Исторический форум: история России, всемирная история

В этой книге есть интересное место, лень искать цитату.

 

Смысл такой - почему на ПМВ, в которой не было никакого смысла, европейцы шли как на праздник, а начало 2МВ, которая велась ради защиты свободы и демократии, восприняли уже без энтузиазма? Потому что в межвоенный период народы утратили иллюзии и поняли цинизм и лживость политиков.

Так это не идеализация, а вполне разумная мысль.  

Так это не идеализация, а вполне разумная мысль.  

Да, но неразумно представлять дело так, что ПМВ возникла из ничего. К ней шла долгая подготовка - создание военных союзов, националистическая агитация, шовинистическое воспитание молодежи. А Цвейг этого как бы не замечает, потому что он сам был знаменит, успешен и богат до прихода к власти нацистов.

В этой книге есть интересное место, лень искать цитату.

Смысл такой - почему на ПМВ, в которой не было никакого смысла, европейцы шли как на праздник, а начало 2МВ, которая велась ради защиты свободы и демократии, восприняли уже без энтузиазма? Потому что в межвоенный период народы утратили иллюзии и поняли цинизм и лживость политиков.

Дело на мой взгляд не в иллюзиях, а в том, что когда начиналась ПМВ все стороны думали, что она закончится быстро и малой кровью. В Центральных Державах рассчитывали на блиц-криг (план Шлиффена и пр.), а в Антанте думали, что Германия рухнет очень быстро. Во ВМВ таких иллюзий уже ни у кого не было: все понимали, что война будет тяжёлой и долгой. Впрочем, некоторые народы сохраняли свой энтузиазм: англичане массово поднялись против немцев, греки - против итальянцев. Немцы - как всегда. Прежде всего дисциплина. Она превыше страха и энтузиазма.

Строго говоря, в ПМВ тоже никто не хотел платить дорогую цену. Просто тогда не было понимания о том, что цена войны будет высока. В ВМВ уже все знали, что цена будет высокой.

Так это не идеализация, а вполне разумная мысль.

Что именно является умной мыслью? То, что войны развязываются политиками в своекорыстных интересах? Судя по вашей реакции и по реакции большинства избирателей в РФ на теперяшние события - вы так не считаете. Иначе вы бы понимали, что войны развязываются не к добру и не от большого ума. Но вы продолжаете оправдывать, то что происходит. И поддерживать - либо путём одобрительного молчания, либо через прямую помощь.

В Европе народы были против войны активно. И началось это ещё в ходе ПМВ, и в значительной мере благодаря левых. Большевизм разламывал армии, например. Русскую армию он сломал полностью. И страх перед антивоенной пропагандой большевизма против «империалистической войны», которая «не нужна народам», привёл к началу гонений на большевизм в Европе. Также по мере того, как Антанта начинала одолевать, в Антанте становился неприемлемым и другой «человеколюбивый» лозунг большевиков: «Мир без аннексий и контрибуций» становился для них всё более неприемлемым. В конце концов, было НЕПРАВИЛЬНО, чтобы страны-аггрессоры (то есть Центральные Державы) по итогам той войны сохранили статус-кво, и выиграли время для подготовки развязывания новой войны. Впрочем, учитывая противоречия между Великими Державами (Англия, США, Франция, СССР, Япония), последнего избежать не удалось. Играя на этих противоречиях, Германия очень быстро усилилась опять, а в её обществе стал превалировать реваншизм.

Сам Стефан Цвейг был призван на военную службу, но благодаря влиятельным друзьям служил в военном архиве.

 

 

Так это не идеализация, а вполне разумная мысль.  

Да, но неразумно представлять дело так, что ПМВ возникла из ничего. К ней шла долгая подготовка - создание военных союзов, националистическая агитация, шовинистическое воспитание молодежи. А Цвейг этого как бы не замечает, потому что он сам был знаменит, успешен и богат до прихода к власти нацистов.

 

Стоило кайзеру Вильгельму появиться в кадре – и сразу в темноте начались дикий свист и топот. Всё вокруг галдело и свистело, женщины, мужчины, дети неистовствовали, выкрикивали оскорбления, как будто им нанесли личную обиду. Добродушных обывателей Тура, ничего не знавших ни о мире, ни о политике, кроме того, о чем писали газеты, в одну секунду охватило безумие.

Я не мог заснуть. Случись такое в Париже – это меня тоже встревожило бы, но не потрясло бы так. То, что ненависть столь глубоко, до самой провинции, укоренилась в добродушном, наивном народе, – это заставило меня содрогнуться от ужаса.

Это уже перед войны, а в начале книги он рассказывает о расцвете культуры и искусства, стабильности и порядка. Во многом это конечно верно, многие деятели культуры восхищались "Европой без границ". До ПМВ не было въездных виз, можно было свободно ехать в любую страну. Для России ПМВ была еще большей катастрофой, чем для Западной Европы, а в 1913 ситуация казалась вполне благополучной. Даже Ленин считал революцию невозможной в обозримом будущем. 

Это уже перед войны, а в начале книги он рассказывает о расцвете культуры и искусства, стабильности и порядка. Во многом это конечно верно, многие деятели культуры восхищались "Европой без границ". До ПМВ не было въездных виз, можно было свободно ехать в любую страну. Для России ПМВ была еще большей катастрофой, чем для Западной Европы, а в 1913 ситуация казалась вполне благополучной. Даже Ленин считал революцию невозможной в обозримом будущем. 

Он и в 1914 говорил, пусть меня повесят на первом же столбе, если война произойдет. Он отмечал рост милитаризации, но не считал это признаком неизбежности войны. Европа все 40 лет находилась на грани и как то обходилось. 

Как люди в Холодной войне привыкли, что ядерная война может случится в любой момент, но реально не верили, что она произойдет.  

Конечно антивоенная позиция Цвейга, Роллана и Барбюса заслуживает уважения. Ведь многие деятели культуры радовались началу войны. 

 

Даже Томас Манн поддержал германский милитаризм. Суть конфликта, в который оказался втянутым весь мир, Томас Манн определил как борьбу “культуры” с “цивилизацией”. При этом Германия билась за культуру, а страны Антанты – за цивилизацию. Эти два понятия лишь на первый взгляд кажутся синонимами. На самом деле, как попытался Томас Манн обосновать, они глубоко различны. В древности многие народы обладали своей культурой, но вряд ли их, кроме китайцев, можно назвать цивилизованными, поясняет Манн. По его словам, “культура — это вовсе не противоположность варварства; часто это лишь стилистически цельная дикость… Это законченность, стиль, форма, осанка, вкус, это некая духовная организация мира”. В отличие от культуры, “цивилизация ‑ это разум, просвещение, смягчение, упрощение, скептицизм, разложение”. Современная цивилизация, которую насаждают страны “крайнего Запада”, — враг древней духовной культуры, за которую воюет Германия. Культура и политика – антиподы, причем культура имеет перед политикой приоритет. Именно поэтому немцы в этой войне, считает Манн, сражаются за правое дело, и он готов на любые лишения ради того “переворота в душах людей”, который последует за их победой.

Из воспоминаний А.А.Игнатьева

 

В первый же день моего приезда, 9 августа, в главную квартиру общее положение на Западном фронте (то есть французском, в отличие от Восточного, как было принято именовать русский фронт) мне уже представлялось тяжелым: передовые германские корпуса вторглись в Бельгию, первоклассная крепость Льеж пала, и только несколько фортов еще геройски держались под огнем тяжелой германской артиллерии. Прибывший из Брюсселя для связи мой бельгийский коллега тяжело вздыхал, жалуясь на отсутствие поддержки со стороны французов и англичан. Первой моей заботой было уточнить номера германских корпусов, которые, по данным французской главной квартиры, находились на каждом из двух фронтов, а затем, выполняя возложенную на меня задачу, доносить о перебросках неприятельских сил с французского на русский фронт.

 

Вопрос этот представлялся настолько серьезным, что теперь я могу писать о нем, не полагаясь только на одну память, а основывать [452] свои суждения на тех документах, которые мне удалось вывезти после революции из Франции и сдать на хранение в Исторический архив нашей Красной Армии.

Задача моя облегчена, кроме того, тем, что мои скромные сотрудники писаря, не покинули меня, подобно офицерам, после Октябрьской революции не перешли в стан белогвардейцев, а с любовью и сознанием долга перед родиной помогали составить документальный «Отчет о деятельности русского военного агента во Франции 1914—1918 годов».

 

Так, 11 августа я телеграфировал: «Из числа не установленных еще корпусов VI и Гвардейский находятся на Западном фронте, а из одиннадцати кавалерийских дивизий, формируемых немцами в военное время, девять уже действуют против Франции. Бельгийская армия,— добавлял я,— действует в полной связи, но на нее надежда плохая. Английская армия, вероятно, запоздает к решительному столкновению, которое, по моим расчетам, должно произойти в конце недели. Нашему решительному наступлению от Варшавы на Позен придается большое значение ввиду выгоды для нас использовать наше преобладание на германском фронте».

 

«Настроение войск превосходное. В главной квартире — тоже спокойное и уверенное»,— писал я своим, памятуя о настроениях нашего командования после Вафангоу, Ляояна и Сандепу. Мои расчеты на решительное столкновение были основаны на тех же отрывках разговоров, которые мне с трудом удавалось уловить в окружавшей меня молчаливой среде.

 

Ценным моим осведомителем оказался Лаборд. Он обедал в своей компании шоферов, которые возили на фронт то того, то другого офицера связи или генерала. Таким образом я узнал, что Кастельно атаковал немцев на восточном участке Западного фронта, но нарвался на заранее минированные немцами поля. Когда еще за пять лет до войны один из копенгагенских осведомителей рассказывал мне о заминированных участках, то я, признаться, с трудом ему верил, как не принимал долго всерьез и рассказы французов о постройке немцами в мирное время бетонных площадок в самой Франции под видом полов для гаражей у богатых помещиков. Действительно, Германия была единственной страной в Европе, основательно подготовлявшей мировую бойню.

 

Перегруппировка французской армии потребовала в первую очередь срочной переброски на север французской кавалерии под начальством генерала Сорде. По словам Лаборда, она почти целиком погибла от непосильных переходов в страшную жару и отсутствия воды в Арденнских горах. Стальным кирасирам, голубым гусарам и конноегерям пришлось первым бесславно заплатить за ошибки первоначального неправильного развертывания французских армий.

 

«В это время уже развивались,— доносил я 15 августа,— энергичные операции немцев в Бельгии: перебросив сильную кавалерию на северный берег Мааса для демонстрации против бельгийской армии, сосредоточенной к северо-западу от Льежа, немцы двинули  прямо на запад со стороны Люксембурга 8 корпусов (II, IV, VI, VII, IX, X, XI и Гвардейский), которые к сегодняшнему утру должны были дойти до Мааса на узком фронте от Намюра до французской границы. На активные действия бельгийской армии во фланг германскому обходу рассчитывать трудно, ибо в ней уже есть стремление запереться в Антверпене. В этом же духе ожидаются здесь с нетерпением сведения от генерала Лагиша{24} о наших действиях, но он пока ничего не донес».

 

Таким образом, за весь период времени от вторжения немцев в Бельгию до 16 августа, то есть за пятнадцать тревожных для французов дней, никаких сведений — ни от Лагиша, ни от Огенквара, ни из ставки не поступало. Лишь в этот день, к десяти часам вечера, пришла первая циркулярная телеграмма с ориентировкой о действиях на русском фронте: «Наша мобилизация прошла в блестящем порядке, До 1 августа противник проник на нашу территорию только в Завислянском районе».

 

Досадным казалось, что как раз в этот район на левом берегу Вислы проникли не мы, а немцы.

«Надежные сведения о группировке противника,— говорилось далее в телеграмме,— указывают нахождение против нас на германском фронте лишь пяти корпусов мирной дислокации, и то, вероятно, не полностью, а на австрийском — двенадцати корпусов».

 

Отрадно было узнать, что сведения мои о пяти корпусах, находившихся против нас, считались надежными, однако самих номеров корпусов ставка упорно не сообщала — по той, очевидно, причине, что она этого не знала, как не знавали и мы когда-то в Маньчжурии размеров теснивших нас японских сил.

 

И наоборот, во французской главной квартире после первой же недели мне удавалось проверять присутствие на Западном фронте германских частей и появление то одного, то другого полка или бригады II и V германских корпусов, числившихся на русском фронте.

 

Восточный фронт продолжал оставаться для меня загадочным, что лучше всего видно из следующей телеграммы, посланной мною 20 августа, то есть через три недели после начала войны.

 

«Вернувшись из главной квартиры на несколько часов в Париж по делам службы, я был принят военным министром, который, как и все, интересовался сведениями об успехах нашего вторжения в Германию. Между тем сведения, получаемые мною для ориентировки, указывают лишь на столь незначительные действия передовых частей, что я принужден скорее умалчивать о них, с тем чтобы наши союзники приписывали моей неосведомленности отсутствие известий о серьезных операциях с нашей стороны. Министр совершенно серьезно допускает возможность нашего вторжения в Германию и движение на Берлин со стороны Варшавы. Если, по нашим соображениям, мы не предполагаем предпринимать в течение ближайших дней серьезных наступательных действий против Германии, то нахожу [454] необходимым в целях сохранения союзнического доверия, дать французам какие-либо серьезные объяснения о причинах, заставляющих нас отложить наступление на известный срок. В этом отношении необходимо считаться с тем, что французский главнокомандующий был извещен непосредственно французским послом в Петербурге Палеологом о нашей готовности к операциям к 1 августа и что, согласно последнему довоенному протоколу штабов, наши армии могут начать серьезное наступление с двадцатого дня мобилизации, который для нашей армии истекает сегодня».

 

Я тогда не предполагал, что, сражаясь у Гумбинена, русские войска окажут серьезную помощь союзникам.

Сообщение отредактировал Ученый: 27.06.2024 - 19:09

Между тем действия в Бельгии продолжали развиваться стремительным темпом: был взят Брюссель, обложен Намюр, бельгийская армия отходила к Антверпену.

 

Сообщая мне эти сведения, скромный, уже немолодой полковник — мой новый бельгийский коллега — выразил мне, между прочим, свое удивление по поводу отсутствия русского представителя в его армии. Наш военный агент, генерального штаба подполковник Майер, в первый же день войны выехал из Брюсселя в нейтральную Голландию, где он тоже был аккредитован, что, конечно, произвело дурное впечатление на страну, решившую мужественно защищаться против разбойничьего германского нападения. Мне казалось необходимым поддержать русский престиж, и этим-то и объясняется моя поездка в Париж, где я уже наметил своего представителя при бельгийской армии. Это был молодой гвардейский штаб-ротмистр Прежбяно, бывший паж, неказистый на вид, но прекрасно воспитанный и идеально владевший французским языком. Рано осиротев, он еще до выпуска в офицеры оказался владельцем богатейших имений в Бессарабии, что, по его понятиям, уже одно должно было открывать ему любую дверь, в какую он бы ни постучался. В этом маленьком уродце была заложена исключительная энергия, направленная на создание собственной карьеры. Он уже давно бросил строевую службу и еще корнетом добивался назначения в распоряжение одного из военных агентов. Русские деньги позволяли ему хорошо жить за границей. Искренность, в его понятии, не могла считаться добродетелью. Но выбора у меня не было.

 

— Ваш представитель в Бельгии имеет, по-видимому, свое собственное осведомление,— сказал мне однажды Дюпон, показывая листовку на английском языке о небывалых победах, одержанных русской армией, о горящих немецких городах, о бежавших в панике германских корпусах.

 

Произведя расследование, я с ужасом узнал, что автором подобной информации оказался Прежбяно.

 

— Их (то есть бельгийцев) необходимо было подбодрить,— развязно объяснял он мне,— и я не виноват, что соседи-англичане перехватили мою информацию.

Катастрофа, которую я предвидел, как следствие неправильного плана развертывания французских армий, выразилась в бесплодных попытках французского командования оказать Бельгии помощь. 

 

Германская армия выполняла с первого же дня войны разработанный в мирное время план вторжения через Бельгию, разбивая по частям перебрасываемые на север французские корпуса. Ни номеров этих корпусов, ни подробностей боевых действий мне, конечно, никто не сообщал.

 

Разобраться в обстановке мне отчасти помогал милейший и очень дельный английский майор Клэйв, прибывший в главную квартиру для связи и организации железнодорожных перевозок. Мы с ним быстро сошлись, и благодаря ему я мог заранее предупредить наше командование о предстоящем решительном сражении в Бельгии, которое в истории получило название Пограничного сражения.

 

«Великое сражение началось,— доносил я 22 августа.— Настроение в главной квартире спокойное, но уже более серьезное, в Париже — несколько нервное. Имея основание готовиться к худшему, продолжаю находить весьма желательным какое-либо серьезное действие против находящихся на нашем фронте пяти германских корпусов, так как это помимо действительного для нас успеха одно может поддержать дух Франции в тяжелые минуты. Меня все более закидывают вопросами о нашем вторжении в Германию, на что я всеми силами стараюсь подготовить союзников к неизбежной длительности характера кампании, которая неминуемо должна закончиться победой».

 

Слова телеграммы «тяжелые минуты» объясняются некоторыми подробностями, полученными мною от того же моего неофициального осведомителя Лаборда: главный удар правофланговых германских армий был направлен против выдвинутой в Бельгию 5-й французской армии генерала Ларензака. По словам Лаборда, она была наголову разбита. Беженцы запрудили все дороги и сеяли панику среди войск, и без того деморализованных поспешным отступлением. То тут, то там вдоль шоссе валялись тела убитых французских солдат: на груди их белел кусок бумаги с краткой надписью, объясняющей их смерть: «Traitre» (предатель). Проходившие мимо солдаты плотнее сжимали ряды, а унтера и офицеры грознее наводили порядок в отступающих ротах.

Суровость, проявлявшаяся французскими командирами для поддержания боевой дисциплины в трагические минуты, вначале меня поражала. В одном из знакомых мне пограничных пехотных полков произошел такой случай. Рота была выдвинута для активной обороны небольшого, но важного в тактическом отношении моста. Под натиском передовых германских частей необстрелянная рота дрогнула и стала отходить к речке.

 

— Ни с места! — тщетно кричал командир роты, перебегая по стрелковой цепи от одного взвода к другому, но, убедившись, что его слова не действуют, он выхватил револьвер, застрелил двух

взводных и задержал отступление. Мост был спасен.

 

Демократическая свобода мирного времени потребовала суровой дисциплины для ведения войны.

 

В тихой штабной обители про поражение 5-й армии никто не упоминал, и только сидевший против меня Тардье по секрету сообщил, что «хозяин» уехал на фронт наводить порядок. Как оказалось, эта поездка явилась для Жоффра одним из самых тяжелых испытаний. Ларензак был его личным другом и, кроме того, справедливо считался одним из умнейших французских генералов. Это не помешало Жоффру принять решение и его уволить, но он предпочел объявить это своему другу лично. Военному человеку нельзя бояться тяжелых объяснений и лучше сказать правду с глазу на глаз.

 

http://militera.lib....tyev_aa/32.html

Немцы в Бельгии, 1914 г.