Меню сайта

[andy4675]

Евсевий Кесарийский, Церковная история 9.1.1-9.11.1:

 

КНИГА ДЕВЯТАЯ

1



Отмена прежнего царского распоряжения была обнародована по всей Асии и по соседним провинциям. Пока события так и шли, Максимин, тиран на Востоке — был ли еще на свете такой безбожник — неистовый враг Христовой веры, раздосадованный писаным указом, в ответ на обнародованное распоряжение, устно приказал своим подчиненным прекратить войну с нами. Идти наперекор решению сильнейших было ему никак нельзя, и он скрыл изданный закон, не желая, чтобы о нем знали в областях, им управляемых, а устно распорядился своим подчиненным прекратить гонение. Они сообщали этот приказ друг другу письменно. (2) И вот Сабин, занимавший должность верховного префекта, объявил правителям отдельных провинций царскую волю в послании, написанном по-латыни:



(3) "В величайшем и священнейшем рвении своем божественные владыки наши, богоподобные самодержцы, давно уже поставили направить мысли всех людей на путь святой и праведной жизни, дабы и те, кто, по-видимому, живет не по обычаям римлян, воздавали бессмертным богам подобающие им почести. (4) Непреклонность некоторых, однако, и упрямство их замыслов дошли до того, что их нельзя ни отклонить от собственных решений разумным и справедливым приказом, ни устрашить предстоящим наказанием.



(5) Так как подобный образ жизни может многих ввергнуть в опасность, то божественные владыки наши, могущественнейшие самодержцы, по благородству врожденного им благочестия, сочли чуждым для своего божественного предназначения ввергать людей по такой причине в опасность и велели мне, набожному, уведомить тебя, проницательного, что если найдется какой-либо христианин, соблюдающий веру своего народа, то избавь его от беспокойства и опасности и не вздумай никого наказывать под этим предлогом, ибо уже в течение столь долгого времени установлено, что их никоим образом нельзя убедить отказаться от своего упорства.



(6) Озаботься поэтому написать кураторам, стратегам и начальникам кварталов каждого города, что они в своей деятельности должны держаться в пределах предписанного этим указом".



(7) После этого правители провинций, решив, что этим посланием подтверждается императорский указ, объявили в письменных распоряжениях царскую волю кураторам, стратегам и деревенским старшинам; предписания еще раньше предварили делом: выполняя до конца царскую волю, вывели на свет Божий сидевших по тюрьмам за веру, отпустили тех, кто в наказание был сослан в рудники. Считая, что император действительно всего этого хочет, они ошибались.



(8) Так шли события; внезапно, словно среди глубокой ночи, загорелся свет: в каждом городе можно было видеть собрания верующих, очень большие съезды и во время их обычные церковные службы. Любой язычник немало смущался этим, удивлялся невероятной перемене и провозглашал единым истинным и великим Бога христиан. (9) Те из наших, кто с верой мужественно вынес борьбу и прошел через гонение, опять получили возможность свободно говорить перед всеми; те, кто ослабел в вере и был захлестнут бурей, радостно и спешно устремились к исцелению; хватаясь за спасающую руку, они упрашивали прибывших в силе молить Бога, да смилостивится над ними. (10) Благородные борцы за веру, избавленные от мучений в рудниках, возвращались к себе; бодрые, сияющие проходили они через города, исполненные несказанной радости и того чувства свободы и дерзновения, которое невозможно передать словом. (11) Многочисленные толпы встречали их на больших дорогах и городских площадях и, хваля Бога, сопровождали с пением гимнов и песен. Те, кого совсем недавно ты мог увидеть в цепях, присужденных к жестокому наказанию, высылаемых из родных мест, возвращались с радостными и светлыми лицами к себе домой, и даже те, кто раньше грозил нам смертью, видя это изумительное зрелище, случившееся вопреки всем ожиданиям, радовались вместе с нами.



2



Упомянутый правитель Востока, тиран, ненавистник прекрасного, враг всякого добра, будучи не в состоянии перенести это, не позволил удержаться такому положению вещей и в течение шести полных месяцев. Вот как он придумал нарушить мир: прежде всего под каким-то предлогом запретил нам собираться на кладбищах; затем, подстрекнув каких-то злых людей, он снарядил посольство к самому себе от антиохийцев, заранее подучив просить у него, как величайшей милости, запрещения жить в их родном городе любому христианину; к такой же просьбе побуждал он и других. Главарем всего этого в Антиохии оказался Феотекн, страшный чародей и лукавый, недостойный своего имени человек. Он, кажется, был куратором города.



3



Он, главным образом, и вел против нас войну, усердно, всякими способами охотясь на нас, словно на мерзких воров, которых вытаскивают из их тайных убежищ. Он возводил на нас всякую клевету и был виновником гибели множества наших. Наконец, с помощью какого-то колдовства и чародейства он водрузил кумир Дружественного Зевса, придумал в его честь какие-то нечестивые таинства, чудовищные мистерии, преступные очищения. До самого царя доводил он выдумки о своих, будто бы сбывшихся, предсказаниях. И он же, льстя властелину, в угоду ему возбуждал против нас демона и говорил, что этот бог повелевает изгнать христиан, как своих врагов, из города и окрестных деревень.



4



Феотекн был первым, кто действовал обдуманно и планомерно. Остальные магистраты, жившие в этой же провинции, торопились принять подобное же постановление; правители провинций, видя, что это угодно царю, предписывали подчиненным действовать таким же образом. (2) И когда тиран ответил рескриптом, в котором выражал полное удовлетворение их действиями, вновь вспыхнуло гонение на нас. В каждом городе самим Максимином поставлены были идольские жрецы и над ними верховные жрецы, выбранные из наиболее известных граждан, отличившихся во всех городских магистратурах. Они прилагали великое старание к поддержанию службы тем, кого чтили.



(3) Чрезвычайное, коротко говоря, суеверие властелина побуждало всех его подданных — и правителей и управляемых — в угоду ему всячески вредить нам; в расчете на благодеяния с его стороны ему сделали величайшее угождение: потребовали убивать нас и придумывать новые мучения.



5



Измышлены были тогда "Акты Пилата" — записки, полные всяческой хулы на Христа; по указанию властелина списки этих "Актов" разослали по всей подвластной ему стране с приказом поместить их всюду по деревням и городам на виду у всех; учителям же, вместо занятий учебными предметами, велели читать их в школах и заставлять учеников выучивать наизусть.



(2) Пока эти распоряжения выполнялись, военный правитель Дамаска Финикийского (у римлян он называется дуком) велел схватить на площади несколько непотребных женщин и заставил их под угрозой пыток письменно заявить, что они были раньше христианками и знают, что христиане преступники, что они творят непотребства в самих церквах; вообще в оклеветание нашей веры они сказали все, что он хотел. Прибавив к "Актам" их показания, он сообщил о том царю, который распорядился обнародовать и это дело по всем местам и городам.



б



Этот военачальник вскоре покончил с собой: понес наказание за свое злонравие. Опять стали нас жестоко изгонять и преследовать; по всем провинциям принимали против нас жестокие меры; некоторые наиболее известные христиане были безоговорочно приговорены к смерти. Трое из Эмесы Финикийской, объявившие себя христианами, были брошены в пищу зверям; одним из них был епископ Сильван, глубокий старец, несший свое служение целых сорок лет. (2) В это же время Петр, славно управлявший Александрийской епархией, дивный для епископов образец добродетельной жизни и глубокого знания Писания, был без всякого основания схвачен и без малейшего промедления, сразу же беспричинно обезглавлен, будто бы по приказу Максимина. Вместе с ним также были казнены многие епископы из Египта.



(3) Пресвитер Антиохийской Церкви Лукиан, человек прекрасной строгой жизни, погруженный в священную науку, был приведен в Никомидию, где тогда находился царь. Он выступил перед магистратом с апологией учения, за которое был схвачен; его увели в тюрьму и убили.



(4) Такое зло причинил нам за короткое время ненавистник добра Максимин, что гонение, возбужденное им, стало казаться нам тяжелее прежнего.



7



Посреди каждого города (никогда такого не бывало) стояли бронзовые колонки, на которых были выгравированы городские постановления против нас и царские ответные эдикты; у детей в школах не сходили с языка имена Иисуса, Пилата и его "Акты", выдуманные в поношение Христа. (2) Мне кажется необходимым поместить здесь сам эдикт Максимина, приведенный на колонках, чтобы разом стала ясна тщеславная и надменная дерзость его богоненавистничества и ненависть ко злу и безбожию неусыпной святой правды, шедшей за ним по пятам. Гонимый ею, он вскоре принял другие решения и закрепил их в писаных законах.



(3) Перевод Максиминова эдикта, изданного в ответ на постановления против нас; взято с колонки в Тире (копия):



"Бессильно некогда дерзавшая человеческая мысль наконец, прогнав и рассеяв туман бессмысленного заблуждения, которое перед этим держало в плену губительного мрачного невежества чувства людей, не столько нечестивых, сколько несчастных, обрела силу и поняла, что всё управляется и утверждается благодетельным промыслом бессмертных богов. (4) Не выразить словами, сколь радостно, сколь приятно и любезно нам это великое доказательство вашей благоговейной любви к богам. И прежде было всем известно, как вы благочестивы и как преданы бессмертным богам; вашу веру узнают не по утратившим смысл пустым словам — ее прославляют непрестанные и удивительные дела. (5) Поэтому-то ваш город недаром зовется храмом и жилищем бессмертных богов. Многие примеры свидетельствуют, что своим процветанием он обязан обитающим в нем богам. И вот теперь, заметив, что начинают вновь шевелиться эти люди, исполненные проклятого тщеславия и как бы в оставленном и потухающем костре своими факелами снова возбуждающие огромное пламя, вы пренебрегаете собственными важными делами, забываете о своих прежних просьбах и сразу же, без всякого промедления прибегаете к нашему благочестию, как к прибежищу всех религий, прося исцеления и помощи. (7) Ясно, что эту спасительную мысль за вашу благочестивую веру внушили вам боги; это он, всевышний и великий Зевс, блюститель вашего великолепного города, охраняющий от беды и гибели ваших отеческих богов, ваших жен, детей, родной ваш дом и очаг, да, он вдохнул в ваши души это спасительное желание, показывая и давая знать, сколь превосходно, великолепно и спасительно обращаться к бессмертным богам, с подобающим благоговением служить им и приносить жертвы. (8) Найдется ли такой глупец или вовсе лишенный разума человек, который не понимал бы, что всё происходит по благодетельной воле богов: земля не отвергает вверяемых ей семян и не обманывает надежд земледельцев тщетным ожиданием; нечестивая война не вперяет беспрепятственно в землю свой взор; тяжелый климат не поражает смертью иссохшие тела; море, взволнованное бурными ветрами, не вздымается горой; неожиданные ураганы не обрушиваются губительной бурей; наконец, земля, всеобщая кормилица и мать, не выступает в страшных содроганиях из своего лона, а возвышающиеся на ней горы не поглощаются разверзшимися безднами. Все знают, что такие и гораздо тягчайшие бедствия до этого времени часто случались, (9) и всё это по вине губительного заблуждения и пустого тщеславия этих беззаконников, окрепшего в их душах и, можно сказать, державшего под гнетом позора чуть не всю землю".



(10) Потом немного ниже он добавляет: "Пусть воззрят они на обширные равнины, волнующиеся колосьями, на луга, где благодатные дожди взрастили траву и яркие цветы, на погоду, нам дарованную, мягкую, умеренную.



(11) Да возрадуются же все, что это устроено благодаря вашему благочестию, вашим жертвам и почитанию всемогущего и крепчайшего Арея! Да смогут все спокойно наслаждаться миром! А те, кто перестал блуждать вслепую и вернулся к правильному и наилучшему образу мыслей, да возрадуются еще больше, как люди, спасшиеся от нежданной бури, избавившиеся от тяжелой болезни и получившие возможность наслаждаться жизнью! (12) Если же они останутся в этом проклятом пустом заблуждении, то да будут, как вы о том просили, изгнаны далеко за пределы вашего города и его окрестностей, дабы в соответствии с вашим достохвальным горячим желанием ваш город, избавившись от всякой скверны и нечестия, обратился, по врожденному своему расположению, к благоговейному служению бессмертным богам. (13) А чтобы вы знали, как любезна нам была эта ваша просьба, без промедления, без просьбы, по собственному побуждению нашей исполненной благоговения души, мы предлагаем вам, благочестивые люди, в ответ на вашу любовь к богам просить у нас любой великой милости. (14) Согласитесь только сделать это, и получите всё без промедления. Оказанная вашему городу милость будет весь век свидетельствовать о вашем благочестии и любви к богам, а для ваших сыновей и потомков послужит доказательством, что по нашей благосклонности вы получили достойную награду за избранный вами жизненный путь".



(15) Этот указ, направленный против нас, был развешан по всем провинциям; надеяться на что-либо доброе, от людей по крайней мере, было нечего: по слову Божию, "если возможно, то даже избранные соблазнятся". (16) Большинство перестало ожидать хорошего, и вдруг, когда еще в пути были люди, обязанные обнародовать эдикт против нас, Господь, Защитник Святой Церкви, не только обуздал высокомерие тирана по отношению к нам, но и послал небесную нам помощь.



8



Обычные во время зимы ливни и дожди не орошали землю в прежнем количестве; неожиданно обрушились голод, чума, к тому же появилась новая болезнь — язва, сопровождавшаяся огненным жаром и за эту особенность названная "антракс". Распространяясь по всему телу, она грозила великой опасностью. Проявлялась она преимущественно на глазах и сделала слепыми бесчисленное множество мужчин, женщин и детей. (2) К этим бедствиям присоединилась еще война с армянами; их, людей, издавна бывших друзьями и союзниками Рима, притом христиан, и христиан ревностных, этот богоборец попытался принудить к жертвоприношениям идолам и демонам и этим сделал их вместо друзей врагами и вместо союзников — неприятелями. (3) Все это обрушилось сразу, в одно и то же время, посрамляя богопротивную кичливость самонадеянного тирана, дерзко утверждавшего, что при нем не будет ни голода, ни чумы, ни войны, ибо он чтит идолов и теснит нас. Все эти бедствия, случившиеся вместе и одновременно, предварили его гибель.



(4) Сам он вместе со своими войсками терпел неудачи в войне с армянами; жители подвластных ему городов были вконец замучены чумой и голодом: мера пшеницы стоила 2500 аттических драхм. (5) Тысячи людей умирали в городах, а еще больше в деревнях и селах; из цензовых списков, куда раньше внесено было большое число земледельцев, пришлось чуть ли не всех вычеркнуть: почти все погибли от недостатка еды и от чумной болезни.



(6) Обменивали у более зажиточных самые любимые свои вещи на крохотное количество пищи; распродав по мелочам свое имущество, доходили до крайней нищеты; жевали клочки сена; съев иногда, не разбирая, ядовитые растения, разрушали свое здоровье и гибли.



(7) Знатных горожанок нужда заставила забыть стыд: они выходили на площади и просили милостыни; краска стыда на лице и изящество одежды говорили о том, что они получили хорошее воспитание. (8) Люди, иссохшие, похожие на призраки, боролись со смертью; шатаясь, скользя, не имея сил стоять, они падали на улицах и, лежа ниц, молили подать им кусок хлеба; до последнего вздоха выкрикивали они, что голодны: сил у них хватало только на этот горестный вопль. (9) Пораженные множеством просящих, люди, по-видимому, состоятельные сначала щедро помогали, но под конец впали в состояние бесчувственности и жестокосердия, ожидая в скором времени той же горькой участи. По площадям и улицам много дней валялись без погребения голые мертвецы — зрелище для глядевших весьма жалостное. (10) Некоторые даже стали пищей для собак. Остававшиеся в живых стали убивать собак, боясь, как бы они, рассвирепев, не сделались людоедами. (11) Чума наравне с голодом пожирала целые семьи, особенно те, которые, имея запасы съестного, не страдали от голода. Поэтому правители, военачальники и многочисленные магистраты, жившие в достатке, словно нарочно оставленные голодом в добычу чуме, умирали мучительной и скорой смертью. Везде стенания — на улицах, рынках и площадях, всюду только плач, обычные звуки флейт и биение себя в грудь. (12) Таким образом, воюя двумя названными орудиями: чумой и голодом,— смерть за короткое время скосила целые семьи: из одного дома выносили сразу двух-трех умерших.



(13) Так расплатился Максимин за свое высокомерие и обнародованные по городам постановления против нас, а между тем все язычники видели ясные доказательства благочестия христиан и их деятельной заботы о каждом. (14) Среди этих безысходных бедствий они одни на деле обнаружили свою сострадательность и человеколюбие: ежедневно и безотказно достойным образом хоронили умерших (о многих некому было позаботиться), в каждом городе собирали вместе изголодавшихся людей и раздавали им хлеб, так что все признали Бога христиан и стали говорить, что только христиане — люди благочестивые и любящие Бога и что они засвидетельствовали это своими делами. (15) Когда события приняли такой оборот, Господь, великий и небесный защитник христиан, явив через указанные бедствия Свой грозный гнев на всех людей, послал нам за то, что мы от них в избытке претерпели, светлый луч Своего Промысла, словно в глубоком мраке чудесным образом засиял для нас свет посланного Им мира, чтобы всем стало ясно, что Господь Сам блюдет нас во всех делах: наказывает Свой народ, когда нужно, испытывает его, но затем, достаточно вразумив его, являет Себя кротким и милостивым к тем, кто возлагает на Него свои надежды.



9



Именно поэтому Константин, царь благочестивый, сын царя, как мы говорили, благочестивейшего и мудрейшего, а за ним Лициний, оба украшенные разумом и благочестием, волей Бога Вседержителя и Спасителя нашего, пошли справедливой войной на нечестивейших тиранов, и Бог чудесным образом стал им помощником. В Риме в войне с Константином пал Максентий; на Востоке Максимин, не долго переживший его, погиб позорнейшей смертью от Лициния, который тогда был еще в здравом уме.



(2) Константин, первый в царстве по почету и положению, сжалился над жителями Рима, находившимися во власти тирана. Призвав в молитвах на помощь Бога Небесного и Его Слово, Спасителя всех, Самого Иисуса Христа, выступил он со всем войском для возвращения римлянам свободы, полученной ими от предков. (3) Максентий, больше полагаясь на искусство чародеев, чем на расположение подданных, не осмеливался и шагу ступить за городские ворота; каждое место, каждый город, окрестности Рима и вся порабощенная им Италия были забиты его бесчисленными гоплитами и тысячами воинских отрядов. Царь же выступил, надеясь на помощь Божию; в первом, втором и третьем сражениях он одержал полную победу, прошел большую часть Италии и был совсем близко от Рима. (4) И, словно избавляя его от войны с римлянами, вызванной тираном, Господь, будто какой цепью, вытащил тирана весьма далеко от городских ворот. И вот наказание, постигшее в древности нечестивцев — большинство этому не верит, считая сказкой, но верующие верят запечатленному в Священном Писании,— предстало во всей очевидности верующим и неверующим, узревшим чудо своими глазами.



(5) Как во времена Моисея и некогда благочестивого народа еврейского "Господь ввергнул в море колесницы фараоновы, и войско его, и отборных всадников его и, погрузив в Чермное море, покрыл их волнами", так и Максентий со своими гоплитами и охраной "канули в бездну, как камень". Убегая от Константинова войска, подкрепляемого силой Божией, он должен был перейти встретившуюся на пути реку; соединив оба ее берега очень хорошим мостом из лодок, он приготовил собственную гибель. (6) О нем можно сказать: "Вырыл ров, и углубил его, и упал в яму, которую сделал. Обратится болезнь его на главу его, и на темя его сойдет неправда его". (7) Мост, соединявший берега реки, разошелся, стал погружаться в воду, лодки вместе со всеми людьми сразу пошли ко дну, и первым — нечестивейший из людей, а за ним и оруженосцы, с ним бывшие; сбылось предсказание Божие. "Утонули, как свинец, в великих водах". (8) Справедливо, если не словами, то делом, подобно спутникам великого служителя Божия — Моисея, укрепляемые Богом победители воспели песнь, составленную против древнего нечестивого тирана: "Воспоем Господу, ибо Он славно прославился: коня и всадника вверг в море. Господь мой помощник и покровитель во спасение мое. Кто, Господи, подобен Тебе среди богов? Прославлен Ты среди святых, дивен среди славных Ты, творящий чудеса!"



(9) Вот так или подобно этому воспел Константин в делах своих Бога, Верховного Владыку, даровавшего победу. С победными песнопениями вступил он в Рим, и все, вместе с женами и детьми, сенаторы, видные магистраты со всем римским народом встретили его с веселыми лицами и сердцами, как избавителя, освободителя и благодетеля, приняли с громкими восклицаниями и беспредельной радостью. (10) Он же, словно по врожденному благочестию, не был потрясен криками и не превознесся от похвал; прекрасно понимая, что от Бога подана помощь, он распорядился изобразить себя держащим в руке победное знамение Страстей Спасителя. И когда на самом людном месте Рима была воздвигнута ему статуя со спасительным символом в правой руке, он приказал начертать под ней следующую надпись на латинском языке: (11) "Этим спасительным знамением, истинным свидетельством мужества, я освободил ваш город и спас его от ига тирана, а освободив, вернул сенату и римскому народу прежние блеск и славу"



(12) После этого Константин и с ним Лициний, еще не впавший в безумие, впоследствии им овладевшее, почитая Бога дарователем всех ниспосланных им благ, единодушно издали закон, для христиан совершенно превосходный. Они послали его Максимину, который еще правил на Востоке и заискивал передними, сообщив также о чудесах, посланных им в помощь, и о победе над тираном.



(13) Тирана Максимина очень огорчили эти сведения. Он не хотел, однако, чтобы думали, будто он отступает перед другими и отменяет прежние приказы из страха перед новыми распоряжениями; поэтому он разослал подвластным ему правителям указ в пользу христиан, составленный будто бы по доброй воле, а на самом деле вынужденный, лживо повествующий о том, что им никогда не было ни сказано, ни сделано.



Перевод указа тирана Максимина (копия)



(1) Иовий Максимин август — Сабину. Тебе, человеку важному, и всем людям, думаю, известно, что владыки и отцы наши Диоклитиан и Максимиан, узнав, что почти все люди оставили служение богам и присоединились к народу христианскому, справедливо постановили всех, отступивших от почитания богов, в науку другим, наказывать и призывать к служению богам.



(2) Когда же я благополучно прибыл впервые на Восток и узнал, что очень много людей, способных служить государству, по вышеуказанной причине выслано куда-то судьями, я отдал каждому судье приказ впредь ни с кем из христиан, жителей провинций, не поступать жестоко, но возвращать к служению богам убеждениями и лаской. (3) Судьи, следуя приказу, стали соблюдать мои распоряжения, и никто в восточных областях не был ни выслан, ни обижен, и люди, не чувствуя угнетения, охотно возвращались к почитанию богов. (4) Затем, когда в прошлом году я благополучно прибыл в Никомидию и оставался там, жители этого города пришли ко мне со статуями богов и усиленно просили меня никоим образом не разрешать таким людям жить в их родном городе. (5) Узнав же, что в этих областях живет много людей этой веры, я дал им такой ответ: просьба их доставила мне большое удовольствие, но я не вижу, чтобы она исходила ото всех. И если есть люди, упорствующие в этом суеверии, то пусть каждый по желанию своему держится того, что предпочел, а кто пожелает, пусть обратится к служению богам.



(6) Точно так же жителям Никомидии и остальных городов, обратившимся ко мне с такой же горячей просьбой: да не живет никто из христиан в их городах,— я вынужден был милостиво ответить, ибо все прежние самодержцы соблюдали такое положение, и самим богам, которыми держатся все люди и само государство, было угодно, чтобы я утвердил прошение, поданное в защиту веры в богов.



(7) Тем не менее тебе, человеку благочестивому, очень часто отправляемы были указы и давались также приказания не притеснять жителей провинций, соблюдающих подобные обычаи, но обходиться с ними спокойно, не давая себе воли; пусть также не терпят ни от бенефициариев, ни от кого бы то ни было обид или вымогательств. Я решил в соответствии с этим напомнить тебе, что лаской и убеждением ты скорее обратишь к вере в богов жителей наших провинций. (8) И если кто по собственному выбору решит, что должно верить в богов, то таких людей надлежит принимать благосклонно; если же кто желает следовать своей вере, оставь его жить по собственной воле. (9) Поэтому ты должен соблюдать то, что тебе ведено: никому не разрешается обижать жителей наших провинций и что-либо у них вымогать, ибо, как выше написано, следует призывать их к вере в богов больше лаской и убеждением. А чтобы этот указ наш дошел до сведения всех, ты должен обнародовать его собственным распоряжением".



(10) Максимин действовал вынужденно, по необходимости, а не по убеждению; никто не считал его правдивым и заслуживающим доверия: и раньше за подобным же снисхождением у него обнаруживалась лживость и шаткость мысли. (11) Никто из наших не решался ни собирать собраний, ни действовать открыто: судя по указу, это было нежелательно. Было приказано только не оскорблять нас, но не разрешалось прямо ни устраивать собраний, ни строить церквей, ни вообще исполнять наших обычных обрядов. (12) И хотя защитники мира и благочестия писали ему, что позволяют это, и сами эдиктами и законами объявляли о таком позволении своим подданным, но великий нечестивец предпочел не сдаваться и только постигнутый судом Божиим вынужден был под конец согласиться против воли.



10



Подвигла его к этому такая причина: он был не в состоянии нести бремя высшей власти, не по заслугам полученной,— не хватало благоразумия и государственного ума; дела он вел глупо и неизменно, по своей пустой хвастливости, превозносил себя. Он осмелился выступить против своих соправителей и притязал на первое место, тогда как они превосходили его всем: и родовитостью, и воспитанием, и образованием, достоинством, мудростью и, что важнее всего, благоразумием и верой в истинного Бога. (2) Совершенно потеряв разум, он нарушил договор, заключенный с Лицинием, и повел непримиримую с ним войну. За короткое время он всё привел в движение, взбудоражил все города и всё войско, собрал неисчислимые тысячи воинов и, выстроив их в боевом порядке, двинул на врага, уповая на демонов, которых считал богами, и с горделивой уверенностью полагаясь на тысячи своих гоплитов. (3) Вступив в сражение, он оказался без Божией помощи; единый Господь и Вседержитель распорядился победой, даровавеетогдашнему властелину. (4) Сначала он потерял гоплитов, на которых особенно надеялся; копьеносцы, его охранявшие, бросили его, одинокого и беззащитного, и перебежали к победителям. Несчастный, поспешно сняв не подобающее ему царское убранство, трусливо, низко и малодушно скрылся в толпе, а затем, прячась, скитался по селам и деревням, с трудом скрываясь от врагов, заботясь только о своем спасении. Делами своими подтвердил он верность и истинность Божественного пророчества: "Не спасет царя великое войско, и не спасется исполин огромной силой своей. Ненадежен конь для спасения, в могуществе своем не спасется. Вот очи Господни на боящихся Его и уповающих на милость Его, что Он души их спасет от смерти". (6) Покрытый позором, возвратился тиран в свои области. Прежде всего, в неистовом гневе он казнил, как чародеев, обманщиков и предателей, многих жрецов и пророков тех богов, которых раньше чтил и чьи предсказания ввергли его в войну. Затем, воздав славу Богу христианскому, он издал совершеннейший и самый полный закон, обеспечивающий им свободу. И вскоре — никакой отсрочки ему не было дано — умер он жалкой смертью. Изданный им закон был следующий.



Перевод указа тирана в пользу христиан с латинского языка на греческий (копия)



(1) "Император кесарь Гай Валерий Максимин, победитель германцев и сарматов, благочестивый, счастливый, непобедимый, август. Верим, что каждому известно и ясно, если он мысленно вернется к прошлому, что мы всячески и неизменно заботились о благе жителей наших провинций и стремились обеспечить им то, что для них наиболее выгодно, что относится к общему их благу, что соответствует общей пользе и приходится по душе каждому.



(2) Еще раньше дошло до нашего сведения, что, ссылаясь на распоряжения, данные божественными нашими предками Диоклитианом и Максимианом и запрещавшие собираться христианам, официалы занимались вымогательством и грабежом и что зло это разрастается в ущерб жителям, в то время как мы особенно стараемся иметь ревностное о них попечение. Видя, что имущество частных лиц вконец разграбляется, мы в прошлом году отправили наш указ правителям каждой провинции и постановили законом: если кто желает следовать какому-то обычаю и хранить свою веру, пусть беспрепятственно держится того, что избрал; никто не смеет ни препятствовать ему, ни запрещать; он может свободно действовать без страха и подозрения так, как ему угодно.



(9) Кроме того, от нас не могло сейчас укрыться, что некоторые судьи не обращали внимания на наши приказания и заставили наших людей усомниться в наших распоряжениях и совершать с опаской богослужебные обряды; которые им приятны. (10) Дабы впредь уничтожить всякие подозрения и всякий повод к страху, мы постановили обнародовать настоящий указ: пусть все знают, что желающим следовать такому учению и исповедовать такую веру разрешается, по милости нашей, пребывать в той вере, какая ему привычна и им выбрана, как кому желательно или приятно. Разрешается также строить и церковные дома. (11) А чтобы еще усугубить нашу милость, решили мы законом постановить следующее: если какие дома и земли принадлежали раньше по праву христианам, а по приказу предков наших перешли во владение казны, или были присвоены каким-то городом, или проданы, или кому-то отданы в подарок, то мы приказываем вернуть их христианам в прежнее владение — да видят все наше благочестие и нашу попечительность".



(12) Таковы были слова тирана, последовавшие менее чем через год после того, как были развешаны его указы против христиан. Тот, кто совсем недавно считал нас губительной язвой для всех, нечестивцами и безбожниками, для которых закрыты были и города, и деревни, и даже пустыни, теперь издавал постановления и законы в пользу христиан. Недавно перед его глазами христиан жгли, закалывали, бросали в пищу зверям и птицам, всячески мучили, обрекая на жалкую смерть, как безбожников и нечестивцев; теперь они получают от этого же тирана согласие на свое богослужение, позволение строить церкви и признание некоторых своих прав.



(13) После этого признания, как бы в награду, он пострадал меньше, чем следовало бы ему пострадать. Пораженный сразу бичом Божиим, он погиб во втором сражении.



(14) Умер он не так, как умирают военачальники, руководящие ходом войны, храбро сражающиеся за своих близких и ради славы; они мужественно умирали славной смертью на поле битвы. Этот же нечестивый богоборец в то время, как войско его стояло в поле, готовое биться за него, оставался дома и, скрываясь, понес заслуженное наказание: бич Божий внезапно хлестнул его по всему телу; в страшных, невыносимых страданиях лежал он навзничь и почти умирал от голода; всё тело его таяло в невидимом огне, посланном Богом; целиком исчез, словно растаял, прежний его облик, остались одни сухие кости, нечто вроде старого скелета. Все присутствовавшие смотрели на его тело не иначе, как на могилу души, погребенной в совершенно разрушившемся трупе. (15) Огонь, исходивший из самого мозга, жег его еще сильнее; глаза выкатились у него из орбит — он стал слепым. Однако он еще дышал и призывал смерть, исповедав Господа. Наконец, осознав, что он справедливо страдает за жестокость к христианам, он испустил дух.



11



Итак, Максимин, последний и из всех самый жестокий враг христиан, никому больше не мешал.

 

http://www.vehi.net/...st/history.html

[andy4675]

Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.26-1.41:

 

Глава 26.
О том, как он решился
избавить Рим от Максентия

Потом он представил себе всю Ойкумену, как одно великое тело[80] и, видя, что глава этого тела — царственный город римской земли — терпит рабское притеснение от тирана[81], защиту его сперва предоставил властителям над прочими частями государства как лицам по возрасту старше[82] себя. Но когда никто из них был не в состоянии оказать помощь свою Риму, так что желавшие попытаться постыдно оканчивали свое предприятие[83], Константин сказал, что жизнь ему не в жизнь, пока царственный город будет оставаться под бременем бедствий, и начал готовиться к уничтожению тирании.


Глава 27.
О том, что вразумленный
гибелью идолопоклонников,
он избрал христианство

Уразумев, что ему нужна помощь выше воинских средств, Константин, для отражения злоумышлении и чародейских хитростей[84], которыми любил пользоваться тиран, искал помощи Божьей. Вооружение и множество войска, почитая средствами второстепенными, он признавал непреоборимым и несокрушимым только содействие Бога. Поэтому стал думать, какого Бога призвать бы себе на помощь. При решении сего вопроса, ему пришло на мысль, что немалое число прежних державных лиц, возложив свою надежду на многих богов и служа им жертвами и дарами, прежде всего, бывали обманываемы льстивыми оракулами, обольщались благоприятными предсказаниями и оканчивали свое дело неблагоприятно. Ни один из богов не был к ним столь милостив, чтобы не подвергать их посланным свыше бедствиям. Только отец его шел путем тому противным. Видя их заблуждение, и во всю свою жизнь чтя единого верховного Бога всяческих, он находил в Нем спасителя своего царства, хранителя его и руководителя ко всякому благу. Константин различал это сам про себя и основательно рассуждал, что полагавшиеся на многих богов подвергались и многим бедствиям, так что между людьми не осталось ни рода их, ни племени, ни корня, ни имени, ни памяти, между тем как Бог отца его давал ему чувствовать разительные и весьма многие доказательства своей силы. Сверх того наблюдал он, что прежде уже вступавшие в войну с тираном сражались при множестве богов, однако же, имели постыдный конец: один из них удалился со стыдом, не начав еще дела[85], а другой, пораженный среди самого войска, сделался легкой добычей смерти[86]. Слагая все это в своем уме, он почитал безумием — попусту держаться богов несуществующих и после стольких доказательств оставаться в заблуждении, а потому убедился, что должно чтить Бога отеческого.


Глава 28.
О том, как во время молитвы
он удостоился видения от Бога,
то есть среди дня увидел на небе
крест из света с надписью,
повелевавшею сим побеждать

И начал призывать Его, просить и умолять, чтобы Он явился, вразумил его о себе и в предстоящем деле простер ему свою десницу. Усердно вознося свои молитвы и прошения об этом, василевс получил удивительнейшее, посланное от Бога знамение, так что и поверить было бы не легко, если бы говорил кто-то другой. Но нас с клятвой уверял в этом сам победоносный василевс, когда, спустя долго после того, мы писали настоящее сочинение и удостоились его знакомства и беседы; посему, кто станет сомневаться в истине сего сказания, тем более, что и последующее время было свидетелем его истины? "Однажды, в полуденные часы дня, когда солнце начало уже склоняться к западу, — говорил василевс, — я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста с надписью: "сим побеждай!" Это зрелище объяло ужасом как его самого, так и все войско, которое, само не зная куда, следовало за ним и продолжало созерцать явившееся чудо.


Глава 29.
О том, как во сне явился ему Христос
и повелел в войне с врагами иметь знамя,
изображающее крест

Константин находился, однако же, в недоумении и говорил сам себе: что бы значило такое явление? Но между тем как он думал и долго размышлял о нем, наступила ночь. Тогда во сне явился ему Христос Божий с виденным на небе знамением и повелел, сделав знамя, подобное этому виденному на небе, употреблять его для защиты от нападения врагов[87].


Глава 30.
Изготовление такого крестного знамения

Встав вместе с наступлением дня, Константин рассказал друзьям свою тайну и потом, созвав мастеров, умевших обращаться с золотом и драгоценными камнями, сел между ними и, описав им образ знамени, приказал, в подражание ему, сделать такое же из золота и драгоценных камней. Это знамя некогда случалось видеть и нам собственными очами.


Глава 31.
Описание крестовидного знамени,
которое ныне римляне называют хоругвью

Оно имело следующий вид: на длинном, покрытом золотом копье была поперечная рея, образовавшая с копьем знак креста. Сверху на конце копья неподвижно лежал венок из драгоценных камней и золота, а на нем символ спасительного наименования: две буквы показывали имя Христа, обозначавшееся первыми чертами, из середины которых выходило "Р". Эти буквы василевс впоследствии имел обычай носить и на шлеме. Потом на поперечной рее, прибитой к копью, висел тонкий белый плат — царская ткань[88], покрытая различными драгоценными камнями и искрившаяся лучами света. Часто вышитый золотом, этот плат казался зрителям невыразимо красивыми, вися на рее, он имел одинаковую ширину и длину. На прямом копье, которого нижний конец, был весьма длинен, под знаком креста, при самой верхней части описанной ткани, висело сделанное из золота грудное изображение боголюбивого василевса и его детей[89]. Этим-то спасительным знаменем, как оборонительным оружием, всегда пользовался василевс для преодоления противной и враждебной силы и приказал во всех войсках носить подобные ему[90].


Глава 32.
О том, как Константин, будучи оглашен,
читал Божественное Писание

Но это было немного после. В описываемое же время, пораженный дивным видением и решившись не чтить никакого другого Бога, кроме виденного, Константин призвал к себе таинников Его слова и спросил их, кто тот Бог и какой смысл знамения, которое он видел? Они отвечали, что тот Бог есть единородный Сын одного и единственного Бога, а явившееся знамение — символ бессмертия и торжественный знак победы над смертью, которую одержал он, когда приходил на землю. Потом подробно раскрыв учение о вочеловечении, они объяснили Константину и причины его пришествия. Константин, хотя и вразумлялся их словами, однако же, тем не менее, имел перед очами чудо дарованного ему богоявления и, сравнивая небесное видение со словесным объяснением, утверждался в своих мыслях. Он был убежден, что знание сих предметов посылается ему свыше, и даже сам начал заниматься чтением божественных Писаний[91]. Сверх сего, повелел находиться при себе Божьим иереям с той мыслью, что виденного Бога должно чтить всеми способами служения. Оградившись, таким образом, благими на Него надеждами, он поспешил, наконец, угасить пламень тиранского огня[92].


Глава 33.
О любодеянии Максентия в Риме

И действительно, завладев хищнически царственным городом, тиран непрестанно отваживался на нечестивые и злодейские поступки, так что не было дерзости, которой не позволял бы он себе в делах мерзких и нечестивых. У мужей отнимал законных жен и, обесчестив их, отсылал с позором назад к мужьям. Такие насилия совершал он не с незначительными и маловажными людьми, а с занимавшими первые места в римском сенате. Но сколь ни многие благородные женщины были постыдно оскорблены им, — невоздержанная и сладострастная душа его не могла насытиться. Впрочем, начав беспокоить и христианок, он никак не мог успеть в своих умыслах, потому что христианки скорее соглашались предать душу на смерть, нежели тело на растление.


Глава 34.
О том, как жена эпарха
для сохранения целомудрия
умертвила сама себя

Например, одна женщина, бывшая замужем за кем-то из тамошних сенаторов, имевшим власть эпарха[93], как скоро узнала, что прислужники тирана в подобных делах стоят у ее дома (а она была христианкой) и что сам муж ее от страха позволил им взять и увезти ее, — выпросила себе минуту времени, будто для украшения тела приличными нарядами, потом вошла в свою спальню и, оставшись одна, пронзила мечом свою грудь. Смерть последовала мгновенно, и провожатые нашли только ее труп. Таким поступком громче всяких слов высказала она всем, и нынешним, и последующим людям, что одни христиане славятся целомудрием непобедимым и неистребимым[94]. Такой оказалась эта женщина.


Глава 35.
Избиение римлян по велению Максентия

Такими дерзостями жестокой тирании его стеснялись все: простолюдины и начальники, знатные и незнатные. Как ни спокойны были они, как ни переносили горькое рабство, — не могли избавиться от кровавой жестокости тирана. Например, однажды, под каким-то незначительным предлогом, он предал народ на убийство своим копьеносцам[95], и целые тысячи римлян пали среди города, не от скифов или варваров, но от копий и оружия сограждан. А скольких сенаторов он допустил убить по навету, чтобы завладеть имуществом каждого из них, — и перечислить невозможно. Под разными, выдуманными предлогами, убиты были весьма многие из них.


Глава 36.
Чародейство Максентия и голод в Риме

Но концом злодеяний тирана стало то, что он вдался в чародейство. Для целей магии, то рассекал он беременных женщин, то рассматривал внутренности новорожденных младенцев, то умерщвлял львов и совершал другие невыразимые мерзости, чтобы вызвать демонов и отвратить наступавшую войну. Этими-то способами надеялся он одержать победу. Тиранствуя таким образом в Риме, — и сказать нельзя, чем не притеснял он подданных. В самом необходимом пропитании терпели они крайнюю нужду и такой недостаток, какого наши современники и не запомнят в Риме[96].


Глава 37.
Поражение войск Максентия в Италии

Скорбя обо всем этом, Константин вооружился против тирании всеми средствами. Признав Бога всяческих и призвав, как спасителя и помощника, Христа Его, также поставив перед своими гоплитами[97] и копьеносцами[98] победный трофей со спасительным знаменем, он выступил со всем войском в поход и решился возвратить римлянам полученную ими от предков свободу. Между тем как Максентий, надеясь более на хитрости волшебства, нежели на любовь подданных, не смел выйти даже и за ворота крепости, но всякое место, всякую страну, всякий подвластный себе город защитил множеством гоплитов и бесчисленными отрядами войска, — василевс, надеясь на помощь Божью, раз, два и три нападал на войска тирана и, разбивая их с первого раза, занял большую часть Италии[99].


Глава 38.
Смерть Максентия на мосту реки Тибр

Наконец, он был уже близ Рима. Но чтобы не принуждать его воевать с римлянами ради тирана, последнего, будто какими цепями, Бог сам увлек весьма далеко от городских ворот[100] и, говоря вообще, всем верным и неверным, лично видевшим дивные события, деятельно доказал, что древние, описанные в священных книгах происшествия, для многих нечестивых кажущиеся мифологией, для верующих истинны. Как во времена Моисея и благочестивого некогда народа еврейского, Бог ввергнул в море колесницы фараона и войска его, и в Чермном море погрузил отборных всадников тристатов[101] (Исх.15:45), так, подобно камню, пали в глубину Максентий и бывшие с ним гоплиты и копьеносцы[102]. Обращенный в бегство Константином, подкрепляемым силой Божьей, Максентий на пути должен был перейти через реку. Соединив суда, он сделал из них мост[103] и благодаря этому искусству приготовил свою гибель, хотя надеялся употребить его для погибели друга Божьего. Между тем, как последнему помогал сам Бог, — тот жалкий человек, лишившись Его помощи, тайными своими хитростями погубил самого себя. Посему можно сказать: ров изры и ископа и, и падет в яму, юже содела. Обратится болезнь его на главу его, и на верх его неправда его снидет (Пс.7:16,17). Именно: так как хитрости, скрытно заключавшиеся в связях моста, по мановению Божьему, воздействовали в не предполагаемое время; но мост исчез, суда со всеми людьми вдруг погрузились в речные глубины и сам бедняк прежде всех[104], а потом его щитоносцы и копьеносцы[105], по выражению божественных пророчеств, погрязоша яко олово в воде зельней (Исх.15:10); так что вспомоществуемые от Бога победители, подобно народу, бывшему под предводительством великого служителя Божьего Моисея, если не словами, то самым делом повторили песнь, воспетую против древнего нечестивого тирана, и воскликнули: Поим Господеви, славно бо прославися: коня и всадника вверже в море. Помощник и покровитель бысть мне во спасение. И еще: Кто подобен тебе в бозех, Господи, кто подобен Тебе? Прославлен во святых, дивен в славе, творяй чудеса (Ис.15:1; 2:11).


Глава 39.
Вступление Константина в Рим

Подобно великому служителю Божьему (Моисею), воспев на самом деле это и подобное этому, в честь Владыки всех и Виновника победы, Константин с торжеством вступил в царственный город. Тотчас все и члены сената, и другие высшие и знатные сановники, со всем римским народом, как бы освободившись от оков, приняли его с веселыми лицами и сердцами, с благословениями и невыразимой радостью. В то же время мужья с женами, детьми и тьмой рабов громогласно и неудержимо провозглашали его своим избавителем, спасителем и благодетелем. Впрочем, обладая как бы врожденным благочестием, он нисколько не тщеславился сими восклицаниями и не возгордился похвалами, но, сознавая помощь Божью, тотчас же вознес благодарственную молитву к Виновнику победы.


Глава 40.
О его статуе с крестом в руках и о надписи

И возвестил всем людям о спасительном знамени посредством великого писания и столпов, а именно, среди царственного города воздвиг против врагов этот священный символ и начертал определенно и неизгладимо, что сие спасительное знамя есть хранитель римской земли и всего царства. Когда же на самом людном месте Рима поставили ему статую, он немедленно приказал то высокое копье в виде креста утвердить в руке своего изображения и начертать на латинском языке слово в слово следующую надпись: "Этим спасительным знамением, истинным доказательством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана и, по освобождении его, возвратил римскому сенату и народу прежние блеск и славу".


Глава 41.
Радость областей и всепрощение,
дарованное Константином

Таким образом боголюбивый василевс, славясь исповеданием победоносного креста, весьма решительно проповедал Сына Божьего и самим римлянам. И все жители города, весь сенат и народ, как бы отдохнув от горького и тиранического владычества, казалось, вдруг начали наслаждаться чистейшими лучами света, и приняли жребий перерождения в новую жизнь. В то же время праздновали и все народы, граничившие с западным океаном. Освободившись от прежних зол и светло веселясь по случаю великих торжеств, они прославляли доблестного победителя, богопочтителя и общего благодетеля; все единогласно и едиными устами сознавались, что Константин, по благодати Божьей, сияет для людей общим благом. К тому же, везде читали царскую грамоту, которой отнятое имущество возвращалось их владельцам, невинно потерпевшие ссылку вызывались на родину, вообще — подвергшиеся какой бы то ни было жестокости тирана, освобождались от уз и избавлялись от всякой опасности и страха[106].


Глава 42.
Уважение епископов и созидание церквей

Между тем, созывая служителей Божьих, василевс выражал им свою услужливость и отличное уважение, и смиренномудрствовал перед ними словом и делом, как перед мужами, посвященными Богу. Эти мужи, по своей одежде казавшиеся ничтожными, но не так воспринимаемые Константином, разделяли с ним трапезу, потому что в человеке он смотрел не на человека, которого видят многие, а на Бога. Равным образом, куда бы сам ни шел, брал и их с собой в том убеждении, что Бог, которому они служат, по крайней мере, за это будет к нему милостив. Мало того, своими богатствами помогал он и церквам Божьим, то расширяя и возводя выше молитвенные дома, то весьма многими приношениями украшая святые алтари церквей.


Глава 43.
О благодеяниях Константина,
оказанных бедным

Сверх сего, он раздавал более или менее денег бедным, также был человеколюбив и оказывал благодеяния приходившим к нему иноверцам, нищих и отверженных, собирающих милостыню на площадях, приказал снабжать не только деньгами и необходимой пищей, по и приличной одеждой, а тем, которые, прежде живя хорошо, впоследствии испытали неблагоприятную перемену обстоятельств, помогал еще с большей щедростью, оказывал великие, истинно царские благодеяния: одним дарил земли, других отличал различными знаками чести. О детях, подвергшихся несчастию сиротства, заботился он вместо отца[107], участь жен, узнавших беспомощное вдовство, облегчал собственным покровительством, а дев, лишившихся родителей и осиротевших, даже выдавал замуж за известных себе и богатых людей, и делал это, давая наперед невестам все, что должны были они принести лицам, вступившим с ними в брак. Как солнце, восходя над землей, щедро проливает на всех лучи своего света, так и Константин, вместе с восходом солнца выходя из царского дворца и не отставая от небесного светила, обильно проливал на всех встречавшихся светлые лучи своей благотворительности. Не было человека, который, приближаясь к нему, не получил бы какого-либо блага, не было и таких, которые, ожидая от него помощи обманулись бы в доброй своей надежде.


Глава 44.
О том, как он присутствовал
на соборах епископов

Таков был Константин ко всем вообще. Но имея особенное попечение о Церкви Божьей, он, в случае взаимного несогласия епископов в различных областях, действовал как общий, поставленный от Бога епископ, и учреждал Соборы служителей Божьих, даже не отказывался являться и заседать сам среди сонма их и, заботясь о мире Божьем между всеми, принимал участие в их рассуждениях[108]. А заседал он в середине, как один из многих, удалив от себя копьеносцев, гоплитов и всех телохранителей, и ограждаемый только страхом Божьим, охраняемый любовью верных друзей своих. Кого находил он склонным принять мнение более здравое и готовым к миру и согласию, того особенно одобрял и показывал, что рад видеть всеобщее единодушие, а от упорных отвращался[109].


Глава 45.
О том, как он был терпелив
даже в отношении к безумным

Некоторые негодовали даже и на него, но он сносил это незлобиво и в спокойных, кротких выражениях повелевал им не возмущаться, но быть рассудительнее. Одни из таких людей, вразумленные его убеждениями, переменились, а других, не хотевших прийти к здравому образу мыслей, он отпустил ради Бога, сам же никого и ничем не оскорблял. Потому-то, вероятно, возмутившиеся в одной области Африки[110] дошли до такого страшного безумия, что отважились на некоторые дерзости. Кажется, сам демон, позавидовав обилию настоящих благ, возбудил этих людей к столь нелепым действиям, чтобы раздражить против них сердце василевса. Впрочем, ненависть не удалась: поступки их василевс нашел смешными и говорил, что они произведены под влиянием лукавого, ибо такие дерзости свойственны не здравомыслящим, но либо совершенно помешанным, либо подстрекаемым злым демоном. Этих людей надобно более жалеть, чем наказывать: подвергать наказанию безумных было бы гораздо безрассуднее, чем сколько-нибудь человеколюбиво иметь к ним сострадание.


Глава 46.
Победы его над варварами

Так-то василевс каждым поступком служил блюстителю всех Богу, и свое попечение о Его церквях сохранял неуязвимым. Воздавая ему за это, Бог покорил под ноги его все племена варваров, так что его знаменам доставлял повсюду торжество над врагами, везде провозглашал его победителем и его имя сделал страшным для всех неприятелей и противников, хотя по природе он был не таков, но самый миролюбивый, самый кроткий и человеколюбивый, какого никогда не бывало[111].


Глава 47.
Смерть замыслителя козней Максимиана
и других, которых сам Бог открыл Константину

Между тем, как Константин занимался этим, — другой, отказавшийся от престола, обличен был в коварном умысле на его жизнь и умер постыдной смертью[112]. Он считается первым, которого портреты, статуи и прочие присвоенные ему памятники чести как знаки человека нечестивого и безбожного были повсюду низвергнуты[113]. После него взяты были и другие из того же рода, тайно строившие козни Константину, потому что слуге своему Бог дивно, посредством видений, открывал умыслы всех их[114], да и вообще, многократно удостаивал его богоявления, позволяя ему чудесным образом созерцать лик Свой и даруя предвидение различных будущих событий. Впрочем, неизреченные чудеса благодати, которых сам Бог удостоил слугу своего, не могут быть описаны словом. Огражденный ими, он проводил свою жизнь безбедно и радовался, видя, что подданные и его любят, и сами все живут благодушно, более же всего радовался тому, что благоденствуют Церкви Божьи.

 

[80] Сравнение государства (или вселенной) с человеком было широко распространено еще в классической Греции. В основании его лежит, конечно, языческие представления об устройстве мира. Так, например, Платон в "Государстве" (II. 368d‑e) легко переходит от рассмотрения справедливости в отдельном человеке к рассмотрению ее в государстве. Здесь Евсевий пользуется этим сравнением просто для украшения своего сочинения.

[81] Флавий Север, назначенный цезарем в Италию, сохранял этот титул совсем недолго. Против него взбунтовались преторианцы и провозгласили цезарем Максентия, сына Максимиана Геркулия.

[82] То есть Максимиану Галерею и Флавию Северу.

[83] По рассказу Виктора (Секст Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XL.3), Север был убит у Трех Таверн Геркулием Максимианом после того, как войска покинули его. Евтропий (Краткая история от основания Города Х.2.3-2.4.) так рассказывает об этих событиях: "Между тем в Риме преторианцы, учинив бунт, избрали августом Максентия (306 — 312 гг.), сына Геркулия, который жил недалеко от города на государственной вилле. Узнав об этом, Максимиан Геркулий, в надежде вновь обрести прежнюю власть, которую он оставил против своей воли, поспешил из Лукании в Рим... Против взбунтовавшихся преторианцев и Максентия Галерий послал в Рим цезаря Севера с войском, куда тот и прибыл, но во время осады Города был предан своими солдатами. Максентий же, увеличив войско, укрепил свою власть. Север бежал в Равенну и был там убит (307 г.)". В другом своем сочинении Виктор иначе рассказывает об этих событиях: "А между тем в Риме чернь и отряды преторианцев объявляют императором Максентия, несмотря на упорные протесты отца его, Геркулия. Когда об этом узнал Арментарий (Галерий. — Ред.), он приказал поспешно выступить против этого противника цезарю Северу, находившемуся случайно близ города. Но пока он действовал под стенами столицы, он был покинут своими солдатами, подкупленными Максентием обещанием наград; бежав, он оказался запертым в Равенне и там погиб. Ожесточившись еще более, Галерий, прибегнув к совету Иовия (Диоклетиана. — Ред.), объявляет августом цезаря Лициния, известного ему по старой дружбе; оставив его для охраны Иллирика и Фракии, он сам направляется в Рим. Там он задержался на осаде [города] и, так как его солдат стали так же соблазнять, как и прежних, он, опасаясь, как бы они его не покинули, ушел из Италии" (Секст Аврелий Виктор. О цезарях. XL.5-9). Лактанций (XVII), сообщает, что при этом Геркулий бросился на колени перед войском, умоляя не выдавать его врагам.

[84] В "Церковной истории" Евсевий сообщает более подробно о чародействе Максентия: "...для своих чародейств он то разрезал чрево беременных женщин, то рылся во внутренностях новорожденных, а иногда убивал львов и гнусными молитвами молил демонов отвратить войну" (VIII. 14. 5). О недостойном правлении Максетия сообщают и языческие историки, например Виктор: "...ибо он их (жителей Рима) так угнетал, что однажды дал разрешение преторианцам избивать людей и первым на основе негоднейшего обычая заставил сенаторов и земледельцев под видом подарка собирать ему деньги на его расточительство" (Секст Аврелий Виктор. О цезарях. XL.24).

[85] То есть Галерий.

[86] То есть Север.

[87] Лактанций (XLIV) сообщает об изображенной на щитах солдат монограмме Христа, при этом Лактанций помещает это событие непосредственно перед сражением при Мульвиевом мосте.

[88] Царской тканью Евсевий, скорее всего, именует шелк, очень дорогостоящий и продававшийся на вес золота.

[89] В это время у Константина был один только старший сын Крисп — Констанций и Константин родились в 317 г., Констант — в 322 г. Возможно, Евсевий описывает лабарум в том виде, в котором он сам его видел, уже с изображением всех детей императора.

[90] Вместо легионных орлов. Само описание лабарума почти во всем повторяет вид обычных легионных значков — орлов, за одним исключением: вместо собственно орла на навершии значка расположена монограмма Христа в лавровом венке.

[91] Чтение божественных Писаний, как и многие другие эпизоды в книге Евсевия, свидетельствуют, кажется, о том, что Константин уже крестился. Так как до принятия крещения чтение Писаний в это время (и еще долго после) возбранялось (см., например, Св. Кирилл Иерусалимский. Поучение предогласительное. 12). То же соображение касается присутствия Константина на соборах и торжественных службах. Но то обстоятельство, что Константин был крещен перед самой смертью не вызывает сомнений, и Евсевий, и Феодорит Кирский настолько уверенно об этом сообщают, что ошибка здесь маловероятна. Сообщения же о крещении Константина папой Сильверием давно и прочно отвергнуто историками. Тем более вряд ли можно предположить, что Константин просто воспользовался своим положением для нарушения церковных правил, этому противоречит все его дальнейшее поведение как в споре с донатистами, так и в арианских спорах. Недоумение, однако, вполне разрешимо данным сообщением Евсевия об оглашении Константина около 312 г. и откладывании крещения на более позднее время, так как оглашенным, но еще не крещеным, уже дозволялось чтение Писания (см. Св. Кирилл Иерусалимский. Поучение предогласительное. 14) и присутствие на богослужении.

[92] По словам Лактанция (XLIII), войну Константину объявил Максентий в отместку за казнь его отца Геркулия.

[93] Эпарх — градоправитель.

[94] Этот рассказ содержится также в "Церковной истории" Евсевия (VIII. 16‑17).

[95] To есть преторианцам.

[96] К этому времени Рим и Италия давно питались привозным хлебом из Египта и Африки. Видимо, с узурпацией Максентия этот подвоз прекратился. Но Panegyr. (Vet., IX, 16) сообщает об огромных запасах хлеба, собранного в Африке и на островах. Гиббон примиряет эти два сообщения, предполагая, что этот хлеб предназначался только солдатам. Но эти два сообщения согласуются и другим образом — возможно, что проблемы с доставкой хлеба из Африки были у Максентия в связи с войной там против викария Домиция Александра, провозгласившего себя императором в 308 г., в это же время подвоз из Египта мог бьггь прекращен по приказу Галерия, как мера логичная против узурпатора. После поражения Александра от префекта претория Руфия Волузиана в 310 г. и установления союза с Максимином Дазой эта проблема была решена.

[97] Войско Константина, конечно, не состояло из тяжеловооруженной пехоты — гоплитов, Евсевий здесь опять пользуется архаичным термином, в более широком значении гоплиты означает — солдаты.

[98] Здесь и далее — телохранители, отборный отряд при особе императора (но не преторианцы).

[99] По Евтропию, война длилась два года — с 310 (5-летие правления Константина, как он пишет) по 312 г. Возможно, он считает в одну войну против Максентия и кампанию в Галлии против Геркулия, пытавшегося вернуться к власти и кампанию собственно в Италии против самого Максентия. Он также, как и Евсевий, упоминает о поражениях Максентия во многих сражениях (Краткая история от основания Города Х.4.3). Из трех сражений, о которых говорит Евсевий, два — сражения при Турине и Вероне. Не совсем понятно, что Евсевий имеет в виду под третьим: небольшой бой при Брешии в промежутке между двумя большими сражениями или последнее сражение этой войны — у Мульвиева моста. Лактанций считает, что два сражения в Италии до битвы у Мульвиева моста были проиграны Константином: "Часто обе армии вступали в рукопашный бой, и партия Максентия имела почти всегда перевес" (dе Morl., Pers., 44), но это очевидная ошибка.

[100] По сообщению Лактанция (de Mort., Pers., 44), Максентий не собирался выходить из Рима и его фактически заставили это сделать римляне, собиравшиеся толпами у его дворца и шумно упрекавшие его в трусости.

[101] Тристат τριστατης, военачальник (Исх.14:17). Первое лицо после государя. Под тристатами подразумеваются либо главные военачальники, либо отборные воины на колесницах.

[102] Сражение у Мульвиева моста произошло 28 октября 312 г.

[103] Этот способ наведения мостов через реку подробно описывает Арриан (Поход Александра, V.7.3-5), его сообщение, относящееся к правлению Адриана, говорит об таком способе как общепринятом в римской армии.

[104] Обстоятельства гибели Максентия очень туманны. Так, Евтропий просто сообщает о сражении у Мульвиева моста, в котором Максентий был побежден (Краткая история от основания Города. Х.4.3). Виктор в одном месте (О цезарях. XL.23.) пишет о том, что после проигранного сражения Максентий "сам попал в засаду, приготовленную им для врага близ Мульвиего моста у переправы через Тибр [и погиб]...", а в другом (Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XL.7), пишет так: "Максентий, столкнувшись с Константином несколько выше Мульвиего моста, поторопился вступить на мост, составленный из плотов, но конь его оступился, и он упал в речную пучину, тело его под тяжестью панциря было затянуто илом, его едва нашли". Судя по сообщению Арриана, подобные мосты всегда снабжались перилами, тогда как соединяющие его части были связаны веревками, и вполне могли развязаться или растрепаться. По сообщению Лактанция, Максентий сам разрушил за собой мост после переправы, чтобы армия знала, что отступать некуда и утонул, увлеченный множеством бегущих к реке в надежде ее переплыть. Во всяком случае, все историки сходятся на том, что это произошло во время бегства, когда сражение было уже проиграно. Евсевий не описывает сражения и даже почти не упоминает его, потому что он сравнивает своего героя с Моисеем и в данном рассказе стремится достичь наибольшей сюжетного сходства.

[105] Евсевий отнюдь не просто так упоминает здесь именно преторианцев Максентия. Эти войска, значительно сокращенные численно и переведенные на меньшее жалованье Диоклетианом, имели все поводы для недовольства Севером, поэтому все древние писатели упоминают их как активных участников переворота Максентия, который действительно увеличил их численность, восстановил жалованье и безнаказанность. Однако, говоря об их гибели в реке, Евсевий опять следует не исторической правде, а подчиняется законам художественного произведения. Поэтому совсем не противоречат Евсевию приводимые Гиббоном слова панегириста об их гибели на том месте, где они стояли во время сражения (Panegir. Vet., X, 17).

[106] Имеется в виду амнистия всем сторонникам Максентия и всем, пострадавшим от него, а не какой-либо указ в пользу христиан, хотя очевидно, что с освобождением от Максентия Италии и Африки положение христиан там значительно улучшилось.

[107] В империи того времени был чрезвычайно распространен страшный обычай убивать или оставлять на произвол судьбы новорожденных детей, которых родители не могли или не хотели кормить. Борьбе с этим явлением, причем не просто с помощью запрета, но продуманной системой оказания помощи родителям был посвящен отдельный указ Константина (Код. Феод., IX, 27, 2).

[108] Евсевий имеет в виду Римский собор 313 г. против донатистов и Арльский собор 314 г.

[109] Евсевий, не принимавший всерьез догматических споров и считавший все вопросы догматики решенными Оригеном, сам больше всего ценил единодушие. Константину же довольно быстро пришлось различать православных и разного рода еретиков и схизматиков, это показывают и его указы против донатистов и гностических сект.

[110] Евсевий имеет в виду донатистов, отколовшихся от Церкви около 307 г. Константин отнюдь не так равнодушно, как это описывает Евсевий, относился к этому расколу. На его отношение указывает хотя бы то обстоятельство, что в самых ранних своих указах о возвращении церквям конфискованного имущества и вспомоществовании от гражданских чиновников для строительства новых храмов, везде твердо оговорено, что под действие указа подпадают только православные, исключая еретиков и раскольников. Более того, с 316 по 321 гг. в Африке действовали направленные против донатистов законы.

[111] Вторжение германцев и франков в Галлию и его отражение Константином произошло в 313 г.

[112] Евсевий имеет в виду Максимиана Геркулия, который, после того как его сына Максентия преторианцы провозгласили в Риме императором, попытался вернуться к власти — в качестве августа над цезарями Константином и Максентием (Гиббон утверждает, что Максимиан был провозглашен таковым, но мы не находим твердых свидетельств в пользу этого мнения, впрочем, даже если это так, все дальнейшие события показывают полную фиктивность этого его звания: он не имел ни своего войска, ни подвластной себе территории, само же провозглашение, если оно и состоялось, то с помощью кучки сторонников, никакой силы не имеющих), и участвовал в осаде Равенны, куда бежал Север и в убийстве последнего. Затем он пытался уговорить Константина принять участие в войне против Галерия — помешав отступлению его из Италии. Через некоторое время, то ли поссорившись с сыном, то ли по предварительной договоренности с ним, он бежал в Галлию к Константину, где стал злоумышлять против него. Его собственная дочь и жена Константина Фауста, открыла замыслы отца Константину. Далее Геркулий был схвачен после осады Массилии, где пытался обороняться от Константина и казнен. Под постыдной смертью Евсевий имеет в виду повешение. В этом сообщении Евсевий опять нарушает хронологию своего повествования, события эти относятся к 310 г.

[113] Евсевий ошибается, по сообщению Светония (Жизнь двенадцати цезарей. Домициан. 23), сенат приказал после смерти Домициана уничтожить все надписи и статуи, посвященные ему. Хотя возможно, что под первым он понимает не вообще императоров, но противников Константина, так как действительно, борьба и низвержение Максентия и Лициния были позже. Любопытно, что по сообщению Лактанция, разрушены были также статуи Диоклетиана (XLII), из-за чего последний лишил себя жизни.

[114] Видимо, Евсевий имеет в виду заговор против Константина со стороны мужа его сестры Анастасии, возведенного в звание цезаря Бассиана, который, не получив реальной власти в соответствии со своим титулом начал переписку с Лицинием, признавшим его цезарем.

 

http://khazarzar.ske...s/vc/index.html

[andy4675]

Лактанций, Письмо исповеднику Донату о смертях гонителей 36.1-50.1:

 

XXXVI

1. Услышав эту новость, Максимин спешно распланировал наступление с Востока, чтобы захватить провинции и, пользуясь промедлением Лициния, присвоить себе все земли вплоть до Халкедонского пролива. Вторгнувшись в Вифинию, он временно снискал там расположение к себе (масс) тем, что к великой всеобщей радости отменил налогообложение. 2. Между двумя императорами раздоры и чуть ли ни война. Противоположные берега охраняют воины, но, чтобы установить мир и дружбу на прочных основаниях, договор заключается в самом проливе, и (императоры) соединяют правые руки. 3. После этого (Максимин) беззаботно возвращается и становится таким, каким был в Сирии и Египте. Первым делом он уничтожает льготы, предоставленные христианской общине на законном основании, подослав городских поручителей, которые потребовали, чтобы он не позволял скапливаться в их городах христианским собраниям. (Это было устроено) с целью создать видимость того, что (именно эти) рекомендации понуждают и толкают его сделать то, что он собирался сделать самочинно. 4. Изъявив им одобрение, он учредил великих понтификов по новому обычаю, по одному из знати на каждый город, которые бы проводили ежедневные священнодействия для всех своих богов и при поддержке персонала старших жрецов прилагали бы усилия к тому, чтобы христиане ничего не замышляли, а также не устраивали бы публичных и частных собраний. В случае же разоблачения их с полным правом надлежало склонять к жертвоприношениям или предавать в руки судей. 5. Это было бы не столь важным, если бы он не поставил во главе провинций некоторых лиц высокого положения с полномочиями (quasi) понтификов, приказав им обоим выступать облаченными в белые хламиды. 6. Так он готовился устроить то, что незадолго до того сделал в восточных областях. Однако, провозгласив для видимости умеренность, он запретил убивать рабов божьих, приказав лишь увечить их. 7. Следствием этого стало то, что исповедникам вырывали глаза, отрубали руки, калечили ноги, отрезали ноздри и уши.

XXXVII

1. Устроив это, он был напуган посланиями Константина, потому и скрыл все. И все же если кто попадал к нему в руки, он тайно топил их в море. Он не прекратил также, по своему обыкновению, приносить во дворце жертвы некоторым богам. 2. Главное же, что он придумал - чтобы всех животных, которых он употреблял в пищу, закалывали не повара, а жрецы на жертвенниках, и чтобы больше ничего к столу не подавали, если это не было испробовано, не принесено в жертву, не полито вином. Так что каждый, будучи зван к обеду, выходил с него оскверненным и нечистым. 3. И в остальном он также был подобием своего учителя. Ведь если что оставалось нетронутым после Диокла и Максимиана, он выкорчевывал это, забирая все без всякого стыда. 4. В результате частные житницы закрывались, кладовые опечатывались, выплата долгов переносилась на будущее. Оттого и голод из-за того, что поля облагались высокими налогами, оттого и неслыханная дороговизна. 5. Стада мелкого и крупного скота угонялись с полей для ежедневных жертвоприношений, которыми он настолько измучил своих подданных, что они отказывались поставлять ежегодный хлебный налог. Он расточал все подряд, без разбора и без меры, чтобы поощрить всю свою многочисленную свиту роскошными одеждами и золотыми монетами, одаривал серебром рядовых воинов и новобранцев, оказывал почет варварам разного рода щедротами. 6. И все же, хотя он расхищал или дарил своим (приближенным) имущество людей (viventium) (ведь всякий домогался чужого), я не знаю, смогу ли оценить, насколько он был достоин благодарности за то, что, на манер милосердных разбойников, он сдирал шкуру, не проливая крови.

XXXVIII

1. Но что было действительно достойно смерти и хуже всего, что было - это страсть к разврату. Не знаю, как назвать это, если не ослеплением и разнузданностью, и все же нельзя этими словами выразить сущность оного из-за его возмутительности, так как обилие преступлений превосходит возможности языка. 2. Сводники-евнухи обшаривали все и если где находили девушку привлекательной внешности, то отнимали ее у отцов и супругов. С благородных женщин срывали одежды, да и с девушек тоже, чтобы рассмотреть все части тела в подробностях, дабы они оказывались достойными царственного ложа. Если какая из них оказывала сопротивление, ее топили, как будто целомудрие при этом прелюбодее было преступлением против (его) величия. 3. Некоторые, после того, как были обесчещены их жены, нежно любимые ими за непорочность и верность, не могли перенести боль и также лишали себя жизни. При этом чудовище нельзя было сохранить целомудрие, если только на пути варварской страсти не вставало исключительное уродство. 4. Наконец, он ввел закон о том, что никто не имел права жениться без его на то позволения, и чтобы он сам на всех свадьбах был устроителем. 5. Свободных увечных девушек он отдавал в жены своим рабам. Да и свита его подражала в разврате своему принцепсу, безнаказанно верша насилие в спальнях своих гостеприимцев. И кто мог им воспрепятствовать? Дочерей заурядных граждан забирали все, кому угодно. Знатных же, которых не могли забрать, они добывали в качестве платы за службу (beneficio) - ведь нельзя было противиться документу за подписью императора. Так что суждено было либо погибнуть, либо заполучить в зятья какого-нибудь варвара. 6. Ведь в свите его телохранителей не было почто никого, кроме выходцев из народа, изгнанного готами из своих земель и сдавшегося Максимиану, этому несчастью рода человеческого, в год 20-летнего юбилея (303), чтобы, сбежав от рабства у варваров, заполучить (впоследствии) господство над римлянами. 7. Так, управляя ими как сообщниками и как телохранителями одновременно, он издевался над Востоком.

XXXIX

1. Наконец, издав ради прихотей своих такой закон, по которому считалось дозволенным все, чего бы он ни пожелал, он не смог воздержаться даже от Августы, которую совсем недавно называл матерью. 2. После смерти Максимиана Валерия прибыла к нему, считая, что в его владениях ей будет всего безопаснее задержаться, в особенности потому, что у него была жена. 3. Но (эта) тварь немедленно воспылала к ней нечестивой страстью. Женщина все еще носила траурные одежды, поскольку время (ее) скорби еще не истекло. Предварительно послав сватов, он обещал прогнать жену, если она того потребует. 4. Та ответила прямо настолько, насколько могла: во-первых, негоже помышлять о браке в этих погребальных одеждах, пока не остыл еще прах мужа ее - отца его; во-вторых, он поступает нечестиво, подавая ради нее на развод с верной женой, ведь также он может поступить (в дальнейшем) и с нею; наконец, негоже было бы женщине ее имени и положения вопреки обычаю и без прецедента отведывать другого мужа. 5. Посланцы сообщают о том, на что она осмелилась. Страсть обращается в гнев и ярость. Он немедленно объявляет женщину вне закона, конфискует имущество, разгоняет свиту, умерщвляет в пытках скопцов, а ее саму вместе с матерью отправляет в изгнание, но не в определенное место, а беспрестанно с издевательствами гоняя туда-сюда; подруг же ее ложно осуждает за супружескую неверность.

XL

1. Была одна светлейшая женщина, уже имевшая внуков от молодых сыновей - Валерия уважала ее, как вторую мать (и) он подозревает, что она отвергла его по ее совету. (Тогда) он дает поручение наместнику Вифинии (?), чтобы он ее с позором умертвил. 2. вместе с другими двумя (женщинами), столь же знатными. Одна из них, оставившая после себя дочь-весталку, девственницу Рима, водила тогда тайное знакомство с Валерией, другая же, бывшая замужем за сенатором, была не слишком приближена к Августе. Но и та и другая из-за исключительной красоты и целомудрия были убиты. 3. Женщин хватают внезапно, и не по судебному решению, но разбойным способом, не было даже никакого обвинителя. Находят некоего иудея, виновного в других преступлениях. Надеясь на прощение, он вынужден возводить напраслину на безвинных. Судья, беспристрастный и старательный, выходит за город под охраной, чтобы его не забросали камнями. Эта трагедия произошла в Никее. 4. Иудея подвергают пыткам и он говорит то, что ему приказали. Женщины ничего не отрицали, удерживаемые мучителями от предоставления доказательств. Председательствующий (dux) обвиняет невинных. Плакал и стенал не только ее муж, прибывший ради благопристойнейшей жены, но и все привлеченные этим недостойным и неслыханным процессом. 5. Но не могло возмущение народное выхватить их из рук мучителей, ведь их конвоировали построенные, как в походе, отряды клибанариев и стрелков. Так и вели их к месту казни внутри клина вооруженных солдат. 6. И они остались бы брошенными без погребения, ведь домашняя челядь разбежалась, если бы их тайно из милосердия не похоронили друзья. А обещанное прощение лжесвидетелю так и не было отпущено. Прибитый к виселице, он открывает всю тайну и на последнем издыхании свидетельствует при всех, кто там присутствовал, что казнены были невинные.

XLI

1. Августа же, высланная в некую отдаленную сирийскую пустыню, посвящает своего отца Диоклетиана через тайных посланников о своих бедствиях. 2. Тот посылает легатов и просит, чтобы (Максимин) отправил дочь к нему. Он умоляет об этом вновь и вновь, но ответа не получает. 3. Наконец он отряжает одного из своих родственников, человека военного и влиятельного, чтобы тот настоятельно попросил (Максимина), напоминая о милостях (к нему Диоклетиана). Но и тот, не выполнив поручение, докладывает о безуспешности просьб.

XLII

1. Тем временем по приказу Константина повергались статуи Максимиана старшего и снимались все картины, на которых он был изображен. А поскольку оба старца часто изображались вместе, то и их изображения также сбрасывались вместе. 2. Когда же Диоклетиан увидел, что он слабее всех когда-либо живших императоров, то, будучи измучен двойным недугом, он довел себя до смерти. Он метался туда-сюда в лихорадочном возбуждении, не погружаясь в сон и не принимая пищи от боли. Он стонал и сетовал, проливая обильные слезы, и постоянно опрокидывался, то на ложе, то на землю. 3. Так император, счастливо правивший в течение 20 лет, но сброшенный Богом до (столь) ничтожной жизни, растоптанный беззакониями и доведенный до отвращения к жизни, в конце концов был уничтожен голодом и меланхолией.

XLIII

1. Таким образом, из всех противников Бога остался один Максимин, о падении и конце жизни которого я расскажу далее (subnectam). 2. Он завидовал Лицинию (ведь Максимиан отдал предпочтение ему), поэтому, хотя недавно он и заключил с ним договор о дружбе, однако, услышав о том, что сестра Константина просватана за Лициния, он решил, что родственный союз заключается этими двумя императорами против него. 3. Тогда он втайне послал легатов в Рим, чтобы заключить договор о сотрудничестве и дружбе с Максенцием. Тот также отвечает дружелюбно. Легаты были приняты благосклонно, договор о дружбе заключен и обе стороны поместили картины с парными изображениями. 4. Максенций с радостью воспринял помощь, словно божественную, ведь он уже объявил войну Константину под предлогом мести за убийство своего отца. 5. Отсюда возникло подозрение, что зловредный старик выдумал раздоры со своим сыном, чтобы проложить себе путь к устранению других. С их ликвидацией он и его сын могли бы притязать на всю империю. 6. Но это было не так. Ведь это он проделал с тем намерением, чтобы, уничтожив и сына и прочих, восстановить себе с Диоклетианом положение в государстве.

XLIV

1. Между ними уже вспыхнула гражданская война, и хотя Максенций запирался за стенами Рима (ведь он получил ответ оракула, что умрет, если выйдет за ворота города) военные действия все-таки велись опытными военачальниками. 2. У Максенция было больше людей, ведь он получил от Севера войско своего отца и привел недавно свое собственное из земель мавров и гетулов. 3. Завязалось сражение, и стали одолевать воины Максенция. Но вскоре Константин, укрепив дух и будучи готов к любому исходу, подвел все войска вплотную к городу и занял позиции напротив Мульвийского моста. 4. Наступил день, в который Максенций (некогда) завладел империей, а именно за 6 дней до ноябрьских календ, на исходе 5 года его правления (27.10.311, надо - 28.10.310). 5. И было Константину откровение (commonitus est) во сне, что ему надлежит изобразить на щитах небесный знак Бога, и тогда лишь вступать в битву. Он исполнил все, как было приказано, изобразив на щитах (символ) Христа буквой, загнутой вверху и пересеченной (буквой) Х. 6. Вооружившись этим знаком, войско берет мечи. Навстречу выходит вражеское без императора и переходит мост. Боевые линии противников сталкиваются лицом к лицу, все сражается с равной силой;

так что ни тех, ни других не замечено бегства (Verg. Aen. X, 757)

7. В городе поднялся бунт - военачальника бранят как предателя народных интересов. По случаю дня его рождения были устроены игры, и тогда народ внезапно закричал в один голос, что Константина нельзя победить. 8. Сбитый этим с толку, он убегает и, созвав неких сенаторов, приказывает посмотреть в книги Сивилл. В них обнаружилось, что в тот день должен погибнуть враг римлян. 9. Этот ответ пробуждает в нем надежду на победу. Он выходит из города и вступает в строй. Мост за его спиной разрушают. С его появлением битва становится ожесточенной и длань божья помогает войску. Максенциево устрашается, сам он обращается в бегство к мосту, но тот разрушен, и тогда, теснимый массой бегущих, он низвергается в Тибр. 10. И вот, завершив тяжелейшую войну и снискав великую радость сената и римского народа, император Константин познает вероломство Максимина, перехватив его письма и обнаружив его статуи и портреты в городе. 11. Сенат, в благодарность за доблесть, даровал Константину титул первого в государстве, на который притязал Максимин. Когда же тому доложили о победе, принесшей городу освобождение, он воспринял это не иначе, как если бы сам был побежден. 12. Узнав впоследствии о постановлении сената, он воспламенился такой злобой, что открыто заявил о своей вражде, произнося в адрес великого императора оскорбления вперемешку с насмешками.

XLV

1. Устроив дела в Риме, Константин ближе к зиме удалился в Медиолан. Туда же прибыл и Лициний, чтобы встретить жену. 2. Максимин решил, что они там будут заняты торжественными свадебными церемониями, поэтому, выведя зимой войско из Сирии, он вторгся в Вифинию с войском, изможденным после сильных бурь и всего двух остановок на привал. 3. Ведь из-за дождя, снега, грязи, холода и трудностей были потеряны все вьючные животные, и падеж этих несчастных в дороге предвещало воинам зрелище грядущей войны и сходные потери. 4. Не задерживаясь в пределах своих (владений) он немедленно переправился через пролив и подступил с войском к воротам Византия. Там находились гарнизонные солдаты, размещенные Лицинием на всякий случай такого рода. Сначала (Максимин) попытался соблазнить их дарами и посулами, затем запугать мощью и осадой, но не добился ничего ни силой, ни обещаниями. 5. Минуло уже 11 дней, в течение которых было время отослать послов и письма к императору, и тогда воины, рассеянные не из-за веры, но по малочисленности своей, сдались. Отсюда он двинулся в Гераклею и там по той же причине задержался на несколько дней, потеряв время. 6. А Лициний уже спешил с небольшой армией по направлению к Адрианополю, в то время как Максимин, довольно надолго задержавшись при капитуляции Перинфа (=Гераклея), двинулся на привал на 18 миль вперед. Ближе он уже не мог подойти, поскольку Лициний благополучно разбил лагерь (tenente mansionem) на том же расстоянии. 7. Набрав по окрестностям каких только смог солдат, он двинулся навстречу Максимину, больше с целью задержать его, чем с намерением сражаться, да еще надеясь на победу - ведь тот вел армию в 70 тысяч солдат, в то время, как он сам насилу собрал 30 тысяч. 8. Ведь солдаты были рассеяны по разным районам, и объединить их всех не позволял недостаток времени.

XLVI

1. Сошедшимся войскам противников казалось, что сражение уже скоро состоится. 2. Тогда Максимин дал своеобразный обет Юпитеру, что если он одержит победу, то имя христиан он сотрет и уничтожит до основания. 3. Тогда же, в последнюю (proxime) ночь (перед сражением), пред спящим Лицинием предстал ангел божий, увещевая его скорее подняться и молиться всевышнему со всей своей армией; если он сделает это, то его будет победа. 4. После этих слов ему показалось, будто он поднялся и встал рядом с тем, кто его увещевал, а тот учил его, каким образом и какими словами ему следует молиться. Проснувшись, он приказал привести писца и прочитал ему следующие слова, согласно услышанному:

6. "Боже всевышний, тебя мы молим, святый боже, тебя мы молим, всю справедливость тебе вверяем, все благо тебе вверяем, всю империю тебе вверяем. Благодаря тебе мы живем, благодаря тебе существуем в довольстве и счастье. Всевышний, святый боже, услышь наши молитвы. К тебе руки простираем, услышь, святый всевышний боже".

7. Их записывают в многочисленных письмах и рассылают препозитам и трибунам, чтобы каждый учил своих солдат. Воодушевились все, кто поверил, что победа была возвещена с неба. 8. Император назначил битву на майские календы (1.05.313, надо - 30.04.313)), когда исполнялось ровно 8 лет с тех пор, как он был провозглашен (Цезарем), чтобы в день своего наречения (natali) наилучшим образом доказать, что он будто бы жил в Риме. 9. Максимин хотел выступить как можно раньше. Незадолго до рассвета он построил войска, чтобы назавтра отпраздновать день своего рождения победителем. В лагеря донесли, что Максимин приближается. Солдаты хватают оружие и выступают навстречу. Посредине пролегало бесплодное и голое поле, называемое Серенским [т. е. Ясным]. 10. Ряды воинов уже видят друг друга. Лицинианцы отбрасывают щиты, развязывают завязки шлемов, простирают руки к небесам и, выйдя перед препозитами, вслед за императором повторяют молитву. Обреченное войско слышит бормотание молящихся. 11. Повторив эту молитву трижды и преисполнившись мужества, они вновь надевают на головы шлемы и поднимают щиты. Императоры отправляются на переговоры. 12. Но нельзя было склонить Максимина к миру, ведь он презирал Лициния и считал, что солдаты бросят его, ведь он был скуп на дары, когда как сам он - щедр. Он и войну развязал с таким расчетом, чтобы, присоединив войско Лициния без боя, немедленно двинуться на Константина с удвоенными силами.

XLVII

1. Армии вплотную сошлись друг с другом, трубы подали сигнал к бою и началось сражение (signa procedunt). Лицинианцы, устремившись в атаку, нападают на противника. Те же в панике не пытаются ни выхватить мечи, ни бросить копья. 2. Максимин принялся кружить вокруг войск и соблазнять солдат Лициния то просьбами, то дарами. Но его нигде не слышат. Подвергшись нападению, он бежит к своим. Его войска начинают безнаказанно избивать - столь большое число легионов и столь великая воинская мощь истреблялись малыми силами. 3. Никто не помнил ни званий, ни доблести, ни старых заслуг, словно они пришли на жертвенную смерть, а не на битву - так Бог всевышний предал их врагам и обрек на заклание. огромное (их) число уже было повержено. 4. Увидел Максимин, что дело обернулось иначе, чем он предполагал. Сбросив пурпур и облачившись в одежду раба, он бежал и переправился через пролив. Половина его войска осталась лежать поверженной, другая часть их или сдалась или обратилась в бегство, ведь беглец-император избавил их от позора дезертирства. 5. Тот же в майские календы (т. е. за один день и за одну ночь) прибыл к проливу, а на следующую ночь - в Никомедию, хотя она отстоит от места сражения на 160 миль. После этого, захватив с собой детей, жену и некоторых дворцовых служителей, он устремился на Восток. 6. Но в Каппадокии, собрав бежавших и воинов с Востока, он остановился. Только тогда он вновь облачился в царственные одеяния.

XLVIII

1. Лициний же, приняв часть (его) войска и распределив его, переправил армию в Вифинию спустя несколько дней после битвы. Прибыв в Никомедию, он воздал хвалу Богу, помощью которого одержал победу. В июньские иды (13.06.313), в третье консульство свое и Константина, он приказал обнародовать представленные наместнику послания о восстановлении церкви следующего содержания:

2. Когда я, Константин Август, а также я, Лициний Август, благополучно собрались в Медиолане и занялись всем тем, что касается народных выгод и благополучия, то, занявшись теми делами, что были бы, помимо прочего, полезными для большинства людей, мы решили, что прежде всего следует распорядиться касательно тех, кто сохранил богопочитание, о том, что мы даруем и христианам, и всем прочим возможность свободно следовать той религии, какую кто пожелает, с тем, чтобы божественность, какая б то ни была на небесном престоле, могла бы пребывать в благосклонности и милости к нам и всем тем, кто находится под нашей властью. 3. Поэтому мы решили хорошо и самым взвешенным образом обдумать это мероприятие, поскольку сочли вообще никому ни отказывать в возможностях, обратил ли кто свой разум к христианскому обряду или же посвятил его той религии, какую он счел наиболее подходящей для себя, чтобы вышнее божество, чей культ мы соблюдаем душой и сердцем, могло бы оказывать нам обычные благосклонность и одобрение во всем. 4. Поэтому твоему благородию надлежит знать о том, что нам угодно отменить все, без исключения, изъятые договора касательно христиан, что были прежде записаны и отданы тебе по долгу службы на сохранение, и которые стали рассматриваться нашей милостью как совершенно незаконные и чуждые, и что любой из тех, кто проявил желание отправлять христианские обряды, может свободно и просто позволить себе участвовать в них без каких-либо беспокойств и неприятностей. 5. Мы решили, что твоим обязанностям следует найти самое полное выражение в этом, ибо, как тебе известно, мы даровали оным христианам возможность проводить свои религиозные обряды свободно и независимо. 6. Когда ты убедишься в том, что они находятся под нашим покровительством, твое благородие поймет и то, что другим также была дарована возможность справлять свои обряды равно открыто и свободно в покое нашего правления, чтобы каждый был свободен в праве выбора религии. Это было сделано нами, чтобы не видеть никакого ущемления кого-либо как в должностном статусе (honor), так и в культе. 7. Кроме того, мы сочли целесообразным постановить в отношении лиц, исповедующих христианство, о том, что, если те места, в которых они ранее по обыкновению собирались, были захвачены согласно посланиям, также данным тебе прежде в установленной форме по долгу службы, и вскоре были куплены кем-то из нашего фиска или кем-либо другим, то их должно вернуть христианам без взимания оплаты и без каких-либо денежных претензий, не прибегая к обману и крючкотворству (ambiguitate). 8. Тем, кто приобрел (земли) в дар, следует вернуть их оным христианам как можно быстрее, если же те, кто получил их за службу или приобрел в дар, потребуют что от нашей благосклонности, пусть просят заместителя, чтобы о нем и о них самих позаботились по нашей милости. Все это надлежит передать через твое посредничество и без задержки непосредственно христианской общине. 9. А поскольку известно, что оные христиане владели не только теми местами, в которых обычно собирались, но и другими, находившимися под властью их общин, т. е. церквей, а не отдельных лиц, все их, по закону, изложенному нами выше, без каких-либо сомнений и споров, ты прикажешь вернуть оным христианам, т. е. их общине и собраниям, соблюдая, разумеется, вышеизложенный принцип так, чтобы те, кто возвратил оное без возмещения согласно сказанному нами, надеялись на возмещение убытков от нашей благосклонности. 10. Во всем этом ты должен оказывать вышеупомянутой христианской общине свое самое активное посредничество, чтобы исполнить как можно быстрее наше распоряжение и проявить тем самым заботу о спокойствии народа по милости нашей. 11. Да пребудет с нами посему, как было сказано выше, божье благоволение, что уже было испытано нами в стольких предприятиях, а народ наш пребывал в благоденствии и блаженстве во все времена при наших преемниках. 12. А чтобы о форме постановления и нашей благосклонности все могли иметь представление, тебе следует выставить эти предписания повсюду в том виде, который ты предпочтешь, и донести (их) до общего сведения, чтобы никто не остался в неведении относительно постановления от нашей благосклонности".

13. К распоряжениям представленным в письменном виде (прилагались) также устные рекомендации о том, что собрания следует восстановить в прежнем положении. Таким образом, от ниспровержения церкви до ее восстановления прошло 10 лет и около 4 месяцев.

XLIX

1. Тем временем беглец отступал от преследующего тирана Лициния с войском, направившись обратно в горные теснины Тавра. Он попытался перегородить путь, соорудив укрепления и башни, но вскоре они были разрушены победителями, и он бежал дальше, в Тарс. 2. Там, теснимый с земли и с моря, он уже отчаялся найти убежище, и в смятении духа и в страхе прибег к смерти как к средству от тех бед, которые Бог обрушил на его голову. 3. Прежде всего, он наелся до отвала и напился допьяна, как обыкновенно делают те, кто полагают, что они делают это в последний раз, а затем принял яд. Его действие было отторгнуто вследствие переполненности желудка, и он не мог иметь силу сразу, но вверг его в длительный недуг, сходный с чумой, так что прежде чем испустить дух, он испытал страдания. 4. И вот яд начал в нем бушевать. Поскольку внутренности его стали неистово метаться от его действия, он впал от нестерпимой боли в умопомешательство. Дошло до того, что на протяжении четырех дней болезни он возбужденно хватал руками землю и, словно терзаемый голодом, пожирал ее. 5. Наконец, после мучений столь тяжких, что он бился головой о стены, глаза его вылезли из орбит. Только тогда, утратив зрение, он начал видеть Бога, осуждающего его, в сопровождении свиты, одетой в белое. 6. Тогда он закричал, как это обычно бывает у тех, кого истязают, восклицая, чтобы взяли не его, а других. После этого, словно под воздействием пыток, он признал Христа и принялся непрестанно умолять и просить его со слезами, чтобы он помиловал его. 7. Затем, вопя так, как будто его жгли, он испустил свой нечестивый дух, приняв ужасную смерть.

L

1. Таким образом Бог победил всех гонителей имени своего, так что не осталось после них ни побега, ни корня.

 

http://krotov.info/a...nzy_o_gonit.htm

[andy4675]

Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.56:

 

Глава 56.
О том, что, наконец, он решился
начать гонение ни христиан

Концом же его безумия было вооружение против церквей и нападение на епископов, в которых видел он особенное сопротивление. Друзей великого и боголюбивого василевса он считал своими врагами. Посему, лишившись ума, изощрял гнев преимущественно на нас, и не выпускал из памяти предшествовавших себе гонителей, которые за свое нечестие им же погублены и казнены были, которых знал он лично и между которыми начальник злодеяний[131], — кто он и как поражен посланным свыше бичом, стоял, будто живой, перед его глазами.

 

[131] Евсевий имеет в виду Максимиана Галерия.

 

Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.58-59:

 

Глава 58.
О том, что Максимин, преследовавший христиан,
сам сделался беглецом и скрывался в одежде раба

Таковое наказание понес такой василевс, начавший гонение. Но очевидец сих событий[133], тот, о котором теперь пойдет речь и который определенно познал это собственным опытом, вдруг забыл обо всем, не приводил на память ни казни, назначенной первому, ни карательного суда над вторым[134]. Стараясь превзойти первого на поприще злодеяний, он даже тщеславился изобретением для нас новых мучений. Ему мало было огня, железа и пригвождения, диких зверей и морских глубин. Кроме всего этого, он измыслил еще казнь какую-то странную: установил уродовать орган зрения[135], и вдруг множество не только мужей, но и детей, и женщин, с померкшим правым глазом и с ослабленными посредством железа и пригвождения суставами ног, предал на мучения в рудные шахты. За это вскоре постигло и его определение суда Божьего. Надеясь на демонов, которых почитал богами, и полагаясь на несчетные тысячи гоплитов, он вступил в сражение, но так как чужд был надежды на Бога, то и потерял неприличное себе царское достоинство, робко и недостойно вмешался в толпу и искал спасения в бегстве. Потом, скрываясь в селениях и деревнях, думал утаиться в одежде раба[136], но не мог убежать от великого и всевидящего ока Промысла. Почитая свою жизнь, наконец, вне опасности, он вдруг поражен был огненной стрелой Божьей и лежал лицом вниз. Тело его посланным от Бога ударом было истощено, так что все черты прежнего его образа исчезли, и из него остался только походивший на привидение скелет сухих костей.


Глава 59.
О том, что, в болезни потеряв зрение,
Максимин издал указ в пользу христиан

Когда же мышца Божья отяготила его еще сильнее, глаза у него выкатились[137], и, выйдя из своих мест, оставили его слепым. Таким образом, по справедливому определению, он потерпел именно ту казнь, которую прежде всех изобрел для мучеников Божьих. Впрочем, и после такого поражения тиран еще дышал и, хоть поздно, однако же, исповедывался перед христианским Богом, признавался в своем богоборчестве и, подобно первому, переменив образ мыслей, в законах и указах письменно высказал свое заблуждение касательно чтимых им прежде богов и в собственном опыте находил убеждение, что истинный Бог есть только Бог христианский. Познав это из самых дел, а не от других посредством слуха, Лициний, однако же, оставался при том же, ум его окружен был каким-то мраком.

 

[133] Евсевий имеет в виду Лициния.

[134] Евсевий разумеет под первым и вторым Галерия и Максимина Дазу.

[135] По сообщению Лактанция, первым ослеплять и подвергать членовредительству христиан начал Максимин: "...вместо осуждения христиан на смерть, приказал он их увечить. Одним выкалывали глаза, другим отрезывали руки, ноги, нос, уши".

[136] Об этом бегстве Максимина упоминает также Лактанций (XLVII).

[137] По сообщению Лактанция (XLIX), Максимин пытался отравиться в Тарсе, но приняв яд на полный желудок, приобрел язву желудка и умирал очень долго и мучительно: "...бился головой об стену с такой силой, что глаза у него выкатились".

 

http://khazarzar.ske...s/vc/index.html

[andy4675]

Аноним Валезия 4(12)-5(13):

 

(12) Между тем Константин, одержав под Вероной верх над полководцами тирана [Максенция], устремился на Рим. И вот, когда [179] Константин подошел к городу, вышедший за стены Рима Максенций выбрал для сражения поле за Тибром. Там, потерпев поражение, когда все его [воины] обратились в бегство, он, сдавленный бегущей толпой, погиб и был низвержен в реку вместе с конем. На следующий день тело его вытащили из реки, а отрезанную от него голову доставили в город. Насколько известно о его происхождении, мать его была, очевидно, сириянкой. Правил он <шесть> лет.

V (13) Итак, Галерий провозгласил императором Лициния, [выходца] из Новой Дакии, [человека] весьма скромного происхождения, в надежде, что тот будет вести войну против Максенция. Когда же Константин, одержав верх над Максенцием, захватил Италию, он заключил с этим Лицинием договор о союзе, при этом Лициний в Медиолане 6 взял в жены сестру Константина Констанцию. После того как свадьба была справлена, Константин вернулся в Галлию, а Лициний отправился в Иллирик.

 

6Совр. Милан.

 

http://ancientrome.r...1333303444#n001

[andy4675]

Флавий Евтропий,‎ ‎Бревиарий от основания города10.4.2-3:

 

 

2. Вскоре последовала смерть Галерия (311 г.). Так государство римское оказалось во власти четырех новых императоров: Константина и Максенция, детей Августов, и Лициния и Максимина, людей новых[5]. 3. Константин на 5 год своего правления начал гражданскую войну против Максенция, разгромил его во многих сражениях, а самого, свирепствовавшего в Риме против знати, победил у Мульвиева моста (312 г.) и таким образом овладел всей Италией. 4. Некоторое время спустя на Востоке начал войну против Лициния Максимин, но подобный же исход дела предупредил своей неожиданной смертью у Тарса (313 г.).

 

https://sites.google...condita/kniga-x

[andy4675]

Аврелий Виктор, Извлечения о жизни и нравах римских императоров 40.7-8, 12-14 и 18-19:

 

(7) Максенций, столкнувшись с Константином несколько выше Мульвиева моста, поторопился вступить на мост, составленный из плотов, но конь его оступился, и он упал в речную пучину, тело его под тяжестью панциря было затянуто илом, его едва нашли. (8) Максимин умер естественной смертью близ Тарса... (12) От сириянки Евтропии у него родились Максенций и Фауста, будущая жена Константина; за отца Константина, Констанция, он (Максимиан) выдал свою падчерицу Феодору. (13) Но Максенций, говорят, был подложен из хитрости женой, чтобы успокоить супруга, встревоженного предсказанием, что роды будут удачны, лишь если первым родится мальчик. (14) Этот Максимиан никогда никому не был любезен, ни отцу, ни даже тестю Галерию.
... (18) Галерий Максимин, сын сестры Арментария, носивший до получения власти свое настоящее имя — Даза, был в течение четырех лет цезарем, а потом три года августом на Востоке; по происхождению и воспитанию он был пастухом, но почитал умнейших людей и литераторов, был спокойного характера, но жаден до вина. (19) Поэтому в опьянении и как бы в помрачении ума он давал (иногда) жестокие распоряжения, потом досадовал, откладывал исполнение своих приказаний до утра и до полного отрезвления; по характеру он был робок и из-за преклонного возраста не справлялся с работой.

 

http://www.ancientro...t/epitoma-f.htm

[andy4675]

Аврелий Виктор, О цезарях 40.13-20:

 

(13) Отсюда вытекает, что принцепсам необходимо обладать образованностью, обходительностью, особенно любезностью; без этих качеств дары природы остаются как бы незавершенными или даже непригодными с виду, наоборот, [их наличие] доставило бессмертную славу персидскому царю Киру277. (14) А на моей памяти Константина, хотя он был украшен всякими добродетелями, общие молитвы всех возвышали до звезды. (15) Конечно, если бы он поставил предел своей расточительности и честолюбию, этим качествам, при помощи которых в особенности сильные характеры, зайдя слишком далеко в своей погоне за славой, [обычно] впадают в противоположные крайности, ему было бы недалеко до бога.

(16) Узнав, что Рим и Италия разграбляются и что два войска и два полководца разбиты или подкуплены, он, установив спокойствие в Галлиях, двинулся против Максенция. (17) В то же время у пунийцев Александр, бывший в должности префекта, безрассудно добивался власти278, так как он сам был слаб в силу возраста и, родившись в крестьянской семье в Паннонии, был сумасброден, а солдаты его были набраны в мятежной обстановке и плохо вооружены. (18) Наконец, Руфий Волузиан, префект претория, и [другие] военачальники, посланные против него тираном с немногочисленными когортами, легко разбили его в сражении279. (19) После победы над ним Максенций приказал опустошить, разграбить и сжечь красу земель, Карфаген, и другие прекрасные города Африки; он был дик и бесчеловечен и становился еще хуже, отдаваясь своим страстям. (20) [К тому же] он был настолько труслив и невоинственен и настолько погружен в бездействие, что, когда в Италии пылала война и его войска были рассеяны под Вероной, он не изменил привычного образа действий и не был взволнован смертью отца.

 

277. Кир II Великий (правил в 558-529 гг. до н.э.), основатель персидской державы Ахеменидов. Подобная слава его объясняется популярностью романа Ксенофонта "Киропедия" ("Воспитание Кира"), где Ксенофонт представил Кира идеалом правителя.

278. Викарий Домиций Александр выступил в 308 г.

279. В 310 г.

 

там же 40.23-26:

 

(23) Максенций с каждым днем становился мрачнее, наконец, с усилием выбравшись из города до Красных камней281 на девятой, примерно, миле, когда после поражения своего войска обратился в бегство к Риму, сам попал в засаду, приготовленную им для врага близ Мульвиева моста у переправы через Тибр [и погиб] на шестом году своей тирании282. (24) По случаю его смерти сенат и народ предались совершенно невероятному ликованию, ибо он так их угнетал, что однажды дал разрешение преторианцам избивать людей и первым на основе негоднейшего обычая заставил сенаторов и земледельцев под видом подарка собирать ему деньги на его расточительство. (25) Легионы преторианцев и их вспомогательные отряды, более пригодные для смут, чем для защиты города, из ненависти к ним были совершенно распущены, вместе с тем отменены были их особое вооружение и военная одежда. (26) Кроме того, все постройки, воздвигнутые им с великолепием, святилище города и базилику сенаторы посвятили заслугам Флавия283.

 

281. Красные камни — место на Фламиниевой дороге в 9 км. к северу от Рима.

282. 28 октября 312 г.

283. Это Константин, поскольку он принадлежал к династии Констанциев и II-й династии Флавиев.

 

там же, 41.1:

 

Глава XLI

Константин, Лициний, Крисп, Констанций, Лициниан, Констант, Далмаций, Магненций, Ветранион

Пока все это происходило в Италии, на Востоке Максимин, после двух лет власти на голову разбитый Лицинием, погибает у Тарса284.

 

284. Максимин Даза проиграл Лицинию битву под Адрианополем 30 апреля 313 г., обратился в бегство и вскоре умер: либо был отравлен, либо покончил с собой.

 

http://www.ancientro...ct/caesar-f.htm

[andy4675]

Феофан Исповедник, Хроника, годы от основания мира (по Антиохийскому летоисчислению) 5802-5808:

 

л. м. 5802, р. х. 302.

В сем году божественный Константин восстал на истребление тиранов. Злочестивый Максенций, наведя мост на реке, протекающей через Рим, устроил свое войско против великого Константина. Великий Константин боялся волшебства Максенция, который рассекал младенцев для скверных своих гаданий. Когда он находился в великом недоумении, вдруг явился ему, в шестом часу дня, честный крест, из света устроенный, с надписанием: «Сим побеждай!» Ночью же Господь явился ему и сказал: «При помощи явившегося тебе побеждай!» Тогда Константин, наскоро устроивши златой крест, который и ныне существует, велел носить его пред войском на сражении, в котором ряды Максенция были разбиты, множество воинов пало, а Максенций с остальными бежал, но мост божественною силою обрушился и он потонул в реке, как некогда Фараон, со всем воинством своим, так что река наполнилась лошадьми с захлебнувшимися всадниками. Римские граждане, просившие Константина восстать в помощь их, освободившись от тиранства злого Максенция, усыпали улицы цветами, с радостью приняли победителя с победоносным крестом и прославляли его, как своего спасителя.

л. м. 5803, р. х. 303.

 В сем году Константин, при Божьем содействии, овладев Римом, прежде всего приказал собрать остатки святых мучеников и предать их честному погребению. Римляне торжествовали победный праздник, восхваляя Господа, и животворящий крест его целых семь дней, и величая победителя Константина. {11}

л. м. 5805, р. х. 305.

В сем году Максимин, сын Галерия, восстал было и присвоил себе царскую власть, но постыдно кончил жизнь свою в Киликии. Отец его, Максимиан Галерий услышав, что Максенций, сын Геркулия, потреблен* Константином силою креста, убоялся и немедленно прекратил гонение против христиан.

л. м. 5806, р. х. 306.

В сем году божественный Константин с кесарем Лицинием, увлекаемый ревностью к Богу, воевал против Максимиана Галерия, который правил Востоком. Галерий, с своей стороны, собрав против них бесчисленные силы, сразился, полагаясь на прорицание демонов и на силу волшебства. Напротив животворящий крест предшествовал великому Константину; тиран при первой стычке обратился в бегство, большая же часть войска его избита; сам он, сбросив с себя царскую одежду и переодевшись простым воином, ушел с немногими приверженцами, ходил из деревни в деревню и, собравши идольских жрецов и гадателей, славившихся чародейством, а также и прорицателей, перебил всех их, как обманщиков.

л. м. 5808, р. х. 308.

Первое лето правления Макария, 32-го епископа Иерусалимского и первое же лето Евстафия, 23-го Антиохийского епископа.

В сем году, когда благочестивейший Константин уже почти схватил живого Галерия Максимиана, вдруг Божий гнев, предупредив, постиг последнего: пламя, вспыхнувшее в утробе его и мозге, повергло его с несносною болью полудышащего ниц на землю, оба глаза у него выскочили и нечестивый остался слепым. Гниющее тело его от безмерного воспаления отпадало от костей и, таким образом, заживо согнивши, изверг он богоборную свою душу.

*Так напечатано. Видимо, надо читать истреблен.— Ю. Ш.

[andy4675]

Битва при Красных Камнях. Реконструкция.

 

1. Данные первоисточников:

 

-Лактанций, О смертях гонителей 44

XLIV

 

 1. Между ними уже вспыхнула гражданская война, и хотя Максенций запирался за стенами Рима (ведь он получил ответ оракула, что умрет, если выйдет за ворота города) военные действия все-таки велись опытными военачальниками. 2. У Максенция было больше людей, ведь он получил от Севера войско своего отца и привел недавно свое собственное из земель мавров и гетулов. 3. Завязалось сражение, и стали одолевать воины Максенция. Но вскоре Константин, укрепив дух и будучи готов к любому исходу, подвел все войска вплотную к городу и занял позиции напротив Мульвийского моста. 4. Наступил день, в который Максенций (некогда) завладел империей, а именно за 6 дней до ноябрьских календ, на исходе 5 года его правления (27.10.311, надо - 28.10.310). 5. И было Константину откровение (commonitus est) во сне, что ему надлежит изобразить на щитах небесный знак Бога, и тогда лишь вступать в битву. Он исполнил все, как было приказано, изобразив на щитах (символ) Христа буквой, загнутой вверху и пересеченной (буквой) Х. 6. Вооружившись этим знаком, войско берет мечи. Навстречу выходит вражеское без императора и переходит мост. Боевые линии противников сталкиваются лицом к лицу, все сражается с равной силой;

 

 так что ни тех, ни других не замечено бегства (Verg. Aen. X, 757)

 

 7. В городе поднялся бунт - военачальника бранят как предателя народных интересов. По случаю дня его рождения были устроены игры, и тогда народ внезапно закричал в один голос, что Константина нельзя победить. 8. Сбитый этим с толку, он убегает и, созвав неких сенаторов, приказывает посмотреть в книги Сивилл. В них обнаружилось, что в тот день должен погибнуть враг римлян. 9. Этот ответ пробуждает в нем надежду на победу. Он выходит из города и вступает в строй. Мост за его спиной разрушают. С его появлением битва становится ожесточенной и длань божья помогает войску. Максенциево устрашается, сам он обращается в бегство к мосту, но тот разрушен, и тогда, теснимый массой бегущих, он низвергается в Тибр. 10. И вот, завершив тяжелейшую войну и снискав великую радость сената и римского народа, император Константин познает вероломство Максимина, перехватив его письма и обнаружив его статуи и портреты в городе. 11. Сенат, в благодарность за доблесть, даровал Константину титул первого в государстве, на который притязал Максимин. Когда же тому доложили о победе, принесшей городу освобождение, он воспринял это не иначе, как если бы сам был побежден. 12. Узнав впоследствии о постановлении сената, он воспламенился такой злобой, что открыто заявил о своей вражде, произнося в адрес великого императора оскорбления вперемешку с насмешками.

 

-Евтропий, Бревиарий 10.4.3:

3. Константин на 5 год своего правления начал гражданскую войну против Максенция, разгромил его во многих сражениях, а самого, свирепствовавшего в Риме против знати, победил у Мульвиева моста (312 г.) и таким образом овладел всей Италией.

 

-Аврелий Виктор, Извлечения о жизни и нравах римских императоров 40.7:

 

(7) Максенций, столкнувшись с Константином несколько выше Мульвиева моста, поторопился вступить на мост, составленный из плотов, но конь его оступился, и он упал в речную пучину, тело его под тяжестью панциря было затянуто илом, его едва нашли.

 

-Аврелий Виктор, О цезарях 40.23-24:

 

(23) Максенций с каждым днем становился мрачнее, наконец, с усилием выбравшись из города до Красных камней281 на девятой, примерно, миле, когда после поражения своего войска обратился в бегство к Риму, сам попал в засаду, приготовленную им для врага близ Мульвиева моста у переправы через Тибр [и погиб] на шестом году своей тирании282. (24) По случаю его смерти сенат и народ предались совершенно невероятному ликованию, ибо он так их угнетал, что однажды дал разрешение преторианцам избивать людей и первым на основе негоднейшего обычая заставил сенаторов и земледельцев под видом подарка собирать ему деньги на его расточительство.

 

-Евсевий Кесарийский, Церковная история 9.9.3-11:

(3) Максентий, больше полагаясь на искусство чародеев, чем на расположение подданных, не осмеливался и шагу ступить за городские ворота; каждое место, каждый город, окрестности Рима и вся порабощенная им Италия были забиты его бесчисленными гоплитами и тысячами воинских отрядов. Царь же выступил, надеясь на помощь Божию; в первом, втором и третьем сражениях он одержал полную победу, прошел большую часть Италии и был совсем близко от Рима. (4) И, словно избавляя его от войны с римлянами, вызванной тираном, Господь, будто какой цепью, вытащил тирана весьма далеко от городских ворот. И вот наказание, постигшее в древности нечестивцев — большинство этому не верит, считая сказкой, но верующие верят запечатленному в Священном Писании,— предстало во всей очевидности верующим и неверующим, узревшим чудо своими глазами.

 

 (5) Как во времена Моисея и некогда благочестивого народа еврейского "Господь ввергнул в море колесницы фараоновы, и войско его, и отборных всадников его и, погрузив в Чермное море, покрыл их волнами", так и Максентий со своими гоплитами и охраной "канули в бездну, как камень". Убегая от Константинова войска, подкрепляемого силой Божией, он должен был перейти встретившуюся на пути реку; соединив оба ее берега очень хорошим мостом из лодок, он приготовил собственную гибель. (6) О нем можно сказать: "Вырыл ров, и углубил его, и упал в яму, которую сделал. Обратится болезнь его на главу его, и на темя его сойдет неправда его". (7) Мост, соединявший берега реки, разошелся, стал погружаться в воду, лодки вместе со всеми людьми сразу пошли ко дну, и первым — нечестивейший из людей, а за ним и оруженосцы, с ним бывшие; сбылось предсказание Божие. "Утонули, как свинец, в великих водах". (8) Справедливо, если не словами, то делом, подобно спутникам великого служителя Божия — Моисея, укрепляемые Богом победители воспели песнь, составленную против древнего нечестивого тирана: "Воспоем Господу, ибо Он славно прославился: коня и всадника вверг в море. Господь мой помощник и покровитель во спасение мое. Кто, Господи, подобен Тебе среди богов? Прославлен Ты среди святых, дивен среди славных Ты, творящий чудеса!"

 

 (9) Вот так или подобно этому воспел Константин в делах своих Бога, Верховного Владыку, даровавшего победу. С победными песнопениями вступил он в Рим, и все, вместе с женами и детьми, сенаторы, видные магистраты со всем римским народом встретили его с веселыми лицами и сердцами, как избавителя, освободителя и благодетеля, приняли с громкими восклицаниями и беспредельной радостью. (10) Он же, словно по врожденному благочестию, не был потрясен криками и не превознесся от похвал; прекрасно понимая, что от Бога подана помощь, он распорядился изобразить себя держащим в руке победное знамение Страстей Спасителя. И когда на самом людном месте Рима была воздвигнута ему статуя со спасительным символом в правой руке, он приказал начертать под ней следующую надпись на латинском языке: (11) "Этим спасительным знамением, истинным свидетельством мужества, я освободил ваш город и спас его от ига тирана, а освободив, вернул сенату и римскому народу прежние блеск и славу".

 

Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.37-41:

Глава 37.

 Поражение войск Максентия в Италии

 

 Скорбя обо всем этом, Константин вооружился против тирании всеми средствами. Признав Бога всяческих и призвав, как спасителя и помощника, Христа Его, также поставив перед своими гоплитами[97] и копьеносцами[98] победный трофей со спасительным знаменем, он выступил со всем войском в поход и решился возвратить римлянам полученную ими от предков свободу. Между тем как Максентий, надеясь более на хитрости волшебства, нежели на любовь подданных, не смел выйти даже и за ворота крепости, но всякое место, всякую страну, всякий подвластный себе город защитил множеством гоплитов и бесчисленными отрядами войска, — василевс, надеясь на помощь Божью, раз, два и три нападал на войска тирана и, разбивая их с первого раза, занял большую часть Италии[99].

 

 Глава 38.

 Смерть Максентия на мосту реки Тибр

 

 Наконец, он был уже близ Рима. Но чтобы не принуждать его воевать с римлянами ради тирана, последнего, будто какими цепями, Бог сам увлек весьма далеко от городских ворот[100] и, говоря вообще, всем верным и неверным, лично видевшим дивные события, деятельно доказал, что древние, описанные в священных книгах происшествия, для многих нечестивых кажущиеся мифологией, для верующих истинны. Как во времена Моисея и благочестивого некогда народа еврейского, Бог ввергнул в море колесницы фараона и войска его, и в Чермном море погрузил отборных всадников тристатов[101] (Исх.15:45), так, подобно камню, пали в глубину Максентий и бывшие с ним гоплиты и копьеносцы[102]. Обращенный в бегство Константином, подкрепляемым силой Божьей, Максентий на пути должен был перейти через реку. Соединив суда, он сделал из них мост[103] и благодаря этому искусству приготовил свою гибель, хотя надеялся употребить его для погибели друга Божьего. Между тем, как последнему помогал сам Бог, — тот жалкий человек, лишившись Его помощи, тайными своими хитростями погубил самого себя. Посему можно сказать: ров изры и ископа и, и падет в яму, юже содела. Обратится болезнь его на главу его, и на верх его неправда его снидет (Пс.7:16,17). Именно: так как хитрости, скрытно заключавшиеся в связях моста, по мановению Божьему, воздействовали в не предполагаемое время; но мост исчез, суда со всеми людьми вдруг погрузились в речные глубины и сам бедняк прежде всех[104], а потом его щитоносцы и копьеносцы[105], по выражению божественных пророчеств, погрязоша яко олово в воде зельней (Исх.15:10); так что вспомоществуемые от Бога победители, подобно народу, бывшему под предводительством великого служителя Божьего Моисея, если не словами, то самым делом повторили песнь, воспетую против древнего нечестивого тирана, и воскликнули: Поим Господеви, славно бо прославися: коня и всадника вверже в море. Помощник и покровитель бысть мне во спасение. И еще: Кто подобен тебе в бозех, Господи, кто подобен Тебе? Прославлен во святых, дивен в славе, творяй чудеса (Ис.15:1; 2:11).

 

 Глава 39.

 Вступление Константина в Рим

 

 Подобно великому служителю Божьему (Моисею), воспев на самом деле это и подобное этому, в честь Владыки всех и Виновника победы, Константин с торжеством вступил в царственный город. Тотчас все и члены сената, и другие высшие и знатные сановники, со всем римским народом, как бы освободившись от оков, приняли его с веселыми лицами и сердцами, с благословениями и невыразимой радостью. В то же время мужья с женами, детьми и тьмой рабов громогласно и неудержимо провозглашали его своим избавителем, спасителем и благодетелем. Впрочем, обладая как бы врожденным благочестием, он нисколько не тщеславился сими восклицаниями и не возгордился похвалами, но, сознавая помощь Божью, тотчас же вознес благодарственную молитву к Виновнику победы.

 

 Глава 40.

 О его статуе с крестом в руках и о надписи

 

 И возвестил всем людям о спасительном знамени посредством великого писания и столпов, а именно, среди царственного города воздвиг против врагов этот священный символ и начертал определенно и неизгладимо, что сие спасительное знамя есть хранитель римской земли и всего царства. Когда же на самом людном месте Рима поставили ему статую, он немедленно приказал то высокое копье в виде креста утвердить в руке своего изображения и начертать на латинском языке слово в слово следующую надпись: "Этим спасительным знамением, истинным доказательством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана и, по освобождении его, возвратил римскому сенату и народу прежние блеск и славу".

 

 Глава 41.

 Радость областей и всепрощение,

 дарованное Константином

 

 Таким образом боголюбивый василевс, славясь исповеданием победоносного креста, весьма решительно проповедал Сына Божьего и самим римлянам. И все жители города, весь сенат и народ, как бы отдохнув от горького и тиранического владычества, казалось, вдруг начали наслаждаться чистейшими лучами света, и приняли жребий перерождения в новую жизнь. В то же время праздновали и все народы, граничившие с западным океаном. Освободившись от прежних зол и светло веселясь по случаю великих торжеств, они прославляли доблестного победителя, богопочтителя и общего благодетеля; все единогласно и едиными устами сознавались, что Константин, по благодати Божьей, сияет для людей общим благом. К тому же, везде читали царскую грамоту, которой отнятое имущество возвращалось их владельцам, невинно потерпевшие ссылку вызывались на родину, вообще — подвергшиеся какой бы то ни было жестокости тирана, освобождались от уз и избавлялись от всякой опасности и страха[106].

 

 

2. Современные историки.

 

- Гиббон, Упадок и гибель Римской империи:

 

Наконец стыд заменил ему мужество и заставил его взяться за оружие. Он был не в состоянии выносить от римского населения выражений презрения. Цирк оглашался криками негодования, а народ, шумно окружавший ворота дворца, жаловался на малодушие своего беспечного государя и превозносил геройское мужество Константина. Перед своим отъездом из Рима Махсенций обратился за советами к Сивилле. Хранители этого древнего оракула были столь же опытны в мирских делах, сколь не сведущи в том, что касается тайн человеческой судьбы, а потому они и дали Максенцию такой ловкий ответ, который можно было применить к обстоятельствам и который не мог уронить их репутации, каков бы ни был исход войны.

Быстроту успехов Константина сравнивали с быстрым завоеванием Италии первым из Цезарей; это лестное сравнение не противоречит исторической истине, так как между взятием Вероны и окончательной развязкой войны прошло не более пятидесяти восьми дней. Константин постоянно опасался, чтобы тиран не послушался внушений страха или благоразумия и не заперся в Риме, вместо того чтобы возложить свои последние надежды на успех генерального сражения; в таком случае обильные запасы провианта оградили бы Максенция от опасности голода, а Константин, вынужденный по своему положению спешить с окончанием войны, был бы поставлен в печальную необходимость разрушать огнем и мечом столицу, которую он считал высшей наградой за свою победу и освобождение которой послужило мотивом или, по правде сказать, скорее предлогом для междоусобной войны. Поэтому, когда он достиг Красных Скал (Saxa Rubra), находящихся почти в девяти милях от Рима, и увидел армию Максенция, готовую вступить с ним в бой, он был столько же удивлен, сколько обрадован. Широкий фронт этой армии занимал обширную равнину, а ее глубокие колонны достигали берегов Тибра, который защищал ее тыл и препятствовал ее отступлению. Нас уверяют, и вам нетрудно поверить, что Константин расположил свои войска с замечательным искусством и что он выбрал для самого себя почетный и опасный пост. Отличаясь от всех блеском своего вооружения, он лично атаковал кавалерию своего противника, и эта страшная атака решила исход сражения. Кавалерия Максенция состояла преимущественно или из неповоротливых латников, или из легковооруженных мавров и нумидийцев. Она не могла выдержать натиска галльских кавалеристов, которые превосходили первых своей изворотливостью, а вторых своей тяжестью. Поражение обоих флангов оставило пехоту без всякого прикрытия, и недисциплинированные италийцы стали охотно покидать знамена тирана, которого они всегда ненавидели и которого перестали бояться. Преторианцы, сознававшие, что их преступления не из таких, которые прощаются, были воодушевлены желанием мщения и отчаянием. Но, несмотря на неоднократно возобновляемые усилия, эти храбрые ветераны не могли воротить победу; однако они умерли славною смертью, и было замечено, что их трупы покрывали то самое место, на котором были выстроены их ряды. Тогда смятение сделалось всеобщим, и преследуемые неумолимым врагом войска Максенция стали тысячами бросаться в глубокие и быстрые воды Тибра. Сам император попытался вернуться в город через Мильвийский мост, но масса людей, теснившихся в этом узком проходе, столкнула его в реку, где он тотчас потонул от тяжести своих лат. Его труп, очень глубоко погрузившийся в тину, был с трудом отыскан на следующий день. Когда его голова была выставлена перед глазами народа, все убедились в своем избавлении и стали встречать с выражениями преданности и признательности счастливого Константина, таким образом завершившего благодаря своему мужеству и дарованиям самое блестящее предприятие своей жизни.

В том, как воспользовался Константин своей победой, нет основания ни восхвалять его милосердие, ни порицать его за чрезмерную жестокость. Он поступил с побежденными точно так же, как было бы поступлено и с его семейством, если бы он потерпел поражение: он казнил смертью двух сыновей тирана и позаботился о совершенном истреблении его рода. Самые влиятельные приверженцы Максенция должны бы были ожидать, что им придется разделить его участь точно так же, как они делили с ним его наслаждения; но когда римский народ стал требовать новых жертв, победитель имея достаточно твердости и человеколюбия, чтобы устоять против раболепных требований, внушенных столько же лестью, сколько жаждой мщения. Доносчики подвергались наказаниям и должны были умолкнуть, а люди, невольно пострадавшие при тиране, были возвращены из ссылки и обратно получили свои поместья. Общая амнистия успокоила умы и обеспечила пользование собственностью и в Италии и в Африке. Когда Константин в первый раз почтил сенат своим присутствием, он в скромной речи указал на свои собственные заслуги и военные подвиги, уверял это высокое собрание в своем искреннем уважении и обещал возвратить ему прежнее значение и старинные привилегии. Признательный сенат отблагодарил за эти ничего не стоящие заявления пустыми почетными титулами, какие только он был еще вправе раздавать, и, без всякого намерения утверждать своим одобрением воцарение Константина, издал декрет, которым возводил его на первое место между тремя Августами, управлявшими Римской империей. Чтобы увековечить славу одержанной победы, были учреждены игры и празднества, а некоторые здания, воздвигнутые за счет Максенция, были посвящены его счастливому сопернику. Триумфальная арка Константина до сих пор служит печальным доказательством упадка искусств и оригинальным свидетельством самого вульгарного тщеславия. Так как в столице империи нельзя было найти скульптора, способного украсить этот публичный памятник, то пришлось позаимствовать самые изящные фигуры у арки Траяна - без всякого уважения и к памяти этого государя, и к требованиям благопристойности. При этом не было обращено никакого внимания на различия во времени, в лицах, в действиях и характерах. Пленные парфяне оказались распростертыми у ног такого монарха, который никогда не вел войн по ту сторону Евфрата, а любознательные антикварии и теперь еще могут видеть голову Траяна на трофеях Константина. Новые украшения, которыми пришлось заполнить пустые места между старинными скульптурными произведениями, исполнены чрезвычайно грубо и неискусно.

[andy4675]

Битва при Красных Камнях. Реконструкция по данным первоисточников:

 

В преддверии войны Максенция с Константином, Максенций и Максимин Даза тайно договорились о союзе между собой – после победы Константина это раскрылось, когда в Риме были найдены тайные письма Максимина Дазы и его статуи и портреты в городе (Лактанций, О смертях гонителей 44.10). Между Константином и Максенцием вспыхнула Гражданская война (Евтропий, Бревиарий 10.4.3; Лактанций, 44.1). Это произошло потому что Константин скорбел о беззакониях тирана в Италии и в Риме, и хотел отомстить – прежде он не делал этого, поскольку оставлял честь этого деяния старшим по возрасту императорам. Он вооружился на тирана всеми средствами и отправился, чтобы вернуть римлянам доставшуюся им от предков свободу. Константин выступил с войском из гоплитов и копьеносцев, призвав на помощь Бога и Христа, а также поставил впереди своего войска лабарум (Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.37). Максенций, который получил ответ оракула, что умрёт если выйдет за ворота Города, запирался внутри Рима. Несмотря на это, войну вели опытные военачальники. У Максенция было больше людей – ведь он получил после поражения Севера войско своего отца, а недавно привёл своё собственное из земель мавров и гетулов. В завязавшейся битве стали одолевать воины Максенция. Но вскоре Константин подвёл все войска вплотную к городу и занял позиции напротив Мульвийского моста (Лактанций, 44.1-3). Эта война началась на пятый год правления Константина. Победив Максенция, свирепствовавшего против римской знати, у Мульвиева моста в 312 году, Константин захватил власть над всей Италией (Евтропий, 10.4.3). Максенций, больше полагаясь на искусство чародеев и на хитрости волшебства, чем на любовь и расположение подданных, не осмеливался и шагу ступить за городские ворота. Каждая подчинённая ему страна, вся порабощённая им Италия, каждый подвластный ему город, каждое место и окрестности Рима были забиты его бесчисленными гоплитами и тысячами воинских отрядов. А Константин выступил уповая лишь на Бога. В первых трёх сражениях Константин одержал полную победу, прошёл бОльшую часть Италии и был совсем близко от Рима (Евсевий, Церковная история 9.9.3; Евсевий, Жизнь Константина 1.37-38).

 

В тот день, когда Максенций некогда захватил власть, 28 октября 312 года, на исходе 5 лет его правления, Константину было откровение во сне, что ему надлежит вступить в битву лишь изобразив на щитах небесный знак Бога. Он исполнил это – на щитах изобразили чимвол Христа пересекающимися буквами ХР. После этого войско взяло мечи, и навстречу ему вышло вражеское войско без Максенция. Боевые ряды столкнулись, и все сражались с равной силой (Лактанций, 44.4-6).

 

Максенций с каждым днём становился всё мрачнее (Аврелий Виктор, О цезарях 40.23). В городе поднялся бунт. Военачальника бранили как предателя народных интересов. По случаю дня рождения Максенция справлялись игры, и тогда народ внезапно в один голос закричал, что Константина нельзя победить. Сбитый этим с толку, Максенций убежал и, созвав некоторых сенаторов, приказал посмотреть в книги Сивилл. В них обнаружилось, что в тот день должен погибнуть враг римлян. Этот ответ пробудил в Максенции надежду (Лактанций, 44.7-9).

 

Ободрившись, Максенций выступил из Города (Лактанций 44.9) наконец, с усилием выбравшись из города до Красных камней на девятой, примерно, миле от Рима (Аврелий Виктор, О цезарях 23), и, словно избавляя Константина от войны с римлянами, вызванной тираном, Господь, будто какой цепью, вытащил тирана весьма далеко от городских ворот (Евсевий, Церковная история 9.9.4; Евсевий, Жизнь Константина 1.38), и Максенций вступил в строй. Мост за его спиной разрушили (Лактанций 44.9). Максенций вступил в бой с Константином несколько выше Мульвиева моста (Аврелий Виктор, Извлечения о жизни и нравах римских императоров 40.7). С его появлением битва становится ожесточённей. Но Бог помогает войску Константина, а максенциево устрашается (Лактанций 44.9). Войско Максенция устрашилось, когда Бог помог войску Константина (Лактанций 44.9), войско Максенция было разбито (Аврелий Виктор, О цезарях 40.23) и сам Максенций обратился в бегство к мосту, направляясь в Рим (Аврелий Виктор, О цезарях 40.23; Лактанций 44.9).

 

Далее есть четыре версии развития событий:

 

1. Но мост разрушен, и тогда сам император, теснимый массой бегущих, низвергся в Тибр (Лактанций 44.9).

 

2. Максенций поторопился вступить на мост, составленный из плотов, но конь его оступился, и он упал в речную пучину, а тело его под тяжестью панциря было затянуто илом. Его едва нашли (Аврелий Виктор, Извлечения о жизни и нравах римских императоров 40.7).

 

3. Максенций в ходе битвы готовил засаду для врага близ Мульвиева моста, у переправы через Тибр. Он сам угодил в собственную засаду и погиб на шестом году своей тирании (Аврелий Виктор, О цезарях 40.23-24).

 

4. Убегая от войска Константина, подкрепляемого силой Божией, Максенций должен был перейти встретившуюся на пути реку; соединив оба ее берега очень хорошим мостом, он приготовил собственную гибель. О нем можно сказать: "Вырыл ров, и углубил его, и упал в яму, которую сделал. Обратится болезнь его на главу его, и на темя его сойдет неправда его" (Евсевий Кесарийский, Церковная история 9.9.3-7; Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.38-39). Именно: так как хитрости, скрытно заключавшиеся в связях моста, по мановению Божьему, воздействовали в не предполагаемое время; но мост исчез (Евсевий, Жизнь Константина 38). Мост, соединявший берега реки, разошелся, стал погружаться в воду (Евсевий, Церковная история 9.9.7), суда (лодки, согласно «Церковной истории») со всеми людьми вдруг сразу погрузились в речные глубины и прежде всех – сам Максенций, а потом бывшие с ним его щитоносцы и копьеносцы (оруженосцы, по переводу на русский «Церковной истории»), по выражению божественных пророчеств, «погрязоша яко олово в воде зельней» (Исх.15:10) (Евсевий, Церковная история 9.9.7; Евсевий, Жизнь Константина 38). Это напоминает чудо произошедшее при Исходе евреев, когда Бог утопил войско фараона преследовавшее их в Чёрмном море (Евсевий, Церковная история 9.9.3-7; Евсевий Кесарийский, Жизнь Константина 1.38-39). И войска победителя воспели подобно спутникам Моисея хвалу Богу. С победными песнопениями вступило войско Константина в Рим, а весь народ радостно принял его с громкими восклицаниями (Евсевий, Церковная история 99.8-9; Евсевий, Жизнь Константина 1.38-39).

 

Но на самом деле, последние 3 версии вполне можно согласовать. И даже сообщение Лактанция, что Максенций просто утонул под давлением своих солдат тут можно согласовать - потому что давление могло возникнуть и на настиле, сооружённом вместо моста.

 

Итак, Максенций перед началом битвы с Константином задумал некую ловушку для противника - он многое время до начала битвы потратил в изысках в городе. Возможно, это были изыски с учёными и механиками, а не с чародеями и волшебниками. Эта ловушка названа у Аврелия Виктора засадой. В чём она заключалась проясняет, как кажется, Евсевий. Дело в том, что Максенций разобрал Мульвиев мост у себя за спиной, а теперь сложил для обеспечения отступления, якобы, очень хороший мост из лодок или кораблей (Аврелий Виктор сообщает, что мост был сооружён из плотов). Это было очень мудрёное сооружение - оно имело хитрости, скрыто заключавшиеся в связях моста. Вероятно, когда сражение с Константином стало жарким, Максенций замыслил хитростью завлечь его в преследование за собой, чтобы погубить. Поэтому он в тот самыйм момент обратился в притворное бегство вместе со своим войском. Он заманивал силы Константина в погоню, чтобы преследователи последовали за ним по сооружённому им мосту. Однако случилось непредвиденное обстоятельство. Когда сам Максенций со своим войском ещё находился на мосту (а может быть, сам император ещё не ступил на мост, но значительная часть его войск уже была там), хитрые тайные связи между лодками-кораблями-плотами распались (воздействовали в не предполагаемое время, говорит нам Евсевий). В итоге лодки-плоты рассыпались на отдельные лодочки на плаву, и находившиеся на них воины под тяжестью своего оружия немедленно перевернулись и потонули. Но и те из воинов Максенция, кто ещё не ступил на мост, тоже не спаслись - сзади на них давило наступавшее победоносное войско Константина, и воины Максенция стоявшие у Тибра спихивались задними рядами в воду, и тоже гибли в воде и прибрежном иле. Тут же вспоминаются и слова Аврелия Виктора, подтверждающие такую версию - Максенций попал в собственную засаду.

 

Поскольку Евсевий смутно сообщает о несвоевременном расторжений хитроумных связей между отдельными лодками моста сооружённого Максенцием, а также постоянно апеллирует при этом к помощи Бога, то первая мысль, которая приходит на ум при рассмотрении этого инцидента (если он действительно произошёл так, как я его реконструировал), это саботаж христиан, которые либо были механиками, сооружавшими мост, либо находились среди людей, которым была доверена сохранность моста. Но саботаж могли сделать и не христиане. Потому что Максенций не пользовался популярностью среди населения своей страны. В принципе, мы не знаем, в чём заключался секрет связок сооружения. Может быть, даже действий одного человека могло хватить чтобы обеспечить саботаж. Ведь и самому Максенцию было важно быстро разрушить мост, когда его войска уже сошли бы с него, а войска Константина были бы ещё на нём.

[andy4675]

Можно добавить, что это не единственные сценарии развития событий. На самом деле таких сценариев много. Например не исключено, что Максенций планировал нападение своих расположенных в засаде войск рядом с сооружённым им мостом на силы Константина, но сам подвергся их нападению в суматохе отступления, в результате возникшей путаницы - что очень легко согласуется со словами Аврелия Виктора. Ещё одна версия - мост случайно развалился (никакого саботажа не было), а засада готовилась по другую сторону Тибра, и когда Максенций ступил на мост с той стороны засадный отряд помешал ему быстро перейти реку, что тоже было вызвано путаницей. Есть и иные варианты. Однако наиболее вероятным лично мне кажется тот, который я изложил в предыдущем своём посте.

 

Я понимаю, что моё видение требует богатой фантазии. Однако оно наиболее отвечает сообщениям первоисточников. А картина последнего этапа битвы у классиков антиковедения прихрамывает. Они не понимают, что мост о котором идёт речь был слажен из плавсредств, и что он распался, и что, по основной версии событий, и послужило причиной гибели войска Максенция и его самого в водах Тибра.

[andy4675]

Примерно так же - не внося прояснения - и в Анониме Валезия, Жизнь Константина 4(12):

 

(12) Между тем Константин, одержав под Вероной верх над полководцами тирана [Максенция], устремился на Рим. И вот, когда Константин подошел к городу, вышедший за стены Рима Максенций выбрал для сражения поле за Тибром. Там, потерпев поражение, когда все его [воины] обратились в бегство, он, сдавленный бегущей толпой, погиб и был низвержен в реку вместе с конем. На следующий день тело его вытащили из реки, а отрезанную от него голову доставили в город. Насколько известно о его происхождении, мать его была, очевидно, сириянкой. Правил он <шесть> лет.

 

http://ancientrome.r...tm?a=1333303444

[andy4675]

Якоб Буркхард, Век Константина Великого:

 

Имея столь надежную опору, можно было попытаться завоевать всю Италию. Максенций и его полководцы были побеждены неожиданностью. Пусть они и заняли своевременно и без особых усилий альпийские проходы, они не могли пешими осаждать Альпы целиком и долину, где лились потоки крови. Стратеги могут попробовать установить, не было ли у Максенция особых причин допустить противника почти к Риму. Наши авторы представляют его то трусом, прячущимся за городскими стенами, то суеверным чародеем, и в обоих описаниях есть доля истины. Нет никаких сомнений, что жители Рима ненавидели тирана. В стычках с его солдатами погибло шесть тысяч человек, и врагов ему добавляли его распутство и невероятные прихоти. Но не это решило исход дела. На стороне Максенция сражалась огромная армия, в Риме имелось достаточно запасов на случай осады, вокруг города можно было прорыть защитные рвы, так что не составляло никакого труда остановить продвижение противника и даже, пожалуй, его обойти и взять в кольцо. Но если знаменитая битва, начавшаяся у Красных скал, в девяти милях от Рима, и закончившаяся у Мильвийского моста, действительно проходила так, как рассказывают наши авторы, оправдать ее стратегический замысел невозможно. Дело в том, что вся армия Максенция выстроилась в одну линию, так, что сзади нее оказался Тибр, – при том, что через этот стремительный поток других переправ, помимо Мильвийского моста и парома неподалеку, не существовало. Поражение в такой ситуации было неизбежно. Кто избежал мечей, погиб в волнах. Преторианцы, остававшиеся рядом с Максенцием, своим ставленником, держались дольше всего. Но он тоже бежал и сгинул в водах реки, а преторианцы приняли смерть от мечей, как некогда полк Каталины в Пистойе, там, где они начинали битву. Гибель их была весьма выгодна Константину, ибо иначе когда-нибудь ему все же пришлось бы с ними считаться. Теперь он мог вовсе избавиться от преторианского лагеря.

 

Джордж Бейкер, Константин Великий. Первый христианский император:

 

От Вероны главная военная дорога ведет почти точно на юг. Примерно через 30 миль она пересекает Пад в Гостилии. Оттуда 40 миль до Болоньи. Здесь она пересекается с дорогой, которая идет прямо вдоль северо-восточного хребта Апеннинских гор от Плаценции до Аримина. Именно на нее Константин и повернул.
Хотя он прошел через тот же альпийский перевал, что и Ганнибал, и, как карфагенский кудесник, дал первый бой под Турином, дальнейший путь Константина отличался от пути Ганнибала. Поскольку ему удалось добиться полного успеха там, где Ганнибал потерпел неудачу, стоит рассмотреть подробнее его действия. 39 миль от Болоньи он двигался так же, как в свое время Ганнибал. У Форли карфагенец в свое время свернул на дорогу к Этрурии и Тразименскому озеру. Константин продолжал идти по дороге до самого моря, до города Аримина в 68 милях от Болоньи. Оттуда он двинулся вдоль берега к Фану, что составило еще примерно 27 миль. Свернув там на юго-запад, Константин оказался на знаменитой Фламиниевой дороге, которая вела прямо в Рим.
Скорость, с которой он продвигался, поразила защитников Италии. И более того: она ввергла их в растерянность. У Максенция не хватило военного опыта, чтобы оценить потенциальную опасность. Его офицеры колебались – никто не жаждал первым признать тот факт, что их переиграли и перехитрили. Наконец они известили Максенция о реальном положении дел. Правда выглядела неутешительно. Теперь все усилия были направлены на то, чтобы подготовиться к появлению Константина. К северу от Рима были собраны свежие войска. Третье сражение, которое предстояло выдержать армии Константина, обещало стать самым трудным: ядро армии, оборонявшей Рим, составляла преторианская гвардия.
Планы обороны Рима оставались до конца не ясны. Существовала вероятность (самая неприятная для Константина), что Максенций прибегнет к чисто оборонной тактике, а именно – закроется в Риме и позволит войску Константина осаждать город сколько угодно. В этом случае до него было бы практически невозможно добраться, и Константина ждала бы судьба Ганнибала.
Есть указания на то, что Максенций намеревался избрать именно такой вариант. Однако здесь вступили в игру другие факторы. В Риме у Константина были друзья, готовые помочь ему всем, чем только можно, а в общественных настроениях наметилась тенденция, которую они могли использовать к своей выгоде. Непопулярность Максенция лишала его возможности предпринять необходимые шаги. Он не мог приказать уничтожить посевы в окрестностях Рима, поскольку тем самым он рисковал настроить против себя землевладельцев, которые указывали, что это нанесет ущерб их собственности, и требовали защиты. Когда люди на улицах стали призывать Максенция идти и сражаться с Константином, он вынужден был послушаться этих призывов. Иногда бывает трудно не послушаться «гласа народа». Поэтому Максенций принял решение занять позицию возле Красных скал в девяти милях от города.
Таким образом, Константину предстояло сражаться в открытом бою, а не вести осаду, которая могла окончиться неудачей. Ганнибалу никогда так не везло, как Константину. Константин и его сторонники всегда признавали, что на их стороне была удача. Они всегда говорили, что это была особая, исключительная удача, ниспосланная свыше, намного превосходящая обычное человеческое везение. То был перст Божий.
К югу от Красных скал в Тибр впадают две маленькие речушки. Одна из них – Кремера, на которой стоит Вейя. Выше располагаются Фидены. В нескольких милях вверх по течению Тибра в него впадает Аллия. Севернее возвышается гора Соракт. Это классическая и священная земля для любого любителя римской истории. Карта пестрит названиями, которые в большей степени принадлежат миру легенд, чем реальности. Между Вейей и Фиденами заняла позицию армия Максенция.
Эта голая равнина, постепенно поднимающаяся к горе Соракт, была, вероятно, выбрана как удобное место для сражения тяжеловооруженной кавалерии и североафриканской легкой конницы. Армия была построена «по косой», правый фланг располагался на Тибре, хотя правильнее было бы сказать, что вся армия целиком выстроилась вдоль реки. Непосредственно на дороге стояла италийская пехота с преторианцами в резерве. Тяжелая кавалерия помещалась на левом крыле, а североафриканская конница – на правом.
Армию Константина, двигавшуюся из Фалерий, возглавляла кавалерия под непосредственным его командованием. Без всякой остановки кавалерия свернула с дороги и обрушилась на тяжеловооруженную конницу противника, в то время как пехота продолжала наступать в центре, перестраиваясь на ходу.
Ряды армии Максенция дрогнули; североафриканская конница выдвинулась вперед, так что арьергарду Константина ничего не оставалось, как свернуть с дороги и принять бой. В тот момент исход битвы казался неясен, совсем немного – и североафриканцы зашли бы в тыл Константиновой армии и замкнули ее в смертельные клещи. Но удача не изменила Константину. Его конница прорвала ряды тяжелой кавалерии противника и заставила ее в беспорядке отступить. Тем временем африканцам преградил путь арьергард войска; многие конники нашли свое последнее пристанище в Тибре, и таким образом фланги италийского войска оказались сокрушены. Зажатая с трех сторон италийская пехота Максенция дрогнула и обратилась в бегство. Держались только преторианцы. Они не отступили и не разомкнули ряды, а стойко и мужественно сражались, пока не погиб последний из них.
От Кремеры до Рима – девять миль. Пока пехота сражалась с преторианцами у Красных скал, кавалерия Константина преследовала Максенциеву конницу, беспорядочно отступавшую к Риму. Мульвиев мост через Тибр был забит спасавшимися от преследования. Сам Максенций был среди них, когда мост (не рассчитанный на такой вес) начал падать… Впоследствии появилась легенда о том, что Максенций расставил Константину ловушку и сам же попал в нее. Так это или нет, но мост действительно рухнул. По приказу Константина тело Максенция искали долго и тщательно, и в конце концов оно было поднято из Тибра. Максенцией утонул из-за того, что его роскошные доспехи оказались слишком тяжелыми.
Таким образом, меньше чем через два месяца после перехода через Альпы Константин с триумфом вступил в Рим. Его приветствовали скорее как освободителя, чем как завоевателя. Молниеносный успех его кампании, возможно, покажется чудом стороннему наблюдателю; и все же если там и не обошлось без чуда, то это было чудо мудрого расчета и исключительной дальновидности. Константин сделал все, чтобы его ждали. Так что не стоит удивляться тому, что он оказался в Риме желанным гостем.
Уже сами обстоятельства, сопутствовавшие появлению Константина в городе, свидетельствуют о том, что обе стороны настроены миролюбиво. Никакие преследования не омрачили этого события. Как заведено с древности, семья Максенция, которая могла бы заявить о своих правах на империю, и несколько его ближайших соратников были казнены[30], но больше никакое кровопролитие не запятнало восшествие Константина на престол.

 

THE ROMAN

REVOLUTION OF
CONSTANTINE
Raymond Van Dam

 

Short dedications inscribed in the central passageway of the arch
hailed Constantine as “liberator of the city” and “founder of peace.” The
upper story of the arch included giant statues of Dacians in postures of
captivity and mourning, with downcast eyes. Although these statues had
been appropriated most likely from an earlier Trajanic monument, in
their new location on the arch they represented the renewed submission
of Dacia, and by implication of all the Balkan regions, to the majesty of
Rome. Constantine’s arrival had ensured that Rome would not after all
become part of a “Dacian empire.” In addition, the panels in the frieze
demonstrated how the new emperor himself could be transformed from
a provincial warlord into a respectable civilian at Rome. On the panel
depicting the siege of Verona Constantine was shown standing among
his troops, wearing armor and Gallic trousers; on the panel depicting
the battle at theMilvian Bridge he was shown in the company of deities,
wearing armor and a sword on his left hip. On the panels depicting the
procession of his troops into Rome and his speech to the people in
the Forum he was shown still wearing a long military cloak. But on
the final panel depicting the distribution of coins to senators and the
people, the emperor was shown wearing a toga. From battle-dress to
civilian clothing: the man of war from the provinces should become the
man of peace at Rome.16

 

16 For discussion of Constantine’s clothing as depicted on the frieze, see L’Orange
and von Gerkan (1939) 61–62 (Verona), 67 (Milvian Bridge), 74 (procession), 86
(Forum), 96 (distribution); for photos, see L’Orange and vonGerkan (1939)Tafeln
6–17, and Giuliano (1955) plates 30–45. Smith (2002) 143, properly highlights the
peculiarity of depicting Constantine wearing the cloak (chlamys) that had become
the standard uniform for military commanders outside combat: “Here for the
first time an emperor wearing the long military cloak addresses the populace of
Rome inside the city – and at its civilian epicentre, the Forum Romanum.” Such
a uniform was a bit too provocative for a capital. By the end of the century the emperor Theodosius ordered the prefect of Constantinople to ensure that

senators did not wear a “military costume” within the city. Because a military
chlamys caused “terror,” senators were instead to wear “peaceful clothing”: see
CTh 14.10.1, issued in 382. For a possible hint of a statue of Constantine at Rome
wearing “civilian clothing,” see the fragmentary dedication in CIL 6.4.2:3789, no.
36953 = Gr¨unewald (1990) 220, no. 259: “Constantino ma[ximo . . . ] | statuam
civili [habitu . . . ] | ex aerario in su[ . . . ”

 

...

 

Reading a Head and a Hand

Constantine’s monumental head and right hand have become prominent
relics of his presence at Rome.Moved from their original location,
detached from their original context, this head and hand now conjure
up at least three different readings of Constantine’s role in the capital,
as usurper, as ancestor, and as benefactor.
One reading would highlight his standing as an outsider. After his
father’s death Constantine had proclaimed his elevation as emperor by
sending a traditional laurelled image of himself to Galerius, the surviving
senior emperor. By accepting the image, however begrudgingly,

 

Galerius welcomed Constantine into the “partnership” of emperors.
Other emperors likewise publicized their authority by sending out
images, statues, and even gold coins stamped with their portraits. But if
portraits, statues, and busts announced the beginning of a newemperor’s
reign, then his actual bodiless head announced the end.Maxentius had
drowned in the Tiber during the battle at theMilvian Bridge. Constantine’s
troops retrieved his corpse, cut off its head, and carried it into the
city in their triumphal procession. Constantine then sent “the tyrant’s
hideous head” to Africa to demonstrate that he was now in control. The
statues of a defeated emperor typically suffered the same fate. “After a
tyrant is killed, his images and statues are pulled down. When only the
appearance is changed, the [tyrant’s] head is removed and the bust of
the victor is placed on top [of the statues], so that the body remains but
another head is substituted for those that were cut off.” A new emperor
was a new face and the new head of government; a deposed emperor was
defaced and beheaded. Decapitation marked the death both of a failed
emperor and of any memories of him. Decapitation was the symbolic
equivalent of erasing names and ending a lineage: without its head, the
corpse of one usurper was “nameless.”6
6 Image of Constantine: Lactantius,De mortibus persecutorum 25.1–3; with Zosimus,
Historia nova 2.9.2, for Maxentius’ angry reaction to the display of Constantine’s
image at Rome, and Bruun (1976), on the transmission and acceptance of images
of new emperors. Gold coins: note Ammianus Marcellinus, Res gestae 26.7.11, for
Procopius’ attempt to generate support in Illyricum by distributing gold coins
“stamped with the new emperor’s portrait”; with L´opez S´anchez (2003), discussing
the images on Procopius’ coins.Maxentius’ head: Panegyrici latini 12(9).18,
4(10).31.4, “tyranni ipsius taeterrimum caput,” Zosimus, Historia nova 2.17.1; sent
to Africa: Panegyrici latini 4(10).32.6–8; also Praxagoras of Athens, summarized
by Photius, Bibliotheca 62: “some Romans cut off his head, hung it on a pole,
and wandered through the city,” with Malosse (2000), arguing that Praxagoras
was the source for Libanius, Orat. 59. Tyrant’s statue: Jerome, Commentarium in
Abacuc prophetam 2, on Habakkuk 3:14 (PL 25.1329a-8, with the commentary
in Stewart (1999). Nameless body of Magnus Maximus: Pacatus, Panegyrici latini
2(12).45.2; also Rufinus, HE 8.13.15, on Maximian’s statues: “in public buildings
the words of his name were changed.” Richlin (1999), is a suggestive meditation
on the meaning of decapitation in the Roman world.

 

...

 

For
examples of the emphasis on sudden religious change, see Vogt (1963) 39, “the
battle of theMilvianBridge was a turning-point”;Barnes (1981) 43, “the moment of
psychological conviction”;MacMullen (1984) 102, “Nothing counts for more than
the year 312”; and Odahl (2004) 106, “At this moment, Constantine converted”;
Baglivi (1992), analyzes ancient interpretations of the novelty of Constantine. For
an argument that Constantine’s religious conviction should be interpreted as an
extended process of forming an identity, see Van Dam (2003c).

 

Eusebius published this first edition of History soon after Maximinus’
death. Already then he seemed to have recognized that Constantine
was a different sort of emperor, even if he had no personal familiarity
with him. Eusebius mentioned in passing Constantine’s proclamation
as emperor by his father’s troops, with the claim that he had previously
been destined for imperial rule by God himself. He noted that Constantine
had advanced on Rome after praying for the assistance of “God
in heaven and his Word, the Savior of all, Jesus Christ.” He compared

 

Constantine, who had been victorious at the Milvian Bridge over the
Tiber River, toMoses, who had destroyed the pharaoh’s army at the Red
Sea. He described a statue of Constantine at the capital and its dedicatory
inscription, in which the emperor asserted that he had liberated
Rome through the power of the cross, “the sign of salvation.” At the
conclusion of this first edition Eusebius praised both Constantine and
Licinius, the emperor who had defeated Maximinus, for their “piety
toward the Deity.”5

 

5 For the contents and the dating of the first edition of Eusebius’ History, see
Chapter 6. Eusebius, HE 8.13.14, proclamation, 9.9.2, prayer, 5–8, Moses, 11, sign
of salvation, 9.11.8, piety. Although Eusebius heard about Constantine’s victory in
312 very quickly, his source is not obvious. Christensen (1989) 287–92, argues that
Eusebius based his narrative of Constantine’s triumphant arrival in HE 9.9.9–11 on
a “politically inspired account of pagan origin” that he modified with comments
about the role of Christianity.

 

...

 

Rufinus could have continued his translation of Eusebius’ History
with a translation of Eusebius’ Life of Constantine. Quite probably he
was familiar with this Life. In fact, in his translation of one episode in
Eusebius’ History Rufinus seems to have been influenced by the more
elaborate version in Life. When Eusebius had narrated Constantine’s
victory over Maxentius in History, his account had first mentioned
Constantine’s initial prayer to God and Jesus Christ, “the Savior of
all,” and then described military affairs, such as the battles in northern
Italy,Maxentius’ advance outside the walls of Rome, the collapse of the

 

bridge, and Maxentius’ drowning. Decades later in Life, Eusebius had
provided an expanded narrative in which Constantine’s famous vision
of a cross in the sky and his construction of a military standard in the
shape of a cross preceded his victory over Maxentius. In his translation
of this episode in History Rufinus now inserted an account of this vision
and the military standard that seemed to borrow from the expanded
narrative in Life. In particular, he quoted in Greek the slogan that
Eusebius claimed had appeared with the cross in the sky: “conquer in
this.” Of course, true to form Rufinus also added details not found in
either Eusebius’ History or his Life, such as the angels who were reciting
the slogan and the gold cross that the emperor thereafter carried in his
right hand.20
Rufinus nevertheless preferred to overlook this Life, perhaps because
like the sermon in the tenth book of History, it was too contaminated
with Eusebius’ ideas about the subordination of Jesus Christ to God the
Father and the similarities between Jesus and Constantine. Instead, he
continued his translation of Eusebius’ History with an account that he
based on “the writings of ancestors” and his own memory. Even though
he never mentioned his predecessor in his additional books, Rufinus’
observations in his additional books were a further repudiation of Eusebius’
theology. He criticized both Arius, whose theology Eusebius had
supported, and Eusebius of Nicomedia, another partisan of Arius. He
praised the outcome of the council of Nicaea and cited its creed and
its denunciations of Arian doctrines. He admired bishop Alexander,
who had resisted “the threats of Eusebius [of Nicomedia] and Arius’
intimidation.” He especially admired Athanasius, Alexander’s successor
as bishop of Alexandria and an outspoken critic of Eusebius of Caesarea.
Until Athanasius’ death in 373, Rufinus could use the bishop’s loyalty
20 Victory overMaxentius: Eusebius, HE 9.9.1–8, Vita Constantini 1.28–38. Rufinus,
HE 9.9.1–4, vision, slogan, military standard, cross, with Christensen (1989) 293,
“Rufinus must have known the Vita Constantini, or at any rate a similar source,”
295n.301, “Rufinus relied on a tradition here, which despite all the similarities, is
independent of Eusebius’s account in Vita Constantini.” Rufinus’ narrative may
also have included local legends he had heard during his years in Rome. Note
that unlike Eusebius in both his Ecclesiastical History and his Life of Constantine,
Rufinus mentioned the Milvian Bridge by name.

 

to Nicene doctrines as a framework for his narrative of theological controversies
and a benchmark for evaluating the behavior of emperors.
Good emperors like Jovian understood the importance of “petitioning
Athanasius with a complimentary and most respectful letter.” By
enhancing Athanasius’ reputation Rufinus ensured that his extension of
Eusebius’ History represented a Nicene historical perspective. Eusebius
would have been stunned to discover that the Age of Constantine had
been only a preview of the Age of Athanasius.21
Rufinus also greatly admired the emperor Theodosius. In his opinion,
Theodosius had fought against usurpers in order to defend “the catholic
faith” against Arianism or against paganism.

 

21 Rufinus, HE 10.1, Arius, 5, Eusebius ofNicomedia, 6, creed, 14, threats, 11.1, letter,
with Barnes (1993) 159, on the authenticity of Jovian’s letter.

 

Visions
The contrast between Constantine and Theodosius was most apparent
in their visions. Before his battle at the Milvian Bridge over the Tiber
River, Constantine had claimed that he had had a vision of a cross in the
sky and subsequently another vision in which Christ himself had urged
him to use the symbol as protection against his enemies. Before his battle
at the Frigidus River, Theodosius also claimed to have had a vision in
which he had seen two men, clothed in white and riding white horses.
These men identified themselves as the evangelist John and the apostle
Philip and offered to help. In their respective dreams, while Constantine
had talked with Jesus Christ himself, Theodosius now spoke only with
Jesus’ disciples. Theodosius was furthermore thought to have prepared
for this battle by praying with clerics at the shrines of martyrs and
apostles. He also requested the advice of John of Lycopolis, a monk in
Egypt who had been blessed with the “gift of prophecy.” As an analogue
of Jesus Christ, Constantine had been considered a “friend of God”;
but Theodosius was now only a “friend of Christ” who consulted with
God’s other representatives on earth, bishops and monks.46

 

46 Constantine’s visions:Eusebius,Vita Constantini 1.28.2–29. Theodoret,HE5.24.1–
2, John of Lycopolis, 2, ο φιλοχριστος... βασιλευς, 5–6, Theodosius’ vision,
with Paschoud (1979–2000) 2.2:474–500, for a thorough discussion of the different
accounts of the battle at the Frigidus River, and Bloch (1945) 240: “The
battle . . . symbolizes the end of an age with unusual clarity.” Praying with clerics:
Rufinus, HE 11.33. Gift: Palladius, Historia Lausiaca 35.2.

 

Speidel, M. P. (1986). “Maxentius and His Equites Singulares in the Battle at the
Milvian Bridge.” Classical Antiquity 5:253–62.

 

CONSTANTINE AND THE

CHRISTIAN EMPIRE
Charles Matson Odahl

Map 3 The Italian campaign of 312.

 

By the autumn of 312, Constantine controlled Cisalpine Italy from the western Alpine
passes to the eastern Adriatic ports and from the northern peaks to the Po River—a 300-
mile-wide and 100-mile-deep area of Roman Italy. Maxentius had unwisely left the
regions between the Po and Rome largely undefended. The cities in Venetia, Etruria, and
Umbria proclaimed for the cause of Constantine, and made it known that they would
assist the passage of his army through their areas on the 300-mile march to the capital. A
panegyrist compared the speed with which Constantine moved his forces southward with
the rapidity of movement employed by Scipio and Caesar in their historic republican
campaigns. However, this panegyrist, along with other ancient sources, recorded the
sense of foreboding which Constantine felt as he crossed the Apennine mountains by the
Flaminian Way and approached Rome. His arduous summer campaign in the north had
been victorious, but Maxentius had held about half his army in reserve in Latium, leaving
the military odds still around two to one against Constantine. Maxentius appeared to be
using the same strategy which had defeated Severus and Galerius—remaining behind the
Aurelian Walls and offering bribes to enemy troops. Constantine was so respected by his
soldiers that he did not need to worry much about desertions from his troops. Yet, his

 

combat. If Maxentius stayed within the Aurelian Walls, investing the eighteen-kilometer
circuit of Rome would be most difficult. Moreover, the information Constantine had
about Maxentius, including intimate details from his wife Fausta, had made the Gallic
emperor aware of the superstitious proclivities of his opponent, and of the religious
enchantments he would be employing against him. If even the formidable Galerius, with
all his reverence for the Olympian gods and with all the power of his eastern troops, had
not been able to defeat Maxentius, Constantine could not have helped but worry about his
own chances of success as he moved closer to Rome.9
In this situation, the mind of Constantine turned to religion and the eyes of the
emperor looked to the heavens. With the military forces and religious rites arrayed
against him, Constantine became convinced that he needed “some more powerful aid”
than human troops and pagan deities offered. He recalled how his pagan predecessors had
put their trust in the many gods of Olympian polytheism and had used all the powers of
their offices to destroy the Christian religion; they had failed in their aims and suffered
unhappy ends. He remembered how his father had honored the “God supreme above all”
and had refused to enforce the worst persecution edicts against the Christian faithful; he
had ruled successfully and died happily. So, he decided to call upon this “Highest Deity,”
and seek his aid and power in this time of trial.10
The emperor raised his eyes to the sky and implored the Deus Summus to reveal his
identity and to proffer his help. Constantine later confided to Bishop Eusebius of
Caesarea what followed, and he swore by an oath that his story was true. He said that just
after midday “he saw with his own eyes in the heavens a trophy of the cross arising from
the light of the sun, carrying the message, Conquer By This” (Hoc Signo Victor Eris in
the original Latin of Constantine, but TOUTO NIKA in the Greek translation of
Eusebius).11 The emperor did not completely comprehend the meaning of this apparition;
but that night he had a dream in which Christ appeared to him and admonished him to use
the sacred sign of the Christian faith as a defensive talisman for his army.12 As
Constantine had been a protector of Christian believers in his domains, there were
Christian clergymen traveling in his entourage and praying for the success of his
campaign. He questioned them on the meaning of his revelations and on the sacred signs
of their religion. They responded that the cross was the symbol of the victory over death
won through the saving act of Christ. They probably informed him that Christian fideles
were marked with the sign of the cross at baptism, and were told to invoke the name of
Christ whenever they felt endangered by demonic forces. The emperor learned that the
crux et nomen Christi were potent apotropaic signs which could be used against the
forces of evil. Constantine probably remembered the famous incidents when the failure of
an haruspex at Antioch to find any signs in a sacrificial animal had been blamed on the
hexing of the sacrifice by a Christian palace worker marking his forehead with the
symbol of the cross; and when the failure of the Oracle of Apollo at Didyma to utter
prophecies was blamed on the existence of the iusti. The emperor must have reasoned
that if Christian signs were more powerful than pagan rites, the Christian Divinity would
be the Deus Summus, and the sacred symbols of Christ would overcome the superstitious
magic of Maxentius. At this moment, Constantine converted to the Christian God. His
conversion was not the final decision in a long internal search for moral regeneration and
personal salvation; but it was not a momentary act of pure political expediency either.

 

Solar syncretism had made him a seeker of the “Highest God.” Cultural toleration had
opened him to Christian influences. Superstitious religion had made him a believer in
talismanic symbols. His revelatory experiences convinced him that the God of the
Christians had answered his sincere prayers, and that the signa of their cult would meet
his dire needs.13 The following morning he summoned his workmen, and directed them to
fashion a new battle standard known as the Labarum—it was a gold spear crossed by a
bar holding a banner with the imperial portrait, and topped with a monogram made out of
the first two letters of the name of Christ in Greek, the letter Chi traversed by the letter
Rho ( ). It therefore combined the two potent apotropaic symbols of Christianity.
Constantine communicated his religious revelations to his soldiers, and ordered them to
mark their shields with the caeleste signum Dei, the monogram of Christ, which would
serve as a safeguard against the enemy. If this personal account of his conversion
experience had not been preserved in the Vita Constantini by Eusebius, something similar
to it would have to be assumed based on the references to prayers, dreams, divine
inspiration, and sacred signa found in other written sources, and on the use of crosses and
Christograms seen on Roman imperial coins.14 Suffice it to say here that Constantine did
not just tell this story to his biographer, but he also related it to his family and friends,
and that it became common knowledge in late antiquity. When a usurper tried to
overthrow his heirs a dozen years after his death, his daughter Constantina and his son
Constantius II reacted by issuing bronze coins invoking the divine vision of their father
and the divine institution of their dynasty—the coin depicted an angel crowning
Constantine as he held a Labarum marked with the monogram of Christ within the
inscription HOC SIGNO VICTOR ERIS, the celestial message of his vision. The
Theodosian dynasty later issued bronze coins recalling Constantine’s use of the
Christogram on his shields—it depicted an angel marking a shield with the Christogram
within the inscription SALUS REIPUBLICAE (Ills. 25 and 26).15

 

Inspired by his celestial revelations and encouraged by their Christian talismans, the
emperor and his army resumed the march toward Rome. They finished crossing the
Apennine Mountains in mid-October, turned south and advanced on the capital city by
way of the Via Flaminia. Constantine set up camp in a plain to the northwest of the Tiber
River above the Mulvian Bridge (Pons Mulvius in classical Latin, Ponte Milvio in
modern Italian).16 Maxentius had the bridge cut in an attempt to impede the progress of
Constantine. Maxentius remained behind the Aurelian Walls, and hoped to withstand a
siege. He pretended not to fear the proximity of his rival, and began celebrating public
games in honor of his accession to the throne six years earlier. However, neither the
Roman people inside the walls nor the “Highest God” in the heavens above seemed
willing to cooperate with his strategy. Hearing of the success of Constantine in the north,
and tiring of

 

the tyrant in their midst, the Roman people jeered at their ruler in the circus, and chanted
that “Constantine cannot be conquered.” Fearful that his subjects might not remain loyal
through a siege, Maxentius called some senators together and consulted the Sibylline
Books for divine guidance. A passage was discovered which declared that “the enemy of
the Roman people would perish on that day.” Interpreting the oracle in his own favor,
Maxentius decided to lead his forces out of the city, and face Constantine on the
battlefield. Pagan and Christian authors alike agreed that divine forces seemed to have
handed the usurper over to Constantine, with a Gallic panegyrist writing that “the Divine
Mind…snatched wisdom away from the abominable man so that…he suddenly rushed
out and…sealed the very day of his accession with his final destruction”; and a Christian
historian affirming that “God himself drew the tyrant as if by secret cords a long way

 

accession—28 October 312.17
Maxentius ordered a bridge of boats topped with wooden planks to be stretched across
the Tiber near the broken arches of the Mulvian Bridge. The Roman usurper then led his
forces over this makeshift span, and deployed them in several long lines facing the battle
plain, but with their backs to the river. Constantine observed the movements of his
enemy, and planned his strategy. The Gallic challenger led his troops out of camp, and
spread them out to the length of the enemy lines. He gave the order for his cavalry to
charge, and they broke the ranks of the Maxentian cavalry. Next, he sent his infantry
against the foot soldiers of the enemy, and pushed them into the Tiber where many were
slaughtered or drowned. For a while the Imperial Horse Guards and Praetorians held their
positions around Maxentius, but when Constantine led a cavalry charge into their midst,
they too broke ranks and retreated to the river. Maxentius fled with them and tried to ride
his horse across the bridge of boats, but “pressed by the mass of the fleeing soldiers, he
was thrown into the stream” and drowned. His body was found on the opposite bank of
the Tiber, and his head was severed and stuck on a spear to be carried in triumphal
procession the next day to show the people of Rome that the tyrant was dead and the city
was free. Constantine could not help but think that he had made the right choice for a
divine patron before the battle. It seemed that Maxentius had been expelled from the city
by the will of the Christian God, and it appeared that his army had been vanquished by
the power of Christian signs (Ill. 27).18
On the day after the Battle of the Mulvian Bridge, the victorious emperor and his
troops entered Rome in triumph. As Maxentius had jailed senators, ravished matrons,
harassed bishops, and brutalized his subjects, the Roman populace was glad to learn of
his demise and heaped abuse on his severed head. As Constantine had defeated
barbarians, expanded the economy, protected Christians, and nourished his subjects, he
was hailed as a liberator and greeted with rejoicing by both the pagan and Christian
people of the city. It

 

seemed that he was restoring light to the old capital. Constantine immediately treated his
Roman subjects to imperial largess and honored the Senatorial Curia with an imperial
visit. The only punitive measure he carried out was the disbanding of the Praetorian and
Imperial Horse Guards who had supported Maxentius; but he permitted enemy soldiers
who survived the war to be transferred to frontier duty up on the Rhine. In his meeting
with the Senate, he promised to restore many of its ancestral privileges, and to employ
many of its members in the imperial government. They responded by voting him
numerous victory monuments, and by decreeing him the “title of the first name” which
made him the senior Augustus among the remaining emperors. A special issue of gold
and bronze coins was minted at Rome in late 312 in honor of his victory in the Italian
campaign—the obverse carried a portrait bust of the emperor with the inscription IMP
CONSTANTINUS P F AUG (“Emperor Constantine the Pious and Happy Augustus”),
while the reverse displayed a legionary standard topped with an eagle between cavalry
vexilla surrounded by the inscription S P Q R OPTIMO PRINCIPI (“The Senate and
Roman People for the Best Princeps”). The Optimus Princeps title had been applied to
Trajan and the “good emperors” of the second century, and the pagan nobles of Rome
probably hoped that their new liberator would rule like them (Ills. 28 and 29).19
Constantine was certainly a great general like Trajan, an extravagant builder like Hadrian,
a deeply religious person like Antoninus, and a serious thinker like Marcus Aurelius; but
he was no longer a believer in the pagan gods as each of them had been. His revelatory
experience on the road to Rome and his climactic victory behind Christian talismans at
the Tiber had altered his beliefs. The new senior emperor would soon make his changed
religious orientation evident through artistic representations, ecclesiastical associations,
and imperial legislation in the autumn and winter of 312–13.
The triumphal adventus of Constantine into the capital had offered the first hint of the
altered situation. As the procession wound its way through the streets of the city and into
the Forum, some of the people in the crowds must have noticed that a new standard
preceded the emperor, and that a novel sign appeared on the shields of his soldiers. A
pagan panegyrist who described the entry parade a year later did not mention the
traditional ascent to the Capitoline Hill and its pagan temples; rather, he reported that
some of the spectators had complained that Constantine “approached the palace too
quickly.” Eusebius explained that as the emperor knew he had triumphed with the help of
the Christian God, he reasoned that he should immediately render “thanksgiving to him
as the Author of his victory.” The evidence seems to indicate that Constantine declined to
climb the Capitoline and offer sacrifices to Jupiter and the state deities for his victories;
but instead entered the imperial palace on the Palatine and offered prayers of
thanksgiving to his new patron God.20 If some of the Roman populace had missed the
procession or misunderstood its significance, the emperor quickly made a most public
profession of his new religious position in the very center of the capital. While residing in
Rome over the next few months, he ordered the completion and transformation of a
grandiose new courthouse, usually called the Basilica Nova, which Maxentius had begun
at the northeastern end of the Roman Forum. It was one of the largest structures in the

 

heart of the city, and is still impressive in ruins with a longitudinal axis of over ninety
meters in length and with barrel vaults of nearly thirty meters in height. In a new apse
added to the western end of this building, Constantine had a colossal statue of himself
holding his new Christian war standard set up as the focal point of the structure. At its
base, he ordered that an inscription be posted proclaiming that it was “by virtue of this
saving sign…that I have preserved and liberated your city from the yoke of tyranny.” The
extant portions of this statue with its eight-foot-high head have been placed in the atrium
of the Palazzo dei Conservatori Museum on the Capitoline Hill above the Forum. One of
the hands and both of the eyes of the statue seem to have pointed heavenward whence the
emperor felt he had received the divine power to defeat the forces of his enemy. Stories
of this bold witness to his new faith by Constantine were soon circulating across the
empire, and were published within a year by Eusebius of Caesarea in his Historia
Ecclesiastica (Ills. 30 and 31).21
Eusebius later reported that the revelatory experiences of the emperor before the battle
at Rome had induced him to consult Christian clergy and to read Christian scriptures in
order to learn about the mysteries of his new faith. He also recorded that after his
adventus in the capital, Constantine invited Christian ministers to be dinner guests at his
table and traveling companions in his entourage, and to serve as his advisors on Church
politics and Christian practices.22

 

Two ecclesiastical leaders who entered the court circle of the imperial convert at this
time were well-known figures in the western Church. Bishop Ossius of Cordova from
Hispania appears to have been among the clergy who had traveled with Constantine on
his Italian campaign, and who had explained to him the meaning of Christian signs.
Ossius was a man of high morality and great learning, and was widely respected in both
the Christian Church and Roman society. A new Latin translation of Plato’s Timaeus was
dedicated to him, and he seems to have been well versed in both classical philosophy and
Christian theology. He probably mentioned to the emperor that the Platonic concept of a
first and second Deity was somewhat similar to the Christian belief in God the Father and
his Son the Word, and how this similarity might be used in converting pagans to
Christianity. He may have directed Constantine’s initial readings in the Bible, and
suggested to him what duties the Christian Divinity expected a pious emperor to perform.
As his name appeared in Constantinian letters and laws concerning Christianity, he most
certainly advised the emperor about the hierarchical organization and ethical practices of
the Church, and assisted him in giving patronage to and adjudicating disputes among
Christians. The famous western bishop traveled in the imperial entourage and advised the
Christian emperor for such a long time, in fact, that eastern Christian writers made a word
play on his Latin name in Greek, referring to him by the similar sounding term

 

οσιος, “the holy one”—giving rise to the alternate spelling of “Hosius” for his name

seen in works on the Constantinian Era. During his stay in the capital, Constantine also
made the acquaintance of Bishop Miltiades of Rome (311–14), and learned how he was
considered to be the successor of Peter, the “Prince of the Apostles,” and thus the
nominal head of the episcopal hierarchy of the Catholic Church. The emperor reasoned
that such an important Christian leader should have a residence appropriate to his status,
and ceded the Lateran Palace from imperial estates at the eastern edge of the city to the
Roman See. Contemporary letters show that Constantine referred the adjudication of an
hierarchical schism in the African church to Miltiades, and that the bishop hosted a synod
for that purpose in his new residence. It was men such as Ossius and Miltiades who
advised the imperial convert in discerning the tenets of Christianity and in advancing the
status of the Church.23
After he gained control of the administrative personnel of the Italian and African
dioceses—keeping some Maxentian men whom he could trust in office, and placing some
new men who were sympathetic to his religious policies in office—Constantine issued
several imperial letters and laws which restored the corporate property of the Church, and
offered special privileges to the Catholic clergy in his domains. A number of these were
preserved in the Historia Ecclesiastica of Eusebius and the Codex Theodosianus of
imperial jurists. He had permitted the Christians of Britain, Gaul, and Spain to worship
freely since early in his reign; and he seems to have allowed them to recover the property
and rebuild the houses of worship they had lost in the “Great Persecution.” Maxentius

 

had not been a fierce persecutor like his father; but he had exiled two Roman bishops and
had not restored all Church property. Therefore, shortly after his arrival in Rome,
Constantine sent out strict letters to the governors of his newly won territories ordering
the restitution of Church property. His letter to Anullinus, the Proconsul of Africa, has
survived, and stated:
We ordain that when this decree arrives, if anything which belonged to the
Catholic Church of the Christians in a town or other place is still retained
by citizens or others, you are to have it restored to the said churches
immediately.
These orders indicate that Constantine regarded the Catholic Church as a licit cult which
had the right to own corporate property in the Roman Empire.24

 

9 Paneg IX (XII). 15. 3 and 16. 1 recorded both the route which Constantine took, and the fear
which he harbored: “At enim tu…qua brevissimum per Venetos iter est, rapto agmine

 

advolasti, celeritatem illam in re gerenda Scipionis et Caesaris tunc maxime cupienti Romae
repraesentans”; and “Itaque unum iam illud timebatur, ne ille conterritus, his viribus graviter
adflictus et in artum redactus, boni consuleret et debitas rei publicae poenas obsidione
differet.” Lact., De Mort Pers 44. 3 emphasized the difficulties Constantine had faced in the
north, and indicated that the emperor “was prepared for either outcome” at Rome. Euseb.,
Vita Const I. 27 recounted that Constantine confessed that he feared he needed “some more
powerful aid than his military forces could afford him because of the wicked and magical
arts which were so diligently practiced by the tyrant.” And Zos., Hist Nova II. 15
emphasized the greater number of troops Maxentius had at Rome. Potter, in Roman Italy, pp.
14–27, describes the geography and regions of ancient Italy, and on pp. 15 and 129, provides
maps of Roman Italy and its road network. MacMullen, in “Constantine and the
Miraculous,” pp. 81–96, and also in Constantine, pp. 74–78, treats the religious climate.
10 So Euseb., Vita Const I. 27 described the psychological state of Constantine on the road to
Rome in 312. The reliability of this account should be accepted because: (1) it fits the
religious environment of the times and the situation of Constantine in Italy; (2) Eusebius
claimed that the emperor himself later told him the story of his conversion experience
personally; and (3) it agrees with material Constantine published in an “Edict on the Error of
Polytheism” (reproduced in Vita Const II. 48–60) a dozen years before the Vita.
11 Euseb., Vita Const I. 28:
A bronze coin type minted by the children of
Constantine at Siscia and Sirmium in 350–51 depicted the vision of their father and carried
the original Latin phrase from his vision which he had told them: HOC SIGNO VICTOR
ERIS (“By Means Of This Sign You Will Be The Victor”). Eusebius paraphrased the Latin
given to him by the emperor as TOUTO NIKA (“Conquer By This”) in his Greek Vita
Constantini. By the time this work was translated into Latin at the end of the fourth century,
the original Latin phrasing of the emperor and the coin inscription of his heirs had been
forgotten, and translators thus gave variants of the Eusebian phrasing like “In Hoc Vince,” or
“In Hoc Signo Vinces,” which sometimes appear in the works of historians and artists not
familiar with the numismatic evidence and the later Constantinian period. The famous
numismatist Andreas Alföldi long ago recognized this, and reported it in “Hoc Signo Victor
Eris: Beiträge zur Geschichte der Bekehrung Konstantins des Grossen,” Pisciculi (Munich,
1939), p. 7, and in his later Conversion of Constantine, pp. 16–18; as have I in
“Constantine’s Conversion to Christianity,” and “Christian Symbols in Military Motifs on
Constantine’s Coinage, p. 71.
12 Euseb., Vita Const I. 29: “While he was sleeping, the Christ of God appeared to him with the
sign seen in the heavens , and ordered
that a copy be made of the heavenly sign and that it be used as a safeguard in
the battles with his enemies.” Lact., De Mort Pers 44= Odahl, Early Christian Latin, p. 91,
also recorded the dream and command to use a signum: “Commonitus est in quiete
Constantinus, ut caeleste signum Dei notaret in scutis atque ita proelium committeret.”
13 Euseb., Vita Const I. 32 contained the account of the emperor consulting priests and
receiving teaching on the mysteries of the Christian faith and its symbols.
14 Euseb., Vita Const I. 30–31 emphasized the making of the Labarum, which combined “the
figure of the cross” and “the symbol of the Savior’s name,” and indicated that Constantine
placed the Christian war standard at the front of his armies and wore the Christ monogram
on his helmet thereafter. In Vita Const IV. 21 he reported that the emperor ordered his
soldiers to inscribe their shields with “the symbol of the salutary trophy,” and that he
replaced the pagan insignia of the armies with Christian signs. Lact., De Mort Pers 44

 

emphasized the marking of shields with the Christogram, describing it as “the letter Chi
traversed, with the highest top bent round, he marked Christ on the shields” (“transversa X
littera, summo capite circumflexo, Christum in scutis notat”). Some scholars, such as
Dörries, Constantine the Great, p. 33, MacMullen, Constantine, p. 72, and Creed,
Lactantius, p. 119, have read Lactantius as describing a Crossogram ( ); while others, like
Jones, Constantine, pp. 84–86, Alföldi, Conversion of Constantine, pp. 16–18, and
Pohlsander, The Emperor Constantine, p. 22, have read him as describing a Christogram (
) Eusebius’ account of the monogram was more precise, describing it as “the symbol of the
Savior’s name, two letters indicating the name of Christ made through the inscribing of the
initial characters, the letter Rho being intersected [by Chi] in its center.” The Eusebian
description, plus the gloss “Christum…notat” which Lactantius added to his wording, favors
the Chi-Rho monogram. This was the standard form of the Christ monogram which appeared
on Constantinian coinage until the last year of the emperor’s reign when the variant form of
the Crossogram first appeared—for this debate and the numismatic evidence, see Charles
Odahl, “The Celestial Sign on Constantine’s Shields at the Battle of the Mulvian Bridge,”
JRMMRA, vol. 2 (1981), pp. 15–28.
15 Euseb., Vita Const I. 27–37 offered the full story of the conversion as it was given to him by
the emperor; however, already in 313 he had heard and written about the emperor’s prayer,
divine aid in battle, and an imperial statue in Rome holding a Christian standard in Hist Eccl
IX. 9. References to divine inspiration in Paneg IX (XII), and on the Arch of Constantine;
and the story of the dream and monogrammed shields in Lact., De Mort Pers 44, and the
appearance of a cross scepter and Christogram on the Decennalia medallions of the emperor
(all between 313–315) add weight to the Vita version of the conversion story. And, of
course, the later Church historians, such as Ruf., Hist Eccl IX. 9, Phil., Hist Eccl I. 6, Soc.,
Hist Eccl I. 2, Soz., Hist Eccl I. 3–4, and Gales., Hist Eccl I. 3–7, followed Eusebius and
waxed eloquent on the vision of the emperor and the making of the Labarum. Late
nineteenth-century Realpolitik, early twentieth-century scientific rationalism, and the long
debate on the authenticity of Eusebius, however, led many scholars from the 1930s to the
1970s to prefer the earlier and shorter Lactantian version to the later and longer Eusebian
account of the conversion of Constantine. With the extensive work on Constantinian
documents, coinage, and art, which has corroborated much of the information given in the
Vita Constantini, with the intensive analyses of fourth-century religious and magical
practices, and with a renewed interest in the majesty and mystery of nature over the past few
decades, the Eusebian vision element has finally regained the central place it has always
deserved in the conversion story. A.H.M. Jones led the way in his Constantine (1962), pp.
84–90, by positing a “halo phenomenon”—the rays of the sun cutting the shape of a cross
through a veil of ice crystals—as a meteorological explanation for the emperor’s vision.
R.MacMullen followed with investigations into fourth-century religious beliefs and
superstitious practices in his article “Constantine and the Miraculous” (1968), and many
subsequent books on religion in the Roman Empire. I offered a careful analysis of the
different themes of the De Mortibus Persecutorum and the Vita Constantini in
“Constantine’s Conversion to Christianity” (1979), pp. 11–15, showing how the Lactantian
conversion story was merely a small digression from the main theme of a work dealing with
the ultio of God against persecutors while the Eusebian conversion narrative was the allimportant
initial event in a work focused on the religious life of the Christian emperor, and
thus offered the full details within the religious climate of the time. T.D.Barnes came to a
similar conclusion in Constantine and Eusebius (1981), p. 43, wherein he stated that the
Lactantian account was “probably no more than an attempt to give Constantine’s unexpected
action a conventional religious explanation,” and went on to accept the reality of the
visionary experience; and he explained his preference for the Eusebian over the Lactantian
account in detail in “The Conversion of Constantine,” EMC, vol. 29, n.s., 4 (1985), pp. 371–

 

91. And Peter Weiss in “Die Vision Constantins,” FAS, Heft 13 (Kallmünz, 1993), pp. 143–
69, has discussed the “halo phenomenon” theory at length. I have twice witnessed halo
phenomena—once in western Europe, and once in the Idaho mountains—and can attest to
their dramatic quality, and how they would have affected a fourth-century man looking to
the heavens for divine signa. And for the HOC SIGNO vision and SALUS REIPUBLICAE
monogrammed shield coins, consult: J.P.C. Kent, RIC, vol. VIII, pp. 12–13, 345, 368–69,
and 386–89; Carson, Coins of the Roman Empire, pp. 185 and 197; and Odahl, “Christian
Symbols in Military Motifs,” p. 71.
16 Lact., De Mort Pers 44. 3=Odahl, Early Christian Latin, pp. 90–91: “Constantinus …copias
omnes ad urbem propius admovit et e regione pontis Mulvii consedit.” Cf. Paneg IX (XII).
16–17; Paneg X (IV). 28–29; Euseb., Hist Eccl. IX. 9, and Vita Const I. 38; Origo 4. 12;
Eutrop., Brev X. 4; Vict., Epitome 40. 6–7; Oros., Hist VII. 28. 16; and Zos., Hist Nova II.
16. 1: “Constantine advanced to Rome with his army and camped before the city in a broad
field suitable for a cavalry engagement.” The above listed sources make it clear that the final
battle between Constantine and Maxentius took place in the plain above the Tiber River
where the Flaminian Way runs across the Mulvian Bridge. Only Aurelius Victor in Caes 40.
21–23 stated that the battle started nine miles away at “Saxa Rubra”—a mistake which most
scholars have now recognized he transposed from a battle of AD 193 (e.g., Barnes,
Constantine and Eusebius, pp. 42–43, note 144; and Nixon and Rodgers, In Praise of Later
Roman Emperors, pp. 319–20, note 103); and only he misspelled the bridge over the Tiber as
the Pons Milvius—from Cicero, Orat in Catilinam III. 2 (LCL) in the first century BC to
Orosius, Hist VII. 28 in the fifth century AD, the classical spelling of the bridge was Pons
Mulvius. The currency of epitomized histories, and the errors of copyists in the medieval
period led to divergent spellings, such as Ponte Molle and Ponte Milvio, and the latter stuck.
However, the classical spelling of Cicero should be preferred to the late mistake of Victor
and its modern derivative (as by Alföldi, Conversion of Constantine, pp. 14 and 18; Odahl,
“Constantine’s Conversion to Christianity,” pp. 10ff.; and Pohlsander, Helena: Empress and
Saint, p. 228).
17 Lact., De Mort Pers 44=Odahl, Early Christian Latin, pp. 91–92, recorded the chanting of
the Roman people in the Circus for Constantine, the reading of the Sibylline Books and
misinterpretation of the prophecy by Maxentius (cf. Zos., Hist Nova II. 16. 1), and the
cutting of the bridge over the river; but his imperial dating and battle sequencing were faulty.
Paneg IX (XII). 16. 2 stated that the “divina mens…nefario homini eripuere consilium,
ut…subito prorumperet et…kexennio ipsum diem natalis sui ultima sua caede signaret”;
while Euseb., in Vita Const I. 38 (cf. Hist Eccl IX. 9) wrote that
CIL, vol. I2, p. 174
confirmed Paneg IX (XII) on the date of 28 October 312.
18 Paneg IX (XII). 16–18; Paneg X (IV). 28–30; Lact., De Mort Pers 44; Euseb., Hist Eccl IX.
9, and Vita Const I. 38; Origo 4. 12; Vict., Caes 40. 23; Vict., Epitome 40. 7; and Zos., Hist
Nova II. 15–17 were the more valuable ancient written sources for the Battle of the Mulvian
Bridge; while the right panel on the south face of the Arch of Constantine depicted the
Constantinian troops driving the Maxentian army into the Tiber River. For similar
reconstructions in modern scholarship, consult: MacMullen, Constantine, p. 78; and Barnes,
Constantine and Eusebius, p. 43; and especially M.P.Speidel, “Maxentius and his Equites
Singulares in the Battle of the Milvian Bridge,” Classical Antiquity, vol. 5, 2 (1986), pp.
253–59, and Riding for Caesar, pp. 152–55.
19 Paneg IX (XII). 18–19: “universus in gaudia et vindictam populus Romanus exarsit”; Paneg
X (IV). 30–34; Lact., De Mort Pers 44. 10=Odahl, Early Christian Latin, p. 92: “cum magna
senatus populique Romani laetitia”; Euseb., Hist Eccl IX. 9. 9, and Vita Const I. 39; and the

relief panel on the eastern end of the Arch of Constantine recorded the adventus of 29
October 312. Lact., De Mort Pers 44. 11=Odahl, Early Christian Latin, p. 92: “Senatus

 

Constantino virtutis gratia primi nominis titulum decrevit”; Paneg IX (XII). 20–21; Paneg X
(IV). 35; Vict., Caes 40. 25–33; and Zos., Hist Nova II. 17 were the key ancient literary
sources for the adventus events; while the panels on the north face of the Arch of
Constantine depicted the public speech and largess scenes, and the arch inscription displayed
the title MAXIMUS… AUGUSTUS—CIL, vol. VI, 1139; Sutherland, RIC, vol. VI, p. 390,
and Carson, Coins of the Roman Empire, pp. 36–42, and 152–53 list the S P Q R OPTIMO
PRINCIPI coins of 312. Speidel, Riding for Caesar, pp. 155–57, deals with the fate of the
Praetorians and Imperial Horse Guards; Grünewald, Constantinus Maximus Augustus, pp.
63– 92, analyzes the arch inscription; and Alföldi, Conversion of Constantine, pp. 53–81,
and Barnes, Constantine and Eusebius, pp. 44–46 cover the relations of Constantine and the
Senate.
20 Paneg IX (XII). 19 described the triumphal entry, but at 19. 3 commented: “Ausi etiam
quidam ut resisteres poscere et queri tam cito accessisse palatium et, cum ingressus esses,
non solum oculis sequi sed paene etiam sacrum limen inrumpere.” Euseb., Vita Const I. 39
also recorded the entry procession, but added the material on the
None of the other contemporary
written sources, nor the reliefs on the Arch of Constantine, indicated any sacrifices by the
emperor on the Capitoline. Alföldi, Conversion of Constantine, p. 24, is sure that the
Christogram would have been “conspicuous on the shields of the men…at the entry into
Rome.” Johannes Straub, in his article “Konstantins Verzicht auf den Gang zum Kapitol,”
Historia, vol. 4 (1955), pp. 297–313, argued that the evidence of the Trier panegyric of 313
proves that the newly converted emperor “denied to the god of the Roman state the
traditional sacrifice” on the Capitol at the conclusion of his triumphal parade into Rome in
312. MacMullen, Constantine, p. 81, Dörries, Constantine the Great, pp. 40–42, Barnes,
Constantine and Eusebius, p. 44, and MacCormack, Art and Ceremony in Late Antiquity, p.
34, also accept this reading of the evidence.
21 Eusebius first described the statue and inscription in the Basilica Nova in his Hist Eccl IX. 9.
10–11 (ca. 313), and later in the Vita Const I. 40 (ca. 337), and wrote that Constantine
thought that “the saving sign was the safeguard of the Roman government and of the whole
empire” ; Vict., Caes 40. 26
mentioned the rededication of the basilica by the Senate to the meritorious services of
Constantine. For attempts to envisage the Basilica Nova and colossal statue in their original
form, consult: Anthony Minoprio, “A Restoration of the Basilica of Constantine, Rome,”
Papers of the British School at Rome, vol. 12 (1932), pp. 1–25; L’Orange, Art Forms and
Civic Life in the Late Roman Empire, pp. 121–25; and Wheeler, Roman Art and
Architecture, pp. 114–15; cf. Alföldi, Conversion of Constantine, p. 42; and Barnes,
Constantine and Eusebius, p. 46.
22 Euseb., Vita Const I. 32 and 42.
23 The most detailed study on Ossius and his relationship to Constantine is by Victor C.De
Clercq, Ossius of Cordova (Washington, 1954). Calcidius, the translator of the Timaeus,
praised the intelligence and learning of the bishop in his dedication; while De Clercq, Ossius,
pp. 59–79, quotes that dedication and discusses the education of Ossius. Constantine later
compared the Platonic concept of the first and second Deity to the Christian God the Father
and His Son the Word in his Orat ad Coet 9. Ossius was mentioned by name in an imperial
epistle of Constantine offering monetary subsidies to the Church—in Euseb., Hist Eccl X. 6;
in a law on the manumission of slaves in churches—in Codex Theod IV. 7. 1; and by the
later ecclesiastical historians for his role in the Arian Conflict—e.g., Soc., Hist Eccl I. 7, and
Soz., Hist Eccl I. 16. Many modern scholars who have judged Ossius to have been an
advisor to Constantine on Christianity, as per example: L.Duchesne, Histoire ancienne de
l’église, 4th. ed., vol. II (Paris, 1907)=Early History of the Christian Church, vol. II
(London, 1912), pp. 48–50, and 109–22; De Clercq, Ossius, pp. 148ff.; Alföldi, Conversion

 

of Constantine, p. 14; Jones, Constantine, pp. 74–75, 87, 91, and 123–36; MacMullen,
Constantine, pp. 102–7, 131, and 168–79; Barnes, Constantine and Eusebius, pp. 43, 51–56,
74, 212–17, and 225–26; Frend, The Donatist Church, pp. 145–46; and Odahl, “God and
Constantine,” pp. 352–55. The Roman pontificate of Miltiades was recorded in the ancient
Liber Pont 33; while Euseb., Hist Eccl X. 5. 18–20 preserved the “Epistle of Constantine to
Miltiades” requesting him to adjudicate the African schism; Euseb., Hist Eccl X. 5. 21–24,
and Optatus, De Schis Donat, App 3 also recorded imperial letters which mentioned the
Roman Synod while calling the Council of Arles. The pontificate of Miltiades is surveyed in
modern works by James T.Shotwell and Louise R.Loomis, The See of Peter (New York,
1927), pp. 448–62; Geoffrey Barraclough, The Medieval Papacy (New York, 1968), pp. 19–
21; Nicholas Cheetham, Keepers of the Keys (New York, 1983), p. 17; and Richard
P.McBrien, Lives of the Popes (San Francisco, 1997), pp. 56–7. The thesis of
B.H.Warmington that Constantine did not use Christian clergy as advisors in “Did
Constantine have ‘Religious Advisers’?,” Studia Patristica, vol. 19 (1989), pp. 117–29, is
untenable.
24 Euseb., Hist Eccl X. 5. 15–17, preserved a Greek copy of “The First Epistle of Constantine to
Anullinus,” the Proconsul of Africa, containing the restoration order.

THE ROMAN
EMPIRE AT BAY
AD 180–395

David S. Potter

With northern Italy secured, Constantine proceeded to march on Rome,
probably around the end of September. His overwhelming success, and the
aura of divine intervention that surrounds it, occludes the genuine difficulty
of his accomplishment. To put his campaign in perspective, it is worth
recalling that three men with arguably greater advantages than he began
with, Maximinus Thrax, Severus, and Galerius, had all failed utterly to do
what he did. On October 28, 312, Maxentius felt compelled to give battle
to Constantine.115 Pro-Constantinian accounts would stress his dependence

 

upon a Sibylline oracle in making his decision, and while this may be true,
it is hard to imagine that he could have been anything other than desperate
to give battle with the river behind him.116 Later tradition would also
record enmity between him and the senate, attributed entirely to his repulsive
personal habits, which ranged from rape to human sacrifice.117 A less
spectacular interpretation might suggest the presence of a very strong
Constantinian sentiment in Rome that convinced Maxentius that he stood
no chance of withstanding a siege. Whatever the case may be, the decisive
battle at the Milvian Bridge ended in a spectacular victory for Constantine.
Maxentius was drowned in the Tiber as he attempted to flee.118
If the victory at the Milvian Bridge left Constantine master of the western
half of the empire, it also left him convinced that he was aided in his victory
by the Christian god. The importance of this transformation underscores the
importance of the new style of imperial government. It is quite simply inconceivable
that the personal choice or experience of an emperor would have had
the impact that Constantine’s did if it were not for the highly developed
sense that what was good for the emperor was good for his subjects, that
emperor and subject shared a community of interest, that emerged under
Diocletian. Aurelian’s vision of Sol, Elagabalus’ devotion to his eponymous
divinity, resulted in changes in the cult structure of the city of Rome, but
not of the empire as a whole. Constantine’s decision to become a Christian
not only implicated him in a cult that was unusual (though not unparalleled)
in its empirewide reach, but also implicated the tetrarchic style of
top-down government in the spread of the emperor’s new faith.
What happened? We will perhaps never know for certain, but we can
know how the story changed over time.119 Even as the story changed, there
is little doubt but that Constantine converted to Christianity because he felt
that he was in direct contact with the Christian divinity.

 

115 So extraordinary, in fact, that it has been suspected that it was a usurpation of the
title, tacitly recognized by Diocletian to avoid civil war; see Seeck, Geschichte des
Untergangs, 1: 25–26; for a recent, and convincing, refutation see Leadbetter,
“Imperium Indivisum,” 218–28.
116 Frag. Vat. 275 (March 3); Frag. Vat. 281; CJ 4.10.3 (Tiberias; the place is given
only in one ms L (eleventh century); the date is given as January in an early printed
edition, which is impossible); see also Barnes, New Empire, 50.
117 For the movements of the two emperors in these years see Barnes, New Empire,
50–51, 57–58.
118 For known letters of the tetrarchic period, all but one (and that one may be a
fiction), see Corcoran, Empire of the Tetrarchs, 125–39.
119 Frag. Vat. 282 (also in CJ 3.29.4, 8.53.6) with Kolb, Diocletian, 42–43; Corcoran,
Empire of the Tetrarchs, 78, 273.

 

[andy4675]

Зосим, Новая история кн. 2:

 

After this, Maxentius sending other agents to him to take him off by treachery and stratagem, the plot was discovered ; and the soldiers, having then got a favourable opportunity to rebel, conferred the purple robe on Alexander, though he was by birth not only a Phrygian, but a timid cowardly man, and unlit for any difficult undertaking, and was, moreover, of an advanced age.

At that time a fire happened at Rome ; whether it came out of the air or earth is uncertain. It broke out in the temple of Fortune; and while the people ran to extinguish it, a soldier, speaking blasphemy against the goddess, was killed by the mob out of zeal, by which a mutiny was occasioned among the soldiers. They would have destroyed the whole city, had not Maxentius soon appeased their rage. Maxentius after this sought every occasion to make war on Constantine, and pretending grief for his father's death, of which Constantine was the cause, he designed to go towards Rhaetia, which is contiguous both to Gaul and Illyricum. For he imagined that he should subdue Dalmatia and Illyricum, by the assistance of the generals in those parts, and of the army of Licinius. But thinking it better first to arrange affairs in Africa, he raised an army, bestowing the command of it on Rufius Volusianus, prefect of the court, and sent |43 them into Africa. He sent Zeno also along with Rufius, who was a person not only expert in military affairs, but esteemed for his courtesy and affability. On the first charge, Alexander's troops retired on a body of men in the rear, nor was the other party left unconquered by the enemy. Alexander himself was taken and strangled.

The war being thus at an end, a good opportunity was afforded to sycophants and informers of impeaching all the persons in Africa, who had good estates, as friends to Alexander: nor were any of the accused spared, but some of them put to death, and others deprived of all their possessions. After this he triumphed at Rome for the mischief done at Carthage. Such was the state of the affairs of Maxentius, who conducted himself with cruelty and licentiousness towards all the inhabitants of Italy, and even to Rome itself. Meantime Constantine, who had long been jealous of him, was then much more disposed to contention. Having therefore raised an army amongst the Barbarians, Germans, and Celts, whom he had conquered, and likewise drawn a force out of Britain, amounting in the whole to ninety thousand foot and eight thousand horse, he marched from the Alps into Italy, passing those towns that surrendered without doing them any damage, but taking by storm those which resisted. While he wns making this progress, Maxentius had collected a much stronger army ; consisting of eighty thousand Romans and Italians, all the Tuscans on the sea coast, forty thousand men from Carthage, besides what the Sicilians sent him ; his whole force amounting to a hundred and seventy thousand foot and eighteen thousand horse.

Both being thus prepared, Maxentius threw a bridge over the Tiber, which was not of one entire piece, but divided into two parts, the centre of the bridge being made to fasten with irons, which might be drawn out upon occasion. He gave orders to the workmen, that as soon as they saw the army of Constantine upon the juncture of the bridge, they should draw out the iron fastenings, that the enemy who stood upon it might fall into the river.

Constantine, advancing with his. army to Rome, encamped in a field before the city, which was broad and therefore convenient for cavalry. Maxentius in the mean time shut himself up within the walls, and sacrificed to the gods, and, moreover, consulted the Sibylline oracles concerning the event of the war. Finding a prediction, that whoever designed any harm to the Romans should die a miserable death, he applied it to himself, because he withstood those that came against Rome, and wished to take it. His application indeed proved just. For when Maxentius drew out |44 his army before the city, and was marching over the bridge that he himself had constructed, an infinite number of owls flew down and covered the wall. When Constantine saw this, he ordered his men to stand to their arms. And the two armies being drawn up opposite to each other, Constantine sent his cavalry against that of the enemy, whom they charged with such impetuosity that they threw them into disorder. The signal being given to the infantry, they likewise marched in good order towards the enemy. A furious battle having commenced, the Romans themselves, and their foreign allies, were unwilling to risk their lives, as they wished for deliverance from the bitter tyranny with which they were burdened; though the other troops were slain in great numbers, being either trod to death by the horse, or killed by the foot.

As long as the cavalry kept their ground, Maxentius retained some hopes, but when they gave way, he tied with the rest over the bridge into the city. The beams not being strong enough to bear so great a weight, they broke; and Maxentius, with the others, was carried with the stream down the river.

When the news of this victory was reported in the city, none dared to shew any joy for what had happened, because many thought it was an unfounded report. But when the head of Maxentius was brought upon a spear, their fear and dejection were changed to joy and pleasure. On this occasion Constantine punished very few, and they were only some few of the nearest friends of Maxentius; but he abolished the praetorian troops, and destroyed the fortresses in which they used to reside. At length, having arranged all things in the city, he went towards Gallia Celtica ; and on his way sent for Licinius to Milan, and gave him in marriage his sister Constantia, whom he had formerly promised him, when he wished him to unite with himself against Maxentius. That solemnity over, Constantine proceeded towards the Celtae. It was not long before a civil war broke out between Licinius and Maximianus, who had a severe engagement, in which Licinius at first appeared to have the disadvantage, but he presently rallied and put Maximianus to flight. This emperor, travelling through the east into Egypt, in hopes of raising a force to renew the war, died at Tarsus.

The empire being thus devolved on Constantine and Licinius, they soon quarrelled. Not because Licinius gave any cause for it, but that Constantine, in his usual manner, was unfaithful to his agreement, by endeavouring to alienate from Licinius some nations that belonged to his dominions.

 

http://www.tertullia...mus02_book2.htm

[andy4675]

Зосим, Новая История кн. 2 о битве на Мульвийском мосте:

 

Meantime Constantine, who had long been jealous of him, was then much more disposed to contention. Having therefore raised an army amongst the Barbarians, Germans, and Celts, whom he had conquered, and likewise drawn a force out of Britain, amounting in the whole to ninety thousand foot and eight thousand horse, he marched from the Alps into Italy, passing those towns that surrendered without doing them any damage, but taking by storm those which resisted. While he wins making this progress, Maxentius had collected a much stronger army ; consisting of eighty thousand Romans and Italians, all the Tuscans on the sea coast, forty thousand men from Carthage, besides what the Sicilians sent him ; his whole force amounting to a hundred and seventy thousand foot and eighteen thousand horse.

Both being thus prepared, Maxentius threw a bridge over the Tiber, which was not of one entire piece, but divided into two parts, the centre of the bridge being made to fasten with irons, which might be drawn out upon occasion. He gave orders to the workmen, that as soon as they saw the army of Constantine upon the juncture of the bridge, they should draw out the iron fastenings, that the enemy who stood upon it might fall into the river.

Constantine, advancing with his. army to Rome, encamped in a field before the city, which was broad and therefore convenient for cavalry. Maxentius in the mean time shut himself up within the walls, and sacrificed to the gods, and, moreover, consulted the Sibylline oracles concerning the event of the war. Finding a prediction, that whoever designed any harm to the Romans should die a miserable death, he applied it to himself, because he withstood those that came against Rome, and wished to take it. His application indeed proved just. For when Maxentius drew out |44 his army before the city, and was marching over the bridge that he himself had constructed, an infinite number of owls flew down and covered the wall. When Constantine saw this, he ordered his men to stand to their arms. And the two armies being drawn up opposite to each other, Constantine sent his cavalry against that of the enemy, whom they charged with such impetuosity that they threw them into disorder. The signal being given to the infantry, they likewise marched in good order towards the enemy. A furious battle having commenced, the Romans themselves, and their foreign allies, were unwilling to risk their lives, as they wished for deliverance from the bitter tyranny with which they were burdened; though the other troops were slain in great numbers, being either trod to death by the horse, or killed by the foot.

As long as the cavalry kept their ground, Maxentius retained some hopes, but when they gave way, he tied with the rest over the bridge into the city. The beams not being strong enough to bear so great a weight, they broke; and Maxentius, with the others, was carried with the stream down the river.

When the news of this victory was reported in the city, none dared to shew any joy for what had happened, because many thought it was an unfounded report. But when the head of Maxentius was brought upon a spear, their fear and dejection were changed to joy and pleasure. On this occasion Constantine punished very few, and they were only some few of the nearest friends of Maxentius; but he abolished the praetorian troops, and destroyed the fortresses in which they used to reside. At length, having arranged all things in the city, he went towards Gallia Celtica

 

http://www.tertullia...mus02_book2.htm

[andy4675]

Зосим наиболее ясно поддерживает изложенную выше версию о том, что затопление моста было коварным планом Максенция для того чтобы обеспечить ему победу над Константином. Впрочем, и Зосим тоже не видит в гибели Максенция в Тибре мотивов саботажа мостовой конструкции служащими Максенция. То есть, Мульвийский мост, конечно, и в самом деле мог обрушиться сам, без воздействия саботёра. Однако слова Зосима красноречивы:

 

Maxentius threw a bridge over the Tiber, which was not of one entire piece, but divided into two parts, the centre of the bridge being made to fasten with irons, which might be drawn out upon occasion. He gave orders to the workmen, that as soon as they saw the army of Constantine upon the juncture of the bridge, they should draw out the iron fastenings, that the enemy who stood upon it might fall into the river.

 

Мост переброшенный Максенцием через Тибр был не цельным куском, но был разделён на две части, причём центр моста был сооружён так, что был скреплён железными штырями, которые в любой момент могли быть в случае нужды изьяты. Он велел рабочим, чтобы как только они увидят армию Константина на месте мостового шва, они вытащили железные ккрепления, и т. о. враг, который стоял на них, мог упасть в реку.

 

Затем, когда после битвы войско Максенция и он сам бросились бежать через мост:

 

As long as the cavalry kept their ground, Maxentius retained some hopes, but when they gave way, he tied with the rest over the bridge into the city. The beams not being strong enough to bear so great a weight, they broke; and Maxentius, with the others, was carried with the stream down the river.

 

Пока конница удерживалась, Максенций сохранял некоторую надежду одолеть, но когда она отступила, он вынужденно направился со всеми через мост в Рим. Железные балки были недостаточно крепкими, чтобы выносить такую тяжесть, и сломались, а Максенций с другими был унесён потоком на дно реки.

[andy4675]

Латинские панегирики
ПАНЕГИРИК АВГУСТУ КОНСТАНТИНУ
(Pan. Lat. IX)
2.1-3.3

 

II. И прежде всего я коснусь того, о чем, как я думаю, до сих пор никто не осмеливался говорить: сначала я расскажу о твердости, с которой ты совершил этот поход7, а уж потом прославлю твою победу. 2. Ибо теперь, когда окончилось действие предсказанного несчастья и наступило избавление от него8, я воспользуюсь свободой, позволяющей изъявить нашу любовь к тебе; любовь, которую тогда мы испытывали наряду со страхом и мольбами за государство. 3. Вспомни, император: ты настолько сумел предвидеть все в своей душе, что первым устремился в войну9, развязанную такими силами, <обнаружившую> столь огромные притязания со стороны всех <ее участников>, такую готовность к преступлениям, такое неверие в возможность прощения, — а ведь союзники твоей власти10 в то время оставались безучастными или медлили. 4. И какой бог, какая столь благосклонная сила11 повелели, чтобы ты сам (хотя все твои военачальники и приближенные не только молчаливо колебались, но и явно боялись), сам, вопреки советам людей и предсказаниям гаруспиков понял, что именно тогда ты должен был приступить к освобождению города? 5. Конечно, Константин, ты имеешь какое-то таинственное согласие с этим божественным разумом, который, препоручив заботу о нас младшим богам, соизволил открыться только тебе. Тем не менее, храбрейший император, поразмысли об этом и после того, как ты одержал победу. 6. Хотя ты оставил Рен12 в безопасности, поскольку разместил войска на всем его протяжении, мы все же испытывали за тебя тем больший страх, что ты заботился скорее о нас, чем о себе, и скорее обеспечил мир для нас, чем счастливый исход начатой тобою войны для себя.

III. И все же, император, из-за своей безмерной любви к нам, ты поведя за собой не все <свои> армии, не смог позаботиться о нас в должной мере: ведь залогом нашего спасения является сохранение твоей жизни. 2. Да и так ли уж нужны были Рену построенные в боевой порядок сухопутные и морские войска, если страх перед твоей доблестью уже давно защитил его от варварских племен? Может, ты захотел показать свою проницательность, разделив войска таким образом, чтобы одно охраняло мир, а другое вело войны? Или же из чувства пустого тщеславия ты захотел доказать, что для освобождения города тебе достаточно даже небольшого войска? 3. Ведь ты перешел через Альпы едва ли с четвертью своей армии, <противопоставив> ее ста тысячам врагов13 для того, чтобы внимательно следящим за твоими действиями людям (но это ускользнуло от нас, трепетавших из-за любви к тебе) стало ясно, что ты не сомневался в грядущей победе, которая была обещана тебе по воле богов.

 

http://ancientrome.r...i/transl9-f.htm

 

там же, 4.1-19.5:

IV. Император! Хотя все это ты понимал, знал и видел; хотя ни <унаследованная> тобою отцовская уравновешенность, ни твой собственный характер не позволяли тебе действовать безрассудно, скажи, я прошу: неужели в основе твоего решения лежало что-либо помимо божественной воли? 2. Не внушил ли тебе этот разум (ведь для каждого богом является его собственное благоразумие), что в столь неравной борьбе не может не победить более правое дело, и что, хотя тот выставил на свою защиту бесчисленные полчища, на твоей стороне сражалась справедливость? 3. Действительно, дабы опустить то, чего не следует сравнивать, а именно: что он был подмененным сыном Максимиана19, а ты — сыном благочестивого Констанция; он отличался смехотворно маленьким ростом, уродливой и кривой фигурой, и само имя его было исковеркано, так как, собственно говоря, не принадлежало ему20, а ты (и достаточно сказать лишь об этом) — столь великий и такой, каков ты есть; (4) повторяю, чтобы не говорить об этом, достаточно упомянуть лишь о том, что за тобой, Константин, следовала любовь твоего отца, за ним (чтобы мы не завидовали его выдуманному происхождению) — нечестивое <отношение к своему отцу>; за тобой — милосердие, за ним — жестокость; за тобой — целомудренность, принадлежащая одной супруге, за ним — похоть, запятнанная всяческим развратом21, за тобой — божественные наставления, за ним — грязные суеверия22. Кроме того, за ним следовали кары за разграбленные храмы, убитых сенаторов и умирающий от голода римский плебс, за тобой — благодарность за прекращение клеветнических обвинений, запрещение доносов, спасение осужденных и наказание убийц23. 5. При рассмотрении столь различных причин, лежащих в основе ваших поступков, ты, император, благодаря божественному (то есть твоему собственному) побуждению принимал в расчет не количество воинов, а заслуги и прегрешения обеих сторон.

V. Александр Великий, хотя помимо своих македонян он мог набрать бесчисленное войско по всей Греции и Иллирику, тем не менее никогда не приводил с собой больше сорока тысяч воинов, полагая, что военачальнику тяжело руководить более многочисленной армией и что это будет скорее толпа, а не войско. 2. А ведь ты меньшими силами начал гораздо более тяжелую войну, будучи настолько же (несомненно, благодаря своей доблести) могущественнее, насколько он был богаче количеством воинов. 3. Причем когда он воевал против изнеженных мидийцев, и миролюбивых сирийцев, и вооруженных стрелами парфян, и стремившихся переменить свое рабство азиатов, ему потребовалось лишь одно-единственное сражение, чтобы одержать победу; тебе же — о ужас! — пришлось побеждать воинов, еще недавно бывших римскими, вооруженных всевозможным оружием наподобие граждан первого разряда24; воинов, которые, осознав свои преступления, решили биться до конца. 4. Это с самого начала доказало упорство тех, кто, удерживая у самых подножий Альп укрепленнейший (конечно, благодаря своим стенам и местоположению) город25, осмелились сопротивляться, когда ты уже был поблизости, и запереть ворота: ведь, насколько мне известно, они не верили, что это был ты сам. 5. Да и кто бы поверил, что император со своим войском столь быстро пройдет расстояние от Рена до Альп! И все же они должны были бы пасть не только увидев твою божественность в непосредственной близости от себя, но и при одном упоминании твоего имени. 6. Итак, они тотчас же понесли наказание за свое безумие, поскольку отклонили предоставленное им твоим милосердием прощение. Ведь осада началась не с того, как была возведена насыпь, вырыт ров и подземные ходы, и подведены стенобитные машины, а в городских стенах появились бреши, произведенные ударами таранов, но с того, что тотчас же ворота охватил огонь, а к укреплениям были приставлены лестницы; когда же издалека были выпущены дротики и другие метательные снаряды, а затем <в ход пошли> копья и мечи, операция, едва успев начаться, была закончена, а попытки разбойников сопротивляться тут же прекратились.

VI. Юлий Цезарь за один день захватил фессалийский город Гомфы, отказавшийся ему подчиниться26. Однако он напал на ничтожных греков27, а ты — на приальпийских жителей; он — на мирное население, а ты — на военный гарнизон; он не смог оградить жителей захваченного города от грабежей, а ты смог внушить милосердие своим одержавшим победу воинам. 2. И все же этот разгром жителей Гомф послужил уроком для остальных, а ты вскоре после этого дал другое сражение на Тавринатских полях28, причем не испуганным твоей победой мятежникам, но душам гневным и горящим жаждой мщения, которые должна была остудить перемена судьбы. Действительно, тебе пришлось сражаться не с рассеянными там и сям врагами, которых легко можно было уничтожить по частям, (3) но с войском, построенным в боевой порядок, с отведенными далеко назад флангами, которые, если бы ты яростно набросился на передовую линию, обошли и окружили твоих не готовых <к такому повороту событий> солдат. 4. Однако ты, заранее предвидя это, с обеих сторон выслал им навстречу воинов, чтобы они тотчас же отбрасывали скрытых в засаде врагов; сам ты, опрокинув, несмотря на сопротивление, передний край и обратя в бегство весь строй, учинил, продвигаясь вперед, резню тем большую, что этот фланг был усилен мощными подкреплениями29. 5. Таким образом, разбитые и отогнанные к самым стенам Таврина враги, натолкнувшись на запертые жителями городские ворота, завалили их грудой своих тел.

VII. Чего иного мог ожидать для себя ты, жалкий воин, ты, кто находился тогда в плену собственной чудовищной мерзости? Ибо я уже не насмехаюсь, а скорблю. 2. Ты вынудил Константина пролить столько крови, что его (ведь он не смог добиться того, чтобы вы сами принесли себе спасение) почти не обрадовала сама победа. 3. А вот тавринаты и жители остальных городов Италии повели себя по-иному: трепеща от радости, они наперебой приглашали тебя, император, к себе. 4. Ото всех были направлены посольства, отовсюду привезено продовольствие, чтобы стало очевидным, как долго они тосковали по тому, кому столь смело доверились, хотя война еще не была окончена. 5. Как прекрасен был тот день, когда ты вступил в Медиолан!30 Какая радость охватила правителей города! Как рукоплескал народ! В какой безопасности находились взиравшие на тебя матроны и девы, которые наслаждались вдвойне, поскольку и любовались видом прекраснейшего императора, и не боялись его похотливости! 6. Все плясали от радости, не испытывая никакого страха от того, что война еще не окончилась, и рассматривали твою будущую победу как уже одержанную: (7) казалось, была освобождена не Транспаданская провинция, а сам Рим. Ибо кто бы мог поверить, будто что-то помешает твоим столь крупным успехам и что не все войска доверятся твоему милосердию: ведь они уже испытали на себе твою доблесть? 8. Ты силой захватил город, явно победил в сражении: кто казался таким безумным, чтобы рискнуть или подвергнуться осаде, или вступить в сражение, особенно когда ты, остановившись на несколько дней в Медиолане, всем предоставил время поразмыслить о том, чего они могли ожидать от тебя?

VIII. И ведь эта несчастная и еще ранее, когда я был вполне взрослым человеком, оскверненная кровью гражданской войны Верона31 была захвачена огромным войском врагов, решительными военачальниками и опытным префектом, как видно, для того, чтобы ее, которую некогда в качестве колонии вывел Гней Помпей, разрушил Помпеян32. 2. О достойное сожаления поражение веронцев, погибших не столько в результате твоей осады, сколько из-за того, что они были изнутри захвачены этими пособниками! Ибо знаменитый Атес33, труднопроходимый из-за огромных камней, изобилующий водоворотами и обладающий стремительным течением, не давал возможности предпринять атаку и защищал от вторжения всю лежащую за ним местность. 3. Однако твоя прозорливость сделала так. что больше он не смог помочь неприятелю: в лежащем выше по течению месте, где река более спокойна, а враги менее бдительны, ты, переправившись, несмотря на двойную опасность, с частью своего войска, вынудил запертых и осажденных врагов немедленно испробовать силу оружия, и так разгромил тех, кто попытался совершить вылазку, что сам их предводитель с частью своего войска вышел им на помощь из городских стен34. Несчастный, он намеревался привести подмогу, чтобы увлечь за собой на гибель еще большее число своих сторонников! 4. Причем в это время проявилась твоя, император, особенная проницательность и величие духа, поскольку ты предпочел скорее с небольшой частью войска вступить в сражение с выступившим тебе навстречу противником, чем прервать осаду, чтобы не дать запертым передышки, не позволить им убежать или угрожать тебе с тыла.

IX. И прежде всего, как я слышал, ты выстроил свою армию в две линии, а затем, предвидя количество неприятелей, приказал, чтобы по фронту были тотчас же развернуты шеренги и более широко расставлены войска: конечно, ты судил о храбрости всех своих воинов по собственной смелости. Ты считал, что если бы даже войско противника было более многочисленным, оно могло быть разбито натиском меньшего количества твоих воинов. 2. Но ты, император, думаешь, что я прославляю все, что ты сделал в этом сражении? А я вновь жалуюсь. 3. Ты все предусмотрел, все устроил, исполнил все обязанности верховного главнокомандующего: но зачем же ты сражался сам? Зачем ты врывался в самую гущу врагов? Зачем ты подвергал благополучие государства столь большой опасности? 4. Неужели ты полагаешь, будто мы не знаем, как, охваченный чрезмерным рвением, ты ворвался в самую середину вражеского войска и, если бы не проложил себе дорогу, разя <врагов> направо и налево, обманул бы надежды и чаяния всего человеческого рода? 5. Ведь ты носился столь стремительно, что был похож на бурную реку, увлекающую с собой вырванные с корнем деревья и целиком вывороченные глыбы. 6. Что общего у тебя, император, с людьми более низкой судьбы? Сражаться следует тем, кому на роду написано или победить, или быть убитым; но зачем же подвергаться какой-либо опасности тебе, от жизни которого зависит судьба всех? Зачем метаться среди стольких копий и мечей? Кто требует этого от тебя? Неужели кто-нибудь сможет перенести, если превратности войны обернутся против тебя? Нужно ли тебе, император, самому поражать врага? — тебе даже не пристало делать это.

X. Ксеркс наблюдал за морским сражением с высокой горы35. Август, занятый другими делами, победил у Акция36. Был даже и такой полководец, который, будучи поднят на связанных одна с другой лестницах, издали смотрел на сходящиеся армии, чтобы и не подвергаться опасности, и руководить сражением37. 2. «Все это, — скажешь ты, — примеры, свидетельствующие о трусости». Но страх за тебя, подвергавшегося опасности, сильнее всей радости от победы. 3. После того, как были разбиты и обращены в бегство враги и убит сам их предводитель, не порицали ли тебя сами твои спутники и трибуны, обливаясь слезами и обняв твою тяжело дышащую грудь и окровавленные руки: ведь именно таким ты как бы вынырнул из ужасной кровавой сечи? Не кричали ли со всех сторон: «Что ты сделал, император? Какую судьбу ты уготовил бы нам, если бы тебя не спасло твое божественное мужество? Что это за нетерпение? Зачем же тебе наши руки, если, напротив, ты сам сражаешься вместо нас?» 4. Я не говорил бы об этом, император, и не вспоминал бы о том, что говорили другие, если бы не уверенность в твоем добром отношении <к нам>: ведь благодаря своей отваге в бою ты подвергаешься куда большей опасности, нежели мы из-за своих дерзких речей. 5. Ибо ввиду какой-то переменчивости характера и неуравновешенности присущих тебе качеств ты являешься настолько же самым неистовым в сражении, насколько самым спокойным после миновавшей опасности.

XI. Ведь после того как, предоставив осажденным врагам время для раскаяния, ты принял из рук посланных к тебе с мольбою послов Аквилею38 со всеми ее жителями, спасенными благодаря твоей осаде, ты простил всех их и даровал им жизнь, на которую они не надеялись. 2. Кроме того, ты приказал им сложить оружие, чтобы тем более надежно охранить их благодаря своему милосердию победителя. Однако чтобы они все-таки понесли наказание за свое упорство, ты приказал схватить и связать их, но не для наказания, а для сохранения жизни: чтобы они не разбежались, мучаясь угрызениями совести, не совершили тяжкого проступка и не вынудили <тебя> спасать их в очередной раз, если бы они уже не были спасены. 3. Однако откуда можно было взять столько оков для столь огромного множества людей, чтобы сковать ими еще недавно вооруженные руки воинов? 4. Поражались конвоировавшие их солдаты, отказывались брать на себя их охрану и совершенно не знали, что им делать: и даже те, кто входит в твой совет, и сам префект были в замешательстве, когда ты, следуя божественному внушению, приказал приладить к их рукам двойные кандалы, изготовленные из их же мечей, чтобы сдавшихся в плен врагов охраняло то же самое оружие, которое не смогло защитить их в бою.

XII. О прекраснейший триумф твоей доблести и милосердия; триумф, который должен стоять перед глазами каждого! Ведь человеколюбию того, благодаря чьему мужеству у врагов было отнято оружие, следует приписать и то, что сдавшиеся <в плен воины> были для их же блага закованы в железо таким образом, чтобы ежедневно раскаиваться в том, что прежде они поднимали его против тебя. 2. Тот меч, который обратил против тебя нечестивый враг, сам удержал руку своего господина и, будучи предназначен для убийств, стал охранять жизнь. 3. Некий великий поэт, описывая распространение войн по всему свету и подготовку к этим войнам, говорил, что «и изогнутые серпы перековывают в обоюдоострые мечи». Слишком печально то время, когда предназначенные для добывания корма скоту орудия обращались в средства убийства людей. 4. А сейчас эти острые и смертоносные мечи согнуты в несущие спасение цени, которые не убивают, а сдерживают обезоруженного человека, и сдавшихся врагов охраняют их обагренные кровью и притупившиеся мечи, которые не смогли принести им никакой пользы, даже когда были целыми и острыми.

XIII. Таким образом, император, по твоему решению все виды оружия служат разным целям. Для тебя побеждают мечи и для тебя же они оберегают; они разят противника, когда ты сражаешься, и охраняют тебя, когда ты даруешь прощение. 2. Как знаменитый бог, создатель и господин вселенной, с помощью одной и той же молнии посылает и печальные, и радостные вести, так и по твоему приказу одно и то же оружие отличает врагов от молящих тебя <о спасении>, губя одних и охраняя других. 3. Император! Ты отнял мечи у своих противников, чтобы никто из них в отчаянии не убил себя, но возвратил их же, уже безвредные, их рукам, дабы удовлетворить и свое милосердие, и свою жажду мести: ты сокрушил оружие тех, чью жизнь пощадил. 4. Ибо если есть такая возможность, следует беречь жизнь людей, процесс рождения которых столь долог: легко найти меч, но применять его можно по-разному. Поэтому ты расплавил то, чему можно было придать новую форму, и сохранил то, чего нельзя восстановить. Говорят ли мифы о чем-либо, столь же радующем нас? 5. Человеческие тела превращаются в родники, или в животных, или в птиц: но низменно и постыдно такое превращение. Меч, превращенный в кандалы — то же, что безопасность после страха, прохлада после зноя: изменение уничтожило блеск, но в то же время притупило острие.

XIV. Твоя благожелательность и человеколюбие, император, побуждали нас до сих пор изливать свое ликование в столь обильных словах. Однако пора уж нам перейти к более важным темам. 2. После того, как была полностью отвоевана Италия по сю сторону Пада39, молящие руки протянул к тебе и сам Рим, в котором засел этот выродок, ничего не осмеливавшийся предпринять при стольких известиях о своих поражениях. Ведь этим ничтожнейшим человеком овладело малодушие и, как было сказано, его низменную душу поразил страх. 3. Это глупое и ничтожное создание никогда не осмеливалось выступить за пределы городских стен. Ибо до такой степени удерживали его то ли его чудовищные преступления, то ли предчувствия угрожавшей ему гибели40. 4. О позор — император, находящийся под защитой городских стен! Ведь он не стремился на Марсово поле, не упражнялся в воинском деле, не глотал пыль: он был достаточно хитер по крайней мере для того, чтобы не вызывать презрения у людей, наблюдавших, как он старается выполнять присущие мужчинам упражнения. Он прогуливался только по знаменитому дворцу с мраморными стенами; ведь считалось, что прогуливаться в Саллюстиевы сады41 — значит совершать походы и путешествия! 5. И все то время, что он был в Риме, он предавался одним лишь удовольствиям и этим скрывал свой позорнейший страх. Ведь он хотел казаться не бессильным, а счастливым, не малодушным, а находящимся в безопасности. 6. Сколько раз собирал он воинов, хвалясь, что только он является их императором, а другие сражаются для него на границах: «Наслаждайтесь, — говорил он, — кутите и бражничайте». Таково было преходящее и краткое счастье этих несчастных.

XV. И даже тогда, когда он узнал о стольких неудачных для своей армии сражениях, он не попытался выступить тебе навстречу, чтобы, оказывая сопротивление, воспользоваться руслом Пада или Апеннинскими кряжами, но утаивал донесения, в которых говорилось о его поражениях, а подчас открыто желал, чтобы враги дошли до самых городских стен, не понимая, что величие знаменитого города, которое прежде привлекло на свою сторону приведенные к нему войска, сейчас, обесчещенное его позорными поступками и согнанное с места своего пребывания, перешло к тебе; не понимая, что никакими подарками он не сможет подкупить тех, кого помимо твоей щедрости и верности воинской присяге привязала к тебе слава столь многочисленных побед. 2. Ибо какой воин, столь счастливо сражавшийся под твоим началом и руководством, вверил бы свои раны ему? Кто ушел бы к нему в самом конце войны? 3. И ты, чувствуя по пылу всего войска, что именно таковы были чувства <солдат>, без всякого колебания и промедления, без всяких остановок поспешил ему навстречу кратчайшим путем через область венетов42, подражая в своих действиях знаменитой быстроте Сципиона и Цезаря, которых в свое время так ждал Рим. 4. Вот она — уверенность, присущая непобедимому и полагающемуся на разум своих воинов императору: не колебаться и не затягивать войну, но определить ближайшее и единственно верное для победоносного сражения время. 5. Ибо тебе не надо было, как Квинту Максиму с Ганнибалом, идущим от победы к победе, после неудач ловить благоприятный момент и место для сражения43, но следовало развивать свои успехи и не прекращать победы, и как можно скорее прийти на помощь Риму. 6. Ведь при неблагоприятных обстоятельствах мудрому военачальнику свойственно не торопясь принимать решения, а в благоприятных для него ситуациях — не упускать удачу.

XVI. Таким образом, опасались лишь того, как бы он, устрашенный такими силами, совершенно упавший духом и поставленный в безвыходное положение, не счел за благо отсрочить положенные ему за преступления против государства наказания, подвергшись осаде. Ибо после разорения всей Африки, которую он поклялся уничтожить, и опустошения всех островов44 он свез в Рим рассчитанные на неопределенно долгий срок продовольственные запасы. 2. Однако божественный разум и вечное величие знаменитого города лишили нечестивца рассудка, так что он сбросил свое долгое оцепенение и внезапно вышел из позорнейшего убежища и, проведя шесть лет в бездействии, отметил своей лютой смертью сам день своего рождения, чтобы не осквернить это священное и благочестивое число «семь» хотя бы вступлением в новый год <своего правления>45. 3. И каким же образом построил свой боевой порядок этот раб, в течение стольких лет носивший пурпурную мантию? Конечно же, он выстроил его таким образом, чтобы никто не мог убежать, чтобы никто — как это обыкновенно бывает — не мог отступить ни на шаг и возобновить сражение, поскольку спереди его теснило оружие, а с тыла — Тибр46. 4. При этом, клянусь Геркулесом, он думал не о необходимости оказать сопротивление, но о скором отступлении, если только, уже зная о том, что пришел роковой для него день, он не захотел для облегчения своей смерти увлечь за собой побольше людей, дабы спутниками его кончины стали все те, кто был участником его преступлений. 5. Ведь не следует думать, будто на что-то другое надеялся тот, кто, потрясенный (и это воистину так!) кошмарными сновидениями и гонимый ночными мстительницами, уже за два дня до этого47 покинул дворец, добровольно переселившись с женой и сыном48 в частный дом, чтобы ты, ожидаемый в течение столь долгого времени, вступил в эти священные покои после их долгого очищения и принесения искупительной жертвы. 6. Настолько трезво оценил он обстановку и заранее подчинился тебе, хотя и поднял против тебя оружие: ведь, уйдя из дворца, он уже отказался от власти!

XVII. Таким образом, при первом же взгляде на твое величие и при первом же натиске твоего столь часто побеждавшего войска, все остальные враги, приведенные в ужас, обращенные в бегство и запертые на узком Мульвиевом мосту49, без раздумий бросились в реку, так что наконец-то уменьшили сечу, утомившую руки твоих воинов; что же касается главных вдохновителей этого разбоя, то они, не имея надежды на прощение, покрыли своими телами выбранное для сражения место. 2. После того как Тибр поглотил преступников, тот же самый Тибр затянул в водоворот вместе с конем и знаками воинских отличий и его самого50, тщетно пытавшегося спастись по отвесному противоположному берегу, чтобы не возникло никаких слухов о том, будто это столь гнусное чудовище приняло смерть от меча или копья какого-нибудь доблестного мужа. 3. И хотя стремительно катившая свои воды река унесла прочь тела и оружие остальных врагов, она оставила на том же самом месте, где он погиб, его труп, чтобы римскому народу не пришлось долго сомневаться в случае возникновения слухов о том, будто бегством удалось спастись тому, доказательств смерти которого искали.

XVIII. Священный Тибр, ты, кто некогда предупредил пришельца Энея, а затем спас подброшенного тебе Ромула51, ты не мог терпеть, чтобы в течение долгого времени жил Лже-Ромул и чтобы убийца города спасся вплавь. Ты, кто кормит свой Рим, доставляя ему продовольствие, кто защищает его, обтекая городские стены, ты <вполне> заслуженно захотел принять участие в победе Константина таким образом, чтобы он низверг в твои воды своего противника, а ты убил его. 2. А ведь ты не всегда бываешь бурным и стремительным, но, если необходимо, можешь быть и спокойным. Будучи спокойным, ты доставил обратно вооруженного Коклеса; твоим тихим волнам доверилась дева Клелия52; а сейчас, неукротимый и бурный, ты поглотил врага государства и, чтобы твое послушание было очевидно, отдал назад исторгнутый тобою труп. 3. Итак, после того как нашли и растерзали его мертвое тело, весь римский народ воспылал радостью и мщением, и по всему городу, везде, где проносили насаженную на копье голову этого нечестивца53, не прекращались издевательства; причем, поскольку во время триумфа разрешаются насмешки, смеялись и над тем, кто нес его голову, хотя он получал оскорбления, заслуженные другим.

XIX. Но зачем же мне приводить эти насмешки здесь? Как я слышал, куда бы ни направлялась, с трудом прокладывая себе путь, твоя божественность, всюду, казалось, двигались сами крыши и еще выше поднимались кровли домов: таково было стечение народа и обилие сенаторов, которые подталкивали тебя вперед и одновременно задерживали тебя. 2. Тех, кто видел тебя в непосредственной от себя близости, называли счастливчиками люди, находившиеся сзади; те, мимо кого ты проехал, были недовольны своими местами. Все поочередно или спешили подойти к тебе поближе, или следовали за тобой; бесчисленные колышущиеся толпы людей толкали друг друга, пытаясь пробиться в разные стороны, и удивлялись, что после ужасной резни, продолжавшейся в течение шести лет, уцелело такое количество народа. 3. А некоторые даже осмеливались просить, чтобы ты задержался, и жаловаться, что ты так быстро добрался до дворца, а после того, как ты вошел в него, отваживались не только следовать за тобой взглядом, но и чуть ли не вступать на священный порог. 4. Затем, заполнив все дороги, по которым ты уезжал, они ждали, высматривали, желали и надеялись, так что казалось, будто они осаждали того, благодаря чьей осаде были освобождены. 5. И пусть наилучший оратор гордится (и притом заслуженно) тем, что возвратился на родину, несомый на плечах Италии54: тебя же, Константин, куда бы ты ни отправлялся, и в тот день, и в последующие сенат и римский народ еще и жадно провожал глазами55.

http://ancientrome.r...i/transl9-f.htm

7. Имеется в виду поход Константина из галльских провинций через Альпы на Рим, где правил Максенций. Этот поход следует датировать, скорее всего, началом 312 г.

8. Намек на шестилетнее правление Максенция в Риме (306—312 гг.).

9. Панегирист неоднократно подчеркивает, что Константин первым начал войну с Максенцием (h. 1.; IX. 5. 2; 7. 2). В то же время данные источников на этот счет разноречивы: Лактанций (De mort. pers. 43. 3) и Зосим (II. 14. 1) говорят, что войну развязал Максенций, мстя за смерть своего отца, Максимиана Геркулия. Назарий, автор панегирика 321 г., утверждает, что Константин хотел избежать гражданской войны и старался заключить мир с Максенцием, но действия последнего вынудили его начать военные действия (X. 8. 1; 9. 3; 10. 3; 13. 4; ср. также: Eutrop. X. 3; Zonar. XIII. 8). Сообщения Назария и Евтропия, видимо, ближе к истине и не опровергают, а уточняют данные панегирика 313 г.

10. quiescentibus cunctantibusque tunc imperii tui sociis. — Говоря о «союзниках», панегирист имеет в виду августов Востока Лициния и Максимина Дайю, которые были заняты собственной борьбой за раздел власти после смерти Галерия в 311 г. и открыто не вмешивались в конфликт Константина и Максенция. Панегирист, однако, намеренно неточен, так как союзником Константина в то время можно было назвать лишь Лициния, с которым был заключен союз, скрепленный его помолвкой с сестрой Константина Констанцией (Lact. De mort. pers. 43. 3).

11. Для панегириста характерно нарочито туманное обозначение некоей «высшей силы», покровительствующей Константину: deus, praesens maiestas (2. 4), mens diuina (2. 5; 16. 2), diuinum numen (4. 1), illa ratio (4. 2), diuinum consilium (4. 5), deus ille mundi creator et dominus (13. 1), summus rei stator, quaedam uis mensque diuina, aliqua supra omne caelum potestas (26. 1).

12. Совр. р. Рейн.

13. По словам панегириста, стотысячной армии Максенция противостояли много меньшие силы Константина (h. 1.; IX. 3. 1; 4. 2; 5. 2), не превышавшие сорока тысяч человек (5. 1), что составляло четверть всей его армии (ср. Lact. De mort. pers. 44. 2). Зосим дает другие цифры — девяносто восемь тысяч человек у Константина и сто восемьдесят восемь тысяч у Максенция (Zos. II. 15. 1—3), что, вероятно, является преувеличением. В то же время численность всей армии Константина, видимо, была сопоставима с численностью армии Максенция, поскольку четверть воинства Константина во всяком случае насчитывала менее сорока тысяч человек.

19. erat ille Maximiani suppositus… filius — Максенций являлся сыном Максимиана и сириянки Евтропии (II. 14. 1; Aur. Vict. Caes. 40. 5; [Aur. Vict.] Epit. 40. 12; Oros. VII. 28. 5; Lact. De mort. pers. 18. 9; Eutrop. X. 2. 3; Anonym. Vales. 3. 6; Zos. II. 9. 2). Версия о его внебрачном рождении появилась лишь после разрыва Константина с династией Геркулиев и, возможно, была им инспирирована.

20. nomine ipso abusiua appellatione mutilato — слова довольно трудны для понимания. Скорее всего, оратор употребляет глагол mutilare «обрезывать, укорачивать, уменьшать» в данном контексте для того, чтобы усилить впечатление от нарисованного им карикатурного портрета Максенция, который действительно был непохож на крупного, величественного Максимиана (ср. Lact. De mort. pers. 18. 9; [Aur. Vict.] Epit. 40. 14).

21. Тенденциозность панегириста очевидна. Что касается «целомудренности» Константина (об этом же см. VI. 4. 1), то многие источники утверждают, что до своей свадьбы с дочерью Максимиана Геркулия Фаустой в марте 307 г., чему посвящен Pan. lat. VI, Константин был женат или жил вне брака с некоей Минервиной, от которой имел сына Криспа ([Aur. Vict.] Epit. 39. 1; 41. 4; Zos. II. 20. 2; Zonar. XIII. 2). С другой стороны, многие источники говорят о необыкновенном сладострастии Максенция (X. 14. 2; Aur. Vict. Caes. 40. 19; Euseb. VC. 33. 1—2; idem. Hist. eccl. VIII. 14. 2; Zonar. XII. 33; Socr. I. 1. 2; 2. 7), однако следует учитывать, что за исключением Аврелия Виктора все это — христианские авторы, ненавидевшие язычника Максенция.

22. В магии и колдовстве обвиняют Максенция и другие источники (Euseb. Hist. eccl. VIII. 14. 5; idem. VC. I. 36; Zonar. XIII. 8), однако это может быть очередным преувеличением христианских авторов; известно, что Максенций был приверженцем староримской религии и римских традиций вообще: например, он носил титул Pontifex Maximus (CIL IX. 6059; 6066; XI. 6957).

23. Об этом же см.: X. 8. 3; 31. 1; 33. 7; Eutrop. X. 4. 3; Aur. Vict. Caes. 40. 24; Zonar. XII. 33; Euseb. Hist. eccl. VIII. 14. 4; X. 6. 7; idem. VC. I. 35; Socr. I. 2. 7; CTh. X. 10. 2; XVI. 2. 1. 7.

24. Намек на установленное при Сервии Туллии различие в экипировке воинов в соответствии с принадлежностью их к различным разрядам (классам) на основе имущественного ценза.

25. Город Сегусий (совр. Suse). — Подробнее см.: X. 17. 3; 21. 1; 22. 2.

26. Намек на осаду и взятие г. Гомфы Гаем Юлием Цезарем, что вызвало капитуляцию всех остальных городов Фессалии, кроме Лариссы.

27. Graeculos homines adortus est.

28. Область в окрестностях совр. Турина. — Описание битвы очень отличается от ее изображения панегиристом 321 г. (X. 22. 2—4).

29. Уникальное свидетельство о тактике Константина в этом сражении (ср. X. 22—23).

30. Совр. Милан.

31. Видимо, речь идет о событиях весны 285 г., когда император Карин убил в сражении выступившего против него correctorem Venetiae М. Аврелия Юлиана ([Aur. Vict.] Epit. 38. 6).

32. Колонию Верона вывел Помпей Страбон, отец Гн. Помпея Великого (lex Pompeia de Gallia citeriore 89 г. до н.э.). Руриций Помпеян — префект претория Максенция, погибший в описываемом сражении (о нем же см. IX. 8. 3; X. 25. 4, 7).

33. Совр. р. Адидже.

34. Намек на победу Константина над кавалерией Максенция, вышедшей на помощь веронцам из Бресции (совр. Брешия). См. также: X. 25—26; Anonym. Vales. 4. 12; Aur. Vict. Caes. 40. 20.

35. Ксеркс наблюдал за сражением у Саламина (сентябрь 480 г. до н.э.) с холма в Аттике (Herod. VIII. 90).

36. В морском сражении у мыса Акций 2 сентября 31 г. до н.э. решающую победу над М. Антонием одержал полководец Октавиана Августа М. Випсаний Агриппа.

37. Что имеет в виду панегирист, не известно.

38. Город на востоке совр. области Венеция. О капитуляции Аквилеи говорит и Назарий (X. 27. 1).

39. omni cis Padum Italia — по отношению к оратору, произносившему речь в Трире, Северная Италия была Циспаданской, по отношению к Риму — Транспаданской. Пад — совр. р. По.

40. Максенций боялся покинуть Рим, поскольку, по предсказанию оракула, должен был погибнуть после выхода из городских стен.

41. Саллюстиевы сады (северо-восточная часть Рима) названы по имени их первого владельца, историка Гая Саллюстия Криспа; в 21 г. до н.э. они стали государственной собственностью. — Утверждение о полной бездеятельности Максенция является ораторским преувеличением. Ср. X. 35. 4; Aur. Vict. Caes. 40. 26.

42. breuissimum per Venetos iter est — в рукописи содержится слово eos, отредактированное издателем Ливинеем и сохраненное в издании Эд. Галлетье как Venetos, в то время как в издании Арнтцена предложено чтение Veios (Panégyriques latins. T. 2. P., 1952. P. 135).

43. Кв. Фабий Максим (Кунктатор), римский полководец периода Второй Пунической войны (218—201 гг. до н.э.), придерживался тактики изматывания сил Ганнибала в мелких стычках и уклонения от решительного сражения; он был противником наступательной стратегии Сципиона.

44. В связи с обострением голода в Риме в первой половине 311 г. Максенций напал на африканские провинции и после их завоевания издал указ о разграблении Карфагена (Aur. Vict. Caes. 40. 19). Под островами имеются в виду Сицилия и Сардиния.

45. Максенций пришел к власти 28 октября 306 г., следовательно, шестилетие его правления завершалось 28 октября 312 г.

46. Здесь и далее (IX. 17—18) описывается решающее сражение Константина и Максенция, завершившееся на Мульвиевом мосту 28 октября 312 г. (ср. Aur. Vict. Caes. 40. 23; Lact. De mort. pers. 44. 4—9; Eutrop. X. 4. 3; Lib. Or. LIX. 20; Socr. I. 2).

47. Максенций покинул Палатинский дворец 26 октября, вопросив гаруспиков об исходе битвы с Константином. Узнав из Сивиллиных книг, что погибнет враг государства, он отнес эти слова к Константину и выехал из Рима к своему войску (Lact. De mort. pers. 44. 8—9; Zos. II. 16. 1; Zonar. XII. 1).

48. Максенций был женат на дочери Галерия Валерии Максимилле, от которой имел сыновей Валерия Ромула (к тому времени уже умершего) и еще одного, не известного по имени, о котором говорится здесь (Lact. De mort. pers. 18. 9; 26. 6; 27. 3; [Aur. Vict.] Epit. 40. 14; Anonym. Vales. 3. 7 etc.).

49. По свидетельству ряда источников, Мульвиев мост был занят воинами Константина, и бегство солдат Максенция проходило по выстроенному по его приказу мосту из поставленных вплотную друг к другу судов: [Aur. Vict.] Epit. 40. 7; Euseb. Hist. eccl. IX. 9. 5—6; Zos. II. 15. 6.

50. Об этом же см. X. 30. 1; Zos. II. 16. 6; Euseb. VC. I. 37—38; idem. Hist. eccl. IX. 9. 5—7; Oros. VII. 28. 16; Zonar. XIII. 12; Anonym. Vales. IV. 12. Ср. [Aur. Vict.] Epit. 40. 7.

51. Намек на сон Энея, во время которого ему явился бог реки Тибр и посоветовал отправиться на Палатин, чтобы просить помощи у царя этих мест — аркадца Эвандра (Verg. Aen. VIII. 31—65). По преданию, царь Альбы Лонги Амулий приказал бросить в Тибр божественных близнецов Ромула и Рема, опасаясь их будущего мщения за то, что он сверг их деда Нумитора. Тибр вынес братьев на берег, где они были вскормлены волчицей.

52. Коклес и Клелия — легендарные римские герои периода борьбы римлян с этрусским царем Порсенной, которым Тибр помог спастись от казавшейся неминуемой гибели.

53. Об этом же см. X. 31. 4—5.

54. Цицерон после возвращения из ссылки в сентябре 57 г. до н.э. заявил в своей речи: me… Italia cuncta paene suis humeris reportauit (Post redit. 15).

55. te, Constantine, senatus populusque Romanus… et oculis ferre gestiuit. — Дословный перевод фразы («страстно стремился нести тебя глазами») невозможен.

[andy4675]

Филосторгий кн. 1:

Филосторгий, как и все прочие, утверждает, что причиной обращения Константина Великого от эллинского суеверия к христианству послужила его победа над Максенцием. Во время оной явлено было знамение креста на Востоке, простершееся весьма далеко, отображенное удивительным светом. Звезды окружали его со всех сторон, подобно радуге, складываясь в виде букв. Буквы же сии на латинском языке составили слова: «Сим побеждай»18.

http://krotov.info/a...istoriki_07.htm

 

Галльская хроника 511 года:

457 На 4-м году благодаря Константину Августу у Мульвийского моста погиб Максенций, сын Геркулия Максимиана, – свалился в Тибр.

 

http://www.vostlit.i...1/frametext.htm

Фотий, Мириобиблион 62:

Having learnt that Maxentius, who had made himself master of Rome after Maximin,5 treated his subjects with cruelty and brutality, he marched against him, to punish him for his conduct. He was speedily victorious and put his enemy to flight, who fell into the pit which he had prepared for others and met the death which he had designed for his enemies. The Romans cut off his head, hung it on a spear, and carried it through the city. This part of the empire with joyful eagerness submitted to Constantine.

In the meantime, Maximin (who had plotted against Constantine) had died and was succeeded in his government by Licinius.

http://www.tertullia...liotheca.htm#62

[andy4675]

Хронография 354 года:

Maxentius ruled 6 years. While he was ruling the temple of Rome burned down and was rebuilt. He made a bathhouse in the palace and a circus in the catacombs. There was a great famine. They lynched the Romans of the soldiers of Moesia and 6,000 Roman men were killed by the soldiers. He ordered gold from every Roman, and they gave it. He began a moat, but did not complete it. He was killed at the Milvian Bridge on the Tiber.

Maximian ruled 9 years, 8 months and 6 days. He was killed at Tarsus.

http://www.tertullia...ity_of_rome.htm