Советский православный Ватикан
Как на заре Холодной войны в СССР пытались создать церковный «Варшавский договор»
В 1947–1948 годах советское руководство обдумывало чуть ли не самый причудливый из своих утопических проектов. Оно рассчитывало создать «церковный интернационал» более или менее глобального масштаба, который координировался бы из Москвы. Тем самым в начавшемся мировом противостоянии должен был открыться еще один фронт — религиозный.
Текст: Сергей Ходнев
Патриарх Московский и всея Руси Алексий I на Всеправославном совещании, 8 июля 1948
Фото: Журнал Московской Патриархии
В Москву съезжаются иерархи всех православных церквей мира. Собрание провозглашает себя Вселенским собором — великая историческая веха: последний собор, имеющий общепризнанный статус вселенского, на Востоке созывался в незапамятные времена, в конце VIII века. Собор признает московскую патриаршую кафедру главной для всего мирового православия. А патриарх Московский, соответственно, становится патриархом Вселенским.
О чем-то таком, конечно, многие горячие головы мечтали по крайней мере с XVII столетия, когда патриарх Никон мнил себя восточным аналогом римского папы, «всему миру ясно сияющим». Некоторые, кажется, продолжают мечтать и до сих пор. Но все-таки одно дело, когда это все публицистические грезы. И совсем другое, когда такие планы деловито излагаются в канцелярских документах безбожного государства — причем со всякими классово чуждыми терминами и выражениями. Георгий Карпов, председатель Совета по делам РПЦ при Совете министров СССР, в своем докладе для товарищей из ЦК ВКП(б) так и пишет не обинуясь: «Вселенский собор», «присвоение Московской патриархии титула Вселенской» и так далее. Это начало 1947 года.
Внешнеполитические удобства для такого церковно-исторического переворота вроде бы были. Православные Болгария, Румыния, Сербия со своими автокефальными церквями — все это теперь были страны народной демократии, пообещавшие навести «тот же порядок во взаимоотношениях между церковью и государством, какой существует в Советском Союзе»; тамошние церковные лидеры прекрасно знали, что споры с государством при этом порядке запросто оборачиваются расстрелами и лагерями, а потому их согласие было, можно сказать, в кармане. То же касается православных общин Албании, Польши, Чехословакии, а о Грузинской православной церкви и говорить нечего. Константинопольский патриарх Максим к Советскому Союзу относился благожелательно, в Греции коммунисты воевали с правительством — и, как казалось, небезуспешно. Оставались старинные патриархаты Ближнего Востока — Антиохийская, Александрийская, Иерусалимская церковь, но тамошних полунищих и привыкших к униженному положению патриархов, как всегда, можно было без затей подкупить.
Предпосылки внутренние были тем более: после «незабываемой встречи» в сентябре 1943-го, когда три иерарха Русской православной церкви посреди ночи были приняты Сталиным в Кремле, чудес было предостаточно. Разрешили выбрать патриарха, освобождали епископов, открывали храмы (и не закрывали те, что были открыты на оккупированных территориях), упразднили Союз воинствующих безбожников, придавили обновленцев, разрешили показывать духовенство на киноэкране в позитивном контексте. Образовали, наконец, в видах отеческой заботы тот самый Совет по делам РПЦ во главе с чекистом Карповым, недоучившимся семинаристом. Который не упускал случая публично дать понять, что все это благорастворение — подарок за лояльность, «одобрение властью той позиции, которую Церковь заняла в отношении государства в предвоенное десятилетие и в военные годы».
Но не в одном одобрении дело. Все-таки очень симптоматично, что во время той ночной встречи 1943 года Сталин обронил: «Вам надо создать свой Ватикан...» Он мог сколько угодно иронизировать на предмет того, сколько у папы римского дивизий, но Ватикан его явно нервировал, особенно под конец войны и после. Папу Пия XII ялтинская карта Европы совершенно не устраивала, он бил в набат по поводу коммунистической угрозы, а к его возможностям и авторитету в Москве относились не так уж и насмешливо. Это было тем более неудобно, что теперь в зоне московского влияния были католические Польша и Чехословакия. Так и вышло, что на заре Холодной войны именно Святой престол для коммунистического руководства оказался идейным врагом номер один, чуть ли не главным поджигателем войны, «мрачным факельщиком мирового пожара».
Этому нужно было что-то противопоставить — а потому напали на униатов Западной Украины, организовав их насильственное «воссоединение» с православной церковью. Дальнейшие планы, судя по документам ведомства Карпова, были фантасмагорические: сколотить в традиционно католических регионах СССР свои, советские, независимые от Ватикана католические церкви с использованием актива из старокатоликов (группировки, отколовшейся от Рима еще в XIX столетии и не признающей папский примат). Примерно так же и поныне ведет себя в отношении своих католиков Китай, но советские намерения шли дальше: Карпов предполагал, что надо вообще лишить римского папу всемирного единовластия, насадить во всем католическом мире такую же удобную систему независимых национальных церквей, что и в православии. Но для этого нужны были очень мощные пропагандистские рычаги планетарного значения.
Так в ведомстве советского «обер-прокурора» возникла сначала идея создания под московской эгидой некоей коалиции чуть ли не всех христианских деноминаций мира, кроме, разумеется, римокатоликов, которая бы единым фронтом выступила против реакционной политики Ватикана — хотя бы в виде громогласных обращений.
Но тут сразу стало очевидно, что инициатива упущена. Протестантские конфессии уже больше тридцати лет вели экуменическую деятельность по всему свету, приглашая к ней всех остальных христиан, и вот-вот должны были на очередном съезде провозгласить создание Всемирного совета церквей. Создать за пару лет с нуля альтернативное экуменическое движение, да еще достаточно авторитетное, чтобы диктовать миру свою волю, советским чекистам было затруднительно.
И вот тогда образовался «план Б»: пусть не общехристианский, но общеправославный съезд в Москве. Статус Вселенского собора волей-неволей придал бы ему известную эффектность, а сам этот собор осудил бы папство. А заодно постановил бы, какую позицию единому фронту православных церквей надо занять по отношению к экуменическому движению. Эту позицию советское руководство к концу 1946 года само еще нечетко представляло: вроде бы верховодят в экуменических кругах англикане, а они с военных лет по инерции воспринимались как почти союзники; если только в номенклатуре мирового экуменизма православные получат влиятельное представительство, то тем самым как будто бы можно станет манипулировать и англиканами. А это все-таки и Британия, и изрядная часть христиан США — перспективы головокружительные.
Но и из этих воздушных замков мало что получилось. Во-первых, восточные иерархи оказались вовсе не такими податливыми, как ожидалось, во-вторых, западные разведки, да и Ватикан тоже, восприняли советские планы весьма серьезно и нажали на все доступные кнопки. Идею Вселенского собора пришлось убрать под сукно: общего согласия о возможности провести его в Москве не было, Русской церкви вежливо предложили устроить его, если до этого вообще дойдет дело, где-нибудь на Афоне или в Святой земле.
Вот общеправославное совещание действительно собралось в Москве с видимой помпой, действительно заседало в храме Воскресения в Сокольниках с 8 по 18 июля 1948 года. Но предсоборного статуса у него уже не было: пришлось удовлетвориться тем, что оно было приурочено к 500-летию фактической автокефалии Русской церкви и что последней достались в результате бесчисленные риторические и дипломатические почести. Уровень представительства других церквей, правда, был не очень блистательный, церковного «саммита» не вышло, вдобавок делегации греческих церквей принимали участие в парадных богослужениях, но от участия в заседаниях демонстративно отказались.
Делегаты в итоговых резолюциях заклеймили Ватикан за «реакционную, антинациональную и антидемократическую политику», уклончиво отозвались о контактах с англиканами (если с той стороны последует пересмотр таких-то и таких-то вероучительных постулатов, то православная церковь готова признать действительность англиканского священства), примирительно высказались на тему старого и нового стиля (пусть сохраняется единая дата Пасхи, а насчет неподвижных праздников пусть каждая церковь решает вопрос самостоятельно) и все-таки призвали православных отказаться от участия в экуменическом движении. А заодно приняли «Обращение к христианам всего мира», выдержанное в самых отчаянных красках, но тщательно подбиравшее слова: «Не будем закрывать глаза, подобно страусу, перед надвинувшимися проявлениями новой человеческой ненависти, не будем затыкать уши перед бешеным рокотом новой войны. Никто не станет оспаривать, что империалисты, большие и мелкие, террористы, диктаторы и человеконенавистники всех видов взяли на себя сатанинскую роль подстрекателей и подготовителей нового сумасшедшего человеческого самоистребления, финалом которого будет конец культуры и смысла жизни. Но мы, объединенные во имя Царя мира — Господа Христа, станем броней против всех покушений и действий, направленных к нарушению мира» и т. д. Ничего общеобязательного, однако, во всем этом православные церкви за пределами советского блока для себя не увидели.
Часто считают, будто результаты этого Всеправославного совещания уж так разочаровали Сталина, что именно тогда, летом 1948-го, он охладел к собственному церковному ренессансу. В действительности, скорее всего, дело в ограниченных возможностях Совета по делам религий — каких-то 17 человек в Москве плюс сотня с чем-то уполномоченных на местах, и у всех полным-полно рутинных дел помимо всемирного антиватиканского объединения христиан. Георгий Карпов, разумеется, ловил сигналы сверху чутко, но вряд ли был достаточно расторопен. Еще в сентябре 1947 года партийное Управление агитации и пропаганды возглавил Суслов, «поповщину» не переносивший на дух. В начале 1948-го у Карпова в кабинете отключили правительственную «вертушку» — и он безуспешно слал ходатайство за ходатайством, кажется, не понимая, что на бюрократическом языке это самая красноречивая «черная метка». Успехи ли советского ядерного проекта, меняющаяся ли конъюнктура на Ближнем Востоке тому виной, но к идее церковного «Варшавского договора» высшее руководство страны на самом деле охладело довольно быстро. И в том же 1948 году началось очередное наступление на церковь.
Не то чтобы ее с тех пор партийная верхушка и органы вообще не пытались использовать во внешнеполитических интересах — использовали, и еще как. Несчастные патриархи в своих посланиях к главным праздникам христианского года послушно бичевали очередную военщину, да и экуменизм в конце концов пригодился как возможность свидетельствовать с заграничных трибун о миролюбии и широком демократизме советского строя. Но, во-первых, к зрелым хрущевским временам иссяк этот сталинский ужас перед Ватиканом. А во-вторых — иссякла смелость идей: где дежурное журчание о мире во всем мире и где реставрация средневековых византийских форм в совдеповском контексте. Иссякла надолго, но не навсегда.
