как рождённый классификатор, предлагаю рассмотреть типы блаженства
Вот Вам ещё из Ницше:
"Блаженны забывающие..."
Погляди на стадо, которое пасется около тебя: оно не знает, что такое вчера, что такое сегодня, оно скачет, жует траву, отдыхает, переваривает пищу, снова скачет, и так с утра до ночи и изо дня в день, тесно привязанное в своей радости и в своем страдании к столбу мгновения и потому не зная ни меланхолии, ни пресыщения. Зрелище это для человека очень тягостно, так как он гордится перед животным тем, что он человек, и в то же время ревнивым оком смотрит на его счастье - ибо он, подобно животному, желает только одного: жить, не зная ни пресыщения, ни боли, но стремится к этому безуспешно, ибо желает он этого не так, как животное. Человек может, пожалуй, спросить животное: "Почему ты мне ничего не говоришь о твоем счастье, а только смотришь на меня?" Животное не прочь ответить и сказать: "Это происходит потому, что я сейчас же забываю то, что хочу сказать", - но тут же оно забывает и этот ответ и молчит, что немало удивляет человека.
Но человек удивляется также и самому себе, тому, что он не может научиться забвению и что он навсегда прикован к прошлому; как бы далеко и как бы быстро он ни бежал, цепь бежит вместе с ним. Не чудо ли, что мгновение, которое столь же быстролетно появляется, как и исчезает, которое возникает из ничего и превращается в ничто, что это мгновение тем не менее возвращается снова, как призрак, и нарушает покой другого, позднейшего мгновения. Непрерывно от свитка времени отделяются отдельные листы, выпадают и улетают прочь, чтобы внезапно снова упасть в самого человека. Тогда человек говорит: "Я вспоминаю" - и завидует животному, которое сейчас же забывает и для которого каждое мгновение действительно умирает, погружаясь в туман и ночь и угасая навсегда. Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным. Человек же, напротив, должен всячески упираться против громадной, все увеличивающейся тяжести прошлого; последняя или пригибает его вниз, или отклоняет его в сторону, она затрудняет его движение, как невидимая и темная ноша, от которой он для виду готов иногда отречься, как это он слишком охотно и делает в обществе равных себе, чтобы возбудить в них зависть. Поэтому-то его волнует, как воспоминание об утраченном рае, зрелище пасущегося стада или более знакомое зрелище ребенка, которому еще нет надобности отрекаться от какого-либо прошлого и который в блаженном неведении играет между гранями прошедшего и будущего. И все же играм ребенка также наступает конец: слишком рано отнимается у него способность забвения. Тогда научается он понимать значение слова "было", того рокового слова, которое, знаменуя для человека борьбу, страдание и пресыщение, напоминает ему, что его существование, в корне, есть никогда не завершающееся Imperfectum. Когда же смерть приносит наконец желанное забвение, то она похищает одновременно и настоящее вместе с жизнью человека и этим прикладывает свою печать к той истине, что наше существование есть непрерывный уход в прошлое, т. е. вещь, которая живет постоянным самоотрицанием, самопожиранием и самопротиворечием.
Ф.Ницше «О пользе и вреде истории для жизни»
Сообщение отредактировал fnool: 14.10.2013 - 12:41 PM
Только с обратным знаком. У Блейка в конце приходит свет Бога, а у Волошина, как будто, Люцифера.
А вот еще подобный двусмысленный стих Волошина времени революции
"Дмитрий-император" (1917)
Убиенный много и восставый,
Двадцать лет со славой правил я
Отчею Московскою державой,
И годины более кровавой
Не видала русская земля.
В Угличе, сжимая горсть орешков
Детской окровавленной рукой,
Я лежал, а мать, в сенях замешкав,
Голосила, плача надо мной.
С перерезанным наотмашь горлом
Я лежал в могиле десять лет;
И рука Господняя простерла
Над Москвой полетье лютых бед.
Голод был, какого не видали.
Хлеб пекли из кала и мезги.
Землю ели. Бабы продавали
С человечьим мясом пироги.
Проклиная царство Годунова,
В городах без хлеба и без крова
Мерзли у набитых закромов.
И разъялась земная утроба,
И на зов стенящих голосов
Вышел я - замученный - из гроба.
По Руси что ветер засвистал,
Освещал свой путь двойной луною,
Пасолнцы на небе засвечал.
Шестернею в полночь над Москвою
Мчал, бичом по маковкам хлестал.
Вихрь-витной, гулял я в ратном поле,
На московском венчанный престоле
Древним Мономаховым венцом,
С белой панной - с лебедью - с Мариной
Я - живой и мертвый, но единый -
Обручался заклятым кольцом.
Но Москва дыхнула дыхом злобным -
Мертвый я лежал на месте Лобном
В черной маске, с дудкою в руке,
А вокруг - вблизи и вдалеке -
Огоньки болотные горели,
Бубны били, плакали сопели,
Песни пели бесы на реке...
Не видала Русь такого сраму!
А когда свезли меня на яму
И свалили в смрадную дыру -
Из могилы тело выходило
И лежало цело на юру.
И река от трупа отливала,
И земля меня не принимала.
На куски разрезали, сожгли,
Пепл собрали, пушку зарядили,
С четырех застав Москвы палили
На четыре стороны земли.
Тут тогда меня уж стало много:
Я пошел из Польши, из Литвы,
Из Путивля, Астрахани, Пскова,
Из Оскола, Ливен, из Москвы...
Понапрасну в обличенье вора
Царь Василий, не стыдясь позора,
Детский труп из Углича опять
Вез в Москву - народу показать,
Чтобы я на Царском на призоре
Почивал в Архангельском соборе,
Да сидела у могилы мать.
А Марина в Тушино бежала
И меня живого обнимала,
И, собрав неслыханную рать,
Подступал я вновь к Москве со славой...
А потом лежал в снегу - безглавый -
В городе Калуге над Окой,
Умерщвлен татарами и жмудью...
А Марина с обнаженной грудью,
Факелы подняв над головой,
Рыскала над мерзлою рекой
И, кружась по-над Москвою, в гневе
Воскрешала новых мертвецов,
А меня живым несла во чреве...
И пошли на нас со всех концов,
И неслись мы парой сизых чаек
Вдоль по Волге, Каспию - на Яик, -
Тут и взяли царские стрелки
Лебеденка с Лебедью в силки.
Вся Москва собралась, что к обедне,
Как младенца - шел мне третий год -
Да казнили казнию последней
Около Серпуховских ворот.
Так, смущая Русь судьбою дивной,
Четверть века - мертвый, неизбывный
Правил я лихой годиной бед.
И опять приду - чрез триста лет.
Хорошо прокомментировал его Юрий Олеша в своей «Книге прощания»:
"Я познакомился с ним в Одессе, куда он приехал, бежав от большевиков - из Совдепии, как называла буржуазия Советскую республику. В Одессе были немцы. Нет, память изменяет мне, были французы, сменившие немцев, потерпевших поражение и занятых уже собственной революцией. Еще некоторое время - и в Одессу приедет Григорьев. Максимилиан Волошин бежит в Крым.
Он отнесся к нам, молодым поэтам, снисходительно. Он выступил в литературном кружке со стихами, которые я в общих чертах помню до сих пор.
В Угличе, сжимая горсть орешков
Детской окровавленной рукой,
Ты лежал, и мать, в сенях замешкав,
Голосила в страхе над тобой.
Кажется, так. О Лжедмитрии. Причем, в образе Лжедмитрия, Самозванца, он символизировал большевиков, по той причине, что считал большевиков тоже самозванцами.
Волошин был упитанного сложения, с большой рыжеволосой головой - не то напоминавшей чалму, не то нечто для сидения, словом, вызывавшей какие-то турецкие ассоциации. Однако он был в пенсне. Читал он стихи превосходно, это была столичная штучка.
Из Одессы уходят оккупанты... Это, вернее, даже не французы - это греки с мулами, которых они кормят горохом. Это маленькие черномазые солдаты в зелено-желтом травянистом хаки, в пилотках, которые, кстати, в нашей армии еще не носились. Осень? Весна? Лето? Зима? Не знаю. Все в тумане прошлого. Однако фигура поэта-символиста возвышается в этом тумане довольно рельефно. С рыжей кудлатой бородой и кудлатой же головой. Кому он сочувствовал? Чего он хотел для родины? Тогда он не отвечал на эти вопросы. Он ответил позже, когда, умирая в советском Крыму, завещал поставить вместо надгробья скамью для двоих - небольшую скамью, на которой могли бы объясниться в любви юноша и девушка."
чего я там только не услышала, о Блоке и Ахматовой
вот, к примеру, Блок, первый поэт России
тогда рок-музыкантов ещё не было, а женская эмансипация уже далеко зашла, гимназистки, курсистки и замужние дамы стишки читали, по Блоку и Игорю Северянину (как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб) с ума сходили
Блок в 18 году в какой-то анкете на вопрос "Какими венерическими заболеваниями болели" отвечает "всеми, и неоднократно"
Пушкин - Вяземскому, 1825г.
Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе.
Сообщение отредактировал Swetlana: 15.10.2013 - 13:22 PM
Я тоже.
И всё-таки "Гимн в честь чумы" произносит не сам Пушкин, а Вальсингам- сложный, противоречивый персонаж, пытающийся вином и сексом заглушить боль и отчаянье, пока речь священника не срывает с него маску бездушного сибарита.
А вот в "Евгении Онегине" (где повествование ведёт сам Пушкин) роковая дуэль описана совершенно иначе.
Сообщение отредактировал Бероэс: 15.10.2013 - 17:57 PM
а там не бал-маскарад, всё пристойно, как в "Декамероне":
знатные люди собрались, вначале товарища помянули, потом песни хорошие слушают "ах, Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах", буги-вуги никто не танцует
а Вальсингам человек простой, если что спьяну и сболтнул, так с кем не бывает
2. даже дети знают что вначале Пушкин вызвал Дантеса, дуэль была улажена, Дантеса женили на сестре Н.Н. Гончаровой, а затем Пушкин написал оскорбительное письмо Геккерну и Дантес вызвал Пушкина
Сообщение отредактировал Swetlana: 15.10.2013 - 19:45 PM
Поэтому, живя в Михайловском, упражнялся в стрельбе из пистолета и, имея в виду именно Толстого, говорил Вульфу: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, ведьма врать не станет». То, что противник был серьезный — уже убил на дуэли одиннадцать человек Пушкин знал.
Тем не менее, в первый же день своего приезда в Москву из Михайловского он посылает друга своего С. А. Соболевского к Толстому передать вызов. Общим друзьям, однако, удалось их тогда помирить. Граф Федор Толстой даже посредником был в сватовстве Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Именно ему удалось довести это сватовство до успеха. Надо сказать все же, что это стало очередным роковым достижением Федора Толстого...
а Вальсингам человек простой, если что спьяну и сболтнул, так с кем не бывает
Вальсингам страшный, почти демонический образ и Марина Ивановна Цветаева это прекрасно описала.
Поэт и стихии
«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю.
Упоение, то есть опьянение — чувство само по себе не благое, вне-благое — да еще чем?
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного сулит
Неизъяснимы наслажденья.
Когда будете говорить о святости искусства, помяните это признание Пушкина.
— Да, но дальше…
— Да. Остановимся на этой единственной козырной для добра строке.
Бессмертья, может быть, залог!
Какого бессмертья? В Боге? В таком соседстве один звук этого слова дик. Залог бессмертья самой природы, самих стихий — и нас, поскольку мы они, она. Строка, если не кощунственная, то явно-языческая.
И дальше, черным по белому:
Итак — хвала тебе.
Чума! Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьем дыханье —
Быть может — полное Чумы.
Не Пушкин, стихии. Нигде никогда стихии так не выговаривались. Наитие стихий — все равно на кого, сегодня — на Пушкина. Языками пламени, валами океана, песками пустыни — всем, чем угодно, только не словами — написано.
И эта заглавная буква Чумы, чума уж не как слепая стихия — как богиня, как собственное имя и лицо зла.
Самое замечательное, что мы все эти стихи любим, никто — не судим. Скажи кто-нибудь из нас это — в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнемся и закричим: — преступление! Именно, очнемся — от чары, проснемся — от сна, того мертвого сна совести с бодрствующими в нем природными — нашими же — силами, в который нас повергли эти несколько размеренных строк.
Гений
Наитие стихий все равно на кого — сегодня на Пушкина. Пушкин в песенке Вильсоновой трагедии в первую голову гениален тем, что на него нашло.
Гений: высшая степень подверженности наитию — раз, управа с этим наитием — два. Высшая степень душевной разъятости и высшая — собранности. Высшая — страдательности и высшая — действенности.
Дать себя уничтожить вплоть до какого-то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет — мир.
Ибо в этом, этом атоме сопротивления (-вляемости) весь шанс человечества на гения. Без него гения нет — есть раздавленный человек, которым (он все тот же!) распираются стены не только Бедламов и Шарантонов, но и самых благополучных жилищ.
Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть — без наития. Воля — та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули — то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития — в творчестве — просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.
Пушкин и Вальсингам
Не на одного Вальсингама нашла чума. Пушкину, чтобы написать «Пир во время Чумы», нужно было быть Вальсингамом — и перестать им быть. Раскаявшись? Нет.
Пушкину, чтобы написать песню Пира, нужно было побороть в себе и Вальсингама и священника, выйти, как в дверь, в третье. Растворись он в чуме — он бы этой песни написать не мог. Открестись он от чумы — он бы этой песни написать не мог (порвалась бы связь).
От чумы (стихии) Пушкин спасся не в пир (ее над ним! то есть Вальсингама) и не в молитву (священника), а в песню.
Пушкин, как Гёте в Вертере, спасся от чумы (Гёте — любви), убив своего героя той смертью, которой сам вожделел умереть. И вложив ему в уста ту песню, которой Вальсингам сложить не мог.
Смоги эту песню Вальсингам, он был бы спасен, если не для Вечной жизни — так для жизни. А Вальсингам — мы все это знаем — давно на черной телеге.
Вальсингам — Пушкин без выхода песни.
Пушкин — Вальсингам с даром песни и волей к ней.
* * *
Почему я самовольно отождествляю Пушкина с Вальсингамом и не отождествляю его с священником, которого он тоже творец?
А вот. Священник в Пире не поет. (— Священники вообще не поют. — Нет, поют — молитвы.) Будь Пушкин так же (сильно) священником, как Вальсингамом, он не мог бы не заставить его спеть, вложил бы ему в уста контр-гимн, Чуме — молитву, как вложил прелестную песенку (о любви) в уста Мэри, которая в Пире (Вальсингам — то, что Пушкин есть) — то, что Пушкин любит.
Лирический поэт себя песней выдает, выдаст всегда, не сможет не заставить сказать своего любимца (или двойника) на своем, поэта, языке. Песенка в драматическом произведении всегда любовная обмолвка, нечаянный знак предпочтения. Автор устал говорить за других и вот проговаривается — песней.
Что у нас остается (в ушах и в душах) от Пира? Две песни. Песня Мэри — и песня Вальсингама. Любви — и Чумы.
Гений Пушкина в том, что он противовеса Вальсингамову гимну, противоядия Чуме — молитвы — не дал. Тогда бы вещь оказалась в состоянии равновесия, как мы — удовлетворенности, от чего добра бы не прибыло, ибо, утолив нашу тоску по противу-гимну, Пушкин бы ее угасил. Так, с только-гимном Чуме, Бог, Добро, молитва остаются — вне, как место не только нашей устремленности, но и отбрасываемости: то место, куда отбрасывает нас Чума. Не данная Пушкиным молитва здесь как неминуемость. (Священник в Пире говорит по долгу службы, и мы не только ничего не чувствуем, но и не слушаем, зная заранее, что он скажет.)
О всем этом Пушкин навряд ли думал. Задумать вещь можно только назад, от последнего пройденного шага к первому, пройти взрячую тот путь, который прошел вслепую. Продумать вещь.
Поэт — обратное шахматисту. Не только Шахматов, не только доски — своей руки не видать, которой может быть и нет.
* * *
В чем кощунство песни Вальсингама? Хулы на Бога в ней нет, только хвала Чуме. А есть ли сильнее кощунство, чем эта песня?
Кощунство не в том, что мы, со страха и отчаяния, во время Чумы — пируем (так дети, со страха, смеются!), а в том, что мы в песне — апогее Пира — уже утратили страх, что мы из кары делаем — пир, из кары делаем дар, что не в страхе Божьем растворяемся, а в блаженстве уничтожения.
Если (как тогда верили все, как верим и мы, читая Пушкина) Чума — воля Божия к нас покаранию и покорению, то есть именно бич Божий.
Под бич бросаемся, как листва под луч, как листва под дождь. Не радость уроку, а радость удару. Чистая радость удару как таковому.
Радость? Мало! Блаженство, равного которому во всей мировой поэзии нет. Блаженство полной отдачи стихии, будь то Любовь, Чума — или как их еще зовут.
Ведь после гимна Чуме никакого Бога не было. И что же остается другого священнику, как не: войдя («входит священник») — выйти.
Священник ушел молиться, Пушкин — петь. (Пушкин уходит после священника, уходит последним, с трудом (как: с мясом) отрываясь от своего двойника Вальсингама, вернее в эту секунду Пушкин распадается: на себя — Вальсингама — и себя поэта, себя — обреченного и себя — спасенного.)
А Вальсингам за столом сидит вечно. А Вальсингам на черной телеге едет вечно. А Вальсингама лопатой зарывают вечно.
За ту песню, которой спасся Пушкин.
* * *
Страшное имя — Вальсингам. Недаром Пушкин за всю вещь назвал его всего три раза (назвал — как вызывают, и так же трижды). Анонимное: Председатель, от которого вещь приобретает жуткую современность: еще родней.
Вальсингамы стихиям не нужны. Они берут их походя. Перебороть в Вальсингаме Бога, увы, полегче, чем в Пушкине — песню.
В «Пире во время Чумы» Чума не на Вальсингама льстилась, а на Пушкина.
И — дивные дела! — Вальсингам, который для Чумы только повод к заполучению Пушкина, Вальсингам, который для Пушкина только повод к стихийному (чумному) себе, именно Вальсингам Пушкина от Чумы спасает — в песню, без которой Пушкин не может быть стихийным собой. Дав ему песню и взяв на себя конец.
Последний атом сопротивления стихии во славу ей — и есть искусство. Природа, перебарывающая сама себя во славу свою.
* * *
Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо все возвращает тебя в стихию стихий: слово.
Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно.
Гибель поэта — отрешение от стихий. Проще сразу перерезать себе жилы.
* * *
Весь Вальсингам — экстерриоризация (вынесение за пределы) стихийного Пушкина. С Вальсингамом внутри не проживешь: либо преступление, либо поэма. Если бы Вальсингам был — Пушкин его все равно бы создал.
* * *
Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его. Иначе — какая бы постыдная (и непрерывная) исповедь. Так спасена хотя бы видимость.
* * *
«Аполлоническое начало», «золотое чувство меры» — разве вы не видите, что это только всего: в ушах лицеиста застрявшая латынь.
Пушкин, создавший Вальсингама, Пугачева, Мазепу, Петра — изнутри создавший, не создавший, а извергший…
Пушкин — муря «свободной стихии»…
— Был и другой Пушкин.
— Да: Пушкин Вальсингамовой задумчивости. (Священник уходит. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.)
* * *
Ноябрь 1830 г. Болдино. Сто один год назад. Сто один год спустя.
"весёлоё имя - Пушкин" (Блок) "страшное имя - Вальсингам" (Цветаева)
Вальсингам уж точно не Пушкин, скорее, кукушкин и сам не трус, и товарищей хочет приободрить
Марина Ивановна сказала: поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь
Думает она о чём-то своём, Вальсингам - лишь повод, отправная точка, чтобы пофлудить лодочке отчалить
я сейчас напишу: почему демонические натуры всегда оставляют привкус серы?
а сама в это время о другом думаю: взяла пузырь вина полусухого, недорогого (289р.), "Алаверды" называется, с добавлением диоксида серы, сейчас привкус серы на губах
вот зачем грузины в вино серу положили?
Сообщение отредактировал Swetlana: 16.10.2013 - 19:57 PM
"весёлоё имя - Пушкин" (Блок) "страшное имя - Вальсингам" (Цветаева)
Вальсингам уж точно не Пушкин, скорее, кукушкин и сам не трус, и товарищей хочет приободрить
Марина Ивановна сказала: поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь
Думает она о чём-то своём, Вальсингам - лишь повод, отправная точка, чтобы пофлудить лодочке отчалить
я сейчас напишу: почему демонические натуры всегда оставляют привкус серы?
а сама в это время о другом думаю: взяла пузырь вина полусухого, недорогого (289р.), "Алаверды" называется, с добавлением диоксида серы, сейчас привкус серы на губах
вот зачем грузины в вино серу положили?
Избегайте вина, которое Вы, ув-я г-жа Светлана, ранее не пили - ведь не девочка уже... И грузины, как мне кажется, здесь не при чём - лет 15 назад головная фирма прислала нам коробку итальянского шампанского. Выпили пару бутылок на работе - прекрасное. Взял свою домой - гадкое ситро с ароматом одеколона... Может быть нужно было встречать Новый Год на работе?
Не пейте в одиночестве, как это делая последнее время я - последствия опасны. Особенно, для молодых и чувственных женщин. Пришельцы у многих появляются в сексуальных партнёрах... Мы далеко друг от друга, но переживания, несмотря на гендерную разницу, похожи. Не зацикливайтесь...
каждый день, перед обедом, или 150-200 грамм натурального вина (полусухого или полусладкого), или рюмку коньяка
убережёт от многих заболеваний в старости, чего и всем желаю)))
сейчас, наконец, появились грузинские вина, без обмана, указан сорт винограда, в каком селе розлито, обычно беру ахашени или киндзмараули, хванчкара дороговата - почти 700 р.
а алаверды сёдни попробовать взяла, но какое-то оно странное, и в Тбилиси розлито
Вчера был день разлуки шумной,
Вчера был Вакха буйный пир,
При кликах юности безумной,
При громе чаш, при звуке лир.
Так! Музы вас благословили,
Венками свыше осеня,
Когда вы, други, отличили
Почетной чашею меня.
Честолюбивой позолотой
Не ослепляя наших глаз,
Она не суетной работой,
Не резьбою пленяла нас;
Но тем одним лишь отличалась,
Что, жажду скифскую поя,
Бутылка полная вливалась
В ее широкие края.
Я пил - и думою сердечной
Во дни минувшие летал
И горе жизни скоротечной,
И сны любви воспоминал;
Меня смешила их измена:
И скорбь исчезла предо мной
Как исчезает в чашах пена
Под зашипевшею струей.
щас возьму и прочитаю второкурсникам лекцию о платоновской душе
пусть меня уволят
Spoiler
Монолог Платона о душе
беляночка, малый птенчик, платоновская душа
счастье - родиться душой среди мер, идей и абстракций
ты - одна из немногих, скоро вырастешь, станешь большой
изучишь нечёткие логики, будет старик Аристотель тобой любоваться
будет, что будет... всё будет, как я сказал
а пока заполним пустоты, решим из "Начал" задачу
возьми этот эллипс... да, вот этот овал
в восьмёрку его сложи, в бесконечность иначе
сложи - и получишь вечную жизнь
и пару серебряных крыл, в придачу
только не разрывай, не ломай
псих'и, в руках твоих - уроб'орос!
осторожно, дитя! не ступай на край
вниз не смотри, там правит наш враг - Ди'онис
между нами - пропасть, в которой всей птичке пропасть
перо упадёт - счастье своё проворонишь
дорогу домой не найдёшь, пропадёшь, так и знай
тебе не соврёт твой старик Платоныч
осподи, зрением я ослаб
кто там с дудочкой, в глубине колодца?
с ним не играй! отойди... он мальчишка, раб
посмотри, как он тёмен лицом от солнца
порожденье земного лона, по сути, прах
в сущности, враг
белянка!
беглянка!
психи!
ворона...
в сущности, я оказался прав
слушайте старика Платона
***
хохочут сатиры, буги-вуги отплясывая в кустах
Божье око на землю зрит из трубы подзорной
мальчик вздрагивает - крылья распластаны на плечах
пёрышки чистит, красотка, собой довольна
