←  Выдающиеся личности

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Карамзин. История истории

Фотография ddd ddd 17.12 2015

История истории: Палладиум России
16:25 15.12  | Артем Ефимов

karamzin.jpg

Николай Карамзин как историк, литератор, популяризатор и просвещенный охранитель
 
Николай Михайлович Карамзин родился в 1766 году, на пятый год действия «Манифеста о вольности дворянства», освободившего русскую знать от обязательной государевой службы. Выходец из провинциального среднепоместного дворянства, он появился на свет в родовой усадьбе Знаменское под Симбирском (ныне Ульяновск), на Волге. В юности слушал лекции в Московском университете (хотя полного университетского курса не прошел). Поступил на службу в гвардейский Преображенский полк по настоянию отца, но сразу после его смерти вышел в отставку, будучи неполных восемнадцати лет от роду, и больше никогда в жизни мундира не надевал.
 
В студенческие годы в Москве он сблизился с кружком Николая Новикова, знаменитого филантропа и издателя (мы упоминали о нем как об издателе «Древней российской вивлиофики» в статье о Михаиле Щербатове). Новиковский кружок был, собственно говоря, масонской ложей. В последние десятилетия XVIII века, на излете Просвещения, масонство было на пике моды и в Европе, и в России. Карамзин тоже вступил в «тайное общество», озабоченное нравственным самосовершенствованием и счастьем всех людей. Среди его московских приятелей был Якоб Ленц, знакомец Гёте и один из главных писателей раннего немецкого романтизма. Ленц был сумасшедшим (в медицинском смысле), долго скитался по свету, в Москве нашел приют у историографа Герарда Миллера, а после жил на иждивении Новикова и прочих друзей-благотворителей.
 
Молодому Карамзину не давал покоя образ Анахарсиса — скифа, который, согласно античной легенде, странствовал по Греции в поисках мудрости и донимал расспросами тамошних философов.
 
В 1789 году Карамзин решил повторить этот опыт — и, запасшись напутствиями Ленца, отправился в путешествие по Европе. В Кенигсберге он посетил Иммануила Канта, в Веймаре — поэта Кристофа Мартина Виланда и философа Иоганна Готфрида Гердера, в Цюрихе — Иоганна Каспара Лафатера, создателя физиономики (учения о том, что моральный облик человека и его интеллектуальное развитие прямо отражаются на чертах его лица и фигуры). С каждым из них молодой русский путешественник вел философские беседы, старательно изображая из себя этакого дикаря, ни в чем не разбирающегося, но очень любознательного.
 
Как раз во время путешествия грянула Французская революция. Карамзин видел ее своими глазами, бывал на заседаниях Национальной ассамблеи, посещал революционные светские салоны и театры, где играли преимущественно наспех состряпанные пьесы об античных тираноборцах.
 
По возвращении в Россию он поначалу прославился в свете экстравагантной манерой одеваться: модный фрак, шиньон и гребень в волосах, ленты на башмаках. Его даже прозвали Попугаем Обезьяниным. Впрочем, вскоре он эту чрезмерную щеголеватость оставил. Еще Карамзин прославился неосторожностью суждений: будучи в гостях у знаменитого поэта и сановника Гаврилы Державина, он так смело разглагольствовал о революции, что хозяйка толкала его ногой под столом.
 
23-летний юноша отказался от государевой службы, поселился в Москве и стал издавать «Московский журнал». В нем были впервые опубликованы «Письма русского путешественника» — сильно «олитературенные» записки Карамзина о его европейском турне. В 1792 году в нем же напечатана «Бедная Лиза» — незатейливая повесть о любви и самоубийстве простой крестьянской девушки, ставшая «первым русским бестселлером» и главным произведением русского сентиментализма.
017_Karamzin.jpg
Уже в это время, на заре своей славы, Карамзин был не только прекрасным писателем, но и превосходным, по-современному выражаясь, маркетологом. Он отлично чувствовал свою аудиторию. Успех его ранней прозы и публицистики обусловлен в равной степени его дарованием и точным расчетом. Его нарочито простой, «облегченный» язык был ориентирован не на прежние литературные образцы, а на разговорную речь. Точнее, на речь салонную — так, с многочисленными заимствованиями и кальками с французского и с французским же тяготением к плавности, говорили по-русски светские дамы и кавалеры. Язык Карамзина пестрел словами, созданными по французским образцам: «вкус» в значении «чувство прекрасного» — французское goût с тем же двойным значением; «трогательный» — французское touchant, от глагола toucher, имеющего первоначальное значение «трогать, касаться»; «ответственность» — французское responsabilité, от répondre — «отвечать, откликаться»; «влияние» — французское influence, буквально «вливание»; ну и т.д. Карамзин считается изобретателем слов «промышленность», «потребность», «усовершенствование» и многих других. Кроме того, именно ему мы обязаны такими заимствованиями как «эпоха», «момент», «катастрофа», «серьезный», «моральный», «кучер», «тротуар». Борцов за чистоту русского языка рубежа XVIII–XIX веков это безудержное словотворчество бесило. 
 
Но легкий, живой язык Карамзина перенял Пушкин и писатели его поколения, и именно он стал первоисточником языка великой русской литературы XIX века.
nikolaj_karamzin_661.jpg
Еще кое-что о карамзинском «маркетинге». Действие «Бедной Лизы» разворачивается в окрестностях подмосковного Симонова монастыря. Это был безукоризненный выбор: старинный живописный монастырь был заброшен (упразднен в ходе секуляризационной реформы Екатерины II, во время эпидемии чумы 1771 года обращен в чумной изолятор) и после издания повести стал едва ли не первым в России местом «литературного паломничества». Над прудом, в котором утопилась карамзинская Лиза, юные читатели повести проливали слезы «нежной скорби», на деревьях вокруг него вырезали скверные сентиментальные стишки. Остатки древнего ансамбля Симонова монастыря и поныне стоят в Москве неподалеку от метро «Автозаводская», а вот пруд не сохранился — он был там, где теперь пересекаются улицы Ленинская слобода и Восточная.
 
...Творчество Карамзина и его издательская деятельность были подчинены определенной программе. Он понимал, что занудные поучения, которыми увлекался Новиков и другие русские просветители, мало способствуют улучшению общественного климата и смягчению нравов. Важнее было привить публике хороший вкус, ввести ее в европейский гуманистический культурный контекст. «Московский журнал» знакомил русского читателя с актуальной европейской литературой: Карамзин печатал в нем переводы Жана Мармонтеля, Лоренса Стерна, «Оссиана» (мистификации шотландца Джеймса Макферсона, выдававшего свои сочинения за произведения древнего кельтского барда) и других модных авторов. «Бедная Лиза» и другие творения самого Карамзина, а также Ивана Дмитриева, Юрия Нелединского-Мелецкого и прочих его соратников по «Московскому журналу» были ориентированы на современную европейскую сентиментальную (в терминологии Карамзина, «чувствительную») литературу и служили той же цели.
 
Как и все частные периодические издания XVIII века, «Московский журнал» не достиг финансовой устойчивости и долго не продержался. Карамзин перешел на альманахи, то есть непериодические серийные издания: «Аглая», «Аониды», «Пантеон иностранной словесности». Большого коммерческого успеха он на этом поприще так и не добился, но в начале XIX века подобные серийные и периодические издания в России чрезвычайно расплодились, так что Карамзин может считаться зачинателем славной традиции русских литературных журналов.
 
Его первая жена (с апреля 1801 года) — Елизавета Ивановна Протасова (1767—1802), сестра А. И. Плещеевой и А. И. Протасова, отца А. А. Воейковой и М. А. Мойер. По словам Карамзина Елизавету он «тринадцать лет знал и любил». Она была женщиной очень образованной и деятельной помощницей мужу. Имея слабое здоровье, в марте 1802 года родила дочь, а в апреле скончалась от послеродовой горячки. Некоторые исследователи считают, что именно в её честь названа героиня «Бедной Лизы».
protasova.jpg
В 1802 году он затеял новый издательский проект — журнал «Вестник Европы». У него тоже была просветительская миссия: в России нужно было развить общественное мнение, а для этого — привить вкус к политическим новостям и публицистике. 
 
Затея во многом напоминала газету «Коммерсант» Владимира Яковлева начала 1990-х годов:
обществу, непривычному к разномыслию и трезвому, отстраненному взгляду на происходящее, предлагалось издание, которое обращалось к этому обществу как к политически зрелому, интересующемуся окружающим миром во всей его полноте и сложности. Оба эти издания обращались к «верхнему слою»: тиражи «Коммерсанта» в конце ХХ века колебались около 100 тысяч, «Вестника Европы» в начале XIX-го — около 1 тысячи. Впоследствии авторитетнейший «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» определял «Вестник Европы» как «родоначальника русской журнальной прессы, ибо в нем в первом обозначился тот тип, который присущ всем нашим литературно-политическим журналам».
 
«Вестник Европы», в отличие от других детищ Карамзина-издателя, оказался долгожителем: он выходил вплоть до 1830 года, причем среди его редакторов были поэт Василий Жуковский и историк Михаил Каченовский, ставший недругом Карамзина. В 1814 году именно на страницах «Вестника Европы» состоялся дебют в печати 15-летнего поэта-лицеиста Александра Пушкина. Но сам Карамзин оставил журнал уже в 1803 году. В это самое время состоялось его «пострижение в историки».
img12.jpg
Позволим себе две пространные цитаты. Первая (непривычная пунктуация — оригинальная карамзинская): «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т.е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и пр. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев... Что неважно, то сократить, как сделал Юм в английской истории; все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно».
 
Вторая: «Мысль задавать художникам предметы из отечественной истории достойна вашего патриотизма и есть лучший способ оживить для нас ее великие характеры и случаи, особливо пока мы еще не имеем красноречивых историков, которые могли бы поднять из гроба знаменитых предков наших и явить тени их в лучезарном венце славы. Таланту русскому всего ближе и любезнее прославлять русское в то счастливое время, когда монарх и самое провидение зовут нас к истинному народному величию. Должно приучить россиян к уважению собственного; должно показать, что оно может быть предметом вдохновений артиста и сильных действий искусства на сердце. Не только историк и поэт, но и живописец и ваятель бывают органами патриотизма. Если исторический характер изображен разительно на полотне или мраморе, то он делается для нас и в самых летописях занимательнее: мы любопытствуем узнать источник, из которого художник взял свою идею, и с большим вниманием входим в описание дел человека, помня, какое живое впечатление произвел в нас его образ. Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими: надобно знать, что любишь; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведение о прошедшем».
 
Первая цитата — из «Писем русского путешественника» еще молодого, но уже весьма глубокомысленного Карамзина. Автор «Писем» читал и Татищева, и Щербатова — и остался ими недоволен: ни тот, ни другой не могли сравниться в искусстве повествователя с древнеримским историком Корнелием Тацитом; им было далеко до дотошности и величавой беспристрастности Дэвида Юма («История Англии») и Уильяма Робертсона («История правления императора Карла V» и первая «История Америки»); они не умели, подобно Эдварду Гиббону («Упадок и гибель Римской империи» — одно из важнейших исторических сочинений всех времен), прослеживать исторические процессы на протяжении многих столетий, обобщать и находить в них внутреннюю логику. Что характерно, Щербатов ориентировался на те же образцы: о влиянии на него Юма мы уже говорили; кроме того, он объяснял легкость покорения Руси татарами тем, что христианское благочестие истребило в русских воинский дух, — это прямое заимствование у Гиббона, который теми же причинами объяснял торжество варваров над римлянами. Однако сравняться с великими британцами Щербатову оказалось не по плечу.
 
Требование занимательности, «живости», «разительности», предъявляемое Карамзиным к русской истории, его утверждение, что она не менее интересна, чем античная и европейская, — это, конечно, прямое продолжение «риторической» традиции русской историографии, заложенной Ломоносовым, который в свое время говорил: «Всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет; но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности».
 
Цитата о художниках как «органах патриотизма» принадлежит уже зрелому, 36-летнему Карамзину. В 1802 году президент Академии художеств граф Александр Строганов призвал подопечных живописцев и ваятелей обратиться к изображению героев и событий русской истории. Карамзин откликнулся на эту инициативу заметкой в «Вестнике Европы» под говорящим заглавием «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Заметка содержала подробные инструкции, как должно изображать на полотне или в мраморе призвание варяжских князей, гибель Вещего Олега «от коня своего», крещение князя Владимира в Херсонесе, встречу Юрия Долгорукого со Святославом Северским на месте будущей Москвы и т.д.
 
Между прочим, был в этой заметке и такой пассаж: «В Нижнем Новгороде глаза мои ищут статуи Минина, который, положив одну руку на сердце, указывает другою на Московскую дорогу» (то есть призывает народ освободить столицу от захвативших ее поляков). Такой памятник появился в Нижнем в 1815 году.
 
А в 1818-м, тоже под влиянием призывов Строганова и Карамзина, в Москве на Красной площади появились бронзовые Минин и Пожарский работы Ивана Мартоса — это был первый в России памятник, сооруженный на народные пожертвования (именно поэтому на постаменте написано, что его поставила «благодарная Россия», тогда как, например, на «Медном всаднике» написано, что его поставила Екатерина II).
img46.jpg
В том же 1802 году Карамзин издал историческую повесть «Марфа-посадница», посвященную покорению Новгорода великим князем московским Иваном III в 1478 году. Это явно был этюд: автор отрабатывал тацитовские приемы историописания (в частности, вкладывал в уста исторических героев пышные речи, которые, по мысли автора, они могли бы произносить в описываемых обстоятельствах). Та же заметка «О случаях и характерах...» показывает, что Карамзин уже был знатоком русских летописей и историографии: он, в частности, призывает не изображать на полотне «Призвание варягов» новгородского старейшину Гостомысла, поскольку его в реальности не существовало — он известен по «татищевскому известию», основанному на Иоакимовской летописи; Карамзин считал эту летопись мистификацией Татищева, что впоследствии обосновывал в примечаниях к своей «Истории».
 
Карамзин был близок к «Кружку любителей отечественной истории», сложившемуся вокруг Алексея Мусина-Пушкина после его отставки с поста обер-прокурора Святейшего синода и переезда в Москву. Он принимал деятельное участие в популяризации «Слова о полку Игореве» и был одним из немногих «самовидцев» оригинальной рукописи (в «Истории государства Российского» сохранились его выписки оттуда, имеющие некоторые расхождения с текстом первого издания 1800 года).
 
Из всего этого ясны цели, которые ставил перед собой Карамзин, когда брался за «Историю государства Российского». 
 
Этот труд должен был быть не академическим, а популярным. 
 
Автор намеревался ввести моду на русскую историю, как раньше ввел моду на «чувствительную» прозу и поэзию и на политическую публицистику. Литературная составляющая была для Карамзина по меньшей мере так же важна, как научная. Однако он был человеком очень дисциплинированным и последовательным и твердо помнил собственные требования к истории: не только «благородное красноречие», но и «философский ум», и «критика».
Он погрузился в чтение летописей и исторических документов, стал подолгу гостить в доме Мусина-Пушкина на Разгуляе, разбирая его коллекцию рукописей и прилежно учась у Николая Бантыша-Каменского и Алексея Малиновского, руководителей архива Иностранной коллегии и крупнейших русских археографов того времени.
 
В 1803 году Карамзин обратился к товарищу (заместителю) министра народного просвещения Михаилу Муравьеву с просьбой похлопотать о назначении его на вакантную должность придворного историографа. До сих пор Карамзин тщательно оберегал свою независимость и статус частного, неслужилого человека. Стремление к должности историографа было продиктовано сугубо практическими соображениями: она давала ему, во-первых, приличное жалованье и тем самым освобождала от литературной поденщины ради хлеба насущного; а во-вторых, право получать на дом рукописи из государственных и монастырских собраний. Без этого Карамзин не смог бы работать: слишком много времени, сил и денег пришлось бы тратить на разъезды.
0014-014-V-oktjabre-1803-Karamzin-dobils
Хлопоты Муравьева увенчались успехом: 12 ноября (31 октября по старому стилю) 1803 года вышел именной указ Александра I о назначении Карамзина историографом. В начале 1804 года новоиспеченный историк женился вторым браком на Екатерине Андреевне Колывановой, внебрачной дочери князя Андрея Вяземского, и вскоре, по приглашению тестя, переселился в его подмосковную усадьбу Остафьево. Эта усадьба оставалась его основным местом жительства до 1816 года, для него там построили особый флигель. Именно там были написаны первые восемь томов «Истории государства Российского». Ныне там стоит памятный знак в виде восьми бронзовых книг, а перед крыльцом барского дома растут два огромных «карамзинских дуба».
 
Петр Вяземский, единокровный брат Екатерины Андреевны и наследник Остафьева, сохранил в записной книжке такую байку. Карамзин явился к кому-то с визитом. Хозяина не оказалось дома, и гость велел слуге записать, что приходил «Карамзин, историограф». И слуга записал: «Карамзин, граф истории».
imgB.jpg
Структурно «История государства Российского», в общем, повторяла опыты Татищева и Щербатова — собственно говоря, по построению все эти труды вписываются в европейскую традицию историописания, берущую начало еще в античности. Первый том открывается обстоятельным введением, посвященным рассуждениям о значении истории вообще и русской истории в частности, а также описанию основных источников. Первые три главы — историко-хорографическое описание Русской равнины, в основном по смутным и отрывочным данным античных авторов. Дальше работает легко различимая композиционная матрица: хронологическое изложение деяний очередного правителя с последующей «моралью сей басни» — характеристикой правителя как личности и его роли в истории России. Эти карамзинские характеристики имели грандиозное значение: они закрепили «канон» героев и злодеев русской истории, и, по большому счету, именно к ним восходят нынешние традиционные трактовки образов исторических персонажей. Четырежды Карамзин прерывает хронологическое изложение обзорными главами «о состоянии России» в длительные исторические эпохи, тем самым вводя собственную периодизацию: 1) «древняя Россия»; 2) от нашествия татар до Ивана III — то, что сейчас называют «периодом раздробленности» или «удельным периодом»; 3) правление Ивана III и Василия III — «период образования централизованного государства»; 4) XVI век.
 
Дальше Карамзин не успел продвинуться.
 
В первых пяти томах, из-за скудости источников, на каждого правителя хватает одной главы (за исключением Ярослава Мудрого — отдельная глава посвящена его «Русской правде», древнейшему русскому своду законов).
 
Шестой том целиком посвящен Ивану III (1462–1505) — отчасти из-за того, что о его долгом правлении сохранилось сравнительно много сведений, отчасти из-за большого значения, которое придавал этому князю Карамзин. Отдельного тома (седьмого) удостоился Василий III (1505–1533). Ивану IV Грозному (1533–1584) посвящено целых два тома — восьмой и девятый. Главный герой десятого и одиннадцатого томов — Борис Годунов (сначала как фактический правитель при слабом царе Федоре Ивановиче, а потом как избранный царь). Двенадцатый и последний том посвящен Смуте. Его Карамзин не дописал — он обрывается на главе пятой «Междоцарствие. Годы 1611–1612». Вероятно, ненаписанная шестая глава должна была быть посвящена ополчению Минина и Пожарского, а завершить двенадцатый том Карамзин предполагал избранием на царство Михаила Федоровича — первого из Романовых. В шестом томе Карамзин обещает, доведя изложение русской истории до Петра I, сравнить его с Иваном III, но в дальнейшем, почувствовав приближение старости и упадок сил, он решил остановиться на воцарении Михаила Федоровича (1613). Это был для него логичный рубеж — начало эпохи Романовых, то есть, в некотором смысле, той самой эпохи, в которую он сам жил. На подступах к этому рубежу остановились и Татищев, и Щербатов.
560cbd3417e19.jpg
Поскольку первоочередной целью «Истории» была популяризация, Карамзин «спрятал» большую часть своей титанической исследовательской работы. Основной текст читается как роман, а скрупулезный разбор источников, ссылочный аппарат, разнообразные специальные изыскания убраны в примечания, которые помещались в конце каждого тома, составляя иногда половину его объема. В большинстве современных изданий «Истории» примечания не печатают, что в глазах непосвященного читателя усугубляет ее сходство с романом.
 
Это следует проговорить еще более четко: Карамзин был не просто популяризатором, не просто писателем, которому взбрело в голову занимательно изложить русскую историю. Он был профессиональным историком-исследователем, первоклассным ученым своего времени. Легкость основного текста «Истории» — сознательная маскировка этого факта. Это тоже был маркетинговый прием: убирая в примечания «скучную» часть своей работы, Карамзин давал своим читателям право сосредоточиться лишь на «занимательной» части.
 
Вплотную приступив к работе над «Историей» в 1803 году, публиковать ее Карамзин начал лишь в 1818-м, причем выпустил в продажу разом восемь томов — с древнейших времен до середины правления Ивана Грозного. В эти пятнадцать лет уместилось очень многое...
 
Император Александр I при своем вступлении на престол в 1801 году пообещал править «по закону и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великой». Екатерина терпеть не могла своего сына Павла и в свое время отстранила его от воспитания Александра. Ходили даже слухи, что она предполагала передать престол прямо внуку, в обход Павла. Павел пробыл императором меньше пяти лет, успев своей нетерпимостью к возражениям, презрением к вельможам и неуравновешенностью восстановить против себя едва ли не всех царедворцев. Составился заговор во главе с петербургским военным губернатором графом Петром Паленом, произошел дворцовый переворот (последний в русской истории), причем Павла убили — то ли случайно, то ли как бы случайно. Нельзя достоверно установить, насколько Александр был вовлечен в заговор против отца. Как бы там ни было, он вступил на престол в 23 с небольшим года с чувством вины за обстоятельства, при которых это произошло, и с просветительскими мечтами о преобразовании России.
 
От нового императора ожидали дарования конституции и отмены крепостного права. Он и впрямь взялся на реформы: заменил устаревшую систему коллегий министерствами, учредил Государственный совет, издал «Указ о вольных хлебопашцах», позволявший (но не обязывавший) помещикам освобождать крестьян с землей за выкуп. В дополнение к Московскому и Петербургскому университетам были основаны еще четыре: Дерптский (Тартусский), Виленский (Вильнюсский), Харьковский и Казанский. Издан Университетский устав, гарантировавший университетам автономию, выборность ректоров и профессуры.
 
В 1809 году самый способный из александровских администраторов Михаил Сперанский составил по поручению императора проект структурного реформирования государственной системы.
 
Он предполагал практическую реализацию в России принципа разделения властей, дарование подданным гражданских и политических прав, учреждение местного самоуправления на уровне волостей, округов и губерний, а также выборной Государственной Думы. Не провозглашая прямо ограничения самодержавия, Сперанский ратовал за создание, по-современному выражаясь, правового государства, то есть такого, в котором закон имеет высшую силу.
Александр проект Сперанского предварительно одобрил. При его последующем обсуждении при дворе это было, конечно, решающим фактором. Едва ли не первым человеком, который осмелился выступить против, стал Карамзин.
 
Это было странно. Он был, по тогдашним понятиям, либерал: разделял базовые просветительские ценности, превыше всего ставил свободу и достоинство человека, явно сочувствовал Французской революции, пока она не скатилась в якобинский террор; кроме того, Карамзин был выходцем из новиковского кружка и множеством родственных и дружеских уз был связан с либеральным дворянством. Он уверял, что в душе республиканец. У него не было личного, шкурного интереса защищать самодержавие и крепостничество: он не был ни особо приближенным к императору вельможей, ни крупным помещиком. И тем больший вес имело его мнение.
 
Карамзин не собирался лезть к императору со своими суждениями. Но он имел случай высказать их в беседе с его сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной. Княгиня, дама пассионарная, настояла, чтобы историограф изложил свои мысли письменно. Карамзин подготовил и в феврале 1811 года передал ей «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — пространное эссе о его новой политической философии, к которой он пришел, работая над «Историей». Это не был публичный документ — это было частное мнение неравнодушного гражданина, предназначенное лично императору. Екатерина Павловна вскоре улучила момент, чтобы передать «Записку» брату. Карамзин не хотел афишировать свой неожиданный статус императорского советчика и просил, чтобы ему вернули рукопись, но эта просьба не была исполнена.
20-316-103-11074467.jpg
Основополагающая идея «Записки» не была совершенно новой — сходные мысли высказывал еще Татищев в «Рассуждении о правлении государственном» 1730 года. Карамзин провозглашал: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Разрозненность славянских племен не позволяла им обрести исторического значения — для этого нужно было объединение под властью призванных варяжских князей. Величие Киевской Руси погибло из-за того, что после Владимира Святого и Ярослава Мудрого она разделилась на уделы, утратила единоначалие и почтение к князьям. Разрозненные княжества стали жертвами татарского ига. Возродилась Россия тогда, когда установилось единовластие московских князей — тут основную заслугу Карамзин приписывает своему любимому герою Ивану III. Как только аристократическая или народная вольница поднимала голову, на страну обрушивались бедствия, и для устранения их всякий раз требовалось восстановление неограниченного самодержавия. И вывод: «Самодержавие есть палладиум [оберег] России; целость его необходима для ее счастья».
 
«Республиканство» Карамзина, в платоновском и кантианском духе, было умозрительным: народоправство тогда только может быть благотворным, когда направляется просвещением, добродетелью и патриотизмом, — в России в обозримом будущем он ничего подобного не ожидал.
 
К идее отменить крепостное право историограф тоже относился, как выяснилось, отрицательно:
освобожденные крестьяне останутся без земли (она — дворянская собственность, и Карамзин не желает даже обсуждать возможность ее изъятия), и от этого будет один вред и дворянам, и государству, и самим крестьянам.
 
Оставаясь в рамках приличий и дежурно-верноподданнически хваля государственную прозорливость Александра, Карамзин без стеснения критиковал его за реформаторский раж и забвение отечественных традиций. Он требовал от него «более мудрости охранительной, нежели творческой». «Записка» была консервативной, может быть, даже реакционной, — но льстивой она точно не была. Едва ли императору было приятно ее читать.
 
Известно, что проект Сперанского Александру изначально нравился, а «Записка» Карамзина изначально не нравилась. Однако рассуждения Сперанского основывались на отвлеченной европейской политической философии, тогда как рассуждения Карамзина — на конкретном материале национальной истории. А главное, в характере императора и в его мировоззрении происходили постепенные изменения: он охладевал к идеалам Просвещения и все больше входил во вкус неограниченного самодержавия. Плюс к тому, придворные то и дело доносили ему о дерзких отзывах о нем Сперанского. В марте 1812 года, спустя год после подачи Александру «Записки» (хотя едва ли именно она стала тут решающим фактором), Сперанский был отстранен от дел и выслан из столицы. Карамзин же из советчика превратился в советника: в 1816 году император переселил его из Остафьева поближе к себе, в Царское село (тут его посещали юные лицеисты, благоговейно трепеща перед своим литературным кумиром), стал все чаще интересоваться его мнением, и к концу правления Александра историограф стал при дворе человеком если не влиятельным, то уважаемым. По утрам он подолгу гулял и беседовал с императором, вечерами ужинал у императрицы Елизаветы Алексеевны, нелюбимой жены Александра.
 
Не то чтобы Карамзин тяготился этой своей новой ролью, но восторга точно не испытывал: он по-прежнему предпочитал статус частного человека любому другому. Однако отказываться не мог — ни как подданный императора, ни как ответственный гражданин. Он старался не распространяться о своих беседах с государем и о том, что готовит для него аналитические меморандумы. Но слухами земля полнится. К тому же, «Записка о древней и новой России» вскоре «утекла» и стала распространяться в свете в списках (тогдашний аналог самиздата). Уже после смерти Карамзина Пушкин даже хотел опубликовать ее в своем журнале «Современник» (что, конечно, вовсе не означало его согласия с ее содержанием) — цензура не пропустила.
img10.jpg
Своим авторитетом при дворе Карамзин пользовался нечасто, а в личных интересах — никогда. В 1818 году, после смерти своего былого наставника Николая Новикова, он просил Александра помочь его семье. В 1820-м, когда Пушкину за оду «Вольность» и едкие эпиграммы грозила Сибирь, Карамзин добился смягчения участи своего литературного последователя (хотя личные отношения у них были натянутые) — его услали всего лишь в Кишинев.
 
Первые восемь томов «Истории государства Российского» поступили в продажу в феврале 1818 года. Начальная цена была 50 рублей за комплект — довольно дорого, даже при тогдашних, вообще высоких, ценах на книги в России. Первый тираж был 3 000 экземпляров — весьма внушительно (тираж «Вестника Европы» — около 1500). Разошелся тираж меньше чем за месяц. 
 
«История» оказалась бестселлером покруче «Бедной Лизы».
 
Тот же Петр Вяземский в той же записной книжке утверждает, что знаменитый картежник, буян и скандалист Федор Толстой, прочитав карамзинскую «Историю», воскликнул: «Оказывается, у меня есть Отечество!». Недруг Карамзина, опальный Михаил Сперанский, в ту пору пензенский губернатор, провозгласил в частном письме: «История его есть монумент, воздвигнутый в честь нашего века, нашей словесности».
 
18-летний Пушкин тогда тяжело болел, лежал в горячке. Вот что он рассказывал позже в своих отрывочных автобиографических записках: «Первые восемь томов „Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. [...] Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свете, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слога „Истории» Карамзина. Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть [то есть второй том], прочла вслух: „„Владимир усыновил Святополка, однако не любил его...» Однако!.. Зачем не но? Однако! как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!».
 
Консерваторы критиковали «Историю» за излишнюю цветистость слога, за то, как Карамзин литературно оживлял летописных персонажей, «угадывал» их чувства и мысли, характеризовал их как литературных героев — говорили, что у Карамзина нет идей, кроме тех, которые подошли бы для романа. С другой стороны, либеральной молодежи в «Истории» не нравилась откровенная апология самодержавия и сосредоточенность на фигурах правителей и отдельных героев, а не на «народной жизни».
 
«Молодежные» претензии суммировала знаменитая эпиграмма, которую почти наверняка сочинил Пушкин:
В его «Истории» изящность, простота 
Доказывают нам, без всякого пристрастья, 
Необходимость самовластья 
И прелести кнута.
 
Эти светские пересуды мало заботили Карамзина: он, повторимся, был талантливым маркетологом и знал, что они работают на популярность его труда. Сильнее его задевала критика знающих историков. Например, Михаил Каченовский, профессор Московского университета и тогдашний издатель «Вестника Европы», отказывал Карамзину в «здравости» взгляда на историю, насмехался над тем, какой непомерно величественной представала в его повествовании Древняя Русь.
 
Каченовский вообще не любил Карамзина и был одним из самых видных противников его языковой реформы. При этом сам он и в качестве лектора, и в качестве публициста славился отменным занудством. Пушкин, горячий «карамзинист» в литературе, посвятил ему гораздо более язвительную эпиграмму: «Как! жив еще Курилка журналист?...».
 
Когда Каченовский баллотировался в Академию наук, Карамзин, ставший почетным академиком в том же 1818 году, проголосовал за него, поблагодарив за «поучительную и добросовестную критику». Вообще же публично он на критику не отвечал: считал это ниже своего достоинства, да и времени не было.
50570268_Kachenovskiy_.jpg
В 1818 году, когда публика обсуждала первые восемь томов «Истории», Карамзин переживал, что первое издание было «павлином без хвоста»: уже был написан девятый том, самый сильный в литературном отношении, но автор медлил с его публикацией. Том был посвящен второй половине царствования Ивана Грозного: опричнина, погром Новгорода, страшные изобретательные казни, позорные поражения. При том, что масштабы репрессий в нем сильно преувеличены (счет шел на тысячи, но не на десятки тысяч, как у Карамзина), именно девятый том «Истории государства Российского» стал основным источником представлений о Грозном как о тиране-маньяке, доныне укорененных в общественном сознании. Тут не место обсуждать, насколько эти представления справедливы и обоснованы (историограф в своих оценках исходил из доступных ему источников), достаточно отметить, что и здесь, как во многих других эпизодах русской истории, основополагающая трактовка принадлежит Карамзину.
 
Девятый том был издан лишь в 1821 году. Историограф рассчитал точно: цензура, которая поначалу едва ли пропустила бы описание «перегибов самодержавия», теперь, после шумного успеха первых восьми томов, не могла запретить девятый.
 
Перед Карамзиным, честным историком, проникнутым просветительским духом, не мог не встать вопрос: почему народ терпел тиранию Грозного и не восстал? Этот вопрос волновал и молодых читателей Карамзина, уже объединившихся в тайные общества, позже названные декабристскими. Единственным объяснением, которое мог предложить историограф, была вера народа, что «Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов». «Россия, — писал он, — двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину II (история не любит именовать живых)». В черновике этого фрагмента Карамзин вписал было Александра I, но потом вычеркнул — боялся быть льстецом. Попросту говоря, знаменитое русское долготерпение — это неизреченная «мудрость народная», сберегающая самодержавие (как мы помним, «палладиум России»).
 
Это объяснение было для будущих декабристов столь же малоубедительно, как для нас. Они понимали, что Карамзин вынужден считаться с цензурой и со своим статусом официального историографа. Для них девятый том был обличением самодержавия, и в нем они черпали тираноборческий пафос.
Десятый и одиннадцатый тома изданы в 1824 году. Именно из них Пушкин взял сюжет для своей трагедии «Борис Годунов». Она была написана в 1825 году в михайловской ссылке. В первом издании, состоявшемся в 1830 году, уже после смерти историографа, на первой странице значилось: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».
Работа над двенадцатым томом, посвященным Смуте, затягивалась.
 
19 ноября (1 декабря по старому стилю) 1825 года умер (бездетным) Александр I. Страна стала готовиться к присяге новому императору, брату Александра Константину. Карамзин был в числе немногих, кому было известно, что Константин еще два с лишним года назад заранее отрекся от престола, Александру наследовал его следующий по старшинству брат Николай. Декабристы попытались воспользоваться междуцарствием и подняли 26 (14) декабря восстание в Петербурге, а еще через несколько дней — восстание шести рот Черниговского полка на Украине.
decembrist-revolt-1825.jpg
Весь день 14 декабря Карамзин провел на Сенатской площади. Ему не впервой было наблюдать исторические потрясения. Стоял лютый мороз. Историографу было под 60 — по тем временам совсем уже старик. Он простыл, были осложнения. Последующие полгода, болея непрерывно, он продолжал работать над 12-м томом и хлопотать перед новым императором Николаем I о смягчении участи восставших. Умер он 22 мая (3 июня) 1826 года, его похоронили с почестями в Александро-Невской лавре.
 
13 (25) июля в кронверке Петропавловской крепости казнили пятерых декабристов: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Петра Каховского, Сергея Муравьева-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина. В свете потом говорили, что проживи Карамзин еще хоть пару месяцев — эта казнь не состоялась бы.
 
Недописанный двенадцатый том собрали из черновиков Карамзина и издали в том же 1826 году его друзья Константин Сербинович и Дмитрий Блудов.
109366336_large_Monument_Karamzin_bust.j
С Карамзиным русская историография наконец повзрослела. Но что гораздо важнее, русская история, прежде бывшая для образованного русского человека предметом факультативным, именно благодаря Карамзину стала обязательным. Изъяны «Истории государства Российского» — ее сосредоточенность на правителях в ущерб социально-экономическому взгляду, ее героика и патетика, ее ярко выраженная политическая тенденциозность, ее порой чрезмерная литературность — с лихвой компенсируются ее грандиозным влиянием на общество. До Карамзина включительно занятия русской историей были уделом одиночек или небольших кружков по интересам. Он же вдохновил разом целое поколение. Практически все последующие русские историки исходили из Карамзина, отталкивались от него, спорили или соглашались с ним, перепроверяли и уточняли его. Его «История» стала краеугольным камнем русской историографии.
1000_Karamzin.jpg
Карамзин на памятнике "Тысячелетие России"
Ответить

Фотография Стефан Стефан 09.05 2018

КАРАМЗИ́Н Николай Михайлович [1(12).12.1766, с. Михайловка (Преображенское) Бузулукского у. Казанской губ. (по др. данным, с. Богородское Симбирского у. Казанской губ.) – 22.5(3.6).1826, С.-Петербург], рус. писатель, историк, переводчик, издатель, д. стат. сов. (1824), чл. Рос. академии (1818), поч. чл. Петерб. АН (1818). Дворянин. Обучался в частном пансионе проф. Моск. ун-та И.М. Шадена, посещал лекции в Моск. ун-те (1779–80). В 1781–84 на службе в л.-гв. Преображенском полку в С.-Петербурге, где подружился с поэтом И.И. Дмитриевым. Лит. деятельность начал в 1783 прозаич. переводом с нем. яз. идиллии С. Геснера «Деревянная нога». Вскоре после выхода в отставку поселился в Москве и сблизился с масонским кружком Н.И. Новикова, где получил, по словам Дмитриева, «не только авторское, но и нравственное образование». В 1787–89 в качестве сотрудника и редактора участвовал в издававшемся Новиковым ж. «Детское чтение для сердца и разума», опубликовал в нём свою первую повесть «Евгений и Юлия» (1789), стихи и переводы. Тогда же проявился интерес К. к сентименталистским и предромантическим тенденциям в европ. лит-ре, прежде всего английской и немецкой. Он перевёл на рус. яз. трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь» (1787) и Г.Э. Лессинга «Эмилия Галотти» (1788). Позднее познакомил рус. читателей с творчеством писателей разных времён и народов: античных авторов, Калидасы, Вольтера, И.Г. Гердера, К.М. Виланда, Ж.Ф. Мармонтеля, С.Ф. Жанлис, Ж.П. Флориана, Ж. де Сталь, Дж. Макферсона и многих других.

 

1845f6003eb3.jpg

Н.М. Карамзин. Портрет работы Дж. Б. Дамон-Ортолани. 1805. Музей А.С. Пушкина (Москва).

 

В 1786–90 К. вёл переписку со швейц. писателем и философом И.К. Лафатером, обсуждая вопросы литературы и морали. После ареста Н.И. Новикова опубликовал стих. «К Милости» (1792), обращённое к имп. Екатерине II, в котором предпринял попытку заступиться за подвергнутых преследованиям Новикова и его единомышленников.

 

В 1789–90 путешествовал по европ. странам (герм. государства, Швейцария, Франция, Великобритания), где осматривал достопримечательности, посещал музеи, театры, светские салоны, встречался с учёными и писателями: И. Кантом, Х.Ф. Вейсе, К.М. Виландом, И.Г. Гердером, Ф. Маттиссоном, Ш. Бонне и др. Оказавшись в Париже в разгар Великой франц. революции, К. посещал заседания Нац. собрания, где слушал выступления О. Мирабо, М. Робеспьера и др. Сочувствуя республиканским взглядам, К. всё же сомневался в возможности их осуществления на практике. Во время путешествия он вёл записи, послужившие затем основой «Писем русского путешественника», над которыми К. работал более 10 лет. Их первое полное издание вышло в Москве в 1797–1801 (ч. 1–6). К. стремился показать нац. характер каждого народа, создать картину современной ему Европы. Вместе с тем, по признанию самого К., «Письма…» – это «портрет души» автора, отражающий мысли, чувства и настроения рус. путешественника, постоянно вспоминающего о своём отечестве.

 

После возвращения в Россию К. занялся издательской деятельностью. В 1791–1792 редактировал «Московский журнал», принёсший ему лит. известность. Осн. место в журнале занимали труды самого К. – прозаич. сочинения [ставшие образцами рус. сентиментализма повести «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь» (обе 1792) и др.], стихи, лит. и театральные рецензии, переводы.

 

К. утвердил в России новый тип издания – лит. альманах: в «Аглае» нашли отражение личные переживания К., а также крах его недавних политич. надежд, связанных с Великой франц. революцией и развеянных известиями о якобинской диктатуре. К. выражал убеждённость в нравственном значении наук и искусств, полемизируя в этом с Ж.Ж. Руссо; ставил вопрос о моральной ответственности писателя. Трагич. мироощущением проникнуты опубликованные в «Аглае» повести К. «Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена», близкие к европ. лит-ре предромантизма. В первом авторском сб. «Мои безделки» (1794), имевшем подчёркнуто камерный характер, К. объединил прозу и стихи. В составленную К. первую рус. поэтич. антологию «Аониды» (1796–99) он включил собств. стихи, а также стихи своих современников – Г.Р. Державина, М.М. Хераскова, И.И. Дмитриева, мн. молодых авторов. Для поэзии К. характерны отход от одической традиции, стремление к жанровой свободе, обновлению ритмики, простоте и мелодичности стиха. К. обращался к философской, пейзажной, любовной лирике, теме творчества. Часть прозаич. переводов он объединил в «Пантеоне иностранной словесности» (1798). Краткие характеристики рус. писателей даны К. для издания «Пантеон российских авторов, или Собрание их портретов с замечаниями» (1801–02).

 

В 1802–03 ред. ж. «Вестник Европы». Сделавшись решительным противником изменения политич. устройства путём насильственных действий, К. стал сторонником просвещённой монархии. Он разделял взгляды Ж.Ж. Руссо и Ш.Л. Монтескьё, полагавших, что монархич. правление наиболее соответствует обширным по территории государствам, но, в отличие от них, К. не считал самодержавную форму правления деспотией. В журнале много внимания он уделял воспитанию в согражданах интереса и уважения к своему нац. прошлому, рус. культуре и языку. К. высказывался также за распространение образования в России, развитие книжного дела и литературы, расширение читательской аудитории (статьи «О любви к отечеству и народной гордости», «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств», «О книжной торговле и любви ко чтению в России»; все 1802). Публикуемая в «Вестнике Европы» проза К. отличалась углублённым психологич. анализом («Моя исповедь», «Чувствительный и холодный. Два характера», автобиографич. роман «Рыцарь нашего времени»). В журнале печатались первые сочинения К. по рус. истории. В повести «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода» (1803) проявилось стремление к историч. достоверности, опоре на источники, к постижению духа описываемой эпохи.

 

К. разработал языковую реформу, направленную на сближение книжного языка с разговорной речью образованного общества. Ограничивая употребление славянизмов, широко используя языковые заимствования и кальки с европ. языков (по преимуществу с французского), вводя новые слова, К. создал новый лит. слог. В бурной полемике, открытой книгой А.С. Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803), направленной против К. и его сторонников, сам К. не принял участия. Борьба «шишковистов» с «карамзинистами» получила продолжение в 1810-е гг. в лит. спорах об-ва «Беседа любителей рус. слова» и кружка «Арзамас», поч. членом которого К. был избран в 1816. Значит. интерес представляет обширное эпистолярное наследие К.: его письма к И.И. Дмитриеву, М.Н. Муравьёву, П.А. Вяземскому, К.Н. Батюшкову, В.А. Жуковскому и др.

 

В историко-публицистич. сочинении – записке «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях» [была написана и подана имп. Александру I в 1811, ходила в списках; впервые частично опубл. в Берлине на рус. яз. (1861); первая полная науч. публикация под назв. «Записка о древней и новой России» – 1914; наиболее авторитетное совр. издание – в ж. «Литературная учёба» (1988, № 4)] – К. изложил свой взгляд на историю России 18 в. Отдавая должное заслугам имп. Петра I, К. порицал его за пренебрежение к старинным нар. обычаям, означавшее разрыв с вековыми нац. традициями, осуждал имп. Екатерину II за аморализм, возведённый в ранг гос. политики (одновременно указывал, что она «очистила самодержавие от примесей тиранства»), политику имп. Павла I назвал «жалкими заблуждениями». К. завершил обзор анализом современности: подверг резкой критике реформы М.М. Сперанского, одобренные имп. Александром I, полагая, что они способствуют усилению власти чиновников и гибельной для России бюрократии. К. полагал, что реальная степень культуры и духовного развития России более соответствует просвещённой монархии. Он считал, что Россия не созрела для отмены крепостного права, и был убеждён в том, что к свободе «надобно готовить нравственным исправлением».

 

Интерес К. к проф. занятиям историей обозначился с кон. 1790-х гг.: план «Похвального слова Петру I» (1798), «Историческое похвальное слово Екатерине II» (1801), «О московском мятеже в царствование Алексея Михайловича» (1803) и др. Указом имп. Александра I от 31.10(12.11).1803 К. был назначен на должность историографа. Тогда же он приступил к написанию «Истории государства Российского» [т. 1–8, 1818 (на титуле т. 1–3 – 1816, т. 4–8 – 1817); т. 9, 1821; т. 10–11, 1824, и т. 12, 1829], работу над которой продолжал до конца жизни. В распоряжении К. оказались ранее неизвестные Лаврентьевская и Троицкая летописи, Судебник Ивана Грозного, статейные списки рус. посольств, иностр. источники, в т.ч. выписки из Ватиканского архива, выполненные А.И. Тургеневым. Работа была прервана в 1812, во время нашествия Наполеона I. К. оставил Москву в канун вступления в неё франц. войск, уже тогда предсказывая «начало очищения России от неприятеля и освобождения целой Европы от несносного ига Наполеонова». Ещё до выхода книги в свет К. с успехом читал её в домах петерб. знати (с 1816 он постоянно жил в С.-Петербурге). Первые 8 томов «Истории…» вышли в свет тиражом 3 тыс. экз. и разошлись в течение месяца; сразу же потребовалось 2-е издание. Свой труд К. адресовал всем слоям рос. общества – от императора до «простых граждан». Он писал «для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметева». В предисловии к своему труду К. указывал, что предназначением истории является примирение «с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках». Образцом для собств. работы он избрал сочинения Тацита, Д. Юма, У. Робертсона, намереваясь на основании источников создать скорее живое повествование о прошлом, чем педантичное – в духе нем. историков – исследование, рассчитанное на профессионалов. Первоначально К. рассчитывал довести «Историю…» до воцарения Михаила Фёдоровича Романова (1613), но затем эти планы были распространены на весь 17 в. Основу историч. концепции К., развитой им и в «Истории…» и в др. произведениях, составляет убеждение, что органически присущей России формой гос. управления является самодержавие. Оно, по мнению К., «основало и воскресило Россию: с переменою государственного устава она гибла и должна погибнуть». Отеч. война 1812 заострила внимание К. на своеобразном пути развития России, отличного от др. стран. Согласно К., это своеобразие было заложено уже самим началом рус. государственности: исключительный в истории прецедент «призвания» Рюрика для самодержавного правления всем народом. К. повторил в своей «Истории…» традиционный для 18 в. тезис о существовании «единодержавия» вплоть до разделения княжеств на уделы и монголо-татарского нашествия. Т.н. удельный период (12–15 вв.) рассматривался им как время, когда Русь «гибла от разновластия». В господстве ордынских ханов К. находил и положит. черты: истребление «гор. вольностей» и утверждение самодержавия. Концептуальным тезисом К. было и то, что под игом сохранилось в полной неприкосновенности православие рус. народа. Однако К. отмечал прежде всего огромный урон, нанесённый нашествием и ордынским игом рус. культуре, уровню развития рус. государственности. Рус. история 15 – нач. 17 вв., по К., – период подлинного нац. возрождения (освобождение от ордынского ига, укрепление междунар. связей и междунар. авторитета России, постепенное обеспечение самодержавием правовых и имущественных гарантий подданных). Путь к этому возрождению К. связывал прежде всего с развитием «истинного самодержавия», которое осложнялось негативными личными качествами некоторых рус. князей и царей. Идеальным монархом, по мнению К., был Иван III Васильевич, сочетавший единовластие с соблюдением законов. В последних томах «Истории…», где повествуется о событиях нач. 17 в., К. с ещё большей наглядностью стремился показать современникам, что в бедах того времени виновато не самодержавие, а его отд. представители, не имевшие или утратившие «добродетели» человека и политич. руководителя.

 

К. был свидетелем восстания декабристов и в силу своих политич. убеждений отнёсся к нему с неодобрением. Тем не менее впоследствии он заступался за арестованных участников восстания перед имп. Николаем I. К. подготовил проект манифеста о восшествии на престол Николая I (отвергнут императором за то, что в манифесте настойчиво проводилась мысль о том, что монарх обязан соблюдать законы и заботиться о подданных: Николаю I не понравилась сама идея обязанности монарха).

 

При жизни К. и позднее его лит. и историч. произведения, включая «Историю…», переводились на европ. языки и кит. яз., вошли в учебные хрестоматии, став обязат. элементом детского и юношеского чтения. Неоднократно издавались «Сочинения» К. (1803–04, 1820, 1843, 1862, 1964, 1984).

 

Лит. деятельность К., стоявшего у истоков сентиментализма в России, оказала большое влияние на творчество А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. По словам А.И. Герцена, К. «сделал нашу литературу гуманною».

 

 

Соч.: Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966; Письма русского путешественника. Л., 1984; История государства Российского. Репринт 5-го изд. с прилож. «Ключа» П. М. Строева. М., 1988–1989. Кн. 1–4.

 

Лит.: Погодин М.П. Н.М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 1–2; Канунова Ф.З. Из истории русской повести. Томск, 1967; Rothe H. Karamzins europäische Reise: Der Beginn des russischen Romans. Bad Homburg; Z., 1968; Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX в. Л., 1969; Cross A.G. N.M. Karamzin: a study of his literary career. L.; Amst., 1971; Kochetkova N.N. Karamzin. Boston, 1975; Кислягина Л.Г. Формирование общественно-политических взглядов Н.М. Карамзина (1785–1803 гг.). М., 1976; Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в. Л., 1981; Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983; Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII – начала XIX в.: Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985; Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины». М., 1986; Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М., 1989; Hammarberg G. From the idyll to the novel: Karamzin’s sentimentalist prose. Camb., 1991; Н.М. Карамзин. М., 1992; Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма: (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994; Лотман Ю.М. Карамзин. СПб., 1997; он же. Сотворение Карамзина. М., 1998; Казаков Р.Б. Летописный «Список русских городов дальних и ближних» в исторической науке первой четверти XIX в.: Н.М. Карамзин и З.Я. Доленга-Ходаковский // Археографический ежегодник за 2000 г. М., 2001; он же. Заметка Н.М. Карамзина «О московском землятрясении 1802 года»: Источниковедческий комментарий // XVIII век. СПб., 2002. Сб. 22; Шмидт С.О. Н.М. Карамзин и его «История государства Российского» // Шмидт С.О. Общественное самосознание российского благородного сословия. М., 2002; Сапченко Л.А. Н.М. Карамзин: Судьба наследия (Век XIX). Ульяновск, 2003; Стенник Ю.В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII – начала XIX в. СПб., 2004; Серман И.З. Литературное дело Карамзина. М., 2005; Карамзин: pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей: Антология. СПб., 2006; Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения. М., 2006; Лонгинов М.Н. Материалы для полного собрания сочинений и переводов Карамзина // Русский архив. 1864. Кн. 2; Пономарев С.И. Материалы для библиографии литературы о Н.М. Карамзине. СПб., 1883; Н.М. Карамзин: Биобиблиографический указатель. Ульяновск, 1990; Н.М. Карамзин: Указатель трудов, литературы о жизни и творчестве. 1883–1993. М., 1999.

 

Кочеткова Н.Д. Карамзин Н.М. // Большая российская энциклопедия

 

http://bigenc.ru/dom...ry/text/2044717

Ответить

Фотография Стефан Стефан 12.05 2018

КАРАМЗИН Николай Михайлович (1(12).12.1766, с. Михайловка (Карамзино) Казанской губ., ныне Преображенка Бузулукского р-на Оренбургской обл. – 22.05(3.06).1826, С.-Петербург), русский писатель, журналист, историк, действительный статский советник (1824), член Российской академии и почетный член С.-Петербургской АН (1818), член ОИДР (1806), почетный член Московского (1806), Харьковского (1814), Виленского (1821) университетов и ряда научных и лит. об-в.

 

Из дворянского рода, известного со 2-й пол. XVI в. (происходил от татар. мурзы, крестившегося с именем Семион). Отец – отставной армейский капитан Михаил Егорович († 1782), мать – Екатерина Петровна, урожд. Пазухина († 1769). Детство провел в отцовском имении – с. Знаменском Симбирской губ. C 10 лет воспитывался в дворянском пансионе Фовеля в Симбирске (ныне Ульяновск); до 1781 г. – в Москве в пансионе проф. Московского ун-та И.М. Шадена, бывшего почитателем нем. педагога-моралиста Х.Ф. Геллерта и желавшего сформировать в воспитанниках «вкус к нравственности», преданность религии и красноречие. В это же время К. посещал лекции в Московском ун-те, овладел нем., франц. и англ. языками. В 1781–1783 гг. состоял на службе в лейб-гвардии Преображенском полку в С.-Петербурге (был записан в «армейские полки» еще в 1774); фактически служил только в 1782 г., остальное время, числясь в отпуске, провел в родных краях. Подружился с И.И. Дмитриевым (племянник 2-й жены отца К.), вскоре ставшим его постоянным корреспондентом. В 1783 г. впервые был напечатан его прозаический перевод с немецкого идиллии С. Геснера «Деревянная нога». 1 янв. 1784 г. вышел в отставку в чине поручика; впосл. нигде не служил.

 

Летом 1784 г. вступил в симбирскую масонскую ложу Златого венца, тогда же основанную И.П. Тургеневым; значился там «товарищем» (см.: Осмнадцатый век: Ист. сб. М., 1869. Кн. 2. С. 369; ни в одном из др. известных сегодня списков членов масонских лож имени К. нет). С июля 1785 г. жил в Москве в доме университетского Дружеского ученого об-ва, сотрудничал в изданиях Н.И. Новикова. Находился под влиянием возглавляемого последним кружка московских «мартинистов» (масонов-розенкрейцеров) (С.И. Гамалея, А.М. Кутузов, И.В. Лопухин, Тургенев, М.М. Херасков и др.); воспринял от них стремление к совершенствованию в себе «внутреннего человека», осуждение неверия и крайностей просветительского рационализма, возможно, также нек-рые либеральные политические идеи, но остался чужд их оккультным исканиям и ритуалам. К. перевел прозой с немецкого поэму А. фон Галлера «О происхождении зла» (М., 1786), в которой доказывается, что зло коренится не в общественном устройстве, а в поврежденной грехом природе человека. В 1787–1789 гг. вместе с близким другом членом новиковского кружка А.А. Петровым редактировал ж. «Детское чтение для сердца и разума» (в 1799–1804 К. переиздал журнал за 1785–1789; 3-е изд. – Орёл, 1819). Здесь появились первые его оригинальные произведения (стихотворения, повесть «Евгений и Юлия»), переведенные им отрывки поэмы Дж. Томсона «Времена года», главы из книги натуралиста и философа Ш. Бонне «Созерцание природы» (Contemplation de la nature, 1764–1765) и нравоучительные повести С.Ф. Жанлис. Сдержанно относясь к высоко ценимым в новиковском кружке мистико-моралистическим сочинениям, К. разделял представление членов кружка о поэзии как о «наставнице людей» и «святом языке небес», к-рый «нередко унижался», но всегда «для душ чистейшим благом будет», а из поэтов Нового времени, по признанию К., тогда «наиболее трогали и занимали его душу» «несчастных утешитель» Э. Юнг и «священный поэт» Ф.Г. Клопшток, а также Дж. Мильтон, Геснер и Томсон (стихотворение «Поэзия», 1787, 1791; опубл. в 1792). К. близко общался с нем. поэтом «Бури и натиска» Я.М. Ленцем и хорошо ориентировался в литературе англ. и нем. предромантизма. Франц. драматургам К. решительно предпочитал У. Шекспира, перевел прозой его трагедию «Юлий Цезарь» (М., 1787), а также трагедию Г.Э. Лессинга «Эмилия Галотти» (М., 1788).

 

В мае 1789 г. К. отправился в европ. путешествие на средства, полученные от продажи части оставшегося от отца имения. Этому предшествовали охлаждение и разрыв отношений К. с масонами, но расстались они, по словам К., «дружелюбно» (см.: Погодин. 1866. Ч. 1. С. 68–69; Сиповский. 1899. С. 141–145). Впосл. он подвергался нападкам с их стороны, сам неизменно насмешливо высказывался о масонских «тайнах» и «обрядах», казавшихся ему «нелепыми», однако сохранил добрые отношения с Тургеневым и Херасковым. Хорошо отзывался о благотворительной и об издательской деятельности Новикова, в 1792 г. завуалировано протестовал против его ареста (ода «К Милости»). После смерти Новикова обращался к императору за помощью разорившемуся семейству, назвав его при этом «жертвой подозрения извинительного, но несправедливого» («Записка о Н.И. Новикове», 1818).

 

Маршрут путешествия К. соответствовал описанному им маршруту в «Письмах русского путешественника» (гипотеза об умышленном частичном искажении в книге маршрута и дат реального путешествия (см.: Лотман. 1987) опровергается новейшими документальными данными, см.: Gellerman. 1991; Panofsky. 2010). К. выехал из Москвы в С.-Петербург 18 мая 1789 г., оттуда через Курляндию прибыл в Пруссию. В Кёнигсберге встречался с И. Кантом, в Берлине – с деятельным врагом иезуитов писателем Х.Ф. Николаи, К.Ф. Морицем и др. В Саксонии останавливался в Дрездене, Майсене и Лейпциге, где общался с философом Э. Платнером, противником Канта, и драматургом Х.Ф. Вейсе. В Веймаре посещал И.Г. Гердера и К.М. Виланда. Далее побывал в Эрфурте, во Франкфурте-на-Майне (здесь узнал новость о падении Бастилии), в Майнце, Мангейме, Страсбурге. В нач. авг. оказался в Швейцарии, из Базеля приехал в Цюрих, где познакомился с И.К. Лафатером, с которым еще в Москве вел переписку по нравственным и философским вопросам. Посетив Берн и Лозанну, в нач. окт. прибыл в Женеву, где, чтобы отдохнуть от «множества любопытных и беспрестанно новых предметов», прожил до марта 1790 г.; здесь он постоянно общался с Ш. Бонне и, вероятно, работал над первыми частями «Писем русского путешественника» (см.: Серман. 2004). Затем через Лион, где подружился с нем. поэтом Ф. Маттисоном, в кон. марта приехал в Париж и прожил там ок. 2 месяцев, посещая театры и заседания Национального собрания. Слушал М. Робеспьера, стал очевидцем прений О.Г. Мирабо и аббата Ж.С. Мори о статусе католической Церкви во Франции; из крупных деятелей революции общался с якобинцем Ж. Роммом и протестант. пастором Ж.П. Рабо Сент-Этьеном, из известных писателей – с Ж.Ф. Мармонтелем и аббатом Ж.Ж. Бартелеми (в России К. будет их переводить и популяризировать). Последним пунктом путешествия К. был Лондон, где он пользовался вниманием российского посла С.Р. Воронцова. 15 июля 1790 г. морским путем К. вернулся в С.-Петербург, а в авг. уже был в Москве.

 

С янв. 1791 по дек. 1792 г. издавал «Московский журнал» (8 ч.; переизд. в 1801–1803). К сотрудничеству К. привлек Г.Р. Державина, Дмитриева, Хераскова и др., но большая часть материалов в журнале принадлежала К. Впервые в рус. журналистике в «Московском журнале» появились отделы рецензий на новые книги и театральные постановки. Журнал был исключительно частным делом К. и представлял издателя как человека независимого, но совершенно лояльного к власти и соблюдающего светские приличия. В объявлении о начале издания сообщалось, что в план журнала «не входят только теологические, мистические, слишком ученые, педантические, сухие пиесы», т.е. не допускается масонская пропаганда. Это чисто лит. журнал, предназначенный для распространения «хорошего вкуса», под к-рым К. понимал умеренность, гуманную чувствительность и европейскую образованность. Изящная словесность, по мысли К., лучше, чем политики и моралисты, могла послужить смягчению «жестоких сердец» и общественному согласию (особенно актуальным на фоне событий во Франции). В повести «Бедная Лиза» (1792. Ч. 6. Июнь) К. вместо нравоучения преподал читателям урок сочувствия и сострадания героям. Шокирующая развязка повести (самоубийство) мотивировалась тем, что это «не роман, а печальная быль». В повести «Наталья, боярская дочь» (Ч. 8. Окт. – нояб.), напротив, счастливый финал неравной любви, поскольку это романическая история из прошлого, к-рая не могла произойти в современности (в основе вымышленного сюжета – история 2-го брака царя Алексея Михайловича с Наталией Кирилловной Нарышкиной); столь же счастливый финал в «старинной сказке» «Прекрасная Царевна и счастливый Карла» (Ч. 7. Авг.). К. в журнале прославлял частную благотворительность в лице простого крестьянина (повесть «Фрол Силин, благодетельный человек» – 1791. Ч. 3. Июль), призывал «миллионы» к братскому единению (стихотворение «Песнь мира» (1792. Ч. 5. Февр.; подражание гимну «К радости» Ф. Шиллера)), как переводчик К. знакомил русскую публику не только с сочинениями совр. европ. авторов (А. Коцебу, Мармонтель, Л. Стерн, С.Р. Шамфор и др.), но и с экзотическими для нее произведениями. Он опубликовал «Сцены из Саконталы» – средневек. инд. драма Калидасы (1791. Ч. 2. Июнь; Ч. 3. Июль; пер. с немецкого), «Картон» и «Сельмские песни» – из «Поэм Оссиана», мистификации Дж. Макферсона (Ч. 2. Май; Ч. 3. Авг.). Антимасонский характер имела публикация переведенного с немецкого анонимного сочинения о гр. Калиостро «Жизнь и дела Иосифа Бальзамо» (Ч. 4. Нояб. – дек.; 1792. Ч. 5. Янв. – февр.). В прозаическом этюде «Райская птичка» (1791. Ч. 3. Авг.) К. использовал патериковое сказание. Большую известность получила одна из эпитафий К. – «Покойся, милый прах, до радостного утра!» (1792. Ч. 7. Июль). О его философских взглядах некоторое представление дают «Разные отрывки: Из записок молодого россиянина» (Ч. 6. Апр.).

 

«Письма русского путешественника» К. печатались в «Московском журнале» с 1-го до последнего номера (письма из Германии, Швейцарии, частично из Парижа; в 1794–1795 в «Аглае» опубл. письма из Англии (2 отрывка); отд. (неполн.) изд.: М., 1797. 4 ч.; 1-е полн. изд.: М., 1801. 6 ч.). Это многоплановое произведение, связанное с популярной тогда «литературой путешествий» (Ш. Дюпати, Стерн и др.) и не случайно получившее европейскую известность еще при жизни К. (2 нем. перевода вышло в 1800 и 1804; польский – в 1802; английский – в 1803; французский (неполный) – в 1815 и др.). С одной стороны, это «зеркало души» автора, показывающее, каков он был, «как думал и мечтал», а с другой – книга, обладавшая достоинствами путеводителя и обозрения политической и культурной жизни Европы в начальный период Французской революции. Внутреннее единство книге дает образ путешественника – молодого «русского европейца», ищущего в Европе не столько новых знаний, сколько новых впечатлений и всегда готового вступиться за честь своего Отечества, и «рыцаря веселого образа», к-рый всегда вежлив, снисходителен к чужим слабостям, чувствителен и любопытен, но ко многому склонен относиться со сдержанной иронией. В Англии, где «терпим всякий образ веры», ему «хочется видеть служение каждой секты», но первый же свой визит – к квакерам – он описал юмористически. В Швейцарии он часто слушал проповеди местных пасторов, но в итоге признался, что «из всех церковных риторов» ему более нравится Йорик (герой сочинений и alter ego Стерна). К. – противник нетерпимости, в особенности религиозной: в Берлине он осудил ожесточение, с которым журналисты нападали на иезуитов, во Франкфурте посетил синагогу, сожалея о притеснениях евреев. В средневековье К. видел примеры варварства и фанатизма, о которых ему напоминали рыцарские замки и католич. монастыри, и радовался происшедшим с тех пор переменам. К. удивлялся, как «простой монах» М. Лютер «сделал… великую нравственную революцию в свете». Он оценил Вольтера как писателя, распространившего «взаимную терпимость в верах, которая сделалась характером наших времен», но заметил, что у него нет «великих идей» и что «он от суеверия не отличал истинной христианской религии». Не интересуясь богословскими вопросами, К. понимал христианство прежде всего как облагораживающее человека нравственное учение и приводил высказывание Геллерта: «Всем, что есть во мне доброго, – всем обязан я христианству». Политическая позиция К. в то время определялась сочувствием к утопическим социальным проектам (««Утопия» будет всегда мечтою доброго сердца…») и признанием невозможности, а в конечном счете и нежелательности их немедленной реализации. Республиканское правление К. вслед за Ш.Л. Монтескьё считал пригодным только для добродетельных граждан, а монархическое – не требующим от людей «чрезвычайностей» и способным «возвышаться на той ступени нравственности, на которой республики падают», а значит, на практике более надежным. В швейцар. республиках, чье политическое устройство особенно импонировало К. (в частности, ограничения на роскошь, которая «бывает гробом вольности и добрых нравов»), он уже заметил симптомы упадка: начавшееся перерождение демократического правления в олигархическое, детское попрошайничество ради забавы и др. (ср. позднейшую статью К. «Падение Швейцарии», 1802). В Англии, где законы защищают индивидуальную свободу и собственность, К. отметил господствующее презрение к бедности и «тонкий эгоизм»; многие здесь поражены «сплином» – «нравственной болезнью», часто доводящей людей до самоубийства; Лондон изобилует преступниками, история Англии – «злодействами». Т.о., демократию, по К., можно основать либо на личном эгоизме (Англия), либо на принудительной коллективной добродетели (Швейцария). Между этими путями вынуждена выбирать Франция, в к-рой пала монархия. Революцию К. оценивал негативно, поскольку это покушение на издревле сложившийся порядок вещей: французская монархия была подобна «священному дереву», под чьей «мирною сению возрастали науки и художества, жизнь общественная украшалась цветами приятностей, бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком»; срубившие его «новые республиканцы с порочными сердцами» забыли, что «безначалие хуже всякой власти», и подготовили себе эшафот. В результате К. стал поборником идей консерватизма: не только насильственные, но и любые поспешные преобразования опасны («легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо»), так же как и попытки копирования чужой политической системы («что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле»). Самый надежный путь – по мере сил содействовать «успехам просвещения» и уповать на ход времени и Промысл Божий: «Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению: оно, конечно, имеет свой план; в его руке сердца Государей – и довольно».

 

В 1794 и 1795 гг. К. выпустил 2 книжки альманаха «Аглая» (переизд. с дополнениями в 1796), почти целиком заполненные его новыми сочинениями и переводами (часть из них написана в 1793). В них отразился духовный кризис К., в значительной степени вызванный известиями о революционном терроре во Франции. «Готические» повести «Сиерра-Морена» (1793) и «Остров Борнгольм» (1794) проникнуты атмосферой отчаяния и ужаса перед тайнами и заблуждениями человеческого сердца и капризами судьбы. В повести «Афинская жизнь» (1795) воображаемое путешествие в идиллическую древность омрачено напоминанием о суде над Сократом и об исчезновении цивилизаций. Статьи и стихи К. в «Аглае» носят программно-философский характер. В ст. «Нечто о науках, искусствах и просвещении» (1793) он полемизирует с Ж.Ж. Руссо, доказывая, что «просвещение есть палладиум благонравия» и совместимо с трудом земледельца. В ст. «Что нужно автору?» (1793), основываясь на идее прекрасного как единства красоты и добра, К. заключил, что «дурной человек не может быть хорошим автором». В переписке «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору» (1795) обсуждается принципиальная для К. идея прогресса: Мелодор перед лицом кровавой развязки «философского века» («Осьмой-надесять век кончается; и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтоб лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки!») приходит к мысли о повторяемости в истории расцвета и гибели цивилизаций, а возражающий на это Филалет («Сизиф с камнем не может быть образом человечества») утешает друга тем, что мир есть «великое позорище, где добро со злом, где истина с заблуждением ведет кровавую брань» и что «нам не век жить в сем мире». Продолжение их диалога – в отдельно изданной К. брошюре «Разговор о щастии: Филалет и Мелодор» (М., 1797, 18022), в которой общие проблемы европ. философии оптимизма (Г.В. Лейбниц, Э. Шефтсбери и др.) решаются в плоскости личной морали – «быть счастливым есть… быть добрым». Эпилог этого философского цикла – позднейшая статья К. «Рассуждение о счастливейшем времени жизни» (1803), где утверждается, что «вопреки Лейбницу и Попе здешний мир остается училищем терпения» и что полное счастье возможно только при условии воскресения мертвых.

 

Ряд стихотворений в «Аглае» посвящен тем же морально-философским проблемам: изменить людей невозможно, проповедующего истину гордецам и глупцам ожидает участь Сократа, но возможно «без страха и надежды… в мире жить с собой», сохранив в себе «дух и совесть без пятна» («Послание к Дмитриеву», 1794); нужно воспитать «геройскую твердость в душе» и «спокойными очами на мир обманчивый взирать, несчастье с счастьем презирать» («К самому себе», 1795); счастья нет нигде – ни в свете, ни в пустыне, и, чтобы не прервать своей жизни «железом острым или ядом», нужно радоваться тому немногому добру, к-рое все-таки есть на земле, и бестрепетно ждать кончины («Послание Александру Алексеевичу Плещееву», 1794). Однако К. чувствовал недостаточность этой стоической морали и восполнял ее христ. верой, к-рая, по К., есть не что иное, как «тайный союз души с Богом» (см.: «Мнение русского гражданина», 1819). В итоге человеческим идеалом К. стал водимый Премудростью праведник, о котором говорится в стихотворении «Опытная Соломонова мудрость, или Мысли, выбранные из Экклезиаста» (опубл. в 1796; вольное подражание поэме Вольтера «Précis de Ecclésiaste»): «Он телом на земле, но сердцем в небесах».

 

В 1794 г. К. издал 1-й авторский сборник – «Мои безделки» (2 ч.; 2-е изд., дополненное – М., 1797; 3-е изд. – М., 1801), в к-рый вошли в основном ранее опубликованные стихи и повести. Выпустил сборник переводов «Новые Мармонтелевы повести» (М., 1794–1798. 2 ч., 1815 2, 1822 3) и новую оригинальную повесть «Юлия» (М., 1796). В 1795 г. в газ. «Московские ведомости» вел отдел «Смесь», где поместил 169 переводных и оригинальных заметок. Издал поэтическую антологию «Аониды, или Собрание разных новых стихотворений» (М., 1796–1798. 3 кн.), включавшую стихи современных поэтов (Державин, Дмитриев, В.В. Капнист, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, Херасков и др.) и самого К., в т.ч. программные стихотворения о поэзии «К бедному поэту», «Дарования» (Аониды. 1797. Кн. 2), «Протей, или Несогласия стихотворца» (Там же. 1798. Кн. 3). Восшествие на престол Павла I приветствовал «Одой на случай присяги московских жителей Павлу Первому» (отд. изд.: М., 1796). В 1797 г. в выходившем в Гамбурге франц. ж. «Spectateur du Nord» К. опубликовал ст. «Un mot sur la littérature Russe» (Несколько слов о русской литературе), в к-рой кратко изложил содержание «Писем русского путешественника» и назвал Французскую революцию одним из тех событий, к-рые «определяют судьбы людей на много последующих веков». Издал «Пантеон иностранной словесности» (М., 1798. 3 ч., 1818, 2-е, дополненное изд.), состоявший из переведенных К. отрывков сочинений древних («О природе богов» Цицерона, Плутарха, Тацита, Лукана, Саллюстия и др.) и новых авторов («Сократ» Ж.Ж. Бартелеми – глава из романа «Путешествия молодого Анахарсиса в Грецию», Ж.Ф. Бюффона, О. Голдсмита, Руссо, Б. Франклина, И.Я. Энгеля и др.); в связи с этим изданием столкнулся с цензурными затруднениями, и примерно в то же время его имя попало в доносы (не имели последствий благодаря заступничеству Ф.В. Ростопчина). После этих событий К. отошел от лит. деятельности.

 

Вступлению на престол имп. Александра I Павловича, с которого началась новая эпоха в жизни К., он посвятил оды «Е.И.В. Александру I» и «На торжественное коронование Е.И.В. Александра I» (обе: М., 1801); в связи с обещанием императора править по «законам и сердцу августейшей бабки» К. в 1801 г. написал «Историческое похвальное слово имп. Екатерине II» (М., 1802), в котором взамен либеральных конституционных проектов предложил программу сохранения и укрепления в России монархии в ее просвещенном варианте и через Д.П. Трощинского представил его царю. В апр. 1801 г. К. женился на Е.И. Протасовой (скончалась в 1802 после рождения дочери Софьи). В том же году К.издал перевод либретто оратории Й. Гайдна «Творение». В 1802–1803 гг. вместе с П.П. Бекетовым выпустил 4 части иллюстрированного альбома Бекетова «Пантеон российских авторов, или Собрание их портретов с замечаниями» (справки о писателях написаны К.).

 

С янв. 1802 по дек. 1803 г. К. издавал ж. «Вестник Европы», состоявший из 2 разделов – «Литература и смесь» и «Политика» (2-й заполнялся исключительно трудами К.). В журнале сотрудничали не только известные писатели, поэты и др., но и начинающие литераторы (В.А. Жуковский и др.). К. выступал здесь в первую очередь в качестве политического обозревателя и консервативного публициста. Общая его позиция выражена в программных статьях «Всеобщее обозрение» (1802. № 1) и «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени» (№ 12). В последней К. исходил из того, что «учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакой силой ума», и отмечал, что по сравнению с недавним прошлым, когда все «необыкновенные умы страстно желали перемен и… были, в некотором роде, врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения», теперь все они «стоят под знаменами властителей и готовы только способствовать успехам настоящего порядка вещей, не думая о новостях». В многочисленных статьях (чаще всего основанных на иностранных источниках) К. выражал надежду на установление прочного мира в Европе и с одобрением наблюдал за возвышением Наполеона I Бонапарта, видя в нем человека, обуздавшего революционную анархию. Он восстанавливал законный порядок и, в частности, возвращал народу необходимую для него веру («Торжественное восстановление католической религии во Франции» (1802. № 9); «Письмо из Парижа». (1802. № 10) и мн. др.). Однако со временем К. разочаровался в нем и с ядовитой иронией писал, напр., о речи Бонапарта при избрании его пожизненным консулом, заметив, что «так говорили Магометы, Зороастры, а не герои Плутарховы» («Известия и заметки» (1802. № 17. С. 72)).

 

В статьях о российских делах К. последовательно развивал мысль о необходимости и в политике, и в повседневной жизни сохранять освященные временем установления. Власти и образованным сословиям он пытался внушить чувство национального самоуважения, видя в этом, в частности, условие успешной внешней политики («мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно» – «О любви к отечеству и народной гордости» (1802. № 4)), и осуждал заведенную в знатных семьях моду на воспитание детей за границей («Странность» (1802. № 2)). Он высказывался против скорой отмены крепостного права, допуская только его ограничения («Письмо сельского жителя» (1803. № 17)), но принципиально выступал в защиту всесословного, включая крестьян, образования («О новом образовании народного просвещения в России» (1803. № 5); «О верном способе иметь в России довольно учителей» (1803. № 8)). В журнале появились также первые статьи К. о рус. истории; все они содержат более или менее заметные аллюзии на современную К. политическую реальность. Так, в ст. «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице» (1802. № 15–17) Борис Феодорович Годунов сравнивается с О. Кромвелем и получает высокую оценку К. (возможно, по аналогии с Бонапартом); в ст. «О Тайной канцелярии» (1803. № 6) ее ликвидация намеренно вместо имп. Петра III Феодоровича приписана имп. Екатерине II – образцу для имп. Александра I; в ст. «О Московском мятеже в царствование Алексея Михайловича» (1803. № 18) причиной несчастья объявлена слабость монарха, «излишно» положившегося на бояр; «Русская старина» (1803. № 20–21), написанная по запискам иностранцев, посвящена Смутному времени в России; ст. «О случаях и характерах, которые могут быть предметом художеств» (1802. № 24) содержит факты, к-рые приумножают «народную гордость» за Отечество и побуждают читателей к занятиям древней рус. историей.

 

В «Вестнике Европы» появились последние повести К.: «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода» (1803. № 1–3), в к-рой на историческом примере показаны спасительность и надежность самодержавия и неустойчивость республики даже при наличии в ней сильных вождей (см. также историческую статью К. «Известие о Марфе Посаднице, взятое из жития св. Зосимы». 1803. № 12); «Моя исповедь» (1802. № 6) – злая сатира с узнаваемыми мотивами из «Исповеди» Руссо и нек-рыми чертами автопародии, опровергающая представление об изначально доброй природе человека и руссоистские педагогические теории; «Рыцарь нашего времени» (1802. № 13, 18; 1803. № 14) – автобиографическая повесть, в которой едва ли не впервые в рус. лит-ре К. обратился к психологии ребенка и процессу становления личности в определенной социально-исторической обстановке – среди провинциальных помещиков старого времени, изображаемых с теплым юмором; «Чувствительный и холодный. Два характера» (1803. № 19) – параллельное жизнеописание 2 друзей с противоположными темпераментами, предопределившими их судьбу (в «чувствительном» Эрасте находят черты автора, в «холодном» Леониде – его друга Петрова). В «Вестнике Европы» К. сознательно отказался от лит. критики (по его словам, не столько из «осторожности», сколько из «человеколюбия»), а неск. появившихся в журнале лит. статей связаны с вопросами общественной жизни. Ст. «О книжной торговле и любви к чтению в России» (1802. № 9) посвящена защите чтения романов, пусть и наивно-сентиментальных: в конечном счете они служат добродетели, поскольку «дурные люди и романов не читают». В ст. «Отчего в России мало авторских талантов?» (1802. № 14) К. сформулировал свой стилистический принцип – писать так, как говорят в лучшем, образованном обществе, и в согласии с утонченным жен. вкусом (эта статья в 1803 стала первой мишенью атаки А. С. Шишкова на «новый слог» К. и его последователей). В заметке «Мысли об уединении» (1802. № 10) и большой, написанной по случаю кончины И.Ф. Богдановича биографической ст. «О Богдановиче и его сочинениях» (1803. № 9) одной из главных литературных проблем объявляется проблема отношений писателя и светского общества. В журнале были опубликованы также новые художественные переводы К. (повести Жанлис и др.) и несколько стихотворений («Гимн глупцам», «К Добродетели», «К Эмилии» и др.).

 

В 1803 г. К. окончательно решил заняться сочинением о русской истории. Через М.Н. Муравьёва, близкого ему по духу писателя, назначенного тогда товарищем министра народного просвещения, К. обратился за помощью к имп. Александру I, и 31 окт. 1803 г. последовал именной указ о назначении К. придворным историографом с ежегодным пенсионом 2 тыс. р.

 

В янв. 1804 г. К. вторым браком женился на Е.А. Колывановой, сводной сестре П.А. Вяземского, сделавшись его опекуном. Каждое лето К. проводил в Остафьеве, подмосковном имении Вяземских, где работал над «Историей Государства Российского», остальное время – в Москве. К нач. 1805 г. был завершен 1-й том «Истории…», в 1806 г. – 2-й, в 1808 г. – 3-й, к 1811 г. – 4-й и 5-й. «Историю…» К. писал до конца жизни.

 

В 1803–1804 гг. К. издал Собрание сочинений в 8 частях (2-е изд., исправленное и умноженное – М., 1814. 9 ч.; 3-е изд. – М., 1820. 9 ч.) и тем самым подвел итог своему предшествующему творчеству. С этого момента до выхода из печати первых томов «Истории Государства Российского» только несколько раз выступил перед публикой с новыми трудами: подготовил и издал со своим предисловием сочинения в прозе скончавшегося в 1807 г. Муравьёва (Опыты истории, словесности и нравоучения. М., 1810. 2 ч.) и написал несколько стихотворений, в т.ч. «Песнь воинов» (1806) и оду «Освобождение Европы и слава Александра I» (1814).

 

В нач. 1810 г. К. был представлен Ф.В. Ростопчиным вел. кнг. Екатерине Павловне и стал бывать по ее приглашению в Твери. В 1811 г. по ее инициативе написал записку «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» («Записка о древней и новой России»), поданную имп. Александру I в марте 1811 г. (впервые опубл. в Берлине в 1861; в России полностью – в 1900; отд. изд. – СПб., 1914; уточненный текст впервые – в ж. «Литературная учеба» (1988. № 4. С. 97–143)). Это краткое обозрение рус. истории, содержащее во 2-й части резкую критику реформ и внешней политики имп. Александра I (который принял записку холодно). Пафос записки – в требовании от императора «более мудрости хранительной, нежели творческой». Во-первых, как писал К., нельзя допускать каких бы то ни было ограничений самодержавия, поскольку «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». И, во-вторых, нельзя изменять гос. обычаи по иноземным образцам, повторяя ошибки Петра I и унижая тем самым «дух народный», к-рый «составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости». Признавая заслуги Петра I, К. считал его ошибками европеизацию дворянства, повредившую народному единодушию («русский земледелец, мещанин, купец увидели немцев в русских дворянах»), и перенесение столицы в С.-Петербург, а главной его ошибкой – церковную реформу 1721 г., установившую «явную, совершенную зависимость духовной власти от гражданской», что предполагает мнение о бесполезности первой. В идеале же, по К., «власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею».

 

Во время Отечественной войны 1812 г. К. покинул Москву накануне вступления в город наполеоновских войск, жил в эвакуации в Ярославле и Н. Новгороде. В июне 1813 г. вернулся в Москву, где продолжил работу над «Историей…». К 1816 г. были готовы уже 8 томов (повествование доведено до 1560). В нач. 1816 г. К. отправился в С.-Петербург хлопотать об их издании, выступал с чтениями «Истории…» в светском обществе и при дворе, но аудиенции у императора добился только 8 дек. 1816 г. Император выделил средства на публикацию «Истории…» и разрешил печатать ее без цензуры. «История Государства Российского» вышла из печати 28 янв. 1818 г. и разошлась в течение месяца тиражом 3 тыс. экз. (на титуле т. 1–3 – 1816, т. 4–8 – 1817; т. 9 опубл. в 1821; т. 10–11 – в 1824, т. 12 – в 1829, уже после смерти К.; повествование доведено до 1612 г.).

 

Посвящение, адресованное имп. Александру I, завершалось словами: «История народа принадлежит Царю». Это манифестация монархического принципа, положенного К. в основание своей «Истории…». Повествование в ней ведется не по годам, а по периодам правлений великих князей и царей. Самодержавие, по мнению К., создало Российское гос-во и является органически ему присущей и единственно спасительной для него формой правления. Ослабление самодержавия после правления блгв. кн. Ярослава Владимировича Мудрого привело к тому, что страна неск. столетий «гибла от разновластия». Возрождение Руси К. связал с правлением Иоанна III Васильевича – наилучшего монарха в его концепции, сочетавшего единовластие с уважением к народным обычаям и соблюдением законов. На примере царя Иоанна IV Васильевича Грозного К. показал, как истинное самодержавие может превращаться в деспотический произвол, и восхищался терпением народа, которого эксцессы 2-й половины царствования Иоанна Грозного не заставили усомниться в правоте монархического принципа. Царь Борис Феодорович Годунов, обладавший всеми данными идеального правителя, потерпел поражение потому, что, рожденный в низком звании, дерзнул надеть на себя царский венец, а «избранный» царь не мог иметь власти над сердцами рус. народа. События Смутного времени, на к-рых заканчивается труд К., – яркий пример того, что происходит в России без самодержавия. Другая не менее важная внутренняя связь, являющаяся условием существования России, по мнению К., – это единая правосл. вера, благодаря к-рой рус. народ и его государственность сохранились в период монголо-татар. ига. Эта историческая концепция в царствование имп. Николая I приобрела характер официальной, отразилась в известной формуле «Православие, самодержавие, народность» и оставалась самой влиятельной до нач. XX в.

 

Однако труд К. не имеет жесткой схемы, как более поздние «Истории» России. Автор выносит нравственные оценки событиям и героям, не опасаясь писать об этом откровенно. К. стремился создать связное и живое повествование о прошлом, уделяя много внимания личным особенностям и характерам великих князей и царей. Художественная выразительность созданных К. образов способствовала огромной популярности его «Истории…», из к-рой обращавшиеся к исторической тематике рус. писатели XIX в. постоянно заимствовали сюжеты, мотивы и образы. В то же время она является 1-м крупным сочинением о рус. истории, основанным на научных принципах и критике источников. В примечания К. вынес археографические и источниковедческие справки, обсуждение спорных вопросов и обоснование принимаемых им решений. Именно К. обнаружил и ввел в научный оборот Троицкую летопись, ряд др. важнейших источников, а также не использовавшиеся прежде иностранные известия.

 

С 1816 г., продолжая работу над последними томами «Истории…», К. жил в столице и каждое лето проводил в Царском Селе. В 1817 г. он по просьбе имп. Марии Феодоровны написал «Записку о московских достопамятностях» – своеобразный путеводитель по старой Москве (опубл. в 1818). 5 дек. 1818 г. по случаю избрания его членом Российской академии К. произнес «Речь… в торжественном собрании имп. Российской Академии» (опубл. в 1819). История человечества, в к-рой возвышаются и исчезают империи, по К., совершается для «раскрытия великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертие в их успехах!». Слова «все для души» вскоре стали рассматривать как девиз творчества писателя. В те же годы он неоднократно беседовал с имп. Александром I по текущим политическим вопросам и откровенно осуждал некоторые его начинания. Особенно резкой была их беседа о проекте восстановления Польши, с чем К. был решительно не согласен. В окт. 1819 г. он изложил свои взгляды в нелицеприятном письме царю под заглавием «Мнение русского гражданина». К. был готов к разрыву с Александром I, но царь оценил благородную независимость историографа, и их встречи продолжились. В «Новом прибавлении» к «Мнению», написанном после кончины Александра I, К. «для потомства» дал общую характеристику своих отношений с покойным царем.

 

В нач. дек. 1825 г. по Высочайшему поручению К. написал Манифест о восшествии на престол имп. Николая I, но в итоге вариант К. был отвергнут и лишь частично использован в окончательном тексте Манифеста, составленного М.М. Сперанским (сравнение 2 вариантов см. в записке К. «Для сведения моих сыновей и потомства», написанной 16 дек. 1825). К. был очевидцем восстания декабристов в С.-Петербурге 14 дек. 1825 г. По словам К., душа его «алкала пушечного грома», но позднее он предпринял попытку защитить осужденных перед имп. Николаем I, объясняя, что «заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века».

 

Награжден орденами св. Владимира 3-й степени (1810) и св. Анны 1-й степени (1816). Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

 

 

Арх.: РГИА. Ф. 248, 951; РНБ. Ф. 336.

 

Соч.: ПСС: В 18 т. М., 1998–2009 [т. 1–12 – История Государства Российского, т. 18 – Письма]; Соч. СПб., 18485. 3 т.; Соч.: В 2 т. / Сост., вступ. ст., коммент.: Г.П. Макогоненко. Л., 1984; Избр. соч.: В 2 т. / Вступ. ст.: П.Н. Берков, Г.П. Макогоненко. М.; Л., 1964; История Государства Российского. СПб., 1842–18435. 3 кн. 12 т.; То же. М., 1988–1989p. 4 кн.; То же. 1989–1998. 6 т. [науч. коммент. изд., не завершено]; Переводы. СПб., 1834–1835. 9 ч.; [Статьи из отд. «Смесь» газ. «Московские ведомости», 1795] // Москвитянин. 1854. № 3–4, 6–7, 10–12; Записка о древней и новой России. М., 1914, 1991; Полн. собр. стихотворений / Вступ. ст., подгот. текста и примеч.: Ю.М. Лотман. М.; Л., 1966. (Б-ка поэта); Письма русского путешественника / Изд. подгот.: Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко, Б.А. Успенский. Л., 1984. 1989р. (Лит. памятники).

 

Переписка: Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1 [переписка с имп. Александром I, имп. Елисаветой Алексеевной, вел. кнг. Екатериной Павловной, имп. Николаем I, с женой Е.А. Карамзиной и др.]; Письма к И.И. Дмитриеву [1787–1826]. СПб., 1866; Письма к кн. П.А. Вяземскому, 1810–1826: (Из Остафьевского архива). СПб., 1897; Переписка с 1799 по 1826: [Письма к брату В.М. Карамзину] / Предисл.: Е. Колбасин // Атеней. 1858. Ч. 3. № 19. С. 192–204; № 20. С. 244–259; № 21. С. 339–344; № 22. С. 416–422; № 23. С. 474–486; № 24. С. 532–542; № 25. С. 598–606; № 26. С. 652–662; Ч. 4. № 27. С. 56–62; № 28. С. 110–118; Письма к А.Ф. Малиновскому… М., 1860; Переписка с Лафатером [1786–1790]. СПб., 1893 [уточненный текст в кн.: Карамзин Н.М. Письма рус. путешественника. Л., 1984. С. 464–498]; Н.М. Карамзин в переписке с имп. Марией Федоровной [1803–1824] / Предисл.: Е. Шумигорский // РС. 1898. Т. 96. № 10. С. 31–40; Письма к А.И. Тургеневу (1806–1826) / Предисл.: В. Сомтов // Там же. 1899. Т. 97. № 1. С. 211–238; № 2. С. 463–480; № 3. С. 707–716; Т. 98. № 4. С. 225–238; Из неизд. писем Н.М. Карамзина // Рус. лит-ра. 1991. № 4. С. 88–98; Письма Н.М. Карамзина. 1806–1823 // Рос. архив. М., 1992. Т. 2/3. С. 7–49; «Навеки преданный вам»: Письма к С.С. Кушникову, 1817–1825 гг. // ИА. 1993. № 2. С. 169–185; «…О Шиллере, о славе, о любви»: (Вильгельм фон Вольцоген и Н.М. Карамзин) // Лица: Биогр. альманах. М.; СПб., 1993. № 2. С. 176–204; Письма к В.М. Карамзину (1795–1798) // Рус. лит-ра. 1993. № 2. С. 80–131; Письма к А.Д. Засядко, 1824–1825 гг. // ИА. 1994. № 4. С. 181–184.

 

Лит.: Погодин М.П. Н.М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. 2 ч.; Пономарев С.И. Мат-лы для библиографии лит-ры о Н.М. Карамзине. СПб., 1883; Сиповский В.В. Н.М. Карамзин, автор «Писем рус. путешественника». СПб., 1899; Н.М. Карамзин: Его жизнь и сочинения: Сб. ист.-лит. статей / Сост.: В.И. Покровский. М., 1908 2; Эйхенбаум Б.М. Карамзин // Он же. Сквозь литературу: Сб. ст. Л., 1924. С. 37–49; Гуковский Г.А. Карамзин // История рус. лит-ры: В 10 т. М.; Л., 1941. Т. 5. С. 55–105; Лотман Ю.М. Эволюция мировоззрения Н.М. Карамзина (1789–1803) // УЗ Тартуского гос. ун-та. 1957. Вып. 51. С. 122–162; он же. Сотворение Карамзина. М., 1987, 1998. (ЖЗЛ); он же. Карамзин: Сотворение Карамзина. Статьи и исслед. Заметки и рец. СПб., 1997; Виноградов В.В. Неизв. сочинения Н.М. Карамзина // Он же. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 219–361; Крестова Л.В. Древнерус. повесть как один из источников повестей Н.М. Карамзина «Райская птичка», «Остров Борнгольм» и «Марфа Посадница»: (Из истории раннего рус. романтизма) // Исслед. и мат-лы по древнерус. лит-ре. М., 1961. [Вып. 1]. С. 193–226; Канунова Ф.З. Из истории рус. повести: (Ист.-лит. значение повестей Н.М. Карамзина). Томск, 1967; Верховская Н.П. Карамзин в Москве и Подмосковье. М., 1968; Rothe Н.N. M. Karamzins europäische Reise: Der Beginn des russischen Romans. Bad Homburg; B.; Zürich, 1968: Державин и Карамзин в лит. движении XVIII – нач. XIX вв.: [Сб. ст. и мат-лов]. Л., 1969. (XVIII век; 8); Cross A.G. N.M. Karamzin: A Study of his Literary Career. 1783–1803. L., 1971; Essays on Karamzin: Russian Man-of-Letters, Political Thinker, Historian, 1766–1826 / Ed. J.L. Black. The Hague, 1975; Kochetkоva N.D. Nikolay Karamzin. Boston, 1975; она же (Кочеткова Н. Д.). Лит-ра рус. сентиментализма: (Эстетические и худож. искания). СПб., 1994; она же. Н.М. Карамзин и древнее благочестие // ТОДРЛ. 2003. Т. 54. С. 238–244; Кислягина Л.Г. Формирование общественно-полит. взглядов Н.М. Карамзина (1785–1802 гг.). М., 1976; Проблемы историзма в рус. лит-ре: Кон. XVIII – нач. XIX вв.: [Сб. ст.]. Л., 1981. (XVIII век; 13); Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983; Осетров Е.И. Три жизни Карамзина. М., 1985; Успенский Б.А. Из истории рус. лит. языка XVIII – нач. XIX в.: Языковая программа Карамзина и ее ист. корни. М., 1985; Kowalczyk W. Proza Micołaja Karamzina: Problemy poetuki. Lublin, 1985; Вацуро В.Э. Подвиг честного человека // Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Сквозь «умственные плотины». М., 1986 2. С. 25–86; он же. К истории эпиграмм Пушкина на Карамзина // Новое лит. обозр. 1997. № 27 С. 112–131; он же. Готический роман в России. М., 2002. С. 246–275; Шмидт С.О. «История государства Российского» в культуре дорев. России // Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1988. Кн. 4. С. 28–43; он же. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в контексте истории мировой культуры // Всемирная история и Восток: Сб. ст. М., 1989. С. 187–202; он же. Н.М. Карамзин и его «История государства Российского» // Он же. Обществ. самосознание рос. благородного сословия: XVII – 1-я треть XIX в. М., 2002. С. 150–196; он же. «История гос-ва Российского» Н.М. Карамзина в культуре рос. провинции // Там же. С. 197–214; он же. Пушкин и Карамзин // Там же. С. 215–230; Кафанова О.Б. Библиография переводов Н.М. Карамзина (1783–1800 гг.) // Итоги и проблемы изуч. рус. лит-ры XVIII в. Л., 1989. С. 319–337. (XVIII век; 16); она же. Библиография переводов Н.М. Карамзина в «Вестнике Европы» (1802–1803 гг.) // XVIII век: [Сб. ст. и мат-лов]. СПб., 1991. Сб. 17. С. 249–283; Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М., 1989; Н.М. Карамзин: Биобиблиогр. указ. / Сост.: Н.И. Никитина, В.А. Сукайло. Ульяновск, 1990; Gellerman S. Karamzine à Genéve: Notes sur quelques documents d’archives concernant les «Lettres d’un Voyageur russe» // Fakten und Fabeln: Schweizerisch-slavische Reisebegugnung vom 18. bis zum 20. Jh. Basel; Fr./M., 1991. S. 73–90; Hammarberg G. From the Idyll to the Novel: Karamzins Sentimentalist Рrose. Camb.; N.Y., 1991; Н.М. Карамзин: 1766–1826: [Сб. науч. тр.] / Сост.: Н.И. Михайлова, С.О. Шмидт. М., 1992; Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения. М., 1995; Иванов М.В. Судьба рус. сентиментализма. СПб., 1996; Карамзинский сб.: Творчество Н.М. Карамзина и ист.-лит. процесс / Ред.: С.С. Шаврыгин. Ульяновск, 1996; Лазарчук Р.М. Переписка Н.М. Карамзина с А.А. Петровым: (К проблеме реконструкции «романа в письмах») // XVIII век. 1996. Сб. 20. С. 135–143; Леманн-Карли Г. Я.М.Р. Ленц и Н.М. Карамзин // Там же. С. 145–156; Ларионова Е.О. Н.М. Карамзин по мат-лам архива братьев Тургеневых // Новое лит. обозр. 1997. № 27. С. 132–167; Ермашов Д.В., Ширинянц А.А. У истоков рос. консерватизма: Н.М. Карамзин. М., 1999; Н.М. Карамзин: Указ. трудов, лит-ры о жизни и творчестве, 1883–1993 / Отв. ред.: А.А. Либерман. М., 1999; Казаков Р.Б. Летописный «Список рус. городов дальних и ближних» в ист. науке 1-й четв. XIX в.: Н.М. Карамзин и З.Я. Доленга-Ходаковский // АЕ за 2000 г. М., 2001. С. 169–178; он же. Заметка Н.М. Карамзина «О московском землетрясении 1802 г.»: Источниковед. коммент. // XVIII век. 2002. Сб. 22. С. 296–309; Карамзинский сб.: Россия и Европа: Диалог культур. Ульяновск, 2001; Серман И.З. «Дела церковные» в ист. концепции Н.М. Карамзина // Russika Romana. Pisa; R., 2002. Vol. 9. P. 73–98; он же. Где и когда создавались «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? // XVIII век. 2004. Сб. 23. С. 194–210; он же. Лит. дело Карамзина. М., 2005; Сапченко Л.А. Н.М. Карамзин: Судьба наследия: (Век XIX). Ульяновск, 2003; она же. «Мир совести и доверенности к Провидению» в альбомах Н.М. Карамзина // Проблемы ист. поэтики. Петрозаводск, 2008. Вып. 8. С. 72–82; Стенник Ю.В. Идея «древней» и «новой» России в лит-ре и обществ.-ист. мысли XVIII – нач. XIX в. СПб., 2004; Муравьёв В.Б. Николай Карамзин. М., 2005; Н.М. Карамзин: Pro et contra: Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке рус. писателей, критиков, исследователей / Сост., вступ. ст.: Л.А. Сапченко. СПб., 2006; Вендитти М. Истолкование мотивов из Экклезиаста в XVIII в.: Вольтер в переводах Хераскова и Карамзина // XVIII век. 2008. Сб. 25. С. 130–157; Подвиг честного человека: Из наследия рус. эмиграции / Сост., вступ. ст.: М.Д. Филин. М., 2010. (Зарубежная Россия и Карамзин); Panofsky G.S. N.M. Karamzin in Germany: Fiction as Facts. Wiesbaden, 2010; она же (Панофски Г.). Приезд Карамзина в Берлин и его встреча с рус. ветераном в Потсдаме: Факты вместо вымыслов // XVIII век. 2011. Сб. 26. С. 254–287.

 

Коровин В.Л. Карамзин Н.М. // Православная энциклопедия

 

http://www.pravenc.r...xt/1680981.html

Ответить

Фотография Стефан Стефан 13.05 2018

Карамзин Онлайн

http://www.karamzin.info/

Ответить

Фотография Стефан Стефан 14.05 2018

Интернет-проект «"Блестящий сын златого века". Н.М. Карамзин и его эпоха»

http://karamzin.rusarchives.ru/

Ответить