←  История письменности

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Старославянский язык: история рождения сла...

Фотография andy4675 andy4675 03.08 2016

Лиутпранд, Антаподосис 3.29 (о величайшем болгарском царе и просветителе - Симеоне I Великом):

 

XXIX. Говорят, что этот Симеон был emiargon, то есть полугреком, ибо в детстве изучал в Византии риторику Демосфена и силлогизмы Аристотеля. Затем, как рассказывают, оставив изучение наук, он принял святое одеяние монаха. Однако позднее, прельщённый жаждой власти, он сменил тишину и покой монастыря на светские бури, предпочитая следовать скорее примеру отступника Юлиана, нежели блаженнейшего Петра, носящего ключи от царства небесного.

 

 

 

http://www.vostlit.i.../frametext3.htm

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 03.08 2016

 

Полевые командиры предполагаемых славянских боевых групп в составе гуннской орды, после распада последней, находили применение своему оружию в захвате власти над слабоорганизованными племенными группами славян, распространяя таким образом диалект славянских казарм орды поверх племенных мов.

А как эти фантазии можно на основании источников подкрепить? Вы можете указать конкретные случаи, когда бы некая славянская орда, после распада империи гуннов, достоверно начинала покорять бесхозные слабоорганизованные племенные группы славян? Кто подобное пишет?

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Об учениках Кирилла и Мефодия и о школах старославянской литературы существует обширная библиография. Попытаюсь дать небольшой обзор (в виде выкладок) хотя-бы на первоисточники.

 

1. Феофилакт Охридский, Пространное Житие Климента Охридского (на болгарском и греческом) - данные о ближайших учениках первоучителей славянских (Горазд, Климент Охридский, святой Наум, Ангеларий и Савва):

 

http://www.promacedo...teofilakt1.html

 

Пространное (Феофилакт Охридский) и Краткое (Димитрий Хоматиан) Житие Климента Охридского (тексты на греческом и на болгарском):

 

http://macedonia.kro...h/ko/index.html

 

2. Житие Кирилла (Константина Философа):

 

http://old-ru.ru/03-42.html

 

http://old-ru.ru/03-42-1.html

 

3. Житие Мефодия:

 

http://old-ru.ru/03-43.html

 

4. Пространное Житие Кирилла, и Пространное Житие Мефодия (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv4_1.html

 

5. Черноризец Храбр, "О письменах":

 

http://www.vostlit.i.../frametext3.htm

 

6. Иоанн Экзарх, "Шестоднев":

 

http://iph.ras.ru/up.../Shestodnev.pdf

 

Иоанн Экзарх, отрывок из "Богословия" о небесах (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv5_1.html

 

Иоанн Экзарх, "О пасхе" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_13.html

 

Иоанн Экзарх, "О воскресении Госоднем" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_12.html

 

Иоанн Экзарх, "О сретении Господнем" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_11.html

 

Иоанн Экзарх, "Первая речь о рождестве Христовом" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_10.html

 

7. Изборник Святослава Ярославича (или Симеона I Великого), или Изборник 1073 года:

 

http://www.pravenc.ru/text/293834.html

 

Сам текст (к древнерусскому оригиналу приводятся параллельные переводы на греческий и на латынь):

 

http://ksana-k.ru/cf...rnik1073-1.djvu

 

Левочкин, "Изборник царя Симеона (опыт реконструкции)":

 

http://ksana-k.ru/cf...chkin_1981.djvu

 

Общая библиография по Изборнику 1073 года:

 

http://ksana-k.ru/?page_id=1514

 

Оригинал:

 

http://dlib.rsl.ru/v...3546378#?page=5

 

Из введения - похвала царю Симеону (перевод на болгарский):

 

http://promacedonia.com/zv/zv1_4.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv1_5.html

 

8. Житие святого Наума (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv4_3.html

 

9. Константин Преславский, "Учително Евангелие" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_8.html

 

Константин Преславский, "Служба в день преподобного Методия" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv2_3.html

 

Другие произведения Константина Преславского (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv1_3.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv1_2.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv1_1.html

 

10. Серия произведений, приписываемых по стилю Клименту Охридскому (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_7.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_6.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_5.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_4.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_3.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_2.html

 

http://promacedonia.com/zv/zv3_1.html

 

11. Климент Охридский, "Трисагий на рождество Христово" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv2_1.html

 

12. Наум Охридский, "Канон апостола Андрея" (на болгарском):

 

http://promacedonia.com/zv/zv2_2.html

 

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

Школы болгарской книжности старославянского периода:

 

Школа Плиски (действовала при царе Борисе, а при его сыне, царе Симеоне - перекочевала в Преславу)

 

Школа Охриды

 

Когда после смерти архиеп. Мефодия (886) начались гонения лат. духовенства (поддержанные кн. Святополком) на слав. литургию и письменность в Вел. Моравии, ученики слав. апостолов (из к-рых известны по именам Ангеларий, Климент, ЛаврентийНаумСавва; к их числу со всей очевидностью относится также Константин, буд. еп. Преславский) нашли убежище в Болгарии, куда попали разными путями: Ангеларий и Климент добрались до Белграда (принадлежавшего тогда Болгарии), на бревне переправившись через Дунай; Наум был продан в рабство и выкуплен в Венеции византийцами; пути др. неизвестны. В Болгарии они были с радостью приняты кн. Борисом, нуждавшимся в просвещенных и не связанных напрямую ни с Римом, ни с К-полем сотрудниках.

 

На протяжении примерно 40 лет (886-927) книжники, прибывшие из Вел. Моравии, и поколение их учеников путем переводов и оригинального творчества создали в Болгарии полноценную многожанровую лит-ру на понятном народу языке (см. статьи: АкростихГригорий пресвитерИоанн пресвитерИоанн ЭкзархКлимент ОхридскийКонстантин ПреславскийНаум ОхридскийТудор ДоксовХрабр Черноризец), составившую основу всех средневек. правосл. слав. (а также румын.) лит-р (см.: Флоря, Турилов, Иванов. 2000. С. 8-20). Благодаря деятельности учеников св. Кирилла и Мефодия и при непосредственной поддержке верховной власти в Болгарии в посл. четв. IX - 1-й трети X в. сложились и активно действовали 2 литературно-переводческих центра (или «школы») - охридский и преславский. По крайней мере двое из учеников слав. апостолов - Климент и Константин - были возведены в сан епископа.

Климент назван «первым епископом болгарского языка» (καὶ οὕτω δὴ Βουλγάρων γλώττῃ πρῶτος ἐπίσκοπος ὁ Κλήμης καθίσταται) в житии, написанном Феофилактом, архиеп. Охридским (ГИБИ. Т. 9. Ч. 2. С. 34). Во время своей просветительской деятельности в обл. Кутмичевица в юго-зап. Болгарии Климент обучил в общей сложности 3500 учеников (в т. ч. буд. Девольского еп. Марка).

 

Период расцвета болг. культуры при царе Симеоне получил название «золотого века». Составитель «Изборника» царя Симеона сравнивает болг. правителя с царем эллинистического Египта Птолемеем II Филадельфом (III в. до Р. Х.), при к-ром был осуществлен перевод Септуагинты с евр. на греч. язык.

В Х в., в правление царя св. Петра и его преемников, лит. творчество в Болгарии принимает окказиальный характер, свойственный всем лит-рам региона «Slavia Orthodoxa» в ср. века. От этого времени известны цикл поучений Петра Черноризца (отождествляемого исследователями с царем, сыном Симеона) и «Беседа на новоявленную ересь Богумилову» Козьмы Пресвитера, содержащая наиболее полную картину нового еретического учения и характеризующая духовную и в особенности монашескую жизнь Болгарии в сер.- 2-й пол. Х в. Почти все памятники, созданные в IX-X вв. в Болгарии, рано попали на Русь, а многие из них (в особенности небогослужебные) сохранились лишь в рус. списках.

Деятельность слав. книжников имела принципиальное значение для утверждения внутренней автономии БПЦ. Введение слав. языка способствовало постепенной замене греч. духовенства болг.

 

В Житии 15 Тивериопольских мучеников сообщается об активном строительстве храмов и укреплении влияния Болгарской Церкви в правление кн. Бориса: «С той поры стали поставлять епископов, во множестве рукополагать священников и воздвигать святые храмы, а тот народ, что раньше был племенем варварским, стал теперь народом Божиим… И может отныне видеть человек, что умножаются числом церкви, а храмы Божии, которые названные выше авары и болгары разрушили, вновь построили добре и воздвигли от оснований» (Там же. С. 68). Строительство церквей осуществлялось также по инициативе частных лиц, о чем свидетельствует кириллическая надпись Х в.: «Господи, помилуй раба Своего Иоанна пресвитера и раба Своего Фому, создавших храм святого Власия» (Иванова В. 1933).

Христианизация Болгарии сопровождалась сооружением множества мон-рей и увеличением числа монашествующих. Монашеский постриг принимали мн. болг. аристократы, в т. ч. члены княжеского дома (кн. Борис, его брат Докс Черноризец, царь Петр и др.). Значительное число мон-рей было сосредоточено в крупных городах (Плиске, Преславе, Охриде) и их окрестностях. Напр., в Преславе и его пригородах, по археологическим данным, насчитывается 8 мон-рей (Тотев. 1980). Большинство болг. книжников и церковных иерархов того времени вышли из числа насельников городских мон-рей (Иоанн Экзарх, пресв. Григорий Мних, пресв. Иоанн, еп. Марк Девольский и др.). Одновременно стали появляться иноческие обители в горных и отдаленных районах. Наиболее известным пустынножителем того времени был св. Иоанн Рыльский († 946), основатель Рильского мон-ря. Среди подвижников, продолжавших традиции аскетического монашества, прославились преподобныеПрохор Пшинский (XI в.), Гавриил Лесновский (XI в.), Иоаким Осоговский (кон. XI - нач. XII в.).

Ряд источников (напр., «Сказание инока Христодула о чудесах вмч. Георгия», нач. X в.) сообщают о большом числе странствующих иноков, не принадлежавших к братии определенной обители.

 

 

http://www.pravenc.ru/text/149675.html

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Литаврин, Краткая история Болгарии, глава "Золотой век" Симеона:

 

Прикрепленный файл  0.GIF   29.06К   0 Количество загрузок:

 

Прикрепленный файл  1.GIF   73.47К   0 Количество загрузок:

 

Прикрепленный файл  2.GIF   41.92К   0 Количество загрузок:

 

Там же, следующая глава - Состояние хозяйства и социальные перемены:

 

Прикрепленный файл  3.GIF   16.66К   0 Количество загрузок:

 

Прикрепленный файл  4.GIF   40.38К   0 Количество загрузок:

 

Прикрепленный файл  5.GIF   22.15К   0 Количество загрузок:

Ответить

Фотография Тресков Тресков 04.08 2016

на основании источников подкрепить?

Источников по раннесредневековым славянам, не соседствовавшим с христианским миром, крайне мало, а в отношении занимавших территорию Древней Руси - практически нет совсем. В этом случае приходится рассуждать от природы человеческих (славянских, в частности) сообществ вообще. И здесь захват малой, но хорошо вооруженной и организованной группой власти над сообществами гораздо большими, но прохо вооруженными/организованными - более чем известен, и на наших глазах не раз происходил на товарных рынках Москвы.. Поэтому ваши требования источников в данном случае равносильны тому, что вы изволили снять портки и показать срамные места.


Сообщение отредактировал Тресков: 04.08.2016 - 13:04 PM
Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Источников по раннесредневековым славянам, не соседствовавшим с христианским миром, крайне мало, а в отношении занимавших территорию Древней Руси - практически нет совсем.

Иными словами, вы голословите? Так и запишем...

 

 

В этом случае приходится рассуждать от природы человеческих (славянских, в частности) сообществ вообще.

Тут, в вашем предложении, надо заменить слово "рассуждать" гораздо подходящим по смыслу словом "фантазировать".

 

 

рассуждать от природы

Рассуждать надо не от природы, а от ума. Хотя, в ВАШЕМ ПТУ, может статься, и от природы кто рассуждал. Тут у нас на форуме есть пользователь РедФокс - так он вообще источником своих познаний собственные сновидения именует. Видимо, рассуждение от природы - из той же песни.

 

 

И здесь захват малой, но хорошо вооруженной и организованной группой власти над сообществами гораздо большими, но прохо вооруженными/организованными - более чем известен, и на наших глазах не раз происходил на товарных рынках Москвы..

Ну, видели. Было. ВОЗМОЖНО, подобное могло иметь место и в прошлом. Возможно - даже у славян. Но коль скоро данных нет (никаких - даже археологических), позитивно УТВЕРЖДАТЬ сие - никто не может.

 

 

Поэтому ваши требования источников

Это не моё требование - это норма в НАУЧНОЙ беседе. Например, если в астрономии, вы будете утверждать, что земля не крутится ни вокруг чего, потому что и ваша кровать дома ни вокруг чего не вертится - это не научный метод, а фантазии. Не все аналогии можно совать куда ни попадя.

 

 

Поэтому ваши требования источников в данном случае равносильны тому, что вы изволили снять портки и показать срамные места.

Честно сказать, мне уже надоело наблюдать ваши срамные места, которые, как вы метко подметили, я постоянно умудряюсь оголять.... Хотя в принципе никакого подвига в этом не вижу - вы сами демонстрируете уровень своего невежества. Реконструкциями от балды подменяя знание. Типичный метод лингвиста, когда он начинает рассуждать об истории. Хотя реконструирование - это для вашего брата профессиональная привычка.

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Википедия...

 

Статья "Древнеболгарская литература":

 

Переводная литература

 

Рождение болгарской литературы было связано с приходом в Болгарию учеников Кирилла и Мефодия в 886 году. Это произошло после крещения Болгарии в 865 году и принятия богослужения на греческом языке. В период с 865 по 886 год богослужебная литература в Болгарии была написана на греческом языке. Литературный язык кирилло-мефодиевских учеников-книжников был близок к тому языку, на котором говорило население Болгарии. Среди этих учеников были Климент Охридский (ум. 916), Наум Охридский(ум. 910) и Константин Преславский. Их учениками являлись Иоанн Экзарх, пресвитеры Иоанн и Григорий, Тудор Доксов. При сыне крестителя Бориса — Симене I болгарская литература пережила «золотой век». Поначалу при переводе греческих книг использовалась глаголица, которую со временем сменила кириллица. Утверждение последней, по всей видимости, произошло в северо-восточной Болгарии и было связано с решениями Преславского собора 893 года по переносу столицы государства из Плиски в Преслав и переходу с греческого богослужения на славянское. На «преславское» происхождение кириллической письменности свидетельствуют надписи начала X века на остатках одного из монастырей в окрестностях Преслава, Крепчанская (921), две Преславские (931) и Добруджанская (943) надписи северо-востока Болгарии. Подбор книг для переводов осуществлялся, в частности, через монашеские связи на греческом Афоне, где в X веке появился болгарский монастырь Зограф. Другим местом хранения религиозных книг былКонстантинополь и его окрестности. Светские книги по геометрии, античной поэзии и философии, воспринимавшиеся в самой Византии как омертвевшая классика, в Болгарии распространения не получили. Главными переводческими центрами стали Преслав и Охрид[1].

 

Климентом Охридским и Константином Преславским в Болгарии перевели на славянский язык гимнографический сборник Постную и Цветную Триодь. Константин переложил с греческого «Учительное евангелие». Пресвитер Григорий перевёл некоторые книги Ветхого ЗаветаПятикнижие Моисея, «Книгу Судей», «Книгу Руфь» и «Книгу Иисуса Навина». Учениками Кирилла и Мефодия, скорее всего, был переведён и огромный по своему объёму Азбучно-Иерусалимский патерик. В конце IX — начале X века были переведены иЕгипетскийРимский и Скитский патерики, «Паренесис», «Лествица». По инициативе царя Симеона в первой трети X века был составлен большой свод переводных произведений — «Изборник». Книга включала 380 статей 25 авторов. В этой первой славянской энциклопедии содержались сведения по грамматике, философии, поэтике, медицине, астрономии, ботанике, зоологии и минералогии. Среди переводов агиографической литературы того времени: житие Алексея Человека Божьего, жития отшельникаАнтония ВеликогоПанкратия ТавроменийскогоИоанна ЗлатоустаСаввы Освященного, «Мучение Димитрия Солунского», четьи-минеи. Важным источником исторической литературы служили монашеские «хроники», в том числе хроника Иоанна Малалы, которая повествовала об истории с древнейших времён до царствования византийского императора Юстиниана. Позднее, не ранее второй половины X века, появился перевод хроники Георгия Амартола от «сотворения мира» до 842 года. Иоанн Экзарх составил сборник трудов христианских и древнегреческих авторов, содержавший помимо богословского учения и естественно-научные знания об анатомии человеческого тела и поведении животных. Этот же автор составил «Небеса» — перевод раздела «Источник знания» Иоанна Дамаскина. Произведение знакомило читателя с географией, астрономией и астрологией. Переводились апокрифы, большинство из которых имело палестинское, сирийское и египетское происхождение. Апокрифы рассказывали читателю, что на небе 8 тысяч звёзд, что солнце несут 150 тысяч ангелов, что ежедневно рождается и умирает 12 024 человек и т. п. В апокрифах IX—XI веков преобладали космогонические рассказы в вопросах-ответах («Разумник»), о видениях-вознесениях персонажей из Библии и пророков: «Видение Исаиева», «Откровение Варухова», «Книга Еноха». Среди переводных гадательных книг: «Коледник», «Трепетник», «Месяцеслов». В этих произведениях предсказывались судьбы правителей и государств в зависимости от того, на какой день выпало Рождество Христово. Всего было переведено несколько тысяч византийских сочинений. Деятельность переводчиков царя Симеона привела к созданию «литературных образцов» для других народов Slavia Orthodoxa. Создав «золотой фонд» переводной литературы Византии, болгарская литература превратилась в «литературу-посредницу»[2].

Оригинальная литература
 

 

Первые памятники оригинальной литературы были созданы учениками Кирилла и Мефодия и были посвящены гимнографии. К ним относится оригинальная часть (свыше 400 песнопений) Постной Триоди, написанной при участии Константина Преславского. Последний вместе с Климентом Охридским составил цикл минейных песнопений Богоявлению и Рождеству Христову. Климент Охридский написал несколько служб апостолу и святым, канон Евфимию Великому, несколько десятков похвальных и учительных слов, включая «Слово похвальное Кириллу». Константин Преславский с пресвитером Наумом составили каноны апостолу Андрею и архистратигу Михаилу. Древнеболгарская агиография сохранилась лишь фрагментарно. Видимо, во второй половине X — начале XI века были созданы не дошедшие до наших дней жития Климента Охридского, князя-крестителя Бориса, отшельника Ивана Рильского, царя Петра (ум. 969) — автора произведений аскетического характера. От сохранившихся болгарских летописей сохранилось лишь два переводных памятника: «Именник болгарских ханов» и «Историкии» Константина Преславского 893/894 года, составленные на основе византийского «Летописца вкратце». Среди памятников древнеболгарской поэзии: «Похвала царю Симену» и «Азбучая молитва». В ответ на попытку боляр отказаться от распространения славянской письменности возникло «Сказание о письменах», автор которых — болгарский писатель Черноризец Храбр доказывает, что славянские письмена созданы святым мужем, а греческие — язычниками «эллинами». В грекоязычном рассказе «Чудо о кресте и болгарине» книжник X века Христодул повествует о крещении болгар, борьбе с язычеством, войнах царя Симеона с венграми. «Сказание о крестном древе», написанное пресвитером Иеремией в X веке, рассказывало читателю о том, что стало с головой Адама после смерти, где и когда выросло дерево, из которого был изготовлен крест для распятия Христа. Близко к апокрифам стояли не сохранившиеся сочинения богомилов, об учении которых рассказывает болгарский писатель X века Козьма Пресвитер в «Беседе против богомилов». В период Первого Болгарского царства существовало два главных центров литературы — в Преславе (Прелсавская книжная школа) и Охриде (Охридская книжная школа)[3].

 

 

 История литератур западных и южных, 1997

 

Литература
  • Калиганов, И. И. История литератур западных и южных славян. — М.: Индрик, 1997. — Т. 1.
  • Добрев, И. Д. и др. Старобългарска литература: Енциклопедичен речник. — Абагар, 2003. — 582 с.

 

 

https://ru.wikipedia...ская_литература

 

Статья "Золотой век Симеона":

 

Золотой век Симеона (болг. Златен век) — период расцвета болгарской культуры, пик которой приходится на годы правления царя Симеона. Термин введен в XIX веке Спиридоном Палаузовым.

 

Начало Золотого века относится ко второй половине IX века[1]. В 917 году болгарский царь Симеон нанес ощутимое поражение Византии в битве при Ахелое и обеспечил Болгарии гегемонию над всем Балканским полуостровом. Появилась самостоятельная Болгарская православная церковь. Столицей государства стал город Преслав, а центром культурной жизни — Преславский монастырь.

В тот период строились церкви (св. Иоанна Крестителя в Несебыре), формировалась переводная литература на славянском (болгарском) языке: «Златоструй», «Шестоднев Иоанна, экзарха Болгарского», «Учительное евангелие» (в том числе «Азбучная молитва»), а также первый славяноязычный философский текст, известный как «Изборник Святослава». Также были переведены с греческого на славянский Библия, четьи-минеи, молитвы византийского обряда и теологические трактаты («Лествица»).

В тот период был сформирован церковнославянский язык и кириллица. Благодаря культу святого Бориса (отца Симеона и крестителя Болгарии) это тюркское имя (kk:Барыс) распространяется среди славян. Выдающимися деятелями Золотого века были представители Преславской книжной школыКлимент ОхридскийНаум ОхридскийКонстантин Преславский и Черноризец Храбр. Памятниками архитектуры того периода являются Монастырь Святого Наума и Рильский монастырь. Золотой век Симеона оказал значительное влияние на формирование древнерусской культуры и на упрочнение позиций православия на славянских землях.

 

Литература
  • Божилов И. Цар Симеон Велики (893—927): Златният век на Средновековна България. — София: Издателство на отечествения фронт, 1983. — 224 с.
  • Литаврин Г. Г. «Золотой век» болгарской культуры // Краткая история Болгарии. — М.: Наука, 1987. — С. 78-81.
  • Лощакова О. В. Золотой век болгарского царя Симеона. — Ярославль, 1996. — 44 с.

 

 

https://ru.wikipedia...той_век_Симеона

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Хабургаев:

 

 

 

РАСПРОСТРАНЕНИЕ СТАРОСЛАВЯНСКОЙ КНИЖНОСТИ
Divina autem officia et sacra misteria ac missarium sollem-nia, quae idem Methodius Sclavorum lingua celebrare prae-sumptis, quod, ne ulteris faceret... Contumaces autem et inoboedientes contentioni et scandalo insistentes post primam et secundam admonitionem si se minime correxerimt, quasi zizaniorum seminatores ab ecclesiae gremio abici sancimus et, ne una ovis morvida totum gregem contaminet, nostro vigore refrenari et a vestris finibus procul excludi praecipimus.
Stephanus episcopus servus servorum Dei Zventopolco regі Sclavorum (anno 885)
Создававшиеся в XI-XII вв. жизнеописания учеников славянских апостолов Климента Охридского и Наума, дошедшие до нас в более поздних греческих и церковнославянских списках, сообщают, что после кончины Мефодия в его епархии запрещение славянского богослужения сопровождалось волной жесточайших репрессий против его соратников и последователей. О ближайших сподвижниках Мефодия автор пространного „Жития Климента" Феофилакт Охридский сообщает, что они были закованы в цепи, а затем солдаты увели их подальше от города и бросили раздетыми и нищими, после чего, перебравшись через большую реку, они прибыли в Белград — административный центр Болгарского царства у границ Паннонии; а „Житие Наума" („первое") добавляет, что славянских пресвитеров и дьяконов мучили, а многих продали в рабство (см. подробное изложение [11, с. 130-131, 138]). Эти источники не содержат, однако, указаний, когда именно в епархии Мефодия началось открытое преследование славянской литургии, сопровождавшееся уничтожением славянских книг и изгнанием учеников покойного архиепископа. Основанием для предположений о времени прекращения деятельности славянских священников в Паннонской диоцезии является сам текст ЖМ и примыкающих к нему „Похвального слова" первоучителям и конспективного пересказа ЖМ, являющегося проложным житием /89/ солунских братьев2, в которых отсутствуют сообщения о столь трагичных событиях в истории местной церкви.
 1А те божественные службы и святые таинства и торжественные литургии, которые этот Мефодий осмеливался служить на славянском языке, в дальнейшем прекратить... А упорствующих и непокорных, которые будут настаивать и сопротивляться после первого и второго напоминания, как сеятелей плевел, приказываем изгнать из лона церкви и, дабы одна паршивая овца не заразила все ваше стадо, повелеваем силой обуздать их и изгнать подальше от ваших мест. Стефан епископ (папа. — Г.Х.), слуга слуг божьих, королю Славян Святополку ([лето] 885 г.).
2См. обзор мнений о соотношении этих текстов [158, с. 49-50]. Содержащееся в проложном Житии указание на погребение Мефодия „по левой стороне в стене за алтарем" соборной церкви свидетельствует о том, что составители этого текста находились в апреле 885 г. в Сирмии и, вероятно, здесь же (но, конечно, не в Моравии; ср., однако, [там же]) начали работать над своим сочинением.
 
Обычно считается, что ЖМ, в котором ( как и в „Похвальном слове") не упоминается о запрещении славянской литургии и не содержится даже намеков на преследование учеников Мефодия, должно было бы быть написано до начала этих событий. На это, как принято считать, указывает и то обстоятельство, что Святополк представлен здесь как сподвижник Растислава и якобы „в самом благоприятном свете", в то время как за пределами Моравии, например в Болгарии, сочинение подобной направленности было бы не только бессмысленно, но и неуместно [см. 258, с. 85-86 и др.]. Эти соображения заставляют исследователей отводить определенное время на столь значительную литературную работу (которая, безусловно, не могла начаться ранее похорон Мефодия в апреле 885 г.) и, следовательно, требуют относить появление учеников Мефодия в Болгарии по крайней мере к 886 или даже 887 г. [ср. 11, с. 126].
Сопоставление текста ЖМ с римскими документами того времени не дает оснований для существенного растяжения временного отрезка между похоронами Мефодия и изгнанием из Сирмия(!) его непосредственных соратников. Церковно-правовые основания для преследования славянских священников Паннонского диоцеза достаточно четко отражены в составленных не позднее конца лета 885 г. (скорее всего в августе) двух предписаниях только что избранного папы Стефана V. Одно из них было отправлено „королю Славян Святополку", а другое предназначалось папским легатам и обязывало их на месте проследить за исполнением предписаний и доставить в Рим священника, которого Мефодий „дерзнул" назвать своим преемником (см. СБ, с. 107).
Имя преемника папа не называет. Но обычно считают, что речь идет , о Горазде, которого согласно ЖМ умирающий архиепископ назвал, отвечая на вопрос своих сподвижников: «„Кого чоуеши, ~оче и оучителю чьстьныи, въ оученицѣхъ своихъ, да бы о(т) оучения твоего тебѣ настольникъ был?" — Показа же имъ единого о(т) оученикъ своихъ, нарицяемаго Горазда, ~гля: „Сь есть вашея земля свободь моужь, оученъ же добрѣ въ латиньскыя книгы, правовѣрьнъ"» (гл. XVII, с. 192).
Слова свободный человек вашей земли обычно интерпретируются как указание на то, что Горазд был моравлянином, — последнее явно связано с традицией ограничивать епархию Мефодия собственно Моравией. Между тем в контексте цитированных ранее документальных свидетельств эту характеристику надо понимать так, что Горазд — славянин (а не грек, не римлянин или немец). Кстати, он единственный из известных нам учеников Мефодия, носящий славянское (языческое!), /90/ а не каноническое христианское имя (как Климент, Наум, Ангеларий, Лаврентии, Савва, Константин), что очень характерно для славянской антропонимии раннехристианского времени (см. ниже).
Замечу попутно, что в кирилло-мефодиевской литературе не обсуждается вопрос, кто были те первые ученики, которых в 863-867 гг. братья готовили в Моравии и Паннонии к службе в местных церквях. Судя по кратковременности обучения, ученики, которых Константин „въскорѣ... наоучи е утрьници, и часовомь, и паве(че)рници, и таинѣи слоужбѣ" на старославянском языке (см. ЖК, гл. XV, с. 105), вероятнее всего, были молодыми причетниками или служками, уже знакомыми с церковной службой и основной христианской литературой на латинском языке, а не безграмотными отроками, которых за 2 или даже 4 года едва ли можно было бы научить только читать!
В послании Стефана Святополку недвусмысленно запрещается славянская литургия как искажающая каноны „святой римской церкви" (в связи с чем разъясняется римское толкование символа веры и уточняются правила соблюдения поста), реабилитируется Вихинг, которого Мефодий в свое время отлучил от церкви, и категорически предписывается всех священников, упорствующих в приверженности славянской церкви, после второго предупреждения „обуздать силой и немедленно изгнать из пределов страны" (см. латинский текст: СБ, с. 108-112), что в ситуации, достаточно красноречиво охарактеризованной для эпохи возвышения Святополка в том же ЖМ, должно было послужить сигналом для незамедлительных действий, описанных в „Житии Климента".
Анализ содержания всего текста ЖМ и его отдельных фрагментов, а также „Похвального слова" и проложного Жития позволяет исследователям в последние годы все решительнее высказывать мысль, что эти сочинения не обязательно были целиком написаны в „Моравии", а точнее — в бывшей епархии Мефодия [ср. 158, с. 50; 11, с. 27-29, 116-120]. Объем произведения (оно почти втрое короче ЖК, хотя в него, очевидно, были включены еще и отдельные фрагменты из первоначального текста ЖК [см. 158, с. 10-11]) и его первые главы свидетельствуют, что писалось оно в сжатые сроки как документ, с которым, по предварительному замыслу, предполагалось отправиться в Рим для возбуждения вопроса о канонизации покойного паннонского архиепископа и/или утверждения его преемника. Имя Святополка в нем упомянуто всего четыре раза! Впервые он назван рядом с Растиславом как один из инициаторов „приглашения" братьев в Моравию (гл. XV), затем рядом с Растиславом и Коцелом как один из адресатов папской буллы, сообщающей о том, что Мефодию поручается руководство церковной жизнью „во всех странах словенских" (гл. VIII): оба упоминания надо воспринимать как „формальные", никак не характеризующие отношение авторов к этому князю. Вероятно, Святополк (без указания имени) имеется в виду в гл. IX, где поминается „моравский король", выдавший Мефодия на суд епископам; а в следующей главе он назван как правитель страны, принявшей (вслед за Коцелом) Мефодия после его реабилитации /91/ папой (гл. X: „И приимы и ~Стопълкъ князь съ вьсѣми моравляны и пороучи емоу вься ~црквы и стрижьникы въ вьсѣхъ градѣхъ")3, после чего утверждается, что с этого времени местная церковь начала процветать, а „моравьска область пространити начатъ, вься страны и врагы своя побѣжати" (ЖМ, гл. X, с. 190). Как видим, особо „благоприятного освещения" деятельности Святополка пока нет: скупые упоминания о нем включены в необходимые контексты, указывающие на его причастность к организации „моравской миссии" и на то, что именно Мефодию обязан он расцветом своей державы.
Иначе воспринимается последнее упоминание о велико-моравском правителе: в гл. XI, рассказывающей о „пророческом даре" основателя славянской церкви, ситуация, связанная со Святополком, включается в ряд примеров, характеризующих Мефодия как ревнителя христианского благочестия и чистоты нравов. В первом эпизоде он убеждает князя язычников-вислян добровольно принять крещение; в последнем — предрекает гибель моравскому вельможе (сподвижнику Святополка!), нарушившему каноны христианского семейного права. А между этими эпизодами сообщается о том, что Мефодий обещал Святополку достижение успеха в его войнах с „погаными" лишь в случае, если тот в Петров день вместе с дружиною отслужит мессу в его церкви (там же). Это сообщение, деликатно, но достаточно определенно характеризующее Святополка как не очень ревностного христианина4, позволяет, скорее, согласиться с Б.Н. Флорей, считающим, что „автор ЖМ воздерживается от каких-либо прямых выпадов по адресу Святополка" [158, с. 48] (разрядка моя. — Г.Х.), но тем не менее не проявляет к нему и особого расположения, по крайней мере во второй части своего сочинения, и при этом явственно подчеркивает, что расцвет Великой Моравии как сильной /92/ европейской державы обеспечен правоверием и благочестием Мефодия, а не политическим талантом Святополка.
 
3Трудно согласиться с тем, будто в этой главе отмечается, „что Мефодий вступил в управление моравской епархией в ответ на... просьбу" Святополка [158, с. 48], Дело в том, что освобождению Мефодия предшествовало восстание, завершившееся, в частности, удалением из Моравии немецких клириков (см.: „Приключи же ся ты да моравляне очющьше нѣмьчьскыя попы, иже живяаху въ нихъ... изгънаша вься" — ЖМ, с. 190), что, судя, по документальным данным, произошло в 871 г. и сопровождалось также изгнанием из Моравии немецких феодалов (ср. с указанием источников [158, с. 159-160]). По версии ЖМ эта акция осуществлена народом, а не Святополком („моравляне... изгънаша"), который воспользовался ее результатами для низложения Растислава и захвата власти в стране.
4Более поздние сочинения — чешские легенды о св. Людмиле (которую, как и ее мужа Боривоя/Ворживоя, якобы крестил Мефодий) и о св. Вячеславе/Вацлаве и болгарско-греческое „Житие Климента Охридского" — как бы „расшифровывают" эту ситуацию, указывая не только на „непокорство Святополка к увещеваниям архиепископа", но и разъясняя, что моравский князь „был совсем тупым, чтобы быть в состоянии что-нибудь понять в божественных делах", да к тому же „был не только грубо и неразумно воспитан, но и затмил свой разум нечистыми удовольствиями" [см. 38, с. 81-91, | а также с. 11< ср. 11, с. 130].
Последние шесть глав ЖМ представляют расположенные в хронологической (?) последовательности, но логически не связанные друг с другом и вполне законченные по содержанию новеллы, посвященные отдельным эпизодам последнего этапа деятельности паннонского архиепископа, из которых лишь одна, гл. XII, первая в этом ряду, напоминает читателю о Моравии как области, вновь возводящей напраслину на Мефодия: „Намъ есть папежь власть далъ, а сего велить вънъ изгънати и оучение его" (видимо, имеется в виду реакция моравской верхушки на назначение Вихинга епископом Нитры), в связи с чем „събьравъше ся вься люди моравьскыя веляху прочисти прѣдъ ними епистолию, да быша слышали изгънание его" (с. 190). Однако из „епистолии" выясняется, что папа полностью доверяет духовному наставнику „всех славянских стран" Мефодию, после чего клеветники „разидошася яко мъгла съ стоудъмь" (с. 191): речь явно идет о послании папы Иоанна VIII Святополку после экспертизы 880 г. (см. с. 76-77 данной работы), в которой он, соглашаясь на назначение Вихинга епископом, напоминает, что тот во всем должен быть послушен своему архиепископу Мефодию, пользующемуся полным доверием руководителей римской церкви.
Остальные пять глав (XIII-XVII) не поминают не только о Святополке, но и вообще о Моравии (с „проблемами" которой в 880 г. было покончено! — ср. выше с. 63-64). Это рассказ о якобы имевшей место поездке Мефодия в Константинополь (воспринимаемый многими исследователями как „неожиданный"), сентенции в связи с прекращением наветов на героя Жития и скончанием его „печалей", сообщения о его переводческой деятельности, о встрече с „королем угорским" и, наконец, о кончине и погребении Мефодия. И если ставить вопрос об „уместности" такого сочинения за пределами Моравии (ср. выше), то с учетом пресловутой гл. XIII (о поездке в Константинополь и якобы поддержке деятельности Мефодия византийским императором и патриархом) ничто не мешает воспринимать его как историческую справку о правоверии архиепископа „всех славян", работа над которой завершалась в новых условиях, когда она, вопреки первоначальному замыслу, уже предназначалась болгарскому правителю, искавшему в это время пути славянизации церковной жизни в своей стране: именно для Болгарии, где в это время подвизались греческие священники (но не для Моравии!), была актуальна версия о поддержке политики Мефодия византийскими властями (а не только римской курией). Да и сам тот факт, что ЖМ сохранилось и дошло до нас в составе Успенского сборника, содержащего, в частности, серию переводов с греческого (явно выполненных в Древней Болгарии), должен указывать на то, что сочинение это вместе с „Похвальным словом" (включенным в тот /93/ же Успенский сборник) было привезено в Болгарское царство и, может быть, вошло в тот корпус материалов, которые подготовили решающий переворот во внутренней политике этой страны, осуществленный на Преславском соборе 893 г.
Особого внимания заслуживают в этой связи последние строки гл. ЖМ, где объявляется, что после признания Мефодия безоговорочным лидером местной церкви „моравьска область пространити начать въся страны и врагы своя побѣжати и съ непогрѣшениемь, яко и сами повѣдають присно" (с. 190). Заключительные слова этого заявления обычно толкуются как свидетельство того, что автор ЖМ не был моравлянином (см. обзор [82, с. 209]). Между тем, более вероятно понимать их таким образом, что писалось это уже в Болгарии (никак не характеризуя при этом этнической принадлежности автора), где надо было разъяснить, сколь благотворно для государства принятие созданной Мефодием славянской церкви.
Таким образом, содержание ЖМ, как и других связанных с ним произведений, начало работы над которыми, вероятно, действительно относится к „предболгарской" деятельности славянских книжников, не препятствует допущению, что изгнание ближайших учеников Мефодия из его резиденции могло произойти сразу же по прибытии в Сирмиум нового главы епархии Вихинга, который, в случае отказа славянских священников подчиниться папскому указу, должен был в соответствии с инструкцией Стефана „силой обуздать их и изгнать" (СБ, с. 112), что, судя по всему, не требовало длительного времени. Так что в соседнем Белграде Климент, Наум и Ангеларий могли появиться уже зимой 885-886 гг., где в ожидании свидания с Борисом продолжали работу над ЖМ и другими сочинениями, начатыми после кончины своего учителя.
Принимая во внимание обширность Паннонской диоцезии, вряд ли можно считать неясными „причины того, почему различные группы сторонников Мефодия подверглись столь разным наказаниям" [158, с. 68]: судьба ближайших сподвижников архиепископа, обслуживавших кафедральную церковь, не могла быть такой же, как судьба священников приходских церквей, расположенных в разных регионах диоцезии, в частности на территории собственно Моравии, где подчиненные Вихингу клирики (а в отдельных поселениях наэлектризованные ими толпы прихожан) поступали с ними по-разному. Несомненно при этом, что в отдельных областях митрополии репрессий вообще не было, как, например, в Чехии, которая после смерти Святополка в 895 г. полностью обособилась от Великой Моравии и где старославянская книжность сохранялась по крайней мере несколько столетий: в в. здесь был создан глаголический миссал, отрывки которого (так называемые „Киевские листки") считаются старейшим из сохранившихся старославянских памятников (см. последнее и, безусловно, лучшее  издание [130]); а на рубеже ХІ-ХІІ вв. здесь же был переписан /94/ глаголический текст (также дошедший до нас в отрывках, содержащих вечерню по восточному обряду), известный под названием „Пражских отрывков" (или „листков"). Сохранились восточнославянские списки оригинальных сочинений, созданных там же на старославянском языке не ранее X-XI вв. (Жития свв. Вита, Вячеслава и Людмилы и некоторые другие), а также славянские переводы с латинского (ср. выше с. 84), указывающие на интенсивную литературную деятельность в Чехии послемефодиевского периода, которая, судя по КЛ и ПО, продолжала традиции глаголической славянской книжности.
Особенно активно славянская книжная культура развивалась в Сазавском монастыре, основанном ок. 1030 г. св. Прокопом и просуществовавшем (с небольшим перерывом в 1055-1061 гг.) до 1097 г. О традициях славянской книжности в этом монастыре под Прагой красноречиво свидетельствует сообщение Козьмы Пражского, утверждающего, что в 1097 г. некий аббат Детгарт не нашел здесь иных книг, кроме славянских, которые в связи с упразднением монастыря были уничтожены [см. 122, с. 35-36], поскольку в Чехии запрещалось славянское богослужение [см. 88, с. 183].
Расцвет кирилло-мефодиевских традиций в Сазавском монастыре, имевшем интенсивные связи с созданной примерно тогда же Киево-Печерской лаврой ([см. 88, с. 201-205]; см. обзор и библиографию [190, с. 42-44]), был подготовлен деятельностью второго пражского епископа св. Войтеха (983—997), которому, в частности, приписывается создание некоторых чешских церковных гимнов и польской Bogórodice.
Отсутствие положительных сведений о славянских памятниках в предшествующий период „опустошительного X в." иногда порождает сомнения, наиболее отчетливо сформулированные О. Краликом, которому кажется более правдоподобным, что именно в эпоху св. Войтеха „Кристиан (автор созданной на исходе X в. легенды о свв. Людмиле и Вячеславе. — Г.Х.) и его современники освоили наследие IX в. заново, главным образом через болгарское посредство, чем предположение, что славянская культура бытовала в Чехии в течение всего X в." [87, с. 159]. Рассуждения автора убеждают, что его сомнения порождены пресловутым „моравским синдромом" традиционной кирилло-мефодианы: уверенность, что созданная первоучителями славянская книжность ограничивалась пределами Моравии, заставляет О. Кралика обратить внимание на то, что вассальная зависимость Чешского княжества по отношению к Святополку бесспорна лишь для 890—895 гг., поэтому „нельзя установить синхронности между исторически несомненным владычеством Святополка над Чехией и предполагаемым влиянием на Чехию Пржемысловцев Мефодиевой церковной организации", которая была разгромлена в Моравии после смерти Мефодия в 885 г. [там же, с. 162]. Ср. вместе с тем допущение возможности, что „произведения эпохи Мефодия попали в Чехию еще до опустошения Моравии и падения ее могущества" [там же, с. 155] (разрядка моя. — Г.Х.): как видим, исследователь не может представить себе, чтобы славянская книжность могла проникать в Чехию из резиденции паннонского архиепископа вне политической связи с Великой Моравией Святополка.
Очень прочными оказались традиции кирилло-мефодиевской письменной культуры в Далмации, куда она могла проникать в /95/ местные славянские (хорватские) христианские общины еще при жизни паннонского архиепископа Мефодия [ср. 122, с. 64; 225, с. 25] и где после его кончины могли осесть (или даже остаться?) его ученики. Памятники хорватской глаголицы (изобретение которой в местных католических монастырях в эпоху позднего средневековья приписывалось св. Иерониму), отражающие местный извод церковнославянского языка, известны с XII-XIII вв. вплоть до XVIII столетия (см. обзор и анализ памятников хорватской глаголицы [229, с. 114-117, 137-178 и далее]).
Однако в плане истории оформления той системы древнеславянского литературного языка, которая получила наиболее плодотворное развитие в Slavia orthodoxa на протяжении всего средневековья и определила своеобразие ряда современных славянских литературных языков, и прежде всего русского, особый интерес представляет дальнейшая судьба славянской книжности в Болгарском царстве, где было создано большинство старейших из сохранившихся славянских рукописей кирилло-мефодиевской традиции.

 

http://ksana-k.narod...rgajev2/10.html

 

 

 

ОХРИДСКАЯ ШКОЛА КНИЖНОСТИ
Тогда же и Климентъ на епіскопьскіи прѣстоль вьзводит се. вьсему Илирику. и обьдрьжащеи земли бльгарскому езыкоу. о(т) Меѳодіа епскопь постави се. паче же прѣбываніе твораше. вь Лихидонѣ градѣ илиричьскомоу... иже ~ння Охридъ именует се.
Житие Климента Охридского (рубеж ХІ-ХІІ вв.)
Средневековая литературная традиция, относящая организаторов славянской болгарской церкви к числу учеников солунских братьев, подтверждается показаниями древнеболгарских памятников письменности, язык которых сохраняет черты, не свойственные славянским говорам Балканского полуострова. И это не только упоминавшиеся выше лексические „моравизмы", характеризующие рукописи древнеболгарского (и восточнославянского) происхождения, создававшиеся в XI в. и в последующие столетия, но и „реликты" паннонско-моравской орфографии. Особенно заметны здесь рефлексы прасл. *dj и *tj,которые в некоторых глаголических рукописях, традиционно связываемых с Охридской школой книжности, наряду с нормативными для них жд и шт(щ) представлены единичными написаниями с з и ц, т.е. такими же, как в памятниках западнославянского происхождения (например, в КЛ: подазьнасъицені и т.п., как и в ПО, а не /96/ подаждь, насыштени). Уже H.H. Дурново указал на встречающиеся в древнеболгарских глаголических рукописях розъства, визжь(„исправление" на виждь из визь протографа МЕ), розьство (трижды в КС), невѣзество, освѧце(нию) (СП) [41, с. 49]; А. Вайан добавил к этому ряду еще и переделку з на жд в ЗЕ [см. 18, с. 78 ]. Нет оснований сомневаться, что такие написания, противоречащие древнеболгарским книжно-письменным нормам и не находящие поддержки в местных говорах, могли проникнуть в охридские рукописи только из протографов, созданных в скрипториях Среднего Подунавья.
Славянские рукописи кирилло-мефодиевской традиции должны были появиться в Болгарии вместе с соратниками Мефодия, изгнанными из Сирмия. То, что болгарский князь Борис их принял и предоставил им, как утвержают их Жития, все возможности для книжной деятельности, говорит о его заинтересованности в славянских священниках и в литературе на старославянском языке, т.е. о существовании у него каких-то планов, реализации которых могли способствовать славянские книжники. Однако до 893 г. их деятельность протекала не на востоке страны, где находился административный центр Болгарского царства, а в Западной Македонии, вошедшей в состав Болгарии ок. 864 г., накануне ее крещения.
Условия и задачи деятельности славянских книжников в Болгарии в первые годы пребывания их в этой стране неоднократно привлекали внимание исследователей. Пытаясь осмыслить тот факт, что по указанию Бориса новоприбывшие славянские книжники размещаются на далеком юго-западе Болгарского царства, в районе Охридского озера, где открывается „училище" по подготовке кадров, которое возглавил будущий болгарский епископ Климент, В.Н. Златарский рассуждает: „Открытие такого училища в резиденции князя или в другом каком-либо центре Восточной Болгарии возбудило бы подозрение у греческого духовенства, которое не замедлило бы помешать и даже сорвать это хорошее начинание, и могло бы вызвать негодование среди тех болгарских боляр, которые не разделяли славянской политики своего князя" [59, с. 225]. Не возражая в принципе против такого хода рассуждений, необходимо, однако, уточнить, что описываемая В.Н. Златарским ситуация является следствием исторических условий сложения обширной Болгарской державы, которая именно на протяжении IX столетия превращается в государство с преимущественно славяноязычным и в значительной степени христианским населением.
Дело в том, что существенное расширение границ болгарского государства, созданного в конце VII в. „протоболгарским" ханом Аспарухом в северо-западном Причерноморье на базе „Союза семи племен", происходит лишь с начала 14 в /97/ Территориальные приобретения хана Крума (803-814) на западе (северо-западе) страны, где он шел навстречу завоевательным восточным походам Карла Великого, нам известны лишь по конечным результатам: о конкретных обстоятельствах передвижения границ Болгарии в поречье Среднего Дуная мы знаем очень мало, поскольку земли, присоединенные к Болгарскому царству после разгрома Аварского каганата были заселены языческими племенами (в том числе, безусловно, и славянскими), которые мало интересовали христианских хронистов. Более известны события, сопровождавшие вторжение Крума и его преемников во Фракию, а затем и в Македонию, где славянские поселения были не только многочисленными (по утверждению Константина Порфирогенета, к VIII в. европейская часть Византийской империи, т.е. территория Балканского полуострова, полностью „ославянилась" [см. 162, с. 73-80 и далее]), но и по преимуществу христианскими [см. там же, с. 83]. В 852 г. к Болгарскому царству присоединяется, в частности, область в верховьях балканской р. Моравы, где издавна существовала хорошо организованная христианская церковь, в том числе и епископская кафедра, созданная еще при Юстиниане и преемственно связанная с митрополией св. Андроника (ср. выше с. 47); а около 864 г. князь Борис полностью присоединяет к своему государству Западную Македонию, включая район Охридского озера [см. 162, с. 116-118], после чего и принимает окончательное решение об официальном крещении страны. Учитывая, что в Восточной Болгарии при предшественниках Бориса христианство преследовалось1, в то время как на территории исторического Иллирика традиционная церковная организация была полностью сохранена, вряд ли стоит удивляться, почему „с принятием христианства Болгарами, которые в период Первого Болгарского царства имели столицу и архиепископскую кафедру в восточной части своих владений, в Преславе, христианство процветает преимущественно на западе: там видим множество епископских кафедр, там развивается славянская письменность" [162, с. 117] и функционирует престижная Охридская книжная школа, еще и в XI в. поддерживавшая кирилло-мефодиевские традиции старославянского языка.
1В исторических источниках содержатся сведения об изгнании и заточении пленных христиан, в частности епископа Адрианополя Мануила, при хане Круме, его преемнике Омортаге (814-831) и при Маламире (831-836), хотя там же сообщается, будто в ряде случаев пленникам удавалось склонять к крещению отдельных язычников-болгар [см. 162, с. 121-122]. Для современного историка это очень важное сообщение остается этнически не расшифрованным: имеются ли в виду собственно болгары-тюрки („прото-болгары") или 'подданные Болгарии', среди которых могли быть и местные славяне. Вторая возможность не должна исключаться с учетом уже хотя бы того факта, что для князя Бориса утверждение в стране христианства связывалось с утверждением славянской книжности!
Организация в Болгарии христианской церкви, несомненно, явилась актом, закономерно вытекавшим из самого факта создания /98/ на Балканском полуострове мощного и при этом многоязычного феодального государства (ср. выше с. 14-15), нуждавшегося в инструменте, который способствовал бы консолидации его разноплеменного населения и идеологически поддерживал бы центральную власть. Однако в истории общества (в отличие от процессов, происходящих в природе) закономерность не реализуется автоматически по мере сложения необходимых условий: оyа получает свое развитие в деятельности людей, которые либо препятствуют ее развертыванию, либо, уловив историческую неизбежность, стараются использовать ее с учетом конкретных условий окружающей действительности. Крещение Болгарии князем Борисом (852-889, ум. 907) — очень поучительный пример политических решений государственного деятеля, уловившего историческую неизбежность и попытавшегося использовать ее в интересах своего государства.
В начальных шагах христианизации Болгарии имеется ряд неясных моментов, которые, однако, относятся к частностям и не мешают видеть основных мотивов лишь на первый взгляд непоследовательных действий князя Бориса, как это убедительно было показано еще в прошлом столетии М.И. Соколовым, тщательно проанализировавшим исторические источники, связанные с этим актом [см. 162, ч. II]; основные источники — латинские и греческие с переводами — опубликованы автором в „Приложении". В личном плане Борис (как впоследствии и киевский князь Владимир), несомненно, был подготовлен к крещению задолго до его осуществления (не случайно он позднее постригся в монахи и последние 18 лет жизни провел в монастыре). К 60-м годам IX в. христианизация населения страны была для него прежде всего решением вопроса политического, а не идеологического. Не учитывая этого, нельзя объективно оценить действий самого заметного правителя I Болгарского царства на протяжении 864-893 гг.
Источники, современные деятельности Бориса, утверждают, что крестили его римские священники2. Летом 864 г. король Людвиг Немецкий сообщает папе о намерении „князя Болгар" принять крещение; а уже в августе 866 г. Николай I принимает в Риме болгарскую делегацию во главе с болярином Петром, доверенным лицом и родственником князя Бориса, которая вручила ему письмо новообращенного болгарского правителя, содержавшее более ста вопросов, связанных с организацией болгарской церкви3. Направленная из Рима в ноябре того же года в Болгарию миссия во главе с епископами Формозом (тем самым, что в 868 г. будет святить учеников Константина Философа) и Павлом, которой было поручено передать Борису ответы папы на его письмо, констатировала, что там активно действуют клирики, присланные королем Людвигом4. /99/
Этим свидетельствам не противоречит признание патриарха Фотия, который в послании Борису, отправленном на рубеже 864—865 гг. , не скрывает, что крещение болгар было для Константинополя неожиданностью [см. 162, с. 158-159]6.
Вместе с тем Борис при крещении принял имя Михаила — царствовавшего в те годы византийского(!) императора; а это была очень устойчивая традиция при крещении языческих правителей Византией (позднее именно поэтому русская княгиня Ольга принимает в крещении имя Елены— супруги царствующего императора, а ее внук Владимир принимает имя Василия — одного из соправителей Византии тех лет). Да и его вопросы Николаю I, сформулированные в 866 г., обнаруживают хорошую осведомленность в канонах, которым следовала греческая церковь, хотя он и обращается к римскому папе как к признанному главе христиан. В феврале 870 г. его послы, выполняя инструкции своего князя, настаивают в Константинополе на связях болгарской церкви с греческой, а не римской, хотя болгарская делегация во главе все с тем же Петром прибыла сюда сразу же по возвращении из Рима, где она на этот раз вела переговоры с папой Адрианом II, из чего следует, что Борис-Михаил в течение ряда лет вел сложную дипломатическую игру в условиях напряженных отношений между Римом и Константинополем7, которая продолжалась и после крещения страны, не разрешившего полностью поставленных болгарским князем задач.
2Анастасий Библиотекарь в предисловии к истории VIII Вселенского собора, где он встречался с болгарскими послами, утверждает, что Бориса крестил римский священник Павел [см. 162, с. 185].
3Анализируя содержание вопросов (которые известны нам из ответов на них папы Николая — см. далее), М.И. Соколов в свое время заметил, что поставлены они с таким знанием дела, что трудно представить себе, чтобы они возникли у только что крещенного князя [см. 162, с. 143].
4По документальным данным немецкие попы действовали в Болгарии до 868г. [см. 162, с. 195-196]. Однако на Константинопольском соборе в феврале 870 г. болгарские послы утверждали: „Мы признаем, что просили от святой римской церкви священников, получили их и до сих пор удерживаем их и считаем нужным во всем им повиноваться" [там же, с. 205].
5В этом пастырском послании „своему духовному сыну"(!) Борису-Михаилу, содержащем более ста глав, Фотий помимо множества благочестивых советов новообращенному князю излагает свой идеал просвещенного человека и государя и выражает надежду, что под руководством своего христианского правителя Болгария станет самостоятельным и просвещенным государством. Любопытно изложенное здесь отношение Фотия к ересям, неожиданное для раннесредневекового христианского иерарха: ереси, по его мнению, нужны, поскольку борьба с ними всегда служила лучшему выяснению истины, ибо там, где нет борьбы за истину, она постепенно искажается [см. 162, с. 177-182].
6Источники того времени, но особенно более поздние греческие, настойчиво утверждают, будто решение о всенародном крещении было принято Борисом в связи с жесточайшим голодом и другими бедствиями, постигшими Болгарию в начале 60-х годов [см. 162, с. 125-127, 134-135, 143 и др.]. По данным немецких хроник в 861—863 гг. голод из-за неурожаев охватил значительные районы Европы [см. там же, с. 148—149], и это могло оказать какое-то (хотя, конечно, не решающее) влияние на определение конкретных сроков христианизации страны, ибо Борис к тому времени, безусловно, уже имел представление о „каре божьей".
7В 862 г. папа Николай I низложил Фотия. а на соборе 863 г. предал его анафеме: в свою очередь Фотий готовил собор, который должен был низложить Николая, но тот в ноябре 867 г. скончался.
Анализ ответов Николая на вопросы новокрещенных болгар не оставляет сомнений, что Бориса, по сути дела, интересовали две проблемы: отношения между греческой и римской церковью (отвечая на вопросы, в ряде случаев носившие явно „провокационный'' характер, папа неизменно подчеркивает, что греки постоянно отступают от правоверия) и возможность создания автокефальной болгарской церкви. Один из вопросов сформулирован Борисом достаточно откровенно: Может ли /100/ Болгария иметь своего патриарха? Ответ папы8, возможно, и заставил Бориса обратиться к Западной Македонии — той части исторического Иллирика, где существовала кафедра, связывавшаяся в церковный историографии с епархией апостола Андроника (см. выше). Эту связь спустя полтораста лет подчеркивает Феофилакт Охридский, который в „Житии Климента" утверждает, что Климент был назначен епископом „всего Иллирика" как наследник Мефодия (занимавшего кафедру св. Андроника!) с резиденцией в Охриде [см. 96, с. 194]. Окончательное решение связать болгарскую церковь с греческой Борис принимает после того, как Рим в очередной раз отказывает ему в назначении болгарского епископа.
8Николай объяснил, что обычно Рим назначает архиепископа на кафедру, основанную одним из апостолов (патриархом может стать только епископ такой кафедры, поэтому, в интерпретации папы, иерархическое место константинопольского патриарха весьма незначительно!); лишь в отдаленных от Рима провинциях, где очень заметный рост народа Христова" ведет к появлению там нескольких епископств, они могут избрать из своей среды старшего [см. 162, с. 190-191].
Дав понять, что Болгария пока не может рассчитывать на собственного епископа, Николай I в 866 г. тем не менее не отказывается рассмотреть'тот вопрос, если Борис укажет свою кандидатуру. Когда Борис называет Формоза, Николай, одобрив такой выбор, сразу же отвергает его, так как у еп. Формоза есть другие обязанности, и посылает в Болгарию группу священников, из числа которых Борис мог бы отобрать нового кандидата в епископы [см. 162, с. 194—195]. Позднее, когда Борис называет дьякона Марина, новый папа Адриан II накануне Константинопольского собора вновь отказывает Борису в его просьбе, предлагая новых кандидатов [там же, с. 201-204]. После решения собора в феврале 870 г. о связи болгарской церкви с Константинополем патриарх Игнатий назначает болгарским епископом грека Иосифа.
События, которые происходили в Болгарии после появления здесь в 886 г. славянских священников, размещенных Борисом в районе Охридского озера, заставляют подозревать, что он связывал с ними определенные планы и, возможно, ожидал (?) их прибытия в свою страну („Житие Климента Охридского" утверждает, что, когда они прибыли в Белград, находившийся на северо-западной окраине тогдашней Болгарии, наместник Бориса встретил их как долгожданных гостей, которые нужны болгарскому правителю). Судя по всему, на первом этапе задача сложившейся в районе Охрида вокруг будущего епископа Климента книжной школы заключалась в подготовке необходимых условий (кадров и книг) для перевода богослужения на славянский язык, что и позволило болгарам в 893 г. объявить на Преславском соборе официальным языком государства и местной церкви старославянский, отказавшись от греческого языка в богослужении.
Нельзя исключать в подготовке необходимых условий для перехода к славянскому богослужению и самого Бориса-Михаила (ум. 2 мая 907 г.), который в 889 г., вскоре после появления в его /101/ княжестве славянских книжников, добровольно передает управление государством старшему сыну Владимиру-Расате и удаляется в монастырь. Однако спустя 4 года бывший князь вдруг активно вмешивается в политическую жизнь страны, лишая трона и ослепляя своего преемника, не разделявшего славянско-христианской политики своего отца, расправляется с его сторонниками9 и возводит на престол своего третьего сына Симеона (893-927), который должен был в этой связи отказаться от духовной карьеры. Этот успешный государственный переворот (провозглашение Симеона правителем Болгарии состоялось на том же Преславском соборе, на котором старославянский был объявлен официальным языком болгарской церкви), безусловно, требовавший широкой политической поддержки, указывает на то, что в 880-893 гг. Борис-Михаил вопреки утверждениям средневековых хроник не жил затворником в монашеской келье, а исподволь готовил базу для осуществления задуманной им политики.
9Это второе крупное выступление „болярской партии", которая, как принято считать, объединяла прямых потомков „протоболгар", чтивших языческую религию предков. Первое выступление состоялось вскоре после крещения, когда Борис казнил то ли 52 (по Гинкмару Реймскому), то ли 58 (по Вертинской летописи) человек из числа боляр, „которые особенно возмущали против него народ" (см. текст записи [162, с. 217; ср. с. 157]).
Успешная реализация славянско-христианской программы Бориса свидетельствует, что во второй половине IX в. население Болгарии уже было в значительной степени христианизованным и по преимуществу славяноязычным, если оно сразу же приняло старославянский как собственное орудие культуры, каковым он и оставался для болгарского народа вплоть до нового времени, т.е. на протяжении всего средневековья.
С Охридской школой книжности, ведущей свое начало от предсимеоновской поры (т.е. сложившейся до преславских реформ — см. далее), принято связывать корпус древнеболгарских глаголических рукописей, непосредственно продолжающих кирилло-мефодиевские традиции. Именно здесь создавались памятники, последующие списки которых являются для современного исследователя старейшими (вместе с КЛ) представителями старославянского языка, достаточно последовательно сохраняющими систему норм первоучителей, в то время как синхронные им по времени создания рукописи восточноболгарских скрипториев, как и древнерусские, известные с середины того же XI в.10, более заметно отражают черты местного извода церковнославянского языка. Несомненна при этом и авторитетность той системы норм, /102/ которую блюли охридские последователи еп. Климента. Во всяком случае, при исследовании лексики древнеболгарских манускриптов X-XI вв. обнаруживается, что так называемые „охридские параллели" в них „употребляются обычно чаще соответствующих преславских дублетов", являясь „традиционно книжными, в значительном количестве случаев стилистически мотивированными, высокими" [209, с. 288]. И хотя сохранившиеся рукописи создавались спустя не менее столетия после того, как в симеоновской Болгарии началось взаимодействие двух основных школ книжности, тем не менее очень заметно, что „охридская школа письменности оказывала большее влияние на преславскую школу письменности, чем эта последняя на охридскую" [там же; ср. 39, с. 11-20], теснее связанную с кирилло-мефодиевскими традициями [см. 85, с. 177-194; ср. 210, с. 71-74].
10Старейшими из сохранившихся (кроме КЛ) являются восходящие к Охридской школе книжности глаголические ЗЕ и МЕ, а также КС и, возможно, некоторые другие памятники той же традиции. Глаголическое АЕ вряд ли старше восточнославянского кириллического ОЕ [ср. 260, с. 224]; и безусловно моложе ОЕ кириллические СК, СР и тем более — ЕА, видимо, синхронный древнерусскому Архев. 1092 г.
Очень заметна архаичность орфографии и морфологии языка глаголических памятников Охридской школы, заставившая в свое время H.H. Дурново высказать предположение, что в числе их протографов могли быть рукописи „доморавской" традиции [см. 41, с. 52-53]. Вероятнее, однако, видеть здесь результат ориентации охридских книжников на паннонско-моравские образцы, сохранявшие в основных чертах язык первоучителей, впитавший некоторые особенности среднедунайских славянских говоров, о чем должны свидетельствовать обнаруживаемые даже в рукописях XI в. указанные выше (см. с. 96-97) реликты типа розъство (ср. древнеболг. рождьство), освѧцению (древнеболг. освѧщению) и т.п. Иначе говоря, с очень большой долей уверенности можно предполагать, что на первом этапе книжной деятельности в Болгарии на замкнутых уровнях языковой структуры не происходило приспособления кирилло-мефодиевских норм, окончательно сложившихся в Сирмии, к местным условиям. Не исключено при этом, что устойчивость ранних норм старославянского языка в охридских скрипториях поддерживалась не только естественным пиететом по отношению к языку первоучителей, но и преемственностью практической книжной деятельности, характерной для первых десятилетий существования славянской письменной культуры: на Среднем Дунае в окружении славянских апостолов были ученики, пришедшие с ними из Византии, а Охридская школа книжности в свою очередь основана непосредственными учениками солунских братьев, являвшимися их соратниками в Паннонии.
Замечательно, что и в плане словоупотребления и словообразования язык евангельских кодексов, включавших тексты, переводившиеся в начальный период деятельности первоучителей (см. выше с. 80-81 и далее), и прежде всего глаголических ЗЕ, МЕ и АЕ, связанных с Охридской школой, „сравнительно с другими [старославянскими памятниками] отличается определенной /103/ архаичностью" [209, с. 288]11. А из других рукописей древне-болгарского происхождения того же периода ближе всего к этой группе оказывается опять-таки евангельский текст СК [см. там же, с. 291], лексическое своеобразие которого заключается в том, что в нем „восточноболгаризмов больше и они выступают как бы более систематично" [107, с. 302], что, несомненно, отражает события, происходившие в конце IX столетия в Восточной Болгарии и определившие дальнейшую судьбу языка средневековой славянской культуры.
11И это при том, что, по наблюдениям Л. Мошинского, АЕ представляет, видимо, другую редакцию славянского евангельского текста по сравнению с  ЗЕ  и   МЕ  [см.  253,  с.   157.   схема].

 

http://ksana-k.narod...rgajev2/11.html

 

 

 

ПРЕСЛАВСКАЯ РЕФОРМА И ЧЕРНОРИЗЕЦ ХРАБР
Люди сами делают свою историка, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого.
К. Маркс. 18-е брюмера Луи Бонапарта
Палеославистические наблюдения последних десятилетий не поколебали вывода о том, что в Восточной Болгарии язык славянских переводов „подвергся основательной переработке" [185, с. 61]. Ее принято связывать с введением в употребление новой азбуки, созданной „на основе греческого заглавного письма с добавлением некоторых букв глаголицы", которую мы называем кириллицей [там же, с. 62], что, однако, представляло собой не просто смену графики, а именно реформу книжно-литературного языка [ср. 36, с. 53].
Для объективной оценки культурно-исторической значимости этого предприятия, получившего в палеославистике наименование преславской (илисимеоновской) реформы старославянского языка, необходимо учитывать синкретичность восприятия раннее раннесредневековыми книжниками таких культурных понятий, как письмо (алфавит, система буквенных знаков, буквы), закрепленный этим письмом 'текст' (надпись, запись, книга), 'язык' этого текста и заключенное в нем 'содержание', что, кстати сказать, отражено в тогдашней „филологической" терминологии: букъви, письмѧ — это и 'буквы', и писаное 'слово', и 'текст' (надпись, книга), и даже 'язык' этого текста, как и слово — 'звуки речи', 'слово' /104/ (лексема), 'язык' (речь), 'высказывание' (обычно устный текст), а кънигы — это не только 'книги', но еще и 'буквы, письмена' [ср. 69, с. 82]. С учетом этих представлений можно утверждать, что преславская реформа оказалась в истории славянской книжности событием эпохальным1: сохраняя на уровне языковой структуры книжные традиции первоучителей, она вместе с тем создавала прецедент творческого вмешательства в систему норм старославянского языка, что в конечном счете и предопределило формирование его местных изводов, достаточно четко представленных уже в письменных памятниках XI в.
В нашем распоряжении имеется вполне достоверное сочинение, характеризующее культурно-идеологическую обстановку периода становления славяно-болгарской книжности, которое подсказывает направления деятельности местных просветителей накануне подготовки Преславского собора 893 г. Речь идет о знаменитой апологии черноризца Храбра „О письменах" — уникальном средневековом памятнике, стоящем на уровне строго аргументированного исследования азбуки „Константина Философа, нарицаемого Кириллом". Сочинение Храбра — не литературное произведение; это почти в современном смысле историко-филологическое описание2, которое поэтому требует не истолкования и догадок, как с ним обычно поступают историки и литературоведы-медиевисты, занимающиеся кирилло-мефодиевской проблематикой, а чтения и понимания его лингвистического содержания с учетом филологических воззрений эпохи раннего славянского средневековья.
1Не случайно в летописной записи, восходящей к симеоновскому периоду (по мнению Г.А. Ильинского, принадлежащей Константину Преславскому), это мероприятие названо „преложением книг", т.е. приравнено появлению первых славянских переводов [см. 69, с. 79-82 и далее].
2Ср.: „Это единственный древний славянский документ, сугубо посвященный истории славянской письменности. Не связанный ни с догматикой, ни с культом христианской церкви, этот оригинальный древнеславянский памятник отвечал самым насущным и актуальным потребностям времени. Светский характер его содержания уникален" [181, с. 3].
Апологии Храбра посвящена обширная литература, в последние десятилетия пополненная специальными монографическими исследованиями K.M. Куева [86], А. Джамбелуки-Коссовой [37] и Я.Л. Трембовольского [181], благодаря которым палеославистика располагает сегодня 89 списками этого произведенияXIV-XVIII вв. (включая 77 восточнославянских), что указывает на широкую популярность этого сочинения в эпоху позднего средневековья, когда оно, утратив первоначальную дискуссионную направленность, воспринималось как достоверное древнее свидетельство по истории славянской письменности.
Своего рода историко-ономастическую загадку представляет имя (?) автора этого произведения. Дело, разумеется, не в том, что оно по происхождению является прилагательным: в славянской ономастике /105/ Балканского полуострова прилагательные нередки в значении имен существительных, включая антропонимы3. Главное „смущающее" обстоятельство связано с тем, что монах (черноризец!) сохраняет языческое имя, в то время как при пострижении он должен был бы получить каноническое христианское имя. Именно с этим и связаны высказывавшиеся в различных славистических работах предположения, что это „псевдоним" (хотя для эпохи средневековья это маловероятно) или атрибутив, оценивающий позицию автора (т.е. 'храбрый монах'), что позднее и было воспринято как антропоним [см. 181, с. 16-17; ср. 90, с. 183 и далее]. Поскольку, однако, „храбрость" автора, обращавшегося явно к своим единомышленникам в условиях, когда инициатива распространения славянской книжности в Болгарии принадлежала не ему самому (см. далее), весьма проблематична, стоит принять во внимание славянские антропонимические традиции раннехристианского (для славян) периода (ср. выше с. 90-91), в том числе и тот бесспорный факт, что ученик, рекомендованный Мефодием в качестве преемника на епископской кафедре, следовательно, тоже монах (!), во всех средневековых сочинениях фигурирует не под каноническим, а под своим „языческим" славянским именем; см., в частности, в одном из списков сочинения Храбра перечень учеников: „...Кірилъ и брать моу Меѳодіе Гораздо Кліменть Наумь Ангеларіе Сава Лаврентіе" (Хр., с. 143). Эту традицию встречаем и по отношению к западнославянскому церковному деятелю, жившему столетием позже: второй пражский епископ Адальберт (982-997) в славянских сочинениях фигурирует не под этим именем, которое он принял при миропомазании, а под своим славянским именем Войтех (см., например, [111, с. 172]); и именно под этим именем он известен как патрон чешской и польской церкви [ср. 88, с. 188].
Вопреки тому толкованию произведения Храбра, которое сложилось в классической палеославистике, оно в период своего создания не было связано с защитой старославянского языка (!) в его противопоставлении греческому, а разъясняло и демонстрировало совершенство созданной Константином Философом славянской азбуки как способа передачи славянской речи на письме [ср. 54, с. 135].
3K.M. Куев обратил внимание, что в древнеславянских текстах субстантив храбр обычно употребляется в качестве синонима существительных воинратник, в том числе и в переводах с греческого, где эти слова соответствуют гр. στρατιώτης, μαχητὴς, ἀριστεύς [см. 90, с. 183-190].
4 Высказывались даже вполне конкретные предположения, будто под этим „псевдонимом" могли скрываться Константин-Кирилл, Климент Охридский, Наум, экзарх болгарский Иоанн, брат Бориса черноризец (!) Доке и даже сам царь Симеон (см. обзор [90, с. 182-183]).
Между тем в славистике сложилось иное понимание этого произведения. Так, K.M. Куев, обобщая материалы по изучению апологии Храбра [см. 89, с. 72-78], утверждает, что тот выступал против „триязычной ереси", якобы защищавшейся в Болгарии „греческой партией", (ср. то же [37, с. 10-12]). Поскольку, однако, прямых свидетельств „триязычия" в восточнохристианской среде нет, автор опирается на высказывания деятелей византийской церкви, обнаруживающие их неодобрение и даже открытое неудовольствие отправлением культа на других языках (упоминаются сирийский, армянский и грузинский), кроме греческого [см. 89, 106 с. 73-75]. Между тем высказывания эти связаны с общим пренебрежением ромеев ко всем народам и их языкам (не исключая и латыни!) как варварским, неспособным адекватно выразить высокое содержание священных текстов и потому не столь „угодных богу", как греческий [ср. 158, с. 23], что не означало запрещения богослужения на этих языках, но и не поощряло этого [ср. там же, с. 16].
Последнее обстоятельство очень существенно. Пора отказаться от укоренившегося в славистике мнения, будто „греки не настаивали на богослужении по-гречески" (см. в связи с распространением славянских книг на Руси [190, с. 40]); известно, что после разгрома I Болгарского царства на его территории не только вновь вводилось (как это было до 893 г.) греческое богослужение, но даже уничтожались славянские христианские книги [ср. 122, с. 66-69]. И если верно, что в отличие от Запада „на Востоке не было гегемонии какого-либо одного литургического и литературного языка", то для эпохи средневековья неисторично утверждать при этом, будто „христианизация предполагала здесь создание литературных языков" [190, с. 41]: сирийский, грузинский, готский, армянский, коптский литературные языки, названные в порядке подтверждения этого тезиса (т.е. все, кроме старославянского, созданного как раз не на Востоке!), сложились до рубежа IV-V вв. и независимо от христианизации как политики „вселенской" (кафолической) церкви, оформившейся в эпоху Константина Великого (ср. выше с. 5).
Напоминая, что до христианизации славяне вообще не имели письменности, Храбр констатирует, что позднее они, „кръстивше же ся, римъсками и грьчьскыми письмены нуждааху ся писати безъ оустроения... И тако бѣша многа лѣта" (Хр., с. 114-115). В этом заявлении он обнаруживает хорошую осведомленность не только об обстановке, предшествовавшей появлению учеников Мефодия в Болгарии (где использование греческой азбуки для записи славянской речи уже имело длительную традицию), но и о ситуации, в которой в свое время оказались славянские первоучители на Среднем Дунае, где необходимые тексты (например, основные молитвы) в докирилломефодиевское время записывались латиницей (см. выше с. 30-31); причем, находясь сам в Болгарии, он тем не менее первой называет среднедунайскую ситуацию, в истории развития славянской книжности, как мы знаем, предшествовавшую болгарской. И это одно из очень убедительных свидетельств связи автора этого сочинения с окружением славянских первоучителей5. Косвенным указанием на это может служить тонкая филологическая характеристика славянской речи, достойная создателей славянской письменности: Храбр исчерпывающе перечисляет набор фонем, специфических для славянских говоров и несвойственных греческому языкубж, s, цчшщъыьѣюѫѧ (см. Хр., с. 122), указывая, что без них „како можеть сѧ писати добрѣ гръчьскыми писмены богъ, или животъ/107/ или sѣло, или црькы, или чаание, или широта, или ѣдь, или ѫдуили юность, или ѧзыкъ, или инаа подобнаа симь" (Хр., с. 114-115). Я.Л. Трембовольский, безусловно, прав, указывая на то, что фонетико-фонологический аспект этих разъяснений исключает толкование слов Храбра о соответствии остальных славянских „писмен" греческим (см.: „ово оубо по чиноу гръчьскыхъ писменъ, ово же по словѣньстѣи рѣчи" — Хр, с. 117; ср. с. 121: „И от сихъ сѫть (24) подобна гръчьскым писменом...") в смысле графического совпадения букв славянской азбуки с греческими [см. 181, с. 9].
5Ср.: „Автор О письменах входил, очевидно, в число моравских учеников славянских первоучителей или же был непосредственным свидетелем моравской миссии" [181, с. 13].
Напоминая, что греки заимствовали письмо у финикийцев, Храбр обращает внимание на то, что совершенствовали его в течение длительного времени язычники, между тем как славянское письмо создано святым (!), который выполнил эту сложную и искусную работу за короткое время один (!), создав при этом оригинальную азбуку6, предназначенную специально для записи священных текстов. Уже сами по себе эти рассуждения, дополненные воспроизводимой Храбром азбукой (см. анализ [41; ср. 181, с. 8-12]), не составляют сомнений, что греческому письму он противопоставляет созданную Константином-Кириллом глаголицу [ср. 229, с. 92]7, что в настоящее время является общепризнанным [см. 255, с. 340-343; 256; 36, с. 80-82]; см. обзор [158, с. 56-61].
Текст Храбровой апологии убеждает, что ее автор считал нецелесообразным пользоваться греческим алфавитом при записи славянских переводов Священного писания в условиях, когда уже существует созданное специально для этого письмо. А это значит, что автор обращался к восточноболгарскимсторонникам славянского богослужения [ср. 181, с. 12-13], которые до 886 г. никаких иных средств передачи на письме славянского текста, кроме греческого алфавита, не знали. /108/
6Идея эта выражена автором довольно своеобразно, но достаточно отчетливо: в отличие от греков, которые, заимствовав букву а˜лефъ, „подобящеся тому", назвали ее ал'фа, Константин назвал свою первую букву азъ! (см. Хр., с. 117-119).
7То, что глаголица, как утверждает Храбр, была создана специально для записи текстов Св. писания, отражено в начертании первой буквы, которая воспроизводит христианский символ (см. первую букву в прориси глаголической азбуки рубежа ІХ-Х вв. из Преславской Круглой церкви). Р. Оти, напоминая об этом, обратил еще внимание и на то, что обычная для славянских сакральных текстов сокращенная запись имени Христа глаголицей оказывается симметричной: image002.jpg[см. 235, с. 44]. И это тоже убедительное указание на сознательное индивидуальное творчество, связанное с записью христианских текстов.
9Очень интересны в этой Связи выводы Я.Л. Трембовольского о первоначально устном происхождении текста О писменехъ, родившегося в ходе дискуссий о путях развития болгарского богослужения в условиях, когда "суть бо еще живи, иже суть видѣли их" (славянских первоучителей!): эти выводы [см. 181, с. 17-18] непротиворечиво объясняют многие особенности содержания и полемических приемов апологии Храбра.
При этом нет никаких сомнений, что „образованные представители болгарской знати и болгарского духовенства" оставались приверженцами „записи родной речи греческими буквами" [54, с. 135], ибо после крещения страны эта традиция поддерживалась употреблением греческого языка в богослужении и официальной письменности [ср. 69, с. 83].
Эпиграфические памятники VIIIIX вв. в Восточной Болгарии представлены преимущественно греческими текстами (см., например, [138, с. 190]). Но особенно показательно, что греческими буквами выполнены и „протоболгарские" (тюркские по языку!) надписи ханов — предшественников Бориса. При этом, по утверждению К. Миятева, тюркско-болгарские надписи первой половины IX в. в палеографическом отношении не отличаются от греческих и кириллических славянских надписей X в. на стенах церквей, что подтверждают и современные исследователи [см. 118, с. 157-158; 114, с. 69-75]. На греческом языке выполнена и надпись на монетах князя Бориса, отчеканенных после крещения, так как он назван своим христианским именем: ΜΗΧΑΗΛ ΑΡΧΟΝΤΑ ΒΟΥΛΓΑΡΙΑΣ  [см. 222, с. 3 и табл.].
Исследователи двуязычных надписей рубежа IX-X вв., обнаруживаемых в Восточной Болгарии, констатируют, что „между греческими и древнеболгарскими текстами в палеографическом отношении нет различий. Такую же картину дают остальные двуязычные надписи и особенно новооткрытые греческие и древнеболгарские надписи в церкви возле с. Равна, что еще раз показывает влияние, которое оказала графика греческого письма на кирилловское" [114, с. 73; ср. 144].
Если с точки зрения „технической" кириллица сложилась в результате дополнения греческого (унциального) алфавита буквами глаголицы, обозначавшими фонемы, отсутствовавшие в греческом языке, то в плане истории славянской письменной культуры ее появление следует рассматривать как приспособлениесозданного Константином славянского письма к культурным условиям, сложившимся к концу IX в. в Восточной Болгарии. При таком взгляде на сущность преславской реформы выступление Храбра выглядит как своего рода научно-филологическая справка, позволившая ревнителям славянской книжности (!) осмыслить структуру созданной специально для славян азбуки, что затем и позволило им „славянизировать" (по Храбру, „устроить") греческое письмо. Иначе говоря, перед нами сочинение, созданное до организации кириллических скрипториев, т.е. в период между 886 и 893 гг. По сути дела, это признается всеми, кто считает, что к тому времени, когда в 90-х годах в скрипториях Симеона началась работа по „преложению" книг, „полемика о способах записи славянской речи, по-видимому, уже закончилась определенным результатом" — созданием кириллицы, которая обычно оценивается как компромисс между единомышленниками Храбра и его оппонентами [158, с. 61], но не противниками (!).
Любопытно, что совершенно иным путем к такой же датировке Храбровой апологии пришел В.И. Ламанский. Исследователь заметил, что в некоторых списках этого сочинения (например, в так называемом /109/ венском) содержится указание на 44 года после собора, восстановившего почитание икон. Поскольку собор этот происходил (по современному летоисчислению) в период с марта 842 по март 843 г., то получается 886 или 887 год. „Не есть ли это обозначение времени, когда Храбр написал свое сочинение?" [см. 98, с. 84-87].
Глубокий параллелизм двух славянских азбук был тщательно разобран еще H.H. Дурново, который пришел к выводу, что в целом ряде моментов особенности кириллицы (например, различение ѣ и я и некоторые другие) соответствуют языковой ситуации, существовавшей в Западной Македонии, а не в Восточной Болгарии, в связи с чем высказывает убеждение, что „особенности кириллицы, отличающие ее от глаголицы, возникли не на Востоке" [41, с. 73-76]. Это как будто должно означать, что в „устроении" новой азбуки по модели глаголицы (и с использованием ряда ее элементов) могли принимать участие сотрудники Охридской школы, выполнявшие „задание" будущих преславских реформаторов.
В литературе не раз высказывалась мысль о создании кириллицы епископом Климентом Охридским, что „провоцируется" намеками, а то и весьма определенными заявлениями средневековых источников. Так, Дм. Хоматиан (начало XII в.) утверждает, будто Климент, продолжая дело своих учителей, придал „другие формы буквам для большей ясности по сравнению с тем, что сделал мудрый Кирилл" [см. 89, с. 29]. Любопытно мнение Г.А. Ильинского, который, не сомневаясь, что выполнить такую работу могло только лицо, владевшее „с одинаковым совершенством и греческим, и глаголическим письмом" [69, с.83], и что обращение с таким поручением к Клименту было бы вполне естественным, тем не менее уверен, что ни Климент, ни Наум, оказавшиеся после Преславского собора, как он считает, фактически сосланными „в отдаленную окраину болгарского государства, в западную Македонию", не согласились участвовать в работе по переводу славянской книжности на новую азбуку [см. 69, с. 83-85]: „глаголица была заменена так называемой кириллицей... пресвитером (будущим Преславским епископом. — Г.Х.) Константином по предложению князя Симеона, стремившегося посредством новой, гораздо более простой и более легко усваиваемой азбуки облегчить и ускорить процесс славянизации болгарской церкви и государства" [там же, с. 87].
Соотносительность двух систем славянского письма практически не оставляет сомнений в том, что кириллица как специально славянская азбука, какой она предстает в старейших (прежде всего древнеболгарских) рукописях, могла сложиться только при активном участии книжников, имевших ко времени ее „устроения" надежный опыт практического пользования глаголицей. С другой стороны, только участием охридских писателей в выполнении задания преславских реформаторов можно объяснить тот факт, что „устроение" кириллицы (т.е. графическая реформа, закрепившая в практическом употреблении азбуку, которую мы теперь именуем кириллицей) не повлекло за собой запрета на глаголицу: обе азбуки продолжали в Болгарии употребляться параллельно по крайней мере до конца XI в. /110/ (ср., например, синхронные по времени создания глаголическое АЕ и кириллическую СК), т.е. на протяжении почти двух столетий (!), представляя разные школы книжности, находившиеся, как можно судить по сохранившимся текстам, в постоянном взаимодействии (см. выше с. 102-104). Археографические открытия второй половины XX в. (палимпсесты и граффити) не поколебали высказанного еще И.В. Ягичем убеждения, что с введением сподвижниками Симеона кириллицы „прежнее письмо не было тотчас заброшено: его считали своим, относились к нему без вражды и без подозрения" [229, с. 92]. Свидетельством „равноправного" (?) положения обеих азбук являются, в частности, граффити X-XI вв. из Восточной Болгарии, где (как и в XI-XII вв. на Руси) редкие глаголические надписи сопутствуют кириллическим (как, впрочем, и греческим) не только в Добрудже (см. 117, с. 149-167], но и в цитадели симеоновской реформы — в Преславе, являясь здесь вполне очевидно одновременными9, так что можно с уверенностью „утверждать, что в Преславе в середине в. были в употреблении и кириллица, и глаголица" [114, с. 88].
В свете новейших археографических открытий заслуживают самого серьезного внимания высказанные в свое время Г.А. Ильинским сомнения относительно возможности завершить работу по переводу глаголической славянской книжности на кириллицу до Преславского собора 893 г.: как бы высоко ни оценивали мы способности небольшой группы „моравских изгнанников", они были бы не в состоянии всего за семь лет „ни создать в нужном количестве кадров свободно владеющего церковнославянским языком духовенства, ни снабдить болгарские церкви потребным количеством славянских богослужебных книг" [69, с. 81-82]. Эти сомнения заставляют думать, что созданные в 886-893 гг. болгарскими учениками Климента списки привезенных ими из епархии Мефодия книг, по которым после Преславского собора должно было осуществляться богослужение в местных церквях, оставались глаголическими [ср. 167, с. 527]. Кириллица же первоначально, видимо, была создана для мирского употребления, где она и заменила „неустроенное" (не приспособленное для записи славянских текстов) греческое письмо, лишь постепенно проникая в практику переписчиков конфессиональных книг, которые вряд ли до начала в. переводились на кириллическую графику. Накопленный к настоящему времени фактический материал непосредственно или косвенно отражает именно такое положение дел. /111/
9„Как палеографические особенности, так и местонахождение их (двух глаголических фрагментов и „абецедара", включающего первые 18 букв глаголической азбуки. — Г.Х.) на одном участке стены вместе с кирилловскими надписями, одновременно покрытыми штукатуркой, заставляют отнести их к одной и той же эпохе, к одному и тому же периоду в архитектурной истории церкви" и при этом „не дают основания считать их позднее середины в." [114, с. 53]
Ставший для палеославистики уже во второй половине XIX в. аксиомой тезис, гласящий, что „старейшие из сохранившихся славянских текстов написаны двумя азбуками" (см., например, [205, с. 22]). строго говоря, относится только к древнеболгарской книжности10, ибо остальные районы средневековой Славии представлены либо только глаголическими (Средний Дунай и Далмация), либо только кириллическими рукописями. При этом старейшими из известных нам рукописей (включая палимпсесты), созданных в Древней Болгарии, безусловно являются глаголические [ср. 205, с. 22-23, 32-35]: именно они могут быть отнесены к концу - началу XI в. (ЗЕ, МЕ, КС и др.), в то время как кириллические древнеболгарские книги (СР, СК, ЕА и др.) не старше древнерусского ОЕ (ср. выше примеч. 10 на с. 102). И тем не менее не они, а оригинальные по содержанию (не переводные) кириллические надписи являются старейшими из сохранившихся памятников славянской письменности, которые с рубежа IX-X вв. постепенно сменяют в Восточной Болгарии греческие надписи (см. выше с. 109), а во второй половине в. (начиная со знаменитой надписи царя Самуила 993 г.) появляются и в Македонии [см. 205, с. 38-40], где в местных скрипториях еще и в XI в. продолжали создаваться глаголические книги. Вместе с тем, в числе старейших древнерусских кириллических рукописей, предположительно или несомненно переписанных с глаголических оригиналов (см. обзор [167, с. 517-525 и далее]), оказывается и достаточно четко обнаруживающий глаголический протограф Изборник 1073 г. [см. 9, с. 460], который, согласно очень распространенному мнению, является списком славянской версии греческого сборника, подготовленной для болгарского царя Симеона [см. 65, с. 256-279 и др.], что предполагает создание этой книги в преславском скриптории в период 893-927 гг. Такому выводу не противоречат и результаты археографического обследования преславских археологических памятников, свидетельствующие, что в Преславе в середине в. были в употреблении и кириллица и глаголица [114, с. 88]. Видимо, советы Храбра (см. выше с. 108) в эпоху Симеона не были оставлены без внимания...
10Терминология А. Лескина (см. выше с. 18), который первым сформулировал этот тезис, в данном случае очень точно отражает ситуацию: „Diealtbulgarischen Handschriften sind in zwei Schriftarten überlitiert" ([247, c. XXVII):J 'Древнболгарские рукописи написаны двумя азбуками').
Возможности приспособления языка христианских книг к местным условиям, открытые введением в употребление новой азбуки, особенно заметно отразились в жанрах, „которые не были характерны или известны в древнеславянском языке классического периода" [177, с. 55]. Вместе с тем отмечавшиеся выше различия между глаголическими и кириллическими древнеболгарскими рукописями конца Х-ХІ в. очень показательны: большая архаичность глаголических текстов по сравнению с синхронными им по /112/ времени создания кириллическими (см. выше с. 102-104) подсказывает, что уже к концу в. в разных школах древнеболгарской книжности сложилось различное понимание отношений между нормами литературного языка и особенностями родного языка повседневного общения (ср. выше с. 15-16), который в языковом сознании местных культурных деятелей явно был соотнесен со старославянским. Иначе говоря, реформа, осуществленная в симеоновской Болгарии, означала перестройку прежнего отношения к письменно-языковой традиции. При этом и в дальнейшем возможности приспособления норм древнеславянского литературного языка к местным условиям (как в случае с введением кириллицы) использовались главным образом в отношении тех звеньев литературно-языковой системы, где существовало противопоставление [ср. 204, с. 13-16 и далее]. А результатом реализации открывшихся таким образом возможностей явилось оформление локальных вариантов (изводов) церковнославянского языка, которые достаточно четко обнаруживаются уже в рукописях XI в. [см. 40, с. 72] — к этому времени уже не только „моравских" (а точнее, все же чешских), но и древнеболгарских и древнерусских. И первым понял это важнейшее историко-культурное значение „преславского прецедента" патриарх славянской филологии И. Добровский, на что позднее обратил внимание наблюдательный И.В. Ягич: „Копитару, не совсем беспристрастно обвинявшему только русских в отступлениях (от кирилло-мефодиевских норм старославянского языка. — Г.Х.), Добровский заметил, что изменения начались уже давно также на юге", т.е. в симеоновской Болгарии [см. 277, с. 10-11], которая и передала Древней Руси новые традиции, получившие развитие на следующем, четвертом этапе истории славянской книжной культуры.

 

http://ksana-k.narod...rgajev2/12.html

Ответить

Фотография Тресков Тресков 04.08 2016

срамные места, которые, как вы метко подметили, я постоянно умудряюсь оголять

`Умудряюсь' неправильное слово, ибо даже вы можете понять, что никакой особой мудрости ни в этом глупом деле ни вообще по ходу дискуссии вами у себя не обнаруживается. По сути же, вы просто не понимаете самого важного вопроса в это деле, а именно, объяснить единство славянских языков на огромном пространстве славянского расселения. Я это объяснил двумя простыми гипотезами и ссылкой на достаточно похожий и лучше изученный процесс развития Middle English. Ваш же перепост томов, которым вы пытаетесь свое убожество скрыть, только эти ваши срамные места воинствующего невежества оголяет.

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

никакой особой мудрости ни в этом глупом деле ни вообще по ходу дискуссии вами у себя не обнаруживается

Хорошо что вы понимаете, что никакой особой мудрости по ходу дискуссии даже вами самим у себя не обнаруживается. А теперь подумайте - каково мне ваше невежество каждый раз просвещать. А я, как известно, особым даром терпения не отличаюсь. Так что в какой-то момент вся ваша затея с троллингом может нехорошо для вас закончиться.

 

 

По сути же, вы просто не понимаете самого важного вопроса в это деле, а именно, объяснить единство славянских языков на огромном пространстве славянского расселения.

Этот вопрос давно объяснён и без меня праславянской общностью. Так что не выдумывайте велосипед.

 

О праславянской общности много кто пишет. Про Гимбутас не буду и заикаться - её некие деятели в свидомитости начали обвинять, когда я на неё стал ссылаться. Но вот такой маститый археолог и истинный русский патриот как Седов тоже пишет о праславянской общности:

 

http://www.razlib.ru...edovanie/p7.php

 

Учебник Яновского, Михаловской и Позняка:

 

 

 

Отделившись от балто-славянской общности, они составили единый этнос, говорящий на языке, который условно назван «праславянским» и считается основой современных славянских языков.

 

http://knigi.link/ru...edki-32195.html

 

Так что свой бред:

 

 

славяне никогда, насколько известно истории, не образовывали единого сообщества

 

 

оставьте лучше для себя...

 

 

Я это объяснил

Вам впору не объяснять что-либо кому-либо в вопросах истории, а слушать что вам сообщают и впитывать как губка. На большее - не потянете.

 

Я предупредил...

 

 

Я это объяснил двумя простыми гипотезами и ссылкой на достаточно похожий и лучше изученный процесс развития Middle English.

Основную гипотезу - я только что вам выложил. Ваша писанина к ней никакого отношения не имеет. Некогда, в далёкие доисторические времена, праславяне представляли из себя единую языковую общность. Когда и где это имело место быть - неизвестно. В 6 веке анты и склавины всё ещё продолжали говорить на одном и том же языке - если верить византийским авторам (не помню кто именно о том пишет - то ли Прокопий, то ли Феофилакт Симокатта). На Гимбутас ссылок не даю. В любом случае, о реалиях славянского языка 9 века и его возможных диалектов нам тоже ничего по сути дела неизвестно. Молчат источники - понимаете? А то что у нас есть - это фантазии реконструкции лингвистов на эту тему.

 

 

Ваш же перепост томов

Я цитирую авторитетных историков, которые писали что-либо по указанной теме. К спору с вами эти цитаты имеют весьма отдалённое отношение - ибо спорил с вами я без перепоста. Спорить с вами - что лежачего бить...

 

 

Ваш же перепост томов, которым вы пытаетесь свое убожество скрыть

Я цитирую историков не для того, чтобы с вами спорить. Цитаты отвечают заявленной в заголовке теме - не более того.

 

 

Ваш же перепост томов, которым вы пытаетесь свое убожество скрыть, только эти ваши срамные места воинствующего невежества оголяет.

Ноу коммент. Уж как вы были оголены мною - дальше, вроде как, и некуда...

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

Википедия...

 

1. Преславская школа:

 

 

Преславская книжная школа является первой славянской книжной школой в мире. Она создана Наумом — одним из учеников Кирилла и Мефодия — в886 г. в болгарской столице Плиска. Школа основана по велению болгарского князя Бориса І, которой встретил с почестями трёх учеников Кирилла и Мефодия — КлиментаНаума и Ангелария, гонимых немецким католическим духовенством из-за распространения ими славянского богослужения средизападных славян. В 893 г. Симеон I перенёс основную деятельность школы в новую болгарскую столицу Преслав.

Самые старые в мире текстовые образцы на кириллице найдены возле Преслава, что подтверждает основное достижение Преславской книжной школы, которым является создание современной славянской письменности — кириллицы. Существует и альтернативная гипотеза,[1]:436 согласно которой кириллица была создана учеником Кирилла и Мефодия Климентом Охридским в Охридской книжной школе.

Преславская книжная школа является самым важным литературным и культурным центром Первого Болгарского царства и всех славянских народов вІХ — X веках. Основной деятельностью в школе была переводческая; в ней переводили Библию и священные христианские книги на понятный всем славянам старославянский язык.

Кроме переводческой деятельности, в школе велась активная творческая, учебная и художественная работа. В ней писались оригинальные литературные произведения, обучались ученики, создавалась керамика. Одним из лучших поэтов Преславской книжовной школы считается Константин Преславский , который написал Азбучную молитву. Среди выдающихся творцов школы встречаются имена Черноризец ХрабрИоанн Экзарх и другие.

Деятельность Преславской книжной школы прекратилась в 972 г., когда она была полностью сожжена византийским императором Иоанном I Цимисхием.

 

Литература

 

  • Галина Баранкова. Роль памятников Преславской книжной школы в истории развития русского языка и литературы, Страницы 7:3, изд. ББИ св. апостола Андрея
  • Преславска книжовна школа. Т. 1, София, 1995 г. — сборник с материали от международни симпозиуми «Йоан Екзарх Български» (септември 1979 г.) и «Преславска книжовна школа» (септември 1981 г.). (болг.)
  • 1100 години Велики Преслав. Т. 2, Шумен, 1995 г. — сборник с материали от научната сесия, проведена в гр. Велики Преслав през 1993 г.по случай 1100 години от Великопреславския църковно-народен събор. (болг.)
  • Медиевистични изследвания в памет на Пейо Димитров. Шумен, 1996 г. — сборник с материали от IV младежка медиевистична конференция, 1 — 3 декември 1994 г.  (болг.)
  • Преславска книжовна школа. Т. 2, Шумен, 1997 г. — сборник с материали от Международната медиевистична конференция "Библиотеката на цар Симеон " — 2. (болг.)
  • Преславска книжовна школа. Т. 3., Шумен, 1998 г. — сборник с материали от международната конференция, посветена на 1090 години от смъртта на княз Борис I и 20-годишнината от създаването на НЦ «Преславска книжовна школа». (болг.)
  • Преславска книжовна школа. Т. 4., Шумен, 1999 г. — сборник с материали от Национална конференция «Свети Йоан Рилски — епоха и традиции» — 1996 г., проведена на 5 — 6 април 1996 г., и материали по преславска проблематика. (болг.)
  • Преславска книжовна школа. Т. 5. Изследвания в чест на проф. д. ист. н. Тотю Тотев. София, 2001. (болг.)
  • Преславска книжовна школа. Т. 6. София, 2002. (болг.)

 

https://ru.wikipedia...я_книжная_школа

 

2. Охридская школа:

 

Охридская книжная школа — один из древнейших культурных центров Болгарии. Основана в 886 году в Охриде Климентом Охридским по указаниюБориса I (ныне г. Охрид находится в Македонии). С IX века в школе использовался новосозданный славянский алфавит — кириллица, однако до XII века применялась и глаголица. С 893 года школу возглавил Святой Наум.[1]

Под руководством Климента и Наума в школе прошли обучение около 3500 будущих преподавателей и священников. Качество работ школы несколько снизилось после смерти первых двух руководителей, однако она оставалась заметным очагом южнославянской культуры до XII века, а окончательно потеряла значение лишь в 1767 году, когда оттоманский султан и Константинопольский патриарх упразднили Охридское архиепископство.[2]:34

 

 
 
Небольшое дополнение об особенностях Охридской школы в болгарской Википедии:

От създаването си до 12 век Охридската книжовна школа използва глаголица, а кирилицата започва да се използва в самия край на 9 век.
 

 

 

Статья Николова о царском дворе Симеона в Преславе:

 

 

https://www.academia...ia_2011_157-171

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 04.08 2016

славяне никогда, насколько известно истории, не образовывали единого сообщества

 

Мария Гимбутас, "Славяне" (карты - в помощь):

 

1. глава Происхождение славян:

 

http://oldrushistory...--Syny-Peruna/4

 

2. глава Протославяне во время сарматских и готско-гепидских вторжений:

 

http://oldrushistory...--Syny-Peruna/7

 

3. глава Восстановление. Ранние славянские поселения на Украине и в России:

 

http://oldrushistory...--Syny-Peruna/8

 

4. глава Миграции славян в Центральную Европу и на Балканский полуостров:

 

http://oldrushistory...--Syny-Peruna/9

 

Сергей Алексеев, Славянская Европа V - VIII веков:

 

 

1. глава Проблемы славянского этногенеза (цитирую то, что существенно в нашем разговоре, и с чем я, в целом, согласен):
 

Обособление праславян как этнографического (археологического) целого связывают чаще всего с возникшими в V в. до н. э. на территории современной Польши подклешевой и поморской культурами.[11] Это не исключает отстаиваемой рядом археологов концепции автономного развития праславянских элементов на востоке, в рамках зарубинецкой балто-славянской культуры. Вообще, со II в. до н. э. праславяне внедряются в несколько разноплеменных культур, не составляя бесспорного этнографического целого. Это пшеворская культура на западе, зарубинецкая, позже черняховская (вобравшая и пшеворский элемент) культуры на востоке. Это затрудняет изучение их ранней истории.[12]

 

 

 

 

 

В письменных источниках с начала христианской эры появляются отдельные упоминания праславян. В основном это сведения из географических описаний («Естественная история» Плиния Старшего, «Германия» Тацита, «География» Птолемея, «певтингерова таблица»). Римский император Волусиан (251–253) за поход в Дакию получил титул «Венедский». Праславяне фигурируют в этих упоминаниях как «венеды».

 

 

 

У Птолемея среди соседей венедов появляются уже и собственно славяне (словене – древнейший праславянский этноним со значением ‘говорящие’) – ставаны. Они локализуются вместе с балтами (галиндами и судинами) к юго-востоку от венедов и к северу от аланов,[15] на территориях, занятых тогда пшеворскими и позднезарубинецкими памятниками. Другой впоследствии славянский этноним, упоминаемый Птолемеем, – вельты (велеты) к востоку от венетов в Поморье.[16]
При описании событий IV в., приведших к падению готского «королевства» Германариха, Иордан приводит сказание о войне готов с племенем антов, которое выше относит наряду со славянами к потомкам венедов.[17] О родстве и одноязычии антов и славян в VI в. говорит и Прокопий Кесарийский.[18]

 

 

 

Окончательное превращение антов в славянский этнос, как и складывание этноса собственно славян (словен), происходит в течение V в.

 

http://oldrushistory...-V-VIII-vekov/5

 

Рыхлость праславянской общности была аналогичной рыхлости любого из зарождавшихся в Бронзовый и Железный век этносов (греки, персы, скифы, римляне, германцы, балты и пр.). Тем не менее, в той мере, или примерно в той мере, в которой единым этносом можно называть греков, фракийцев или скифов, в той же мере и славяне - тоже единый этнос. Каждый из этих этносов формировался тем образом, что длительное время люди находились внутри некой общности, не обладавшей строгой политической идентичностью или принадлежностью к единому государству, но при этом длительное обильно общавшейся внутри себя, и слабо общавшейся с внешними соседями, и тем самым выработавшей единый код общения (язык). Для славян - это был общеславянский язык, который бытовал как минимум с 6 века. Насколько глубокие и коренные изменения произошли в этом НЕ СОХРАНИВШЕМСЯ языке к 9 веку - нам неизвестно. Насколько и какие диалекты в нём выработались - тоже неизвестно. Нам равно неизвестны как славянский язык 6 века (времена Прокопия Кесарийского и Феофилакта Симокатты), так и 9 века (времена Кирилла и Мефодия).

 

Я не хочу отменить славистику или её достижений. Я просто хочу сказать, что она в плане лингвистического анализа поздних текстов (манускрипты самых ранних из которых датируются серединой 10 века) воссоздаёт славянский язык Кирилла и Мефодия, что строится на гипотетической реконструкции, а не на строгом знании. Речь, тем самым, идёт о несколько вольном и голословном интерпретировании данных. Славист Риккардо Пиккио, которого я цитировал выше, очень активно акцентирует на этом моменте. Язык текстов 10-11 века целесообразнее (то есть здравомысленнее) рассматривать отражающим реалии канонов старославянского языка 10-11 веков, а не времён Кирилла и Мефодия. Да, никто не отменял написания переписчиками изначальных текстов слово в слово. Тем не менее, каким то образом выходит, что иначе выглядит старославянский язык у переписчиков из Моравии, и иначе - из Болгарии. Подобную дилемму не удастся решить, если исходить из тезиса о дословном переписывании исходных текстов переписчиками буква в букву. Всё-же, скорее всего, переписчики славянских рукописей 10-11 веков по какой-то причине довольно вольно пользовались исходными текстами, и вносили в них особенности говоров той или иной местности произвольно. Иначе как объяснить различие текстов?

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 05.08 2016

Хабургаев (эту статью я разберу ниже):

 

 

Глава 4

СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЙ И ДИАЛЕКТНО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ I
(А было то) въ врѣмена Михаила, цѣсаря грьчьскаго, и Бориса, къняза блъгарьскаго, и Растица, къняза моравьска, и Коцеля, къняза блатьньска...[ 1 ]
Черноризец Храбр. О письменах (ок. 893 г.)
Распространение созданного солунскими братьями старосла­вянского языка и его последующее утверждение в качестве орудия духовной культуры (а не только культа) были решающим образом обусловлены „политическими и историко-культурными обстоя­тельствами" [22, с. 217] и происходили в славянских странах в полном соответствии с типологически универсальной закономер­ностью рождения литературных языков в эпоху феодализма (ср. выше с. 14-15).
{1}В некоторых древнерусских списках этого сочинения добавлено: .....и Рюрика, князя нооугородскаго" (см. Хр., с. 141); Рюрик был „приглашен" на княжение в 862 г.
В славянских землях Среднего Подунавья — Паннонии (Блатенском княжестве) и Моравии — славянская книжность утверж­далась при активной поддержке местных правителей Коцела (861-874) и Растислава, или Растицы (846-870), стремившихся исполь­зовать ее как средство укрепления своей власти внутри страны (в /25/ условиях обычной для той эпохи междоусобной борьбы, которая в Моравии завершилась низложением и ослеплением Растислава), утверждения своего суверенитета и достижения культурной, а отчасти и политической независимости по отношению к Свя­щенной Римской империи. Это понимал уже А.И. Соболевский, когда писал, что „Ростислав моравский обратился к греческому императору с просьбою прислать ему духовных особ не пото­му, что немецкое духовенство Моравии мало занималось своею славянскою паствой, а потому, что церковная зависимость Моравии от врагов немцев была ему тягостна и неприятна" [160, с. 151-152]. И если в Паннонии, как и в Моравии, „после 75 лет зависимости от немецкого архиепископа с прибытием Мефодия часть населения возненавидела богослужение на латинском язы­ке" [там же], то это, безусловно, укрепляло политические позиции местных правителей.
В аналогичных условиях происходит распространение старославянской книжности и в Древней Болгарии, где его результаты оказываются более перспективными: после включения Фракии и Македонии в состав Болгарского царства князь Борис (852-889) осуществляет крещение своих подданных, пытаясь таким образом сломить сопротивление традиционной протоболгарской знати[ 2 ], а его преемник царь Симеон (893-927), добивающийся самосто­ятельности болгарской церкви, создает благоприятные условия для развития старославянского языка и славянской литературы. Спустя примерно столетие та же схема развертываете на Ру­си [ср. 188, с. 17]: Владимир I (980-1015), завершив объединение восточнославянских областей вокруг Киева и подавив волнения племен на окраинах своей державы, принимает христианство, а его преемник Ярослав (1016-1054), добивающийся, подобно Си­меону, самостоятельности Киевской митрополии, также покрови­тельствует развитию славянской книжности, в результате чего, как уверяет летописец Нестор, при нем „нача вѣра хрьстияньска плодитися и раширятися" (ПВЛ, под 1037 г., с. 192).
{2} Именно выступление болярства против официального принятия стра­ной христианства послужило Борису поводом для казни в 865 г. более 50 глав знатнейших болгарских родов, а в 893 г. — для низвержения и ос­лепления старшего сына Владимира-Расате (889-893) и репрессий против его сторонников, что и избавило феодализирующуюся Болгарию от центробежных тенденций, а в плане этногенетическом ускорило славянизацию ее разноплеменного населения [см. 5, с. 27 и далее; ср. 25, с. 100-101].
К концу XIX в. в палеославистике окончательно сложилось господствующее до настоящего времени убеждение, что свою азбуку и первые опыты переводов Константин создавал, ориентируясь на диалект славянского населения окрестностей Солуня (ср. выше с. 22). Во всяком случае, сейчас не вызывает сом­нений, что старославянская азбука закрепила фонологическую систему говоров Македонии, к которым в структурном отношении /26/ принадлежал и солунский диалект (см. обобщение: [41, с. 52, 53, 63-64]); к этим говорам восходит и ряд морфологических особен­ностей старославянского языка, каким он восстанавливается для кирилло-мефодиевского периода (см. след, главу). Его дальней­шее совершенствование — по мере расширения круга переводимых текстов и изменения условий функционирования — в первую оче­редь связано с обогащением словарного состава, необходимого для передачи небытовой (философско-религиозной, абстрактной) лек­сики, составляющей специфику языка христианской книжности. И в этой связи необходимо обратить внимание на хорошо известные исторические обстоятельства, которым обычно не придается должного филологического значения.
Речь идет о том, что славянские первоучители и их учени­ки подвизались в славянских землях, население которых было христианизовано до их появления , и не занима­лись массовым крещением своей паствы.
Этого существенного обстоятельства не могли понять средневеко­вые авторы, рассказывавшие о деяниях славянских апостолов спустя по меньшей мере полтора-два столетия после их канонизации и явно находившиеся под влиянием стереотипа, сложившегося в византийской агиографии — в жизнеописаниях деяний ранних христианских святых, где основное внимание уделялось обращению в христианство окружав­ших Византию языческих племен. Так, например, в „Успении Кирилла" утверждается, будто князь Растислав „просяше кръщениа и оучителя православной вѣрѣ" [96, с. 156][3]; с этим же надо связывать популяр­ный в средневековой Болгарии миф о крещении Константином славян на реке Брегальнице (см. текст [там же, с. 155]; см. историю вопроса [34][4]) . Тот же мотив находим в относительно позднем по происхожде­нию „Житии Наума" (одного из учеников Мефодия, обосновавшегося в Западной Македонии, где его культ почитался на протяжении многих столетий): св. Кирилл „азьбоуквы незнаеми състави добрѣ и крѣсти словяны и блъгары" [96, с. 104]; этот мотив повторяется и в ряде других средневековых сочинений (см. обзор [81, с. 237-243]; ср. [240, с. 307]).
Между тем в ЖК, созданном в период 874-880 гг. (т.е. еще при жизни Мефодия), обращение Растислава к византийскому императору начина­ется с сообщения об уже состоявшемся крещении Моравии: „Людемь нашимь поган'ства се о(т)врьг'шіимь и по хрістіанскыи се законъ дрьжащіимь, оучителя не имамы таковаго, иже бы въ свои езыкь истинную вѣру хрістіан'скоую сказаль" (гл. XIV, с. 104; то же в ПВЛ). Не про­тиворечат этому сообщению и авторы ЖМ, чье сочинение, созданное в 885-886 гг., сохранилось в очень раннем списке XII в.; в их интерпретации князья Растислав и Святополк обращаются к императору именно /27/ как христианские правители: „ Бжиею млстию съдрави есмъ, и соуть въ ны въшьли оучителе мнози крьстияни из влахъ и из грькъ, и из нѣмьць, оучаще ны различь" (гл. V, с. 188). О крещении славян до создания кирилло-мефодиевской письменности говорит черноризец Храбр, писавший в Болгарии в период между 886 и 893 гг. (см. ниже).
Иначе говоря, современники, авторы IX столетия, характеризуют деятельность славянских апостолов в полном соответствии с реальной действительностью того времени (поскольку она подтверждается исто­рическими и археологическими свидетельствами — см. далее), которая требовала от них не крещения, а просвещения в средневековом смысле.
{ 3 }Последнее словосочетание говорят о появлении этого текста после се­редины XI в.: в произведениях, создававшихся до разделения церквей (до 1054 г.), обычно используются словосочетания истинная вера, правая вера и т.п.
{ 4 }В данном случае существенно не то, что этот миф объединил деяния разных святых, носивших одно имя (см. подробнее [11, с. 32; 64, с. 64-65]), что в средневековых сочинениях не редкость, а то, что компиляторам, оценивавшим деятельность первого славянского апостола со значительного временного расстояния, мотив крещения казался необходимым, и они нашли его в Житии одноименного святого, подвизавшегося в районах, сопредель­ных с теми, где начинали свою деятельность славянские первоучители, а позднее трудились их ученики.
Если миссионерская деятельность солунских братьев среди славян, уже принявших крещение, носила просветительский и учительский характер, то это значит, что их переводческая прак­тика протекала в условиях уже сложившейся христи­анской обрядности с использованием славянской речи (хотя бы и только в плане „вспомогательном" — в основных мо­литвах и проповедях, толкованиях основ христианской догматики [см. 20, с. 186-187]). Это обстоятельство весьма существенно для выявления путей формирования лексики, специфической для старославянского языка как книжно-литературного.
В начале XX в. М. Фасмер обратил внимание, что некоторые слова греческого происхождения в старейших славянских руко­писях оформлены в соответствии с их не литературным, а диалектным греческим произношением [см. 192, с. 338 и далее]. Наблюдение молодого слависта сразу же было принято совре­менниками как еще одно доказательство „болгаро-македонской" диалектной основы старославянского языка, поскольку речь здесь должна идти о проникновении соответствующих слов в тексты пер­вых переводов не из греческих оригиналов (как во многих других случаях), а непосредственно „из уст народа" (ср., например, [192, с. 14-15]), на диалект которого ориентировался переводчик и кото­рый должен был, следовательно, соприкасаться с грекоязычными соседями, что могло быть только на территории Балканского по­луострова[ 5 ], а не на Среднем Лунае, где в соответствии с версией паннонских Житий подвизались славянские первоучители.
{ 5 }Опираясь на идею о том, что братья работали над славянской азбукой и первыми переводами в 857-860 гг. во время совместного пребывания в одном из вифинских монастырей [см. 109, ср. выше с. 27], А.-Е. Тахиаос высказал предположение, что ориентиром для них был диалект местных славян [см. 168, с. 291-292]. В плане лингвистическом ѳто предположение ничего не меняет, ибо в Вифинии „были расселены императором Юстинианом II славяне из района Солуни, а после 762 года славянский элемент обновился здесь после перемещения части населения из Болгарии" [там же, с. 291], следовательно, вифинские славяне в основном были носителями того же диалекта.
В составе грецизмов устного заимствования кроме бытовизма кревато (гр. диал . κρέββατα , ср. серб, кре́вет; гр. литер, κράββατος ср. рус. кровать) оказываются термины, которые могли прони­кать в диалект балканских славян вместе с усвоением норм жизни /28/ христианского общества или в результате знакомства с христиан­скими текстами на слух (например, при их толковании местными священниками). Это параскевгия , гр. диал. παρασκευγή (о.-слав.пяъкъ , рус. литер, пятница и ц.-слав. параскева , соответствую­щее гр. литер, - παρασκευή ), сѫбота (ср. макед. събота , рус. литер. суббота ) — из гр. диал.σάμβατον (гр. литер, σάββατον ; ср. лат. sabbata, нем. Sabbat, польск. sobota), а также левгия левгитъ », гр. диал. (гр. литер, λευείτες ; ср. в совр. переводах Св. пи­сания: левит ). Позднее В. Погорелов обратил внимание на то, что в старейших славянских памятниках та же собота , как и сотона , пишется с „ о на месте а потому, что являются, очевидно, более старыми заимствованиями народной речи" [143, с. 872]; см. выше рус. (не из конфессиональных текстов!)кровать — при гр. κράββατος ; ср. обычные для древнерусских текстов написания олътарь Олекса и т.п. — при книжно-литературных алтарь, Алексии.
Если согласиться с выводом, что „некоторые греческие слова вошли в народную речь задолго до кирилло-мефодиевской эпохи" [143, с. 883], то, учитывая характер лексем, составляющих корпус „народных" заимствований, необходимо признать, что но­сители того славянского диалекта, на который в начале своей переводческой деятельности ориентировался Константин Солунский, к середине IX в. уже имели определенные представления, а может быть, и традиции христианской терминологии [ср. 20, с. 192-193], учитывавшиеся основоположником старославянского языка до начала проповеднической деятельности в славянских поселениях Среднего Подунавья. В отношении солунских славян, живших на территории Восточной Римской империи, этот вывод представляется вполне закономерным [см. 162, с. 83, 99, 118-120 и др.; ср. 95, с. 257], ибо не приходится сомневаться, что „в IX в. большинство славян, проживавших в пределах империи, уже были христианами" [101, с. 172].
Что касается районов непосредственной миссионерской деятельности солунских братьев, то там, в Моравии и Паннонии, рас­пространение христианства относится ко второй половине VIII в. и связано с деятельностью баварских священников и монахов во главе с игуменом зальцбургского монастыря св. Петра Вер­гилием, среди которых были (как и сам Вергилий) миссионеры ирландского происхождения [ср. 226, с. 515]; именно они, как пред­положил A.B. Исаченко, имеются в виду в ЖМ под учителями из грькъ : см. обзор и библиографию вопроса [73, с. 61-62 и др.])[6]. Так что заявление паннонских Житий о том, что моравляне задолго /29/ до середины IX в. отвергли язычество и придерживаются хрис­тианского закона (см. выше), не противоречит показаниям других исторических источников о христианизации славян, живших вдоль границ Священной Римской империи, уже в эпоху Карла Вели­кого, т.е. не позднее рубежа VIII-IX вв. Современные археологи­ческие раскопки подтверждают эти исторические свидетельства. В частности, фундаменты церковных построек обнаруживаются на моравских городищах начала IX в. [см. 145, с. 32], из чего следует, что в Моравии „процесс христианизации в первой поло­вине IX в. уже сильно продвинулся, охватив не только правящий слой, но и многих жителей, если не преобладающее большинство великоморавского населения" [32, с. 99; ср. 242, с. 54-55].
{ 6 }Это обстоятельство очень существенно, поскольку „ирландцы были пер­вым западноевропейским народом, перешедшим в богослужении с латин­ского на родной язык" [73, с. 50], а для ирландских священнослужителей было характерно использование родного языка, паствы в богослужении (см. [там же, с. 49]).
В VIII в. начинается и христианизация славянского населе­ния Паннонии. О деятельности здесь зальцбургских монахов подробно рассказывает анонимный автор (или авторы?) направленной против Мефодия книги (а по назначению — доноса или обвинительного заключения) под названием "Conversio Bagoariorum et Carantanorum" („Обращение (в веру) баварцев и хорутан"), где утверждается, что в 798 г. преемник Вергилия зальцбургский архиепископ Арно по приказу Карла Великого побывал in partes Sclavorum ('в краю славян'), с тем чтобы exquirere voluntatem populi illius et praedicare ibi verbum dei('выяснить настроение народа и проповедовать слово божие'), а затем отсылает in Sclaviniam ('в Словению') возведенного им в епископский сан Деодерика (см. СБ, с. 35), который, таким образом, оказывается первым известным нам по имени епископом в славянских землях Среднего Подунавья. Там же сообщается, что в столице Паннонии (в Блатнограде?), которую в 846 г. получил в лен от франкского короля изгнанный из Нитры вместе со своим сыном Коцелом словенский князь Прибина, 24 января 850 г. состоялось освящение церкви св. Богородицы (in honore sanctae dei genitricis Mariae) в присутствии большого съезда вельмож, среди которых названо около полутора десятка славянских имен (см. там же, гл. 11, с. 38-39; ср. [73, с. 55-56]).
Все эти факты должны указывать на то, что в славянских землях Среднего Подунавья уже в докирилломефодиевское время существовали условия для формирования местной христианской терминологии, которая здесь не могла быть ориентирована на гре­ческую. И это неизбежно /33/ должно было отразиться в славянских переводах, осуществлявшихся в период деятельности первоучите­лей в Паннонии и Моравии [см. 160, с. 150-179]. Так, например, давно замечены явные латинизмы в старославянском переводе молитвы „Отче наш", относящейся „к абсолютному минимуму христианских текстов, знание которых требовалось от прозели­тов" [73, с. 67]. Более того, есть основания предполагать, что еще до появления солунских братьев здесь существовали опыты записи отдельных богослужебных текстов на славянском языке латинскими буквами („без устроения", по выражению Храбра). /30/
Принято считать, что традиция такой записи отражена в знаме­нитых „Фрейзингенских листах", которые донесли до нас „древ­нейшие славянские переводы основных текстов, употреблявшиеся в славянской среде до прихода Кирилла и Мефодия" [73, с. 70], поскольку они содержат „Оглашение" и краткое „Верую" в той форме, „в какой эти тексты сохранились в наиболее архаичных христианских древневерхненемецких рукописях. „Оглашение" и „Верую" — это вообще первые тексты, с которыми знакомит­ся прозелит перед крещением" [73, с. 63] (см. [там же с. 63-71] анализ содержания „Фрейзингенских листов" и их параллелей в старославянском СТ, отражающих элементы латинских и немец­ких оригиналов).
В аналогичной ситуации развивалась и деятельность учеников Мефодия в Болгарском царстве, где христианство было введено как государственная религия за 20 с лишним лет до их появления на Балканском полуострове. Но здесь языком богослужения был тот самый греческий, с которого переводились первые славянские книги и с которым славянские проповедники не сталкивались бо­лее двух десятилетий. А тот факт, что созданная Константином глаголица была заменена в Преславе новой азбукой, базирую­щейся на графической системе греческого унциала (подробнее см. гл. 12), должен указывать на существование здесь опытов записи славянских текстов греческими буквами. И в этой связи заявле­ние Храбра о том, что в докирилломефодиевское время славяне, „кръстивше же ся, римьсками и гръчъскыми писмены нуждааху ся писати словѣньску рѣчь без оустроения" (Хр., с. 114), надо признать в высшей степени компетентным. II
Славянские диалекты до середины X в. различались не больше, чем диалекты любого нынешнего языка бо­лее или менее значительного народа.
H.H. Дурново. К вопросу о времени распадения об­щеславянского языка (1929)
В 1929 г., предлагая Международному съезду славистов программу изучения условий возникновения и дальнейшего распрос­транения старославянского языка, авторы „Тезисов Пражского лингвистического кружка", исходя из того, что „было бы методо­логически неверно считать этот язык одним из живых славянских диалектов X - XII вв. и изучать его с позиций исторической диа­лектологии" [172, с. 32] (ср. выше с. 15-18), сформулировали ряд положений, которые в свете палеославистических исследований последующих десятилетий представляются очень реалистическими. /31/
Учитывая показания старейших сохранившихся (!) славянских текстов, указывающих на существование уже в X-XI вв. „большого количества редакций старославянского языка", авторы пражских „Тезисов" настаивали на том, что „нет никаких оснований счи­тать истинно старославянской лишь какую-то одну из редакций, а остальные рассматривать как отклонение от нормы и пренебре­гать ими... Эти литературные диалекты старославянского языка необходимо строго отличать от живых славянских диалектов"; в частности, „тот локальный славянский диалект, который был выбран Кириллом и Мефодием в качестве основы для литератур­ного славянского языка", ни в коем случае „не представляет собой какого-то одного из тех литературных диалектов, которые засвидетельствованы дошедшими до нас старославянскими текстами" [172, с. 33]. Оставляя в стороне определенную терминологическую непоследовательность (сохранение названия старославянский для периода существования уже сложившихся местных изводов, кото­рые по аналогии с локальными вариантами языка повседневного общения названы литературными диалектами), обратим внимание на требование пражских славистов, с одной стороны, не отождес­твлять язык сохранившихся славянских текстов с системой норм кирилло-мефодиевских переводов; с другой стороны, не отождест­влять систему раннесредневекового книжно-литературного языка с повседневной речью того славянского населения, которое пользовалось этим языком при отправлении церковных обрядов, а затем — и в светской литературной практике [ср. 245]. Это же касается отчетливо отражаемого уже рукописями XI в. тер­риториального варьирования этого книжно-литературного язы­ка, то сама возможность его локальной дифференциации, т.е. оформления местных изводов („литературных диалектов"), бы­ла предопределена своеобразием культурно-языковой ситуации , создававшейся в каждой из славян­ских стран, принимавших язык кирилло-мефодиевских переводов в качестве орудия культа и культуры.
Анализируя славянскую диалектно-этнографическую ситуацию эпохи деятельности первоучителей, языковеды-слависты дос­таточно рано обнаруживают понимание того, что „отдельных славянских языков в это время еще не было" [185, с. 60], и, следо­вательно, нельзя „говорить о славянских диалектах того времени как о самостоятельных языках" [43, с. 521] (ср. позднее [211, с.461-1 467; 249, с. 276]). Структурно-лингвистическая аргументация этой точки зрения понятна: реконструируемые сравнительно-историческим языкознанием фонетико-фонологические различия между славянскими диалектами вплоть до завершения процесса падения редуцированных (а они в эпоху первоучителей, безус­ловно, еще были, если Константину понадобилось ввести в свою азбуку знаки для обозначения фонем <ъ> и <ь>!) весьма незначи­тельны и очень регулярны, а словарный фонд обслуживавший /32/ нужды славянских сельских общин до их христианизации (по выражению H.H. Дурново, „обиходный словарь"), и сегодня сохраня­ет заметное единство, не исключающее взаимопонимания между представителями разных славянских народов, если их беседа не выходит за пределы семейных отношений, сельскохозяйственного производства и т.п. ([ср. 125, с. 37]; по мнению М. Чейки и А. Лампрехта, дифференциация „ядерного словарного состава между славянскими языками" в основном осуществляется в X-XI вв. [211, с. 466]). И вполне понятно, почему в середине IX в. „в переговорах Растислава с императором ни разу не поднимается вопроса о не­тождестве славян моравских и болгарских" в языковом отношении [43, с. 526]; а ориентированный на солунский (южнославянский) диалект язык первых переводов славяне Среднего Подунавья (западные, по современному членению) восприняли „не как иностран­ный, а как свой родной" язык книжности [185, с. 60]. Именно это и обусловливало свободное проникновение в него отдельных мес­тных языковых особенностей, со временем противопоставивших друг другу разные изводы церковнославянского языка.
Основываясь на вполне доказуемом предположении о высокой степени структурной близости славянских диалектов IX в., и Н.С. Трубецкой и H.H. Дурново, как и их современные единомыш­ленники, определяют славянские говоры той поры как „диалекты единого праславянского языка" [185, с. 60; 211, с. 462-463], окон­чательный распад которого они относят к X - XII вв., связывая с падением редуцированных [ср. 178, с. 19-20]. На такой интерп­ретации славянской диалектно-этнографической ситуации эпохи первоучителей сказывается инерция „компаративистского мышле­ния", для которого невозможно представить процесс образования родственных языков иначе, как в результате последовательного распада предшествовавшего им языка-основы (праязыка), сохра­нявшего структурное единство вплоть до момента „регистрации" выделившихся из него языков-идиом. Между тем сомнитель­но само понятие праславянского языка, сложившееся в эпоху представления о нем как о целостной, территориально нерасчле­ненной системе, восстанавливаемой в результате сравнительно-исторической реконструкции.
Если термин язык употреблять не в общелингвистическом смысле 'орудия повседневного общения', когда „языком" следу­ет признавать говор каждой деревни, то праславянское (реконструируемое) состояние можно характеризовать как язык (а не совокупность близких в структурном отношении индоевропейских диалектов, объединяющихся присущими только им особенностя­ми) лишь при допущении, что его носители до поры до времени составляли социальное и этнографическое единство в составе племени или племенной конфедерации и объединялись сознанием принадлежности к одномуэтносу. Для эпохи формиро­вания праславянского языка такое допущение пока неизбежно [см. 202, с. 183-185, 191-192, 211-213]; однако для второй поло­винытыс. н.э. оно более чем спорно. Сообщения Иордана не оставляют сомнений в том, что такого „единства" не было уже и в VI столетии: размещая „многолюдное племя венетов" (в подлиннике 'многочисленный народ') на „безмерных простран­ствах" Центральной и Восточной Европы, он поясняет, что „их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям" [71, с. 70-71], констатируя тем самым множест­венностьславяноязычных этнографических группировок [см. 201, с. 62-63], которые на уровне социально-этническом состав­ляли племена и племенные союзы (или конфедерации, племенной состав которых мог время от времени меняться), а на уровне языковом представляли структурно близкие друг другу диалек­ты („никакого" языка — см. подробнее [197, с. 9-10]; ср. выше с. 15), характеризовавшиеся „волнообразной" непрерывностью на всем занятом их носителями „безмерном пространстве". И это хорошо отражено в „мозаичности" архаических внутриславянских изолекс, убеждающих, что „первоначальная Славия была не языковым монолитом, а его противоположностью" [182, с. 66].
Язык-идиом в том смысле, в каком он может соотноситься с составляющими его диалектами, т.е. язык как 'территориально варьирующееся средство общения социума, объединенно­го сознанием принадлежности к единому этно­су', формируется только в результате сложения наддиалектного территориально-политического объединения, в составе которого вошедшие в него диалектно-этнографические группы постепенно утрачивают племенное самосознание и вырабатывают единое этническое самосознание [ср. 31, с. 156-158]. Исследова­ния последних лет убеждают, что в пределах раннесредневековой Славии условия для разрушения племенного самосознания и фор­мирования „отдельных" славянских народностей в основном скла­дываются на протяжении VIII-XII вв. — по мере стабилизации славяноязычных государств [ср. 195, с. 121 и др.].
В середине IX в. этот процесс еще был далек от заверше­ния, и солунские братья в разных районах славянского мира, независимо от вхождения их в то или иное территориально-политическое объединение, имели дело с близкородственными диалектами, носители которых взаимодействовали в пограничных областях, оказывавшихся на протяжении только одного этого сто­летия в составе разных государств (достаточно напомнить, как менялись на протяжении IXв. границы I Болгарского царства, включившего в свой состав славян Фракии и Македонии, сербов и будущих словаков — см. карту на с. 248-249 в [81]; или границы Великой Моравии, в которую при князе Святополке кроме Чехии вошла Паннония, а также земли лужицких сербов и вислян /34/ [см. 151, с. 81-87])[ 7 ]. И если говоры поселений, в которых побывали за время своей деятельности славянские первоучители, уже нельзя определять как „праславянские", поскольку они не являлись варь­ирующимися в пространстве средствами общения единой („праславянской") лингвоэтнической общности, то и называть их древнеболгарскими, древнесербскими, древнехорватскими, древнесло-венскими, древнечешскими и т.д. можно лишь весьма условно, проецируя на карту распространения славянских диалектов IX в. границы более поздних славяноязычных народностей. Впрочем, в отдельных районах, видимо, можно характеризовать говоры кирилло-мефодиевской эпохи как прачешские или прасловацкие, имея в виду, что они легли „в основу сформировавшихся позднее чешского и словацкого языков" [ЦО, с. 14].
Разумеется, такие характеристики неприменимы к раннесредневековым диалектам регионов, где славянская языковая традиция не сохра­нилась, как, например, в Паннонии, впоследствии заселенной венграми, ассимилировавшими местное словенское население. Трудно согласиться и с применением „этнических" определений типа древнесловенские , древ­неболгарские и т.п. к диалектам областей, население которых не вошло в состав соответствующей славянской народности, что, например, от­носится к славяноязычному населению Солуня с его окрестностями [ср. 46, с. 54; 53, с. 81], Фессалии и других смежных областей, где славяне, как полагает Г.Г. Литаврин, еще и в XI в. «сознавали себя, кажется, не столько родственными жителям Болгарии поселенцами, вынужденными подчиняться властям империи, сколько „ромеями"» [101, с. 173], что очень характерно для разноязычных подданных Византии рассматриваемого периода [см. 100, с. 202-210].
Описанная диалектно-этнографическая ситуация эпохи перво­учителей предопределила дальнейшую судьбу их детища в разных славянских странах: созданный ими книжно-литературный язык, призванный сформулировать понятия и идеи, не связанные с бы­товыми и производственными отношениями раннесредневековых общин, независимо от его „диалектной основы" носителями любого славянского говора должен был вос­приниматься как „свой" на замкнутых уровнях своей структуры [ср. 1, с. 7-11; 204, с. 12, п. 2.2] и вместе с тем требовал специального изучения, чтобы можно было понимать излагаемые на нем тексты, как, впрочем, и в наше время необходимо специально обучаться активному владению нормами родного литературного языка.
{ 7 }Интересны в этом отношении пути миграции нитранского („словенско­го", в нынешних представлениях — словацкого) князя Прибины: будучи изгнан из своей вотчины князем Моймиром, присоединившим в 833 г. Нитру к Моравии, он сначала находит прибежище у болгарского князя (хана) Маламира, затем — у хорватского князя Ратимира, пока, наконец, не получает в 846 г. от франкского короля в лен населенную словенами Паннонию [см. 32, с. 93-94]. Можно догадываться, что пункты миграции подсказывались воз­можностями (языкового) взаимопонимания при непосредственном общении. /35/

 

http://ksana-k.narod...rgajev2/04.html

Ответить

Фотография andy4675 andy4675 05.08 2016

Глава 4СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЙ И ДИАЛЕКТНО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ
 
Славянские диалекты до середины X в. различались не больше, чем диалекты любого нынешнего языка бо­лее или менее значительного народа.
H.H. Дурново. К вопросу о времени распадения об­щеславянского языка (1929)

 

 

Абсолютно верное замечание. Подписываюсь под ним.

 

 

В 1929 г., предлагая I Международному съезду славистов программу изучения условий возникновения и дальнейшего распрос­транения старославянского языка, авторы „Тезисов Пражского лингвистического кружка", исходя из того, что „было бы методо­логически неверно считать этот язык одним из живых славянских диалектов X - XII вв. и изучать его с позиций исторической диа­лектологии" [172, с. 32] (ср. выше с. 15-18), сформулировали ряд положений, которые в свете палеославистических исследований последующих десятилетий представляются очень реалистическими. /31/

Учитывая показания старейших сохранившихся (!) славянских текстов, указывающих на существование уже в X-XI вв. „большого количества редакций старославянского языка", авторы пражских „Тезисов" настаивали на том, что „нет никаких оснований счи­тать истинно старославянской лишь какую-то одну из редакций, а остальные рассматривать как отклонение от нормы и пренебре­гать ими..."

Опять соглашусь. Видимо - старославянский начал эволюционировать и принимать некоторые местные языковые черты в местных редакциях ранних сохранившихся текстов. Это не причина считать одни из отклонений от общего канона старославянскими, а другие - не старославянскими.

 

 

"Эти литературные диалекты старославянского языка необходимо строго отличать от живых славянских диалектов"; в частности, „тот локальный славянский диалект, который был выбран Кириллом и Мефодием в качестве основы для литератур­ного славянского языка", ни в коем случае „не представляет собой какого-то одного из тех литературных диалектов, которые засвидетельствованы дошедшими до нас старославянскими текстами" [172, с. 33].

Опять соглашусь - сохранившиеся до наших дней тексты, поскольку они выявляют различие в языке написания, не могут и вовсе рассматриваться как тот язык, которым пользовались, и для которого изобрели письменность Кирилл и Мефодий.

 

 

Оставляя в стороне определенную терминологическую непоследовательность (сохранение названия старославянский для периода существования уже сложившихся местных изводов, кото­рые по аналогии с локальными вариантами языка повседневного общения названы литературными диалектами), обратим внимание на требование пражских славистов, с одной стороны, не отождес­твлять язык сохранившихся славянских текстов с системой норм кирилло-мефодиевских переводов; с другой стороны, не отождест­влять систему раннесредневекового книжно-литературного языка с повседневной речью того славянского населения, которое пользовалось этим языком при отправлении церковных обрядов, а затем — и в светской литературной практике [ср. 245].

Не согласен. Для времён Кирилла и Мефодия использовавшийся ими славянский язык был вполне себе живым и повседневным языком общения славян. И он был одинаково понимаем и в Болгарии, и в Моравии.

 

 

Анализируя славянскую диалектно-этнографическую ситуацию эпохи деятельности первоучителей, языковеды-слависты дос­таточно рано обнаруживают понимание того, что „отдельных славянских языков в это время еще не было" [185, с. 60], и, следо­вательно, нельзя „говорить о славянских диалектах того времени как о самостоятельных языках" [43, с. 521] (ср. позднее [211, с.461-1 467; 249, с. 276]). Структурно-лингвистическая аргументация этой точки зрения понятна: реконструируемые сравнительно-историческим языкознанием фонетико-фонологические различия между славянскими диалектами вплоть до завершения процесса падения редуцированных (а они в эпоху первоучителей, безус­ловно, еще были, если Константину понадобилось ввести в свою азбуку знаки для обозначения фонем <ъ> и <ь>!) весьма незначи­тельны и очень регулярны, а словарный фонд обслуживавший /32/ нужды славянских сельских общин до их христианизации (по выражению H.H. Дурново, „обиходный словарь"), и сегодня сохраня­ет заметное единство, не исключающее взаимопонимания между представителями разных славянских народов, если их беседа не выходит за пределы семейных отношений, сельскохозяйственного производства и т.п. ([ср. 125, с. 37]; по мнению М. Чейки и А. Лампрехта, дифференциация „ядерного словарного состава между славянскими языками" в основном осуществляется в X-XI вв. [211, с. 466]). И вполне понятно, почему в середине IX в. „в переговорах Растислава с императором ни разу не поднимается вопроса о не­тождестве славян моравских и болгарских" в языковом отношении [43, с. 526]; а ориентированный на солунский (южнославянский) диалект язык первых переводов славяне Среднего Подунавья (западные, по современному членению) восприняли „не как иностран­ный, а как свой родной" язык книжности [185, с. 60]. Именно это и обусловливало свободное проникновение в него отдельных мес­тных языковых особенностей, со временем противопоставивших друг другу разные изводы церковнославянского языка.

Основываясь на вполне доказуемом предположении о высокой степени структурной близости славянских диалектов IX в., и Н.С. Трубецкой и H.H. Дурново, как и их современные единомыш­ленники, определяют славянские говоры той поры как „диалекты единого праславянского языка" [185, с. 60; 211, с. 462-463], окон­чательный распад которого они относят к X - XII вв., связывая с падением редуцированных [ср. 178, с. 19-20].

Согласен со всем сказанным. Разве что, не согласен с тем, что Хабургаев пишет, будто старославянский язык времён Кирилла и Мефодия уже тогда был языком книжности (эту фразу я специально выделил красным цветом). Я всё-же думаю, что изначально повседневный славянский язык которым пользовались Кирилл и Мефодий стал книжным не сразу, а лишь со временем - когда тексты написанные К. и М. в разных местах Славянского мира начали отрываться от реалий речи той или иной местности или государства. Именно эта разность и принуждала писчиков и переписчиков нет-нет вносить в тексты нововведения, отражавшие изменения в произношении слов и пр.

 

 

На такой интерп­ретации славянской диалектно-этнографической ситуации эпохи первоучителей сказывается инерция „компаративистского мышле­ния", для которого невозможно представить процесс образования родственных языков иначе, как в результате последовательного распада предшествовавшего им языка-основы (праязыка), сохра­нявшего структурное единство вплоть до момента „регистрации" выделившихся из него языков-идиом. Между тем сомнитель­но само понятие праславянского языка, сложившееся в эпоху представления о нем как о целостной, территориально нерасчле­ненной системе, восстанавливаемой в результате сравнительно-исторической реконструкции.

Ересь дикая. Во-первых, сравнительно-историческая реконструкция вовсе не предполагает некой единой государственности праславян. Это - матчасть, и её неплохо было бы знать. А второй момент - да, праславянский язык в какой-то промежуток времени должен таки был быть сравнительно цельным и слабо дифференцироваться от местности к местности. То есть в целом - понимаемым. Судя по всему, именно это и хочет опровергнуть Хабургаев своими словами...

 

 

Если термин язык употреблять не в общелингвистическом смысле 'орудия повседневного общения', когда „языком" следу­ет признавать говор каждой деревни, то праславянское (реконструируемое) состояние можно характеризовать как язык (а не совокупность близких в структурном отношении индоевропейских диалектов, объединяющихся присущими только им особенностя­ми) лишь при допущении, что его носители до поры до времени составляли социальное и этнографическое единство в составе племени или племенной конфедерации и объединялись сознанием принадлежности к одному этносу.

 

Бред несусветный. Вовсе необязательно для бытования общего языка предполагать существование некой общей государственности его распространяющего. На самом деле ВСЕ поголовно этносы, зародившиеся в доисторический период, не обладали государственностью. И тем не менее нет причин считать, что у них не было в какой-то момент общего, единого, везде в равной мере понимаемого языка. Это касается и кельтов, и скифов, и греков, и фракийцев, и персов... Всех... Так почему славяне должны быть иными - идти иным путём? Автор исходит из тезиса о необходимости государственности как предпосылки существования единого языка, выдуманного им самим, и тем самым пытается искусственным образом привести читателя к надуманным выводам об ошибочности мнения только что цитированных авторитетов (Трубецкой, Дурново, Лампрехт).

 

 

 Для эпохи формиро­вания праславянского языка такое допущение пока неизбежно [см. 202, с. 183-185, 191-192, 211-213]; однако для второй поло­виныI тыс. н.э. оно более чем спорно.

 

Что спорно? - Что у праславян некогда было единое государство? А на кой оно нужно - мы не о государстве славян тут рассуждаем, а о языке. Незачем предполагать единого государства у славян - оно не является необходимой предпосылкой для возникновения, формирования или наличия у них единого языка... Автор сам с собой спорит...

 

 

 Сообщения Иордана не оставляют сомнений в том, что такого „единства" не было уже и в VI столетии: размещая „многолюдное племя венетов" (в подлиннике 'многочисленный народ') на „безмерных простран­ствах" Центральной и Восточной Европы, он поясняет, что „их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям" [71, с. 70-71]

 

Бред. Иордан не пишет, что славяне говорили на разных языках. Стало быть славяноязычными этнографическими группировками их вряд ли можно называть - скорее политическими (причём уровня очень и очень примитивного). Не более того. Автор "жжёт".

 

 

 

констатируя тем самым множест­венность славяноязычных этнографических группировок [см. 201, с. 62-63], которые на уровне социально-этническом состав­ляли племена и племенные союзы (или конфедерации, племенной состав которых мог время от времени меняться), а на уровне языковом представляли структурно близкие друг другу диалек­ты („никакого" языка — см. подробнее [197, с. 9-10]; ср. выше с. 15), характеризовавшиеся „волнообразной" непрерывностью на всем занятом их носителями „безмерном пространстве".

 

Бред сивой кобылы. Ничего подобного Иордан не констатирует. Разве что в бурной фантазии некоторых авторов от лингвистики.

 

И это хорошо отражено в „мозаичности" архаических внутриславянских изолекс, убеждающих, что „первоначальная Славия была не языковым монолитом, а его противоположностью" [182, с. 66].

 

 

Каких ещё нафиг изолекс, для середины 6 века - когда писал Иордан? Первые следы славянских языков это когда? Десятый век? Вот там и можно говорить об изолексах. А переносить реалии 10 (в лучшем случае) века на шестой век - это откровенное натягивание совы на глобус...

Язык-идиом в том смысле, в каком он может соотноситься с составляющими его диалектами, т.е. язык как 'территориально варьирующееся средство общения социума, объединенно­го сознанием принадлежности к единому этно­су', формируется только в результате сложения наддиалектного территориально-политического объединения, в составе которого вошедшие в него диалектно-этнографические группы постепенно утрачивают племенное самосознание и вырабатывают единое этническое самосознание [ср. 31, с. 156-158].

 

 

 

Недоказуемый голословный бред. Для бытования или просто существования общего языка на некоторой территории вовсе не обязательно существование там единой государственности и формирования единого ПОЛИТИЧЕСКОГО сознания. Вполне достаточно единого, общего этнического самосознания. Именно так и было и у славян, и у греков, и у кельтов, и у майя...

 

Натягивание совы на глобус...

 

 

 Исследова­ния последних лет убеждают, что в пределах раннесредневековой Славии условия для разрушения племенного самосознания и фор­мирования „отдельных" славянских народностей в основном скла­дываются на протяжении VIII-XII вв. — по мере стабилизации славяноязычных государств [ср. 195, с. 121 и др.].

 

В середине IX в. этот процесс еще был далек от заверше­ния, и солунские братья в разных районах славянского мира, независимо от вхождения их в то или иное территориально-политическое объединение, имели дело с близкородственными диалектами, носители которых взаимодействовали в пограничных областях, оказывавшихся на протяжении только одного этого сто­летия в составе разных государств (достаточно напомнить, как менялись на протяжении IXв. границы I Болгарского царства, включившего в свой состав славян Фракии и Македонии, сербов и будущих словаков — см. карту на с. 248-249 в [81]; или границы Великой Моравии, в которую при князе Святополке кроме Чехии вошла Паннония, а также земли лужицких сербов и вислян /34/ [см. 151, с. 81-87])[ 7 ].

 

Ну и что? При чём тут ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ к ЯЗЫКУ? Ну, не было у славян общей государственности. Может, у них только что и было - так перемещавшиеся до 7 века с места на место племена. Ну и что? Это - "убийственный" довод, что у славян не могло быть единого языка?

 

 
 

 

И если говоры поселений, в которых побывали за время своей деятельности славянские первоучители, уже нельзя определять как „праславянские", поскольку они не являлись варь­ирующимися в пространстве средствами общения единой („праславянской") лингвоэтнической общности, то и называть их древнеболгарскими, древнесербскими, древнехорватскими, древнесло-венскими, древнечешскими и т.д. можно лишь весьма условно, проецируя на карту распространения славянских диалектов IX в. границы более поздних славяноязычных народностей. Впрочем, в отдельных районах, видимо, можно характеризовать говоры кирилло-мефодиевской эпохи как прачешские или прасловацкие, имея в виду, что они легли „в основу сформировавшихся позднее чешского и словацкого языков" [ЦО, с. 14].

 

Естественно, язык первоучителей (то бишь Кирилла и Мефодия), для которого они создали азбуку и сами писали переводы - всё ещё можно назвать общеславянским - хотя, праславянским, всё-же вряд ли (обычно конец праславянского периода у современных историков датируется примерно 500 годом - то есть 5 веком после Р. Х.).

 

 

Разумеется, такие характеристики неприменимы к раннесредневековым диалектам регионов, где славянская языковая традиция не сохра­нилась, как, например, в Паннонии, впоследствии заселенной венграми, ассимилировавшими местное словенское население. Трудно согласиться и с применением „этнических" определений типа древнесловенские , древ­неболгарские и т.п. к диалектам областей, население которых не вошло в состав соответствующей славянской народности, что, например, от­носится к славяноязычному населению Солуня с его окрестностями [ср. 46, с. 54; 53, с. 81], Фессалии и других смежных областей, где славяне, как полагает Г.Г. Литаврин, еще и в XI в. «сознавали себя, кажется, не столько родственными жителям Болгарии поселенцами, вынужденными подчиняться властям империи, сколько „ромеями"» [101, с. 173], что очень характерно для разноязычных подданных Византии рассматриваемого периода [см. 100, с. 202-210].

 

В Солуни ни один источник не написал, что жила хоть сколько-нибудь значимое количество славян. Про славян Солуни - другим "анигдотты" пожалуйте рассказывать. Я не отрицаю, при этом, что они МОГЛИ там быть. Но голословное априори утверждение, бытующее от одного академика славистики к другому давно уже требует доказать свои слова не болтологией, а цитатами из первоисточников. Такие цитаты имеются? Вроде нет. Так на кой ляд постоянно трындеть про то, чего не знаешь, и доказать не в состоянии?
 

 

Описанная диалектно-этнографическая ситуация эпохи перво­учителей предопределила дальнейшую судьбу их детища в разных славянских странах: созданный ими книжно-литературный язык, призванный сформулировать понятия и идеи, не связанные с бы­товыми и производственными отношениями раннесредневековых общин, независимо от его „диалектной основы" носителями любого славянского говора должен был вос­приниматься как „свой" на замкнутых уровнях своей структуры [ср. 1, с. 7-11; 204, с. 12, п. 2.2] и вместе с тем требовал специального изучения, чтобы можно было понимать излагаемые на нем тексты, как, впрочем, и в наше время необходимо специально обучаться активному владению нормами родного литературного языка.

 

Выделил красным голословие...

 

Они не создавали никакого языка - ересь это, не подтверждаемая источниками. Просто тот язык, которым были написаны тексты - не менялся, в отличие от живой речи. Вот он к 11 веку (если не ранее) и стал отражать книжную традицию, всё далее удаляясь от повседневной речи.

 

 

 

 


{ 7 }Интересны в этом отношении пути миграции нитранского („словенско­го", в нынешних представлениях — словацкого) князя Прибины: будучи изгнан из своей вотчины князем Моймиром, присоединившим в 833 г. Нитру к Моравии, он сначала находит прибежище у болгарского князя (хана) Маламира, затем — у хорватского князя Ратимира, пока, наконец, не получает в 846 г. от франкского короля в лен населенную словенами Паннонию [см. 32, с. 93-94]. Можно догадываться, что пункты миграции подсказывались воз­можностями (языкового) взаимопонимания при непосредственном общении. /35/

 

 

Последнее, о чём думал Прибина - это язык. В иных аналогичных случаях славянские князья обращались и к венграм, и к немцам, и к татарам. Наверное, там автор тоже начал бы искать близость языка, вместо самого естественного - общих политических интересов и силы правителя, к которому обращались за помощью...

 

 

В общем, данная глава книги написана Хабургаевым откровенно слабо... Видимо, именно отсюда черпают и все последующие российские слависты все те "прелести", которые они пишут о искусственности языка Кирилла и Мефодия - не применявшегося в повседневной жизни, или о "солунском диалекте" (который у славян живших в городе Солуни и в его окрестностях). И многое, многое другое...

 

Мягко говоря - не впечатлён...

 

 

. и Язык-идиом в том смысле, в каком он может соотноситься с составляющими его диалектами, т.е. язык как 'территориально варьирующееся средство общения социума, объединенно­го сознанием принадлежности к единому этно­су', формируется только в результате сложения наддиалектного территориально-политического объединения, в составе которого вошедшие в него диалектно-этнографические группы постепенно утрачивают племенное самосознание и вырабатывают единое этническое самосознание [ср. 31, с. 156-158]. Исследова­ния последних лет убеждают, что в пределах раннесредневековой Славии условия для разрушения племенного самосознания и фор­мирования „отдельных" славянских народностей в основном скла­дываются на протяжении VIII-XII вв. — по мере стабилизации славяноязычных государств [ср. 195, с. 121 и др.].
В середине IX в. этот процесс еще был далек от заверше­ния, и солунские братья в разных районах славянского мира, независимо от вхождения их в то или иное территориально-политическое объединение, имели дело с близкородственными диалектами, носители которых взаимодействовали в пограничных областях, оказывавшихся на протяжении только одного этого сто­летия в составе разных государств (достаточно напомнить, как менялись на протяжении IXв. границы I Болгарского царства, включившего в свой состав славян Фракии и Македонии, сербов и будущих словаков — см. карту на с. 248-249 в [81]; или границы Великой Моравии, в которую при князе Святополке кроме Чехии вошла Паннония, а также земли лужицких сербов и вислян /34/ [см. 151, с. 81-87])[ 7 ]. И если говоры поселений, в которых побывали за время своей деятельности славянские первоучители, уже нельзя определять как „праславянские", поскольку они не являлись варь­ирующимися в пространстве средствами общения единой („праславянской") лингвоэтнической общности, то и называть их древнеболгарскими, древнесербскими, древнехорватскими, древнесло-венскими, древнечешскими и т.д. можно лишь весьма условно, проецируя на карту распространения славянских диалектов IX в. границы более поздних славяноязычных народностей. Впрочем, в отдельных районах, видимо, можно характеризовать говоры кирилло-мефодиевской эпохи как прачешские или прасловацкие, имея в виду, что они легли „в основу сформировавшихся позднее чешского и словацкого языков" [ЦО, с. 14].
Разумеется, такие характеристики неприменимы к раннесредневековым диалектам регионов, где славянская языковая традиция не сохра­нилась, как, например, в Паннонии, впоследствии заселенной венграми, ассимилировавшими местное словенское население. Трудно согласиться и с применением „этнических" определений типа древнесловенские , древ­неболгарские и т.п. к диалектам областей, население которых не вошло в состав соответствующей славянской народности, что, например, от­носится к славяноязычному населению Солуня с его окрестностями [ср. 46, с. 54; 53, с. 81], Фессалии и других смежных областей, где славяне, как полагает Г.Г. Литаврин, еще и в XI в. «сознавали себя, кажется, не столько родственными жителям Болгарии поселенцами, вынужденными подчиняться властям империи, сколько „ромеями"» [101, с. 173], что очень характерно для разноязычных подданных Византии рассматриваемого периода [см. 100, с. 202-210].
Описанная диалектно-этнографическая ситуация эпохи перво­учителей предопределила дальнейшую судьбу их детища в разных славянских странах: созданный ими книжно-литературный язык, призванный сформулировать понятия и идеи, не связанные с бы­товыми и производственными отношениями раннесредневековых общин, независимо от его „диалектной основы" носителями любого славянского говора должен был вос­приниматься как „свой" на замкнутых уровнях своей структуры [ср. 1, с. 7-11; 204, с. 12, п. 2.2] и вместе с тем требовал специального изучения, чтобы можно было понимать излагаемые на нем тексты, как, впрочем, и в наше время необходимо специально обучаться активному владению нормами родного литературного языка.
{ 7 }Интересны в этом отношении пути миграции нитранского („словенско­го", в нынешних представлениях — словацкого) князя Прибины: будучи изгнан из своей вотчины князем Моймиром, присоединившим в 833 г. Нитру к Моравии, он сначала находит прибежище у болгарского князя (хана) Маламира, затем — у хорватского князя Ратимира, пока, наконец, не получает в 846 г. от франкского короля в лен населенную словенами Паннонию [см. 32, с. 93-94]. Можно догадываться, что пункты миграции подсказывались воз­можностями (языкового) взаимопонимания при непосредственном общении. /35/
Ответить