Летом 1815 г. среди либеральных мистиков, окружающих царя, появился известный немецкий религиозный философ и тоже мистик Франц фон Баадер (1765 – 1841). О настроениях царя он получал информацию, что называется, из первых рук – из писем к нему Юнга-Штиллинга и Роксандры Стурдза (Эдлинг). Буквально за два месяца до подписания Акта о Священном союзе Баадер подал на имя Александра I записку, представляющую собой синопсис его же произведения «О необходимости, созданной Французской революцией, нового и более тесного союза между религией и политикой», над которым он в то время работал. В этой записке Баадер излагает идею Божественной любви, через которую осуществляется Закон.
Записка начинается с известной библейского заповеди: «Возлюби ближнего, как самого себя». Идея любви неразрывно связана с идеей свободы: «так как христианская религия есть религия любви, она в то же время есть религия свободы». Таким образом, «любой деспотизм, как и любое рабство, противоположно христианству (antichrétien)». «Государство, – утверждает Баадер, – близится к упадку, когда принцип любви уступает место гордости или низости и таким образом рушится под ударом деспотизма, который равным образом может проявлять себя как при монархическом или аристократическом правлении, так и при полной демократии (en pleine démocratie)». В качестве примера несовместимости деспотизма и рабства с христианской религией Баадер приводит Французскую революцию. «Революционное правительство было первым, которое громко с истинно дьявольской дерзостью провозгласило свой разрыв с любой религией, объявив ей в духе сатанинского безумия открытую войну <…> Затем этот дух деспотизма и греха персонифицировался в одном человеке. Он с непреодолимой магической силой привлек к Наполеону людей всех стран, видящих в нем самого могущественного выразителя их умонастроения, патрона и покровителя греха». «Но, – продолжает Баадер, – так как сущность Божественной политики в том, чтобы в самом зле оставлять возможность для проявления добра, Французская революция смогла бы эффективно проявить себя подобным образом.
Концентрация, засилье злых демонов может привести к новой концентрации противоположного толка, утверждению политики в духе истинной свободы (т. е. религии)». И далее идут слова, буквально предвосхищающие текст Акта о Священном союзе: «До настоящего времени, человечество прилагало спасительную силу христианства только в частной или семейной жизни. Но Французская революция, может быть, открыла новую эру в истории христианства: она должна дать импульс новому искреннему пониманию принципа религии, свободы и любви в политике <…> и таким образом смогла бы организовать в будущем истинную контрреволюцию и приблизить истинную теократию»155.
Александр I не только благосклонно принял записку Баадера, но и выделил ему 5 000 франков на публикацию его книги156. Вполне возможно, что записка Баадера помогла царю сформулировать основные положения Акта о Священном союзе. Однако утверждать, что идея Священного союза зародилась у Александра под влиянием того круга мистиков, с которыми сблизился царь в 1814-15 гг., значит менять местами причину и следствие. Царь сблизился с ними именно потому, что они думали так же, как и он, и не случайно наиболее восторженные отзывы о Священном союзе вышли именно из этой среды157. Общение Александра I с этими людьми сказалось не столько на появлении у него тех или иных мыслей, сколько на том, как они были сформулированы. Иными словами, мистики помогли ему осмыслить до конца и воплотить на бумаге то, над чем он давно уже задумывался сам. Поэтому не столь важно, кто именно придумал название «Священный союз»: баронесса Крюденер или сам царь. Важно то, какой смысл ими обоими в него вкладывался.
Во французском языке слово «alliance» имеет много значений. Одно из них восходит к Библии и означает «завет»158. В этом значении союз мог осмысляться как священный договор между силами добра, противостоящими злу во имя мира. Именно так трактовала Священный союз Крюденер. В апреле 1816 г. она, размышляя в своих тетрадях над природой священных союзов, писала: «Священный союз между Иудой Маккавеем и его братьями против Антиоха Сирийского, воплощенного Антихриста, спас Израиль закона. Крестовые походы, оправданные чудесами святого Бернара и смертью святого Людовика, основали дух рыцарства, который спас христианство от ига Полумесяца. Третий священный союз должен существовать во времена пришествия Антихриста, чтобы проложить путь христианству против него. Священный союз должен быть заключен для того, чтобы во время испытаний, очищения и восстановления связанные между собой христианские души доброй воли (le faisceau des âmes de bonne volonté de la chrétienté) готовились бы узреть своего Бога»159.
Но вместе с тем «alliance» мог трактоваться и как «mariage» (брак). Александр не мог не учитывать той семантической связи, которая роднила Священный союз с мистическими браками, существовавшими в то время в Германии, которым он сам, как отмечалось выше, был далеко не чужд. Самим наименованием «Священный союз» Александр как будто хотел объединить свои политические и религиозно-мистические пристрастия. Это вызвало энтузиазм его мистических партнеров и полное непонимание политических союзников. Для последних слово «аlliance» означало всего лишь политический союз, в котором должны быть четко обозначены обязанности и права договаривающихся сторон. Ничего этого в Акте не было. Поэтому Ф. Генц имел все основания утверждать, что «Священный союз <…> гораздо меньше союз, чем договор (traité) о вечном мире и братстве, основанный на принципах религии». Далее Генц приводит реакцию австрийского императора и прусского короля, которым было предложено подписать этот договор: «Когда он <т. е. Александр I> предложил эту странную конвенцию вниманию двух других государей, те сначала были в равной степени смущены и ошеломлены. Подобный акт <…> им казался аномальным и едва выносимым; к тому же они были поражены скандалом, который мог рано или поздно вызвать религиозный по существу договор между православным императором, католическим императором и протестантским королем. Тем не менее император Александр проявил столько настойчивости и пыла, что они не имели мужества ему противиться, и после двух или трех изменений, предложенных Австрийским императором, они подписали документ»160.
Так уж повелось, что историков больше привлекают экстремальные ситуации в международных отношениях (войны, революции, соперничество на грани столкновения, острые инциденты и т.д.), чем периоды мира и стабильности. При этом как бы подразумевается некая «банальная» истина: мир, будучи состоянием покоя и благополучия, гораздо менее интересен в качестве объекта исследования, нежели его антитеза; ведь норма скучнее патологии. Внешне подобный подход может показаться оправданным. Однако в сущности у него есть изъян. Тут недооценена органичная связь явлений, обозначаемых понятиями «война» и «мир». И не только в том смысле, что мир – это отсутствие войны или наоборот (война – отсутствие мира). Мир представляет собой сложную динамичную систему, элементы которой образуют более или менее устойчивое равновесие, пока развитие антагонизмов между ними не приводит к столкновению и разрушению этой системы. Война, возникая вследствие таких процессов, ломает старую структуру и создает новую, с такой же перспективой. В этом круговороте циклы мира разнятся по продолжительности. Среди них выделяется период европейской истории от Венского конгресса (1815 г.) до начала Крымской войны (1853 г.), отмеченный беспрецедентной длительностью (почти 40 лет) мирного сосуществования. Только в наше время Европе удалось повторить и превысить этот рекорд.
Исследователи сходятся в том, что международные отношения в указанную эпоху основывались на так называемой Венской системе серии договоров, установивших после сокрушения Наполеона границы государств, их внутриполитические порядки, взаимные права и обязанности, правила решения спорных вопросов. Однако сама Венская система оценивается по-разному. Одни предпочитают видеть в ней созидательные начала, способствовавшие сохранению мира, другие разрушительные, обрекавшие Европу на войну. В пользу обеих точек зрения находится достаточное количество убедительных аргументов. Это означает, что между ними нет принципиального противоречия.
В Венской системе изначально были заложены и стабилизирующие и деструктивные факторы, которые долгое время действовали параллельно, с преобладанием первых над вторыми. Когда соотношение изменилось, начались войны. При всех недостатках Венских трактатов 1815 г., грозивших рано или поздно вызвать жестокую борьбу, при всей суровости мер по защите их легитимности, следует признать, что в качестве стабилизирующего инструмента они, против ожидания многих, оказались в течение {181} значительного промежутка времени весьма эффективными. В конце концов Европа с революциями, но без войн, несравнимо устойчивее, чем с войнами, вырастающими из революций.
Несмотря на обилие научной литературы, имеются существенные пробелы в изучении международных отношений после Венского конгресса. Историки преимущественно указывают на общие причины возникновения «долгого мира» в Европе: рациональное (и далеко не всегда справедливое) перераспределение территорий, населения, богатств после наполеоновского владычества, восстановление легитимных режимов, учреждение «концерта» великих держав (пентархия) для согласованного урегулирования взрывоопасных проблем и возникновение относительного равновесия сил внутри него и вовне. Но нет удовлетворительных ответов на вопросы: что конкретно представляла из себя природа этого равновесия, какие элементы играли в нем ключевую роль, кто располагал большими, а кто меньшими возможностями контроля над процессами, угрожавшими европейскому миру?
* * *
Известно, что особую тревогу в Европе вызывали два реальных источника политических потрясений: революция и восточный вопрос (в свои кризисные фазы тоже являвшийся разновидностью революции). Исполненные готовности обуздать их государства пентархии не могли внести равный вклад в общее дело. Не всем хватало для этого мощи и удовлетворенности итогами антинаполеоновских войн. Хотя пять европейских держав и именовались великими, они вышли из эпохи борьбы против французского господства с разными материальными и моральными потенциалами.
Самым большим запасом прочности обладали Россия и Англия, которые обрекались на соперничество естественным порядком вещей. «Сверхдержавный» характер и размеры обоих государств неминуемо порождали главное противоречие между ними, которое подпитывалось конкретными причинами для противоборства. Если между странами существует дух состязания, то поводы и сферы для конфликтов всегда найдутся. Так же случилось с Россией и Англией. Дело в том, что в обеих империях были уязвимые места. По крайней мере, российским и британским правителям так казалось. Благополучие Британской империи зависело от надежности коммуникаций между метрополией и колониями, в первую очередь Индией. Безопасность сухопутного маршрута, пролегавшего через Турцию с ее внутриполитической неустойчивостью, беспокоила англичан. Отсюда их желание вовлечь ее в орбиту своего влияния ради поддержания статус-кво в восточном вопросе. Состояние Турции не меньше тревожило и Россию. Босфор и Дарданеллы – единственный выход из Черного моря в Средиземное имели жизненно важное значение для обороноспособности и экономики России. Они в зависимости от того, кто ими владел могли {182} служить ей и на пользу, и во вред. Поэтому Проливы являлись центральной проблемой в русско-английских отношениях. Другое звено Балканы, где Англия и Россия в принципе не хотели обострять обстановку, но первая стремилась ее законсервировать, если не будет крайней нужды в другой политике, а вторая тяготела к осторожному поощрению освободительного процесса, разумеется – в собственных интересах. Лондонский кабинет с подозрением следил за продвижением России на Кавказе, в результате которого она приблизилась к Ирану и Афганистану, игравшим огромную роль в стратегии обороны Индии. Активность англичан в Тегеране в свою очередь порождала недоверие России к их замыслам на Кавказе. Со временем сфера противоречий расширялась на Восток, где границы Российской и Британской империй почти вплотную подойдут друг к другу.
Обычно крупные политические единицы стараются избежать предельной формы соперничества – столкновения, отчего возникают компромиссы, в некоторых проблемах прямое сотрудничество. В русско-английских отношениях была основа и для антагонизмов, и для согласия. Сам факт существования двух гигантов, с одной стороны, обуславливал опасное напряжение между ними, с другой сдерживал их взаимным страхом перед непредсказуемыми последствиями войны.
Правители Англии и России понимали, что статус двух держав определял их особую роль в Европе, налагал особую ответственность за судьбы мира. Именно им принадлежала огромная заслуга в послевоенном обустройстве Европы. В конце концов близость позиций Лондона и Петербурга в одних вопросах или взаимная уступчивость в других, наряду с их могущественным влиянием на остальные страны, снимали опасную напряженность, открывали конструктивные пути. Осознававший это Александр I видел перспективу предотвращения войн и революций в дальнейшем сотрудничестве с Англией, которую он готов был считать вторым, после себя, гарантом мира и спокойствия в Европе, где наблюдалось брожение умов и признаки социальной нестабильности, вызванные общим подъемом национальных сил в борьбе против Наполеона.
Александр I, отстаивая мир в Европе не только по моральным, но и по рациональным соображениям, как наименее дорогостоящий способ ведения политики, выступил со смелой и необычной инициативой. В марте 1816 г. он в конфиденциальном порядке обратился к Каслри с идеей об одновременном пропорциональном разоружении европейских держав. Прежде чем выносить проблему на обсуждение других государств, царь хотел знать мнение Англии. Не Австрии и Пруссии, более близких России по политико-социальному строю, идеологии, географическому положению и династическим связям, а именно Англии. Этот выбор не случаен: Александр I видел в Англии единственного равного России по могуществу партнера-соперника, с которым можно и должно было решать глобальные проблемы. Остальные державы, как предполагалось, {183} уже нетрудно будет склонить к тому, о чем договорятся эти два гиганта.
Лондонский кабинет, формально не возражая против предложения о разоружении, фактически отклонил его как нереалистичное. Было указано, что европейские страны находились в совершенно разных естественно-географических условиях, ввиду чего возникали непреодолимые трудности для коллективного сокращения армий, сопряженные с установлением уровня их достаточности. Обойдя вопрос о собственных военно-морских силах, Англия поставила другой – об одностороннем разоружении России. Александр I уже готов был пойти и на такой шаг, но складывавшиеся внешнеполитические обстоятельства заставили воздержаться от него.
В отказе Англии нет ничего удивительного и неожиданного. Удивительным и неожиданным было само предложение Александра I, хозяина огромной империи, способной держать в боевой готовности миллионную армию (!). Не сомневаясь в искренности русского царя, Каслри был совершенно озадачен столь дерзкой и беспрецедентной инициативой и, казалось, не знал, как реагировать.
Не исключено, что по-человечески он сочувствовал этой идее и даже восхищался ею. Но как бы ни было велико это сочувствие, Каслри-политик никогда не стал бы заниматься столь рискованным в глазах своих коллег по кабинету и британского общества прожектом. Отсюда отрицательный по сути ответ. Однако Каслри постарался облечь его в такую форму, чтобы не подорвать в Александре I стремление к миру. Госсекретарь дал царю понять, что высоко ценит его предложение, как знак доброй воли, и верит в его искренность (и это была правда). Но трудности на пути осуществления разоружения очень велики, в том числе и для России.
Эта история, несмотря на ее в целом безрезультатное завершение, способствовала укреплению личного доверия Каслри к Александру I.
Несмотря на миролюбие и миротворческие усилия Александра I и Каслри, известное напряжение постепенно все же скапливалось в сфере русско-английских отношений, где уже наметились расхождения по ряду проблем.
Александр I был не только романтиком, но и прагматиком, в конце концов подчинявшим свой идеализм интересам России. Увлеченно, порой даже вдохновенно, отдаваясь политике создания европейского «концерта», он, тем не менее, хорошо видел противоречия внутри него. В частности определилась весьма устойчивая связка Англия – Австрия с явной антирусской направленностью в восточном вопросе. В апреле 1817 г. Меттерних предложил Каслри заключить союз для сдерживания России. Британский госсекретарь отказался, увидев в этом опасность необратимого раскола между победителями Наполеона, который заставит Александра I искать контркомбинацию, весьма вероятно – с участием Франции. Каслри полагал, что ни в коем случае нельзя терять рычаги влияния на русского императора. Его нужно обуздывать не {184} строительством коалиции против России, а укреплением союзнических отношений с ней, в рамках которых царю придется подчиняться коллективным решениям. Не следует скупиться и на комплименты по поводу мессианских заслуг Александра I в деле спасения Европы: лестью от него можно добиться многого, угрозами – ничего. Эти аргументы подействовали на Меттерниха. Австрийский канцлер, питавший большую слабость к интригам, умел и отказываться от них во имя разумной и интеллектуально привлекательной альтернативы.
Однако австро-английские переговоры, не оставшиеся незамеченными Александром I, вынуждали и его думать о союзнике для создания противовеса.
Наиболее подходящим представлялась Франция, к которой к тому же Александр I несмотря ни на что испытывал симпатию.
По завершении работы Венского конгресса Александр I прилагал усилия к стабилизации внутреннего положения во Франции на основе восстановления принципа легитимизма в качестве опоры общественного порядка. Вместе с тем, не считая саму по себе реставрацию Бурбонов гарантией политической устойчивости, он требовал от Людовика XVIII уважения к конституционной хартии и склонял его, во избежание новой революции, отмежеваться от ультрароялистского большинства в Бесподобной палате и привлечь в органы власти умеренно-либеральные элементы. Добившись в сентябре 1815 г. назначения на должность главы французского правительства своего бывшего сановника и друга герцога А.Э. Ришелье, Александр I обрел в его лице подходящего человека для осуществления благоразумной внутренней политики, кроме того с явными прорусскими симпатиями.
Во многом благодаря поддержке царя Франция мало-помалу приходит в себя. Проводятся осторожные либеральные преобразования, ослабляется роль крайне правых сил, принимается несколько важных законов. Властям удается держать под контролем социальную ситуацию и дисциплинированно выполнять обязательства перед тетрархией. По настоянию Александра I, иностранный оккупационный корпус во Франции был в ноябре 1817 г. сокращен со 150 тыс. до 120 тыс. В отличие от своих союзников, он предпочитал не препятствовать скорому возвращению этой страны в число великих держав. Но прежде царь, конечно, хотел подготовить ее к этому путем укрепления авторитета Парижского кабинета, который в будущем мог бы стать для России полезным партнером. Таким образом, русский император преследовал во Франции как общеевропейские цели, связанные с предотвращением угрозы революции и реванша, так и свои собственные, в том числе имевшие потенциальную антибританскую направленность.
Признаки русско-французского сближения очень тревожили Англию, стремившуюся как можно дольше держать Парижский кабинет в состоянии изоляции. Декларируя принцип невмешательства, англичане отказывались применять его к Франции, если {185} она вновь станет угрозой Европе. На Аахенском конгрессе Каслри (вместе с австрийским и прусским представителями) отверг предложение герцога Ришелье о преобразовании Четверного союза (тетрархии) путем включения в него Франции в Пятерной (пентархию), что восстанавливало бы последнюю в правах великой державы. Только Александр I поддержал эту просьбу и настоял на включении Франции в европейский «концерт». Тем не менее она оказалась в двусмысленном положении. Внешне все выглядело так, будто надзор с нее сняли (союзники постановили вывести из нее оккупационные войска и считать ее дипломатов полноправными участниками Аахенского конгресса и последующих обсуждений европейских проблем). Но в действительности этот надзор негласно сохранился, поскольку тетрархия подтвердила в Аахене положения Парижского договора от 20 ноября 1815 г.
Хотя формально Франция в значительной мере оставалась противопоставленной Четверному союзу, фактически она являлась частью новой европейской системы, важным фактором ее внутреннего равновесия. У Александра I и у представителей других великих держав, в конце концов уступивших ему во французском вопросе, хватило мудрости понять, что изолированную и третируемую Францию намного труднее контролировать, и поэтому она опаснее для мира в Европе, чем Франция, принятая в почетный круг европейских олигархов.
Россия и Англия хорошо понимали значение Франции. Отдавая себе отчет в невозможности долгого сохранения коллективного опекунства над ней, каждая из сторон предпочитала иметь ее в союзниках. Между ними с переменным успехом шло соперничество за влияние на Францию. Но это соперничество имело четкие пределы и в каком-то смысле оно было частью партнерства в решении общей, первостепенной для России и Англии задачи, перед которой все другие отступали на задний план – поддержание внутренней стабильности во Франции. В самом деле, что было важнее: спокойная и безопасная для Европы Франция или утверждение преобладающего влияния на Парижский кабинет одной из великих держав в ущерб другой?
В политическом сознании Александра I и Каслри существовал определенный порядок приоритетов, измеряемых основным критерием – степенью пользы или вреда для мира на континенте. Поэтому они позволяли себе конкуренцию лишь в тех рамках, которые не ставили под угрозу вещи, более значительные, чем вопрос о том, чей посол сумел больше приблизиться к Тюильрийскому двору – русский или английский.
Тюильрийский двор старался извлечь выгоды из ситуации. Нуждаясь в могущественных помощниках в решении собственных нелегких внешнеполитических задач, он готов был сблизиться с тем, кто захочет оказать больше услуг. Хотя Россия первой протянула руку помощи, ее отношения с Францией осложнялись взаимной неприязнью между Александром I и Людовиком XVIII, а {186} также неустойчивостью политических настроений русского императора. Последний, как известно, поначалу поощрял либерализацию французского общества, прямым результатом чего явилась конституционная хартия 1815 г., а косвенным весьма демократический избирательный закон 1817 г. Однако тревожное для всех монархов состояние умов в Европе, студенческие брожения в Германии и признаки беспокойства в Италии, вызвавшие апокалиптические заклинания Меттерниха и не менее пессимистичные прогнозы английских и прусских министров, несколько поколебали уверенность Александра I в правильности его курса. Сомнения усилил раскрытый в июне 1818 г. заговор французских ультрароялистов, направленный на свержение «революционного» кабинета Ришелье и замену его правительством крайне правых.
Конечно, Александр I не был столь впечатлительным, чтобы немедленно реагировать на эти события отказом от принципов либеральной политики. Он по-прежнему доверяет своему ставленнику и не собирается им жертвовать «во имя спокойствия Франции», как советовал Меттерних. Вместе с тем царь, очевидно с возникновением подозрений, что он переусердствовал в своем радикализме, теперь стал склонять Ришелье к осторожности и консерватизму, в частности к изменению избирательного закона 1817 года в пользу аристократии.
На Аахенском конгрессе после решения основного вопроса – о статусе Франции – Александр I предложил великим державам заключить формальный договор, в котором бы они гарантировали друг другу неприкосновенность своих территориальных владений и неизменность политических систем. Для поддержания такого статус-кво имелось в виду учредить нечто вроде общеевропейского наднационального правительства с собственной армией, основу которой составили бы русские войска, и с правом вмешательства при необходимости во внутренние дела терпящего бедствие государства. Однако объектом вмешательства могла быть только та страна, где произошли насильственные перемены «снизу». Тем же правительствам, которые добровольно согласились дать своим подданным либеральные учреждения, беспокоиться было не о чем. Александр I хотел не только институализировать Священный союз, но и расширить его таким образом, чтобы он совпадал с европейским «концертом». Отсюда подчеркнутое ухаживание за Англией и Францией.
Против этой консервативной утопии резко выступили Каслри и Меттерних. Их протест вызвала не сама идея порядка и стабильности, которую они полностью разделяли, а технология ее осуществления, объективно обеспечивавшая России доминирующую роль в Европе. Реакция Меттерниха обуславливалась сложным геополитическим положением Австрии. Нуждаясь в помощи России в деле сохранения целостности империи, Вена в то же время боялась русской жандармской диктатуры и рассматривала Англию как противовес этой угрозе. Меттерниху постоянно приходилось {187} выбирать из двух зол – революционной смуты и господства России – наименьшее.
Реакция Каслри тоже была вполне предсказуемой. Он, в отличие от Александра I, видел во Франции главный источник опасности для мира. Поэтому британский госсекретарь представлял себе структуру европейского порядка иначе, чем русский царь: не квинтет великих держав против революции и тем более не «сверхправительство» для борьбы с ней, а квартет для упреждения рецидивов французского гегемонизма. При этом Каслри питал настороженность и по отношению к России, хотя и успокаивал себя и других тем, что ее национальные интересы диктуют Петербургу необходимость миролюбивой политики.
* * *
Александр I считал себя лично ответственным за соблюдение Венской системы во всех ее компонентах и особенно в том, что касалось организации Центральной Европы, имевшей прямое отношение к безопасности России. Здесь основу стабильности он видел в сохранении достигнутого в 1815 г. равновесия между Австрией, Пруссией и другими германскими государствами. В то время наибольшая угроза этому равновесию исходила от Вены, претендовавшей на лидирующую роль в Германии.
В 1816 г. Саксен-Веймарский герцог с одобрения Александра I дал своим подданным умеренную конституцию. Его примеру последовали Вюртемберг и Баден. Меттерних наблюдал за этими нововведениями со страхом и подозрением, пытаясь вразумить русского императора напоминаниями о том, что он играет с огнем. Подъем немецкого студенческо-либерального движения в 1817–1819 гг., казалось, подтверждал опасения канцлера. А когда от рук экстремиста погиб драматург Август Коцебу – конфидент Александра I – то к ужасу Меттерниха добавилось какое-то удовлетворение с примесью злорадства по поводу того, что его предупреждения сбылись, поскольку им не вняли.
В стремлении использовать ситуацию в своих внутри- и внешнеполитических целях Меттерних решил возглавить процесс укрепления консервативного порядка во всей Германии. Под его эгидой в 1819 г. были приняты так называемые карлсбадские декреты и создана майнцкая комиссия, цель которой состояла в расследовании революционной деятельности и в активизации деятельности антиреволюционной в общегерманском масштабе. Себе Меттерних хотел присвоить руководящую полицейскую роль, чтобы употребить ее как средство для строительства объединенной Германии с австрийским имперским ядром. Если на Аахенском конгрессе канцлер возражал против принципа вмешательства из боязни дать России основания для его применения в ущерб интересам Вены, то для собственной гегемонистской программы он находил тот же самый принцип очень полезным. Однако без {188} санкции Петербурга и Лондона Меттерних не мог решиться на столь крупное предприятие.
Реакция Александра I, легко прочитавшего замысел канцлера, была резко отрицательной. Он считал опасным предоставлять Австрии свободу действий в Германии, ибо под предлогом восстановления социальной стабильности Вена намеревалась нарушить геополитическое статус-кво. Не чуждый, как и Меттерних, двойных стандартов, российский император придерживался идеи вмешательства только там, где это отвечало его интересам (в данном случае совпадавшим с интересами европейского мира). Кроме того, несмотря на революционные волнения, Александр I не отказался от убеждения, что либеральные институты, дарованные сверху, а не исторгнутые воинствующей толпой, являются благом или хотя бы не вредны. Полагая неким идеалом свободу, ограниченную порядком, он продолжал колебаться в определении и безопасной меры свободы и благотворной меры порядка. Эти колебания обусловливались противоречивым политическим сознанием императора, сочетавшим романтизм и реализм в той сложной и нераздельной пропорции, которая характерна для неоднозначных политических фигур.
В циркуляре, выпущенном в январе 1820 г., Александр I заявил, что германские государства в отношении друг с другом должны быть свободны от внешнего давления. Он не видел в студенческом движении повода для учреждения наднациональной лиги для защиты абсолютизма и для отказа от уже введенных в действие конституций. В подтверждение готовности настаивать на своей позиции царь сосредоточил в южной Польше большую армию, служившую предупреждением Вене. Уже одного этого было вполне достаточно для понятливого Меттерниха.
Однако Меттерних получил предостерегающий сигнал и от Англии. Каслри фактически высказался против австроцентристской консервативно-объединительной политики. Отметив, что Лондон всегда приветствует стабильность и порядок, британский госсекретарь, вместе с тем, воздержался от официального одобрения задуманного Меттернихом курса. Канцлеру пришлось отступить.
Одернув Австрию в Германии, Александр I предоставил ей карт-бланш в Неаполитанском королевстве, где в июле 1820 г. вспыхнула национально-освободительная революция. В историографии принято усматривать в этом один из признаков резкого поправения русского императора под влиянием внушений австрийского канцлера-искусителя. В доказательство приводится якобы покаянное письмо, в котором Александр I уверяет Меттерниха, что он уже не тот, что был в 1813 г., и о многом сожалеет. С нашей точки зрения, всерьез воспринимать данную фразу как непогрешимый аргумент – значит недооценивать сложную натуру человека и политика, не случайно получившего такие прозвища, как «хитрый византиец» и «северный Тальма». Конечно, не стоит {189} отрицать, что европейские революции 1820–1821 гг. произвели определенное впечатление на Александра I и сделали его более уязвимым перед лицом меттерниховской политической философии. Однако не в этом главная причина перехода его от сдерживания Австрии к поощрению ее. По сути никакой кардинальной перемены в императоре не произошло. Интервенционистский принцип провозгласил в Аахене Александр I, а не Меттерних, тогда возражавший против него. Теперь же, когда этот принцип предстояло реализовать в интересах целостности Австрийской империи и мира в Европе, расхождений между Петербургом и Веной уже не было. И тут нужно говорить скорее об эволюции Меттерниха, чем Александра I. Что до русского царя, то его взгляды и его политика по-прежнему отражали последовательную приверженность трактатам 1815 г. Это проявлялось в отношении Александра I и к Германии, где он связал Меттерниху руки, ибо тот посягал на основы Венской системы, и в Италии, где он те же самые руки развязал во имя сохранения статус-кво. Дело было еще (или прежде всего) в том, что германский вопрос по геополитическим соображениям непосредственно касался безопасности России, в то время как итальянская проблема считалась жизненно важной для Австрии.
На конгрессах в Троппау (октябрь – декабрь 1820 г.) и Лайбахе (январь – март 1821 г.) Вена получила санкцию России и Пруссии на подавление неаполитанской революции. Дипломатические наблюдатели от Англии и Франции, отвергавших доктрину вмешательства, отказались официально присоединиться к этому решению, что многие историки расценили как раскол европейского «концерта» на либеральный Запад и реакционный Восток, представленный консолидированным Священным союзом во главе с «бывшим либералом» Александром I и неизменно консервативным Меттернихом. Как утверждается, солдатские волнения в России и начавшиеся в марте 1821 г. в Пьемонте, Дунайских княжествах, а также Греции революции, наряду с продолжавшейся революционной войной в Испании, окончательно и бесповоротно толкнули русского царя в объятия махровых реакционеров.
Подобная картина грешит примитивизмом, явно скрадывая существенные нюансы и в «либерально-прогрессивной» политике Запада, и в «ретроградной» политике Востока. События в Северной Италии и на Балканском полуострове не содержали ничего принципиально нового по сравнению с ранее возникшими испанской и неаполитанской революциями, и поэтому не могли внести принципиальных изменений в изначально охранительную ориентацию Александра I. «Фактор» Меттерниха с его «сбывшимися пророчествами» был не в состоянии повлиять на царя ни больше ни меньше, чем сами революции, негативное восприятие которых сформировалось у него без подсказки австрийского канцлера. В отличие от Меттерниха, Александра I революция тревожила не столько своими внутренними социальными и политическими {190} последствиями, сколько своей угрозой европейскому миру и порядку. Что касается восстания Семеновского полка, которое Меттерних не преминул связать с интернациональным заговором злокозненных сил, то оно вообще не имело никакого отношения к революции, и царь это прекрасно знал.
Трудно согласиться и с традиционным противопоставлением либерального курса Англии и Франции, с одной стороны, и реакционной политики России, Австрии и Пруссии, с другой. Зачастую политико-идеологические расхождения оттеснялись на задний план общеевропейскими интересами сохранения статус-кво, когда они совпадали с национальными интересами той или иной державы. Англичанин Каслри не был противником восстановления спокойствия в Европе. Но он хотел, чтобы это происходило без широковещательных заявлений, без ссылок на международное право и, конечно, без ущерба для Англии. Когда же дело касалось британских интересов, то и Каслри и его преемники не испытывали никаких моральных неудобств ни по поводу доктрины вмешательства, ни, тем более, по поводу ее открытого или негласного применения. Вовсе не возражало против устойчивого европейского порядка и французское правительство, почти с теми же оговорками.
После подавления австрийскими войсками революций в Северной и Южной Италии встал вопрос об Испании. Его рассматривал Веронский конгресс (октябрь 1822 г.), на котором собрались представители пентархии. Несмотря на определенные разногласия между ними, было принято решение применить силу, чтобы вернуть испанский престол свергнутому королю Фердинанду VII. Франция согласилась взять на себя выполнение этой малоприятной миссии: Пиренейский полуостров в то время беспокоил ее больше, чем Аппенинский. В данном случае Париж одобрил идею вмешательства в надежде упрочить свое влияние на соседнее государство и через него, возможно, – на испанские колонии в Южной Америке. Пресловутые двойные стандарты проявились и здесь.
Смирилась с французской интервенцией и Англия, оговорив ряд условий, смысл которых сводился к следующему: Парижский кабинет должен действовать от собственного имени, а не от имени Европы или Священного союза; по выполнении задачи французские войска должны покинуть Испанию; ни при каких обстоятельствах не должна быть реставрирована испанская колониальная империя; и не должны пострадать британские интересы в Португалии.
Дух единства и компромисса (чтобы не сказать – дух деловой сделки) был характерен для Веронского конгресса в большей степени, чем для его предшественников. Тем не менее Троппау и Лайбах нельзя считать доказательством непреодолимого раскола европейского «концерта». Лондон и Париж предпочли отстраниться от «грязной» карательной работы в Италии не из-за беззаветной преданности высоким либеральным идеалам, а потому, что имелась возможность сделать эту работу руками Священного союза, то есть – не запачкавшись. В Испании такой возможности не было {191} и поэтому французам пришлось действовать самим, а англичанам – закрыть на это глаза, так же, впрочем, как и на подавление итальянской революции.
Однако когда вернувшийся на французских штыках к власти Фердинанд VII вздумал попросить у пентархии (или точнее – у Священного союза) помощи в реставрации испанского господства в Латинской Америке, то натолкнулся на жесткое противодействие Англии, исполненной решимости оградить свое колониальное и торговое влияние в западном полушарии от угрозы со стороны Старого Света.
Руководствуясь такой же протекционистской целью, президент США Д.Монро провозгласил в 1823 г. доктрину, получившую его имя. Он заявил, что любое вмешательство Европы в американские дела Соединенные Штаты будут квалифицировать как враждебный по отношению к ним акт. В сущности декларация Монро была направлена не только и не столько против Священного союза, сколько против более реального и более могущественного (в данной ситуации) конкурента – Англии, Вместе с тем, доктрина, объявленная самым демократичным в мире государством, оставляла именно за ним исключительное право на колониальную экспансию в Южной и Северной Америке. Также любопытно, что ради своих гегемонистских интересов американская республика, называвшая себя «маяком свободы», отказалась от выполнения решений Венского и последующих «реакционных» европейских конгрессов о запрете работорговли.
Александр I и его партнеры по Священному союзу старались не браться за нереальные задачи. Понимая невозможность распространения своего охранительного попечительства на огромные заокеанские территории, они сосредоточились на Европе, предоставив Англии и США самим выяснять свои «атлантические» взаимоотношения. Гибкость и прагматизм Священного союза проявились еще и в осознании того факта, что не всякую революцию нужно подавлять. Вмешательство оправдано только тоща, когда его позитивные последствия для сохранения всеобщего мира перевешивают потенциальную опасность столкновения великих держав. Италия и Испания оказались именно такими случаями. Однако стоило аналогичной революции вспыхнуть в Португалии, как идея интервенции тотчас перестала быть аксиомой, поскольку дело касалось общепризнанной сферы британского присутствия, посягательство на которую явилось бы открытым военным вызовом Лондону.
Таким образом, учрежденный в 1815 г. «европейский концерт» сравнительно легко справился с революционными вызовами времени и избежал фатальной формы внутреннего раскола. Это удалось во многом благодаря тому, что пентархия ставила во главу угла общую для нее проблему предотвращения большой войны в Европе и решала ее оптимальными средствами, не перегружая континентальную повестку дня внеконтинентальными сюжетами и {192} не перегибая палку там, где требовалось уважение к жизненно важным интересам любого из членов «концерта».
Здание Венской системы выстояло под мощными сейсмическими ударами революционной стихии. Не только из-за конструктивных особенностей, но и из-за того, что Александр I, Каслри и даже Меттерних, слывший оголтелым революционером, понимали невозможность остановить время и неминуемость перемен. Они лишь хотели, чтобы эти перемены носили управляемый сверху характер, никогда не стремясь к абсолютному возврату вещей на круги своя там, где их сдвинули с места «низы».
* * *
Гораздо труднее было предотвратить накал страстей в восточном вопросе – куда более болезненном сплетении противоречий между всеми великими державами (быть может, за исключением Пруссии). Объективной основой для этих антагонизмов явился процесс упадка Османской империи, выразившийся в ослаблении центральной власти, усилении политической оппозиции, плохом управлении собственно турецкими и нетурецкими территориями, расстройстве финансов, росте социального недовольства и национальных движений и т.д. Наличие такого государства уже само по себе было большим неудобством для Европы. Но дело осложнялось его исключительно важным геостратегическим положением, позволявшим контролировать Балканы, Северную Африку, Малую Азию, выходы в Индийский океан через Персидский залив и Красное море. Не говоря уже о Босфоре и Дарданеллах, без которых черноморский бассейн терял значительную часть своей торговой, экономической и стратегической роли. Прогрессирующая неспособность Турции удержать имперское наследство в собственных руках провоцировала аппетиты многочисленных претендентов на свою «законную» долю и превращала ее из субъекта в объект международной политики.
Вместе с тем «наследники» скорее боялись, чем желали кончины «больного человека» Европы. Развал Турции поставил бы перед ними головоломные задачи. У них не было уверенности в том, что они смогут обуздать колоссальную отрицательную энергию разрушения, тем более – в атмосфере глубокого недоверия друг к другу.
Существовало четыре сценария решения восточного вопроса: 1) сохранение Турции путем укрепления ее с помощью внутренних реформ; 2) раздел империи между Россией, Англией, Австрией и Францией таким образом, чтобы не нарушить баланса сил; 3) образование независимых государств; 4) завоевание Турции Россией.
Ввиду крайне сомнительных выгод и совершенно очевидной рискованности четвертого сценария в Петербурге никогда не рассматривали его всерьез. Здесь хорошо понимали, чем чревато объединение в одном государстве Российской и Османской империй. Помимо проблемы управления столь огромными и разнородными {193} социально-цивилизационными организмами возникала реальная угроза разбалансирования всей европейской системы и формирования широкой коалиции против России, как нарушителя равновесия. Поэтому идеальным вариантом для Петербурга была консервация Турции в таком состоянии, которое позволяло бы эффективно использовать Проливы в экономических и оборонительных интересах России, а также поддерживать статус-кво на Балканах. В случае же неминуемого распада – полюбовно разделить турецкое наследство с Англией, Австрией и, вероятно, Францией. Это был отнюдь не план действий, а лишь общая концепция, оставлявшая простор для нюансов, акцентов и корректировок в рамках обстоятельств, предусмотреть которые заранее невозможно.
Не имела детального плана и Англия – главный антагонист России на Востоке. Не в ее правилах было связывать себя какими-то универсальными схемами. Не исключая перспективы гибели Османской империи, Лондон старался приложить максимум усилий, чтобы не допустить этого. Он надеялся реанимировать Турцию с помощью реформ. Такой политики требовали британские торговые и колониальные интересы, прежде всего в Индии. В принципе Англия придерживалась оборонительной стратегии, однако гипертрофированная подозрительность к России подчас заставляла ее вести себя весьма агрессивно, что вызывало соответствующую обратную реакцию.
Против расчленения Турции выступала и Австрия. Ее мало вдохновляла даже возможность получить часть балканских территорий, ибо сильнее был страх по поводу того, что, во-первых, России достанется намного больше, во-вторых, инфекция разложения поразит и австрийские владения. Вена металась между желанием сблизиться с Англией против России и боязнью потерять в лице Петербурга могущественного и незаменимого союзника в политике сохранения как Австрийской империи, так и ее позиций в Италии и Германии.
Неоднозначное отношение к восточному вопросу делало Францию ненадежным партнером и для Англии, и для Австрии, и для России. С одной стороны, Париж солидаризировался с Лондоном и Веной в их противодействии Петербургу. С другой, способствовал разрушению Османской империи – поощрением модернизации и сепаратизма в Египте, а также завоеванием Алжира. Вместе с тем Франция была одним из видных игроков на Ближнем Востоке, и в ней нуждались все державы в разное время, в разной степени, с разными целями.
Что касается самой Порты, то она, хотя и играла определенную роль, являлась скорее призом в большой игре, чем полноправным участником. В Турции опаснее всего сталкивались русско-английские антагонизмы, которые осложнялись русско-австрийскими и русско-французскими противоречиями, а уравновешивались англо-французскими. Методы, применявшиеся в борьбе за влияние на Порту, были обычными – интриги, запугивание, подкуп. {194}
Почти все великие державы проявляли большую или меньшую настороженность по отношению к национально-освободительному движению на Балканах. Англия и Австрия опасались, что, обретя независимость, балканские народы станут послушными сателлитами России, а Россия не была уверена, что она сможет выиграть культурно-идеологическую конкуренцию с Западом и предотвратить демократизацию Балкан, сопровождаемую победой прозападной ориентации.
Если в целях укрепления своего авторитета Петербург позволял себе эксплуатировать идею православного единства, то в вопросе о масштабах и целесообразности использования славянского национализма приходилось проявлять сдержанность, поскольку это оружие угрожало не только Турции, но и германским государствам, из которых два самых крупных входили в Священный союз.
Со времени Бухарестского договора 1812 г. между Россией и Турцией остались неурегулированные вопросы, связанные с нежеланием Порты аккуратно выполнять положения этого документа. Она продолжала игнорировать требования Петербурга о соблюдении режима автономии в Сербии и Дунайских княжествах, в свою очередь требуя возвращения ей нескольких крепостей на побережье Кавказа. Права русских купцов на турецких территориях по-прежнему подвергались дискриминации.
В феврале 1821 г. в Молдавии и Валахии вспыхнуло антиосманское движение. Вскоре его возглавил российский генерал Александр Ипсиланти, бывший адъютант Алексадра I, грек по национальности. Петербург отказался помогать восставшим из нежелания провоцировать международный кризис. Благодаря этому обстоятельству, а также острым разногласиям между участниками движения (греками и румынами), оно потерпело поражение. Но из Дунайских княжеств восстание перекинулось на саму Грецию, где началась жестокая партизанская война против турок.
Известия о событиях на Балканах застали Александра I в Лайбахе, где только и говорили о том, как бороться со смутой. В такой атмосфере все выглядело зловещим и разрушительным. Меттерних в каком-то смысле обрадовался возможности еще раз доказать обоснованность своих подозрений насчет всемирного революционного заговора, принимающего в разных местах разные обличия, но остающегося неизменным по сути. Хотя Александр I не разделял этих апокалиптических настроений, он все же не был глух к предостережениям австрийского канцлера.
Для российского императора греческое движение возникло совершенно не вовремя. Оно, наряду с революциями в Италии, Испании и Португалии, представляло дополнительную угрозу миру и статус-кво в Европе. Возможно, в надежде на то, что Турции удастся навести порядок в своих балканских провинциях, он поначалу твердо занял позицию невмешательства. Она казалась Александру I лучшим способом предотвратить разрастание конфликта. Император предпочел сделать вид, будто он усматривает в {195} происходящем скорее бунт против легитимного монарха, чем законный протест христианского населения против мусульманского владычества.
Однако Турция вольно или невольно лишила Александра I оснований трактовать ситуацию именно в таком ключе. В пасхальную ночь 1821 г. турецкие янычары учинили в Константинополе погром христиан и повесили патриарха Григория у входа в главный храм церковь города.
Это был открытый вызов России, не ответить на который Александр I, к тому же находившийся под давлением российского и европейского общественного мнения, не мог. В июле 1821 г. он предъявил Порте строгий ультиматум, требовавший принятия незамедлительных и исчерпывающих мер по защите православных подданных султана, включая наказание виновных. После того, как ультиматум был отвергнут, Александр I разорвал дипломатические отношения с Турцией.
Перспектива русско-турецкой войны встревожила Австрию и Англию, пожалуй, сильнее, чем европейские революции. В случае победы России, в которой никто не сомневался, на Балканах могли образоваться независимые государства, обязанные своим освобождением Петербургу. Переход юго-восточной Европы под русский контроль означал бы разрушение баланса сил на континенте и дальнейшее поощрение центробежных тенденций в Османской империи. Меттерних и Каслри старались воспрепятствовать этому во что бы то ни стало. Австрийский канцлер, играя на «отцовских» чувствах Александра I по отношению к «европейскому концерту», убеждал его в необходимости вынести обсуждение восточного кризиса на дипломатическую конференцию великих держав. Это – благотворное и единственно возможное средство разрешить ситуацию, сохранив мир и согласие в Европе. Меттерних хотел вовлечь Александра I в затяжные переговоры, чтобы удержать его от применения оружия и дать туркам время справиться с бунтовщиками.
В приципе такую же задачу преследовал Каслри, но он, в отличие от Меттерниха, не мог себе позволить игнорировать массовый подъем филэллинских симпатий в Англии и за ее пределами, что принуждало госсекретаря по крайней мере маскировать его снисходительность к Порте.
Франция и Пруссия тоже не возражали против скорейшего восстановления турецкой власти над греками. В этом Париж видел оптимальную альтернативу русскому господству на Балканах. А Берлин вообще не находил для себя смысла отвлекаться от германских дел на восточные.
По большому счету независимость Греции не устраивала ни одну из держав пентархии. Они не жаждали ломать себе голову над вопросом, что делать с новым государством, а заодно и с прецедентом его образования в едва ли не самой горячей точке Европы. Гораздо предпочтительнее был статус-кво. В том числе и для {196} Петербурга, которого явно смущали слишком либеральные, прозападные тенденции в политике предводителей греческого национального движения.
Порвав отношения с Турцией, Александр I тем не менее не объявил ей войну. Царь по-прежнему не решался брать на себя ответственность за нарушение того самого мира в Европе, о сохранении которого он заботился так усердно. Если уж воевать, то Александр I хотел иметь абсолютно безукоризненное, с точки зрения интересов «европейского концерта», оправдание. Между тем великие державы, руководствуясь традиционными страхами и предрассудками против России, не давали согласия на войну. Русский император был скован необходимостью участвовать в начатых по инициативе Меттерниха переговорах пентархии с Турцией на предмет урегулирования греческого кризиса. Пока шли эти неспешные и бесплодные дипломатические консультации – для того и задуманные, чтобы потянуть время – Порта устроила в Морее настоящий геноцид. Однако это только ожесточило сопротивление греков. Ситуация со всей очевидностью требовала вмешательства, что стали уже понимать и в Лондоне, и в Париже, и даже в Вене.
С течением времени Александр I, вероятно, начал склоняться к мысли о невозможности достижения европейского консенсуса в вопросе о силовых санкциях против Турции. Поэтому он все более внимательно изучал возможности заключения соглашения с Англией, то есть с державой, союз с которой – в большей степени, чем с любым другим государством – способен спасти греков от уничтожения, а Европу – от всеобщей войны по непредсказуемому сценарию. Правильность такого выбора, казалось, подтверждалась после назначения Джорджа Каннинга в 1822 г. на пост главы британского Форин оффис (вместо покончившего с собой Р. Каслри). С его именем связан поворот в восточной политике Англии, впрочем, готовившийся еще при Каслри. Новый госсекретарь полагал, что оставлять греческие события на самотек – значит провоцировать Александра I на войну и разрешение кризиса с максимальной для России выгодой. Не желая такой развязки, Каннинг пошел на очень смелый шаг, вызвавший ужас и негодование Меттерниха. В 1823 г. Лондон признал греков воюющей стороной, тем самым официально провозгласив свое право оказывать им вооруженную поддержку.
Между тем положение в Морее становилось катастрофическим и совершенно нетерпимым и с точки зрения перспективы сохранения мира в Европе, и с точки зрения общегуманитарной. Обе стороны демонстрировали крайнюю жестокость, и бездействие великих держав служило для нее поощрением. Россия теряла в глазах греков свой престиж, а в глазах турок свою весомость и убедительность в качестве самой мощной военной силы. Если Александр I по сути позволил Меттерниху связать его затяжными переговорами, то Каннинг (презиравший австрийского канцлера) начисто отказался от роли ведомого и перехватил инициативу, {197} фактически выйдя за рамки «концертной» дипломатии. Его демарш заставил Александра I очнуться и активнее искать конструктивного сотрудничества не с Австрией, а с Англией.
Утомившийся от австрийского обструкционизма и вынужденный считаться с недовольным ропотом российского общества, Александр I заявил наконец, что прекращает свое участие в пустопорожних совещаниях по восточному вопросу и сохраняет за собой право на единоличное применение оружия к Турции. Действительно ли царь намеревался воспользоваться этим правом или же он таким образом приглашал Каннинга к осуществлению совместной политики защиты греков? Об этом можно лишь гадать, поскольку внезапная кончина Александра I в 1825 г. не позволяет найти достоверный ответ. Строго говоря, не могут дать его и последующие, происходившие уже без участия «хитрого византийца» события, сколько бы ни было в них явной преемственности с его мыслями, планами, делами.
Александр I оставил в наследство своему преемнику неразрешенный восточный кризис и свободу выбора путей решения. Он так и не отдал приказа об открытии военных действий против Турции, потому, похоже, что не хотел запятнать свой образ миротворца и отца-основателя «европейского концерта». Если в этом предположении есть доля истины, то надо заметить, что судьба как нельзя вовремя избавила его от риска утратить столь лестную для него репутацию. Смерть уберегла его и от мучительных поисков выхода из драматической раздвоенности между либерализмом, которому он остался верен сердцем, и консерватизмом, которому приходилось подчиняться разумом.
В политике и во взглядах Александра I смешались гениальные догадки, наивный утопизм и трезвая прагматика. Все это применялось к различным ситуациям с той или иной степенью успеха. В чем-то Александр I намного обогнал свою эпоху, в чем-то был равен ей, а в чем-то принадлежал XVIII в. Иногда его укоряют в том, что он пытался спроецировать статичные абстракции на живую и динамичную систему международных отношений, и поэтому его миротворческая, «интеграционистская» стратегия потерпела поражение. Однако при этом забывают другое: именно те «статичные абстракции», к которым Александр I испытывал глубокое почтение, не только помогли избежать всеобщей войны в Европе в течение почти 40 лет после Венского конгресса, но и создали предпосылки для сегодняшнего беспрецедентного воплощения европейской идеи в жизнь. {198}
Дегоев В.В. Внешняя политика России и международные системы: 1700–1918 гг.: Учеб. пособие / МГИМО(У) МИД России. М.: РОССПЭН, 2004. С. 181–198.
Добившись в сентябре 1815 г. назначения на должность главы французского правительства своего бывшего сановника и друга герцога А.Э. Ришелье, Александр I обрел в его лице подходящего человека для осуществления благоразумной внутренней политики, кроме того с явными прорусскими симпатиями.
Талейран острил по поводу Ришелье - «Ах! Герцог де Ришелье, отличный выбор, это француз, который лучше всех знает Крым!»
Конечно, не стоит {189} отрицать, что европейские революции 1820–1821 гг. произвели определенное впечатление на Александра I и сделали его более уязвимым перед лицом меттерниховской политической философии.
Меттерних также использовал для давление на Александра восстание Семеновского полка в конце 1820 г.
и даже Меттерних, слывший оголтелым революционером,
наверное нужно читать - оголтелым реакционером.
Поэтому идеальным вариантом для Петербурга была консервация Турции в таком состоянии, которое позволяло бы эффективно использовать Проливы в экономических и оборонительных интересах России, а также поддерживать статус-кво на Балканах.
Позднее Николай 1 с различными оговорками не исключал оккупацию Константинополя русскими войсками.
Правильность такого выбора, казалось, подтверждалась после назначения Джорджа Каннинга в 1822 г. на пост главы британского Форин оффис (вместо покончившего с собой Р. Каслри).
Каннинг и Каслри часто спорили и даже дрались на дуэли, Каслри был ранен.
Однако при этом забывают другое: именно те «статичные абстракции», к которым Александр I испытывал глубокое почтение, не только помогли избежать всеобщей войны в Европе в течение почти 40 лет после Венского конгресса, но и создали предпосылки для сегодняшнего беспрецедентного воплощения европейской идеи в жизнь.
Желание Александра 1 восстановить Францию в качестве сильной конституционной державы, безусловно сыграло положительную роль в умиротворении Европы.
ПАРИЖСКИЙ МИР 1815 - общее название 4 мирных договоров, заключённых между Францией и участниками 7-й антифранцузской коалиции.
Подписан 8 (20) ноября. Известен как Второй Парижский мир.
После окончательного поражения Франции в войне с 7-й антифранцузской коалицией в июне - июле 1815 года и второй реставрации Бурбонов союзные державы стали активно обсуждать проекты нового мирного договора. Российские предложения о сохранении целостности Франции в границах, определённых Парижским мирным договором 1814 года (ПМД), умеренной денежной контрибуции и небольшом сроке военной оккупации Франции встретили сопротивление Пруссии и Австрии. К. Меттерних и К.А. фон Гарденберг требовали передачи соседним государствам почти всех французских приграничных крепостей и выплаты контрибуции в 1200 миллионов франков. Под влиянием России и Великобритании их требования были снижены. 20 сентября (2 октября) Франция подписала протокол, содержавший основы мирного договора, 1(13) октября - основы финансовых соглашений, 8 (20) ноября - парижский мир, а также конвенции об уплате военной контрибуции, о содержании оккупационной армии, об удовлетворении денежных претензий подданных союзных держав.
Парижский мир состоял из 12 основных, 1 дополнительной и 1 отдельной статьи. Его условия были более суровыми, чем у ПМД: границы Франции восстанавливались по состоянию на 1.1.1790 год, она теряла в пользу Нидерландов, Пруссии, германских княжеств, Сардинии, Швейцарии ряд стратегически важных территорий (Саарбрюккен, Саарлуи, часть Савойи и другин), получив незначительную компенсацию в Эльзасе и Лотарингии. На Францию была наложена контрибуция в размере 700 миллионов франков, её северо-восточная часть оккупирована 150-тысячной армией союзников (сроком от 3 до 5 лет; содержание войск возлагалось на французскую сторону). Парижский мир исключал возможность возвращения к власти во Франции представителей династии Бонапартов. На Францию налагалось обязательство строго выполнять условия ПМД и решения Венского конгресса 1814-1815 годов, не отменённые парижским миром. В последующем Франции удалось при поддержке России добиться смягчения условий парижского мира в отношении размера контрибуции и сроков оккупации французских территории.
Одновременно с парижским миром между Россией, Великобританией, Австрией и Пруссией были подписаны союзные договоры (так называемый Четверной союз) о совместных действиях в случае новых революционных выступлений во Франции, попыток реставрации Бонапартов или других действий в нарушение договора 1815 года. ПМД и парижский мир, наряду с решениями Венского конгресса 1814-1815 годов, создали новую систему международных отношений в Европе, преобладающее влияние в которой получили державы победительницы - Австрия, Великобритания, Пруссия и Россия.
Исторические источники:
Мартенс Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. СПб., 1905. Т. 14;
Внешняя политика России XIX и начала XX в. Сер. 1. М., 1972. Т. 8.
С восшествием на царский престол Николая I в 1825 г. внешняя политика России вступает в известном смысле в новый период, который, с одной стороны, был органично связан с предшествующим временем, с другой – имел собственные особенности. На {198} фоне очевидной преемственности стратегических задач меняются способы их решения. Происходит это в значительной степени под давлением объективных обстоятельств, но не без активного участия личностного фактора.
Воспитавшись и образовавшись в той же культурно-духовной среде, что и Александр I, Николай I заметно отличался от своего предшественника. Более прямой и решительный, он сторонился слишком тонких дипломатических игр и тяготел к простоте и порядку. Весьма набожный Николай I был лишен религиозного мистицизма, а либеральные эксперименты внутри страны и вовне ему представлялись крайне опасным занятием. Ему бы и в голову не пришло позволять себе идеалистические слабости там, где дело касалось государственной пользы. Если он и испытывал сомнения, то, по крайней мере, не показывал этого. Принимаемые им решения, вне зависимости от их интеллектуального качества, выглядели как результат четкого и осмысленного выбора. За Николаем I не замечено увлечения монументальными внешнеполитическими концепциями или интереса к проблеме гуманизации международных отношений. То, что позже стало именоваться геополитикой, являлось для царя сферой, совершенно огражденной от влияния иных мотивов, кроме как высоких государственных.
Обстоятельства прихода к власти утвердили Николая I в убеждении о пагубности любых системных изменений, которые обычно приводят к потрясениям. Возможно, под впечатлением наблюдений за колеблющимся Александром I, он избрал для себя некую сверхценностную идею: не жалеть сил для поддержания статус-кво, то есть добытого веками могущества России. Отсюда глубоко охранительная ориентация его внешней (и внутренней) политики и стремление избегать рискованных предприятий.
Именно эта доктринальная установка обусловила необходимость сочетать в подходе к международным делам консервативную стратегию с гибкой и вполне творческой тактикой. Наряду с честью именоваться государем великой империи Николай I унаследовал тяжкое бремя ответственности за ту державную работу, которую Александр I не смог или не захотел доделать. Главной внешнеполитической проблемой, как будто нарочно оставленной царем-мистиком, чтобы испытать царя-практика, был восточный вопрос, включавший к исходу 1825 г. несколько компонентов: Дунайские княжества, Сербия, русские торговые привилегии на османских территориях. Но самое важное – катастрофическая ситуация в Греции, требовавшая срочного вмешательства извне.
Поскольку Николая I не готовили к царскому поприщу, ему пришлось многое постигать по ходу исполнения внезапно свалившихся на него обязанностей. Тем не менее избранный им курс в большой политике не был похож на дилетантские упражнения. В нем ощущалось влияние определенного мировоззрения, находившего конечное выражение в осознанных или интуитивных {199} реакциях на переменчивую международную конъюнктуру с ее опасными подводными течениями.
Как и Александр I, Николай I был своим собственным министром иностранных дел. Самые ответственные дипломатические миссии он выполнял сам, хотя вовсе не пренебрегал профессиональными способностями окружавших его людей. Он обладал чертами, которые не всякий дипломат мог себе позволить – прямотой и откровенностью, обезоруживавшими его собеседников и зачастую вызывавшими восхищение. Его «царское слово» было весомее и надежнее, чем любой международный договор. Оно высоко ценилось в Европе, но иногда им злоупотребляли в уверенности, что Николай I никогда от него не откажется. Он умел очаровать иностранных послов, легко снискать их дружбу, расположение и доверие. Однако он не позволял личным отношениям мешать исполнению государственных обязанностей. С момента прихода к власти император не уставал повторять, что руководящий мотив всех его внешнеполитических предприятий – желание мира. Это была правда, в которую не хотела верить Европа (особенно Англия) и в которую действительно трудно верилось, глядя на мощь и размеры Российской империи. На Западе не хватало понимания одной вещи, казавшейся Николаю I простой и очевидной: его огромная страна не нуждалась в новых территориях – они могли только ослабить ее. Основной посыл его стратегии по отношению к Турции заключался не в том, чтобы приобрести самому, а в том, чтобы не дать приобрести другим. Оборонительные мотивы явно преобладали над экспансионистскими. Неспособность Европы осознать это обернулась в конечном итоге драмой в судьбе ее народов.
Николай I твердо придерживался той мысли, что целый ряд проблем, образующих в совокупности понятие «восточный вопрос», должен решаться исключительно в рамках русско-турецких отношений, без привлечения третьей стороны. В то же время он обладал достаточным прагматизмом, чтобы понять и другое: такой подход едва ли поможет распутать греческий клубок. Прочно усвоенные представления о революции, как о самой страшной угрозе России и Европе, справедливость которых получила, казалось бы, безукоризненное подтверждение в декабре 1825 г. на Сенатской площади, в принципе предрасполагали Николая I к восприятию греков в качестве бунтарей, поднявшихся против своего законного правителя. Однако интересы России (или нечто осознанное как интересы России) оказались в глазах царя выше идеологических постулатов, и он в конце концов предпочел увидеть суть сложившейся ситуации не в попрании легитимистских прав султана, а в избиении единоверного христианского народа, что выглядело совершенно вызывающе по отношению к царю лично и к его империи, особенно на фоне пренебрежения, которое турки демонстрировали в ответ на протесты российской дипломатии. {200}
Признавая международное значение событий в Греции, Николай I согласился вывести эту тему за пределы отношений между Россией и Турцией. Он продолжал начатую Александром I политику сотрудничества с Англией, но перевел ее в сугубо прагматическое русло. Свободный от гамлетовских колебаний по поводу того, как вести себя с Портой, Николай I полагал, что ему следует договориться с Англией о совместных мерах принуждения турок к миру с учетом интересов греков.
Лондон тоже проявлял готовность к партнерству, о чем свидетельствовала специальная миссия в Петербург высокочтимого в России героя антинаполеоновских войн герцога А. Веллингтона (март 1826 г.). В ходе визита был подписан протокол, согласно которому стороны уславливались, что Англия выступит посредником в конфликте и предложит султану предоставить грекам автономию при сохранении его верховной власти над ними, то есть – «османского подданства». Если он откажется, Петербург и Лондон приступят к реализации плана, предусматривающего полную независимость Греции. Помимо намека на возможность применения оружия, в Петербургском протоколе звучит мотив «бескорыстия», позже получивший более четкий акцент: Россия и Англия обещали друг другу не искать односторонних преимуществ, в том числе территориальных.
В этом своеобразном союзе, возникшем по «частному» случаю, видно взаимное стремление не только уладить острый вопрос, но и поставить союзника-соперника под контроль, не допустить его единоличного вмешательства с вытекающими отсюда единоличными выгодами. Если формально дела устраивались вроде бы к обоюдному удовольствию, то фактически все обстояло сложнее. Россия и Англия не расстались с желанием направить течение событий в то русло, которое бы больше отвечало интересам той или иной державы. Каннингу казалось, будто он навязал Николаю I свои правила игры. А русский самодержец думал, что это ему удалось увлечь англичан дальше того рубежа, куда они готовы были идти по собственной воле. Оба имели основания видеть себя в более выигрышном положении. Но установить точное соотношение приобретений и потерь каждого из игроков трудно. Успех Каннинга в предотвращении несанкционированной русско-турецкой войны уравновешивался тем обстоятельством, что Лондон, по условиям соглашения с Россией, попадал в жесткую зависимость от поведения Турции, и в случае ее отказа от предложенного плана урегулирования ему пришлось бы либо самому перейти от посредничества к военным действиям, либо предоставить это Николаю I.
Вместе с тем оптимизм Каннинга кажется несколько преждевременным в свете последовавших за Петербургским протоколом событий, еще раз показавших твердую позицию Николая I в остальных, не связанных с греками, аспектах русско-турецких отношений, в которые он по-прежнему не допускал вмешательства кого бы то ни было. Воспользовавшись внутренними неурядицами {201} в Османской империи, царь предъявил ей ультиматум, требовавший выполнения Бухарестского договора, грубо нарушенного турками в 1821 г., когда они упразднили все послабления Дунайским княжествам и Сербии, не говоря уже об изначально не соблюдавшихся положениях о Черноморском побережье Кавказа и российских торговых правах в турецких водах.
Султан ответил безоговорочным согласием, которое было юридически оформлено в Аккерманской конвенции (октябрь 1826 г.), Порта уступала охотно, зная, что спешить с реализацией данных обещаний она не будет, и на эту нерасторопность по крайней мере две великие державы – Англия и Австрия – закроют глаза.
Ситуация как будто несколько разрядилась. Но проще от этого она не стала. Было неясно, кто имел наиболее весомые основания для удовлетворения. Каннинг, который предотвратил применение санкций к туркам? Махмуд II, который выиграл время для подавления греческой революции и, возможно, для подготовки к войне с Россией? Или Николай I, который получил сатисфакцию по всем пунктам своего ультиматума?
Что бы ни думал каждый из них по этому поводу, их, скорее всего, объединяло чувство неопределенности. И стремление избавиться от него. Вопрос – какой ценой? – практически и составлял суть восточного вопроса во второй половине 20-х годов.
Тот факт, что инициативу его разрешения взяли на себя две самые могущественные державы мира, еще не гарантировал успеха, хотя и являлся важной предпосылкой для него. Русско-английские отношения характеризовались не только прагматическим джентельменством, но и недоверием, особенно обострявшимся в условиях международных кризисов. Искренняя настроенность сторон на компромисс не исключала желания добиться перевеса в свою пользу. В этой нормальной политической игре и Лондону, и Петербургу требовались союзники в лице влиятельных европейских государств. Кроме того, открыто пренебрегать уже сложившейся практикой «концертной» дипломатии, доказавшей свою функциональность, было нерационально и неприлично. На приглашение России и Англии присоединиться к их политике остальные члены пентархии ответили по-разному.
Меттерних отказался, заявив, что принуждение султана к миру равносильно поощрению греческих мятежников. Поклонника идеи «европейского покоя» тревожил не сам факт нарушения суверенных прав падишаха, а перспектива выигрыша России и слома балканской опоры Османской империи. Понимая невозможность сорвать русско-английскую инициативу, австрийский канцлер предложил обеспечить Турции международно-правовые гарантии ее целостности. Николай I не желал даже обсуждать эту тему. Отнюдь не форсируя уход «больного человека» Европы в мир иной, он в то же время не собирался отказываться от роли законного наследника и связывать себя соответствующими альтруистическими {202} обязательствами на все случаи жизни. Тут русский царь был явным «англичанином».
К Австрии присоединилась Пруссия. Не потому, что ее интересовал восточный вопрос, а потому, что она боялась испытать на себе непредсказуемые последствия пренебрежения принципами легитимизма и статус-кво.
Париж, напротив, ответил не просто сочувствием, а идеей превращения Петербургского протокола в англо-русско-французский союз во имя умиротворения Востока. Франция хотела прочнее утвердиться в статусе великой державы, для чего было необходимо не отстраняться, а участвовать в крупных международных событиях. Догадываясь о причине настойчивых приглашений со стороны России (иметь союзника для сдерживания Англии) и Англии (образовать противовес России), Парижский кабинет надеялся извлечь из ситуации собственную выгоду. Вдобавок, французское правительство не могло не считаться с давлением общественного мнения, поддерживавшего греков. Устроенный против них настоящий геноцид служил для Европы дополнительным, моральным побуждением к действию.
В итоге Россия, Англия и Франция обязались друг перед другом применить к Турции силу, если она отвергнет их мирное посредничество и план предоставления Греции автономии (Лондонская конвенция от 6 июля 1827 г.).
Реализуя эту установку, соединенная военно-морская эскадра трех держав заперла турецко-египетский флот в Наваринской бухте с целью прекратить доставку в Грецию войск для подавления восстания. Когда эта мера не принесла успеха, османские корабли были уничтожены (октябрь 1827 г.). Махмуд II отреагировал быстро и жестко. Он аннулировал Аккерманскую конвенцию и объявил «священную войну» против неверных, прежде всего – России. Отчаянные попытки австрийской и английской дипломатии склонить султана к благоразумию ничего не дали. Николай I получил полную свободу рук по отношению к Турции, в соответствии с Лондонской конвенцией. Англия и Франция лишились юридических и моральных оснований сдерживать его. Единственное, что они могли себе позволить, – так это не участвовать в войне, против чего Россия нисколько не возражала.
Первый этап восточного кризиса конца 20-х годов XIX в. Николай I выиграл безоговорочно. Символом этой победы явилось Наваринское сражение, а лишним подтверждением – вызванное ею глубокое огорчение Лондона. Там сожалели о том, что партнерство с Россией завело англичан чересчур далеко, сделав их невольными пособниками ее планов. Теперь контролировать поведение Николая I становилось гораздо труднее. Нельзя было предъявить ни одного внятного возражения против его заявления о решимости привести в исполнение Лондонскую конвенцию независимо от позиции Англии и Франции. Перед Россией открывалась возможность решить в своих интересах, помимо греческой, другие, {203} более важные проблемы русско-турецких отношений, и помешать этому было крайне сложно.
Европе оставалось надеяться на затяжной характер войны, а также на свою посредническую роль на стадии мирных переговоров, чтобы перевести их в русло многостороннего дипломатического урегулирования. Как бы ни расходились позиции великих держав в восточном вопросе, с началом военных действий между Россией и Турцией (апрель 1828 г.) Лондон, Вену и Париж все больше сближает стремление ограничить результаты будущей победы русской армии, получить компенсации и не допустить нарушения континентального равновесия сил.
Последующее развитие восточного кризиса показало, что опасения Европы были явно чрезмерными, а надежды – не напрасными.
* * *
Война с Турцией (1828–1829 гг.) оказалась для России гораздо более трудным предприятием, чем ожидалось. Это приободрило Меттерниха, который, страшась расчленения Османской империи, принялся сколачивать антирусскую коалицию. Однако возможные ее участники пока не видели необходимости идти так далеко, ибо Петербург не нарушал условий Лондонской конвенции 1827 г. У великих держав в принципе отсутствовало желание делать из восточного кризиса общеевропейский. Молчаливо признавалось, что русско-турецкая война является оптимальным выходом из положения. Вмешательство в нее на стороне Турции грозило непредсказуемым осложнением обстановки, тогда как задача состояла в том, чтобы ее упростить до поддающегося управлению уровня. Это было тем более важно, что Англия, Франция и Пруссия не испытывали недостатка в собственных внутриполитических и внешнеполитических проблемах. Лондон, Париж и Берлин, хотя и в разной степени, нуждались в России как в партнере и союзнике. В конечном счете и Вена не была заинтересована в ссоре с Петербургом. Поэтому когда интрига Меттерниха провалилась, он поспешил принести Николаю I свои извинения.
Впрочем, все это не мешало Европе настороженно следить за ходом войны, сохраняя готовность объединиться, если Николай I перейдет грань дозволенного. Покуда он этого не совершил, противоречия между членами пентархии оставались непреодолимым препятствием для образования альянса.
Николай I, прекрасно осознавая, чем чревато «европейское единодушие» против России, умело его расстраивал. На всем протяжении войны российская дипломатия не уставала подчеркивать различие между греческим вопросом, который необходимо решать «концертным» способом в соответствии с предварительными соглашениями, и другими спорными проблемами, касающимися только России и Турции. Эта формула устраивала Англию и {204} Францию своей юридической безупречностью и своим компромисснопрагматическим потенциалом. Умиротворяюще действовал и тот факт, что принципы греческого урегулирования, в целом согласованные в рамках Лондонской конвенции, позволяли широко использовать фактор численного преимущества (Лондон плюс Париж) над Петербургом. Правда, Европа не могла быть абсолютно спокойной ни по поводу Греции, ни по поводу «других спорных проблем», поскольку целостность Турции зависела не только от намерений Николая I, но и от ее внутреннего состояния, внушавшего серьезную тревогу.
Распад Османской империи представлял самую большую опасность для Австрии. Не тем, что Россия могла укрепиться на Балканах (хотя эта перспектива никак не радовала Вену), а тем, что запускался механизм дезинтеграции сложносоставных многонациональных государств, к коим относилась и Габсбургская держава. Именно этот страх заставил Меттерниха выступить с предложением о подведении итогов русско-турецкой войны на европейском конгрессе, чтобы предотвратить возможность диктата России в рамках двустороннего соглашения.
Вскоре стало ясно, что Меттерних ломился в открытую дверь. Николай I твердо стоял за единую Турцию, поскольку ему тоже не нужна была нервотрепка по поводу дележа ее наследства, чреватого большой войной между великими державами. Царь не находил смысла в разрушении выгодной для России Венской системы лишь ради того, чтобы иметь призрачные шансы на получение своей доли турецкого имущества и вполне реальные шансы на изоляцию перед лицом крупной западной коалиции. При этом он, конечно, хотел ослабить Порту до состояния, которое превратило бы ее в послушную подопечную Петербурга.
Когда Турция потерпела поражение, многих наблюдателей крайне удивила умеренность предъявленных ей требований. Фактически Николай I настаивал не более чем на восстановлении Бухарестского договора (1812 г.) и Аккерманской конвенции (1826 г.), то есть – на соблюдении режима автономии в Дунайских княжествах и Сербии. Приобретенное сверх того Черноморское побережье Кавказа, вместе с Ахалцыхом и Ахалкалаки, разумеется, имело для России важное стратегическое значение, но непосредственных интересов Европы не затрагивало. Что касается условия о предоставлении автономии Греции, то и здесь не было реальных оснований для обвинений царя в экспансионизме. Речь шла о принуждении султана к выполнению Лондонской конвенции 1827 г. и о формальном признании Турцией фактической победы греческого восстания. Пожалуй, самый главный геополитический приз России на Балканах – получение устья Дуная как точки опоры для распространения своего политического влияния и защиты своих экономических устремлений.
В отличие от предыдущих войн, в этой отсутствовала четкая материальная мотивация в виде надежды на новые завоевания. Это {205} была скорее карательная операция с целью заставить Турцию соблюдать договоры и пойти на уступки в греческом вопросе. В каком-то смысле она спасала Порту и всю Европу от большой войны и от перспективы масштабного передела земель и сфер влияния. По существу Николай I применил оружие для сохранения статус-кво и предотвращения спонтанного развития восточного кризиса. При этом царь считал, что султан должен предоставить грекам какую-то форму самостоятельности, то есть – принести необходимую жертву во избежание более крупных потерь. Возможно, именно потому, что война преследовала скорее общеевропейские, чем русские интересы, она была мало популярна в России и не вызывала бурного протеста великих держав.
В то же время нельзя недооценивать итогов русско-турецкой войны. Они замечательны не столько той материальной выгодой, которой добился Петербург применением силы, сколько теми моральными дивидендами, которые принес отказ от злоупотребления ею. Султан, быть может неожиданно для себя, убедился в отсутствии у Николая I планов расчленения Османской империи. Сдержанность царя и в самом деле впечатляет. После того как русские войска дошли почти до Константинополя и захватили большую часть Малой Азии, вполне естественно возникал соблазн выжать из этой ситуации максимальную прибыль. Царь же (к неудовольствию русского общественного мнения) ограничился мизерными – по сравнению с возможными – трофеями. Особенно в Закавказье, где он, располагая огромной свободой действий, отказался от наступления в глубь незащищенной Анатолии и предпочел вернуть Турции больше половины завоеванной территории. В Европе Николай I заставил султана расстаться с тем, что уже было потеряно им де-факто и де-юре до начала войны. Но зато царь оставил ему многое из того, что другой победитель, при схожих обстоятельствах, вероятно, присвоил бы.
Ближайшие послевоенные годы показали, что, несмотря на сохранявшиеся между Петербургом и Константинополем противоречия, Махмуд II оценил рациональное великодушие русского императора и стал больше ему доверять.
Такое же чувство, пусть и с разной степенью интенсивности, испытывали в связи с Адрианопольским договором 1829 г. и великие державы. В противном случае они просто не позволили бы ввести его в действие, как это произошло через полвека с Сан-Стефанским договором 1878 г. Впрочем, как заметил один историк, русское великодушие не очень высоко ценилось в Европе, которой его всегда было мало. Многие на Западе увидели в итогах войны основание утверждать, что Россия достигла беспрецедентного могущества и превратилась в самую опасную державу.
Николай I имел возможность установить свое безраздельное влияние в Греции, используя право победителя и пророссийские настроения греков. Однако он остался верен политике коллективного решения греческого вопроса в духе Петербургского протокола {206} 1826 г. и Лондонской конвенции 1827 г. Царь хотел сохранить партнерские связи с Англией и с Францией, по крайней мере в том, что касалось Греции. Более того, он не поддался рискованному искушению сблизиться с одной из сторон против другой в условиях обострившихся в конце 20-х годов англо-французских отношений. Чтобы не подвергать Европу угрозе большой войны, Николай I старался держаться от Лондона и Парижа на равном удалении, хотя это не означало полного отказа от игры на противоречиях между ними.
Подобный настрой царя во многом предопределил конструктивный характер Лондонской конференции представителей России, Англии и Франции (февраль 1830 г.), рассматривавшей проблему международно-правового статуса Греции. Постановили, что Греция получит не просто автономию (как предусматривалось Адрианопольским договором), а независимость при достаточно чувствительных территориальных ограничениях. Управлять ею будет монарх, кандидатуру которого выберут из европейских королевских династий.
Вопрос о том, являлось ли это уступкой со стороны Николая I (и если да, то насколько осознанной, продуманной и выгодной для России), весьма непрост. Как непросто ответить и на другой вопрос: что случилось бы, поведи себя царь иначе? Не углубляясь в суть дела, выскажем лишь гипотезу, Скорее всего, Николай I, удовлетворенный исходом русско-турецкой войны, вполне преднамеренно демонстрировал готовность к согласованным действиям по умиротворению Греции, Помимо желания соблюдать джентельменские договоренности с западными державами, особенно с Англией, во имя сохранения относительного покоя в Европе, им двигала надежда приобрести доминирующее влияние в независимой Греции через своего ставленника – И. Каподистрию, избранного президентом страны в 1827 г. Куда более очевидно то, что последствия такой уступчивости, ввиду их крайне сложной природы, выходили за пределы скромных провидческих дарований Николая I.
Твердо взяв курс на интернационализацию греческого вопроса, Николай I отдал себя на волю обстоятельств, в том числе тех, над которыми он был невластен. Если царь в русской политике по отношению к освобожденной Греции собирался делать ставку только на одного человека – Каподистрию, то это была ошибка. Не потому, что вызывали сомнения пророссийская ориентация или выдающиеся способности этого дипломата. А потому что люди, а вместе с ними и надежды на них возлагаемые, зачастую являются заложниками капризной судьбы. Идеальная для России личность бывшего министра Александра I и ее яркий политический талант ввергли Николая I в соблазн всецело положиться на Каподистрию и не искать других рычагов влияния на греческие дела.
Расплата последовала незамедлительно. В 1831 г. Каподистрия был убит, и с этого времени позиции России на Пелопоннесском {207} полуострове быстро и неуклонно ослабевают, не выдерживая ни идеологической, ни политической конкуренции с Западом.
Правда, нельзя сказать, чтобы Николая I это особенно огорчило. В международной политике Петербурга Греция никогда не занимала приоритетного места. Возможно, потому царь и согласился на «концертный» подход к греческой составляющей восточного кризиса, и, не исключено, заранее смирился с неизбежными издержками для интересов России.
Совсем другое дело – Дунайские княжества, непосредственно граничившие с Российской империей. Николай I пресек всякие попытки вывести этот вопрос за рамки русско-турецкого соглашения в Адрианополе. Вплоть до Крымской войны Молдавией и Валахией фактически управляли царские уполномоченные на основе введенных там конституционных законов, которых не имели многие передовые европейские страны.
Существует мнение, будто восточный кризис внес раскол в европейский «концерт» и едва ли не разрушил Венскую систему. В доказательство приводятся факты сближения сначала России с Англией и Францией на фоне изоляции Австрии, затем – с Францией против Англии и Австрии при отстраненности Пруссии. Такая точка зрения кажется преувеличением. Действительно, любое обострение восточного вопроса с момента его возникновения в 60-е годы XVIII в. таило в себе мощное деструктивное начало. Степень его опасности для общеевропейского порядка обуславливалась отнюдь не желанием великих держав во что бы то ни стало вылечить «больного человека», а боязнью нарушить «неправильным» разделом наследства равновесие, сложившееся после 1815 г. Больше всего опасались России, подозревая ее в непомерных претензиях. Именно оттого, что Петербург развеял эти опасения в ходе русско-турецкой войны, восточный кризис 20-х годов нельзя считать подрывом, тем более концом Венской системы.
Как бы ни были сложны отношения внутри пентархии, ситуация находилась под совместным контролем России, Англии и Франции. Предварительные соглашения между ними послужили средством локализации русско-турецкой войны, страховкой от перерастания ее. в европейское столкновение. Оставшиеся вне «Антанты» Австрия и Пруссия не могли и не хотели образовывать оппозиционный лагерь. Их слишком многое разъединяло и слишком многое ставило в зависимость от Петербурга. Если в то время и существовала общая почва для солидарности Вены и Берлина, то искать ее в восточном вопросе было бесполезно. Пруссию волновали иные проблемы, и Меттерних это понимал, К тому же он не стал бы рисковать реальными преимуществами членства в Священном союзе ради сомнительных выгод открытого разрыва с Россией. Когда австрийский канцлер окончательно убедился в том, что Николай I не собирается ускорять гибель Османской империи, он без труда превратился из фрондера в оппортуниста. {208}
К исходу 20-х годов внешне все выглядело так, будто дипломатическая конъюнктура в Европе радикально изменилась, ибо Россия предпочла сотрудничество с Англией и Францией, а не со своими партнерами по Священному союзу. В 1829 г. ситуация, казалось, запуталась еще больше: Петербург и Париж сошлись друг с другом подозрительно тесно, толкнув Лондон к объединению с Веной. Французский премьер О.Ж. Полиньяк (предвосхищая знаменитую идею Наполеона III) предложил Николаю I грандиозный план пересмотра договоров 1815 г. Одновременно Франция начала завоевание Алжира, на что Россия, в отличие от Англии, отреагировала весьма снисходительно.
Иными словами, возникало ощущение, что существовавший внутри пентархии некий баланс между Священным союзом и западными державами утрачен. Это как бы разумелось само собой в свете растущих англо-русских противоречий на Востоке, англо-австрийского единодушия и французского реваншизма. Однако означали ли эти симптомы распад Венского миропорядка?
Прочность или неустойчивость международной системы определяется в конечном счете не уровнем напряжения внутри нее, а ее способностью удерживать это напряжение в относительно безопасных пределах. Подобное свойство системы реализуется не автоматически, а через решения, принимаемые политиками, хотя, конечно, многое зависит также от конструктивного и функционального совершенства механизма взаимодействия между государствами. С данной точки зрения, восточный кризис 20-х годов не поколебал основ Венской системы именно потому, что являлся управляемым кризисом. Видную роль в его благополучном (для дела мира в Европе) завершении сыграли тогдашние лидеры великих держав. Пожалуй, в первую очередь – Николай I, продемонстрировавший перед лицом опасных соблазнов умеренность, добрую волю и практицизм. Это видно по его отношению и к союзникам, и к соперникам, и к врагам. Консерватор по своим убеждениям, он, когда этого требовали государственные интересы, умел отделять идеологию от политики, личные чувства от необходимости, химеры от действительности. В 1829 г. Николай I был не прочь поддержать Францию для противовеса Англии и Австрии, но следовать авантюрному проекту Полиньяка, подрывавшему фундамент Венской системы, он отказался.
Николай I догадывался, что его тип личности и склад ума не пригодны для анализа сложных шахматно-дипломатических комбинаций, предполагавших тонкую реакцию, изысканный маневр и гениальную импровизацию. Он старался не лавировать в нагромождении проблем, а сводить их к более или менее простым формулам, доступным его разумению и поддающимся конструктивному разрешению. В этом была и его ущербность, и его преимущество перед Александром I и ему подобными дипломатами. В качестве политического мыслителя Николай I не столь интересен, как его предшественник. Но зато он был менее уязвим и менее удобен {209} для такого мастера интриг, как Меттерних. И в то же время – более понятен для рационалистически настроенных британских лидеров. Там, где Александр I мучительно колебался между теорией и реальностью, усложняя жизнь себе и другим, Николай I четко ставил задачу, выбирая эффективные в данный момент средства и кратчайшие пути к цели. Своей решительностью, готовностью к компромиссам, верностью данному обещанию он вызывал доверие даже у врагов. Предсказуемость и порой грубоватая прямолинейность царя по большому счету устраивали всех членов пентархии. Охранительные взгляды Николая I, подкрепленные огромными возможностями осуществлять их на европейской арене, делали его надежным партнером в глазах всех. В российском императоре привлекали его способность и желание придать международному порядку устойчивость. Сама персона Николая I постепенно становилась олицетворением принципа статус-кво. И если в период восточного кризиса у кого-то еще оставались сомнения по этому поводу, то революции 1830–1831 гг. в Европе развеяли их окончательно.
* * *
После восточного кризиса 1820-х годов эти революции стали не менее драматичным испытанием для Венской системы. Они, как известно, начались во Франции свержением Карла X (Бурбона) и восшествием на трон Луи Филиппа (Орлеанского). В Европе возникло подозрение, что самозванный король ради укрепления своего шаткого положения может решиться на пересмотр трактатов 1815 г., чего не хотела ни одна из держав-победительниц, тем более – ценой войны. Его заигрывания с партией реваншистов во Франции как-будто подтверждали худшие предчувствия.
Судьба Луи Филиппа во многом зависела от позиции Англии – соседки и одной из двух (наряду с Россией) самых могущественных держав мира. Лондонский кабинет в лице лорда Г. Пальмерстона поначалу, как всегда, выжидал, балансируя между политикой устрашения и умиротворения. Он не собирался признавать узурпатора безусловно, ожидая от него равноценных уступок. Кровно заинтересованный в поддержке Англии в условиях неприязни к нему со стороны Священного союза, Луи Филипп заверил Англию в своем нежелании подвергать сомнению Венские договоренности и в готовности проявлять умеренность в колониальных вопросах, в частности в алжирском. После этого Англия признала нового короля, чем заметно сократила шансы на создание дееспособной антифранцузской коалиции.
В таком же полузаискивающем тоне, прибегая к аналогичным заверениям, не слишком гордый Луи Филипп искал сочувствия в Вене, Берлине и, разумеется, в Петербурге. Австрия и Пруссия сочли неразумным отказывать столь миролюбивому королю. Во-первых, они понимали, что без Англии война против Франции {210} крайне трудна, а с Англией в союзе с Францией – еще и крайне рискованна. Во-вторых, Венский и Берлинский кабинеты не особенно огорчились падением Карла X, который своей весьма решительной внешней политикой внушал гораздо большую тревогу, чем его «незаконный» преемник, начавший свою карьеру с обещания мира.
Наиболее негативную реакцию французские события вызвали у Николая I. Он предвидел их и считал, что вина целиком лежит на Карле X, который относился к своим подданным безобразно. Николай I вполне мог разделять нелюбовь короля к конституционной хартии 1814 г., но, будучи легитимистом в широком смысле, он настаивал на строгом выполнении этого документа, коль скоро Карл X дал высокое монаршье обещание. Не имея ничего против нового короля лично, царь был глубоко возмущен обстоятельствами прихода его к власти («король баррикад»). Тот факт, что Луи-Филипп по сути получил корону из рук революционеров, представлялся аморальным явлением, легализацией народного бунта, вопиющим вызовом священным принципам абсолютизма вообще и Николаю I как их защитнику. Еще свежие в памяти воспоминания о декабристах придавали настроению русского императора особую нервозность. Дело было не только, так сказать, в идеологическом неприятии революции, даже «монархической», но и в опасениях, что Франция пойдет на ревизию соглашений 1815 г., а революционный пожар перекинется на другие европейские страны, включая Россию.
Есть мнение, будто Николай I уже готов был применить к Франции охранительные принципы Священного союза и навести там порядок вооруженной рукой, как это сделала сама Франция по отношению к Испании в 1823 г. во исполнение «поручения» пентархии. Возможно, при определенных условиях он бы отважился на этот шаг, однако само по себе известие о падении Карла X не было для Николая I основательной причиной, чтобы слепо впутываться в столь опасное предприятие, не продумав отходные пути. Царь заявлял, что не произведет ни одного выстрела, не прольет ни капли русской крови, не потратит ни копейки для исправления допущенных королем ошибок. Кроме всего прочего России мешала грубая географическая реальность в виде европейских государств, которые не горели желанием пропускать через свои территории русские войска. Несмотря на Июльскую революцию, трудно было сказать, чего монархические дворы Вены и Берлина опасались больше – французского беспорядка или восстановленного с помощью царской жандармской дубинки спокойствия. Желать русского вмешательства было тем меньше оснований, что Луи Филипп старался не давать поводов для этого. Получение престола из рук толпы было его первым и последним революционным жестом. Далее он вел себя крайне осмотрительно, делая все, чтобы умиротворить Николая I и не вызвать подозрений у соседей. Его поведение составляло контраст имперско-реваншистским настроениям французского общественного мнения. В награду ему {211} досталось официальное признание его легитимным монархом со стороны Англии, Австрии, Пруссии (и, в конце концов, России, хотя Николай I в глубине своей «абсолютистской» души продолжал считать Луи Филиппа узурпатором). Когда Николай I попытался убедить прусского короля Фридриха Вильгельма III сосредоточить войска на Рейне, тот отказался. Нежелание Луи Филиппа присоединять к Франции восставшую Бельгию и поддерживать польское восстание (1830–1831 гг.) еще более укрепили его репутацию миролюбивого монарха, с которым можно и нужно иметь дело, дабы не провоцировать его на более популистскую и агрессивную политику.
Новые угрозы Венским соглашениям исходили от революций в Бельгии и Польше. В сентябре 1830 г. бельгийское население Нидерландов поднялось против короля Вильгельма I с требованием отделения. Объединение бельгийцев и голландцев в 1815 г. преследовало политико-стратегические цели – образовать барьер против Франции. Мера оказалась неудачной: два народа не могли ужиться вместе. Этому поспособствовал и Вильгельм, открыто поддерживавший голландцев, которые составляли всего треть населения Нидерландского королевства, и проводивший дискриминационный курс в кадрово-административной и налоговой области. В результате восстания было провозглашено временное революционное правительство в Брюсселе. Вильгельм обратился за помощью к тетрархии (четырем державам-победительницам, принявшим на себя в 1815 г. обязанности гарантов целостности Нидерландов).
Узнав об этой просьбе, Николай I попытался взять инициативу на себя. Он обратился к Берлину и Вене с предложением о сотрудничестве в данном вопросе. Но Пруссия и Австрия отказались действовать без Англии, то есть в неполном «концертном» составе. У Николая I не было ни средств, ни сильного желания оказывать давление на своих союзников. По большому счету он понимал: Бельгия не входила в сферу жизненно важных интересов России. В бельгийском вопросе царь собирался отстаивать вовсе не это, а морально-идеологические принципы борьбы с революцией и с попытками пересмотреть Венские соглашения.
Поэтому не удивительно, что дипломатическим центром обсуждения событий в Бельгии стал не Петербург, а Лондон. Англии эта проблема касалась более непосредственно, чем России. Лондонский кабинет опасался, как бы отделенная от Голландии Бельгия не оказалась либо аннексированной Францией, либо под ее диктатом. Думать так заставляли профранцузские симпатии бельгийцев и пробельгийские настроения французов. Вместе с тем британские руководители понимали, что у них нет иного выхода, кроме как действовать внутри пентархии и прежде всего в сотрудничестве с Францией. Решать такую сложную задачу в одностороннем порядке представлялось рискованным.
На Лондонской конференции пяти держав (открылась 4 ноября 1830 г.) удалось добиться перемирия между враждующими сторонами {212} и начать полномасштабные переговоры. Николай I выступал за компромиссный, с его точки зрения, вариант – разделение Нидерландов на голландскую и бельгийскую части с сохранением верховного сюзеренитета Вильгельма I и, возможно, провозглашением наследника престола наместником в Брюсселе. Царь предполагал силовое принуждение бельгийцев к выполнению этих условий, по образцу подавления революций 1820-х годов, и уже держал наготове войска. Но, как считается, помешало польское восстание, начавшееся в ноябре 1830 г., полностью поглотившее внимание Николая.
Существует мнение, будто Польша спасла бельгийскую революцию. Действительно ли это так – утверждать наверняка трудно. Ведь вооруженного вмешательства России так и не последовало, и данный факт переносит вопрос о том, могло бы или не могло бы это случиться, в область умозрительных спекуляций. В свете последующего поведения Николая не похоже, что он был настолько глуп, ортодоксален и самоуверен, чтобы броситься очертя голову на защиту легитимных прав нидерландского короля. При всей своей идеологичности и жандармских замашках царь отнюдь не был лишен государственного прагматизма. Он ясно видел: в геополитическом плане Бельгия являла собой сугубо «западный» вопрос, не имевший для России принципиального значения. Это – не Балканы и, тем более, не Польша. Ситуация не давала Николаю бесспорных аргументов в пользу того, что необходимость военного вторжения оправдывает те неизбежные и непредсказуемые издержки, которые оно таит для Петербурга.
Так или иначе, ключевые роли на Лондонской конференции достались Англии и Франции. Они выработали решение (20 ноября 1830 г.) признать независимость Бельгии, но только в качестве нейтрального государства. Этим устранялось главное препятствие к англо-французскому сотрудничеству в столь щекотливом деле. Конструктивные переговоры облегчались умеренностью Луи Филиппа, не поддавшемуся реваншистскому давлению французского общества и твердо взявшего курс на «концертное» урегулирование бельгийского кризиса. Не стал он также настаивать на кандидатуре своего сына, когда возник вопрос о том, кто займет бельгийский престол. В результате королем нового государства после сложного торга был провозглашен человек, устраивавший всех, – принц Леопольд Саксен-Кобургский.
Однако решение, казавшееся Англии и Франции компромиссным, вовсе не устраивало Вильгельма, открывшего в августе 1831 г. военные действия против Бельгии. В ответ Франция двинула свои войска через границу, а британский флот блокировал Голландию с моря. Незадолго до этого насильственными мерами против бельгийцев пригрозил Священный союз, по просьбе которого Пруссия объявила мобилизацию. Вильгельму пришлось отступить, но постановления Лондонской конференции он признал лишь в 1839 г. {213}
В период Бельгийского кризиса призрак большой войны, казалось, постоянно висел над Европой. Причем не было ясности в том, на чьей стороне будет Англия после вторжения французских войск в Бельгию. Однако умеренность и благоразумие всех участников конфликта и прежде всего Луи Филиппа, отозвавшего свои войска тотчас по завершении операции и тем самым убедившего Европу в отсутствии стремления к аннексии, разрядили напряженность.
Хотя под текстом соглашения о независимости Бельгии стояла подпись российского представителя, Николай I еще долго не мог простить бельгийцам их революционного своеволия. Русский посланник появился в Брюсселе только в 1852 г.
Куда опаснее было для России польское восстание 1830–1831 гг. Здесь дело шло уже не просто о сохранении Венской системы, а о целостности Российской империи. Русско-польские отношения имели сложную историческую подоплеку и особый психологический контекст. Некогда великая держава Европы – Речь Посполитая – уверенно заявляла о своих имперских претензиях на огромном пространстве от Балтики до Черного моря. Воспоминания о временах, когда ее господство распространялось фактически на всю восточную половину континента, не позволяя русскому государству даже помышлять о расширении в западную сторону, были еще свежи в памяти поляков. Высокий международный и культурный статус породил в них естественный комплекс имперского величия, который подвергся неслыханному оскорблению в результате трех разделов Польши. Речь Посполитая прекратила свое суверенное существование. Быть может, самое обидное заключалось в том, что большая ее часть отошла к ее православнославянскому сопернику, на которого она с высоты своей католической цивилизации и государственности смотрела с пренебрежением.
Понятливый Александр I старался щадить национальные чувства поляков. Неизвестно, принял бы он участие в дележе польского наследства, будь он на месте Екатерины II. Но коль скоро раздел состоялся до него, было ясно, что отдать свою долю он уже не мог. Ни по моральным, ни по геостратегическим соображениям. Более того, эти самые геостратегические соображения вынудили Александра I в 1815 г. присоединить к России «прусскую» Польшу (герцогство Варшавское) откуда совершил вторжение Наполеон. Однако включив эти территории в состав России, Александр I вернул полякам то, что они уже когда-то имели, и чего еще не было у России – конституцию. Правда, при этом он дал им нового конституционного монарха – себя, и его наместника, великого князя Константина, просвещенного человека, относившегося к полякам с глубоким уважением и симпатией. Это, впрочем, не мешало им ненавидеть Россию и лелеять надежду на реставрацию Великой Польши. Чем либеральнее и просвещеннее было русское управление, тем сильнее поляки хотели большего. {214}
Французская и бельгийская революции 1830 г., а также подскок цен на зерно в связи с неурожаями подлили масла в огонь, спровоцировав польское национально-освободительное восстание. Выжидательная, неконфронтационная, явно умиротворительная политика Константина, рассчитанная на ответную добрую волю руководителей движения, обернулась, как и следовало предполагать, обратным эффектом, послужив для инсургентов прямым поощрением. Они использовали выигрыш во времени, чтобы собрать 100-тысячную армию (против 120 тыс. русских войск). Восставшие полагали, что западные державы придут на помощь полякам так же, как они пришли на помощь бельгийцам. Возможно, тут и коренился один из главных просчетов. Англия и Франция не вмешались в польские дела именно потому, что они были заняты делами бельгийскими – более важными для них и менее рискованными. Но, скорее всего, и без Бельгии Лондон и Париж едва ли стали бы идти на столкновение со Священным союзом и прежде всего с Россией. Польский вопрос был отнюдь не тем пунктом Венских соглашений, пересмотр которого обошелся бы без большой европейской войны – между Англией и Францией, с одной стороны, Россией, Австрией и Пруссией, с другой. Для Луи Филиппа она была бы самоубийством, для Лондонского кабинета – несусветной глупостью. Поэтому в ответ на польские призывы о помощи последовали заверения Запада в сочувствии, но – никакой реальной поддержки.
После подавления восстания польская конституция 1815 г. была заменена Органическим статутом (февраль 1832 г.). И хотя этот документ, во избежание всяких сомнений и искушений, провозглашал Польшу «неотъемлемой» частью Российской империи, он по-прежнему являлся весьма либеральным сводом основных государственных законов (гарантии гражданских свобод, свобода вероисповедания и прессы, неприкосновенность личности и собственности, право использования польского языка в делопроизводстве и управлении). При одном условии – если они соблюдаются. Но как раз в этой области возникали проблемы, благоприятствовавшие сохранению в политической жизни Польши предпосылок для нового национально-освободительного подъема.
Революционные движения в Германии и Италии были подавлены в основном Австрией, в последнем случае – несмотря на протесты Луи Филиппа. Ей удалось провести через федеральный германский сейм законы, ограничившие право на публичные собрания, подчинившие прессу и университеты жесткому государственному контролю.
Итак, революции 1830–1831 гг. завершились победой во Франции и Бельгии, и поражением в Польше, Германии и Италии. Поколебали ли они Венскую систему? Лишь в бельгийском вопросе, да и то не до такой степени, чтобы считать ее расстроенной. Раздел Нидерландского королевства произошел фактически с санкции и под наблюдением пентархии, путем обычных {215} многосторонних дипломатических консультаций и переговоров, сближения противоположных позиций, выработки компромиссов и т. д. В конечном итоге высшим назначением Венской системы было сохранение скорее мира в Европе, чем абсолютного статус-кво. Принцип статус-кво представлял собой средство, которым политики могли и пожертвовать, если не страдала цель. Так случилось в Бельгии, где образовалось независимое государство в нарушение буквы, но не духа Венских соглашений 1815 г., и отчасти во Франции, где любой узурпатор мог надеяться на лояльность великих держав, покуда он не угрожал войной.
Однако тот же самый принцип статус-кво не подлежал ревизии в Польше именно потому, что здесь произвести ее без большой войны было невозможно. В польском вопросе тесно сходились интересы целостности Австрии, Пруссии, а, главное, Российской империи. В этом деле инстинкт самосохранения Священного союза срабатывал почти рефлекторно и мог обратиться против всякой враждебной внешней силы молниеносно и агрессивно, что обрекло бы Венскую систему на неминуемый распад. Это понимали в Лондоне и Париже слишком хорошо, чтобы позволить чувству солидарности с поляками возобладать над чувством реализма.
Революции 1830–1831 гг., еще раз указав на едва ли не первостепенную опасность для европейского спокойствия и на ее ужасную способность распространяться подобно лесному пожару, подтолкнули Священный союз – особенно Россию и Австрию – к скреплению внутренних уз, несколько ослабленных восточными кризисами 20-х – начала 30-х годов XIX в. На этом пути не осталось серьезных препятствий после того, как Вена убедилась в нежелании Петербурга осуществлять раздел Турции.
В сентябре 1833 г. между Россией и Австрией был заключен Мюнхенгрецкий договор, к которому в октябре присоединилась Пруссия (по Берлинской конвенции). Соглашение предусматривало взаимную гарантию польских владений каждой из сторон и право на помощь в случае возникновения «внутренних смут» или внешней угрозы. Это был некий «перестраховочный» документ, вызванный к жизни существующими реалиями и проникнутый духом заботы о сохранении Венской системы, по крайней мере, в ее центрально-европейском и восточно-европейском звеньях. Идеологический момент – легитимизм и абсолютистская солидарность – играли подчиненную роль. Главная же оставалась за политическим (или, точнее сказать, геополитическим) реализмом.
Составленные в форме «правильных» международных трактатов, Мюнхенгрецкие соглашения выразили подлинный смысл Священного союза в толковании Николая I и Меттерниха. От первоначального романтико-гуманистического замысла Александра I не осталось и следа, равно как и от его колебаний, сомнений, терзаний совести, мистицизма. Произошло полное «заземление» внешней политики России. Но, быть может, именно в своем «новом» виде – с четкими целями и функциями, средствами, {216} названными своими именами, – объединение трех монархий оказалось более устойчивым и эффективным. Слово «священный» применительно к союзу уже почти вышло из употребления, ибо идея «священности» окончательно уступила место прагматизму. Уже не было нужды и в торжественных конгрессах, санкционирующих применение силы к нарушителям спокойствия, так как заработал механизм подробно прописанных взаимных обязательств. Он служил мощным сдерживающим фактором для революций и определенной гарантией европейской безопасности, свидетельством чему явился «долгий» мир на континенте и «долгое» отсутствие необходимости вооруженного вмешательства.
В конкретной ситуации начала 1830-х годов фактор революции и фактор восточного вопроса как бы гасили друг друга по аналогии с эффектом встречного огня. Николай I не слишком усердствовал в подавлении смуты в Европе, не желая разжигать уже замаячивший на горизонте восточный кризис. Отчасти по той же причине не состоялось вмешательство в польские дела Англии – самого могущественного соперника России. Пальмерстон боялся, что Николай I в отместку развяжет войну на Востоке и добьется для себя односторонних преимуществ над Османской империей.
Так, ценой вольных и невольных уступок, вызванных как взаимными подозрениями, так и готовностью их рассеять, была достигнута относительная стабильность на континенте. Благами ее охотно пользовались все государства Европы, и прежде всего западные «демократии» (Англия и Франция), не отдавая себе отчета в том, что мирной жизнью они во многом обязаны тому самому консерватизму Петербурга, Вены и Берлина, который возбуждал столько идеологической неприязни у «либерального» Запада. Хотя такой парадокс (если это парадокс) характерен и для последующих международных ситуаций, пожалуй, ни в какое другое время он не был так очевиден, как в период 1815–1853 гг.
Три державы разделили полицейские функции в Европе. Пруссия присматривала за Рейном; Австрия – за Италией и Германией; Россия – за Балканами, выступая одновременно гарантом внутренней и внешней безопасности своих партнеров, как самая могущественная сила. Обновленный Священный союз никогда не был сердечным согласием. В нем сохранялись противоречия, разрушительные возможности которых ограничивались благодаря единой структуре и умной дипломатии. Россия и Австрия сдерживали друг друга в восточном вопросе; Австрия и Пруссия (под верховным арбитражем России) – в германском. При этом в каждом конкретном случае три союзника – в отдельности или в различных сочетаниях – могли рассчитывать на внешнюю поддержку Англии и (или) Франции.
Незаурядные или просто полезные для данной ситуации личные качества политиков являлись существенным подспорьем в урегулировании сложных проблем. Выход из кризиса, вызванного революциями 1830–1831 гг., едва ли был бы возможен, не прояви {217} Луи Филипп, Николай I, Пальмерстон, Меттерних и Фридрих Вильгельм III такие свойства, как гибкость, умеренность, осторожность, расчетливость, смирение, объединенные одним общим понятием – прагматизм.
Таким образом, не только совпадение, но и расхождение интересов, на фоне умения и желания дипломатов находить компромиссы, превращало Священный союз в высокофункциональное ядро Венской системы, которое в целом благополучно выстояло под ударами революций и предотвратило казавшуюся неминуемой войну в Европе. {218}
Дегоев В.В. Внешняя политика России и международные системы: 1700–1918 гг.: Учеб. пособие / МГИМО(У) МИД России. М.: РОССПЭН, 2004. С. 198–218.
Не имея ничего против нового короля лично, царь был глубоко возмущен обстоятельствами прихода его к власти («король баррикад»). Тот факт, что Луи-Филипп по сути получил корону из рук революционеров, представлялся аморальным явлением, легализацией народного бунта, вопиющим вызовом священным принципам абсолютизма вообще и Николаю I как их защитнику.
Николая возмущало то, что Луи Филипп "ограбил сироту", то есть отстранил законного наследника Бурбонов графа Шамбора. Тут проявился романтизм Николая и свойственная ему опасная тенденция игнорировать политическую реальность. В последствии он также осуждал Луи Наполеона, который нарушил обещание не претендовать на императорскую корону.
Итак, революции 1830–1831 гг. завершились победой во Франции и Бельгии, и поражением в Польше, Германии и Италии. Поколебали ли они Венскую систему? Лишь в бельгийском вопросе, да и то не до такой степени, чтобы считать ее расстроенной.
Июльская революция ознаменовала победу буржуазного либерализма в Европе, что уже поколебало Священный союз, основанный на реставрации и консервации абсолютизма.
Первый дипломатический конгресс после образования Священного союза был созван в небольшом городке на берегу Рейна Аахене, проходил он с 29 сентября по 22 ноября 1818 г. На Аахенском конгрессе центральным вопросом был вопрос о Франции .
Дипломаты держав, вошедших в Четверной союз, считали, что одной из общих задач ближайшего конгресса - в Ахене в 1818г. - будет организация отпора революционным идеям, распространение которых в Европе вызвало немалое беспокойство у их правителей. Но наряду с этим, главным, как представлял Александр I, станет противодействие держав росту влияния России в Европе. Поэтому Александр I еще до открытия конгресса развернул деятельность по изменению статуса Франции, и по привлечению ее в Четверной союз [7, с. 215].
То, какие вопросы для обсуждения в Ахене готовила российская сторона, показывает «собственноручная записка императора Александра относительно предмета переговоров в Ахене 1818 года». В ней были отмечены следующие положения: «1. Выступление оккупационной армии, 2. Поведение союзных держав в отношении Франции, 3. Должно ли допустить Францию в общий союз европейских государств без всякой предосторожности, или: 4. Не налагает ли болезненное состояние Франции на европейские державы обязанности принять меры, которые были бы способны предохранить их от заразы, могущей явиться оттуда, и вместе с тем оказались бы благодетельными для самой Франции, поддерживая в ней спокойствие». [21, с.58]
Ахенский конгресс начал работу 20 сентября 1818г. Состоялось 47 заседаний. Помимо членов Четверного и представителей Франции на конгресс было приглашено много наблюдателей из других европейских стран. На конгрессе присутствовали австрийский император Франц I в сопровождении Меттерниха, царь, сопровождаемый Нессельроде и Каподистрией, прусский король Фридрих Вильгельм III, прусский канцлер Гарденберг и управляющий департаментом иностранных дел Бернсторф; лорд Каслри и Веллингтон; премьер-министр Франции герцог Ришелье.
Первым на конгрессе был решён вопрос о досрочном выводе к 30 ноября 1818г. из Франции всех оккупационных войск и о своевременной выплате ею репараций. Представители четырех государств условились заключить об этом отдельную конвенцию, оформленную в виде идентичных по содержанию двусторонних соглашений. [10, с. 283]
Гораздо труднее было решить, какого образа действий должна Европа вообще держаться впредь по отношению к Франции. По мнению Меттерниха, ни в интересах Европы, ни в своих собственных Франция не должна была быть предоставлена самой себе; ее следовало привлечь к концерту четырех держав. Герцог Ришелье ничего другого и не требовал. На его взгляд, оставалось лишь превратить четверной союз в пятерной; для Европы от этого не возникало никакой новой опасности, а положение Людовика XVIII должно было стать более достойным его сана. Царь был недалек от того, чтобы дать свое согласие на этот план [17, с. 85].
В ходе обсуждения этого вопроса и принятия по нему решения по предложению Меттерниха было достигнуто соглашение об официальном допуске к дальнейшей работе конгресса представителя Франции. Союз из Четверного превратился в Пятерной. Торжественная декларация 15 ноября оповестила всю Европу об образовании нового союза. "Этот августейший союз" ставил себе "основной целью строжайшее соблюдение международного права". Он ставил себе задачей давать всегда "пример справедливости, согласия и умеренности", покровительствовать миру, содействовать внутреннему процветанию государств и "пробуждать религиозные и нравственные чувства" [2].
О чем декларация умалчивала, но что Меттерних хотел формально урегулировать, -- это те практические меры, с помощью которых монархи думали обеспечить Европе столько благодеяний. В тот же день что и декларация был составлен тайный протокол. Этот протокол вводил периодические съезды монархов "для совместного обсуждения их собственных интересов" и чрезвычайные съезды в случае серьезных и непредвиденных событий. Всякое государство, которое пожелало бы обратиться к суду пяти союзных держав, могло надеяться быть выслушанным и найти у них нужную материальную поддержку. Монархи взаимно гарантировали друг другу обладание престолами и полноту власти и обещали такую же гарантию всякому государю, который обратится к их помощи для подавления революционных попыток со стороны своих подданных [10, с. 285].
Секретный протокол, который подписали уполномоченные России, Англии, Австрии и Пруссии, подтвердил обязательства этих стран принимать меры, способствующие "предупреждению гибельных следствий нового революционного потрясения", если таковое будет снова угрожать Франции. Секретарь конгресса и ближайший сотрудник Меттерниха, Генц, очень хорошо уточнил его значение. "Государи и их министры прекрасно поняли ту политику, которую диктовала им общая опасность, -- писал он. -- Они живо почувствовали необходимость взаимного доверия и заставили умолкнуть все другие соображения ввиду высшего долга, который заключался в защите власти от крушения и в спасении народов от их собственных заблуждений. Не беря на себя излишних обязательств, они пришли к тесному соглашению относительно той политики, которой следовало придерживаться в разгаре бури" [24].
С этого момента была организована контрреволюционная лига. Меттерних был доволен проделанной работой и имел полное основание заявить, что никогда не видел "более милого маленького конгресса" [9, с. 339]. Европейские монархи также рассмотрели некоторые вопросы, связанные с проявлением национально0освободительной борьбы в латиноамериканских колониях Испании, с конфликтом этой метрополии с колониями. Тон при обсуждении колониальных вопросов задал Каслри, так как британская сторона имела в странах Латинской Америки значительные торговые интересы.
Решения конгресса, предназначенные для публикации были зафиксированы в протоколе от 15 ноября 1818г., подписанном уполномоченными России, Австрии, Франции, Великобритании и Пруссии. Статьи Секретного протокола об условиях военных действий в случае революции во Франции, подписанного в тот же день, показывают, что конгресс встал на защиту установившихся в Европе режимов, раскрывают его антиреволюционную направленность.
Итоговые документы в целом носили компромиссных характер. Россия тоже была вынуждена принять компромиссные решения по ряду интересовавших ее вопросов. Конгресс продемонстрировал прочность позиций России в Европе, определил расстановку сил внутри союза, взаимоотношения его участников.
Аахенский конгресс принял меры к сохранению в Европе государственных границ 1815 и дворянско-абсолютистских режимов. Конгресс в Аахене (сентябрь-ноябрь 1818 г.) окончательно оформил прекращение союзной оккупации Франции и, главное, Франция была принята в европейский концерт великих держав в качестве полноправного члена.
Июльская революция ознаменовала победу буржуазного либерализма в Европе, что уже поколебало Священный союз, основанный на реставрации и консервации абсолютизма.
В 1830 г. во Франции (июль) и Бельгии (сентябрь) победила революция. Вспыхнувшее в ноябре того же года Польское восстание было подавлено Николаем I лишь в октябре 1831 г. Борьба с польскими мятежниками не позволила российскому императору подавить Бельгийскую революцию.
Н. I наиболее последовательно из европ. монархов стремился соблюдать принципы «Венской системы» междунар. отношений, установленной Венским конгрессом 1814–15 и Священным союзом и предусматривавшей взаимопомощь европ. государств в поддержании в неизменном виде определённых после наполеоновских войн границ и политич. режимов, сохранении правящих династий. После Июльской революции 1830 во Франции Н. I попытался договориться с Австрией и Пруссией о возможных санкциях против нового франц. короля – Луи Филиппа, которого считал узурпатором. Не встретив поддержки, Н. I последним из европ. монархов признал легитимность Луи Филиппа, однако отказался назвать его «братом», как требовал дипломатич. этикет (точно так же Н. I поступил впоследствии в отношении имп. Наполеона III). Осенью 1830 призвал Великобританию, Австрию и Пруссию к совместной борьбе против Бельгийской революции 1830. Привёл в боевую готовность рос. войска, сосредоточенные на зап. границе, чтобы направить их на помощь королю Нидерландов Вильгельму I (который был женат на сестре Н. I), однако европ. страны вновь не поддержали инициативу Н. I.
Не встретив поддержки, Н. I последним из европ. монархов признал легитимность Луи Филиппа, однако отказался назвать его «братом», как требовал дипломатич. этикет (точно так же Н. I поступил впоследствии в отношении имп. Наполеона III).
Эти эпизоды показывают, что Николай 1 был умным, но все же ограниченным правителем. Франция 19 века с ее бурной политической жизнью, постоянной борьбой монархистов, орлеанистов, бонапартистов и республиканцев никак не укладывалась в прокрустово ложе легитимизма. Николай 1 в целом признавал режимы Л.Филиппа и Л.Наполеона, но упрямился в мелочах этикета. Уравновешенный и миролюбивый Л.Филипп терпел это, а вспыльчивый Наполеон 3 обиделся на Палкина.
Вообще Н1 видимо был немного идеалистом, считавшим что в политике существуют какие-то моральные обязательства. Так он поверил на слово британским "джентльменам", заманившим его в ловушку Крымской войны, слепо доверял Меттерниху и молодому Францу Иосифу. Это сближает Палкина с его родственниками - Павлом 1 и Александром 1, хотя последний сочетал идеализм с хитростью и лицемерием.
Николай 1 в целом признавал режимы Л.Филиппа и Л.Наполеона, но упрямился в мелочах этикета. Уравновешенный и миролюбивый Л.Филипп терпел это, а вспыльчивый Наполеон 3 обиделся на Палкина.
В результате французы выступили против России вместе с британцами, турками и сардинцами. Крымская война покончила с Венской системой международных отношений.
Вообще Н1 видимо был немного идеалистом, считавшим что в политике существуют какие-то моральные обязательства. Так он поверил на слово британским "джентльменам", заманившим его в ловушку Крымской войны, слепо доверял Меттерниху и молодому Францу Иосифу.
Франц Иосиф I своими действиями показал, что нельзя рассчитывать на благодарность австрийцев. В 1853 г. Россия осталась без союзников. Впрочем, Австрия оказалась в таком же положении в 1866 г.
Николай 1 в целом признавал режимы Л.Филиппа и Л.Наполеона, но упрямился в мелочах этикета. Уравновешенный и миролюбивый Л.Филипп терпел это, а вспыльчивый Наполеон 3 обиделся на Палкина.
В результате французы выступили против России вместе с британцами, турками и сардинцами. Крымская война покончила с Венской системой международных отношений.
К сожалению царизм страдал тяжелой формой внешнеполитической неадекватности. В 1855 г. Александр 2 выступая перед дипломатическим корпусом изрек - «Я буду следовать тем же принципам, которым следовали мой дядя и отец. Это принципы Священного союза…». Удивительно, как этот умный и образованный монарх в разгар Крымской войны сохранил веру в принципы Священного союза.
Вообще Н1 видимо был немного идеалистом, считавшим что в политике существуют какие-то моральные обязательства. Так он поверил на слово британским "джентльменам", заманившим его в ловушку Крымской войны, слепо доверял Меттерниху и молодому Францу Иосифу.
Франц Иосиф I своими действиями показал, что нельзя рассчитывать на благодарность австрийцев. В 1853 г. Россия осталась без союзников. Впрочем, Австрия оказалась в таком же положении в 1866 г.
Есть такой анекдот
Николай Первый, разговаривая с генерал-адъютантом графом Ржевусским, польским уроженцем, спросил его: „Кто из польских королей, по твоему мнению, был самым глупым?“ — Ржевусский, озадаченный этим вопросом, не знал, что отвечать. „Я тебе скажу, — продолжал государь, — что самый глупый польский король был Ян Собесский, потому что он освободил Вену от турок. А самый глупый из русских государей, — прибавил его величество, — я, потому что я помог австрийцам подавить венгерский мятеж“»
Николай 1 в целом признавал режимы Л.Филиппа и Л.Наполеона, но упрямился в мелочах этикета. Уравновешенный и миролюбивый Л.Филипп терпел это, а вспыльчивый Наполеон 3 обиделся на Палкина.
В результате французы выступили против России вместе с британцами, турками и сардинцами. Крымская война покончила с Венской системой международных отношений.
К сожалению царизм страдал тяжелой формой внешнеполитической неадекватности. В 1855 г. Александр 2 выступая перед дипломатическим корпусом изрек - «Я буду следовать тем же принципам, которым следовали мой дядя и отец. Это принципы Священного союза…». Удивительно, как этот умный и образованный монарх в разгар Крымской войны сохранил веру в принципы Священного союза.
Действительно, Священный союз к тому времени уже не существовал. Интересы его участников сильно расходились. Фактически он распался в 1830 г.
