У карты бывшего Союза
С обвальным грохотом в груди
Стою. Не плачу. Не молюсь я.
А просто нету сил уйти
Я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей.
Как будто закрываю веки
Несчастной Родины моей...
ВИДЕНИЕ.
Солдат спускается с пригорка,
С семьёю встреча впереди.
Медаль "За взятие Нью-Йорка"
Я вижу на его груди.
Я вижу: дочка его Танька
На речку гонит двух гусей,
Где с башни НАТОвского танка
Сын Федька ловит карасей.
Сообщение отредактировал kurnavin49: 19.12.2012 - 20:07 PM
Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный,
Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —
И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то —
Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.
«То стучится, — прошептал я, — гость у входа моего —
Путник, больше ничего».
Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло,
И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
Не светало… Что за муки! Не принес дурман науки
Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
Здесь, со мною — никого…
Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах
Жуткой, чуткой странной дрожью пронизал меня всего;
И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
Поздний странник постучался у порога моего —
Гость, и больше ничего».
Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
При неясном легком звуке у порога моего».
И широко распахнул я дверь жилища моего:
Мрак, и больше ничего.
Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,
Полный дум, быть может, смертным не знакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его —
Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —
Эхо, больше ничего.
И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
Хлопнул ветер; вся беда в нем, весь секрет и колдовство.
Отпереть — и снова просто разрешится колдовство:
Ветер, больше ничего».
Распахнул я створ оконный — и, как царь в палате тронной,
Старый, статный черный Ворон важно выплыл из него;
Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твердо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
И вверху на бюст Паллады у порога моего
Сел — и больше ничего.
Черный гость на белом бюсте, — я, глядя, сквозь дымку грусти
Усмехнулся — так он строго на меня смотрел в упор.
«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
Словно князь ты, чья держава — ночь Плутоновых озер.
Как зовут тебя, владыка черных адовых озер?»
Он прокаркал: «Nevermore».
Изумился я немало: слово ясно прозвучало —
«Никогда»… Но что за имя? И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак черно-синий и вперил недвижный взор, —
Старый, хмурый, черный Ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,
И названье: «Nevermore»?
Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
Словно всю в нем вылил душу — и замкнул ее затвор.
Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
Как друзья — как все надежды — улетит он на простор…»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,
И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
И, изверившись глубоко, Небесам послал укор,
И твердил взамен молитвы этот горестный укор,
Этот возглас — «Nevermore»…
Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —
Опустился тихо в кресла — дал мечте своей простор;
Мчались думы в беспорядке — и на бархатные складки
Я поник, ища разгадки: что принес он в мой шатер —
Что за правду мне привел он в сиротливый мой шатер
Этим скорбным «Nevermore»?
Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,
И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый,
И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
Не склониться ей на бархат, светом залитый в упор,
Не склониться — «Nevermore»…
Чу — провеяли незримо словно крылья серафима —
Звон кадила — волны дыма — шорох ног о мой ковер…
«Это небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,
Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
Дай — я выпью и забуду, и верну душе простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —
Кто бы, сам тебя ли дьявол или вихрей буйный спор,
Ни занес, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
Отвечай мне: есть прощенье? Истечет ли приговор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
«Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —
Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё — простор,
И лазурь, и свет янтарный, — там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты,
Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор —
Этих перьев цвет надгробный, черной лжи твоей подобный, —
Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
Дай мне мир моей пустыни, дай забыть твой клич и взор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон —
Над дверьми, на белом бюсте он сидит еще с тех пор,
Злыми взорами блистая, — верно, так, о злом мечтая,
Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковер,
И душе из этой тени, что ложится на ковер,
Не подняться — «Nevermore»…
Жил-был менестрель в Провансальской земле,
В почете он жил при самом короле...
«Молчите, проклятые струны!»
Король был не ровня другим королям,
Свой род возводил он к бессмертным богам...
«Молчите, проклятые струны!»
И дочь он, красавицу Берту, имел...
Смотрел лишь на Берту певец, когда пел...
«Молчите, проклятые струны!»
Когда же он пел, то дрожала она —
То вспыхнет огнем, то как мрамор бледна...
«Молчите, проклятые струны!»
И сам император посватался к ней...
Глядит менестрель всё угрюмей и злей...
«Молчите, проклятые струны!»
Дан знак менестрелю: когда будет бал,
Чтоб в темной аллее у грота он ждал...
«Молчите, проклятые струны!»
Что было, чью руку лобзал он в слезах
И чей поцелуй у него на устах —
«Молчите, проклятые струны!»
Что кесаря значит внезапный отъезд,
Чей в склепе фамильном стоит новый крест —
«Молчите, проклятые струны!»
Из казней какую король изобрел,
О чем с палачом долго речи он вел —
«Молчите, проклятые струны!»
Погиб менестрель, бедный вешний цветок!
Король даже лютню разбил сам и сжег...
«Молчите, проклятые струны!»
И лютню он сжег, но не греза, не сон —
Везде его лютни преследует звон...
«Молчите, проклятые струны!»
Он слышит: незримые струны звучат
И страшные ясно слова говорят...
«Молчите, проклятые струны!»
Не ест он, не пьет он и ночи не спит,
Молчит, — лишь порой, как безумный, кричит:
«Молчите, проклятые струны!»
1859
СТАРЫЙ ДОЖ
«Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой;
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой...»1
Занимает догарессу
Умной речью дож седой...
Слово каждое по весу —
Что червонец дорогой...
Тешит он ее картиной,
Как Венеция, тишком,
Весь, как тонкой паутиной,
Мир опутала кругом:
«Кто сказал бы в дни Аттилы,
Чтоб из хижин рыбарей
Всплыл на отмели унылой
Этот чудный перл морей!
Чтоб, укрывшийся в лагуне,
Лев святого Марка стал
Выше всех владык — и втуне
Рев его не пропадал!
Чтоб его тяжелой лапы
Мощь почувствовать могли
Императоры, и папы,
И султан, и короли!
Подал знак — гремят перуны,
Всюду смута настает,
А к нему — в его лагуны —
Только золото плывет!..»
Кончил он, полусмеяся,
Ждет улыбки — но, глядит,
На плечо его склоняся,
Догаресса — мирно спит!..
«Всё дитя еще!» — с укором,
Полным ласки, молвил он,
Только слышит — вскинул взором —
Чье-то пенье... цитры звон...
И всё ближе это пенье
К ним несется над водой,
Рассыпаясь в отдаленье
В голубой простор морской...
Дожу вспомнилось былое...
Море зыбилось едва...
Тот же Веспер... «Что такое?
Что за глупые слова!» —
Вздрогнул он, как от укола
Прямо в сердце... Глядь, плывет,
Обгоняя их, гондола,
Кто-то в маске там поет:
«С старым дожем плыть в гондоле...
Быть его — и не любить...
И к другому, в злой неволе,
Тайный помысел стремить...
Тот „другой“ — о догаресса! —
Самый ад не сладит с ним!
Он безумец, он повеса,
Но он — любит и любим!..»
Дож рванул усы седые...
Мысль за мыслью, целый ад,
Словно молний стрелы злые,
Душу мрачную браздят...
А она — так ровно дышит,
На плече его лежит...
&Laquo;Что же?.. Слышит иль не слышит?
Спит она или не спит?!.»
1887, 1888
___________________
1Эти четыре строчки найдены в бумагах
Пушкина, как начало чего-то. Да простит
мне тень великого поэта попытку угадать:
что же было дальше?
СОН НЕГРА
(Из Лонгфелло)
Измучен зноем и трудом,
Он наземь бросился ничком...
Недвижно рис над ним стоял.
Палимый зноем, он дремал...
То был ли бред, то был ли сон —
Родимый край увидел он.
Увидел он: в степи глухой
Несется Нигер голубой;
Под сенью пальм стоят шатры;
К ним караван ползет с горы,
И люди веселы кругом:
Он в том народе был царем.
Среди цветов стоит жена,
Толпой детей окружена;
И дети к ней, ласкаясь, льнут,
И в лес, отца искать, зовут.
И вот сквозь сон, горячий сон,
В бреду заплакал тихо он...
И снова чудится во сне:
На борзом мчится он коне.
Как вольный вихорь, конь летит,
Взбивая прах из-под копыт,
Златою сбруею звеня,
И сабля бьет в бока коня...
Что миг — свободней дышит грудь!
Что шаг — торжественнее путь,
Всё ближе горы. Лев рычит,
Кричит гиена, змей свистит,
И тяжело по тростникам
Идет в реке гиппопотам.
Под небом темно-голубым
Фламинго красный, перед ним
Несясь вдали, крылами бьет,
Как знамя красное, — и вот
Ему открылся кафров стан
И в очи глянул океан!
И встал он там, и слышит: вдруг
Подобный трубам, мощный звук
Поколебал и дол, и лес,
И глубь пустынь, и глубь небес...
То звал к свободе из оков
Великий дух своих сынов.
И вздрогнул он, услыша клич...
И уж не чувствовал, как бич
По нем скользнул, и как ногой
Его толкнул хозяин злой,
Как он, сдавив досады вздох,
Пробормотал потом: «Издох!..»
1859
EXCELSIOR
(Из Лонгфелло)
На высях Альп горит закат;
Внизу, в селеньи, стены хат
Отливом пурпурным сияют...
Вдруг видят люди: к ним идет
Красавец юноша, несет
В руке хоругвь, на ней читают;
Excelsior!
Идет он мимо - вверх - туда,
Где царство смерти, царство льда;
Не смотрит, есть иль нет дорога;
Лишь ввысь, восторженный, глядит,
И клик его в горах звучит,
Как звук серебряного рога:
Excelsior!
Предупреждают старики:
"Куда идешь? Там ледники!
Там не была нога людская!
Спокон веков там ходу нет!"
Но он не слушает, в ответ
Лишь кликом горы оглашая:
Excelsior!
Краса-девица говорит:
"Останься здесь, от бурь укрыт,
Любим и счастлив с нами вечно!"
Он перед ней замедлил шаг,
Но через миг опять в горах
Раздалось, вторясь бесконечно:
Excelsior!
И вот уж скрылся он из глаз...
Уж пурпур на горах погас,
Бледнеют снежные вершины,
И там, в безмолвьи ледяном,
Звучит, как отдаленный гром,
С высот несущийся в долины:
Excelsior!
Чуть свет, при меркнущих звездах,
На льды в обход пошел монах,
Неся запас вина и хлеба, -
И слышит голос над собой
Как бы от тверди голубой,
С высот яснеющего неба:
Excelsior!
И тут же лай собаки, вмиг
Он к ней - и видит: в снеговых
Сугробах юноша... О боже!
Он бездыханен, смертный сон
Его сковал, и держит он
В руке хоругвь, где надпись тоже -
Excelsior!
Уж горы облило зарей:
Лежит он, бледный и немой,
Среди пустынь оледенелых...
Стоит и слышит вдруг монах -
Уже чуть внятно - в высотах -
В недосягаемых пределах:
Ехсеlsior!
1881
Крошечку хлеба сегодняшней доли оставил я для тебя. Посмотри, любимая, вот она лежит, эта крошка хлеба, в руке моей как в хрустальной вазе – ночь над Освенцимом.
Сегодня, как никогда, истосковалась душа моя по тебе. Самую большую жертву Освенцима приношу тебе сегодня я: вот она, святая крошка хлеба на правой руке моей.
Что с тобой, родная моя?
Может быть сейчас ты сидишь где-нибудь на досках в женском немецком лагере, как и я, смотришь на маленькую крошку хлеба в своей руке. Потому что сегодня, именно сегодня истосковалась твоя душа по мне, и сказала ты: вот святая крошечка хлеба будет для любимого моего.
Смотри, любимая, слеза на левой моей руке величиной с эту крупинку хлеба. Встань, выйди, любимая моя, где бы ни была ты, выйди. Будем вместе стоять под этим прокятым освенцимским небом, пройдет над нашими руками любовь наша и поменяет между нами эти две крошки. Ты съешь мою, а я – твою.
Смотри, это совсем не звезды мерцают в небесах, это искры из труб крематория – летят и гаснут в темноте. Только свет лица твоего не погаснет, благословит он слезу мою, что превратилась в кристалл.
Я у дедушки Фрейда спросил,
почему на работе завал,
он молчал и украдкой зевал,
с кожурой предложил апельсин,
и на дольки питательный фрукт
разломал, нежно гладя их вдоль,
и сказал, что работы юдоль
защищает от пламенных мук.
Шар земной устав вращаться, Может вдруг с цепи сорваться, Иль ко всем чертям взорваться, Превратив живое в тлен. Ничему не удивляться, Ничему не удивляться, Никогда не должен истый джентльмен. Наум Олев
В час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе и величьи бытия.
Но внезапно черный ворон
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал:
"А на фига?!"
Я вскричал: "Мне жаль вас, птица,
человеком вам родиться б,
счастье высшее - трудиться,
полпланеты раскроя..."
Он сказал: "А на фига?!"
"Будешь ты великий ментор,
бог машин, экспериментов,
будешь бронзой монументов
знаменит во все края..."
Он сказал: "А на фига?!"
"Уничтожив олигархов,
ты настроишь агрегатов,
демократией заменишь
короля и холуя..."
Он сказал: "А на %%%?!"
Я сказал: "А хочешь - будешь
спать в заброшенной избушке,
утром пальчики девичьи
будут класть на губы вишни,
глушь такая, что не слышна
ни хвала и ни хула..."
Он ответил: "Все - мура,
раб стандарта, царь природы,
ты свободен без свободы,
ты летишь в автомашине,
но машина - без руля...
Оза, Роза ли, стервоза -
как скучны метаморфозы,
в ящик рано или поздно...
Жизнь была - а на фига?!"
Как сказать ему, подонку,
что живем не чтоб подохнуть, -
чтоб губами тронуть чудо
поцелуя и ручья!
Чудо жить - необъяснимо.
Кто не жил - что спорить с ними?!
Можно бы - да на фига?
Когда впервые за туманами запахло огнем
Он стоял за околицей и видел свой дом
Картошку в огороде и луг у реки
Он вытер слезу и сжал кулаки
Поставил на высоком чердаке пулемет
И записал в дневнике: "Сюда никто не войдет!"
Сойдемся на месте, где был его дом
Где трава высока над древесным углем
И зароем нашу радость в этом черном угле
Там, где умер последний человек на Земле
Припев.
Красные пришли и обагрили закат
Белые пришли и полегли словно снег
Синие как волны откатились назад
И все это сделал один человек
Молившийся под крышей своим богам
Молившийся под крышей своим богам
Молившийся под крышей своим богам
Молившийся
Но ночь подняла над башней черный свой стяг
Свой истинный крест, свой подлинный флаг
Три армии собрались на расправу в ночь
Три черных начала, три дьявольских сна
Три черных начала адских трех рек
Что мог с ними сделать один человек ?
Сойдемся на месте, где был его дом
Где трава высока над древесным углем
И зароем нашу радость в этом черном угле
Там, где умер последний человек на Земле
Красные пришли и обагрили закат,
Белые пришли и полегли словно снег,
Синие, как волны, откатились назад,
И все это сделал один человек,
Молившийся под крышей своим богам,
Молившийся под крышей своим богам,
Молившийся под крышей своим богам,
Молившийся.
[...]
Послушайте, ребята,
Что вам расскажет дед.
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет.
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядка-де, вишь, нет.
И стали все под стягом,
И молвят: «Как нам быть?
Давай пошлем к варягам:
Пускай придут княжить.
Ведь немцы тороваты,
Им ведом мрак и свет,
Земля у нас богата,
Порядка в ней лишь нет».
Посланцы скорым шагом
Отправились туда
И говорят варягам:
«Придите, господа!
Мы вам отсыплем злата,
Что киевских конфет,
Земля у нас богата,
Порядка в ней лишь нет».
Варягам стало жутко,
Но думают: «Что ж тут?
Попытка ведь не шутка —
Пойдем, коли зовут!»
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет,
Глядят — земля богата,
Порядка ж вовсе нет.
«Ну, — думают, — команда!
Здесь ногу сломит черт,
Es istja eine Schande
Wir miissen wieder fort».1
Но братец старший Рюрик
«Постой, — сказал другим, —
Fortgeh'n 1st ungebiirlich,
Vielleicht ist's nicht so schlimm.2
Хоть вшивая команда,
Почти одна лишь шваль,
Wir bringen's schon zu Stande,
Versuchen wir einmal».3
И стал княжить он сильно,
Княжил семнадцать лет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет!
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein grosser Krieger4
и умный человек.
Потом княжила Ольга,
А после Святослав,
So ging die Reihenfolge5
Языческих держав.
Алексей Толстой
Сноски
1 Ведь это позор — мы должны убраться прочь (нем.) — Чит.: Эс ист я айнэ шандэ, вир мюсэн видэр форт.
2 Уйти было бы неприлично, может быть, здесь не так уж плохо (нем.). — Чит.: Фортген ист унгебюрлихь, филяйхьт истс нихьт зо шлим.
3 Мы как-нибудь справимся, давайте попробуем (нем.). — Чит.: Вир брингенс шон цу штандэ, ферзухен вир айнмаль.
4 Это был великий воин (нем.). — Чит.: Дас вар айн гросэр кригер
5 Такова была последовательность (нем.). — Чит.: Зо гинг ди райенфольге.
За все Тебя, Господь, благодарю! Ты, после дня тревоги и печали, Даруешь мне вечернюю зарю, Простор полей и кротость синей дали.
Я одинок и ныне - как всегда. Но вот закат разлил свой пышный пламень, И тает в нем Вечерняя Звезда Дрожа насквозь, как самоцветный камень.
И счастлив я печальною судьбой, И есть отрада сладкая в сознанье, Что я один в безмолвном созерцанье, Что всем я чужд и говорю - с Тобой. (Бунин, Иван)
По мере горенья Да молится каждый Молитвой смиренья Иль ропотом жажды, Зане, выгорая, Горим мы недаром И, мир покидая Таинственным паром, Как дым фимиама, Все дальше от взоров Восходим до хоров Громадного храма. По мере страданья Да молится каждый - Тоскою желанья Иль ропотом жажды! Григорьев А. А.
Великий пост... Отцы пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв. Сложили множество божественных молитв; Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста; Все чаще мне она приходит на уста И падшего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть МОИ, о Боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух СМИРЕНИЯ, ТЕРПЕНИЯ, ЛЮБВИ И целомудрия мне в сердце оживи. А. С. Пушкин
Из добродетелей вы цепи мне сковали.
Из твердости моей воздвигнули тюрьму.
И силу мощную, как воры, вы украли,
И душу ввергнули в безрадостную тьму.
Те цепи мрачные, как змеи, сердце гложут,
И в той тюрьме верчу я ваши жернова.
Унылый звон цепей вас больше не тревожит,
И вы бросаете мне дерзкие слова.
Но - чувствую - во мне растет и зреет сила.
Чем больше я терплю, тем хуже будет вам.
Пусть света я лишен, но праздник ваш - могила:
На вас и на себя я опрокину храм,
Где к богу тьмы вы все сберетесь для молений,
И разом отомщу за долгий путь лишений.
Скиталец (Степан Гаврилович Петров)
Сообщение отредактировал Бероэс: 23.04.2013 - 19:53 PM
