Почти всё, что публиковалось под немецким (и вишистским) патронажем имело (и должно было иметь) вполне определённую политическую ориентацию, вспомните Луи́-Фердина́нда Сели́на.
Бунин это отлично понял и потому за четыре года немецкой оккупации не напечатал ни строчки.
Кроме того не следует забывать, что до конца 1941 года (когда в войну вступила Америка) французские интеллектуалы (кроме евреев и коммунистов) имели возможность достаточно свободно уехать за границу, вспомните того-же Жана Габена.
Те кто остались, относились к "новому порядку" как минимум нейтрально.
К Бунину эта фраза не относится, поскольку он в своей вилле евреев спасал.
Сообщение отредактировал ddd: 25.10.2023 - 22:07 PM
создана новая тема
«Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звездного сияния его одинокой страннической души». Эти слова принадлежат Максиму Горькому. Талант Бунина уподобляли «матовому серебру», язык – «ледяной бритве». И это при том, что первый русский лауреат Нобелевской премии в области литературы не окончил даже полного курса гимназии! Тем не менее его литературный дар был необозрим.
Откуда? Возможно, талант произрос от живительной отечественной природы, рождавшей многих гениев. Язык Бунина – чистейший, как струя серебряной воды из колодца, словно глоток лесного воздуха, отдающего разнотравьем. Кто-то из критиков назвал его творчество одним «из последних лучей чудного русского дня». Впрочем, были и другие суждения – не только блистающие словами, но еще и зрившие в корень. К примеру, Александр Куприн выделял, главное, по его разумению, в творчестве Бунина: «Тихая, мимолетная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь, меланхолическая, но легкая, ясная "печаль минувших дней" и, в особенности, таинственное очарование природы, прелесть ее красок, цветов, запахов».
Зорок и дальновиден оказался и тезка Бунина писатель Шмелев: «Он вышел из русских недр, он кровно, духовно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, – с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, со снегом и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами... – со всей красотой и богатством родной земли».
Иван Алексеевич, слыша похвалы в свой адрес, их отвергал. «Какой такой особый язык? – переспрашивал он. И было непонятно, говорит ли он искренне или иронизирует. – Пишу русским языком. Язык, конечно, хороший, но я‑то тут при чем?»
Может, кокетничал мэтр? Или позволял гладить себя «по шерстке». Он знал цену своему труду. А заботам коллег?
Его суждения были по большей части безжалостны. В бескрайних полях и долах русской литературы он отыскал лишь несколько уголков, возле которых можно испить водицы и перевести дух. Это – Пушкин, Лев Толстой и Чехов. Остальных Бунин отвергал. Но это еще мягко сказано.
«Не знаю, кого я больше ненавижу как человека, Гоголя или Достоевского», – говорил он. Мнение об этих писателях Бунин не менял. А вот с Горьким было по-другому. Поначалу Бунин высоко превозносил его литературное дарование, но после революции, когда их пути разошлись, закончилась не только дружба – Горький вообще перестал для него существовать.
А вот другой случай. Иван Алексеевич, прочитав роман Алексея Толстого «Петр Первый», написал автору восхищенное письмо: «Алешка, хоть ты и… мать твою… но талантливый писатель. Продолжай в том же духе». Бунин оставил в стороне разногласия – ранее он обвинял Толстого в приспособленчестве и низкопоклонстве перед большевиками – и объективно оценил творчество коллеги.
И – насчет «мать твою». К ненормативной лексике, а точнее, к русскому мату Иван Алексеевич имел пристрастие. Однажды в Париже он со своим секретарем ехал на такси. Шофер оказался русским эмигрантом и, решив подзаработать, повез пассажиров дальней дорогой. Поняв это, Бунин разразился длинной цветистой тирадой. Шофер не обиделся, а удивился. Обернулся и поинтересовался: «Вы, господин, должно быть, из моряков? Ловко выражаетесь».
«Я не моряк, – важно ответил Бунин. – Я почетный академик по изящной словесности».
Услышав эти слова, водитель засмеялся: «Академик! Да уж, действительно, изящная словесность!»
Россию Бунин боготворил. Как женщину, возлюбленную. Всякий раз вспоминал о ней – трепетно, нежно. Но лишь ту, что исчезла, накрытая революционной волной. Писатель будет тосковать о ней до конца дней своих, звать беспрестанно, безутешно…
«12 часов ночи, – записал он в конце ноября 1917 года. – Сижу один – слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, мудрость… Передо мной бутылка № 24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия. Где она теперь? О, Боже, Боже…»
В России он уже жить не мог. Без России – страдал. То и дело в памяти мелькали знакомые лица, проступали картины прошлого. «Если бы я эту икону, эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так непрерывно, так любил», – говорил Бунин. На чужбине он вспоминал родину как большую помещичью усадьбу, где замечательная природа, крепкие чистые дома с хлебосольными, рачительными хозяевами…
Видения то и дело воскресали, становились ярче детали, громче звучали голоса, проступали даже запахи. В эмиграции он с трепетом, почти со слезами описывал Москву – дом на Поварской, где жил, храм Христа Спасителя, Чудов монастырь, Мясницкую, Каланчевку, Арбат, где «сладко и тепло пахло из кондитерской Скачкова, стояли кадки с лаврами у подъезда "Праги", где хорошие господа уже кушали молодой картофель в сметане».
В памяти рисовался родной Воронеж. И тихий, утопающий в тенистых садах Елец. Герой рассказа «Поздний час» навестил город, прошел по его улицам, пытаясь оживить в памяти и заново почувствовать былое. Елец мелькнул и в «Деревне», и в «Жизни Арсеньева».
Возвращался мыслями Бунин и в Орел. Впервые он приехал туда в ранней молодости. В ту пору зачиналась его жизнь литератора: издательница «Орловского вестника» Надежда Семенова предложила молодому человеку место в своей газете.
В Орле вышел дебютный сборник стихотворений Бунина. Это был штрих в биографии, хотя и не столь красочный. Критики яростно нападали на автора, обвиняли в «обилии штампов», «неуклюжих оборотах», «нарочитой красивости». Поэт сердился, отбивался…
«Я ненавижу всякий насильственный переворот: все насильственное, всякие скачки мне противны. Потому что они противны природе». Это – слова не Бунина, а его современника, писателя Дмитрия Мережковского. Однако Иван Алексеевич не только соглашался с коллегой, но был еще злее, непримиримее к новой власти.
…21 октября 1928 года Галина Кузнецова, последняя любовь Бунина, записала: «В сумерки Иван Алексеевич вошел ко мне и дал свои «Окаянные дни». Как тяжел этот дневник!! Как ни будь он прав – тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Коротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это….»
Книга, что называется, на вкус. Можно принимать ее или отвергать, в зависимости от пристрастий читателя. Но следует попытаться понять автора.
Для Бунина не было и не могло быть ничего, кроме осенней, увядающей красоты прежнего мира. А в нынешней катавасии он не желал разбираться, она его угнетала. Писатель видел, как «горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: «Боже, как грустна моя Россия!»
«Книга проклятий, расплаты и мщения, пусть словесного, она по темпераменту, желчи, ярости не имеет ничего равного в ожесточенной белой публицистике, – так оценил «Окаянные дни» писатель Олег Михайлов. – Потому что и в гневе, аффекте, почти исступлении Бунин остается художником: и в односторонности своей – художником. Это только е г о боль, е г о мука, которую он унес в изгнание».
Бунин возмущался в «Окаянных днях: «Подумать только, надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какому-нибудь хряпе с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже «антиресуется» стихами!»
Бунин говорил, что он не может жить в новом мире и принадлежит к старому, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Санкт-Петербурга и поэзия только там, а в новом мире он ее не улавливает.
О возвращении в Россию Бунин не думал. Он давно решил – обратного пути нет. Хотя его не раз уговаривали, сулили блага, о которых в эмиграции он и не мечтал. Известно, что Ивана Алексеевич звал в Советский Союз Алексей Толстой, который вернулся на родину и – блаженствовал. Встречу с коллегой Бунин описал в очерке «Третий Толстой», вошедший в его хлесткие, сердитые «Воспоминания».
Толстой его соблазнял изо всех сил:
«В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Я перебил, шутя:
– Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
– Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету. Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго…»
Во время Второй мировой войны Бунин жил в маленьком приморском Грассе. С напряженным вниманием он следил за великой битвой, которую Россия вела с германскими завоевателями. Он горячо желал Родине победы. Даже его ненависть к большевизму как будто ослабла.
И даже Сталин уже не казался ему таким страшным. Писатель и сам был немало удивлен перемене своего настроения, когда вдруг стал тревожиться о безопасности советского лидера. Это было в дни Тегеранской конференции…
«Если бы немцы заняли Москву и Петербург, и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, – я отказался бы, – говорил Бунин. – Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость».
1 мая 1945 года Иван Алексеевич писал своему другу в Париж: «Поздравляю с Берлином! «Mein Kampf»… повоевал так его так! Ах, если бы поймали да провезли по всей Европе в железной клетке!» Это – уже про Гитлера…
После войны писателя снова стали звать в Россию. В Кремле, вероятно, рассчитывали, что старик – Бунину было уже хорошо за семьдесят – расслабится, замученный ностальгией, пустит слезу и… Тем более, Бунин мучился от безденежья, почти бедствовал. К тому же вернулись из-за границы еще до войны писатели Горький, Куприн, Алексей Толстой. Потом певец Вертинский...
Это была бы огромная победа Сталина – сломить волю ненавистника большевиков, заставить его взлюбить СССР. Ответственную миссию по возвращению Бунина на родину возложили на известного советского поэта и писателя Константина Симонова.
Они встречались в Париже несколько раз. Разговаривали душевно, откровенно. Бунин, седой, сухопарый старик с бездонными, синими глазами поведал Симонову, «что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что писал до этого, в том числе "Окаянные дни", я по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны…»
Однако возвращаться на родину Бунин не захотел. «Поздно, поздно… отвечал он. – Я уже стар, и друзей никого в живых не осталось. Из близких друзей остался один Телешов, да и тот, боюсь, как бы не помер, пока приеду. Боюсь почувствовать себя в пустоте. А заводить новых друзей в этом возрасте поздно. Лучше уж я буду думать обо всех вас, о России – издалека. Да и по правде говоря, – другой вам этого не скажет, а я признаюсь, – очень привык к Франции, как‑никак уже двадцать пять лет здесь, привычка ко всему: к квартире, к прогулкам, к образу жизни… Франция стала для меня второй родиной».
На прощанье Симонов решил устроить для Бунина чисто русский ужин, для этого заказал в Москве, в Елисеевском соответствующие продукты. Угощались на квартире писателя. «Бунин был в добром настроении, – вспоминал Симонов. – Пожалуй, все это его немножко тронуло и показалось забавным. А, кроме того, его просто радовало присутствие на столе черного хлеба, калачей, селедки, любительской и копченой колбасы – всей этой полузабытой, особенно за годы войны, русской еды. Помню, как он ел эту любительскую колбасу и, смеясь, приговаривал: "Да, хороша большевистская колбаска!.. "»
Рассердился ли Сталин, что Бунин отказался вернуться в Россию? Неведомо. Но при жизни писателя его книги так и не публиковались в СССР. Лишь в 1956 году, когда началась хрущевская "оттепель", вышло первое собрание сочинений Бунина. Так великий русский писатель, спустя много лет после отъезда в эмиграцию, вернулся в Россию…
Когда Бунина «разрешили», его бросились читать. Читали долго, годами, десятилетиями, с удовольствием, вчитываясь в детали и зачитываясь подробностями. Книги переходили по наследству, их снова читали. У многих на полках стояли тома Бунина с затертыми страницами, шатающимся переплетом, а то и вовсе развалившиеся. Эти дряхлые книги – знак особого уважения к писателю, его сочинениям.
Бунина читают и сейчас. Дома, на скамейках в парках, в вагонах метро. Иные уже не листают страницы, а глядят в экраны планшетов, айфонов. Но все-таки это не то: Иван Алексеевич – писатель почтенный и привычки у него были стародавние. Он любил шелест травы, бормотанье упавших листьев, плесканье воды. Шелест страниц – как раз в унисон. И скрип переплета – тоже…
– Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету. Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Алексей Толстой и Горький действительно жили в СССР в прекрасных материальных условиях, но должны были отрабатывать свои особняки и пайки выполнением множества литературных и политических заданий советского руководства. Раздражительный и самолюбивый Бунин вряд ли бы на это согласился.
Став лауреатом Нобелевской премии, Иван Алексеевич Бунинполучил солидное вознаграждение — 170 331 шведскую крону. Часть денег он передал русским эмигрантам.
Речь Ивана Бунина по случаю вручения ему Нобелевской премии
Девятого ноября, в далекой дали, в старинном провансальском городе, в бедном деревенском дому телефон известил меня о решении Шведской академии. Я был бы неискренен, если бы сказал, как говорят в подобных случаях, что это было наиболее сильное впечатление во всей моей жизни.
Справедливо сказал великий философ, что чувства радости, даже самые редкие, ничего не значат по сравнению с таковыми же чувствами печали. Ничуть не желая омрачать этот праздник, о коем я навсегда сохраню неизгладимое воспоминание, я все-таки позволю себе сказать, что скорби, испытанные мною за последние пятнадцать лет, далеко превышали мои радости. И не личными были эти скорби — совсем нет! Однако твердо могу сказать я то, что из всех радостей моей писательской жизни это маленькое чудо современной техники, этот телефонный звонок из Стокгольма в Грасс дал мне как писателю наиболее полное удовлетворение.
Литературная премия, учрежденная вашим великим соотечественником Альфредом Нобелем, есть высшее увенчание писательского труда! Честолюбие свойственно почти каждому человеку и каждому автору, и я был крайне горд получить награду со стороны судей столь компетентных и беспристрастных. Но думал ли я девятого ноября только о себе самом? Нет, это было бы слишком эгоистично. Горячо пережив волнение от потока первых поздравлений и телеграмм, я в тишине и одиночестве ночи думал о глубоком значении поступка Шведской академии.
Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены Академии, позвольте мне, оставив в стороне меня лично и мои произведения, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себе. В мире должны существовать области полнейшей независимости. Несомненно, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, — она для него догмат, аксиома. Ваш же жест, господа члены Академии, еще раз доказал, что любовь к свободе есть настоящий религиозный культ Швеции.
И еще несколько слов — для окончания этой небольшой речи. Я не с нынешнего дня ценю ваш королевский дом, вашу страну, ваш народ, вашу литературу. Любовь к искусствам и к литературе всегда была традицией для Шведского королевского дома, равно как и для всей благородной нации вашей. Основанная славным воином, шведская династия есть одна из самых славных в мире. Его величество король, король-рыцарь народа-рыцаря, да соизволит разрешить чужеземному, свободному писателю, удостоенному вниманием Шведской академии, выразить ему свои почтительнейшие и сердечнейшие чувства.
кажется бунина можно и в отдельную тему выделить...
значимый писатель всё же.
Речь Ивана Бунина по случаю вручения ему Нобелевской премии 10 декабря 1933 года
17 ноября 1933 года Иван Бунин выступил в Париже перед журналистами с небольшой речью по поводу присуждения ему Нобелевской премии. В кадр французской хроники попал и личный секретарь Бунина, литератор и журналист Андрей Седых. Писатель признается, что счастлив прежде всего не за себя, а за русскую литературу. Эта хроника — редкая возможность не только увидеть, но и услышать Бунина.
После вручения премии Бунин начнет работать над первыми текстами для «Темных аллей» — сборника рассказов о любви, над которым писатель будет трудиться еще долгие годы. Последние два рассказа он сочинит в 1953 году незадолго до своей смерти.
Бунин же был очень любвеобильным, у него даже большинство произведений на любовные сюжеты. Нужно было соответствовать. Есть кф о личной жизни Бунина - Дневник его жены.
В статье представлена хроника личных встреч И.А. Бунина и К.М. Симонова в Париже летом 1946 г. К. Симонов был командирован советским правительством во Францию с целью повлиять на решение ряда русских эмигрантов о возвращении в Россию. Первым номером в этом кратком списке, конечно, значился И.А. Бунин. Началу процесса возвращения эмигрантов послужил Указ Верховного Совета СССР о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, выпущенный в июне 1946 г. Многие русские эмигранты захотели вернуться, начали оформлять советские паспорта. И.А. Бунин поначалу колебался, он очень хотел вернуться на родину, но при этом прекрасно понимал всю ситуацию, сложившуюся там. Именно для того, чтобы «подтолкнуть» первого русского нобелевского лауреата к возвращению в Россию и прибыл в Париж Симонов. Однако его миссия, в конце концов, не увенчалась успехом, Бунин остался в эмиграции с нансеновским паспортом.
И.А. Бунин восторженно воспринял победу над гитлеровской Германией. Бунины переехали из Грасса в Париж 2 мая 1945 г. и поселились в квартире на улице Жака Оффенбаха, дом 1.
В декабре 1945 г. Бунин был приглашен в советское посольство в Париже, где имел беседу с Александром Ефремовичем Богомоловым — чрезвычайным и полномочным послом СССР во Франции в 1944–1950 гг. В нью-йоркской газете «Новое русское слово» в информационной заметке «И.А. Бунин у Богомолова» сообщалось:
«И.А. Бунин по специальному приглашению посетил советского посла Богомолова. За нобелевским лауреатом был прислан посольский автомобиль с одним из секретарей посольства. В России готовится издание книг Бунина, предпринятое по инициативе союза советских писателей»1.
Безусловно в беседе был затронут вопрос о возвращении Бунина на родину. Это были первые попытки обратиться лично к писателю с таким предложением. Некоторое время Бунин думал над этим вопросом, он был в нерешительности. С одной стороны, ему очень хотелось увидеть Россию, повидать тех немногих знакомых и друзей, которые еще были живы. С другой — он прекрасно понимал, что он не будет свободен в своем творчестве, да еще преклонный возраст и состояние здоровья останавливали его. Но попытки подтолкнуть писателя к решению вернуться только начинались.
В следующем 1946 г. в Париж летом приехал К.М. Симонов вместе с женой — известной актрисой Валентиной Васильевной Серовой.
К. Симонов был командирован высшим советским руководством во Францию с поручением повлиять на некоторых русских эмигрантов, чтобы они вернулись на родину.
Человеком № 1 из этого списка для возвращения, конечно, был Бунин. Поэтому Симонов прежде всего хотел встретиться именно с ним. Особенно активизировалась кампания по возвращению писателя после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР 14 июня 1946 г. «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции» (был републикован в парижской газете «Русские новости» 22 июня 1946 г.).
К. Симонов позднее вспоминал, что встречался с И.А. Буниным в Париже пять или шесть раз. В своих воспоминаниях он рассказывает более или менее подробно только о четырех встречах. Попытаемся восстановить хронику всех парижских встреч двух писателей.
1 Новое русское слово. 1945. 31 декабря. № 12299. С. 2.
К. Симонова познакомили с И. Буниным на торжественном вечере с участием советского посла А.Е. Богомолова в зале Мютюлите (Salle de la Mutualité) 21 июля 1946 г. После доклада А.Е. Богомолова на этом вечере К. Симонов читал свои стихи военных лет, в том числе «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...». Рядом с Буниным в первом ряду сидела Н.А. Тэффи. В конце вечера состоялось личное знакомство писателей. При первой встрече у Симонова сложилось такое впечатление о Бунине:
Он казался мне человеком другой эпохи и другого времени, человеком, которому, чтобы вернуться домой, надо необычайно многое преодолеть в себе, — словом, человеком, которому будет у нас очень трудно. В моем ощущении он был человеком глубоко и последовательно антидемократичным по всем своим повадкам.
Это не значило, что он в принципе не мог в чем-то сочувствовать нам, своим советским соотечественникам, или не мог любить всех нас, в общем и целом, как русский народ.
<…>
Внешне Бунин был еще крепкий, худощавый, совершенно седой, чуть-чуть чопорно одетый старик. Гордая посадка головы, седина, суховатость, подтянутость, жесткость и острота движений, с некоторой даже подчеркнутостью всего этого.
Он был как-то сдержанно-приветлив. И очень сдержан, и очень приветлив в одно и то же время.
Он поблагодарил меня за чтение стихов, сказал какие-то хорошие слова, спросил, долго ли еще пробуду в Париже, и заметил, что хорошо бы еще раз повидаться. Я, в свою очередь, сказал, что был бы очень рад вновь увидеть его. На этом мы и распрощались [3, с. 217].
В.Н. Бунина записала об этом дне в дневнике 22 июля 1946 г.:
«Очень манили к себе. Искушали комфортом, деньгами, но это, пожалуй, даже минус. Ничего не кажется заманчивым, а собственное благополучие рядом с убожеством других — тяжелое существование»2.
2 РАЛ. MS 1067/416.
Возможно, в один из следующих дней (между 22 и 25 июля 1946 г.) состоялся обед, о котором вспоминает Г. Адамович. Пытаясь поправить неточность в мемуарах К. Симонова, он указывает, что этот обед состоялся не у Бунина на квартире, а дома у Б.Г. Пантелеймонова. На самом деле, произошла путаница:
Г. Адамович в своих воспоминаниях рассказывает о первом совместном обеде с К. Симоновым, это им особо подчеркивается, он даже утверждает, что именно здесь писатели и познакомились. А Симонов в воспоминаниях пишет о другом обеде, так называемом «московском ужине», на квартире Бунина, где Г. Адамовича не было, хотя Симонов и называет его в числе гостей. Он как бы перенес присутствие Адамовича с одного обеда на другой, потому что ему хотелось написать о своих встречах с ведущим критиком русской эмиграции. По вполне понятным причинам о первом обеде Симонов в своих мемуарах «забыл», и вот почему.
Г. Адамович так вспоминает первую совместную встречу:
В начале обеда атмосфера была напряженная. Бунин как будто «закусил удила», что с ним бывало нередко, порой без всяких причин. Он притворился простачком, несмышленышем и стал задавать Симонову малоуместные вопросы, на которые тот отвечал коротко, отрывисто, по-военному: «Не могу знать».
— Константин Михайлович, скажите, пожалуйста... вот был такой писатель, Бабель... кое-что я его читал, человек, бесспорно, талантливый... отчего о нем давно ничего не слышно? Где он теперь?
— Не могу знать.
— А еще другой писатель, Пильняк... ну, этот мне совсем не нравился, но ведь имя тоже известное, а теперь его нигде не видно...
Что с ним? Может быть, болен?
— Не могу знать.
— Или Мейерхольд... Гремел, гремел, даже, кажется, «Гамлета» перевернул наизнанку... а теперь о нем никто и не вспоминает...
Отчего?
— Не могу знать.
Длилось это несколько минут. Бунин перебирал одно за другим имена людей, трагическая судьба которых была всем известна. Симонов сидел бледный, наклонив голову. Пантелеймонов растерянно молчал. Тэффи, с недоумением глядя на Бунина, хмурилась. Но женщина это была умная и быстро исправила положение: рассказала что-то уморительно-смешное. Бунин расхохотался, подобрел, поцеловал ей ручку, к тому же на столе появилось множество всяких закусок, хозяйка принесла водку шведскую, польскую, русскую, у Тэффи через полчаса оказалась в руках гитара — и обед кончился в полнейшем благодушии.
И далее:
Знаю со слов Бунина, что через несколько дней он встретился с Симоновым в кафе и провел с ним с глазу на глаз часа два или даже больше. Беседа произвела на Ивана Алексеевича отличное впечатление: он особенно оценил в советском госте его редкий такт. Говорили они, вероятно, не только о литературе, должны были коснуться и политики. Думаю поэтому, что Симонов мог бы подтвердить правильность того, что я сказал о бунинских политических настроениях во время войны и после ее окончания [1, с. 188].
Об этой встрече в кафе 26 июля 1946 г. К. Симонов упоминает кратко:
…мы зашли в кафе и вдруг наткнулись на уже сидевших там Бунина и Тэффи.
Мы довольно долго просидели вместе в кафе, потом Тэффи ушла первой, а я, прощаясь, пригласил Бунина пообедать.
Он спросил где и, улыбнувшись, добавил: здесь разные рестораны по разным возможностям. Я сказал: все равно где, пойдем туда, где лучше кормят.
— Ну что ж, раз так — в «Лаперуз», — как мне показалось, с некоторым недоверием к моим возможностям сказал он.
После войны во Франции вышли сразу две мои книги, и у меня были деньги. Через два дня мы обедали с Буниным на набережной Сены в этом выбранном им «Лаперузе», обедали не спеша, несколько часов, и разговаривали [3, с. 219].
Судя по дневникам В.Н. Буниной, завтрак в ресторане «Лаперуз» состоялся 28 июля 1946 г. Следовательно, встреча в кафе была 26 июля 1946 г., если исходить из упоминания К. Симонова «через два дня».
Итак, в ресторане «Лаперуз» К. Симонов беседовал с Буниным несколько часов, темы разговора были разные. Вот как он сам отмечает некоторые из них:
Не знаю, то ли Бунин почувствовал, что мне хочется подтолкнуть его к возвращению на родину, то ли сам он тогда неотступно думал об этом, во всяком случае, где-то посредине обеда, который начался малосущественным разговором, Бунин вдруг заговорил о своем возвращении. <…>
— Поздно, поздно… Я уже стар, и друзей никого в живых не осталось. Из близких друзей остался один Телешов, да и тот, боюсь, как бы не помер, пока приеду. Боюсь почувствовать себя в пустоте.
А заводить новых друзей в этом возрасте поздно. Лучше уж я буду думать обо всех вас, о России — издалека. Да и по правде говоря, — другой вам этого не скажет, а я признаюсь, — очень привык к Франции, как-никак уже двадцать пять лет здесь, привычка ко всему: к квартире, к прогулкам, к образу жизни… Франция стала для меня второй родиной. <…> А брать паспорт и не ехать, оставаться здесь с советским паспортом — зачем же брать паспорт, если не ехать? Раз я не еду, буду жить так, как жил, дело ведь не в моих документах, а в моих чувствах… <…>
Рассказывая о своей жизни при немцах с юмором и даже с озорством, он нисколько не подчеркивал собственного мужества.
Допускаю, что иногда ему и хотелось бы что-то подчеркнуть, но он тщательно воздерживался от этого из чувства собственного достоинства, из боязни, чтобы это не приняли за его заискивание перед нами, советскими.
Он говорил обо всех своих поступках в период немецкой оккупации как о само собой разумевшейся для него линии поведения.
А потом — мне это очень запомнилось — снова вернулся к вопросу о паспорте и приезде:
— Нет, я не поеду, не поеду на старости лет… это было бы глупо с моей стороны… Нет, я не Куприн, я этого не сделаю. Но вы должны знать, что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что я написал до этого, в том числе «Окаянные дни», я по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны, независимо от того, как я поступлю сейчас, здесь ли я остаюсь или уеду [3, с. 219, 221].
В следующий раз 11 августа 1946 г. К. Симонов зашел к Бунину домой, чтобы пригласить на свой творческий вечер. В дневнике В.Н. Бунина записала в этот день: «Вечером приезжал Симонов приглашать на завтра на его вечер. Я сказала, что мы уже запаслись билетами. <…> Симонов очень понравился своей искренностью, почти детской. Очень просто и хорошо говорил о своих писаниях. Он думает, что в будущем он будет больше писать прозу. <…> Он уже в Верховном Совете, выбран от Смоленщины». Утром следующего дня В.Н. Бунина добавила: «Симонов ничем не интересуется. Весь полон собой. Человек он хороший, а потому это не возмущает, а лишь огорчает, и больше за него, чем за других. <…> Я очень довольна, что провела с ним час»3. 3 РАЛ. MS 1067/416.
Также Симонов договорился с Буниным, чтобы устроить у него на квартире «московский ужин», как его потом все называли. В это время проходила Парижская мирная конференция (с 29 июля по 15 октября 1946 г.) и каждый день курсировали прямые самолеты Париж–Москва.
К. Симонов вспоминал:
Расставшись с Буниным, я сразу поехал в гостиницу, к нашим ребятам — летчикам и рассказал им, о чем идет речь: что послезавтра я встречусь с Буниным, что мы с ним договорились поужинать у него дома на паях и я хочу угостить его нашим московским харчем. Я дал ребятам записку в Москву, к себе домой, — они утром летели и с удовольствием согласились все сделать; Бунина читали, и идея им понравилась. Я волновался, не подведут ли они меня по какой-нибудь случайности, успеют ли, но они полетели и все успели.
Передали домой мою записку, мои домашние купили у «Елисеева», где был тогда так называемый коммерческий магазин, все, что можно было найти сугубо отечественного, вплоть до черного хлеба, любительской колбасы, селедки и калачей. Летчики взяли эту посылку на следующий день на рассвете в самолет, и на второй день все это оказалось в Париже. За несколько часов до ужина «московские харчи» были уже на квартире у Бунина [3, с. 223–224].
12 августа 1946 г. И. Бунин с В.Н. Буниной присутствовали на творческом вечере К. Симонова в зале Плейель.
13 августа 1946 г. на квартире Буниных на ул. Ж. Оффенбаха состоялся тот самый «московский ужин».
К. Симонов вспоминал:
«Бунин был в добром настроении. Пожалуй, все это его немножко тронуло и показалось забавным. А кроме того, его просто радовало присутствие на столе черного хлеба, калачей, селедки, любительской и копченой колбасы — всей этой полузабытой, особенно за годы войны, русской еды. Помню, как он ел эту любительскую колбасу и, смеясь, приговаривал: “Да, хороша большевистская колбаска!..”» [3, с. 224].
К. Симонов пришел к И. Бунину на «московский ужин» вместе с женой актрисой В. Серовой. В своих мемуарах он указывает, что на этом ужине был еще Г. Адамович, однако это не так. Г. Адамович присутствовал на первом совместном обеде на квартире Б. Пантелеймонова, а на «московском ужине» у Буниных его не было. Были Н. Тэффи и писательница Ум-Эль-Банин.
В дневнике В.Н. Бунина записала 15 августа 1946 г.: «Третьего дня был у нас московский ужин: водка, селедка, кильки, икра, семга, масло, белый и черный хлеб — все прислано на авионе по просьбе Симонова. Были у нас и Тэффи с Банин, которая внесла большое оживление. Леня не остался.
<…>
Симонов так никем и ничем не интересуется, что даже жутко. / Он очень приятный, сделан из хорошего теста. Хороший, на редкость одаренный человек, но так наполнен своим и собою, что на остальных его уже не хватает, хотя он и не принадлежит к писателям, которые только любят говорить о себе. Он охотно говорит на всякие темы. Умеет слушать. Но сам не задает ни одного вопроса, как и его жена. Эмиграция для них не существует»4.
В своих мемуарах К. Симонов писал: «После того мы виделись и разговаривали еще раз, если не ошибаюсь, в книжной лавке. Я уезжал в Москву, и он по-дружески простился со мной, напомнив о моем обещании выяснить в Москве некоторые волновавшие его недоразумения с Гослитиздатом» [3, с. 225].
Исходя из сохранившихся документов, еще было как минимум две встречи писателей.
Вероятно, К. Симонов вспоминает об одной из них.
15 августа 1946 г. писатели обменялись фотографиями. И. Бунин подарил К. Симонову и В. Серовой свой фотопортрет с надписью: «Ив. Бунин. Моим дорогим друзьям В.В. и К.М. Симоновым. 15.8.46. Париж»5.
4 РАЛ. MS 1067/416.
5 РГАЛИ. Ф. 1814. Оп. 1. Ед. хр. 1136. Л. 1.
В свою очередь, К. Симонов подарил Бунину фотографию, на которой он был запечатлен с супругой, на обороте фото рукой В.В. Серовой было написано: «Дорогому Ивану Алексеевичу от нашего непутевого семейства. Ваши В. Серова. Константин Симонов. 19 46. Париж».
Свою подпись и дату уже дописал сам К. Симонов.
Вдоль фотокарточки И. Бунин позднее написал красной шариковой ручкой:
«“Совѣтскiй” писатель К. Симоновъ»6.
Обращает на себя внимание слово «советский», поставленное Буниным в кавычки.
Вероятно, этими кавычками Бунин хотел отметить, что К. Симонов был не таким уж советским.
Очевидно, была еще встреча писателей 19 августа 1946 г. В книге «Семь дней в марте», в которой напечатаны беседы А.И. Ваксберга с Р.Ю. Герра, упоминается книга К. Симонова, подаренная автором Бунину с надписью: «Судя по дате дарственной надписи Бунину на своей книге — 19 августа сорок шестого, — Симонов встретился с ним, по крайней мере, еще один раз» [2, с. 292]. К сожалению, не указано название книги К. Симонова и не приводится текст дарственной надписи. 6 РАЛ. MS 1066/7470.
Возможно, состоялась еще одна встреча писателей — 25 августа 1946 г., перед отъездом К. Симонова. В фонде И. Бунина сохранилась визитная карточка Симонова, на которой он написал следующее:
«Многоуважаемый Иван Алексеевич. Был у Вас, но к сожалению, не застал Вас. Жена моя и я очень бы хотели завтра перед отъездом позавтракать вместе с Вами. Если Вы сочтете это возможным, оставьте пожалуйста в моем отеле до 11 утра завтра 25-го телефонное поручение.
P.S. Если Вы согласитесь, то завтра в половине первого пополудни я за Вами заеду. Телефон отеля Luttre 42-50, глубоко уважающий Вас К. Симонов».
В углу визитки рукой И. Бунина поставлена дата: «24.8.46»7. 7 РАЛ. MS 1066/5221.
Состоялась ли эта встреча, установить не удалось, так как дневниковых записей Буниных за эти дни нет.
Миссия К.М. Симонова не достигла поставленной цели: И.А. Бунин остался в эмиграции с нансеновским паспортом.
Достаточно было сказать что-нибудь "контрреволюционное" знакомому. Бунин был человеком желчным, раздражительным и невоздержанным на язык. Даже знаменитым писателям он давал уничижительные характеристики. Набокова он назвал «мошенником и словоблудом», Горького — «чудовищным графоманом», Маяковского — «самым низким и циничным слугой советского людоедства». Со свойственной точностью и язвительностью Бунин отметил в воспоминаниях, что у Маяковского «корытообразный рот».
Хотя во время войны Бунин не высказывал симпатий к немцам, но и к возвращению в СССР не стремился, Франция его вполне устраивала.
Перемена убеждений вполне возможна и законна – не меняется только мертвое. Но уж чересчур молниеносно, резко, грубо, подло переменились слишком многие русские за последнее время: вчера держал лавочку с книжечками о святой Руси, с портретами Николая Николаевича и русскими иконками, а нынче над ней красный флаг в десять аршин вывесил – и т. д. Обдавать помоями эмиграцию, в которой жил и кормился 25 лет, не следует; брехать, что ей ровно никакого дела до России не было и что она даже малейшего понятия не имела о русской жизни за последние десятилетия, никак не полагается; говоря о священнослужителях, каковы бы они ни были, нельзя говорить «оголтелые митроносцы» и тому подобное; говоривши вчера у Галлиполийцев одному: «Ах, здравствуйте, здравствуйте, дорогой князь!», а другому: «Мое почтение, Ваше превосходительство!», нельзя говорить нынче: «А, это ты, сволочь! Кончилось, брат, твое шоферство! Кончилось ваше «белое воинство» говенное!» Я не меньше других скрежетал и скрежещу зубами на «подлых захватчиков», не меньше других радуюсь, что русские и союзники проламывают им головы, но это ничуть не исключает того, что я сейчас сказал. Кстати: в гимнах – гимн есть гимн ! – не годится ругать супостатов по е<…> м<…>: «захватчиков подлых с дороги сметем!».
Прекрасно писал когда-то в «Одесских известиях» какой-то поэт:
Тут вскочил разсукин сын Колчак
И присел от перепугу на столчак.
Но поручать писать слова для гимнов все же надо каким-нибудь другим поэтам – ведь слова на русский гимн писали когда-то Пушкин, Жуковский, – слова, по своей торжественности подходящие для великих держав. Надо еще помнить и то, в какие страшные, роковые, великие годы России писались слова для этого «Гимна Советского Союза», – и оказалось, что их писал «сознательный» полковой писарь, стихотворец вполне лубочный.
Получил и Ваше большое письмо (от 3 ноября). За него спасибо.
С самого начала войны в России внимание И. Бунина было приковано к его Родине, от которой он никогда не отрывался сердцем. Всё негативное, связанное с большевистской Россией, теперь ушло для писателя в сторону. Осталось одно – его Родина, его Россия находится в большой опасности. Бунин говорил:
«…Если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. – Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России и в русском народе, но могу и многое любить, — чтить её святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, такого не потерпел бы».
В своём кабинете Бунин повесил карты Советского Союза. На них писатель отмечал путь продвижения советских войск. Дневники Ивана Алексеевича этих лет стали отчасти и хроникой военных событий, и отражением его душевного состояния. Особое волнение вызывала у русского писателя судьба тех городов, в которых он раньше жил или бывал. Вот несколько записей Бунина начала войны:
—13 июля 1941 года: «Взят Витебск. Больно.»
-9 октября 1941 года: «Взят Орёл. … Дело очень серьёзно.»
13 декабря 1941 года: «Русские взяли назад Ефремов, Ливны… В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения…»
Наперекор бедности и голоду мысли о России придавали Бунину сил. Радовала Ивана Алексеевича и всех обитателей виллы «Жаннет» и родная русская речь, которую они слышали от советских военнопленных. В трёхстах пятидесяти метрах от виллы «Жаннет» помещался немецкий штаб, который охраняли автоматчики, вооружённые ручными гранатами. Русские солдаты – из Белоруссии, Ленинграда и Москвы, с Украины – бывали в доме Бунина на «Жаннет». Пленные делились с семьёй Ивана Алексеевича хлебом, пели, слушали радио. Бунин вспоминал о пребывании советских военнопленных в его доме в письме к писателю Борису Зайцеву от 23 ноября 1944 года так:
«…Расскажу о пленных – их у нас бывало в гостях немало… Некоторые были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными… Они немало плясали, пели – «Москва, любимая, непобедимая…»
Советские военнопленные во время оккупации немцами Грасса рубили лес, работали на хлебопекарнях. Им разрешалось бывать вне лагеря. Вера Николаевна вспоминала, что пленные бывали на «Жаннет» по воскресеньям, они пели и плясали – «талантливый подобрался народ!»
Бунину нравилось всё талантливое. Из русских советских поэтов Иван Алексеевич выделял имя Александра Трифоновича Твардовского и его поэму «Василий Тёркин». Своё бессмертное произведение о простом русском солдате Твардовский писал в годы войны. Вспомним сегодня некоторые строки из «Тёркина»
Они встретились в 1933 году. Русская эмиграция ликовала — Иван Алексеевич получил Нобелевскую премию по литературе! Набоков тоже был уже очень известным писателем. Билеты на его встречи с читателями раскупались задолго до события. Спустя много лет переписки двое литературных гениев увиделись в ресторане.
Встреча с кумиром молодости разочаровала Набокова. В первую же минуту Бунин, которого беспокоил его возраст, стал хвастаться осанкой, которая была «прямее», чем у более молодого Владимира.
Дальше, по словам Набокова, его начало раздражать все. Он не любил ресторанов, куда его привел Бунин, и терпеть не мог задушевных бесед. Рябчиками, которыми Иван Алексеевич пытался угостить Набокова, тот наелся еще в детстве, а эсхатологические темы ему не хотелось обсуждать.
«Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть», — раздраженно писал Набоков о своем недавнем "идоле". Двум талантам оказалось неинтересно друг с другом.
Потом писатели встречались в кругу общих знакомых и разговаривали тоном, который Набоков назвал «удручающе-шутливым». В одном из писем он уже без всякого пиетета называл своего учителя «Лексеич Нобелевский».
В другом письме писатель рассказывал, что на вечеринке Бунин был в «мерзейшем смокинге». «Он изображал мою надменность и потом прошипел: «Вы умрете один и в страшных мученьях».
Через двенадцать лет после первого восторженного письма Ивану Алексеевичу, Набоков написал жене, что Бунин, «похож на старую, тощую черепаху, поводящую тусклоглазой древней головой».
Молодой писатель открыто демонстрировал свое превосходство над уходящим в прошлое русским писателем и общался с ним снисходительно, а иногда брезгливо-пренебрежительно.
Набоков отказался выступать на 80-летнем юбилее Бунина. «Войдите в мое положение, — объяснял он свое решение, — как мне говорить сплошь золотое о человеке, который по всему своему складу мне чужд, и о прозаике, которого я ставлю ниже Тургенева?»
К концу жизни Бунин открестился от первой, «исторической», встречи с Набоковым. Он рассказывал, что ему принесли «развратную книжку», в которой есть «дикая брехня» про то, как Бунин затащил молодого гения в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним по душам.
«Очень на меня это похоже! Шут гороховый, которым вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую. Никогда я не был с ним ни в одном ресторане», — возмущался Иван Алексеевич.
Что это было? Обыкновенная взаимная неприязнь? Соперничество на почве творчества? Только Богу известно. Одно мы знаем наверняка — Нобелевской премии по литературе были достойны оба писателя.
Но Владимиру Набокову эта награда, увы, не досталась. Зато именно он закрыл последнюю страницу золотого периода русской литературы.
Какой-то конкретной причины не было. Набоков прославился и разбогател после выхода романа Лолита, но это произошло уже после смерти Бунина. Поэтому Бунин не мог завидовать успеху Набокова, видимо причина в скверном характере Бунина.
3 марта 1942 года Бунин записал в дневнике: «Серо, прохладно, нездоровье… Второй день без завтрака – в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев – вода и листья!..»
Однако, несмотря на безденежье и голод, русский писатель при немцах не напечатал ни строчки. Из Швейцарии было предложение сотрудничать в газетах и журналах, издававшихся на оккупированных фашистами территориях, но Иван Алексеевич отказался.
