Война 1877–1878 гг. была завершена. Болгарский народ получал долгожданное право на строительство своей государственности, хотя и в рамках Османской империи. Первым главой нового княжества стал 22-летний гессенский принц Александр Баттенберг, племянник российской императрицы Марии Александровны. Родственные узы, соединявшие его с царским семейством, позволяли надеяться Петербургу, что молодой князь будет верным и послушным исполнителем воли России.
В свою очередь Баттенберг, проявлявший явную склонность к абсолютизму, лелеял надежду, что в Северной Пальмире не будут возражать, если он «прижмет к ногтю» столь ненавистных ему либералов с их однопалатным парламентом, ущемлявшим его права.
Действительно, в Болгарии была принята довольно демократическая конституция с набором таких прав и свобод, о которых могли только мечтать российские либералы. Почему же в Петербурге, где разрабатывался проект основного закона для болгар, шли на введение конституции западноевропейского образца и не возражали против либерализации ее положений? Здесь может быть две основных причины: дух времени и желание России показать болгарам, уверить их, что она уважает и принимает в расчет их мнения, пожелания относительно государственного устройства княжества.
В той ситуации, когда болгарская политическая элита разделилась на два лагеря – либералов, группировавшихся под знаменем защиты конституции и ограничения прерогатив князя, и консерваторов – объединившихся вокруг монарха и выступавших за усиление его власти, от России требовался максимальный такт в сношениях с новорожденным государством. От российской дипломатии во многом зависела форма протекания «детской» болезни национализма, которая свойственна любому народу на определенном этапе его развития. В болгарском варианте это было особенно сложно, учитывая неразрешенность вопроса объединения с Восточной Румелией (Южной Болгарией) и Македонией, равно как и плотное политическое присутствие русских представителей в княжестве вплоть до участия их в правительстве.
В инструкции российского МИД от 7 сентября 1878 г. первому дипломатическому представителю А.П. Давыдову говорилось: его {191} деятельность должна быть «направлена к утверждению нашего влияния в княжестве, которое вызвано к жизни только при нашем содействии и в котором, по всем правам, господствующим влиянием должно быть наше. Весьма важно, чтобы в народе, только что призываемом к самостоятельной политической жизни, правительство его при влиянии вашем сумело поддержать и укрепить те симпатии, которые до сего времени он питал к России»1.
Но если с народом, еще не испорченным ходульными фразами и декламациями на тему прогресса, было общаться легко, то с политиками, многие из которых прошли турецкую, европейскую и русскую политическую школу, надо было обращаться бережно и уметь рассчитывать и просчитывать политические комбинации и возможные результаты.
В сущности Россия хотела стать для Болгарии своеобразной мамкой. Однако «ребенок» оказался на редкость капризным и лукавым, прекрасно осведомленным о «слабостях» своей благодетельницы. Он явно не хотел держаться за подол русского сарафана, предпочитая учиться ходьбе самостоятельно. Уже в конституционном вопросе болгарские политические деятели показали недюжинный талант в цепкости, умении плести интриги, играть на популярно-опасной струне революционизма, т.е. в том, что зовется политикой. Русские же дипломаты, оказавшись в совершенно новой для себя ситуации, практически не имели не только возможностей превратить Болгарию в «Задунайскую провинцию», о чем упорно твердили злые языки, но и с трудом, даже в ущерб себе, поддерживали свой авторитет в княжестве.
По ходу развернувшейся борьбы по конституционному вопросу раздоры в стане русских представителей в Болгарии лишь усугубляли его разрешение. Давыдов, в частности, считал и признавал необходимым изменение основного закона в консервативно-монархическом духе, причем немедленного, с целью избежать компрометации власти князя и, соответственно, устранения угрозы «полевения» страны. Военный министр П.Д. Паренсов и «око государево» полковник А.А. Шепелев также замечали недостатки в управлении и полагали, что конституция не соответствует уровню развития крестьянской Болгарии». Осенью 1879 г. Шепелев писал Д.А. Милютину, что «необходимо предоставить ход дел естественному течению и не прибегать ни к каким чрезвычайным средствам»2. Борьба мнений между военными и дипломатами по этому и другим вопросам будет продолжаться годы и годы, польза же извлекалась самими болгарами, умевшими пользоваться такими «подарками» российской аморфности. В сущности сама Россия, находясь в преддверии {192} новых реформ в управлении, пребывала в том же состоянии, которое как нельзя лучше характеризуется пословицей «И хочется, и колется, и болит, и матушка не велит». Поэтому в империи, еще не оправившейся после недавней военной кампании, выступали против любых внешнеполитических авантюр. Сам Александр II упорно не хотел идти на поводу родственника своей жены и не реагировал на зондаж князя в нужном для последнего направлении. В этой ситуации планы Баттенберга и его союзников консерваторов были обречены на провал. Так, например, потерпел неудачу замысел Баттенберга использовать в подготовке переворота Паренсова. Тот категорически отверг предложенную ему роль, узнав, что переворот на русских штыках замышляется без санкции царя3. Сильное разочарование испытал болгарский монарх и тогда, когда новый военный министр Г.К. Эрнрот отказался дать обещание в том, что «будет безоговорочно подчиняться всем его требованиям, даже в случае насильственного переворота4.
Но все же помощь последовала из России, точнее, от народовольцев, сумевших в 1881 г. осуществить свой долго лелеемый план по убийству Александра-Освободителя. Свою лепту внесли и правившие тогда в княжестве либералы с их безудержной пропагандой народовластия и политикой подрыва власти монарха. Их вариации на тему «свободы, равенства и братства» заставили Эрнрота в корне изменить свою позицию. Для него – честного слуги монархии – стал неприемлем либеральный «порядок» в стране: он активно подключается к подготовке переворота. Парадоксальный дуэт народовольца Гриневицкого и царского генерала Эрнрота сыграл свою роль. Весной 1881 г., рассчитывая на поддержку армии во главе с Эрнротом, на смену политического курса при новом императоре, болгарский князь решился на разгон либералов. Во главе нового правительства в княжестве становится Эрнрот. В стране вводится институт чрезвычайных комиссаров из числа русских офицеров болгарской службы. Народу внушалась мысль, что только доставление князю чрезвычайных полномочий в области управления, равно как и создание Государственного совета, могут улучшить его положение, ситуацию в самой стране.
В отличие от Эрнрота, полагавшего, что предпринимаемые действия спасают болгар от произвола партий и ведут к установлению порядка, соответствующего состоянию общества, его заочный оппонент Шепелев придерживался иного мнения. В письме к Д.А. Милютину он подчеркивал, что диктатура «с помощью русских офицеров, насильно навязывающих стране князя, нарушившего торжественную клятву в верности конституции, была бы… не менее пагубна {193} для нашего влияния: исход один и тот же: конец русскому влиянию между балканскими славянами и возбуждение в них, нами же самими, ненависти и недоверия к русскому правительству»5.
Доводы Шепелева, весьма пристрастно относившегося к князю и видевшего в нем некое орудие австрийских интересов, в основном имели эмоциональный характер. Зашита же либералов, даже в косвенной форме, вредила ему самому в глазах царя, знавшего о рассуждениях Шепелева. Совершенно по-иному, вернее, более политично, расценивал ситуацию новый дипломатический агент в княжестве М.А. Хитрово. В письме к Н.К. Гирсу он находил необходимым «поддерживать авторитет князя, препятствуя во что бы то ни стало тому, чтобы дело, которое нам стоило так много жертв, могло быть скомпрометировано»6. Под «компрометацией» он, видимо, подразумевал если не отречение, которым Баттенберг угрожал своему народу и той же России, то потерю княжеского авторитета в стране и установление в молодом княжестве верхушечного либерального парламентаризма.
Эта заочная дискуссия закончилась в пользу Хитрово. Ум возобладал над эмоциями, но ненадолго. Менее чем через год тот же Хитрово стал засыпать МИД донесениями в таком же славянско-эмоциональном духе, как и Шепелев, обвиняя князя в тайном сговоре с неприятелями славянства. Но тогда, весной 1881 г., все козыри были в руках Баттенберга. Достаточно упомянуть, что в России сторонники реформ терпят крах: в известном манифесте Александра III от 29 апреля подчеркивалась решимость «стать бодро на дело правления, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утвердить и охранять для блага народного от всяких поползновений». Уже отсюда была видна предопределенность позиции императорского правительства в болгарском вопросе. Царь остался глух к предостережениям Милютина, впавшего в немилость у нового императора. Решимость Петербурга поддержать князя была не в последней степени обусловлена опасениями, что «удаление его неминуемо повлечет полную анархию в Болгарии и вызовет бесконечные дипломатические затруднения»7.
Благословение совершенного переворота (27 апреля) монархами великих держав облегчило утверждение Великим Народным собранием чрезвычайных полномочий князя сроком на семь лет. Но за оказанную помощь надо было платить по счетам, выставляемым Хитрово как представителем могущественной России, претендовавшей на приоритетное влияние в княжестве. В первую очередь это относилось к предоставлению подряда на железнодорожное строительство российской компании. Однако ни князь, ни {194} поддерживавшие его консерваторы не спешили идти навстречу требованиям дипломата, все больше подозревавшего княжеско-консервативный блок в двойной игре. Разумеется, Баттенберг старался заверить Хитрово в том, что он сам «во что бы то ни стало желает, чтобы постройка болгарской линии попала в руки русской компании, а именно компании Гинцбурга». Но каких-либо твердых гарантий он не мог дать. Сам Хитрово писал в МИД, что имя Гинцбурга было в высшей степени непопулярным в княжестве и внушало «болгарам какой-то панический страх: им мерещится целое наводнение страны евреями и передача, в их руки финансового положения страны»8. Но дело было не в том или ином имени, а в стремлении самой болгарской буржуазии принять участие в строительстве и извлечь соответствующую выгоду. Сам болгарский князь обещал выполнить требуемое лишь при условии публичного заявления о том, что таково «непременное желание государя императора». Но в том же Петербурге отнюдь не хотели неминуемых в таком случае осложнений с Веной, желавшей проведения дороги в соответствии со своими планами и к своей экономической и политической выгоде. Да и само финансовое положение России не позволяло предоставить крупный заем на подобное строительство.
В этой ситуации, видя уклончивую позицию князя, Хитрово разрабатывает свой план обеспечения русского влияния и гарантий в том, что поддержка, оказываемая Баттенбергу Россией, не обернется против нее самой. Суть мыслей дипломата сводилась к назначению министров «по совету» российского правительства. Причем в новом, уже либерально-консервативном кабинете министров портфель главы ведомства внутренних дел, в чьей компетенции были вопросы железнодорожного строительства, принадлежал бы ставленнику России9. Здесь можно говорить и утверждать, что эти «советы» были бы равносильны по своей сути приказам, вели к вмешательству во внутренние дела княжества, чтобы еще жестче связать Болгарию с Россией. Но весь парадокс состоял в том, что этого вмешательства желали как либералы, стремившиеся не допустить господства консерваторов в управлении, так и сами консерваторы, которых серьезно тревожил рост либерального движения, приобретавшего все больший размах. Хитрово рассчитывал, что бушующая в стране политическая борьба со всей ее пеной и грязью убедят Петербург в правильности его идеи. Он писал Н.К. Гирсу, что дальнейшее невмешательство лишило бы политические течения «всякого умеряющего на них влияния, способного удерживать либералов от опасных увлечений, а консерваторов от излишеств, компрометирующих князя, которому в конце концов окажется возможным {195} опереться лишь на русских офицеров»10. После столь «трогательной» увертюры русский дипломат подчеркивал, что Баттенберг «привык быть уверенным, что он может заставить наше императорское правительство делать все, что ему заблагорассудится, действуя на нас путем свершившихся фактов… До тех пор пока князь не потеряет этой веры, у кабинета… не будет ни минуты спокойствия: наша политика должна будет всегда быть готовою бежать вдогонку за выходками самыми неожиданными, за случайностями самыми непредвиденными»11. Однако пыл Хитрово был уже нейтрализован готовностью не только политических партий, но и самого князя просить Петербург о приискании кандидатов на министерские посты.
Иного со стороны князя было трудно ожидать. Связав свою политику с консерваторами, Баттенберг вынужден был искать помощи у своего августейшего родственника, зная, что только русское имя еще раз может спасти страну от либералов. Расчет и здесь оказался верным. Ради устранения столь ненавистного ему либерализма, пустившего корни и в Болгарии, Александр III был готов снова помочь Баттенбергу.
Летом 1882 г. в Софии формируется новое правительство, где пост председателя совета министров и министра внутренних дел занял русский генерал Л.Н. Соболев, его сотоварищ генерал А.В. Каульбарс получил портфель военного министра. Любопытна программа нового главы правительства: «1. Строго стоять на почве законности и права; 2. Не склоняться на сторону ни консерваторов, ни либералов, ибо эти партии не много здесь стоят, да и не существуют в строгом смысле; 3. Не душить прессу, а давать ей высказываться; 4. Воздерживать князя от увлечения чрезвычайными полномочиями и склонять его к конституционному образу правления, добиваясь созыва Народного собрания; 5. Поддерживать, елико возможно, политическую и экономическую связь между Болгарией и Россией, нисколько не нарушая, однако, независимости княжества, которое должно выработаться в самостоятельное, крепкое государство при дружеском содействии России»12.
Незабвенный Козьма Прутков говаривал: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Этот афоризм вполне можно отнести к прекраснодушной и трогательной программе Соболева. Действительность диктовала свои законы, да и сам премьер в генеральской шинели отнюдь не был настолько наивен, чтобы, играя роль человека со стороны, быть нейтральным. Для Соболева, если говорить прямо, главной целью было создание прочной материальной базы для укрепления русского влияния. И здесь не замедлили открыться старые язвы в русско-болгарских отношениях. {196} В первую очередь это относилось к железнодорожному вопросу, где Соболев столкнулся с консерваторами по проблеме финансового обеспечения. Как и Хитрово, генерал все больше убеждался в том, что консервативная верхушка вместе с князем преследует свои интересы и даже стремится вовлечь страну в русло австро-германской политики.
Опыт борьбы России и Запада на Балканах наводил на грустные мысли: русские не раз платили кровью за облегчение участи балканских народов, но плоды побед присваивали себе другие. Та же Австро-Венгрия, не затратив ни грамма пороха, по решению Берлинского конгресса получила Боснию с Герцеговиной и сумела укрепиться в Сербии. И равно как любое заступничество русской дипломатии в балканских делах трактовалось на страницах той же австрийской прессы как наступление панславизма, так и русские с гораздо большим основанием усматривали в любом нежелательном отклонении тех же болгар австрийскую или немецкую интригу. Только активная и тщательно продуманная политика могла сохранить Болгарию в русле русского влияния, любое проявление пассивности могло играть на руку Западу с его экономической мощью.
Экономическую карту решил разыграть и Соболев для обеспечения влияния своей страны в княжестве. Основой плана должен был послужить оккупационный долг Болгарии за прошедшую войну, составлявший примерно 50 миллионов франков для княжества и Восточной Румелия. Эти деньги он намеревался использовать для развития Болгарии в прорусском направлении. Генерал решил добиться утверждения конвенции об уплате Софией 25 млн франков. Судя по его расчетам, Россия в случае благоприятного разрешения этого финансового вопроса «будет в течение 12,5 лет получать от Болгарии по 2 000 000 фр. в год… Когда Румелия сольется с Болгарией, русское правительство предъявит новое требование на 25 000 000 фр. Это будет материальная сила в его руках. Силою этой можно воспользоваться с целью укрепить связь Болгарии с Россией. Можно будет учредить в Софии хорошие высшие школы для мальчиков и девочек и подготовить целое поколение в русском, или, вернее, в общеславянском духе. Можно развить русское и болгарское пароходство на Дунае и ослабить германизацию сей реки. Можно, наконец, на эти потребности затратить всего 15 000 000 фр., а остальные 35 000 000 фр. употребить на сооружение флота на Черном море, словом, на создание могущества близ Босфора»13.
План был хорош, однако он не учитывал ряда факторов. Во-первых, это традиционная бережливость болгар, унаследованная ими со времен османского владычества. Даже в вопросе {197} железнодорожного строительства правящие крути прежде всего рассчитывали на дотации из России, и вряд ли можно было предполагать, что правительство согласится на выделение из своего скудного бюджета столь значительных сумм; во-вторых, сам план можно было трактовать как исключительно прорусский, подчиненный прежде всего превращению Черного моря в Русское озеро, где болгарам отводилась бы вспомогательная роль.
Постановка вопроса о «завязывании материальных узелков» лишь усугубила трудности в отношениях Соболева с консерваторами. Взаимное недоверие и подозрительность не раз способствовали возникновению конфликтных ситуаций, вплоть до выхода из правительства в феврале 1883 г. ведущих министров. Разочарование было обоюдным.
Генералы видели в тактике консерваторов лишь одно: желание превратить Болгарию в провинцию Австрии. Их политические оппоненты, надо думать, усматривали в политике ими же приглашенных генералов стремление превратить княжество в вотчину России. Генералы искали новой опоры в либералах. Консерваторы по-прежнему делали ставку на князя. В свою очередь Александр Баттенберг видел выход в замене Соболева, как успевшего пропитаться либеральным духом, на испытанного Эрнрота. Однако опыт, приобретенный князем в деле смены российских представителей, на этот раз ему не помог. В Петербурге, где Соболев успел изрядно подпортить имидж князя, отнюдь не собирались больше потакать ему и убирать генералов.
В Софию направлялся опытный дипломат А.С. Ионин. Он должен был на месте преподать жесткий урок Александру Баттенбергу, не получившему его по дипломатическим соображениям в России.
Согласно инструкции МИД Ионии должен был приложить все усилия к сохранению – на определенный срок – Соболева и Каульбарса в правительстве, равно как и к восстановлению конституции.
Тот парадокс, что самодержавная Россия выступала защитницей конституции, имел довольно простое объяснение: император больше не верил в искренность заверений князя в своей преданности России. Но, «теряя» Баттенберга, Россия отнюдь не приобретала опоры в стане недавно гонимых либералов, раздираемом фракционной борьбой. Более того, лидер умеренных либералов Д. Цанков, обуреваемый жаждой власти, пошел на соглашение с консерваторами в вопросе формирования смешанного правительства, где русским генералам уже не нашлось места. Под благовидным предлогом восстановления конституции им было указано на дверь. По сути, Цанков в мастерстве политической игры явно превосходил Ионина. {198}
В Петербурге отставку генералов внешне восприняли довольно флегматично, но можно думать, что она была внесена в реестр вин и прегрешений августейшего родственника, В конечном счете история с генералами заставила русскую дипломатию занимать более взвешенную позицию при выборе средств влияния в княжестве и гораздо осторожнее относиться к просьбам о присылке из России очередных кандидатов на министерские посты. Например, уже осенью 1883 г. консерваторы, схватившиеся в очередной раз с Цанковым, попытались добиться от Петербурга поставки в страну новых министров, но их просьба не увенчалась успехом.
Как писал Ионин в МИД, настоящей целью консерваторов было стремление «смутить страну возможностью появления новых генералов, а затем ловить рыбу в мутной воде»14. На Певческом мосту придерживались такого же мнения. В России совсем не хотели того, чтобы из ее подданных делали «козлов отпущения». Время короткого поводка уходило в прошлое. Наступала очередь длинного.
Известно, что с именем России болгарские политические круги связывали надежды на превращение страны в независимое государство, на воссоединение с Восточной Румелией и благоприятное разрешение македонского вопроса, т.е. на воссоздание суверенной Сан-Стефанской Болгарии. Именно на этом и хотела играть русская дипломатия, чьей первоочередной задачей стала осторожная подготовка дискредитации князя и его смены на престоле. В условиях глухого соперничества между великими державами самостоятельность Александра Баттенберга была вовсе не тем качеством, которое требовалось от него. Болгарское княжество – этот поставщик сюрпризов – внушало все бо́льшую обеспокоенность. Из положения вечно догоняющей болгарские события русская дипломатия должна была стать самостоятельной силой, способной предвосхищать возможные политические кульбиты в княжестве. Из опекуна Баттенберга она превращалась в инициатора его удаления из страны руками болгар.
Одержимые идеей свержения князя, правящие круги в Петербурге не задумывались над естественным вопросом о будущем преемнике. Видимо, объяснение здесь может быть только одним: детронация Баттенберга влекла за собой установление власти русофилов, и в новых условиях кандидатов можно было подобрать в самой России довольно быстро, если бы этого потребовали обстоятельства.
Новая тактика русской дипломатии в Болгарии встретила если не одобрение, то понимание. Новый русский консул А.И. Кояндер в начале 1885 г. доносил в МИД о чрезвычайно любопытном мнении одного из видных политиков Ст. Стамболова по этому щекотливому {199} вопросу. Он утверждал, что «от князя можно отделаться только силою, т.е. арестовать его и выпроводить с конвоем за пределы княжества… на время междуцарствия власть должна находиться в крепких и сильных руках какого-нибудь диктатора. Но кто употребит эту силу против князя? и кто явится диктатором? – вот вопросы, на которые ответ может дать Петербург, т.к. армия в наших руках, а кандидатов в диктаторы среди болгар нет»15. Стамболов предугадал форму выдворения Баттенберга, но, видимо, не предполагал, что сам станет ярым защитником князя и более того – диктатором в стране.
Одобряя Стамболова, пришедшего к столь тешащему сердца русских патриотов заключению, Кояндер подчеркивал необходимость дать еще болгарам «некоторое время похозяйничать», чтобы они сами пришли к подобному выводу16.
Однако наметившееся взаимопонимание между Софией и Петербургом, между Кояндером и главой правительства П. Каравеловым стало таять. Заявление Каравелова о невозможности правильного развития княжества, пока Баттенберг остается на престоле, осталось только фразой. 3 июля 1885 г. русский дипломат грустно писал в Петербург, что «можно лишь пожалеть о том, что болгарская так называемая интеллигенция, забыв горькие уроки прошлого, предпочитает лучше опираться на князя Александра, чем идти об руку с ненавидимой ею в глубине души Россией. Болгары надеются, что они всегда сумеют справиться с князем, т.к. рассчитывают на невозможность его примирения с нами»17. Появление на страницах болгарской печати критики государственного устройства России, информация о якобы готовящемся устранении русских офицеров из болгарской армии – все это подтверждало мрачные строки письма Кояндера.
В этой непростой ситуации, когда рушились надежды на поддержку болгарами русской линии, Кояндер не находил ничего лучшего, как «простить» князя и таким образом найти в нем опору.
Такой исход дела отвечал бы интересам и Баттенберга, чье положение стало незавидным. Примером может служить фарс с судебным процессом над редактором газеты «Свирка» в связи со статьей, где князь обвинялся «в краже отпускаемых на содержание дворца и другие подобные расходы денег». По приговору суда редактор был оштрафован на 600 франков, собранных прямо в зале заседаний, причем первый взнос сделал прокурор18.
Эта публичная пощечина, сознание шаткости своего положения заставили князя в очередной раз попробовать искать помощи у России. Рассчитывая на передачу своих слов в Петербург, Баттенберг в разговоре с военным министром М.А. Кантакузеном заявил {200} следующее: «В Болгарии есть две силы – Россия и я, – и они должны действовать в согласии. При этом условии все здешние деятели вроде Каравелова, Цанкова, Стоилова и проч., не значат ничего… Ни России, ни мне ни на одну из так называемых партий положиться нет никакой возможности; они обманывают нас и эксплуатируют наше взаимное недоверие и наши неприязненные отношения. Я вполне сознаю, что подобное положение долго продолжаться не может: нужно или чтобы меня пустили в Петербург, или чтобы я ушел из Болгарии»19.
Подобное заявление с акцентом на необходимость союза монархов представляло гораздо больший интерес, нежели прежние уверения в преданности России, перемежавшиеся колкостями в адрес императорской семьи.
Мольба о помощи была поддержана Кояндером, считавшим возможным и желательным примирение на известных условиях, как например, формирование «русского министерства», «приостановка действия конституции»20. В сущности, это был бы возврат к режиму чрезвычайных полномочий в его еще более грубой форме. Видимо, печальный опыт таких рискованных предприятий и твердая решимость Александра III избавиться от князя привели к тому, что донесение Кояндера было положено «под сукно».
В таком состоянии находились отношения между двумя Александрами, российским и болгарским, когда в Петербург пришла весть о восстании в Пловдиве в ночь с 5 на 6 сентября 1885 г., быстро распространившимся на всю Восточную Румелию. Повстанцы немедленно провозгласили объединение «обеих Болгарий» под скипетром князя. Последний издал соответствующий манифест и ввел войска на юг страны. В Болгарии царил национальный подъем.
Баттенберг, видимо, считал, что император не будет предпринимать каких-либо действий против национального движения болгарского народа. Сами повстанцы были уверены в том, что дело объединения отвечает интересам России.
Безусловно и то, что воссоединение давало князю великолепную возможность упрочить свой авторитет в стране: он заявил, что готов пожертвовать короной, «лишь бы совершилось объединение обеих Болгарий». Однако это громкое заявление не произвело на Петербург впечатления. Реакция здесь была более чем прохладной.
Русская дипломатия, в целом, считала, что деятели соединения своей частной акцией нанесли ущерб славянским интересам, первую очередь России, как верховному авторитету среди славянских народов. Отчетливо об этом сказано в воспоминаниях дипломата Ю.С. Карпова: «Если и тяжело, временами, приходится славянским {201} народам, они, тем не менее, должны ожидать терпеливо, чтобы Россия подала им знак действовать, а не выскакивать, как это сделали болгары и тем самым Россию поставили в безвыходное положение»21.
Доля горькой правды была в этих словах, но не следует забывать, что упомянутая «безвыходность» была вызвана прежде всего недоверием царя к Баттенбергу.
Тема русской политики в Болгарии широко освещалась в русской прессе. В числе авторов статей был и Иван Аксаков – ревностный защитник объединения и не менее ярый критик Берлинского трактата. Обвиняя русскую дипломатию в непоследовательности и забвении интересов славянства, Аксаков не останавливался и перед критикой Александра III. Известный столп славянофильства писал, что в преследовании Баттенберга царь «руководствовался не соображениями пользы России, а личными чувствами». И что же? Патриот Аксаков получил предупреждение от Министерства внутренних дел, в котором его укоряли за отсутствие «истинного патриотизма»22.
Официальная Россия была поставлена в крайне затруднительное положение в связи с нарушением status quo на Балканах. Безусловно и то, что «истинный патриотизм» требовал не допускать ввода турецких войск на территорию Восточной Румелии. Эту задачу взял на себя посол в Константинополе А.И. Нелидов, заявивший великому визирю Камиль-паше о катастрофических последствиях для Турции, если хоть один турецкий солдат ступит на землю Восточной Румелии. Тот же мотив обнаруживается и в поставках оружия и военного снаряжения для Болгарии осенью 1885 г. и начале 1886 г. Оружие шло не князю, а болгарскому народу, его армии. В то же время «истинный патриотизм» требовал удаления Баттенберга, столь ненавистного Александру III.
Однако эта убежденность в необходимости смены монарха как панацее от всех неурядиц разделялась не всеми дипломатами. В их числе был и Кояндер. В своем письме Гирсу от 5 октября он грустно замечал: «Мы делали последние пять лет попытки неофициально влиять на здешнее управление и полагали, что болгары будут нам настолько признательны, что станут слушаться наших советов и руководствоваться нашими мнениями. В этом мы горько ошиблись. Поставленный нами князь не замедлил вместе с его клевретами, консерваторами, повернуться против нас, как только заметил, что наши агенты, как дипломатические, так и военные, не считают для себя обязательным служить послушными орудиями его интриг и капризов. Введенный в княжестве конституционный режим имел своим последствием то, что страна попала в руки школьных {202} учителей из недоучившихся русских семинаристов, пропитанных ненавистью ко всему русскому, но, как близко стоявших к народу, имеющих на него огромное развращающее влияние. Из этого вышла та аномалия, что в то время когда Россия, Европа и большинство здешнего населения предполагали, что Болгарией управляли мы, – на самом деле Россия имела здесь очень мало значения, и все делалось помимо, а часто и вопреки ее воле. Между тем, не имея власти, мы несли ответственность за все происходившее, т.к. все неудачные мероприятия, все ошибки правительства последнее приписывало в глазах народа русскому влиянию, тогда как заслуга всего, что делалось на благо Болгарии, всецело принадлежала стоящим у власти болгарским «государственным людям». Такой порядок вещей не мог повести ни к чему другому, кроме постепенного упадка нашего престижа и возбуждения к нам недоверия». Русский дипломат признавал, что «из настоящих затруднений для нас возможны только два выхода: или полное оставление нами Болгарии и такие же с ней сношения, какие мы поддерживаем с Румынией и Сербией, или возвращение к порядку вещей, существовавшему до прибытия сюда кн. Александра. Восстановление же того положения, в котором мы находились до переворота 6 сентября, представляется немыслимым и не отвечающим ни интересам России, ни ее достоинству»23.
Но умозаключения Кояндера, разбавленные сентенциями об «антирусской и социалистической пропаганде», только укрепляли решимость царя рассчитаться с неверным князем и показать правящим кругам и болгарской интеллигенции всю мощь России, которую они посмели ослушаться.
Конечно, болгарские политические деятели понимали всю сложность ситуации. Но в своей массе они считали, что, защищая своего князя, они отстаивают принцип национальной самостоятельности. В одной из многочисленных политических программ подчеркивалось желание иметь свою «собственную человеческую физиономию», «мы преклоняемся перед Россией, но Болгария должна быть для болгар». В сущности, отстаивая Баттенберга на престоле, они защищали себя и свою страну, свободу действий, завоеванную ими в борьбе с князем, которой они могли лишиться в случае смены монарха. Грозный призрак «Задунайской Болгарии» как провинции России не исчезал с болгарского политического горизонта.
Самая резкая реакция на объединение последовала со стороны сербского короля Милана, усмотревшего в выходе Болгарии на второе (после Румынии) место в регионе по территории и численности населения угрозу для своих позиций, идей расширения границ своей страны, равно как возможность поправить свое внутреннее {203} положение и авторитет. В начале ноября 1885 г. последовало нападение его армии на свою славянскую соседку. Однако блицкриг провалился. Победа обученных русскими офицерами болгарских войск повысила и международный престиж Болгарии и ее князя. По заключенному миру граница между двумя странами осталась без изменений, но конфликт воочию показал всю хрупкость мира на Балканах, представлявших своеобразный этнографический котел, где каждый хотел быть кашеваром.
«Европейский концерт» оказался в неловком положении: поощрять явное нарушение Берлинского трактата было негоже, противиться ему не было ни желания, ни сил. Изменилась позиция главного российского антагониста, Великобритании. На протяжении десятилетий она, в пику России, выступала за сохранение незыблемости европейских владений Османской империи. Однако некоторые английские политики придерживались иной точки зрения, как, например, лидер либералов В. Гладстон. Еще в 1876 г., после подавления Апрельского восстания, он выступил с громким памфлетом «Ужасы в Болгарии и Восточный вопрос», поднявшись на защиту болгарского народа. Гладстон доказывал, что упорное противодействие освобождению Балкан, чем занимались английские кабинеты разных оттенков и направлений, противоречит самим интересам Британии, ибо бросает жителей этого региона в объятия России24. В 1877–1878 гг. Гладстон активно противится курсу своего старинного соперника, премьер-министра Б. Дизраэли, едва не вовлекшего Британскую империю в пучину войны с Россией. В статье под характерным заголовком «Дорога чести и дорога позора» он выступил против «пируэтов британского флота в Дарданеллах и Мраморном море» и «размахивания кулаками», чем тогда, как пишет В.Н. Виноградов, деятельно занимались английские «ястребы». Он высказался в пользу признания русско-турецкого прелиминарного Сан-Стефанского мирного договора, который предусматривал образование Великой Болгарии25. В 1888–1886 гг. в Англии возобладала его точка зрения, на что, в частности, повлияла суровость суждений Александра III о деле объединения, совершившегося под скипетром князя. В условиях кризиса русско-болгарских отношений британская дипломатия считала для себя выгодным поддержать воссоединение болгарского народа. Как известно, в конечном счете великие державы согласились с назначением болгарского князя генерал-губернатором Восточной Румелии, что фактически означало признание результатов национального движения.
Правительство Александра III, осудившее акт объединения, тем не менее не хотело отдавать столь дорого доставшуюся ей Болгарию {204} в «чужие руки», той же Австро-Венгрии или Англии. Здесь достаточно вспомнить и об Османской империи с ее проектом договора с княжеством (1886 г.), по которому в случае нападения на Болгарию Порта посылала туда свои войска, передавая их под командование князя; если же нападение было бы совершено на европейские владения Османской империи, туда высылались бы болгарские части, поступавшие под начало турецких генералов. В этой статье договора, принятой болгарской стороной, Россия усматривала оскорбление памяти ее солдат, воевавших за свободу братского народа. Равным образом он не отвечал ее надеждам на сохранение Болгарии как своего форпоста на Балканах.
Вследствие усилий Нелидова эта статья была выброшена из текста болгаро-турецкого договора. Было отвергнуто предложение и о предоставлении князю пожизненного мандата на управление Восточной Румелией. В окончательном тексте имя Александра Баттенберга как ее правителя было заменено на безликое выражение «болгарский князь». Русская дипломатия сделала все от нее зависящее, чтобы облегчить будущее свержение Баттенберга и расширить набор средств для управления страной в желательном для России направлении. Отвращение к Баттенбергу было настолько сильным, что даже военное поражение сербского короля Милана с его австрофильской ориентацией не внесло корректив в тактику Петербурга.
В самой Болгарии не могли не понимать, что страна с таким князем будет лишена поддержки и покровительства России, той самой самодержавной гонительницы либеральных идей, нашедших благодатную почву в княжестве. Но все же этот тезис нельзя абсолютизировать. Отстаивание князя болгарами с их слабо развитым монархическим чувством (если только оно вообще было) обуславливалось не в последнюю очередь страхом перед гражданской войной, которую могла инициировать армия, где позиции Баттенберга после победоносной войны выглядели сильными. И тем не менее именно военные составили ядро антикняжеского заговора, толчком к организации которого послужили известия о подготовке Сербии к реваншу. По их мнению, в новой войне шансы Болгарии были невелики: выход был только один – низложение князя и обретение покровительства России, способной спасти Болгарию от войны. И хотя ее угроза оказалась мнимой, тем не менее, она возымела свое действие.
9 августа 1886 г. дворец был окружен, и по требованию детронаторов в офицерских мундирах князь подписал отречение, чей текст включал в себя следующие слова: «так как болгарский народ {205} и войска находят, что мое дальнейшее пребывание на болгарском престоле является вредным для интересов страны, то я отказываюсь от престола».
Один из руководителей заговора Р. Дмитриев в своем заявлении для русской прессы подчеркивал: «Мы, болгары, всегда видели в России державу, которой мы обязаны всем и которая одна может обеспечить нашу национальную независимость и объединение… Наши мечты были достигнуть славянской федерации в форме объединения вооруженных наших сил под общим управлением Великого Царя. Мы сознавали, что к достижению этого идеала было много политических препятствий, и мы стремились к тому, чтоб если не формально, то по крайней мере фактически установилось это объединение. Вначале все шло как следует, и в лице Баттенберга мы видели только представителя Русского императора. Но не имея ничего общего с нами, немецкий принц не захотел служить великой идее, связующей нас с Россией… Мы ждали, что Баттенберг образумится и так или иначе возвратит нам покровительство России. Но каково было наше удивление, когда мы, вместо ожидаемого сближения, прочли турецко-болгарское соглашение, по которому в случае нужды Баттенберг был готов преподнести болгарский контингент султану для борьбы против внешних врагов, следовательно, и России. Терпению нашему настал конец, мы видели, что отечество находится на краю гибели… Спасти его, по нашим понятиям, можно было, только удалив из страны принца Баттенберга»26.
Однако таких людей, как Дмитриев, позднее служивший верой и правдой в рядах русской армии в годы Первой мировой войны, насчитывались единицы. Верхушечный переворот провалился. В глазах того же Стамболова, возглавившего разгром заговорщиков, князь выступал как символ независимости Болгарии. Вернувшийся в страну князь, чувствуя шаткость своего положения, обратился за поддержкой к царю. Он получил холодный, высокомерный ответ, отрекся от престола вторично, на этот раз окончательно, и покинул Болгарию. Шока в обществе это не вызвало. В сущности, Болгария и не нуждалась в таком князе: по мнению Стамболова, возглавившего руководство страной, с Баттенбергом едва ли было возможным «привести Болгарию к благополучному исходу»27.
Однако и он не мог не понимать, что с уходом Баттенберга в политическое небытие главный удар России придется держать ему, как организатору разгрома русофильских сил в стране, устроителю заявленного судебного процесса над офицерами, замешанными в перевороте 9 августа 1886 г. Для Стамболова наступало время испытаний всех его недюжинных политических и бойцовских качеств, столь {206} необходимых, чтобы уцелеть на политическом Олимпе и не дать себя уничтожить ни России, ни своим соперникам в схватке за власть, за выбор пути Болгарии.
Время первых политических баталий, обычно связываемых с известной миссией генерала Н.В. Каульбарса, посланного осенью 1886 г. с задачей восстановления престижа России, показало, что обе стороны отнюдь не отличались ни выдержкой, ни тактом. Достаточно упомянуть появление русских военных судов на рейде Варны, с одной стороны, и преследования русофилов, с другой. И если болгарская дипломатия все же проявляла готовность к разбирательству и уступчивость в ряде вопросов, то российская не признавала паллиативов, стремясь к главному – ликвидации власти Стамболова и его сторонников и, соответственно, формированию прорусского правительства.
В подобной ситуации разрыв был неминуем, что и произошло в начале ноября 1886 г. По мысли Н.В. Каульбарса, отъезд русских дипломатов должен был послужить своеобразным уроком непокорным и упрямым болгарским политикам. В России считали, что в той ситуации, когда вопрос о кандидатуре на вакантный престол мог быть решен только при ее одобрении, правящие круги в Софии будут вынуждены пойти на поклон Петербургу.
Однако МИД явно просчитался, рассчитывая на быстрый успех. И как ни странно это звучит, болгарам в этой сложной ситуации помогал вассальный статус страны. Они могли тянуть дипломатическую игру сколько угодно времени. Разумеется, на руку Софии было и то обстоятельство, что в отпоре притязаниям России на Балканах были заинтересованы западные страны, прежде всего Великобритания и Австро-Венгрия.
Все это не замедлило обнаружиться уже в процессе выдвижения Петербургом на престол князя Н.Д. Мингрели. Эта кандидатура была в Софии встречена в штыки. Болгары в нем видели лишь «азиата», добровольно передавшего в свое время владетельные права на Мингрелию Александру II, послушного исполнителя воли российского императора, а не личность, способную проводить самостоятельную политику.
Непримиримость Софии и нежелание Константинополя использовать свое посредничество ради осуществления планов Петербурга сорвали замыслы русской дипломатии. Потерпела крах и мелькнувшая было идея занятия княжества российскими войсками. Особую активность в этом вопросе проявлял Д. Цанков – ярый соперник Стамболова. Для него (Цанкова) – рвавшегося к власти на русских штыках – восстание представляло собой удобный предлог для {207} русской оккупации, проходившей бы под вполне благовидным предлогом избавления страны от междоусобных распрей.
Однако проект так и остался на бумаге. Правительство в Софии было готово подавить в зародыше любую попытку выступления против него. Там прекрасно понимали, что только быстротой и решительностью в борьбе с оппозицией можно спасти страну от гражданской войны и, соответственно, от оккупации.
Идея о союзе России с Турцией также оказалась призрачной: Порта внимательно прислушивалась к английской дипломатии, недвусмысленно заявившей, что если «Турция дала бы России согласие на занятие Болгарии своими войсками, то этот… факт повел бы к разделу Оттоманской империи. Каждая держава взяла бы себе из ее владений наиболее подходящую себе часть, причем России достался бы Константинополь»28.
Разумеется, после такого предупреждения в турецкой столице и не помышляли идти на союз с Россией.
Удача больше сопутствовала болгарам и в поиске своего князя.
В 1887 г. свое согласие дал Фердинанд Кобургский. Католическая вера князя не смущала Софию. Фердинанда, в свою очередь, не стесняла мысль о своем несчастливом предшественнике. Выступая своеобразным «спасителем» от русской угрозы, он надеялся, что болгары будут отстаивать его, защищая свой суверенитет.
Теперь русская дипломатия стала прилагать усилия, чтобы побудить Османскую империю к отказу от признания князя. Однако Порта заявила, что будет следовать в этом вопросе мнению великих держав. Она ссылалась на Берлинский трактат, где говорилось, что «князь болгарский будет свободно избран населением и утвержден Портой с согласия держав». Таким образом, Россия оказывалась в плену положений Берлинского договора, за сохранение которых она же и выступала. Создавалась патовая ситуация в вопросе утверждения князя на болгарском престоле. Эта неустроенность сказывалась и на личной жизни Фердинанда: он столкнулся с трудностями в своих матримониальных планах. Непросто оказалось найти себе жену среди немецких принцесс, которых было хоть пруд пруди, да не всякая готова была связать свою судьбу с непризнанным и, казалось бы, висевшим на волоске князем.
Возникали и рушились как карточные домики разнообразные планы, идеи, проекты по урегулированию болгарского вопроса. В Петербурге отвергалось все, что вызывало хоть малейшую тень сомнения в ущемлении российских притязаний на Болгарию. В частности, было отвергнуто предложение султана о созыве международной конференции. Русская дипломатия весьма обоснованно опасалась, {208} что ее участники будут действовать на ней во вред интересам России. Собственно русские проекты носили весьма рискованный, если не авантюрный в своем большинстве характер. К их числу можно отнести и план Нелидова (август 1887 г.). Исходя из тезиса о непризнании де-юре великими державами князя, он предлагал приступить к занятию страны, чтобы «удалить оттуда укрепившееся со времени филиппопольского переворота (Филиппополь – Пловдив, где произошло восстание в 1885 г.) антирусское правительство, а равно и возвратить сам болгарский народ на путь правильного развития, с которого он был насильственно совлечен». В плане предусматривалась срочная высадка в Бургасе и Варне одной дивизии, которая могла бы обеспечить успех задуманного предприятия. За время шестимесячного пребывания русских войск назначенный в Болгарию комиссар должен был реализовать программу, по которой «свободно избранный» князь был бы признан всеми великими державами. Однако этот план не был принят императором. Александр III не мог и не хотел втягивать свою страну на путь, чреватый очередной войной для России29.
Стремясь использовать любой мало-мальски серьезный шанс для организации контрпереворота в Болгарии, Россия не забывала старую идею о привлечении самих болгар – противников власти Стамболова – к этой акции. В этом ракурсе представляет интерес секретная миссия дипломата Н.Г. Гартвига по координации деятельности эмиграции. Во время своих встреч и бесед (1887 г.) с представителями эмиграции в Константинополе, Адрианополе, Бухаресте он стремился рассеять их надежды на вооруженное вмешательство России в болгарские дела. Эмигрантам внушалось, что освобождение их страны зависит только от них и рассчитывать они могут только на свои силы, на прочность создаваемой базы. Собеседники Гартвига заверяли его в том, что возбуждение населения против софийских правителей возрастает день ото дня, а крестьяне «почти всей северо-западной части княжества готовы будут восстать при первом зареве». Но оснований для подобных заявлений у эмиграции не было. Не выдерживало критики и утверждение заговорщиков о готовности крестьян к восстанию. Ни народ, терроризированный властями и апатично относившийся к насильственным переворотам, ни армия, где была проведена основательная чистка, не могли служить опорой для горстки эмигрантов. Не внушала доверия и та легкость, с которой была преодолена разрозненность и сепаратизм в эмигрантской среде. Александр III не напрасно считал, что Гартвиг «слишком успокоителен и слишком надеется на успех». Но царь здесь забывал одно: легкость была в немалой {209} степени обусловлена надеждами эмиграции на финансирование их предприятия. Сам Гартвиг, выступая за выделение ей средств, подчеркивал, что даже при неудачном исходе вся ответственность падет на эмиграцию и сам провал будет выглядеть относительным, так как болгарский народ в своей массе сочувствует перевороту. Здесь у Гартвига наблюдалась все та же застарелая болезнь в переоценке народа. Тем не менее его доводы возымели определенное действие, так как отказ в деньгах означал бы развал всего движения на мелкие группы и заранее обрекал на провал всякую попытку восстания. Болгарская оппозиция – как внешняя, так и внутренняя – представлялась Александру III как бы мостом, открывающим путь к желанному возвращению Болгарии под крыло двуглавого орла. Отпуская деньги (очень небольшие), русская дипломатия верила или хотела верить в серьезность планов эмиграции по организации восстания в национальном масштабе.
Однако надежды Петербурга решительно не оправдывались. Полученные в декабре 1887 г. 15 тыс. фр. были израсходованы на вооружение мелких групп, чьи вылазки на территории княжества закончились провалом.
Дальнейшее финансирование было прекращено. Поставляемая Гартвигом информация уже не выглядела убедительной для руководства МИД30.
К середине января 1888 г. в Петербурге разработали другой план по удалению князя. Он был связан с именем близкого друга Фердинанда, известного банкира и железнодорожного дельца Морица Гирша. Он обещал главе российского МИД уговорить Фердинанда покинуть Болгарию. Однако и здесь «счастливого конца» не получилось. Гирш отказался от своего намерения на том основании, что положение его друга – ранее славшего ему отчаянные письма – упрочилось31.
Горькие жалобы на своих министров во главе со Стамболовым отнюдь не мешали князю сознавать, что упорство, с каким его защищал тот же Стамболов на европейской арене, играет ему на руку. Одновременно Фердинанд методично и терпеливо старался завоевать расположение армии, раздавая награды, повышая офицеров в чинах и должностях, чтобы исключить возможность использования военных в любой направленной против него акции, тем самым укрепляя свои позиции в стране.
В ситуации, когда русская дипломатия терпела фиаско по всем направлениям, императорское правительство сочло необходимым выступить с известным заявлением от 11 февраля 1888 г. В нем подчеркивалось, что Россия оставит события в Болгарии следовать их {210} естественному развитию, но в то же время будет рассматривать положение в стране как незаконное до тех пор, пока Фердинанд не покинет княжества.
Но интриги продолжались. Решено было вступить в переговоры в целях удаления князя со Стамболовым, первым заявившем о своей готовности помочь России. До сих пор неясны до конца мотивы, толкнувшие его на написание известного письма от 25 февраля 1888 г., в котором он фактически предлагал сдачу князя в обмен на русского ставленника за материальное вознаграждение. 12 марта глава Азиатского департамента МИД И.А. Зиновьев пишет ответное письмо, в котором содержались следующие пункты: удаление Фердинанда, отправка депутации в Петербург для обсуждения вопросов о будущем кандидате на престол, где болгарам не будут ставиться «сколько-нибудь стеснительные условия», созыв Великого Народного собрания для избрания нового монарха будет зависеть от болгарского правительства, в которое могут войти все те, кто «готов будет отказаться от минувших заблуждений», в том числе и Стамболов. Там же подчеркивалось, что, решая в будущем воздержаться от вмешательства в болгарские дела, императорское правительство предоставляет болгарам самим решить вопрос об эмиграции.
Переговоры, несмотря на обмен письмами, не состоялись. Возможно, причина была в отказе предоставить Стамболову деньги для подготовки заговора. Очевидно лишь одно: Стамболов прекратил дальнейшие попытки по установлению прямых контактов с Петербургом. Будучи незаурядным политиком, рассчитывавшим комбинации на несколько ходов вперед, Стамболов, возможно, не захотел рисковать превратиться в козла отпущения в случае провала, в то время как Россия выглядела бы незапятнанной.
Он задумал комбинацию, надо сказать, весьма оригинальную: вассальное княжество с непризнанным князем обратило свои взоры на Турцию, пугая ее объявлением своей независимости в случае отказа в официальном признании Фердинанда. Этот смахивавший на авантюру прием основывался на страхе Константинополя перед политическими осложнениями, которые могли втянуть империю в войну.
Расчет Софии, казалось, оправдывал себя. Встревоженная Порта провела ряд совещаний и была готова уступить, но не могла, как и прежде, решиться на самостоятельную акцию. Абдул-Хамид II со своим правительством предприняли попытку склонить русскую дипломатию к признанию законности Фердинанда. Султан, объясняя Нелидову всю вынужденность будущей акции, обуславливал ее проведение интересами европейского мира. Однако Нелидов был {211} непреклонен, заявляя, что угождая «честолюбцам», доставившим Кобурга в Болгарию, Абдул-Хамид II забывает, что «Россия есть самая близкая и мощная соседка Турции». После столь недвусмысленной угрозы Нелидов «по-дружески» уверял султана, что уступка болгарам отнюдь не прекратит дальнейших притязаний, а наоборот, вызовет их рост: требование независимости, присоединение Македонии, что в свою очередь повлечет территориальные претензии со стороны соседних с Османской империей стран. Эта тактика запугивания – имевшая определенные основания – заставила султана уступить и заявить еще раз о непризнании Кобурга32.
И в то же время Порта пошла на назначение болгарских епископов в Скопскую и Охридскую епархии в Македонии, показав России свою заинтересованность в сохранении существовавшего порядка вещей в Болгарии. Демонстрируя свою благосклонность к Софии, Порта дала ей понять тем самым о нежелательности конфликта с империей, от которой во многом зависит распространение болгарской, греческой или сербской пропаганды в Македонии.
Не имея возможности расстроить турецкую акцию, МИД все же уполномочил Нелидова заявить Порте, что в России считают «неуместной и нелогичной с интересами Порты уступку дерзким требованиям Стамболова». Вместе с тем русский дипломат, обращая внимание турецкого правительства на необходимость нейтрального отношения к народам Македонии, подчеркивал: «В разыгрывающейся там пред нами этнографической борьбе проявляется историческое движение, которое следует предоставить его собственному течению. Пусть само население разберется, кто какой народности составляет часть. Предоставьте каждой из них свободу заявлять свои права на принадлежность к тому или иному племени и требуйте от них только равномерного и мирного подчинения вашей власти. Пристрастным же отношением к делу вы только обострите борьбу и можете вызвать даже волненье»33.
Частный успех Софии не повлиял на разрешение болгарского вопроса, а лишь осложнил его урегулирование. Тем не менее в 1891 г. появились благоприятные признаки. Вновь был начат заочный диалог Стамболова с Петербургом. В его ухудшившихся отношениях с Кобургом русская дипломатия увидела шанс для свержения князя. Переговоры велись трудно. Стамболов находил явно недостаточными устные заверения Нелидова о нежелании Александра III навязывать княжеству своего кандидата и внедрять там русское управление. Ему было необходимо письменное заявление императора, которое могло быть прочтено в Софии специальным посланцем. Говоря коротко, каждая из сторон желала обеспечить {212} себе твердые гарантии и не хотела первой начинать выполнять требуемые от нее действия.
Русская дипломатия считала ниже своего достоинства связывать себя письменными обязательствами, Стамболов, не получая их, опасался стать игрушкой в руках России. Переговоры и на этот раз закончились без каких-либо результатов.
Как и прежде, все, что могло послужить укреплению болгарского правительства и князя Фердинанда, вызывало соответствующие меры русской дипломатии. Так, турецкая сторона была принуждена принести свои извинения Петербургу в связи с 15-минутным приемом (лето 1892 г.) Абдул-Хамидом II Стамболова. Подобная сверхбдительность и жесткость были в духе дипломатии Александра III, надеявшегося, что рано или несколько позже его политика принесет нужные результаты.
Но существовало и другое мнение по болгарскому вопросу. Оно принадлежало В.Н. Ламздорфу, одному из влиятельных чиновников МИД, министру иностранных дел в будущем. Как и у Зиновьева, настойчивое стремление монарха разделаться со столь «незначительной фигурой, как Фердинанд Кобургский» вызывало у него недоумение. В своем дневнике от 18 апреля 1892 г. он записывал: «Нам лишь следовало в свое время протестовать против принципиальной неправомерности его прихода к власти. Разве нам не прямой расчет как-нибудь урегулировать и узаконить этот свершившийся факт? Кобурга опасались главным образом как католика; в общем мы ни в чем не можем упрекнуть этого незначительного князька, очень спокойного, безвредного и достаточно богатого, чтобы не просить у нас денег. Надо признать, что католическая пропаганда ничем не сказалась в Болгарии, что, впрочем, болгары вообще очень безразличны к религиозным вопросам и поддались бы ей очень туго. Все, чего они хотят, – это чтобы им дали возможность мирно существовать, обогащаться и заниматься своими материальными интересами. Раз это так, чем нам может помешать Кобург, который, будучи нами признан, вероятно, отделается от Стамболова и лишится главного основания для поддержки его другими державами. Мы должны лишь настаивать на постановлении о православном наследнике на основании тырновского статута и выбирать серьезного, тонкого и настойчивого представителя, чтобы потихоньку восстановить с Софией нормальные отношения»34.
Эта обширная выдержка не требует каких-то особых комментариев за исключением двух моментов. Первый относится к несколько небрежной характеристике болгарского народа. Бывшему посланнику в Софии А.А. Савинскому она представлялась иной. В одной {213} из своих записок в МИД, относящейся ко времени Первой мировой войны, он указывал, что «среди балканских государств и народностей Болгария в силу природных средств и качеств населения – честолюбия, энергии, живучести, твердости, экономии, желания и способности совершенствоваться, а также благодаря богатству и плодородию почвы – является в этом отношении особенно опасной»35.
Именно эти черты – энергия, политическая живучесть – «забывались» Александром III с его стремлением удалить, изгнать «узурпатора» – католика из православной Болгарии.
И второй момент. Размышления Ламздорфа не могли иметь какого-либо практического выхода до тех пор, пока у кормила страны находился Александр III. По меткому замечанию нового главы Азиатского департамента Д.А. Капниста, признание царем законности Фердинанда на престоле «было равносильно путешествию в Каноссу».
Внешнеполитический курс России в болгарских делах исходил из предпосылки-аксиомы, что если она может обойтись без Болгарии, то последняя не в состоянии игнорировать Российскую империю. Александр III продолжал придерживаться этого курса и после известных событий, связанных с отстранением упрочившего свои позиции князя Стамболова от власти и формированием нового правительства (весна 1894 г.). Однако правление царя заканчивалось: его здоровье стремительно ухудшалось, и 20 октября 1894 г. император скончался.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Освобождение Болгарии от турецкого ига. Документы. М., 1967. Т. 3. С. 222.
2 Цит. по: Паренсов П. Из прошлого. СПб., 1908. Ч. 4. С. 148.
3 Паренсов П. Из прошлого… С. 260–261.
4 Милютин Д. Дневник. 1878–1880. М., 1950. Т. 3. С. 230.
5 АВПРИ. Ф. ГА У-А2. Д. 917. Ч. 1. Л. 448–451.
6 Там же. Д. 189об.–193.
7 Там же. Ф. Политархив. Д. 5. Л. 12 и об.
8 Там же. Ф. ГА У-А2. Д. 920. Л. 230об.
9 Косик В.И. Русская политика в Болгарии 1879–1886. М., 1991. С. 55–56.
10 АВПРИ. Ф. ГА У-А2. Д. 919. Л. 123.
11 Там же. Л. 282об.
12 Щеглов А.Н. Русское министерство в Болгарии // Исторический вестник. 1911. Т. 11. С. 554–555. {214}
13 Соболев Л.Н. К новейшей истории Болгарии: материалы о внутренней политике 1881–1883 // Русская старина. 1886. Т. 9. С. 737–738.
14 АВПРИ. Ф. ГА V-A2. Д. 921. Л. 394об.–395.
15 Там же. Ф. Политархив. Д. 1280. Л. 477.
16 Там же.
17 Там же. Л. 258–259.
18 Там же. Л. 258–259.
19 Там же. Л. 499об.
20 Там же. Л. 500–501.
21 Карцов Ю.С. Семь лет на Ближнем Востоке. 1879–1886. СПб., 1906. С. 253.
22 Там же. С. 259.
23 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 1280. Л. 389об.–391.
24 Gladston W.E. Bulgarian Horrors and the question of the East. London, 1876. P. 51.
25 Виноградов В.H. Герои Шипки и туманы Лондона // Новая и новейшая история. 1980/1. С. 110.
26 Новое время. 1/13 октября 1886. № 3804.
27 Радев С. Строителите на съвременна България. София, 1973. Т. 2. С. 201.
28 Записка великого визиря Камиль-паши // Известия МИД. Пг., 1916. Кн. 8–9. С. 139–140.
29 Косик В.И. Время разрыва. Политика России в болгарском вопросе. 1886–1894. М., 1993. С. 24–25.
30 Там же. С. 32–39.
31 Там же. С. 39.
32 Там же. С. 54.
33 АВПРИ. Ф. Канцелярия. Д. 24. Л. 226–227.
34 Ламздорф З.Н. Дневник (1891–1892). М.; Л., 1934. С. 314.
35 АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 5358. Л. 21. {215}
Косик В.И. Из «семейной хроники славянства» (Болгария в международных отношениях 1879–1896 гг.) // В «пороховом погребе Европы». 1878–1914 гг. / Редколл.: Виноградов В.Н. (отв. ред.), Косик В.И. и др. М.: Индрик, 2003. С. 191–215.
