Меню сайта

[ddd]

Рекомендация полякам

Польская проблема занимала важное место во взаимоотношениях Сталина, Рузвельта и Черчилля.

Позиция Советского Союза, как она тогда истолковывалась Москвой, выглядела в целом разумной. Сталин заявлял, что желает видеть возрожденную Польшу сильным, независимым, демократическим государством, дружественным СССР. Одновременно он настаивал на признании новой советско-польской границы 1939 года, шедшей примерно по «линии Керзона», предложенной Антантой в 1919 году. На этих условиях Москва соглашалась восстановить отношения с эмигрантским польским правительством, находившимся в Лондоне. Сходным было и предложение, внесенное Черчиллем в Тегеране. Он представил на рассмотрение Сталина и Рузвельта следующую формулу: «В принципе было принято, что очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер, с включением в состав Польши Восточной Пруссии и Оппельнской провинции».

Советская сторона поддержала предложение Черчилля. Что касается Рузвельта, то он в принципе согласился с указанной линией, хотя и предупредил, что до предстоящих в 1944 году президентских выборов воздержится от публичных высказываний из-за возможной реакции избирателей польского происхождения. Оба западных лидера также с пониманием [274] отнеслись к желанию советского правительства иметь своим соседом дружественную Польшу.

На протяжении последующего периода из-за негативной позиции эмигрантского польского правительства дело не сдвинулось с места. Однако к лету 1944 года появилась возможность прийти к согласию. В одной из бесед с послом США Гарриманом Молотов выдвинул новые компромиссные предложения, открывшие путь к приемлемому решению. Речь шла о формировании правительства из поляков, живущих в Англии, Соединенных Штатах и Советском Союзе, — лиц, лишенных фашистской окраски (а такие действительно были в лондонском эмигрантском кабинете), дружественно настроенных в отношении СССР. В качестве возможных членов такого реорганизованного правительства назывались доктор Ланге, экономист, читавший лекции в Чикагском университете, профсоюзный лидер Кржицкий, возглавлявший Американский славянский конгресс, и др. Премьером этого правительства мог бы остаться Миколайчик. Спустя некоторое время правительство США выдало Оскару Ланге паспорт для поездки в СССР, где он должен был участвовать в обсуждении польской проблемы, которое было приурочено к приезду в Москву Черчилля и Миколайчика.

Однако, прежде чем прибыть в СССР, Миколайчик решил нанести визит в Вашингтон. Встретившись с Рузвельтом, он спросил, следует ли полякам принимать советские предложения. И тут произошло нечто странное. Президент, который совсем недавно в Тегеране согласился с черчиллевской формулой о границе по «линии Керзона», порекомендовал Миколайчику «оттянуть любое урегулирование о границах». Вслед за этим государственный секретарь США Эдвард Стеттиниус разъяснил полякам, что, хотя в настоящий момент американцы не могут занять твердую позицию против СССР, «в недалеком будущем политика Вашингтона изменится, вернется к своим основным моральным принципам и сможет сильно и с успехом поддержать Польшу».

Такой неожиданный поворот администрации США сослужил Польше плохую службу. Полученные в Вашингтоне наставления обнадежили лондонских эмигрантов. Миколайчик не хотел и слушать доводов Оскара [275] Ланге в пользу договоренности. Он решил не идти ни на какие соглашения. Дело еще более осложнилось из-за неудавшегося варшавского восстания, подготовленного эмигрантскими деятелями втайне от советского правительства.

Для меня до сих пор остается неясным, чем руководствовались в Белом доме, рекомендуя Миколайчику уклониться от договоренности. Похоже, что это было связано с предвыборными соображениями, поскольку после выборов в Вашингтоне явно ослаб интерес к польской проблеме. Еще в ходе происходящих в Москве в октябре 1944 года переговоров Миколайчик послал Рузвельту телеграмму с просьбой поддержать позицию эмигрантского правительства. Ответ он получил только 17 ноября, то есть уже после президентских выборов, причем вовсе не такой, какого ожидал. Президент сухо ответил, что поддержит любую договоренность, которую польское эмигрантское правительство достигнет с Советским Союзом. Вопрос о границе там вовсе не затрагивался, зато сведения о «жесткой» позиции администрации в польском вопросе просочились в прессу, и американские поляки голосовали за Рузвельта.

Никто, конечно, не может с уверенностью сказать, как развивались бы события при положительном исходе московских переговоров 1944 года. Нельзя исключить, что, если бы всем заинтересованным сторонам удалось тогда договориться, реорганизованное эмигрантское правительство во главе с Миколайчиком могло бы после освобождения советскими войсками Варшавы перебраться туда из Лондона, и польский народ был бы избавлен от многих потрясений и жертв, а отношения между союзниками могли сложиться менее драматично.

Японская карта

Отклонив предложение Сталина о присылке американских войск на советско-германский фронт, Рузвельт еще до вступления США в войну проявлял интерес к возможному сотрудничеству с СССР, направленному против Японии, Осенью 1941 года из Вашингтона пришло послание президента, в котором [276] указывалось, что согласно информации, полученной правительством США из надежного источника, Япония намерена в ближайшее время совершить нападение на советское Приморье. В этой связи Рузвельт предложил Сталину обсудить вопрос о создании американских военно-воздушных баз на Дальнем Востоке. Президент поинтересовался, как отнесется советское руководство к тому, чтобы специальная американская военная миссия прибыла в Москву для обмена мнениями по данному вопросу. Одновременно Рузвельт предложил также организовать переброску американских самолетов для Красной Армии через Аляску и Чукотку.

Вполне возможно, что имевшиеся у США сведения о японских планах нападения на Советский Союз носили достаточно достоверный характер. Тем более что Берлин оказывал на Токио сильное давление с целью побудить японское правительство присоединиться к войне против Советского Союза. Этот вопрос беспокоил и Сталина. Но обращение президента вызвало у него подозрения. Дело в том, что информация, которую советское правительство получало по своим каналам, в том числе и от Рихарда Зорге, советского разведчика, аккредитованного в Токио в качестве немецкого журналиста и сумевшего завязать тесные отношения с германским послом в Японии, несколько по-иному трактовала ситуацию.

Копии этих донесений адресовались Молотову, и я, естественно, с ними знакомился прежде, чем доложить наркому. Речь шла о том, что в руководящих кругах Токио имеются серьезные разногласия в отношении того, где нанести главный удар. Одна группировка выступала в пользу военных действий против СССР на Дальнем Востоке. Другая настаивала на ударе по тихоокеанским базам США и продвижении в сторону Юго-Восточной Азии. В последних телеграммах Зорге сообщал, что чаша весов склонилась в сторону южного направления. В ближайшее время, сообщал он в своих зашифрованных и подписанных кличкой «Рамзай» телеграммах, следует ожидать нанесения удара против США, и потому Москва может не опасаться японского нападения, по крайней мере в ближайшее время. Это позволило Сталину перебросить часть войск с Дальнего Востока в район Москвы. Они приняли участие в [277] начале декабря 1941 года в битве за столицу, где немцы потерпели первое серьезное поражение.

В одной из телеграмм «Рамзай» приводил и более точные данные о японских планах. Он указывал, что скорее всего удар будет нанесен по военно-морским базам США на Гавайских островах. Эта информация поступила к Сталину тогда, когда президент Рузвельт особенно настойчиво предостерегал советского руководителя относительно нападения Японии на советское Приморье.

Интересно, что Сталин не передал Рузвельту сообщение Рихарда Зорге. Почему? Возможно, он полагал, что Рузвельт воспринял бы такую информацию как попытку Сталина спровоцировать Вашингтон на вступление в войну, равно как и Сталин воспринял предостережение Рузвельта как стремление Белого дома втянуть Кремль в войну против Японии. Но мне представляется, что Сталин, скорее всего, руководствовался другими соображениями. Он считал, что чем неожиданнее, коварнее и разрушительнее будет японский удар, тем яростнее поведет американский народ войну против фашистской «оси».

Решение о переброске войск на советско-германский фронт было для Кремля нелегким. Пришлось пойти на серьезный риск. В этой ситуации предостережение Рузвельта и его предложение о совместных действиях против Японии требовали большой осторожности. Было ли то искреннее стремление предупредить Москву о грозящей опасности в Приморье? Или же Рузвельт, узнав, что в Токио решили нанести удар по американской территории, хотел использовать договоренность о проведении совместных американо-советских военных мер на Дальнем Востоке, чтобы добиться пересмотра японских планов в пользу северного варианта?

Подозрительность Сталина привела его к выводу, что, так же как и в вопросе о войне с Германией, Рузвельт надеется отвести удар японцев от себя и направить его против Советского Союза. Возможно, было и несправедливо так думать о мотивах американского президента, но видимо Сталин пришел к такому выводу. Он отклонил предложение Рузвельта о подготовке баз в Приморье для американских бомбардировщиков. Согласившись на то, чтобы специальная американская миссия прибыла в Москву, он ограничил круг обсуждаемых вопросов лишь проблемой переброски на советско-германский фронт [278] истребителей, поставляемых Советскому Союзу американской стороной.

После нападения японцев на Пёрл-Харбор Сталин решил, что правильно оценил суть послания президента. Любопытно, однако, что и в дальнейшем Рузвельт несколько раз предупреждал Сталина о якобы готовившемся японском нападении на СССР. Так, 17 июня 1942 г. новый посол США адмирал Стэндли передал Сталину послание президента, в котором говорилось, что ситуация, складывающаяся в северном районе Тихого океана, а также в районе Аляски, не исключает возможности японских операций против советского Приморья. «Если подобное нападение осуществится, — говорилось в послании, — то Соединенные Штаты готовы оказать Советскому Союзу помощь американскими военно-воздушными силами при условии, что Советский Союз предоставит этим силам подходящие посадочные площадки на территории Сибири. Конечно, чтобы быстрее осуществить подобную операцию, необходимо тщательно координировать усилия Советского Союза и Соединенных Штатов... Я считаю этот вопрос настолько срочным, что имеются все основания дать представителям СССР и Соединенных Штатов полномочия приступить к делу и составить определенные планы».

Это послание также насторожило Сталина. Отклонив предложение Рузвельта, он объяснил американскому послу, что в условиях, когда на советско-германском фронте идут тяжелейшие бои, когда немецкие дивизии продвигаются к Волге и предгорьям Кавказа, советское правительство не будет предпринимать никаких акций, которые могли бы усилить риск вооруженного конфликта с Японией.

Видимо, Рузвельт, получив информацию об этом обмене мнениями, понял, что не сможет подтолкнуть Москву к шагам, которые действительно могут осложнить положение на советском Дальнем Востоке. Во всяком случае, уже 5 августа из Вашингтона поступило президентское послание, в котором говорилось:

«До меня дошли сведения, которые я считаю определенно достоверными, что правительство Японии решило не предпринимать в настоящее время военных операций против Советского Союза. Это, как я понимаю, означает отсрочку какого-либо нападения на Сибирь до весны будущего года». [279]

 

Тем не менее на протяжении последующих месяцев с американской стороны не прекращались запросы относительно того, когда советская сторона будет готова присоединиться к войне, которую США ведут против Японии. И вообще, когда в Москве решат, хотя бы в принципе, вопрос об участии в этой войне.

Сталин долгое время не давал на эти запросы никакого ответа. Но вот во время пребывания в Москве государственного секретаря США Корделла Хэлла он решил, что настало время прояснить ситуацию.

Вечером 30 октября 1943 г. в Екатерининском зале Кремля Сталин давал обед по случаю завершения работы Московской конференции трех министров иностранных дел — СССР, США и Великобритании. Самый большой стол тянулся вдоль стены с окнами, выходящими на Москва-реку. В центре сидел Сталин, справа от него — Хэлл, слева — посол США в СССР Гарриман. Справа от Хэлла было мое место как переводчика.
Обед начался с многочисленных тостов, большинство из которых произносил Сталин. В перерывах между речами Сталин и Хэлл переговаривались в основном о положении на фронтах войны и итогах только что закончившейся конференции. Время от времени возникали довольно длительные паузы, и тогда я тоже успевал немного перекусить.

Вдруг я заметил, что Сталин наклонился в мою сторону за спиной Хэлла и манит меня пальцем. Я перегнулся к нему поближе, и он чуть слышно произнес:
— Слушайте меня внимательно. Переведите Хэллу дословно следующее: советское правительство рассмотрело вопрос о положении на Дальнем Востоке и приняло решение сразу же после окончания войны в Европе, когда союзники нанесут поражение гитлеровской Германии, выступить против Японии. Пусть Хэлл передаст это президенту Рузвельту как нашу официальную позицию. Но пока мы хотим держать это в секрете. И вы сами говорите потише, чтобы никто не слышал. Поняли?
— Понял, товарищ Сталин, — ответил я шепотом.

Хэлла чрезвычайно взволновало это сообщение. Американцы давно ждали решения Москвы. Теперь правительство США получило авторитетное заявление по столь важному для Вашингтона вопросу. В Белом [280] доме связывали с советским участием в войне против Японии надежды на возможность сохранить более миллиона жизней американских солдат. Эта же мысль занимала и президента Трумэна в Потсдаме в 1945 году. Получив подтверждение Сталина о вступлении СССР в войну против Японии, он отметил в письме своей жене, что тем самым достигнута главная цель, которую он перед собой ставил на конференции, и что он думает об американских парнях, жизнь которых будет теперь сохранена.

Почему Сталин впервые сказал американцам об этом решении в октябре 1943 года? Думаю, тут были, по крайней мере, две причины. Во-первых, дело происходило после победы под Сталинградом и поражения немцев на Курской дуге. Красная Армия стремительно продвигалась на Запад. Поэтому, даже если бы японцы прослышали о советском решении, опасность того, что они предпримут упреждающую акцию в Приморье, стала минимальной. Во-вторых, связав срок выступления против Японии с поражением Германии, Сталин давал понять Вашингтону, что чем скорее произойдет высадка во Франции, приблизив победу над «третьим рейхом», тем раньше Советский Союз присоединится к войне против Японии. Можно полагать, что это ускорило принятие западными союзниками решения о высадке во Франции.

Фактор бомбы

Хотя атомная бомба превратилась в важный элемент американской политики только при президенте Трумэне, уже в процессе изготовления это оружие, даже еще не испытанное, оказывало влияние на позицию Рузвельта и косвенно сказывалось при выработке послевоенного курса США, в частности в отношении Советского Союза. Специфический характер средств массового уничтожения стал прежде всего беспокоить ученых, занятых их созданием. Они предупреждали об опасных последствиях появления атомной бомбы. Однако высшие политические лидеры США и Англии поначалу, видимо, считали, что речь просто идет о новом оружии большой разрушительной силы. Они игнорировали предостережения творцов бомбы точно так же, как [281] позднее это было с предостережениями академика Сахарова Хрущеву и Брежневу. Особенно Рузвельта и Черчилля раздражали настойчивые требования ученых раскрыть Советскому Союзу секрет изготовления атомной бомбы.

Конечно, история еще не знала случая, чтобы какая-либо страна поделилась сведениями о новом оружии с кем бы то ни было. Напротив, любые подобные открытия всегда строжайше охранялись. Но в данном случае складывалась особая ситуация. Во-первых, бомба создавалась в условиях войны против общего врага, когда между союзниками широко практиковался обмен военной информацией, образцами новейших видов оружия. Радар, сложные системы связи, ракетная техника, современные модели танков, самолетов — все это и многое другое стало как бы общим достоянием. Почему же делается исключение для атомной бомбы? Во-вторых, не только США, но и Англия, то есть двое из трех главных участников коалиции, знали о работе над бомбой. Сокрытие от третьего партнера выглядело весьма зловеще. В-третьих, и это отлично понимали ученые, в данном случае возникал принципиально новый вид оружия. Его создание требовало нестандартного подхода, а по существу, совершенно нового мировоззрения. Но могли ли такие новые взгляды появиться в тех условиях? Вряд ли. Ведь понадобилось почти полвека, прежде чем новое мышление во внешней политике начало пробивать себе дорогу.

Хотя в Вашингтоне и Лондоне, сохраняя секрет бомбы, чувствовали неловкость, там решили не поддаваться на уговоры «наивных» ученых мужей. В какой степени соображения, связанные с послевоенным отношением к Советскому Союзу, повлияли на позицию Рузвельта и Черчилля? Не менее важен вопрос: чем руководствовались в Вашингтоне при решении использовать бомбу в войне против Японии? Все это касается не только американской дипломатии военного времени, но и последующего периода, так же как и причин возникновения «холодной войны».

Думаю, дело тут в том, что лидеры США и Англии уверовали: обладание атомной монополией даст им небывалый статус в мире, позволит добиться тех или иных уступок от других стран, в том числе и от Советского Союза. [282]

Это нашло отражение и в том, как понимал свою задачу начальник Манхэттенского проекта генерал Гровс:
«Спустя две недели после того, как я возглавил этот проект, у меня не было никаких сомнений, что Россия наш враг, и Манхэттенский проект осуществлялся на этой основе. Я вовсе не придерживался распространенного в стране мнения о России как о доблестном союзнике... Конечно, об этом докладывалось президенту».

И что же? Верховный главнокомандующий не дезавуировал своего подчиненного.

В заключенном летом 1943 года на Квебекской конференции соглашении, подписанном Рузвельтом и Черчиллем, отмечалось, что атомная бомба явится «решающим фактором в послевоенном мире и даст абсолютный контроль тем, кто обладает ее секретом». Президент и премьер-министр обязались не передавать третьей стороне никакой информации «без взаимного согласия».

Напомним, что встреча в Квебеке состоялась в период подготовки к Московской конференции министров иностранных дел трех держав — СССР, США и Великобритании, и к первой встрече «большой тройки» в Тегеране. В Москве государственный секретарь США Корделл Хэлл много говорил о важности послевоенного сотрудничества Соединенных Штатов и Советского Союза, об ответственности великих держав за поддержание мира. В Тегеране в беседах со Сталиным президент Рузвельт неоднократно указывал на важность американо-советского сотрудничества после победы над фашизмом как решающего фактора поддержания мира и обеспечения международной безопасности. И все это происходило на фоне Манхэттенского проекта. Рузвельт рассуждал о «четырех полицейских» — США, СССР, Великобритании и Китае, — обязанных охранять всеобщий мир, но умолчал, что из этих «четырех полицейских» только два будут обладать атомным оружием.

Уже на этой стадии Вашингтоном и Лондоном предпринимались меры к тому, чтобы перекрыть другим странам доступ к расщепляющимся материалам. 13 июня 1944 г. Рузвельт и Черчилль подписали Декларацию об опеке, где указывалось, что США и Великобритания будут сотрудничать в целях установления [283] контроля над имеющимися запасами урана и тория как во время, так и после войны. Далее объявлялось намерение обоих правительств «контролировать возможно более полным образом снабжение урановой и ториевой рудой в пределах границ регионов, находящихся под их соответствующей юрисдикцией, а также в других районах за пределами контроля двух правительств и правительств доминионов Индии и Бирмы».

Датский физик Нильс Бор — один из создателей американской атомной бомбы — предпринял в июне 1944 года последнюю попытку убедить Рузвельта в необходимости проинформировать Москву о работе над новым оружием. Президент обещал обдумать этот вопрос. Однако, встретившись с Черчиллем в середине сентября в своем поместье в Гайд-Парке, президент США совместно с премьером Англии подтвердил неизменность решения о соблюдении секретности. Более того, оба лидера пришли к выводу, что Бору «не следует доверять». В последнем абзаце документа, подписанного 19 сентября 1944 г., говорится: «Необходимо расследовать деятельность профессора Бора и принять меры к тому, чтобы через него не произошло утечки информации, в особенности русским». Что же касается существа предложения Бора, то на него был дан недвусмысленный ответ в первом абзаце: «Предложение, чтобы мир (а по сути Советский Союз. — В. Б. ) был информирован о «сплаве» (кодовое название атомной энергии. — В. Б.; fusion — Hoaxer ) с целью международного соглашения о контроле над ним и его использовании, неприемлемо. Это дело должно оставаться совершенно засекреченным».

В Ливадии, во время Крымской конференции руководителей трех держав в феврале 1945 года, Рузвельт спросил Черчилля, не следует ли на этой встрече сообщить Сталину о Манхэттенском проекте. Черчилль решительно возразил, заявив, что «шокирован» подобным предложением. Рузвельт не настаивал. Так была упущена последняя возможность создать более благоприятную атмосферу для послевоенного сотрудничества с Советским Союзом.

К сказанному добавим, что советское руководство уже на ранней стадии работы, проводимой над Манхэттенским проектом, имело об этом информацию от своих агентов. Возможно, Сталину следовало сообщить [284] Рузвельту, что для него Манхэттенский проект не является секретом. Это, надо полагать, смутило бы наших партнеров по коалиции. А может быть, и побудило бы их обсудить проблему совместного контроля как над бомбой, так и над атомной энергией.

Американцы были крайне заинтересованы во вступлении СССР в войну против Японии. В тихоокеанском регионе шли тяжелые бои. Положение союзников в Западной Европе также было нелегким. Накануне ялтинской встречи они даже просили Сталина пораньше начать новое советское наступление, что и было сделано. Конфронтация с Советским Союзом в тех условиях была не в интересах западных держав. В широкой общественности США и Англии были сильны настроения в пользу сохранения отношений дружбы и сотрудничества с СССР, и Рузвельт мог бы опереться на эти чувства, противодействуя нажиму крайне правых.

Молчание западных союзников Сталин воспринял как угрозу. Он поручил Берии руководство работой по созданию советского атомного оружия. Так было положено начало ядерной гонке. Заодно еще больше усилились подозрения Сталина, его сомнения в отношении возможного послевоенного сотрудничества.

[ddd]

 

а посольство по вашему эти данные само придумало? или получило некую информацию на месте, от кого-то из германии? а на каком языке в германии говорят?

 

Ну если советские шпионы берут с собой переводчика на встречу со своей агентурой, то грош им цена. Но если действительно вся информация добывалась через автора, то что написано в депеше он не мог знать. Тем не менее, он утверждает что "Сталину доложили" как факт.

 

что за бред.

автор действительно выполнял некоторую так скажем, оперативную работу, которую и описал в одной из глав.

 

но вы что, всерьез полагаете что советская разведка заставляла своих агентов из числа подкупленных/идейных немецких граждан изучать русский язык для написания донесений?!

[ddd]

В Главном Морском штабе

Подписание с гитлеровской Германией 23 августа 1939 г. пакта о ненападении было встречено советскими людьми со смешанным чувством. С одной стороны, шокировала договоренность с нацистами. Крутой поворот от крайней враждебности к сотрудничеству никак не укладывался в нашем сознании, впитавшем многолетнюю антифашистскую риторику.

С другой стороны, как это ни парадоксально, нормализация, пусть даже временная, отношений с немцами вызывала и чувство облегчения. Тревога по поводу неотвратимо надвигавшейся войны, холодное отношение к нам со стороны западных демократий, враждебность гитлеровцев, военные наскоки японских милитаристов рождали ощущение одиночества, зловещей изоляции, предвещавшей новые жертвы, страдания и невзгоды. [285]

Устранение непосредственной угрозы фашистского нападения у многих породило надежды на возможность для нашей страны хоть на время остаться вне войны. Теперь, когда Гитлер обратил свой кровожадный взор в другую сторону, нам, казалось, можно было рассчитывать на продолжение мирной передышки. Война на Западе, если ее развяжет Германия, продлится, как полагали, многие месяцы, а то и годы, а мы будем в стороне. Никто тогда не мог предвидеть, что Франция будет разбита за несколько недель и что к лету 1940 года почти вся Западная Европа окажется под пятой нацистов.

Наша страна — единственное в то время государство, провозгласившее строительство социализма, — могла к тому же получить немалые выгоды. Советско-германское торговое соглашение, заключенное за несколько дней до подписания пакта о ненападении, предусматривало поставки в Советский Союз современного оборудования и новой технологии, в которой был заинтересован и наш военно-морской флот. Именно это обстоятельство сыграло роль и в моей судьбе, положив начало целой цепочке невероятных событий, вытолкнувших меня — матроса Тихоокеанского флота — к самой верхушке сталинской административной пирамиды.
Понадобились люди, владеющие немецким языком. Кто-то из моих бывших владивостокских «учеников» предложил мою кандидатуру — и я был отозван в Москву.

Ярославский вокзал, куда поезд из Владивостока прибыл поздним вечером, был забит транзитными пассажирами. На скамьях теснились многодетные семьи. На полу, подложив под голову свой скарб, расположились одиночки. Мне с трудом удалось найти в одном из залов свободный угол, где я и устроился на ночь. Газета послужила простыней, а вещевой мешок — подушкой. К тому времени я уже привык к подобным ситуациям.

Спать на каменном полу было, конечно, не очень-то удобно. К тому же донимали заботы — как бы не украли бескозырку с гордой надписью «Тихоокеанский флот» и с ног не сняли казенные ботинки. Да и не покидала мысль о том, что ждет меня в столице и зачем вообще меня сюда вызвали.

Наутро, отряхнув пыль и наскоро побрившись в [286] привокзальном туалете, отправился на Гоголевский бульвар, где находился Наркомат военно-морского флота. Позвонил из автомата по указанному мне телефону и стал ждать в помещении бюро пропусков. Спустя минут десять открылась ведущая внутрь здания дверь и на пороге появился плотно сколоченный средних лет мужчина в форме капитана 2 ранга. Я вскочил и отдал честь:
— По вашему приказанию явился...
— Вольно, — прервал меня приятный низкий голос. Я же продолжал неподвижно стоять, чувствуя, что сейчас должно решиться что-то для меня очень важное.
— Садитесь, давайте поговорим...

Приветливый тон, обходительные манеры сняли мое внутреннее напряжение. Мы устроились на скамейке у небольшого столика.

Потом я узнал, что со мной беседовал Елизар Александрович Зайцев, участник испанской войны, где за боевые заслуги был удостоен редкого тогда ордена Красного Знамени. В годы Отечественной войны капитан 2 ранга Зайцев был начальником отдела внешних сношений Наркомата военно-морского флота и, естественно, поддерживал тесную связь с американскими и английскими военными представителями. Впоследствии Берия объявил Зайцева английским шпионом и отправил в тюрьму, откуда Зайцев вышел только после XX съезда партии больным и морально разбитым человеком.

В благожелательном тоне Зайцев расспросил меня о том, как проходила моя служба на Тихоокеанском флоте, что я окончил до призыва в армию, где изучал иностранные языки. Узнав о том, как я провел ночь, сказал, что мне предоставлена койка в общежитии матросов караульной службы, расположенном неподалеку от Павелецкого вокзала. Пояснил, что вопрос о моих новых обязанностях будет решен в ближайшие дни, и порекомендовал использовать свободное время для знакомства с Москвой. Он тут же выдал мне временное удостоверение, которое служило пропуском в общежитие и в здание наркомата, где я мог питаться в краснофлотской столовой.

Вскоре меня вновь вызвал Зайцев. На этот раз он принял меня в своем рабочем кабинете, обставленном [287] моделями различных боевых кораблей. Тут я узнал, что прикомандирован к Главному морскому штабу в качестве оперативного работника.

Зайцев сообщил далее, что ему предстоит выполнить важное поручение, к которому он решил привлечь и меня. На этот раз Зайцев был одет в штатский костюм. Он пояснил, что ему нередко приходится выполнять задания, где военная форма нежелательна. И сейчас мы оба должны были быть в штатском.
— У вас, конечно, нет никакой подходящей одежды, — полувопросительно, полуутвердительно произнес он.
— Так точно, товарищ капитан второго ранга.
— Зачем же столь официально! Вам следует привыкать к роли штатского человека. Обращайтесь ко мне по имени-отчеству.
— Слушаюсь, Елизар Александрович.
— Ну вот, так-то лучше, и можно обойтись без «слушаюсь». Теперь займемся вашей экипировкой.

Зайцев вызвал машину, и мы отправились на склад одежды специального назначения.

Зайцев выбрал для меня синий в полоску костюм, полдюжины белых и голубых рубашек, несколько комплектов нижнего белья, носовые платки, носки, черные туфли и небольшой кожаный чемоданчик. Все это было иностранного происхождения.
— Завтра вечером, — сказал Зайцев, — мы выезжаем «Красной стрелой» в Ленинград. Вам следует облачиться в штатское, освоиться с новой одеждой, захватить чемодан и быть в наркомате в 22.00.
«Бремен» в Мурманске

В поезде у нас было двухместное купе в спальном «международном» вагоне. Я полагал, что за чаем Зайцев посвятит меня в существо предстоявшего задания. Но он ограничился рассказом о Париже, а затем дал мне несколько советов, как держаться с иностранцами. Я поблагодарил, добавив, что имею некоторый опыт в этом отношении по работе гидом в «Интуристе» в Киеве в 1934 и 1935 годах.
— Знаю, — сказал Зайцев, — поэтому я вас и взял с собой. [288]

Из всего сказанного можно было сделать лишь один вывод: предстоят встречи с иностранцами.

В Ленинграде, в штабе Балтийского военно-морского флота, нас встретил капитан 3 ранга Наум Соломонович Фрумкин. Он в общей форме рассказал об обстановке на Балтике после вторжения гитлеровской Германии в Польшу и о мерах, принятых командованием Балтфлота по обеспечению безопасности морских границ СССР. Здесь же из дальнейшей беседы Фрумкина с Зайцевым для меня несколько прояснилась цель нашей поездки. Оказывается, в Мурманск должен прибыть лайнер германского пассажирского флота «Бремен», курсировавший по линии Гамбург — Америка и оказавшийся в Нью-Йорке в день начала войны.

«Бремен», как и другое аналогичное судно — «Европа», являлся наиболее современным и комфортабельным лайнером, успешно конкурировавшим с британскими и французскими пассажирскими судами. Теплоходы служили в то время основным видом транспорта между Европой и Америкой.

После объявления Англией и Францией войны Германии британские власти попросили американцев наложить арест на «Бремен» в счет каких-то германских долгов. Портовая администрация уведомила капитана «Бремена» Аренса, что его корабль находится под арестом,— и тем ограничилась. Но капитан Арене воспользовался беспечностью американцев. Ночью «Бремен» незаметно отшвартовался, вышел из Гудзона и исчез в водах Атлантики. Англичане организовали погоню, но тщетно. Потом выяснилось, что «Бремен» круто повернул на север, в густом тумане счастливо миновал айсберги и, осторожно продвигаясь за Полярным кругом, добрался до советских территориальных вод. Уже на подходе к Мурманску капитан Арене прервал наконец радиомолчание и связался с Берлином. Оттуда обратились в Москву, сразу же получив согласие на заход германского лайнера в советский порт.

К моменту появления «Бремена» на горизонте мы с Зайцевым, начальником мурманского порта и представителями местных властей уже стояли на пирсе. Огромное судно водоизмещением 34 тысячи тонн, заполонив чуть ли не весь залив, застыло на рейде.

Вместе с представительницей германского посольства в Москве госпожой Хэрварт мы добрались до [289] судна на катере. Трап был спущен. Мы поднялись на главную палубу.

Капитан Арене поблагодарил за предоставленную возможность укрыться в Мурманске, угощал пенистым мюнхенским пивом из бочонка и ароматными сосисками с квашеной капустой. Затем нам устроили экскурсию по судну. Роскошные рестораны, музыкальные салоны, курительные комнаты, плавательный бассейн, закрытые и открытые прогулочные палубы с рядами шезлонгов, площадки для спортивных игр и, наконец, со вкусом обставленные каюты со всеми удобствами — весь этот комфорт говорил об исключительной заботе о путешественниках. Но пассажиров на борту не было. Зато команда состояла почти из тысячи человек. Она оставалась на судне, пока подготавливалась и оформлялась их эвакуация. Вечерами моряков с «Бремена» доставляли катерами на берег, где они могли коротать время в мурманском интерклубе. Такие клубы для иностранных моряков работали практически во всех советских портах.

Мы тоже несколько раз посещали мурманский интерклуб. Интересная атмосфера царила там. В интерклубе завсегдатаями были норвежские, шведские, датские, голландские моряки с судов, заходивших в Мурманск. Хотя в клубе имелся небольшой читальный зал, где на столах раскладывали издававшиеся на английском языке «Московские новости» и «СССР на стройке», а также рекламные брошюрки «Интуриста», основное развлечение сводилось к выпивке и танцам. Украшали общество местные девицы, державшие себя весьма развязно. Бывали и потасовки, и тогда драчунов вежливо, но твердо разводил постоянно дежуривший у интерклуба военно-морской патруль.

Посещение интерклуба предоставляло возможность ближе познакомиться с моряками, побеседовать с ними за кружкой пива. Мне, со знанием немецкого и английского языков, не представляло труда завязать такую беседу. Хотя бы на одном из этих языков изъяснялся любой моряк. Помогал я и Зайцеву, не владевшему иностранными языками, вести беседы в интерклубе. Его интересовали отношение нейтралов к войне, сведения, которыми они могли располагать, о приготовлениях англичан и французов к активным военным действиям против Германии. Все это, вернувшись ночью в гостиницу, [290] Зайцев тщательно заносил в толстый блокнот, который всегда держал при себе.

Наконец настал день, когда на пирсе появились два железнодорожных состава из купированных жестких вагонов. К тому времени были уточнены списки немецких моряков, оформлены проездные документы. «Бремен» покинули почти все, кроме капитана Аренса, двух его помощников и небольшой группы механиков и матросов, необходимых для поддержания судна в рабочем состоянии. Эвакуируемые моряки разместились в вагонах, и поезда с небольшим интервалом двинулись в путь. Зайцев поручил мне сопровождать немецких моряков до границы, а сам вернулся в Москву. Я ехал во втором составе и помогал начальнику поезда общаться с немцами, да и сам старался быть заботливым хозяином. Ходил из купе в купе, справлялся о самочувствии, улаживал недоразумения в вагоне-ресторане и за дорогу сдружился со многими моряками. Это общение было и неплохой языковой практикой.

«Бремен» до середины декабря оставался в Мурманске, а затем под покровом полярной ночи добрался вдоль побережья нейтральной Норвегии к немецким территориальным водам и вернулся в порт приписки — Гамбург. Здесь судно было переоборудовано в плавучий госпиталь, но в этом качестве служить ему оставалось недолго. Вскоре его потопила британская авиация.

Укрытие «Бремена» в Мурманске — одна из первых важных услуг, оказанных советской стороной Германии после подписания пакта о ненападении. Вообще выгоды, которые Гитлер получил от улучшения отношений с СССР, были весьма значительны.

[ddd]

Опыт Ялты

Вторая встреча «большой тройки», состоявшаяся 4—11 февраля 1945 г. в Крыму, ознаменовала важнейший этап в истории антигитлеровской коалиции. Она подняла на новую ступень также и личные отношения Сталина и Рузвельта. Поездка президента на автомашине от аэродрома Саки, близ Симферополя, до Ялты позволила ему увидеть собственными глазами масштабы разрушений на оккупированных гитлеровцами советских территориях. Мне представляется, что он вполне [291] искренне говорил тогда Сталину, что стал «более кровожадным» по отношению к нацистам. Президент также подчеркивал, что после победы Соединенные Штаты должны оказать экономическую помощь прежде всего Советскому Союзу. Если бы план Рузвельта осуществился, если бы к нам поступало американское оборудование и американские специалисты помогали осваивать новую технику, отношения между нашими странами могли бы сложиться по-другому. И когда в Ливадии в беседах с глазу на глаз со Сталиным президент развивал планы о будущем, он, похоже, исходил из возможности советско-американского послевоенного сотрудничества. Сталин тоже приветствовал такую возможность.

В целом атмосфера Ялтинской конференции была благоприятной, что способствовало достижению договоренности по вопросам, стоявшим на повестке дня.

В то же время с приближением окончания войны все больше давали себя знать и противоречия внутри коалиции. Рузвельт в беседах со Сталиным неоднократно подчеркивал, что с наступлением мирного периода активизируются силы, выступающие против сотрудничества США с СССР в послевоенное время. Поэтому президент продвигал идею послевоенного устройства и форсировал разработку принципов, на основе которых должна действовать новая организация международной безопасности.

Тогда все три лидера заявляли, что считают особенно важным сохранение единства великих держав, обеспечение механизма, который позволил бы им совместно действовать с целью поддержания прочного мира.
Верили ли они в такую возможность? Или же провозглашенные цели далеко не во всем отвечали их подлинным замыслам?

Сталин с подозрением воспринял формулу, выдвинутую англичанами и поначалу поддержанную американцами, о правилах голосования в Совете Безопасности, новой международной организации. Он настаивал на сохранении права «вето», и когда вскоре после Ялты была достигнута договоренность о приемлемой процедуре, советская сторона расценила это как признак готовности Вашингтона строить послевоенные отношения с Москвой на основе равенства.

О Ялтинской конференции существует много [292] литературы. Проблемы, которые там обсуждались, так же как и принятые решения, хорошо известны. И все же оказался живучим миф о том, будто в Крыму произошел раздел Европы. Ничего подобного там не было. Разговор шел лишь о разделе Германии. Причем на этот раз Рузвельт и Черчилль, которые еще в Тегеране энергично выступили в пользу расчленения Германии на несколько мелких государств, отстаивали свой план довольно вяло.

С советской стороны выражалось сомнение в реалистичности идеи раздробления Германии. В итоге в Ялте было решено передать этот вопрос на рассмотрение Европейской консультативной комиссии. В дальнейшем он был вообще снят с повестки дня. Что касается остальных восточноевропейских государств, то о них, кроме уже упоминавшегося польского вопроса, вообще не было речи в плане раздела сфер.

Из территориальных проблем было принято лишь решение о передаче Советскому Союзу Кенигсберга и прилегающего района Восточной Пруссии, а также достигнута договоренность об условиях (включая передачу Южного Сахалина и Курильских островов), на которых СССР вступит в войну с Японией.

Интересно, что и Сталин, и Рузвельт очень высоко оценили Ялтинскую конференцию. Оба они охарактеризовали ее как пример равноправных отношений. Президент Рузвельт говорил о «поворотном моменте» в истории США и всего мира. Он заявил, что эта встреча должна подвести черту под системой односторонних действий, замкнутых союзов, сфер влияния. Всему этому, сказал президент, предлагается замена — всемирная организация, в которой все миролюбивые государства смогут принять участие.

Мне представляется, что опыт Ялты, определенная степень доверия, обнаружившаяся тогда между Сталиным и Рузвельтом, могли привести к серьезным изменениям к лучшему в международных делах и во взаимоотношениях СССР и США. Ялта, казалось, открыла к этому путь. Такое ощущение было, во всяком случае, в Москве. Но оно длилось недолго. [293]

[ddd]

Днепровская флотилия

Наш совместный с Зайцевым отчет о командировке в Мурманск был одобрен в Главном морском штабе, и я тут же получил новое задание — отправиться в Киев в распоряжение Днепровской военной флотилии.
Возможность побывать в Киеве очень обрадовала. Более года я там не был и теперь мог снова увидеть родителей, пообщаться с друзьями.

Но моя радость была преждевременной. В полученной инструкции значилось, что я, ни с кем не встречаясь, должен незамедлительно явиться в штаб флотилии, где мне дадут подробные разъяснения. Было сказано также, что речь идет о строго секретной операции и мне следует держаться соответственно. На этот раз я должен был ехать в военно-морской форме, но не краснофлотца, каким я проходил службу на флоте, а старшего лейтенанта. Так и значилось в выданном мне вместе с формой удостоверении. Впрочем, меня сразу же предупредили, что ранг присваивается мне только на время данной командировки.

Поезд пришел в Киев рано утром. Привокзальная площадь была пустынной. Я смотрел на так хорошо знакомый мне фасад здания вокзала, построенного в середине 30-х годов в стиле модернизированного украинского барокко. Моросил дождь, было зябко. Сколько раз я бывал здесь, встречая и провожая иностранных туристов! Я знал тут каждый закоулок, каждый переход, ведущий к платформам. И мне вспомнился летний солнечный день, ярко-желтый открытый автобус с разодетыми в пестро-заграничное веселыми юношами и девушками, прибывшими в столицу Советской Украины.

Подкатил зеленоватый «газик» с брезентовым верхом в темных потеках от дождя, и видение беззаботного лета 1935 года исчезло. Я устроился на заднем сиденье, поднял воротник плаща и надвинул на глаза фуражку, чтобы меня случайно не узнал кто-нибудь.

В штабе флотилии на Подоле меня ждали. Сообщили о цели командировки. Флотилия ушла вчера вверх по Днепру, а затем по Припяти к польской границе. Мы же — небольшая группа военных моряков, в которую входил и я, — должны были через несколько часов отправиться на катере тем же маршрутом.

17 сентября вместе с другими частями Красной [294] Армии мы перешли советско-польскую границу и направились в сторону Пинска для участия в занятии города.

В секретном документе, с которым нас ознакомили, говорилось, что Красная Армия, выполняя приказ советского правительства, должна взять под защиту братское украинское и белорусское население, проживающее в восточных областях панской Польши. Нам разъяснили, что, хотя части Красной Армии и Флота вступают на территорию бывшей Польши как освободители, они должны решительно подавить любое сопротивление белополяков. Наконец, в документе отмечалось, что передовые советские части по- товарищески, в духе новых отношений с Германией встретятся с немецкими войсками на линии, указанной на соответствующих полевых картах.

Для меня все это было полной неожиданностью. Я никак не предполагал, что наша страна окажется соучастницей военных операций, проводимых гитлеровской Германией против Польши. Но зато теперь стало ясно, зачем меня к этой операции подключили. Предстояла «товарищеская» встреча с немцами на какой-то заранее согласованной линии, и вновь пригодилось мое знание немецкого языка. Стала также понятной и секретность, которой обставили мою командировку в Киев.

Еще перед рассветом 17 сентября мониторы и катера Днепровской военной флотилии двинулись вверх по Припяти и пересекли границу. Не ожидавшие нашего вторжения польские пограничники поначалу открыли огонь, но были быстро подавлены артиллерией флотилии. Потом произошло несколько столкновений с отступавшими на Восток под напором вермахта польскими войсками. Но их сопротивление было беспорядочным и вялым. К тому же наши листовки и радиорупоры обещали сдавшимся мир, доброе отношение и скорое возвращение к семьям. В действительности же большинство польских пленных попало не к семьям, а в трудовые лагеря, многие были расстреляны бериевскими палачами.

Мы дошли до Пинска фактически без потерь, если не считать нескольких легкораненых. Дальше река становилась мелкой, по ней могли двигаться лишь небольшие катера. Впрочем, до линии, на которой нам следовало встретиться с немцами, оставались считанные километры. [295]

Встреча эта выглядела как свидание «товарищей по оружию». Наши и германские командиры поздравляли друг друга, пили за здоровье своих «вождей». По завершении операции в Пинске, Бресте и других пунктах состоялись совместные парады немецких и советских войск. Их принимали стоявшие рядом на импровизированной трибуне офицеры вермахта и Красной Армии. Каждому из нас было ясно, что без личного указания Сталина ничего подобного произойти не могло. Не было сомнения и в том, что правительства СССР и Германии заранее договорились о линии разграничения на территории бывшей Польши и что такая договоренность, скорее всего, была достигнута во время визита в Москву гитлеровского министра иностранных дел Риббентропа.

В последнее время, особенно в связи с 50-летием начала второй мировой войны, шли горячие дискуссии вокруг оценок событий полувековой давности. Пишут о «разделе Польши» между Гитлером и Сталиным, об «оккупации» Прибалтийских государств, об «аморальном сговоре» двух диктаторов. Но мне, как свидетелю событий, происходивших осенью 1939 года, не забыть атмосферы, царившей в те дни в Западной Белоруссии и Западной Украине. Нас встречали цветами, хлебом-солью, угощали фруктами, молоком. В небольших частных кафе советских офицеров кормили бесплатно. То были неподдельные чувства. В Красной Армии видели защиту от гитлеровского террора. Нечто похожее происходило и в Прибалтике. Многие бежали от наступавшего вермахта на Восток, ища спасения на территории, контролировавшейся Красной Армией.

[ddd]

После объединения с БССР и УССР атмосфера в Западной Белоруссии и Западной Украине стала меняться к худшему.

Связано это было с решением Сталина провести ускоренную советизацию новых территорий. Начались раскулачивание, насильственная коллективизация, ликвидация частных предприятий и кустарных мастерских.

Особенно ударило по местному населению то, что рубль приравняли к польскому злотому, который в действительности котировался куда дороже. Цены на многие товары в Советском Союзе были гораздо выше, чем в западных областях. Скажем, наручные часы в Москве стоили 300—400 рублей, а во Львове — 30 злотых. Аналогичный разрыв в ценах был и на другие предметы. В итоге буквально за несколько недель опустели полки в промтоварных магазинах. Наши офицеры и работники различных советских ведомств, нахлынувшие в освобожденные районы, скупали все, что в Москве являлось дефицитом. Мелкие лавочки и кустари разорились. Цены на все, включая и продовольствие, подскочили до небес, а заработная плата у местного населения все еще оставалась прежней и выплачивалась в злотых.

Все это, естественно, вызвало протесты. Вспыхнули студенческие демонстрации. Недовольство носило главным образом экономический характер. Но наши органы безопасности, возглавлявшиеся бериевским сатрапом генералом Серовым, объявляли эти в общем-то обоснованные протесты контрреволюционными, антисоветскими вылазками. Начались аресты, жестокие расправы с участниками демонстраций, депортации, что еще больше обострило ситуацию.

По разным делам, связанным с положением беженцев, мне несколько раз приходилось бывать в ведомстве Серова. Стало обычным, что наши органы госбезопасности занимали в освобожденных районах помещения бывшей жандармерии, что многим украинцам и белорусам, ненавидевшим секретную службу панской Польши, представлялось особенно зловещим. Использовать такие здания было, видимо, удобно, ибо там имелись подземные тюрьмы. Однако с политической точки зрения это было, конечно же, недопустимо, ибо оскорбляло [300] чувства населения. Но кто тогда думал о таких тонкостях!

И вот в серовском управлении я видел избитых в кровь юношей в изорванной студенческой форме. Они лежали на голом полу в полуобморочном состоянии. Видимо, в подземельях уже не хватало места. Жертв серовского террора выволакивали из кабинетов следователей в коридор.

В сентябре 1939 года советских солдат встречали как освободителей — с цветами и хлебом-солью. А в июне 1941 года в Западной Украине и Западной Белоруссии так поначалу встречали уже немцев. С нашими неумелыми и жестокими действиями в конце 1939 и в 1940 годах была связана и длительная послевоенная борьба с бендеровцами в Закарпатье.

Несмотря на ускоренную советизацию, во Львове в конце 1939 года еще сохранялись «остатки прежней роскоши». В гостинице «Жорж», где я остановился, в ресторане играл гигантский джаз и вышколенные официанты подавали польские и французские блюда. Каждый вечер публика валила в кафе «Голебник» («Голубятня»), расположенное под крышей большого универмага. А любители экзотики могли посидеть за бокалом шампанского в полумраке ночного клуба «Багатель», где стены, ложи и кресла были обиты бордовым бархатом и полуголые танцовщицы поочередно с певцами, исполнявшими французские романсы, развлекали посетителей. Магазины, впрочем, уже встречали покупателей пустыми полками, но в крытом застекленном пассаже весь день шла бойкая торговля самыми модными вещами по спекулятивным ценам, которые все же были ниже московских.

В то время Львов мог похвастаться и оживленной культурной жизнью. Небольшие картинные галереи с современными полотнами, всевозможные выставки и экспозиции — все это привлекало публику. Известные польские труппы, спасаясь от нацистов, бежали на Восток и теперь осели во Львове. Недаром тогда была популярной польская песенка «Тилько ве Львове» («Только во Львове»)...

Было тут немало театральных коллективов из Швейцарии, Норвегии, Дании, гастролировавших в Польше и застигнутых войной. Мы помогли многим из них вернуться через Советский Союз на родину. [301]
Мне пришлось недолго пробыть в этой неповторимой призрачной атмосфере. Пришел вызов в Москву. Там велись интенсивные переговоры с немцами по выработке нового торгового соглашения. В них принимали участие и представители Наркомата военно-морского флота. Я им понадобился как переводчик.

[ddd]

Предсмертная телеграмма Рузвельта

В последние недели жизни Рузвельта его отношения со Сталиным были омрачены происходившими в Берне переговорами английских и американских представителей с руководителем гестапо в Италии генералом СС Карлом Вольфом. В них участвовал и американский резидент в Швейцарии Аллен Даллес, что придавало им особый характер. Об этих контактах посол США в Москве Гарриман проинформировал Молотова только 12 марта 1945 г., хотя переговоры в Берне велись в середине февраля.

Сталин очень резко реагировал на эти переговоры. Он усмотрел в них нечто похожее на попытку сепаратной сделки западных союзников с немцами за спиной СССР. Требование советского правительства о том, чтобы в переговорах приняли участие представители военного командования Советского Союза, было отклонено.

Поскольку дело приобрело скандальный характер, к нему подключили Рузвельта. 25 марта в Кремль поступило личное послание президента. В нем Рузвельт, сославшись на обмен письмами по данному вопросу между Гарриманом и Молотовым, убеждал Сталина, что «в результате недоразумения факты, относящиеся к этому делу, не были изложены Вам правильно». Рузвельт завершил свое послание на примирительной ноте: «...надеюсь, что Вы разъясните соответствующим советским должностным лицам желательность и необходимость того, чтобы мы предпринимали быстрые и эффективные действия без какого-либо промедления в целях осуществления капитуляции любых вражеских сил, противостоящих американским войскам на поле боя».

29 марта Сталин сообщал президенту США, что он не только не против, но, наоборот, целиком стоит за капитуляцию немецких армий на том или ином участке фронта. «Но я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, — продолжал Сталин, — если эти переговоры не поведут к облегчению положения врага, если будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта, и прежде всего на советский фронт».

У Сталина имелись сведения, что под прикрытием переговоров в Берне гитлеровское командование начало перебрасывать войска из Италии на советско-германский фронт. Дело приняло серьезный оборот. На резкую реакцию Москвы Рузвельт ответил 1 апреля 1945 г. В послании говорилось, что вокруг переговоров с немцами о капитуляции их вооруженных сил в Италии «создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия».

Нельзя исключать, что президент Рузвельт мог не знать всех подробностей бернских переговоров и что суть дела от него скрыли. Есть немало данных о различных тайных «инициативах» американских секретных служб. Так, в октябре 1943 года выдававший себя за журналиста американский разведчик Теодор А. Морде встретился в Турции с германским послом фон Папеном и передал ему документ, который должен был стать основой политического соглашения между США, Англией и Германией. В частности, там выражалась готовность признать господствующее положение Германии в «континентальной Европе», включая Польшу, Прибалтику и Украину.

Составители этого документа предлагали осуществить [305] расчленение Советского Союза и передать Германии часть его территорий. За это немцы обещали открыть американцам и англичанам фронт на Западе.
Узнав об этом, Рузвельт запретил дальнейшие зондажи и распорядился отобрать заграничный паспорт у Морде. Однако и после этого тайные контакты американской разведки с вражескими эмиссарами не прекращались.

Последнее послание Рузвельта Сталину по поводу бернского инцидента поступило в Москву 13 апреля 1945 г., то есть на следующий день после кончины президента. В телеграмме отмечалось, что вся эта история «поблекла и отошла в прошлое, не принеся какой-либо пользы... Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Этим, оказавшимся предсмертным, посланием Рузвельт подчеркивал важное значение доверительных отношений, элементы которых, несмотря на все сложности, просматривались во взаимоотношениях Рузвельта и Сталина.

Если бы Рузвельт прожил дольше, то, возможно, отношения в послевоенный период сложились бы более благоприятно. Не исключено, что при наличии известной степени доверия между Рузвельтом и Сталиным удалось бы избежать крайностей и опасных конфронтации «холодной войны». Преждевременная смерть Рузвельта и приход в Белый дом Трумэна коренным образом изменили ситуацию, вызвав соответствующую реакцию советской стороны.

[ddd]

Сталин и Черчилль

Первая встреча Сталина с Черчиллем произошла в весьма неблагоприятной обстановке. Британский премьер прибыл в Москву, чтобы сообщить главе советского правительства об отказе от данного западными союзниками каких-нибудь два месяца назад обещания открыть второй фронт во Франции в 1942 году. Обязательство это было сформулировано в официальном коммюнике, во время визита Молотова в Лондон и Вашингтон в мае — июне 1942 года. «Достигнута договоренность, — гласил опубликованный документ, — в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».

Для Советского Союза это был очень трудный период. Хотя гитлеровский «блицкриг» не состоялся, а поражение немцев под Москвой в декабре 1941 года показало, что Красная Армия способна наносить захватчикам чувствительные удары, нацистская Германия все еще обладала огромной мощью. Отсутствие второго фронта позволило командованию вермахта сосредоточить на советско-германском фронте к весне 1942 года гигантские силы. На юге германские войска в течение лета стремительно продвигались к Волге и Кавказу. Советские части в кровавых боях вынуждены были отдавать врагу все новые пространства. В Москве опасались нового прорыва фронта гитлеровцами.

Молотов, прибыв в Лондон, задал Черчиллю вопрос: какова будет реакция Британии, если Красная Армия не устоит в 1942 году? Премьер ответил, что в конечном счете объединенная мощь Великобритании и Соединенных Штатов возьмет верх, но добавил: «Британская нация и армия мечтают сразиться с врагом как можно скорее и таким образом оказать помощь [307] доблестной борьбе Советской Армии и народа». Такое заявление можно было интерпретировать как готовность английского правительства отвлечь на себя часть германских дивизий. Подписанный тогда же Молотовым и Иденом Договор между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством Великобритании о союзе и войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны представлялся важным обязательством сторон предпринимать совместные действия против общего врага.

Еще больше ободрили Молотова беседы с Рузвельтом в Вашингтоне и твердое обещание президента открыть второй фронт в 1942 году. Забрезжившая наконец надежда на создание второго фронта ободрила фронтовиков и тружеников тыла. Возродилась вера в победу, прибавив новые силы людям, обескураженным бесконечными поражениями и отступлением. Теперь им предстояло испытать новый моральный удар. Черчилль не мог не думать обо всем этом, направляясь в Москву.

Во второй половине дня 12 августа 1942 г. в Центральном аэропорту на Ленинградском проспекте собралась, как обычно в таких случаях, группа советских руководителей во главе с Молотовым. Среди встречавших находился также начальник Генерального штаба Красной Армии маршал Шапошников. Было жарко и безветренно. Все расположились под навесом небольшого здания аэровокзала. В воздухе ощущался аромат разогретой полыни, слышалось жужжание пчел, щебетание птиц. Но эта казавшаяся безмятежной картина не настраивала присутствовавших на беззаботный лад. Шел второй год жестокой войны, которую советский народ вел фактически один против сильного и беспощадного врага. Собравшиеся в аэропорту штатские и военные имели непосредственное отношение к организации отпора гитлеровским захватчикам. Они лучше, чем кто-либо другой, знали, насколько отчаянно обстояли дела, и потому с тем большим напряжением всматривались в небо в ожидании высокого гостя из Великобритании. Зачем ему понадобился столь внезапный визит? Что везет он в своем портфеле?

В небе появилась черная точка. Очерчивая большой полукруг, она быстро увеличивалась и вскоре приняла [308] очертания самолета. Проскользнув над крышами домов, он коснулся бетонной дорожки и, притормозив, съехал на траву. Плавно перекачиваясь, пересек зеленое поле и остановился неподалеку от нас.

Самолет казался необычно грузным, фюзеляж чуть ли не касался земли. Я ожидал, что в борту откроется дверца, но вместо этого из люка в брюхе самолета спустили на траву металлическую лесенку, и по ней сразу же стали спускаться ноги в тяжелых ботинках и изрядно помятых брюках. Ноги как бы присели, дав возможность объемистому туловищу выбраться из кабины. Вот и голова Черчилля. Придерживая рукой шляпу, он настороженно огляделся вокруг, как бы оценивая ситуацию. Нешуточное дело! Он впервые оказался в стране большевиков, которую после Октябрьской революции пытался «задушить в колыбели», против которой организовал интервенцию держав Антанты. Да и нынешняя его миссия не из приятных.

При первой своей встрече со Сталиным ему предстоит объяснить, почему обещанная высадка во Франции не состоится. Дело не в том, что подумает о нем Сталин. Его, отпрыска старинного гордого рода Мальбруков, мало заботит мнение этого сына нищего сапожника, семинариста-недоучки, кровавого диктатора. Советская печать не воспроизвела полностью его, Черчилля, речь по радио в день нападения Германии на Советский Союз. Народ России лишь узнал, что Англия готова поддержать его в борьбе против гитлеровских захватчиков. Но Сталин, конечно же, знает весь текст, включая и пассаж, где говорится, что «нацистский режим не отличим от худших черт коммунизма» и что никто не был более последовательным, чем он, Черчилль, противником коммунизма на протяжении двадцати пяти лет. Черчилль не отказался ни от одного своего слова.

Сталин пропустил все это мимо ушей. Более того, он в первой же своей после гитлеровского вторжения речи, произнесенной 3 июля 1941 г., назвал выступление Черчилля «историческим», заявив, что готовность Великобритании оказать помощь может «вызвать лишь чувство благодарности в сердцах народов Советского Союза». Впрочем, сам Черчилль тоже считал, и об этом он не раз говорил своим коллегам, что сейчас не время вспоминать о советской системе, о Коминтерне. [309] Надо протянуть руку помощи стране, оказавшейся в беде.

Сталин сумел продержаться в войне более года, Красная Армия, хотя и несет огромные потери, все же перемалывает германскую военную машину. Важно не слишком обескуражить русских. Их сопротивление жизненно необходимо для Британии и Америки. Оно позволяет накопить силы, чтобы в подходящий момент ударить по Гитлеру...

К тому времени как Черчилль выбрался из-под фюзеляжа, перед ним уже стоял Молотов. Они поздоровались как старые знакомые. Нарком представил премьеру маршала Шапошникова. Черчилль тут же пояснил, что не может сейчас познакомить маршала со своими военными экспертами, так как самолет, на котором они вылетели из Тегерана, вынужден был из-за неисправности вернуться обратно, и они, так же как и находившийся в этом самолете постоянный заместитель министра иностранных дел Кадоган, прибудут только завтра. Вместе с Черчиллем находился Гарриман в качестве личного представителя президента Рузвельта. Встречающие знали его по прошлому приезду в Москву. Британский премьер выступил перед микрофоном с хвалой героическому сопротивлению советского народа гитлеровскому вторжению, обещанием поддержки и выражением уверенности, что совместные усилия союзников приведут к полному разгрому нацизма.

Оркестр исполнил гимн Великобритании и советский гимн «Интернационал». Черчилль и Молотов обошли строй почетного караула. Солдаты в стальных шлемах и полной выкладке стояли не шелохнувшись, лишь поворачивая головы вслед за премьером, который пристально всматривался в их лица, словно хотел удостовериться в их стойкости.

С аэродрома Черчилля доставили в отведенную ему резиденцию в Кунцево. Гарриману был предоставлен особняк на улице Островского. Остальные члены делегации разместились в гостинице «Националь». Черчилля поразили удобства этой виллы, чего он никак не ожидал в осажденной Москве. Ему сразу же приготовили горячую ванну, в которой он долго нежился после длительного и утомительного перелета. В столовой был сервирован изысканный ланч. Вышколенные официанты, разнообразные закуски, красная и черная икра, холодный [310] поросенок, блюда кавказской, русской и французской кухни, вина, крепкие и прохладительные напитки, дорогая сервировка — всего этого лидер тори не рассчитывал встретить в стране большевиков. Он на всякий случай даже захватил с собой из Лондона сандвичи, полагая, что в Кремле живут впроголодь. Позже, сказав об этом Сталину, он признался, что не надеялся на столь обильное угощение, съел в самолете несколько бутербродов, испортив себе аппетит. А Сталин впоследствии, в узком кругу, рассказывал об этом, приговаривая:
— Что за лицемер Черчилль! Хотел меня убедить, будто с такой комплекцией сидит в Лондоне только на сандвичах...

Молотов заметил, что когда весной 1942 года в английской столице Черчилль пригласил его на ланч, то, кроме овсяной каши и ячменного эрзац-кофе, ничего не подавали.
— Все это дешевая игра в демократию, Вячеслав. Он тебя просто дурачил, — убежденно сказал Сталин. Он не мог себе представить, чтобы где-то руководители делили тяготы со своим народом.

Черчилль недолго наслаждался прелестями своей резиденции. В тот же вечер состоялась его первая беседа со Сталиным.

«Не бойтесь немцев!»

Вскоре после семи часов машина Черчилля, миновав Красную площадь, въехала через Спасские ворота в Кремль и остановилась у здания Совета Народных Комиссаров под вычурным навесом крыльца, через которое обычно входил в свои апартаменты Сталин. Британского премьера сопровождали Аверелл Гарриман, посол Великобритании в СССР Арчибальд Кларк Керр и переводчик Денлоп. Павлов в качестве официального переводчика с советской стороны встретил всю группу у входа, провел на второй этаж и дальше по коридору в кабинет главы советского правительства. Меня тоже вызвали туда для записи беседы незадолго до прибытия гостей. Мое появление служило своеобразным сигналом о том, что иностранцы явятся с минуты на минуту. Сталин и Молотов прервали беседу, связанную с визитом британского премьера. Я услышал лишь последние слова Сталина: [311]
— Ничего хорошего ждать не приходится.

Он выглядел угрюмым и сосредоточенным. На нем был обычный китель полувоенного покроя, к брюкам, заправленным в кавказские сапоги, давно не прикасался утюг.
 

Открылась дверь, и в проеме появилась тучная фигура Черчилля. Он на мгновение задержался, огляделся вокруг. Его взгляд скользнул по висевшим на стене портретам прославленных русских полководцев — Александра Невского, Кутузова, Суворова, по увеличенной фотографии Ленина и, наконец, остановился на Сталине, неподвижно застывшем у своего письменного стола и внимательно рассматривавшем заморского гостя. О чем он мог думать в этот, несомненно, исторический момент? Испытывал ли он удовлетворение от того, что к нему в Кремль пожаловал лидер британских тори, никогда не скрывавший неприязни к созданной Сталиным системе?

Разумеется, только чрезвычайные обстоятельства вынудили Черчилля приехать в Москву. До нападения гитлеровской Германии на Советский Союз Великобритания находилась в отчаянном положении. Сам Черчилль допускал возможность оккупации нацистами английских островов, обещая в таком случае продолжение борьбы с территории Канады.

Советско-германский вооруженный конфликт коренным образом изменил обстановку. В Лондоне вздохнули с облегчением. Чем дольше этот конфликт продлится, тем больше у Англии шансов избежать вторжения и в конечном счете оказаться в числе победителей. Но пусть Черчилль не обольщается — так просто русские не гарантируют успех. Ему придется тоже потрудиться и пролить кровь. Если он собирается торговаться о втором фронте, надо ему показать, что это чревато опасностью и для Британии.

Сохраняя суровое выражение лица, Сталин медленно двинулся по ковровой дорожке навстречу Черчиллю. Вяло протянул руку, которую Черчилль энергично потряс. [312]
— Приветствую вас в Москве, господин премьер-министр, — произнес Сталин глухим голосом.

Черчилль, расплывшись в улыбке, заверил, что рад возможности побывать в России и встретиться с ее руководителями. Улыбка премьера мне показалась деланной, плохо скрывающей его нервозность. Нередко приходилось наблюдать подобную реакцию иностранных посетителей при встрече со Сталиным. Несомненно, большинство из них считали его беспощадным, кровавым тираном, осуждали его жестокое, бесчеловечное правление. Но при контакте с ним многие не могли избавиться от некоего своеобразного пиетета. Быть может, ощущение безграничной власти, которой он обладал над миллионами своих подданных, независимо от того, какими методами такая власть была достигнута, создавало вокруг «вождя народов» подобие ореола, вызывавшего помимо воли человека нечто похожее на подобострастие. А может быть, это было непроизвольное проявление страха перед чудовищем. Способность Сталина играть роль любезного хозяина, его умение очаровывать собеседника вызывали готовность искать с ним общий язык.

Сталин предложил всем расположиться за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Сам он занял место с торца. Черчиллю предложил сесть справа от него, Гарриману — слева. Остальные заняли места дальше, по обе стороны стола. После нескольких вежливых вопросов о самочувствии Черчилля, о том, как прошел полет, устраивает ли премьера отведенная ему резиденция, Сталин перешел к делу. Свой угрюмый облик он дополнил не менее мрачными высказываниями о положении на фронте.
— Вести из действующей армии неутешительны, — начал он. — Немцы прилагают огромные усилия для продвижения к Баку и Сталинграду. Нельзя гарантировать, что русские устоят перед их новым натиском. На юге Красная Армия оказалась не в состоянии остановить наступление немцев...

Черчилль, желая, видимо, ободрить собеседника, заметил, что, не обладая достаточными силами в воздухе, немцы вряд ли смогут развернуть новое наступление в районе Воронежа или севернее его.
— Это не так, — возразил Сталин. — Из-за большой протяженности фронта Гитлер вполне в состоянии выделить двадцать дивизий и создать сильный наступательный кулак. Для этого вполне достаточно двадцати дивизий и двух или трех бронетанковых дивизий. [313] Учитывая то, чем располагает сейчас Гитлер, ему нетрудно выделить такие силы. Я вообще не предполагал, что немцы соберут так много войск и танков отовсюду из Европы...

Это уже был прямой намек на отсутствие второго фронта в Европе. Дальше тянуть с заявлением, ради которого он совершил поездку в Москву, Черчилль не мог.
— Полагаю, вы хотели бы, чтобы я перешел к вопросу о втором фронте? — спросил британский премьер.
— Это как пожелает премьер-министр, — уклончиво ответил Сталин.
— Я прибыл сюда говорить о реальных вещах самым откровенным образом. Давайте беседовать друг с другом, как друзья. Надеюсь, вы с этим согласны и так же откровенно скажете, что вы в настоящее время считаете правильным.
— Я готов к этому, — заявил Сталин.

Напомнив, что во время недавнего пребывания Молотова в Лондоне и Вашингтоне обсуждался вопрос об открытии второго фронта, Черчилль принялся рассуждать о том, что недостаток войск и десантных средств вынудил американцев и англичан прийти к выводу, что они не в состоянии предпринять операции в сентябре, который является последним месяцем с благоприятной для высадки погодой. Затем премьер стал излагать подробные выкладки, которые должны были подкрепить решение западных союзников.

Сталин все более мрачнел и наконец прервал собеседника вопросом:
— Правильно ли я понял, что второго фронта в этом году не будет?
— А что вы понимаете под вторым фронтом? — спросил Черчилль, явно стараясь оттянуть неприятное объяснение.
— Под вторым фронтом я понимаю вторжение большими силами в Европу в этом году, — не без раздражения ответил Сталин.
— Открыть второй фронт в этом году в Европе англичане не в состоянии. Но они полагают, что второй фронт может быть создан в другом месте. Операция на французском побережье в этом году принесла бы больше вреда, чем пользы, и отрицательно отразилась бы на приготовлениях к операции большого [314] масштаба в 1943 году. Боюсь, что это для вас будет неприятным известием, но должен заявить, что, если бы операция в нынешнем году могла оказать помощь нашему русскому союзнику, мы бы не остановились перед большими потерями, чтобы отвлечь от него силы противника. Однако если бы это предприятие не привело к отвлечению никаких сил, то оно испортило бы перспективы операции в будущем и, следовательно, было бы большой ошибкой...

Черчилль попросил высказать свое мнение Гарримана, который тут же присоединился к позиции премьера. Стало ясно, что от обещания открыть второй фронт в 1942 году отказывается и президент Рузвельт. Медленно выговаривая слова, возможно, даже с нарочито подчеркнутым грузинским акцентом, Сталин произнес:
— У меня другой взгляд на войну. Тот, кто не хочет рисковать, не выигрывает сражений. Англичанам не следует бояться немцев. Они вовсе не сверхчеловеки. Почему вы их так боитесь? Чтобы сделать войска настоящими, им надо пройти через огонь и обстрелы. Пока войска не проверены на войне, никто не может сказать, чего они стоят. Открытие сейчас второго фронта предоставляет случай испытать войска огнем. Именно так я и поступил бы на месте англичан. Не надо только бояться немцев...

Эти замечания Черчилль счел оскорбительными. Дымя сигарой, он в волнении стал говорить о том, что в 1940 году Англия стояла одна перед угрозой гитлеровского вторжения. Тем самым он довольно прозрачно намекнул на то, что тогда Москва поддерживала «дружеские» отношения с Германией. Однако, продолжал британский премьер, англичане не дрогнули, а Гитлер не решился осуществить высадку из-за успешных действий британской авиации.

Но тирада Черчилля не произвела впечатления на Сталина. Он напомнил, что, хотя тогда Англия действительно одна противостояла. Германии, она бездействовала. Не пришла сразу же на помощь Польше, никак не реагировала на захват Гитлером Норвегии и Дании, активно не вмешалась во время балканской кампании немецких и итальянских фашистов весной 1941 года. Действовала только британская авиация, но этого мало.

Изложенные Черчиллем планы высадки американских [315] и английских войск в Северной Африке несколько смягчили атмосферу. Сталин даже увидел некоторые положительные стороны этой операции. Но все же горечь в связи с отказом от вторжения во Францию доминировала в кремлевской атмосфере почти до самого конца визита Черчилля. Не изменилась она и после банкета, устроенного Сталиным в Екатерининском зале Кремля в честь гостя. Черчилль, сославшись на усталость, отказался от традиционно следовавшего после ужина кинопросмотра, что в кулуарах восприняли как знак натянутых отношений между союзниками. Возможно, что именно это побудило Сталина сделать крутой поворот. Он понимал, что не может ничего изменить, что он не в состоянии заставить Англию и США выполнить обещание о втором фронте и что дальнейшее обострение отношений может иметь лишь отрицательные последствия. Нельзя было не считаться и с тем, что сведения о разладе в стане союзников могут просочиться вовне и будут использованы геббельсовской пропагандой. Раз ничего поделать нельзя, надо идти на примирение, решил Сталин. Придется продемонстрировать перед всем миром единство трех великих держав, показать, что они намерены действовать совместно против общего врага. Да и высадка в Северной Африке, если она произойдет, не может не затруднить положение немцев, а быть может, заставит их оттянуть какие-то части с советского фронта. Словом, нет смысла дальше ссориться с Черчиллем. Этим дела не поправишь.

В квартире Сталина

Обстановка последней встречи двух лидеров 15 августа, накануне вылета Черчилля из Москвы, была прямо-таки дружеская. Сталин излучал любезность и предупредительность, что поначалу ошарашило Черчилля. Но вскоре и он включился в игру в «дружбу» с «хозяином» Кремля. Говорили о многом. Сталин вновь подчеркнул важное значение высадки союзников в Северной Африке, давая понять, что примирился с неизбежным, и заключил эту часть беседы словами:
— Да поможет вам Бог...
— Бог, конечно, на нашей стороне, — согласился Черчилль. [316]
— Ну а дьявол, разумеется, на моей, и объединенными усилиями мы победим врага, — подхватил Сталин, намекая на объявленную некогда Черчиллем готовность заключить союз с дьяволом, если тот будет воевать против Гитлера.

Затем Черчилль напомнил, что предупреждал через посла Криппса Москву о готовившемся нападении Германии на Россию. Сталин никак не реагировал на это, заметив лишь, что всегда ожидал нападения, но полагал, что его удастся оттянуть до весны 1942 года. Не мог же он признаться, что на протокольной записи беседы Вышинского с Кригшсом собственноручно начертал: «Очередная британская провокация».

Поговорили о предвоенном периоде, причем Черчилль согласился, что англо-французская делегация, которая вела в Москве переговоры в 1939 году, была недостаточно представительной и не имела необходимых полномочий заключить серьезное соглашение. Сталин рассказал в общих чертах о поездке Молотова в Берлин, его переговорах с Гитлером и Риббентропом и о том, как во время последней беседы с германским министром иностранных дел в столице рейха была объявлена воздушная тревога.
— Зачем вы тогда бомбили моего Вячеслава? — шутливым тоном спросил Сталин своего гостя.
— Я всегда считал, что никогда не следует упускать счастливую возможность, — в тон ему ответил британский премьер.

Время уже приближалось к полуночи. Рано утром Черчилль должен был отправляться на аэродром. Но Сталин не хотел его отпускать.
— Почему бы нам не зайти в мою кремлевскую квартиру и не выпить по рюмочке? — спросил Сталин.
— Я никогда не отказываюсь от подобных предложений, — согласился Черчилль,

И они тут же отправились по переходам Кремля, вышли в небольшой дворик,, пересекли проезжую часть и оказались в квартире Сталина, которую британский премьер назвал «скромной и умеренной по размерам»: столовая, гостиная, кабинет и большая ванная комната. Сталин не сказал гостю, что в прошлом это была квартира Бухарина. Они обменялись жильем после самоубийства жены Сталина — Надежды Аллилуевой. [317]

Пригласив Черчилля к себе на квартиру, Сталин оказал ему исключительное внимание. До сих пор ни один иностранный политический деятель не удостоился такого жеста. Сталин, несомненно, хотел этим подчеркнуть, как он, несмотря на происшедшее столкновение из-за второго фронта, дорожит сотрудничеством с Великобританией и тем, что в Лондоне готовы рассматривать Советский Союз равноправным партнером. Чтобы еще больше подчеркнуть свое расположение к высокому английскому гостю и сделать этот вечер поинтимнее, он позвал дочь — школьницу Светлану, которая, хлопоча у стола, выполняла роль хозяйки. Через некоторое время появился и Молотов. Взяв на себя функции тамады, он принялся произносить многочисленные тосты.
— Одного не отнимешь у Молотова, — весело заметил Сталин. — Он специалист по проведению застолий, да и сам умеет пить...

На столе появлялись все новые блюда и разнообразные напитки. Черчилль понял, что предстоит обильный долгий ужин.
Среди других тем был затронут и вопрос о коллективизации в Советском Союзе.
— Скажите, — поинтересовался Черчилль, — напряжение нынешней войны столь же тяжело для вас лично, как и бремя политики коллективизации?
— О нет, — ответил «отец народов», — политика коллективизации была ужасной борьбой...
— Я так и думал. Ведь вам пришлось иметь дело не с горсткой аристократов и помещиков, а с миллионами мелких хозяев...
— Десять миллионов, — воскликнул Сталин, возведя руки. — Это было страшно. И длилось четыре года. Но это было абсолютно необходимо для России, чтобы избежать голода и обеспечить деревню тракторами...

Названная Сталиным цифра репрессированных крестьян в период коллективизации примерно совпадает с той, которая в последнее время упоминалась в советской прессе. Если признать, что около половины изгнанных с насиженных мест после скитаний по стране пошли в колхозы либо на промышленные стройки, то погибли или были ликвидированы около пяти миллионов, что недалеко от шести миллионов, на которых сходится большинство исследований. Надо иметь в [318] виду, что речь идет о наиболее трудолюбивых, умелых и способных землепашцах и скотоводах, имевших крепкие хозяйства, а потому энергично сопротивлявшихся экспроприации, за что и лишены были жизни. Понятно, что, понеся такие огромные потери, наша страна до сих пор не может выбраться из кризиса сельского хозяйства. Деревня, насыщенная тракторами, но лишенная подлинного хозяина земли, не в состоянии прокормить население...
— Что же, они все были кулаками? — спросил Черчилль.
— Да, — ответил Сталин и, немного помолчав, повторил: — Это было ужасно тяжело, но необходимо...
— И что же с ними произошло?
— Да что, — как бы отмахнулся вождь. — Многие из них согласились пойти с нами. Некоторым дали обрабатывать землю в районе Томска или Иркутска и дальше на Севере. Но там они не прижились. Их невзлюбили местные жители. В конце концов их же батраки расправились с ними.

Конечно же, не местные жители и не батраки, а специальные отряды Народного комиссариата внутренних дел ликвидировали несчастных крестьян — жертв насильственной коллективизации. Поверил ли Черчилль сталинской версии? Он ничего ему не возразил. А в своих мемуарах лишь отметил, что, выслушав объяснение Сталина, содрогнулся при мысли о миллионах мужчин, женщин и детей, погибших в леденящих просторах Сибири.

Сталин и Черчилль провели вместе в общей сложности почти семь часов. Только после трех ночи вернулся британский премьер на свою виллу, а в 5.30 утра 16 августа его самолет взмыл в воздух с Центрального московского аэродрома и взял курс на Тегеран.

Визит главы британского правительства закончился на примирительной, даже дружественной ноте. В опубликованном сразу же совместном коммюнике говорилось, что «беседы, происходившие в атмосфере сердечности и полной откровенности, дали возможность еще раз констатировать наличие тесного содружества и взаимопонимания между Советским Союзом, Великобританией и США в полном соответствии с существующими между ними союзными отношениями». Но все же в Москве остался неприятный осадок [319] в связи с отказом западных держав открыть обещанный в 1942 году второй фронт на севере Франции.
Сохранилось и недоверие Сталина к Черчиллю. Оно усилилось после резкого сокращения в 1942 году конвоев с военными поставками для СССР северным маршрутом.

На Тегеранской конференции в ноябре — декабре 1943 года между Сталиным и Черчиллем не ощущалось такой степени доверительности, какая сложилась у советского руководителя с президентом Рузвельтом. Правда, Черчилль предложил вполне устроившую Сталина идею «передвижки» Польши на Запад и установления советско-польской границы по «линии Керзона». Но глава английской делегации отчаянно сопротивлялся принятию решения о высадке союзных войск в Нормандии и всячески агитировал за продвижение через Балканы. Сталин разгадал замысел Черчилля, который не хотел допустить Красную Армию в Восточную Европу. Даже после того как при поддержке Рузвельта советской делегации удалось добиться обязательства о вторжении в Северную Францию, Черчилль попытался втянуть Турцию в войну и тем сорвать достигнутую в Тегеране договоренность.

Расчет британского премьера состоял в том, что после объявления Турцией войны Германии немцы атакуют Стамбул и, возможно, даже захватят его. Тогда союзникам ничего не останется, как срочно принять меры по спасению Турции, и высадка во Франции сама собой сорвется. В то же время развернутся военные действия на Балканах, чего и добивался Черчилль. Однако президент Турции Исмет Иненю, с которым Черчилль встречался по пути домой из Тегерана, не захотел объявлять войну Германии, и балканская авантюра британского премьера окончательно сорвалась.

Серьезные подозрения вызвала у Сталина и позиция английской делегации на конференции в Думбар-тон-Оксе (Вашингтон) летом 1944 года, где разрабатывался устав будущей международной организации безопасности. Англичане, перетянув на свою сторону американцев, выдвинули предложение, чтобы великие державы, они же постоянные члены Совета Безопасности ООН, не голосовали при возникновении споров, их касающихся. Поскольку тогда СССР был единственной некапиталистической державой, можно было [320] предположить, что за этим кроется попытка навязать Москве неприемлемые для нее решения международной организации. Ведь тогда США и Англия обладали в этой организации абсолютным большинством, которое в любой момент могли противопоставить СССР. Советской стороне удалось отстоять право «вето» в Совете Безопасности, но Сталин, конечно, не забыл о попытке Лондона поставить СССР в уязвимое положение.

Второй визит Черчилля в Москву

В октябре 1944 года, казалось, открылся новый этап в отношениях советского и британского лидеров. Главной темой второго визита Черчилля в Москву была польская проблема. Британский премьер уверял главу советского правительства, что делает все возможное, чтобы убедить польское эмигрантское правительство, нашедшее убежище в Лондоне, принять советские требования. Это могло бы открыть путь к взаимоприемлемой договоренности и к созданию условий, которые позволили бы реорганизованному правительству Польши, готовому установить добрососедские отношения с СССР и признать советско-польскую границу по «линии Керзона», перебраться в Варшаву после ее освобождения Красной Армией. Нельзя с полной уверенностью сказать, что в таком случае развитие в Польше пошло бы по пути Финляндии или Австрии, но нет и оснований исключать подобную возможность. Однако премьер-министр польского эмигрантского правительства Миколайчик, который в дни пребывания Черчилля в Москве также находился в советской столице, не воспользовался предоставившейся возможностью договориться с советским руководством. Был ли британский премьер искренен, заявляя, что настоятельно рекомендовал польским эмигрантским деятелям пойти на соглашение с Москвой, или же он, подобно американцам, в закулисных переговорах советовал Миколайчику не идти на уступки? Представляется, однако, что Сталин тогда был склонен поверить Черчиллю. Во всяком случае, непринужденная атмосфера их тогдашних московских бесед, казалось, излучала взаимное доверие.

Именно в такой атмосфере британский премьер завел разговор на тему, которая до сих пор вызывает [321] различные толкования и споры у историков и журналистов. Тем более важно воспроизвести здесь подробнее то, что произошло 9 октября 1944 г. в кабинете Сталина.

К тому времени Гарриман был уже послом США в Советском Союзе, и Рузвельт поручил ему роль наблюдателя на встрече Черчилля со Сталиным. При этом президент в послании советскому руководителю подчеркнул, что Гарриман не должен принимать участия в переговорах и что Соединенные Штаты не будут считать себя причастными к любым договоренностям, которые могут быть достигнуты на этой встрече. Поэтому Гарриман присутствовал далеко не на всех беседах, хотя британский премьер держал его в курсе происходящего.

На встрече, о которой идет речь, не было не только американского посла, но и английского министра иностранных дел Идена, сопровождавшего премьера в этой поездке. Советский и британский руководители встретились с глазу на глаз в присутствии одних лишь переводчиков.

Черчилль начал с того, что ему представляется важным внести ясность в некоторые вопросы, по которым оба лидера вели друг с другом переписку на протяжении последнего времени.
— Я готов обсуждать любые вопросы, — сказал Сталин.
— Есть две страны, о которых нам надо поговорить, — принялся развивать свою мысль Черчилль. — Одна из них — Греция. Другая — Румыния. Насчет нее у англичан нет особого беспокойства. Другое дело — Греция. Британия должна быть ведущей державой Средиземноморья, и я надеюсь, что маршал Сталин признает за нами решающее слово в Греции, так же как и я готов признать решающее слово маршала Сталина в отношении Румынии.

Сталин отнесся с пониманием к позиции правительства Великобритании, сказав, что у Англии возникла бы серьезная проблема, если бы Средиземное море оказалось не в ее руках. Поэтому он согласен с тем, чтобы Черчилль имел решающее слово в Греции.

— Полагаю, — продолжал британский премьер, — что нам следует выразить эти вещи в дипломатических терминах, избегая формулы о «разделе сфер влияния», [322] поскольку это шокировало бы американцев. Но когда мы с вами придем к взаимопониманию, я сумею объясниться с президентом...

Сталин напомнил о пожелании Рузвельта, чтобы любые решения нынешней встречи считались «предварительными».
— Но ведь у нас с вами, — подхватил премьер, — нет секретов от президента. Я даже приветствую присутствие Гарримана на ряде наших переговоров. Однако это не должно препятствовать нам с вами вести интимные беседы.
— Мне кажется, — понимающе заметил Сталин, — что Соединенные Штаты претендуют на слишком большие права для себя, оставляя Советскому Союзу и Великобритании ограниченные возможности. А ведь у нас с вами есть договор о взаимопомощи...

После этого весьма доверительного и не лишенного подтекста обмена мнениями Черчилль сказал:
— Здесь у меня имеется один грязный документ, содержащий соображения некоторых лиц в Лондоне. — Черчилль извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. Расправив листок на столе, он пододвинул его Сталину.

Текст не требовал перевода. Все, что было на листке, сводилось к нескольким строкам:

​Rumania
Russia — 90 %
The others. — 10%

Greece
Great Britain (in accord with USA) — 90 %
Russia — 10 %

Yugoslavia
50—50 %

Hungary
50—50 %

Bulgaria
Russia — 75 %
The others — 25 %

Сталин внимательно посмотрел на цифры, взял из бронзового стаканчика один из своих любимых толстых двухцветных карандашей и поставил в верхнем углу небольшую синюю галку. Затем, ничего не говоря, отодвинул листок.

Наступила длительная пауза. Первым нарушил молчание Черчилль: [323]
— Не будет ли сочтено слишком циничным, что мы так запросто решили вопросы, затрагивающие судьбы миллионов людей? Давайте лучше сожжем эту бумагу...
— Нет, держите ее у себя, — сказал Сталин.

Черчилль сложил листок и спрятал в карман.
И снова долгое молчание.

По поводу этой немой сцены было написано немало. В Советском Союзе начисто отрицали ее интерпретацию как договоренность о «разделе сфер влияния» в Восточной Европе. В высоких инстанциях указывалось, что «социалистическая держава не могла быть причастна к сомнительным сделкам с империалистической Великобританией», это «противоречило бы основным принципам ленинской внешней политики Советского Союза». Примерно так аргументировал и я в одной из своих публикаций. Возможность докопаться до истины затруднялась недоступностью советских архивных материалов. В выпущенном в 1983 году МИД СССР сборнике документов «Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны 1941 —1945 гг.» вообще не содержатся записи бесед Сталина с Черчиллем, состоявшихся в октябре 1944 года. Хотя события, последовавшие за этой встречей, свидетельствовали о возможности какой-то негласной договоренности, окончательное суждение было трудно вынести.

Теперь картина проясняется.

Уже из приведенного выше диалога двух лидеров, происходившего перед тем, как Черчилль показал Сталину свой листок, явствует, что оба они склонялись к определению преимущественного влияния сторон в Греции и Румынии. Еще больше высвечивает проблему беседа Молотова с Иденом, происходившая на следующий день. Я на этой беседе не присутствовал. Переводчиком с нашей стороны был Павлов. Ее запись также отсутствует в упомянутом выше сборнике МИД СССР, но она недавно опубликована в западной прессе.

Сославшись на встречу Сталина и Черчилля, Молотов заявил британскому коллеге, что предложение о процентах заслуживает внимания.
— Нельзя ли договориться, — продолжал Молотов, — чтобы не только в отношении Болгарии, но и Венгрии и Югославии соотношение было 75 на 25 процентов? [324]
— Но это гораздо хуже, чем то, о чем шла речь накануне, — возразил Иден.
— Тогда пусть будет 90 и 10 для Болгарии, 50 на 50 для Югославии, а о Венгрии договоримся дополнительно...
— Мы готовы согласиться с вашим предложением о Венгрии, но хотели бы иметь большее влияние в Болгарии.
— Если для Венгрии соотношение будет 75 на 25, то пусть останется такое же соотношение и для Болгарии. Но тогда для Югославии должно быть 60 на 40. Это предел, дальше которого мы не пойдем.

Иден предложил 80 и 20 для Болгарии, но продолжал настаивать на 50 и 50 для Югославии. Молотов, в свою очередь, заявил, что если принять английскую позицию для Югославии, то для Болгарии должно быть 90 и 10. При этом он добавил, что, предлагая 60 и 40 для Югославии, он имеет в виду, что советскую сторону мало интересует побережье и что он хотел бы иметь больше влияния в центре страны. Примечательно, что Греция в этой дискуссии вообще не упоминалась. Следовательно, советская сторона не возражала против первоначального британского предложения.

Иден, утомленный торгом, заявил в конце концов, что его мало волнуют цифры. Он понимает советскую заинтересованность в Болгарии, и Британия готова с этим согласиться. Что же касается Югославии, то независимо от того, договорятся или нет Тито и югославское правительство в Лондоне, важно, чтобы союзники проводили там общую политику.

Во время ужина на даче у Черчилля Иден, докладывая о своей беседе с Молотовым, сказал, что то была «настоящая битва», в которой он не пожертвовал британскими интересами. Похоже, однако, что в принципе была достигнута договоренность о сферах влияния в Восточной Европе.

Проснувшись поздно на следующее утро и продолжая по обыкновению нежиться в постели, Черчилль продиктовал письмо, адресованное Сталину и содержащее изложение договоренности о процентных соотношениях. Чувствуя, видимо, неловкость, что сделка произошла за спиной Рузвельта, он показал набросок письма Гарриману, который зашел к премьеру.
Американский «наблюдатель» решительно возразил [325] против отправки такого послания, сказав, что президент будет весьма недоволен всем этим делом.

Гарримана можно понять. Ведь в листке Черчилля, с которого все и началось, американская доля намечена довольно туманно, что, конечно, никак не устраивало Вашингтон. Послушавшись Гарримана, Черчилль так и не отправил этого письма, а в совместной телеграмме, которую Сталин и Черчилль за двумя подписями направили президенту Рузвельту, было лишь сказано: «Мы должны рассмотреть вопрос о том, как лучше всего согласовать политику в отношении Балканских стран, включая Венгрию и Турцию».

Что касается Турции, то о ней, видимо, упомянули в связи с обменом мнениями между Сталиным и Черчиллем о режиме проливов. При этом британский премьер благосклонно отнесся к пожеланию советского руководителя пересмотреть этот режим в пользу СССР.

Проблема проливов не давала Сталину покоя. Помня о том, что во время первой мировой войны западные союзники России обещали после победы над вражеской коалицией, в которую входила и Турция, передать царской империи Дарданеллы и Босфор, включая Константинополь, Сталин, уже присоединивший к своей империи Прибалтику, Бессарабию и часть Польши, не переставал мечтать о проливах. Он безрезультатно ставил это требование перед Гитлером, а теперь рассчитывал добиться своего с помощью союзников по антигитлеровской коалиции.

Эти расчеты не оправдались. Проливов Сталин так и не получил.

Последующие события в Греции, где англичане довольно жестоко расправились с отрядами Сопротивления, возглавлявшимися коммунистами, дают основание считать, что достигнутая в Москве договоренность соблюдалась. Сталин остался глух к призывам греческих коммунистов о помощи и спокойно взирал на принимаемые против них Лондоном репрессивные меры. В свою очередь, и Черчилль игнорировал требования Форин офиса энергично реагировать на ситуацию в Румынии, где, по мнению британского дипломатического ведомства, Москва осуществляла грубое давление. В свете московской договоренности понятно также раздражение Сталина, когда позднее западные державы стали вмешиваться в события в Венгрии. [326]

«Сердечное согласие»

Свидетельством того, что Сталина вполне устроила договоренность с Черчиллем, могут служить необычные почести, которые он расточал британскому премьеру в дни его пребывания в советской столице. Сталин не только снова пригласил Черчилля на ужин в свою кремлевскую квартиру, но и вообще вел себя совершенно необычно. Помнится, какая была суета у нас в секретариате Молотова и особенно в английском посольстве на Софийской набережной (затем набережная Мориса Тореза), когда Сталин принял приглашение Черчилля с ним там поужинать. Это казалось невероятным. Ведь «отец народов» до того никогда не посещал иностранные посольства. Вячеслав Михайлович заранее послал меня туда со списком главных гостей, чтобы посольство заготовило пригласительные карточки. С нашей стороны на ужине помимо Сталина были Молотов, Вышинский, Литвинов и Каганович.

Молотов, захвативший с собой нас с Павловым, прибыл раньше других. Мы стояли за спиной Черчилля, приветствовавшего гостей. Почему-то Молотову вздумалось представить и меня. Называя мое имя, он приговаривал:
— Вы о нем еще не слышали? Ничего, скоро услышите...

Что он этим хотел сказать, я так никогда и не узнал. Возможно, меня собирались передвинуть с должности помощника наркома иностранных дел на какой-то более заметный пост или перевести на ответственную дипломатическую работу за рубежом, и он хотел обратить внимание присутствовавших высокопоставленных лиц на молодого, малоизвестного человека, но уже находящегося в окружении Сталина. Так или иначе, ничего подобного со мной не произошло, возможно, из-за докладной записки Берии Сталину, о чем речь пойдет ниже.

Перед тем как подали ужин, официанты разносили напитки, и шла оживленная беседа. Черчилль проталкивался в толпе, обмениваясь с гостями двумя-тремя фразами, и мы с переводчиком премьера Бирзом следовали за ним. Павлов тем временем оставался рядом со Сталиным и Молотовым, которых окружали английские и американские дипломаты. Подойдя к наркому путей сообщения Кагановичу, премьер-министр [327] поинтересовался, как ему удалось добиться эффективной работы транспортной системы России.
— Если машинист локомотива не выполняет своих обязанностей, я поступаю с ним вот так, — ответил Лазарь Моисеевич, проведя пальцем поперек горла и осклабившись.

Надо признать, в тяжелейший период войны, в условиях бомбежек, острой нехватки подвижного состава, недостатка топлива и квалифицированных кадров железнодорожный транспорт, хотя и со страшным напряжением, все же выдержал испытание. Но думаю, что железнодорожниками тогда владел не только страх, но и понимание своего долга перед фронтом и тылом.

Во время обеда послышались залпы орудий: Москва салютовала войскам Красной Армии, занявшим венгерский город Сегед. В дни пребывания Черчилля в Москве он неоднократно был свидетелем ликования москвичей, собиравшихся на Красной площади отметить очередную победу. Советские войска освободили Ригу, приближались к Восточной Пруссии. На Западе войска союзников, освободив Париж, двигались к Рейну. Все это создавало приподнятое настроение, сказавшееся и на атмосфере памятного ужина в британском посольстве.

Черчилль с вдохновением рассказывал Сталину о своей недавней поездке в Италию и о том, с каким энтузиазмом его приветствовал там народ.
Сталин охладил пыл премьера, заметив, что та же толпа совсем недавно славила Муссолини. Это не понравилось Черчиллю, и он перевел разговор на другую тему.

Черчилль принялся рассуждать о том, как важно сохранить сотрудничество трех держав в послевоенное время. Был ли он искренен? Думаю, вряд ли. Ведь именно он своей фултонской речью 1946 года, по сути дела, первым провозгласил начало «холодной войны». Но в 1944 году в обстановке, когда СССР нес главное бремя борьбы против гитлеровской Германии, важно было убедить Сталина в том, что его приняли в компанию западных демократий.
— В будущем мире, ради которого наши солдаты проливают кровь на бесчисленных фронтах, — говорил британский премьер своим, рассчитанным на историю, высокопарным слогом, — наши три великие демократии продемонстрируют всему человечеству, что они как в [328] военное, так и в мирное время останутся верны высоким принципам свободы, достоинства и счастья людей. Вот почему я придаю такое исключительное значение добрососедским отношениям между возрожденной Польшей и Советским Союзом. Из-за свободы и независимости Польши Британия вступила в эту войну. Англичане чувствуют моральную ответственность перед польским народом, его духовными ценностями. Важно и то, что Польша — католическая страна. Нельзя допустить, чтобы внутреннее развитие там осложнило наши отношения с Ватиканом...
— А сколько дивизий у папы римского? — внезапно прервал Сталин рассуждения Черчилля.

Британский премьер осекся. Он никак не ожидал такого вопроса. Ведь речь шла о моральном влиянии папы, причем не только в Польше, но и на всем земном шаре. А Сталин, еще раз подтвердив, что уважает только силу, вернул Черчилля на землю из заоблачных далей.

Затронули проблему Югославии. Сталин предупредил, что, по мнению Тито, хорваты и словены никогда не согласятся сотрудничать с королем Петром и его эмигрантским правительством, находящимся в Лондоне. Иден сказал, что король Петр весьма интеллигентен, а Черчилль добавил, что он очень молод и еще наберется опыта.
— А сколько ему лет? — спросил Сталин.
— Двадцать один, — ответил Иден.
— Двадцать один! — возбужденно воскликнул Сталин. — Петр Великий стал править Россией в семнадцать...

Наш вождь любил делать ссылки на царственных правителей Российской империи. Перед Потсдамской конференцией Гарриман, находившийся среди встречавших советскую делегацию на вокзале поверженной столицы «третьего рейха», спросил Сталина, приятно ли ему оказаться победителем в Берлине.
— Царь Александр до Парижа дошел, — невозмутимо ответствовал Сталин.

Была ли это шутка, или тут скрывался какой-то потаенный смысл? Вскоре после освобождения Франции руководитель французской компартии Морис Торез, приехав в Москву и встретившись со Сталиным, спросил его: [329]
— Де Голль требует, чтобы участники Сопротивления сдали властям оружие. Как нам поступить?
— Прячьте оружие! — ответил «вождь народов». — Может случиться, что вы еще окажете нам поддержку...

Что имел в виду Сталин? Опасался ли он, что недавние западные союзники развяжут войну против Советского Союза? Или же сам мечтал двинуть Красную Армию к Атлантике?

Речь зашла о предстоящих в следующем году парламентских выборах в Англии. Сталин, желая польстить Черчиллю, сказал:
— У меня нет сомнений, что победят консерваторы.

То же самое он повторил и на Потсдамской конференции, прощаясь с Черчиллем перед его отъездом в Лондон. Когда премьер высказал неуверенность относительно того, вернется ли он в Цецилиенхоф или же его заменит Эттли, Сталин решительно заявил, что победитель не проигрывает и что избиратели поддержат Черчилля как военного лидера. Что это — неправильная оценка ситуации, недостаток информации или же просто желание сказать Черчиллю приятное?

Посещение Черчиллем Большого театра также было обставлено с небывалой помпой. Зал украшали британские и советские флаги. Оркестр исполнил английский гимн. Когда Черчилль появился в центральной «царской» ложе, зрители обрушили на него шквал аплодисментов и приветственных возгласов. И на этот раз Сталин нарушил свои правила и тоже приехал в театр, правда, минут на пять позже британского премьера. Он подошел к Черчиллю из глубины ложи, и публика, несомненно заранее подобранная, увидев двух лидеров, разразилась бурным восторгом. Через несколько мгновений Сталин отошел в тень, чтобы все аплодисменты достались одному премьеру. Овации продолжались. Черчилль, заметив этот учтивый жест, повернулся и стал манить Сталина к себе. Тот снова приблизился к барьеру ложи, что вызвало новый взрыв аплодисментов.
Свет стал гаснуть, зал заполнили чарующие звуки увертюры. Программа вечера состояла из двух отделений. В первом отделении показали первый акт балета «Жизель», во втором — выступление Ансамбля песни и пляски Красной Армии. [330]
 

Во время антракта в небольшой гостиной, примыкающей к центральной ложе, был приготовлен легкий ужин: холодные закуски, икра, крабы, сациви, молочный поросенок, водка, коньяки и вина, сладости, фрукты, чай и кофе. За столом царила самая непринужденная атмосфера. Обменивались тостами, шутили, рассказывали забавные истории. Кто-то, говоря о «большой тройке», сравнил ее со Святой Троицей. Сталин подхватил шутку:
— Если так, то господин Черчилль, конечно же, Святой дух, он летает повсюду...

Закончив трапезу, Черчилль и Иден попросили проводить их в туалет помыть руки. Уже раздался третий звонок, предупреждавший зрителей о начале второго отделения, а высокие гости все не возвращались. Сталин забеспокоился и послал меня за ними. Когда мы вернулись, Иден, заметив вопрошающий взгляд Сталина, пояснил:
— У премьер-министра там возникли некоторые новые идеи касательно Польши. Мы заговорились и не услышали звонков...

Это объяснение всех рассмешило. В ложу вернулись в еще более веселом настроении.

Когда через некоторое время Сталин пригласил Черчилля и Идена в свою кремлевскую квартиру на ужин, то, приветствуя гостей в прихожей, указал на одну из дверей:
— Здесь ванная комната, где вы можете помыть руки, когда вам захочется обсудить важные политические проблемы...

При каждой встрече с Черчиллем Сталин не упускал случая выказать ему свое расположение. Возможно, он полагал, что лидер английских тори готов наконец строить отношения с Советским Союзом на основе взаимного доверия, готов относиться к нему, Сталину, как к равному. Немало заявлений и жестов, сделанных тогда Черчиллем, казалось, подтверждали такой вывод. Особенно размякал высокий британский гость после очередного обильного ужина в Кремле, когда оба лидера уединялись в небольшом, изящно обставленном и выдержанном в зеленых тонах кабинете, примыкавшем к Екатерининскому залу, где обычно происходили банкеты. За коньяком и кофе, дымя огромной бирманской сигарой, Черчилль не раз предавался [331] самобичеванию, прося Сталина не таить зла за то, что Англия участвовала в интервенции против молодой Советской России.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — примирительно говорил Сталин.
— Но можете ли вы простить меня лично за организацию походов Антанты? — продолжал настаивать Черчилль.
— Не мне вас прощать, — великодушно ответствовал «вождь народов». — Пусть прощает вас Бог...

Утром 19 октября, когда Черчилль собирался отправляться в аэропорт, ему доставили две большие картонные коробки и личную записку Сталина. В них были упакованы вазы с тонким рисунком: на одной, предназначенной для супруги премьера, был изображен «рулевой в лодке», вторая называлась «Охотник с луком против медведя». Был ли здесь заложен какой-то тайный смысл? В записках, которыми супруги Черчилль обменивались в дни московских переговоров, они называли Сталина «старым медведем». Но как мог об этом узнать хозяин Кремля?

В аэропорт для проводов Черчилля я выехал пораньше. Погода стояла прескверная. Внезапно похолодало, моросил дождик. Небольшой навес аэровокзала не мог вместить всех собравшихся. Меня поразило большое число военных и штатских из правительственной охраны. Но не прошло и пяти минут, как стало ясно, зачем такие меры предосторожности. У навеса остановилась вереница машин. Из первой и третьей выскочили офицеры в длинных шинелях. Один из них открыл дверцу второго автомобиля — и мы увидели Сталина. Он был в зеленоватом плаще с погонами и в маршальской фуражке. Из-под плаща виднелись брюки навыпуск с ярко-красными лампасами. Его появление в аэропорту явилось еще одним необычным "жестом гостеприимства, которое Сталин решил напоследок оказать Черчиллю.

Англичане еще не прибыли, и Сталин, отказавшись войти в помещение, ожидал, стоя под дождем. Наконец явился Черчилль со свитой. Одновременно с ним приехали Молотов и Гарриман.

Черчилль был приятно поражен, увидев Сталина. Оба лидера произнесли краткие речи, после чего британский премьер решил, в свою очередь, сделать любезный [332] жест: пригласил Сталина и Молотова осмотреть кабину своего самолета. Она была прекрасно оборудована и благоустроена. Сталин не удержался от замечания, что теперь ему понятно, почему премьер-министр так любит летать по белу свету.

Еще раз Сталин продемонстрировал стремление сохранить доверительные отношения с Черчиллем в конце декабря 1944 года. В это время английские и американские войска попали в очень тяжелое положение в Арденнах. Немцы крупными силами контратаковали, отбросив союзников на Запад. Создалась опасность прорыва фронта и разгрома частей, которыми командовал генерал Эйзенхауэр. Черчилль взывал о помощи. Он направил в Москву главного маршала авиации Теддера, с тем чтобы тот обрисовал советским руководителям отчаянное положение, в котором оказались союзники, и выяснил, не может ли Красная Армия начать зимнее наступление раньше, чем намечалось. «На Западе идут тяжелые бои, — сообщал Черчилль Сталину. — Можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление в районе Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января?.. Я считаю дело срочным».

Советское командование еще не закончило все необходимые приготовления. Погода стояла крайне неблагоприятная. Передвижка наступления на более ранний срок могла вызвать дополнительные трудности и потери. Но Сталин решил продемонстрировать союзникам «добрую волю», а заодно напомнить им, что, когда Красная Армия была в трудном положении летом 1942 года, Англия и США не поспешили ей на помощь. «Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, — телеграфировал он британскому премьеру, — Ставка Верховного главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать, для того чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».

Обещание это было выполнено. 12—15 января Красная Армия широким фронтом протяженностью в 700 километров двинулась на Запад. К 1 февраля в направлении главного удара советские войска прошли [333] 500 километров, освободили Варшаву и вышли на реку Одер, то есть на новую границу Германии. К 4 февраля — дню открытия Ялтинской конференции — советские войска находились в 60 километрах от Берлина. Союзников отделяли от него 500 километров.

На первом же пленарном заседании в Ливадии Черчилль поблагодарил Сталина за готовность помочь Эйзенхауэру и сообщил, что положение в Арденнах выправилось. Но дальнейший ход обсуждения важнейших проблем на Ялтинской конференции показал, что надежды Сталина на «взаимопонимание» с английским лидером оказались тщетны. По вопросу о репарациях с Германии, по польской проблеме, по проекту Устава ООН возникали споры и конфронтации. Сталину было гораздо легче иметь дело с Рузвельтом, чем с упрямым лидером консерваторов.

Уже накануне разгрома Германии ситуация омрачилась закулисными переговорами англичан и американцев в Берне с эмиссаром Гиммлера генералом СС Вольфом.

По этому поводу, как уже сказано выше, произошло резкое столкновение в переписке между Сталиным и Рузвельтом. Но в Кремле считали, что в действительности все это дело затеяли англичане и что Черчилль не случайно отмалчивается.

На Потсдамской конференции Сталин почувствовал, что президент Трумэн, враждебное отношение которого к Советскому Союзу не составляло секрета, нашел в Черчилле верного единомышленника. Особенно тревожила Сталина предпринятая в Потсдаме попытка шантажировать Москву атомной бомбой. На эту угрозу Сталин ответил усилением давления на восточноевропейские страны, что, в свою очередь, вызвало ответную резкую реакцию западных держав. Речь Черчилля в Фултоне, которой аплодировал Трумэн, показала, что надежды Сталина на «сотрудничество» с Черчиллем были иллюзией.

[ddd]

Смертный приговор Литвинову

Поначалу меня удивило, что по мидовскому реестру китайская провинция Синьцзян выделена в особую единицу и ее курирует замнаркома Деканозов. Однако [334] вскоре узнал, что эта провинция фактически управляется Москвой. В том, что так сложилось, важную роль сыграл советский генконсул в Урумчи Апресян (Апресов). Он установил дружеские отношения с правителем Синьцзяна «дубанем» Шэнь Шицаем, добившись того, что тот превратил эту китайскую провинцию в советский район. Приезжая со всей семьей на лечение и отдых в СССР, Шэнь Шицай неоднократно встречался с «вождем народов». Однажды «дубань» попросил принять его в члены ВКП(б).
— Можете считать себя членом Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, — великодушно объявил Сталин. — Однако сейчас, по политическим соображениям, об этом говорить не следует...

И «дубань» действительно считал себя советским человеком, был дисциплинированным членом партии, беспрекословно выполнял указания Москвы, передал в распоряжение Кремля природные ресурсы своего богатого края. Сделка держалась тогда в строжайшей тайне.

Сталин высоко ценил деятельность генконсула Апресяна в Синьцзяне, осыпал его почестями, хвалил за то, что тот сумел привить в широких массах этой провинции «любовь» к Советскому Союзу. Позднее мне рассказал Микоян, что, когда наши отношения с гоминьдановским Китаем изменились и Синьцзян пришлось вернуть Чунцину, Сталин заметил в узком кругу: «Апресян слишком много знает». То был сигнал: заслуженный генконсул стал опальным. Его участь была решена. Но на сей раз «хозяин» хотел избежать излишнего шума. Он решил тихо убрать Апресяна. Дальше события развивались по отработанной схеме.

Приехав из Урумчи в очередной отпуск, Апресян отправился отдыхать в Абхазию. Там, на горной дороге, произошла автомобильная катастрофа, и Апресян погиб. Ни у кого из окружения «вождя» не было сомнения, что катастрофа подстроена самим Сталиным. Они ведь слышали приговор: «Слишком много знает!..»

В первые годы войны Деканозов несколько раз ездил к «дубаню» в Урумчи, где уже находился новый советский генконсул Бакулин, типичный аппаратный работник. Отношения при нем с Шэнь Шицаем стали ухудшаться, и поездки заместителя наркома ничего не могли изменить. [335]

Вскоре Чан Кайши по-своему расправился с «дубанем», приказав обезглавить его, и окончательно вернул Синьцзян Китаю.

Впоследствии у меня было несколько доверительных бесед с Анастасом Ивановичем Микояном. Они происходили как бы случайно, когда я приходил к нему по какому-нибудь конкретному делу. После того как интересовавший меня вопрос был решен, он обычно предлагал мне задержаться, посидеть, вспомнить старое. Заказывал чай с сушками. Мы располагались в креслах друг против друга, и он начинал рассказывать какую-либо захватывающую историю, связанную со Сталиным. Когда Микоян в 60-е годы занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, его секретарь меня предупреждал, что у Анастаса Ивановича для меня имеется не более пяти минут. Поэтому я старался укладываться в отведенное мне время и тут же собирался ретироваться. А когда Анастас Иванович задерживал меня, я ссылался на предупреждение его секретаря. А он с хитрой улыбкой говорил:
— Ничего там не случится, могут и подождать, — как бы подчеркивая этим, что хорошо понимает церемониальность своего поста.

Когда я в конце концов выходил из кабинета, на меня зверем смотрели собравшиеся в приемной посетители.

Беседа, о которой хочу здесь рассказать, была особенно длинной и предельно откровенной. Это произошло в 1972 году, когда Микояна освободили от председательского поста, но оставили членом Президиума Верховного Совета СССР. В это время журнал «США — экономика, политика, идеология», где я был главным редактором, готовил к опубликованию статью с воспоминаниями Микояна о его командировке в Соединенные Штаты в середине 30-х годов. Я пришел к Анастасу Ивановичу обсудить некоторые уточнения, предлагавшиеся редакцией. Когда со статьей было покончено, Микоян по обыкновению предложил посидеть, «поговорить о прошлом». На этот раз он поделился воспоминаниями о Литвинове и Чичерине.

— Литвинов, — начал свой рассказ Микоян, — был умным и тонким дипломатом, и Сталин к нему хорошо относился, правда, до определенного времени. Зато [336] Молотов терпеть не мог Литвинова, ревновал, когда того хвалил Сталин, и, собственно, добился того, что Литвинова в конце 30-х годов убрали, хотя он мог еще принести много пользы стране, партии. Не любил Молотов и Чичерина. Именно он убедил Сталина убрать Чичерина. Да и самого Сталина Чичерин не устраивал. Жаль, что опыт и знания этого человека не были полностью использованы. Он мог бы остаться хотя бы заместителем наркома или консультантом при Наркоминделе. Вместо этого Чичерин в одиночестве сидел на даче на Клязьме, играл на рояле и преждевременно умер от меланхолии и бездеятельности. Но все-таки умер своей смертью. Литвинова же постигла худшая участь...

Меня это последнее замечание насторожило. Что значит «худшая участь»? Ведь согласно официальной версии он скончался от болезней у себя на даче. Между тем Микоян продолжал:
— Верно, что Литвинова решили заменить, когда наметился пакт с Гитлером. Литвинов, как еврей, да еще человек, олицетворявший нашу борьбу против гитлеровской Германии в Лиге Наций и вообще на международной арене, был, конечно, неподходящей фигурой на посту наркома иностранных дел в такой момент. Однако он мог остаться замнаркома. Его опыт можно было бы использовать. Но Молотов добился того, чтобы его отстранили вовсе. Молотов слабо разбирался в международных делах и не хотел иметь рядом человека, который был в этом отношении более опытен и сведущ. В итоге Литвинов оставался до осени 1941 года не у дел.

Только тогда, когда наши дела стали катастрофически плохи, когда Сталин был готов хвататься за любую соломинку, он решил снова использовать опыт Литвинова и направил его послом в Вашингтон. И Литвинов проделал там огромную полезную работу. Можно сказать, что он спас нас в тот тяжелейший момент, добившись распространения на Советский Союз ленд-лиза и займа в миллиард долларов. Теперь легко говорить, что ленд-лиз ничего не значил. Он перестал иметь большое значение много позднее. Но осенью 1941 года мы все потеряли, и, если бы не ленд-лиз, не оружие, продовольствие, теплые вещи для армии и другое снабжение, еще вопрос, как обернулось бы дело. И в этом заслуга Литвинова, который использовал личные к нему [337] симпатии Рузвельта и других американских деятелей и помог наладить военное снабжение так же, как в свое время он сумел добиться признания Соединенными. Штатами Советского Союза и установления советско-американских дипломатических отношений.

Но как только дела наладились, Молотов снова повел интриги против Литвинова, и его отозвали из Вашингтона. Думаю, что этого не надо было делать. Литвинов еще мог быть полезным, и его не следовало заменять посредственным, безынициативным человеком. Вернувшись в Москву, Литвинов, хотя и получил формально пост заместителя министра иностранных дел, фактически оказался не у дел, а потом и вовсе был уволен в отставку. А кончил он жизнь вообще трагично. Автомобильная катастрофа, в которой он погиб, была не случайной, она была подстроена Сталиным.

Меня настолько потрясло заявление об автомобильной катастрофе, о чем я никогда не слышал, что я невольно воскликнул:
— Анастас Иванович, не может быть, я просто не в состоянии поверить этому... — и тут же извинился, что. прервал его.

Микоян невозмутимо продолжал:
— Я хорошо знаю это место, неподалеку от дачи Литвинова. Там крутой поворот, и когда машина Литвинова завернула, поперек дороги оказался грузовик... Все это было подстроено. Сталин был мастером на такие дела.
Он вызывал к себе людей из НКВД, давал им задание лично, с глазу на глаз, а потом происходила автомобильная катастрофа, и человек, от которого. Сталин хотел избавиться, погибал. Подобных случаев было немало. Такая катастрофа произошла и с известным актером еврейского театра Михоэлсом, с советским генконсулом в Урумчи Апресовым и с другими.

— У Сталина была причина расправиться с Литвиновым, — продолжал Микоян. — В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим [338] вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело. Но не забыл о нем. Он вообще не забывал таких вещей. И много лет спустя решил привести в исполнение свой приговор, но без излишнего шума, тихо. И Литвинов погиб в автомобильной катастрофе...

Учитывая важность всего того, что Микоян тогда мне поведал, я спросил, могу ли я, разумеется, со ссылкой на него, использовать этот рассказ в одной из моих работ.
— Надеюсь, — ответил Анастас Иванович, — что я сам, когда подойду к этому периоду, все расскажу. Но если не успею, то вы можете, в зависимости от обстановки и по здравому суждению, воспользоваться данной информацией.

Вернувшись в редакцию, я сразу же записал беседу с Микояном самым подробнейшим образом, и все эти годы хранил запись в надежном месте. Микоян не успел выполнить свое намерение. Предавая теперь гласности эту беседу, я не нарушаю воли Анастаса Ивановича.

Что касается существа дела, то, думаю, нет оснований сомневаться в достоверности сказанного мне Микояном. Если это так, то к кровавому сталинскому мартирологу добавляется еще одна жертва, раскрывается еще одно чудовищное преступление.

Хочу добавить, что имеется и несколько другая версия [339] причин освобождения Литвинова с поста посла СССР в США. Суть ее в следующем: во время поездки Молотова весной 1942 года в Лондон и Вашингтон западные державы, как уже сказано выше, дали обещание в том же году открыть второй фронт в Европе, но затем отказались осуществить вторжение. Это вызвало волну возмущения в общественных кругах Англии и США. В Америке проходили митинги протеста, выступить на которых приглашали и Литвинова. Естественно, что он критиковал поведение правительства США. В одной из бесед со Сталиным посол США Гарриман дал понять, что президент Рузвельт недоволен подобными выступлениями советского посла. Посол, добавил Гарриман, не должен допускать нападок на правительство, при котором он аккредитован.

Это выглядело как объявление Литвинова персоной нон грата. Для Сталина, недолюбливавшего Литвинова, нашелся повод отозвать его в Москву. Возможно, тут сыграли роль и интриги Молотова, на что указывает Микоян. Вместе с тем Сталин ощутил себя уязвленным тем, что его послу американцы указали на дверь. Видимо, в Вашингтоне полагали, что взамен Литвинова им пришлют из Москвы какого-либо высокопоставленного деятеля. Но тут Сталин решил щелкнуть Америку по носу и пошел на беспрецедентную акцию: попросту передвинул на кресло Литвинова мелкого чиновника, советника посольства Андрея Громыко.

[ddd]

Смерть Сталина

Мы, молодые люди моего поколения, не знали о злодеяниях Сталина. Напротив, считали его мудрым, справедливым, заботливым, хотя и строгим отцом народов нашей страны. Почему же мы должны были его бояться? Мы его боготворили, преклонялись перед ним. Быть с ним рядом воспринималось как величайшее счастье, как честь, получив которую, ты чувствуешь себя в неоплатном долгу. Для меня возможность переводить его слова была проявлением высокого доверия, наполнявшего меня чувством гордости и огромной ответственности. Хотелось так сделать свою работу, чтобы о н остался доволен. Его одобрительная улыбка стоила для нас многого. И то, что случилось когда-то с моим отцом, я относил не к Сталину, а к дурным людям, пробравшимся в его окружение. Ведь именно Сталин своей статьей «Головокружение от успехов» пытался приостановить вакханалию насильственной коллективизации. Он не колеблясь убирал и казнил тех, кто нарушал «социалистическую законность». Ягода, Ежов и другие палачи поплатились жизнью за свои черные дела. Беспощадно наказывал он и тех, кто отступал от ленинских предначертаний или извращал их.

Так думали тогда миллионы и миллионы советских [368] людей. И я был одним из них, по счастливой случайности получившим редкую возможность бывать рядом с «вождем».

В военные годы, когда меня часто вызывали к Сталину, количество репрессий значительно сократилось. Очень редко кто-либо исчезал из тех, кого я знал лично. Потери и лишения тех страшных лет сплотили людей, цементировали их преданность Родине, делу социализма. Казалось, что прошлое, в котором вокруг виделись враги и вредители, никогда не вернется. Новые аресты и процессы конца 40-х годов представлялись чем-то иррациональным, непонятным. Не верилось, что снова появились враги. Ведь мы победили. Советский строй выстоял. Чудовищная военная машина Гитлера не смогла сокрушить его. Кто же теперь будет пытаться вести подрывную работу? В этом нет никакого смысла.

Именно тогда у многих, в том числе и у меня, начали закрадываться сомнения. Где-то что-то не так. Кто-то хочет нас снова столкнуть к междоусобице. Кто-то, но, конечно же, не Сталин — генералиссимус, Верховный главнокомандующий, «вождь народов», находящийся на вершине успехов и славы!..

Смерть Сталина я пережил особенно тяжело. Ведь он для меня был не только руководителем нашей страны, верным учеником Ленина, создателем всего того, чем мы жили в довоенные, военные и послевоенные годы. Я был один из тех немногих, кто знал его лично, сидел рядом с ним, вслушивался в каждое его слово, старался передать его мысль собеседнику со всеми ее оттенками и интонациями. Я уже не сокрушался о том, что был им отвергнут. Что могло это значить по сравнению с невосполнимой утратой, которую понесли наш народ, все человечество! Не печалился и о том, что не заслужил его привязанности, хотя и не подозревал, что у этого одинокого и болезненно подозрительного человека вообще не было привязанности даже к своим близким, к своим сыновьям. Мы все тогда считали себя его осиротевшими детьми. Я верил, что вечно буду хранить, как дорогую реликвию, запечатлевшийся в моем сознании образ полубога, оказавшего некогда мне великую честь тем, что я мог порой находиться около него на протяжении четырех, промелькнувших как одно мгновение, лет... [369]

XX съезд КПСС нанес этим представлениям удар огромной силы. Поначалу, услышав текст «секретной речи» Хрущева, я не хотел верить тому, что там говорилось. Но, вникая в подробности, перебирая в уме леденящие душу свидетельства жертв сталинских репрессий, я чувствовал себя жестоко обманутым своим низвергнутым кумиром.

XXII съезд партии мною уже был воспринят более спокойно и трезво: мы все — партия, советский народ — оказались жертвой чудовищного обмана и мистификации. Объект обожествления не оправдал доверия наивного народа, поверившего в несбыточную мечту. Когда позднее я принялся за свои воспоминания о том, свидетелем чего был в годы войны, я старался дать по возможности объективную картину всего, что видел и слышал: без излишних эмоций, придерживаясь фактов, как я их понимал.

Теперь, когда на нас обрушился новый шквал разоблачений сталинских зверств, когда открываются все новые преступления созданной им системы против народов не только нашей, но и других стран, мне представляется важным, осуждая и клеймя кровавые дела сталинской эпохи, не отказываться об объективного рассказа о пережитом...

По моим наблюдениям, далеко не только Берия проявлял патологическую необузданность по отношению к женскому полу. На этой почве произошло и первое падение Деканозова. Уже после войны он соблазнил девушку, оказавшуюся дочерью высокопоставленного деятеля, вхожего к Молотову. На этот раз Сталин не вступился за своего протеже. Деканозов получил партийное взыскание и был уволен из Наркоминдела.

Однако, как у нас всегда происходит с «номенклатурой», ему не дали низко пасть: он получил пост одного из заместителей председателя Радиокомитета. А вскоре начался новый подъем. Один из дружков — Меркулов, начальник Главного управления советского имущества за границей (ГУСИМЗ) — сделал Деканозова своим первым заместителем. ГУСИМЗ не только управлял огромным трофейным имуществом, попавшим к нам после войны, но и фактически поощрял организованный грабеж в странах Восточной Европы. Оттуда [370] вывозили целые особняки и дворцы для большого начальства и высшего военного командования. Их разбирали на блоки, а потом собирали в подмосковных поместьях. Об автомобилях, скульптурах, картинах и говорить нечего. Их вывозили целыми эшелонами. Именно отсюда берут начало некоторые «частные коллекции», появившиеся у иных «пролетарских» чиновников после войны. Деятельность ГУСИМЗ тоже бросила семена, из которых появились ростки последующих катаклизмов в Восточной Европе.

Но ГУСИМЗ был не последней ступенькой в карьере Деканозова. Сразу же после смерти Сталина Берия назначил его председателем КГБ Грузии. Там, в Тбилиси, летом 1953 года он и был арестован одновременно с другими участниками бериевской группы, в которую входил и продвинувший Деканозова Меркулов. Всех их судил особый военный трибунал и приговорил к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в декабре того же года.

Разбирательство этого дела было закрытым, и мы до сих пор не знаем никаких подробностей и существа обвинений, предъявленных подсудимым. Говорили, что Деканозов якобы занимался по поручению Берии формированием групп «боевиков» и отправлял их тайно в Москву для участия в государственном перевороте, подготовляемом Берией. В своих воспоминаниях Хрущев пишет:
«К 50-м годам у меня сложилось впечатление, что, когда умрет Сталин, нужно сделать все возможное, чтобы не допустить Берию занять ведущее положение в партии, потому что тогда конец партии. Я даже считал, что это могло привести к потере завоеваний революции, что он повернет развитие в стране не по социалистическому пути, а по капиталистическому».

Вслед за арестом Берии ходили слухи, что он намеревался распустить колхозы и создать индивидуальные фермерские хозяйства. Заговорщикам будто бы инкриминировали и то, что они выступали за создание в СССР рыночного хозяйства и организацию совместно с капиталистическими фирмами смешанных предприятий. Берия, который родился в деревне Мерхиули, недалеко от Сухуми, покровительствовал этому городу, начал там строительство новой роскошной набережной и увеселительных заведений на «горке Сталина». Все [371] это, как утверждали, делалось для того, чтобы превратить бухту Сухуми в «Абхазскую Ниццу», в «Кавказскую Ривьеру», «запродав» ее иностранному капиталу для строительства международных отелей и игорных домов. В секретном письме ЦК по «делу Берии», которое зачитывали на закрытых собраниях членам партии, сообщалось, что Берия хотел вывести советские войска из Австрии и нормализовать отношения с Югославией, тайно послав к Тито своего эмиссара.

Тогда, в 1953 году, все это изображалось как страшная крамола, приверженцы которой заслуживали смертной казни.

Но уже в 1955 году был подписан государственный договор с Австрией, и оттуда ушли все иностранные войска, включая и советские. В том же году Хрущев сам отправился к Тито и заявил, что спровоцированный Сталиным разрыв с Югославией был ошибкой.

Вообще многое из того, в чем, по слухам, обвиняли заговорщиков, сейчас звучит совсем по-иному. Получается, что был шанс воссоздать у нас еще сорок лет назад фермерское хозяйство! Может, это избавило бы нас, по крайней мере, от одной проблемы — продовольственной. Взявшись вести нашу страну по социалистическому пути и обещав обогнать Америку, Хрущев лишил советских крестьян даже того мизерного хозяйства, которое сохранилось при Сталине.

Конечно, Берия был кровавым палачом, отвратительным садистом, насильником и развратником. Но ведь, как мы теперь знаем, и руки других советских руководителей обагрены кровью многих невинных жертв. До Берии были и Ягода, и Ежов, и тысячи тех, кто не колеблясь расстреливал ни в чем не повинных людей, кто с садистским наслаждением мучил в следственных изоляторах и лагерях строгого режима миллионы жертв сталинских репрессий. Поэтому следовало бы раскрыть протоколы бериевского процесса, чтобы узнать, была ли то верхушечная борьба за власть или к ней примешивались принципиальные расхождения относительно путей развития нашей страны. [372]

[ddd]

Рекомендации Йозефа Вирта

Оглядываясь на первоначальный период моего пребывания в редакции «Нового времени», должен признать, что в целом работа была интересная. Вскоре меня ввели в состав редколлегии и назначили ответственным секретарем редакции. Иностранные издания получили новых редакторов, и я осуществлял лишь общее наблюдение за ними. Функции ответственного секретаря охватывали широкий круг вопросов — чисто журналистских, издательских, хозяйственных, кадровых, финансовых. В материальном отношении также было грех жаловаться. Публикации авторских материалов приносили гонорар в дополнение к заработной плате.

В издательстве «Молодая гвардия» в 1947 году вышла первая моя книга «Обманутое поколение» — исследование о положении английской молодежи. Мы очень тогда сочувствовали трудной доле британских юношей и девушек, не задумываясь над тем, что в действительности оказались обманутыми несколько наших поколений, которым на протяжении всей их жизни внушали, что пройдут две-три пятилетки и наступит счастливая жизнь для всех, что далеко позади останутся капиталистические страны.

Теперь мы видим, что сами оказались у разбитого корыта. Но тогда я очень гордился своей первой большой работой, которая была переведена на английский язык.

Редакцию прикрепили к какой-то элитарной продуктовой базе, и заказы, которые полагались каждому члену редколлегии, были разнообразны и высококачественны. В этом отношении в журнале мне было значительно лучше, чем в секретариате Молотова. Но я не испытывал удовлетворения. Во мне были живы воспоминания о прошлом, о причастности, хотя и косвенной, к большой политике, когда принимались политические решения на высочайшем государственном уровне, и, не скрою, об особом ощущении близости к «вождям» — Сталину и Молотову. Каждую ночь меня одолевали болезненно манящие, но чаще кошмарные видения, где светлое причудливо переплеталось с ужасом падения в мрачную бездну. В бессонные ночи снова и снова в мозгу прокручивались неповторимые мгновения [373] нервного подъема перед каждым вызовом к «вождю». Словно наяву передо мной уходил куда-то в туман заветный коридор, ведущий вето апартаменты. Вот я прохожу мимо постового, отдающего мне честь. Вот и дверь, у которой как обычно дремлет генерал Власик. Я открываю ее, но она не поддается. Власик поднимается во весь свой рост, отстраняет меня рукой. Откуда-то из далеких глубин слышится: «Вам туда запрещено!» Пол подо мной разверзается, я лечу в пропасть... Так ночь за ночью повторяются разные вариации «изгнания из рая».

Многолетняя привычка работать всю ночь до утра не позволяет мне уйти домой вовремя. Когда все покидают редакцию, я остаюсь в своем кабинете, читаю информационный бюллетень ТАСС, американские и английские газеты, получаемые редакцией. Мелькающие там имена политических деятелей США и Англии так мне знакомы, что тут же, словно живые, встают перед моим мысленным взором, постоянно напоминая о том, что меня выбросили из их круга. Казалось бы, надо отшвырнуть эти газеты, не видеть их, но как к зудящей ране рука все же тянется к ним. Недавние коллеги по МИД, те, кого я принимал, когда они робкими новичками делали свои первые шаги в дипломатической карьере, становятся генконсулами, посланниками, послами, а для меня этот путь навсегда закрыт! Они все тут же отвернулись от меня. В радостный День Победы ни один не навестил, не позвонил. А еще недавно все наперебой звали в гости... 9 мая 1945 г. только два сослуживца по флоту заглянули в редакцию с бутылкой шампанского, и мы отправились на Красную площадь, заполненную ликующей толпой.

Особенно тяжело я переживал, читая сообщения с Ялтинской конференции. Казалось, еще дчера все ее участники были рядом со мной. Вместе с ними я должен был отправиться в Крым, войти в Ливадийский дворец, переводить беседы Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. За четыре года я привык, что всегда был в таких случаях нужен. Было до слез обидно, даже оскорбительно. Что такое переводчик? Без него участники переговоров словно глухонемые. Он нужен, необходим, незаменим. Но вот я вижу, что нужен он только как профессионал, специалист, но вовсе не как личность. Человек исчезает, но профессионал остается, уже в [374] оболочке другого человека. Прежнего как не бывало, и ничего особенного не произошло.

Умом я это понимал, но примириться никак не мог. Бередя рану, рассуждал: я ведь был не только переводчиком, но и помощником министра иностранных дел. Однако и в этой своей функции мало что значил, хотя четко и добросовестно выполнял свои обязанности. Я тогда переоценивал себя, полагая, что обладал какими-то особыми способностями и потому меня не должны были так просто вышвырнуть. Я помнил высказывание «великого вождя», что «кадры решают все», но ведь была и другая его сентенция: «незаменимых людей нет». Выбрасывали на «свалку истории» и ликвидировали физически более способных и необходимых стране людей, чем я. Спасибо, что остался жив и получил неплохую работу! Но внутри продолжал глодать червь гордыни. Казалось, что жизнь кончилась. Все тело ныло, чаще и чаще накатывал липкий туман апатии. В свои тридцать лет я ощущал себя старым и немощным.

Мои ночные бдения осложнили семейную жизнь. Рождение второго сына в 1947 году не спасло наш брак, неумолимо скатывавшийся к разводу. Потом — увлечение, граничившее с безумием и сопровождавшееся дикими сценами ревности, примирения и разрыва. Но эти душевные травмы вылечили от ипохондрии и приглушили тоску по «утерянному раю».

Когда в марте 1953 года умер Сталин, я оплакивал его, как и миллионы советских людей, но уже без чувства незаслуженно отверженного.

Вскоре после расстрела Берии, в начале апреля 1954 года, в моей холостяцкой комнате раздался телефонный звонок. Козырев, голоса которого я не слышал целых десять лет, сказал как ни в чем не бывало:
— Вас срочно приглашает к себе Вячеслав Михайлович.

После смерти «вождя» Молотов, жизнь которого еще недавно висела на волоске, снова стал членом политбюро, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР и министром иностранных дел. Председателем Совмина назначили Маленкова, его вторым замом — Берию, получившего также пост министра внутренних дел. Хрущеву поручили функции секретаря ЦК партии, которые в те дни считались не столь уж важными. [375]

За последние годы в Москве возвели несколько, напоминавших башни Кремля, высотных зданий, очень нравившихся Сталину. В одном из них, на Смоленской площади, разместился МИД. Пропуск для меня лежал у дежурного при главном входе. Охваченный волнением, недоумевая по поводу причины внезапного вызова к министру, поднялся я на седьмой этаж, где находился его секретариат. Хорошо, думал я, что министерство переехало с Кузнецкого и что Молотов примет меня не в таком знакомом кабинете в Кремле. А то вновь защемит сердце. Здесь же, на Смоленской, все чужое.

Когда я вошел в секретариат, Козырев сказал, чтобы я прямо направлялся в кабинет, где меня ждет министр.

Молотов остался сидеть за письменным столом, приветствовал меня кивком и пригласил сесть в кресло напротив. Все это выглядело точно так, как было в те четыре года, когда я у него работал. Будто и не минуло с тех пор десятилетия. Я как бы видел его только вчера или даже сегодня утром. Он не спрашивал ни о моем самочувствии, ни о том, как я жил все эти годы, а сразу перешел к делу:
— Завтра в Вене открывается сессия Всемирного Совета Мира. Мы хотим направить вас туда с поручением. Насколько известно, там будет бывший канцлер Германии времен Веймарской республики Йозеф Вирт. Вам надо с ним познакомиться. Лучше всего поехать в качестве корреспондента «Нового времени» для освещения работы сессии. В этом качестве вы и представитесь Вирту. Попросите у него интервью для журнала о движении в защиту мира. Но нас интересует другое. Мы заняты переоценкой международной ситуации. Есть ощущение изоляции, в которой мы оказались. Надо что-то предпринять, чтобы из нее выбраться.
Представляется важным выработать и новую европейскую политику. Вирт, который еще в период Рапалло, в 1922 году, позитивно относился к сотрудничеству Германии с Советской Россией, может высказать интересные соображения о том, как нам ныне подойти к европейской проблеме, в частности выработать новый подход к Западной Германии. Надеюсь, вы понимаете, что мы имеем в виду?
— Да. Постараюсь выполнить ваше задание...

Слушая Молотова, я думал: вот снова начинается какой-то поворот в моей судьбе. Конечно же, он мог [376] дать это поручение любому сотруднику МИД, но почему-то решил вызвать меня. Может, потому, что я имел еще довоенный опыт общения с немцами? Последние годы Молотов был отстранен от внешнеполитических дел и от мидовского аппарата. А меня знал лично. Потому и дал столь деликатное поручение. Меня особенно поразило то, что оно было связано с выездом за границу. Правда, в Австрии тогда стояли советские войска, но там были также американские, английские и французские части, а в Вене между четырьмя зонами оккупации не существовало никаких барьеров. Попавший в Австрию человек мог податься в любом направлении, включая и западное. В те времена такая поездка за рубеж, особенно учитывая мою специфическую ситуацию, являлась особым знаком доверия. И вот теперь его оказывал мне Молотов, не видевший меня много лет. Это, как и то, что он фактически спас меня от рук Берии в 1945 году, казалось мне невероятным и не свойственным такому, в общем-то, безжалостному человеку, гордившемуся своей непоколебимой «твердокаменностью». Он никогда не был сентиментален. Но, может быть, все же подумал, что настала пора исправить допущенную в отношении меня несправедливость? Может, он теперь смягчился из-за несправедливости, совершенной по отношению к нему и его жене?

— Вирт, разумеется, не должен знать, что вы имеете поручение правительства, — пояснил Молотов. — Намекните просто, что в Москве влиятельные люди хотели бы знать его мнение, к которому отнесутся с уважением. Когда вернетесь, представьте мне подробный отчет. Сейчас вам выдадут специальное удостоверение, действительное для поездки в Австрию. Завтра утром вылетаете. Гостиница в Вене вам заказана. Желаю успеха.
— Спасибо за доверие, — произнес я по укоренившейся у нас привычке за все благодарить партию, даже когда она — что бывало крайне редко — просто искупала свой грех.

Как все же наша система иной раз способна срабатывать с молниеносной быстротой! Едва я вышел из кабинета Молотова, как Козырев вручил мне бордовую книжечку с моей фотографией, гербовой печатью и выездной визой. Оказалось, что все эти годы в секретариате хранилось мое личное дело, где было подколото [377] несколько фото. Одновременно я получил и авиабилет.

Самолет отправлялся из аэропорта Внуково в семь утра. Я даже не успел предупредить редакцию. Но Леонтьев, как потом выяснилось, знал обо всем от Молотова.

В аэропорту Вены меня встречал представитель посольства, предупрежденный шифровкой о моем приезде. Разместился я в отеле «Империал», конфискованном командованием Советской Армии и управлявшемся, хотя и с грехом пополам, хозяйственной частью. За годы оккупации некогда роскошная гостиница пришла в весьма плачевное состояние. Один из двух лифтов не действовал, комнаты убирались нерегулярно, в раковине и ванне — рыжие потеки от неисправных кранов. Ресторан и кафе не работали, даже негде было согреть воды для чая. Но мне казалось, что все это мелочи жизни. Главное — я, после десяти невыездных лет, оказался в Вене, да еще с важным правительственным поручением.

Вечером явился на открытие сессии Всемирного Совета Мира. В кулуарах уже толпилось много участников, гостей и журналистов. Разносился аромат свежесваренного кофе, дорогих сигар и каких-то головокружительных духов. Потом я узнал, что это неведомые тогда у нас «Шанель-5». В движении за мир участвовали в те годы широко известные политические деятели, ученые, писатели. Я встретил там Бертрана Рассела, Жолио-Кюри, Илью Эренбурга и, конечно же, Йозефа Вирта. Решил не спешить и преждевременно не навязываться со своим интервью, а сперва освоиться в малознакомой обстановке и установить контакт с возможно большим числом участников сессии.

Журналистов, аккредитованных при Совете Мира, пригласил как-то к себе в резиденцию советский политический комиссар на просмотр документального фильма о взятии Берлина. В перерыве был устроен небольшой прием с охлажденной водкой и разнообразными [379] закусками. Официант в смокинге разносил напитки. Я взглянул на него и опешил от неожиданности. То был Лакомов — повар посла Деканозова в Берлине до войны. Мы обрадовались этой встрече, обнялись и облобызались. Ведь мы не виделись тринадцать лет! Вспомнили, как уже после гитлеровского вторжения, будучи интернированы в здании посольства СССР в Берлине в конце июня 1941 года, мы с Лакомовым устраивали завтрак для обер-лейтенанта СС Хейнемана, который помог мне с Сашей Коротковым выехать за пределы посольства для встречи с антифашистским подпольем.

Йозеф Вирт сразу же откликнулся на мою просьбу дать интервью для журнала «Новое время». Мы встретились в отеле «Амбасадор», где он остановился. Здесь, в отличие от нашего «Империала», царил образцовый порядок, поддерживаемый австрийским персоналом. Все сверкало, вестибюль украшали ковры и экзотические растения, у лифта наготове застыл одетый в гостиничную форму бой. Он доставил меня на нужный этаж в бесшумном скоростном лифте. Вообще австрийцы за несколько послевоенных лет сумели устроить у себя нормальную жизнь. В красиво оформленных магазинах покупателя радовало обилие продуктов и товаров. Публика в кафе и на улицах одета со вкусом, хотя и несколько экстравагантно. Повсюду много цветов. Автомашин еще мало, но город заполонили ставшие модными сравнительно дешевые мотороллеры. Юноши и примостившиеся за их спинами девушки с развевающимися по ветру волосами стали своеобразным украшением Вены.

Был солнечный безоблачный день. Сквозь открытое окно в номере Вирта виднелась пестрая крыша собора Св. Стефана. Любезный хозяин заказал кофе, и мы расположились в плетеных креслах у низкого круглого столика. Сначала беседа вращалась вокруг венской сессии Всемирного Совета Мира. Вирт много говорил о значении борьбы за мир и участия в ней хорошо известных деятелей. Вместе с тем он высказал сожаление, что движение не приняло массового характера. Вот почему руководители государств могут игнорировать призывы к разоружению и продолжать гонку вооружений. Важную роль тут может сыграть пресса, но пока она скорее искажает, чем разъясняет цели движения за [380] мир. Вирт считает, что международная обстановка сейчас сложная, что «холодная война» сковала Европу, которая все еще не оправилась от второй мировой войны. Тут-то мне и было уместно задать главные вопросы.

— Думаю, — сказал Йозеф Вирт, — что одна из главных европейских проблем — это германская проблема. Сейчас существуют две Германии, и я полагаю, что Вашингтон не примет никаких ваших предложений о конфедерации или какой-либо иной форме союза германских государств. Соединенные Штаты крепко держат в своих руках западную часть страны и не выпустят ее. У вас в настоящее время очень скверные отношения с Бонном. Ваша пропаганда изображает Аденауэра милитаристом и чуть ли не неофашистом. Это неверно по существу и лишь осложняет дело. В действительности Аденауэр, будучи сам в прошлом жертвой нацистских преследований, далеко не столь однозначная фигура. Он, конечно, антикоммунист, но в то же время он по-своему патриот Германии. В какой-то мере он тяготится американской «дружбой» и хотел бы завязать диалог с Москвой. Но должна быть и с вашей стороны готовность к этому...

— Что же, по вашему мнению, господин канцлер, нам следует предпринять?
— В советских руках имеются важные козыри. Прежде всего, это сотни тысяч военнопленных, судьба которых волнует всех немцев. Немалое значение представляет собой и вопрос о могилах германских солдат, павших на советской территории. Разумеется, он, скорее, носит символический характер. Многие захоронения давно сровнялись с землей. Но какой-то жест в этом отношении очень важен для Аденауэра в моральном плане.

Наконец, проблема второй Германии, которую в Бонне по-прежнему рассматривают как советскую зону оккупации. Тут и вопросы объединения семей, имущественные претензии и прочее. Думаю, что вам надо прощупать возможности налаживания отношений с Западной Германией. Начать с обсуждения вопроса о возвращении военнопленных. Параллельно рассмотреть проблемы об установлении дипломатических отношений между Москвой и Бонном. Полагаю, что, когда в ходе предварительных контактов дело продвинется, Аденаэур будет готов посетить Москву, [381] что явится важной акцией и в практическом, и в символическом плане.

Мне показались все эти соображения вполне резонными. Например, решение проблемы военнопленных давно назрело. Прошло более десяти лет с момента их пленения. Со многими из них мне последнее время приходилось встречаться. В поселке Павшино, под Москвой, были организованы мастерские, где работали немецкие военнопленные, имевшие различные гражданские специальности: портные, столяры, слесари. В разных учреждениях, в том числе и у нас в редакции, раздавали талоны, по которым в этих мастерских можно было многое заказать. Некоторые покупали там даже целые кухонные или столовые мебельные гарнитуры, предметы сантехники, резьбу по дереву. Мне сшили пару костюмов, причем очень качественно. Во время примерок мы беседовали с моим закройщиком по-немецки и, пожалуй, даже подружились с ним.

В общем, жилось этим пленным тогда неплохо. Работали они по специальности и, казалось, с вдохновением. Их поселок из небольших коттеджей был прекрасно ухожен, с клубом, спортивными площадками, клумбами, с обсаженными молодыми деревцами дорожками, посыпанными желтым песочком. По сравнению с бесчеловечными условиями советских военнопленных в годы войны в Германии тут была просто райская жизнь. Но все же после столь долгого пленения их неудержимо тянуло на родину, и это чувство можно было понять.

— А каково, господин Вирт, ваше мнение о европейской политике Советского Союза?
— Здесь тоже вам надо прорвать кольцо изоляции и враждебности. Образ врага за послевоенные годы глубоко проник в сознание миллионов людей на Западе. Надо постараться показать и подтвердить соответствующими действиями, что Советский Союз не представляет угрозы для Западной Европы. Прежде всего надо решить вопрос о выводе всех оккупационных войск из Австрии. Важно также восстановить механизм консультаций министров иностранных дел держав-победительниц. Хотя Индокитай находится далеко, урегулирование в этом регионе будет способствовать успеху курса на нормализацию обстановки в Европе. Французы [382] там завязли и хотят, по возможности не потеряв лица, выбраться из Индокитая. Тут могут помочь ваши друзья-китайцы. Лучше всего было бы организовать какое-то международное совещание по Индокитаю. Такая встреча была бы важна и в плане осуществления контакта между ведущими политическими деятелями крупнейших держав. Словом, многие проблемы сейчас ждут советских инициатив.

Я получил целый набор рекомендаций. Мне было что доложить Молотову. Но хотелось поговорить с Виртом как со свидетелем важных событий прошлого. Передо мной находилась сама История! Рапалло... Весна 1922 года. Чичерин с полномочиями, подписанными Лениным, ведет в Италии переговоры с руководителями Антанты. Союзники требуют от Советской России, которую они все еще официально не признают, уплаты долгов царского и Временного правительств. Только после этого может идти речь о признании. Чичерин решительно отказывается удовлетворить эти требования. За спиной переговорщиков маячит тень побежденной Германии. Официальные и неофициальные контакты поддерживают между собой ведущие политики — премьер Англии Ллойд Джордж, министр иностранных дел Франции Барту, германский канцлер Вирт, министр иностранных дел Германии Ратенау. Ведет неофициальные переговоры и Чичерин, свободно владеющий английским, французским, немецким и итальянским языками. Западные державы хотят удержать Советскую Россию в изоляции. Но Чичерину удается осуществить прорыв. Он делает немцам, которых Англия и Франция держат в черном теле, заманчивые предложения. Заведующий восточными делами министерства иностранных дел Германии Мальцан уговаривает Ратенау принять советские предложения. Вирт тоже соглашается с ними. 16 апреля 1922 г. Рапалльский договор подписан. Дипломатические и консульские отношения между Германией и Советской Россией немедленно возобновляются...

Я спрашиваю Вирта, как же тогда это все произошло.
— Сложилась действительно драматическая ситуация. Обо всем договорились в течение одной ночи и до рассвета подписали договор. Он имел эффект разорвавшейся бомбы. Англичане и французы были [383] возмущены, требовали отмены соглашения. Наше положение тоже оказалось не из легких. Президент Эберт склонялся к соглашению с западными союзниками, и нам стоило немалого труда его переубедить. Но в целом это был хороший, правильный договор, облегчивший положение Германии.
— Вас, господин канцлер, очень уважают у нас в стране именно в связи с вашей ролью в заключении Рапалльского договора.
— Что ж, я признателен за это.

Мы распрощались, и я отправился в «Империал», чтобы подробно записать состоявшуюся беседу.
На следующий день после возвращения в Москву доложил Молотову о встрече с Йозефом Виртом и передал ему запись беседы.

Бегло пробежав ее, Молотов сказал:
— Вижу, что вы неплохо справились с заданием. Каковы ваши планы? Может, хотите вернуться в министерство?
Я не был уверен, что получу такое предложение. Но на всякий случай все же его обдумал. Журналистская работа теперь меня уже вполне устраивала. Тут была куда большая свобода, чем в МИД, большая самостоятельность и возможность проявлять инициативу. И что бы мне ни предложили, в материальном отношении в редакции было несравненно лучше. Да и возвращаться к старому после многолетней опалы не так-то приятно. Я поблагодарил за предложение и сказал, что хотел бы остаться в журналистике.
— Ваше право решать, — не настаивал Молотов.

Мне нужно было опубликовать в журнале репортаж о венской сессии Всемирного Совета Мира и об интервью с Виртом. Но до сих пор я печатался под псевдонимом, а в Вену ездил и представился Вирту под своей настоящей фамилией. Пришлось спросить Молотова, как поступить.
— Можете пользоваться своим именем, — твердо сказал он. — Необходимость в псевдониме отпала.
 

Молотов больше не опасался за меня. Берия был расстрелян. Все же Молотов, зная повадки наших бюрократов, счел нужным еще некоторое время меня опекать: включил в состав корреспондентской группы на Женевском совещании по Индокитаю 1954 года и на встрече в верхах в Женеве летом 1955 года, а [384] также в семерку советских журналистов, совершивших, впервые после начала «холодной войны», турне по Соединенным Штатам осенью 1955 года.

Дальше все пошло само собой.

Что же касается рекомендаций Вирта, то многое из того, о чем он говорил, вскоре реализовалось. В 1954 году в Берлине состоялась встреча министров иностранных дел великих держав, летом того же года — конференция по Индокитаю, в 1955 году — договор с Австрией и вывод с ее территории оккупационных войск. Затем приезд Аденауэра в Москву, установление дипломатических отношений между СССР и ФРГ и возвращение немецких военнопленных на родину...

[ddd]

Постскриптум

В 1992 году меня пригласили прочитать курс лекций в Монтерейском институте международных исследований в Калифорнии. Я внимательно слежу за всем, что происходит дома.

Мое повествование началось с периода, когда в ужасах кровавой гражданской войны, в обстановке разрухи, голода и страшных народных лишений происходило становление советского общества. Я заканчиваю его, наблюдая развал и исчезновение государства, в котором прошла моя жизнь.

На протяжении трех четвертей века СССР оказывал решающее влияние на глобальное развитие, вызывая в окружающем мире целую гамму чувств — от восхищения дерзостью жителей одной шестой суши, возомнивших себя способными построить «идеальное общество» и показать всем пример, достойный подражания, до осуждения, отвержения и полного неприятия самой идеи, лежащей в основе этого небывалого эксперимента, осуществленного «кремлевскими мечтателями» на живом теле народа.

Гибель советской власти так же потрясает мир в наши дни, как и ее рождение в начале века. И так же сопровождается страданиями народов как бывшего Советского Союза, так и стран, которых соблазнила или которым навязала Москва порочную «модель строительства социализма».

Нищета, отчаяние, бесконечные очереди за самым необходимым, потеря веры в «светлое будущее», опустошенность, безнадежность и страх, наполняющие души, — все это вырывается наружу в разных уголках [392] бывшего СССР в страшном облике насилия и может в любой момент превратиться во всеобщую братоубийственную гражданскую войну.

Как тогда — 70 с лишним лет назад — «дети Красного Октября» уповали на заморскую тушенку и консервированное молоко, которые раздавала в несчастной России «Американская администрация помощи голодающим», так и теперь нашим людям приходится надеяться на помощь с Запада.

После провалившегося августовского путча, инициаторы которого хотели «укрепить идеи Октября» танками, заполнившими улицы Москвы, произошел стремительный распад Советского Союза, в конце декабря 1991 года прекратившего свое существование. Ничего подобного еще совсем недавно никто не мог даже предположить. Но ведь столь же стремительно наступила в 1917 году и гибель Российской царской империи. Факторы, приведшие ее к краху, и причины нынешнего развала Советского Союза различны. Но есть тут и нечто общее: государственное образование, опирающееся на силу и страх, на репрессии и лживую пропаганду, не выдерживает внутренней напряженности, едва исчезает боязнь, а правда становится доступной простым людям.

Все это еще раз подтверждает истину, что стабильность любого государства достигается не действиями репрессивного аппарата, каким бы изощренным он ни был. Не обеспечивается стабильность и одной лишь военной мощью. Прочность любой государственной системы прежде всего основывается на степени общественного согласия. Такого согласия ни в царской России, ни в коммунистическом СССР не было, во всяком случае в последние десятилетия существования советской власти. И когда старые структуры стали рушиться, не оказалось ничего, что смогло бы скрепить искусственное образование.

Оглядываясь на прожитое, на исторические события и чудовищные катаклизмы уходящего столетия, свидетелем и участником которых мне довелось быть, я никак не могу поверить, что дожил до конца противоречивой и во многом поразительной «советской эпохи», эпохи, которая, несомненно, войдет в историю человечества как еще одна дерзкая, но неудавшаяся попытка построить справедливое общество. За эту идею, вольно [393] или невольно, отдали жизнь миллионы людей. Но, как сказал некогда Оскар Уайльд, «если человек отдал жизнь за идею, это вовсе не означает, что он погиб за правое дело».

Наш опыт сопровождался страшными жертвами, разрушениями, физическими и духовными, неимоверными страданиями и утратами. Но вместе с тем мы были полны надежд, веры, энтузиазма, жертвенности в своем стремлении создать «лучшее будущее» — не для себя, а для грядущих поколений.

А ведь в нашей жизни было достигнуто и кое-что важное: при всей неустроенности, просчетах и ошибках была ликвидирована неграмотность десятков миллионов людей, введено всеобщее обучение, бесплатное высшее образование, медицинская помощь, а некогда отсталые народы царских окраин приобщились к достижениям национальной и мировой культуры.

Наши жертвы не были напрасны. Общественное развитие не остановится на «развитой технологии», «информационном обществе» и прочих достижениях современного капитализма. Передовые умы будут и впредь стремиться к совершенствованию жизни. И опыт нашей страны, наши успехи и неудачи могут послужить ориентирами на пути человечества в будущее.

Создание на развалинах царизма новой общественной системы потребовало невообразимых жертв. Осколки империи оказывали тогда вооруженное сопротивление новой власти. Также и теперь старые командно-административные структуры и их носители стараются удушить ростки новой жизни. Их подрывные действия в значительной степени привели к неудаче горбачевской перестройки, обусловили личную драму реформатора и его уход с политической сцены. Тем не менее Горбачев занял прочное место в истории.

Если нарождающаяся демократия в России и в других государствах бывшего СССР погибнет, то это будет величайшей трагедией не только для нашего народа, но и для всего мира. Остается надеяться, что развитые страны не повторят ошибок начала века, когда они после Февральской революции 1917 года способствовали гибели русской демократии, вынуждая Временное правительство продолжать бойню в первой мировой войне, вместо того чтобы сразу же помочь голодающей и [394] изнуренной поражениями на фронте стране. Если и ныне Запад будет выжидать и наблюдать, что произойдет дальше, то результаты, при наличии на территории бывшего СССР ядерного оружия и атомных электростанций, могут быть куда более страшными, чем гражданская война и интервенция 1918—1921 годов.

Хочется верить, что народам нашей страны, да и других стран, не придется заплатить столь страшную цену за то неизведанное, что грядет на смену исчезнувшему Советскому Союзу.
Мне было полтора года, когда рухнула царская империя. Моему внуку — Даниле — тоже исполнилось полтора года, когда развалилась советская империя. Не дай Бог ему пережить то, через что было суждено пройти моему поколению.

[Vitalievich]

то за бред. автор действительно выполнял некоторую так скажем, оперативную работу, которую и описал в одной из глав. но вы что, всерьез полагаете что советская разведка заставляла своих агентов из числа подкупленных/идейных немецких граждан изучать русский язык для написания донесений?!

 

Резидент в стране должен сам знать язык этой страны. Но даже если все 100% добываемой информации шло через переводчика то, как я уже писал, сам текст депеши автор он не должен был видеть. Но он пишет что "Сталину доложили" как свершившийся факт. Но, между тем какая информация пришла, и какую реально отправили наверх возможна существенная разница. Хотя бы благодаря анализу и отсеву явной дезы, для чего, опять же, переводчик не нужен.

[posmotrim]

...
Во второй половине 30-х годов, когда стало очевидным, что Англия и Франция уклоняются от заключения с Советским Союзом серьезного соглашения о пресечении фашистской агрессии, Сталин все чаще поглядывал в сторону Берлина. Опыт гражданской войны в Испании, когда ни одно государство, кроме СССР, не оказало помощи законному республиканскому правительству, когда Гитлер и Муссолини, используя «политику невмешательства» западных держав, смогли беспрепятственно оказывать военную поддержку генералу Франко и в конечном счете утвердить его в Мадриде, показал Сталину, на чьей стороне сила. А силу он уважал.

Аншлюс Австрии и мюнхенская сделка были дополнительным доказательством того, что западные политики готовы все простить Гитлеру, лишь бы он выполнил обязательство, данное в его «евангелии» — «Майн кампф», и уничтожил большевизм. Именно тогда Сталин, видимо, задумался над тем, нельзя ли полюбовно договориться с фюрером. Литвинов, который из-за своего еврейского происхождения и страстных антифашистских выступлений в Лиге Наций никак не подходил для оформления сделки с нацистской Германией, был устранен. Наркомом иностранных дел стал Молотов, самый близкий к Сталину человек. В свою очередь, и Гитлер пришел к выводу, что ему лучше дадутся победы на Западе, чем на Востоке. Для него не являлось секретом, что во Франции, как это часто бывало в истории с победившими нациями, полностью испарился воинственный дух.
...

Читал когда-то.
С одной стороны интересно, а с другой - обычное для мемуаров своё "видение".

От скуки по выделенному:
- Сталин "уважал" "Антикомминтерновский пакт" или его цели?
- Еврейство Литвинова, как аргумент, не выглядит серьезным, тогда уж надо и Кагановича, чьи решения в составе Политбюро выполняет Литвинов, убирать. Снятие Литвинова - это и реакция на неудачу главы НКИДа выполнить решения Политбюро о создании международной системы противодействия агрессорам. Была задача - она не выполнена, теперь каждый уж точно сам за себя. Вот и следует демонстративная смена наркома.

Сообщение отредактировал posmotrim: 07.07.2016 - 12:58 PM

[ddd]

Еврейство Литвинова, как аргумент, не выглядит серьезным, тогда уж надо и Кагановича

так кагановичу переговоры с гитлером вести не по должности было.

а литвинов именно тот кого надо было бы посылать в берлин на переговоры.

хотя я не думаю что на август 1939 это было важно, гитлер бы и еврея проглотил, лишь бы пакт заключить.

[ddd]

 

то за бред. автор действительно выполнял некоторую так скажем, оперативную работу, которую и описал в одной из глав. но вы что, всерьез полагаете что советская разведка заставляла своих агентов из числа подкупленных/идейных немецких граждан изучать русский язык для написания донесений?!

 

Резидент в стране должен сам знать язык этой страны. Но даже если все 100% добываемой информации шло через переводчика то, как я уже писал, сам текст депеши автор он не должен был видеть. Но он пишет что "Сталину доложили" как свершившийся факт. Но, между тем какая информация пришла, и какую реально отправили наверх возможна существенная разница. Хотя бы благодаря анализу и отсеву явной дезы, для чего, опять же, переводчик не нужен.

 

я напомнию, речь не о резидентах.

вы хоть читайте пост на который отвечатете, речь об  агентах из числа местных.

 

он в одной из глав подробно останавливается на одной из групп которым они напоследок уже из интернированного посольства смогли радиостанцию передать, но в 1942 году эту группу все же ликвидировали...

а в другой главе рассказывает как он в наркомате будучи лично депеши из японии от зорге читал, т.к. по должности было положено.

[Vitalievich]

я напомнию, речь не о резидентах. вы хоть читайте пост на который отвечатете, речь об агентах из числа местных. он в одной из глав подробно останавливается на одной из групп которым они напоследок уже из интернированного посольства смогли радиостанцию передать, но в 1942 году эту группу все же ликвидировали... а в другой главе рассказывает как он в наркомате будучи лично депеши из японии от зорге читал, т.к. по должности было положено.

 

Депеши Зорге хорошо известны, в отличии от июньского  "супердонесения" Воронцова

 

Далее. Примерно 3 этапа разведработы:

1. Сбор информации.

2. Анализ полученной, иногда противоречивой и заведомо ложной информации ответственным лицом.

3. Подготовка на основании п. 1 и п. 2. донесения в Центр

 

Теперь вопрос - в каком из этих 3 этапов мог принимать участие переводчик посольства? Мне кажется только в первом. И то вряд ли на 100%.

 

Ну и раз нет самого донесения, то написанное им можно считать "особым видением"

[ddd]

я рад что вы поняли зачем нужен переводчик при работе с агентами.

 

 

PS вы хоть одну главу прочли?

[shutoff]

 

Постскриптум

1.  В 1992 году меня пригласили прочитать курс лекций в Монтерейском институте международных исследований в Калифорнии. Я внимательно слежу за всем, что происходит дома.

2. Мое повествование началось с периода, когда в ужасах кровавой гражданской войны, в обстановке разрухи, голода и страшных народных лишений происходило становление советского общества. Я заканчиваю его, наблюдая развал и исчезновение государства, в котором прошла моя жизнь.
На протяжении трех четвертей века СССР оказывал решающее влияние на глобальное развитие, вызывая в окружающем мире целую гамму чувств...
Гибель советской власти .. сопровождается страданиями народов как бывшего Советского Союза, так и стран, которых соблазнила или которым навязала Москва порочную «модель строительства социализма».
Нищета, отчаяние, бесконечные очереди за самым необходимым, потеря веры в «светлое будущее», опустошенность, безнадежность и страх, наполняющие души, — все это вырывается наружу в разных уголках [392] бывшего СССР в страшном облике насилия...
Как тогда — 70 с лишним лет назад — «дети Красного Октября» уповали на заморскую тушенку и консервированное молоко, которые раздавала в несчастной России «Американская администрация помощи голодающим», так и теперь нашим людям приходится надеяться на помощь с Запада.
3. После провалившегося августовского путча, инициаторы которого хотели «укрепить идеи Октября» танками, заполнившими улицы Москвы, произошел стремительный распад Советского Союза, в конце декабря 1991 года прекратившего свое существование. Ничего подобного еще совсем недавно никто не мог даже предположить. Но ведь столь же стремительно наступила в 1917 году и гибель Российской царской империи. Факторы, приведшие ее к краху, и причины нынешнего развала Советского Союза различны...
Все это еще раз подтверждает истину, что стабильность любого государства достигается не действиями репрессивного аппарата, каким бы изощренным он ни был. Не обеспечивается стабильность и одной лишь военной мощью. Прочность любой государственной системы прежде всего основывается на степени общественного согласия. Такого согласия ни в царской России, ни в коммунистическом СССР не было, во всяком случае в последние десятилетия существования советской власти. И когда старые структуры стали рушиться, не оказалось ничего, что смогло бы скрепить искусственное образование.
4. Оглядываясь на прожитое, на исторические события и чудовищные катаклизмы уходящего столетия, свидетелем и участником которых мне довелось быть, я никак не могу поверить, что дожил до конца противоречивой и во многом поразительной «советской эпохи»...
Наш опыт сопровождался страшными жертвами, разрушениями, физическими и духовными, неимоверными страданиями и утратами. Но вместе с тем мы были полны надежд, веры, энтузиазма, жертвенности в своем стремлении создать «лучшее будущее...
А ведь в нашей жизни было достигнуто и кое-что важное: при всей неустроенности, просчетах и ошибках была ликвидирована неграмотность десятков миллионов людей, введено всеобщее обучение, бесплатное высшее образование, медицинская помощь...
5... старые командно-административные структуры и их носители стараются удушить ростки новой жизни. Их подрывные действия в значительной степени привели к неудаче горбачевской перестройки, обусловили личную драму реформатора и его уход с политической сцены. Тем не менее Горбачев занял прочное место в истории.
Если нарождающаяся демократия в России и в других государствах бывшего СССР погибнет, то это будет величайшей трагедией не только для нашего народа, но и для всего мира. Остается надеяться, что развитые страны не повторят ошибок начала века, когда они после Февральской революции 1917 года способствовали гибели русской демократии, вынуждая Временное правительство продолжать бойню в первой мировой войне, вместо того чтобы сразу же помочь голодающей и [394] изнуренной поражениями на фронте стране...
Хочется верить, что народам нашей страны, да и других стран, не придется заплатить столь страшную цену за то неизведанное, что грядет на смену исчезнувшему Советскому Союзу...

 

 

1. В подборке выложенной Вами, г-н ddd, я не нашёл описания причин приведших автора к уходу из МИДа. Это я был столь невнимателен? Нет, я встречал отдельные абзацы о "злонамеренной"  деятельности Л.П. Берии, но это выглядит как-то несерьёзно. Вроде у последнего других дел не было, только каким-то переводчиком заниматься, если он мидовскими тайнами не торговал...

 Как автор не восторгается местом ответственного секретаря журнала, но столь мизерная должность по сравнению с теми вершинами власти, к которым он был причастен, этим словам так-то не верится...

 Притом, далеко не всех приглашали в США читать лекции в 1992 г. Надо было до этого там как-то засветится.

 

2. Советские иллюзии основанные на незнании исторических фактов о состоянии дел в РИ. Типичная ситуация для зажравшейся высшей советской бюрократии, которая жила по нормам элиты Запада.

 Для таких надеятся на свой народ последнее дело - главное для них, это "помощь Запада".

 

3. Приятно слышать об "общественном согласии", но между кем и кем? Очень часто слышу и читаю что-то похожее, но вопрос конкретики остаётся тёмным... Любят у нас об этом говорить, но не любят конкретизировать.

 

4. Опять пересказ брендов советской пропаганды. После миллионов отправленных на тот свет тошно слушать эти оправдания. Ещё долго нашим народам придётся из себя выдирать ложь и иллюзии 1917 г. и "советскую эпоху"... Неужели ещё кто-то верит в "бесплатную медицину"?

 

5. Пассаж о "командно-административных структурах" меня впечатлил - как-будто он сам к ней не принадлежал... Вроде просто мимо проходил и кое-что прихватил.

 И оценка деятельности Горбачёва тоже впечатлила - он не виноват, что взялся за то, что не мог и поднять, не то чтобы нести.

 Одно заблуждение за другим - какая "демократия" на рубеже 80 - 90-х гг.? Олег Калугин? Березовский? Чечены в ЦБ фальшивые авизо обналичивают? Нищета народа и сказочное обогащение  жуликов и бандитов? Гусинский и продажная и брехливая пресса?

 

 Я ещё не знаю, что будет после Советского Союза, но факт что это ни в коей мере не будет похоже на события февраля-октября 1917 г. Сама оценка тех событий, как торжество демократии меня очень удивляет, но это общее место у советских идеологов. Может у них какое-то своё представление о демократии? Такая миниатюрная, только для своих...

[Vitalievich]

я рад что вы поняли зачем нужен переводчик при работе с агентами. PS вы хоть одну главу прочли?

 

Нет. Неинтересно. Достаточно отрывков чтобы оценить автора и принять решение. Меня просто интересовал один момент, и ответ я получил. Обычная ложь основанная на давно протухших "разоблачениях".

 

И, да. Нигде не видел переводчиков при встречах агентов с резидентом. Штамп наверно, в реальности  же выезжают на тайные встречи группой из 10 человек, как и положено советским гражданам за рубежом.