В дневниках Черняева нашел объяснение знаменитой фразы Брежнева 'Афганистан - это не моя вина'.
29 сентября 1982 г.
В конце прошлой недели, Брежнев был в Баку: вручал орден республике за прошлую пятилетку.
Алиев, который превзошел все рекорды жополижества и холуйства, назвал эти дни «историческими». (Такой вульгарности и пошлости в восхвалениях не было даже при Сталине). И не поймешь — то ли он идиот персонально, то ли от наглого цинизма: мол, натека, выкусите! Я свое получу, а там посмотрим.
Но не в этом пока дело. Воскресенье, действительно, оказалось «историческим».
Еду я в машине на дачу. «Маяк» обозначает 11 часов. Прошу шофера увеличить громкость: прямая передача из Баку. Алиев открывает и предоставляет слово. начинается косноязычие, свидетельствующее о том, что наш лидер находится в плачевной фазе своего мерцающего сознания. Видно, сам не понимает и не слышит, что говорит, и вся энергия на то, чтобы прочитать каждое следующее слово (что не всегда удается). После каждой фразы — аплодисменты, бурные аплодисменты.
Проходит минут десять. Он уже вместо «Азербайджан» произносит «Афганистан» и вдруг совсем замолкает. Какое-то шуршание, потом шум и бурные аплодисменты. И вдруг из приемника его слова: «Это не моя вина». Молчание несколько секунд и еще: «Придется читать сначала». Аплодисменты.
На другой день на работе спрашиваю у тех, кто смотрел по TV, — что произошло? А в программе «Время» все, естественно, было в порядке.
А произошло следующее.
Брежнев прочитал примерно три страницы, напечатанные дюймовыми буквами и в это время на экране заметили смятение Александрова, который сидел в президиуме рядом с Алиевым и был «в створе» оратора, только над ним. Он близоруко и лихорадочно подносил к носу то один текст, то другой, всплескивая руками. Опять проделывал движения от одной папки к другой, наконец, вскочил и побежал к трибуне. Подскочил к оратору с одного бока. Тот глянул на него невидящим оком и продолжал читать. Александров подскочил с другого бока, делая знаки, но оратор отмахнулся от него и продолжал читать. Наконец, «Воробей» вынужден был взять оратора за локоть. И в этот момент камеры были переведены на зал, Алиев начал бурно аплодировать, чтоб замять неловкость и заполнить паузу.
Слова «не моя вина» были произнесены тогда, когда камера вновь была направлена на трибуну и был виден поспешно удаляющийся Александров-Агентов Андрей Михайлович. При этих словах в его сторону был брошен гневный взгляд.
Итак, он читал не тот текст и не заметил бы этого до самого конца, даже несмотря на появление в нем слова «Афганистан». Как выяснилось потом(я сам мог сличить то, что слышал в машине, с опубликованным через день текстом выступления Брежнева на встрече с руководством республики) — он читал именно этот последний текст, в котором были и конфиденциальные моменты, не предназначавшиеся для печати.
Увы! Не прошло и двух недель, как подтвердились наши с Бовиным опасения насчет того, что при таком положении можно подсунуть что угодно и это тут же становится политикой, против которой никто не осмелится пошевельнуть пальцем.
И в самом деле: его показывали много, когда возили и водили по разным «объектам» в Баку. Вид у него законченного маразматика.
Протокол его встреч там был сверстан с протокола пребывания главы государства в иностранном государстве: почетный караул, махание саблей, гимны СССР и Азербайджанской ССР, парад войск почетного караула, эскорт машин и мотоциклов… То же самое при возложении у памятников, при проводах. Не говорю уже о национальных танцах «на всем протяжении» и народных толп с флажками и транспарантами — все 30 километров от города до аэропорта.
Первая моя реакция была: так это же нарушение Конституции. Однако, по размышлении стало ясно — Алиев предложил такой протокол и никто не осмелился двинуть языком.
Сегодня Брутенц принес в кармане вырезку из газеты «Бакинский рабочий». Стихи Саляма Рустама, народного поэта Азербайджана. Напоминает Сулеймана Стальского и Джамбула, только они до таких вершин не поднимались: там и вождь, и сияние, и счастье в каждом сердце от одного взгляда, и мудрость, и источник всех благ. Словами (своими, нормальными) это не передаваемо.
Я прочел и хохочу. А Карэн мне говорит: привезли из Баку, т. е. все прекрасно всё видят. Парадокс состоит в том, что если ты сейчас велишь размножить это в десятках экземпляров, тебя привлекут за антисоветчину. Потому, что сочтут за издевательство, никто не поверит, что ты всерьез и искренне в восторге от этих стихов.
Дед Леонид был неплохим человеком, но склонялся к искушениям. Я помню, ещё будучи студентом первого курса, раскрыл на случайной странице учебник по психиатрии, где освещался клинический случай паранойи с маниакальным бредом величия.Один чувак намалевал себе ксиву, где было указано, что носитель сего удостоверения является четырежды героем мира и имеет право носить все награды, а также все блестящие предметы.
Сообщение отредактировал Armat: 16.07.2020 - 02:14 AM
Он уже вместо «Азербайджан» произносит «Афганистан»
Между прочим, Горбачев, который по сравнению с другими генсеками говорил неплохо, тоже не мог произнести слово Азербайджан. Этот государственный муж, закончивший МГУ, произносил "Азибарджан".
"Тройной Брежнев". Как умел, а главное, любил целоваться советский генсек.
Известный своими политическими высказываниями, которые впоследствии стали историческими крылатыми фразами, Леонид Ильич Брежнев "вошел" в историю и как безусловный "мастер поцелуя".
Вряд ли в 70-х годах нашелся бы хотя бы один чех, который бы не знал, что такое «тройной Брежнев» (по одному поцелую в обе щеки и финальный — в губы). Поцелуй Леонида Ильича и генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии Густава Гусака произвели на жителей некогда братской страны такое неизгладимое впечатление, что воспоминания об этом историческом событии живы в сердцах пожилых чехов до сих пор.
Однажды Брежнев предпринял попытка поцеловать румынского лидера Николае Чаушеску во время одной из официальных встреч. Однако, глава Румынии оказался единственным, кто прямо и категорично отказался от этого "ритуала", так как был от
природы крайне брезглив.
В 1971 году произошла еще одна неудавшаяся попытка «тройного Брежнева», на этот раз жертвой генсека должна была стать сама "железная леди" Маргарет Тэтчер. Однако мадам премьер-министру удалось таки тактично увернуться от этого широкого дружественного жеста, неприемлемого для чопорных англичан.
В 1973 году, после того, как немного приоткрылся железный занавес, в СССР приехала делегация из США. После проникновенной речи генсека к нему подошла с цветами молоденькая американка, которую любвеобильный генсек тут же расцеловал с присущей только ему страстью и самоотдачей! Неизвестная доселе никому учительница хореографии Энни Холлман в одночасье стала известной на весь мир!
Джимми Картер, 39-й президент Соединенных Штатов, был единственным американским президентом, удостоенным поцелуя знаменитого советского генсека.
Говорят, что "мощный" поцелуй Брежнева с Иосипом Броз Тито был такой силы, что, по слухам, даже повредил губу югославскому лидеру.
В 1968 году арабский лидер Ясир Арафат впервые посетил СССР, где ему устроили встречу с генсеком ЦК КПСС. Палестинский лидер быстро завоевал доверие Кремля, что может подтвердить знаменитый тройной брежневский поцелуй.
В 1974 году впервые летевший в СССР кубинский лидер уже знал о ритуале генсека целовать гостей при встрече. При этом он понимал, что станет посмешищем у себя на родине, если позволит "этому" произойти. Но бы не был "самим Фиделем", и был найден весьма оригинальный выход. По трапу Фидель Кастро сбежал с огромной дымящейся сигарой в зубах, не позволившей Брежневу опозорить кубинца перед его соотечественниками.
Самый известный поцелуй Леонида Ильича — с Эрихом Хоннекером, руководителем ГДР, в 1971 году. Этот акт дружбы народов был даже изображен на Берлинской стене молодым, но очень талантливым художником Дмитрием Врубелем. «Братский поцелуй» так же стал и символом падения Берлинской стены.
Визит в Ташкент и правда прошел не лучшим для генсека образом. Леонид Брежнев находился не в лучшем физическом состоянии, но повод — вручение Узбекистану ордена Ленина за достижения в народном хозяйстве — требовал присутствия главы Компартии. Программа была напряженной: перед торжественным заседанием в Ташкенте Брежневу и первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана Шарафу Рашидову предстояло посетить несколько крупных предприятий, в том числе Авиационный завод имени Чкалова, где собирали военно-транспортные самолеты Ил-76МД.
В какой-то момент авиазавод из программы вычеркнули, решив, что времени не хватит. Брежнев это заметил и в ультимативной форме потребовал отвезти его на запланированную встречу с рабочими. Начальник личной охраны генерал Александр Рябенко попытался отговорить его от поездки, однако генсек настоял на своем. Руководство завода оповестило рабочих, что встреча с Брежневым все-таки состоится. В сборочный цех ринулись все кому не лень. По оценкам сотрудников охраны, в самом помещении и вокруг него собралось около 15 тысяч человек.
Неприятности начались сразу же: машина сопровождения не сумела пробиться сквозь толпу у ворот цеха. Брежнев медленно передвигался в тесном кольце рабочих, охранники пытались убедить его вернуться, но генсек неторопливо шел вперед. Леса, возведенные вдоль фюзеляжей строящихся самолетов, были переполнены людьми.
Система рухнула и придавила вождя
Телохранитель Брежнева Владимир Медведев описал происходившее в своих мемуарах: "Леонид Ильич почти уже вышел из-под самолета, когда раздался вдруг скрежет. Большая деревянная площадка — во всю длину самолета и шириной метра четыре — под неравномерной тяжестью перемещавшихся людей рухнула!.. Люди по наклонной покатились на нас. Леса придавили многих. Я оглянулся и не увидел ни Брежнева, ни Рашидова, вместе с сопровождавшими они были накрыты рухнувшей площадкой".
Когда леса подняли, охранники увидели следующую картину: "Леонид Ильич лежал на спине, — вспоминал Медведев. — Рядом с ним — Володя Собаченков (один из сотрудников личной охраны Брежнева. — Прим. ТАСС). С разбитой головой. Мы с доктором Косаревым подняли Леонида Ильича. Углом металлического конуса ему здорово ободрало ухо, текла кровь. Помогли подняться Володе Собаченкову, сознания он не потерял, но голова была вся в крови... Серьезную травму, как потом оказалось, получил начальник местной "девятки", зацепило и Рашидова".
Доктор Косарев поинтересовался, может ли идти Брежнев, в ответ генсек пожаловался на боль в ключице. В цех вызвали машины, но проехать не давала толпа. Тогда генерал Рябенко выхватил пистолет и принялся прокладывать дорогу к автомобилю. Только так удалось эвакуировать пострадавших с авиазавода.
После инцидента на авиазаводе Леонид Брежнев не мог поднять руки даже для аплодисментов. На фото — торжественное заседание в Ташкенте, 25 марта 1982 года
Рентген показал у Брежнева перелом правой ключицы, однако генсек категорически отказался возвращаться в Москву. Ему предстояло провести еще несколько официальных мероприятий, в числе произнести длинную речь на торжественном заседании и приколоть на знамя республики орден Ленина.
Когда делегация все же вернулась в столицу, врачи обнаружили смещение сломанной ключицы. Операцию под общим наркозом из-за проблем с сердцем делать побоялись, и генсек надолго залег в больнице на улице Грановского. По словам опытного царедворца академика медицины Евгения Чазова, "все делали хорошую мину при плохой игре, делая вид, как будто бы ничего с Брежневым не происходит".
На самом деле после происшествия в Ташкенте Брежнев так и не оправился до самой смерти. И это его состояние обострило борьбу за власть в верхушке Компартии.
В среду - очередная публикация из нашего цикла "10 лет без СССР".
"Известия" предлагают читателям новую главу из книги воспоминаний Анатолия Смелянского "Роман с театром" (начало см. в № 135 от 28 июля, № 137 от 1 августа и № 144 от 10 августа).
В центре сюжета на сей раз та знаменитая - не только в театральном мире - история, как Олег Ефремов пытался поставить (и поставил) во МХАТе начала 80-х пьесу о Ленине "Так победим!", и как на спектакль однажды пришло все Политбюро во главе с больным, почти невменяемым Брежневым.
Именно эта история очень хорошо дает понять, чем был СССР времен "начала конца", какими были мы сами и как изменились
Подарок к съезду
В киргизском заповеднике мы чуть ли не ежедневно обсуждали план боевых действий по подготовке ленинского спектакля. Спектакль должен был стать подарком к очередному съезду партии.
По старой современниковской привычке О.Н.[Ефремов] решил использовать "датский спектакль" как возможность высказаться. В конце 60-х, к 50-летию революции, он "высказался" трилогией "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики". К XXV съезду поставил "Заседание парткома" Александра Гельмана.
По терминологии Немировича-Данченко это были все "боевые спектакли", и он их выигрывал.
Но на этот раз "боевой спектакль" возникал в беспросветно тухлом времени. В декабре 79-го началась афганская эпопея, потом разразилась польская солидарность.
Вот в такой момент О.Н. решил повторить опыт "Большевиков". Тертый и битый Михаил Шатров на предложение Ефремова откликнулся сразу, но обставил свое согласие рядом условий.
Интересно проследить традицию такого рода условий, когда речь шла о советском "социальном заказе".
Когда Булгакову предложили написать пьесу о Сталине, то драматургом на пороге была выставлена проблема квартиры. МХАТ пообещал, но обещание выполнять не пришлось. "Батум" был запрещен, вопрос о квартире отпал сам собой.
Spoiler
Михаил Филиппович был на эпоху старше Михаила Афанасьевича. Поэтому квартирный вопрос он решил до начала работы над пьесой. Пятикомнатное жилье в "доме на набережной", добытое при помощи МХАТ СССР, стало местом сотворения пьесы, которая поначалу имела название "Вам завещаю".
Потом, когда пьесу запретят, мхатовские шутники переименуют ее в "Вам за вещами", но все это будет через несколько месяцев, пока же мы с Ефремовым чуть ли не ежедневно стали навещать квартиру в огромном сером доме возле "Ударника", доме, стены которого, подобно колумбарию, были утыканы мемориальными досками. Поскольку почти все эти доски датой окончания жизни своих героев имели один и тот же 37-й год, казалось, что жильцы этого мрачного дома попали когда-то вместе в один гибельный самолет.
Семья Михаила Филипповича к той катастрофе имела непосредственное отношение. Отец был репрессирован, мать отсидела много лет в лагерях. Двоюродная сестра Шатрова Наталья Алексеевна, дочка Алексея Ивановича Рыкова, довольно часто появлялась в "доме на набережной".
Лучшие свои годы она провела в ссылке. Духовная выправка этой женщины поражала. Никогда не слышал от нее во время вечерних чаепитий ни гневного слова, ни даже раздражения. Необыкновенно внятная речь, ясное тихое понимание прожитого и отжитого. Она побывала "там", но она была и "оттуда", из "дома на набережной".
Сталин для нее был детским воспоминанием, соседом по кремлевской квартире, так же как Бухарин или его молодая жена. Шатров ощущал себя причастным к той кремлевской семье: в том, что он вернулся в "дом на набережной", был своего рода реванш. В роскошной партийной квартире была расставлена старинная мебель павловского времени, но на книжных полках, на письменном столе мелькали портреты Владимира Ильича, его книги.
Ленин тут был не частью интерьера, но семейным преданием, частью "семейного дела". О нем говорилось как о близком человеке, с которым случилось несчастье. Сначала с Владимиром Ильичом, потом с Алексеем Ивановичем, и так далее.
Шатров решил разобраться в том, что случилось в последние два года жизни Ленина после инсульта. Как он стал немым, как его лечили под надзором Кобы, как его в конце концов уничтожили. Коба был главным злодеем семейно-исторической пьесы, которую Михаил Филиппович сочинял всю свою жизнь.
Он, конечно, понимал, что именно Ефремов и только Ефремов даст ему возможность создать "главную пьесу" его жизни. Другого человека в советской стране, который бы пошел на это дело, невозможно было сыскать.
"Ну какой из меня Лукич!!!"
Сюжет был рассчитан на некую итоговость. Ленин в последний раз попадает в свой кремлевский кабинет, пребывает там несколько минут, может быть, в расчете на то, что в привычной обстановке вернется речь. Речь не возвращается, но зато его посещают видения прошлого и будущего, которые дают возможность затронуть любые болевые вопросы советской жизни начала 80-х годов.
Спектакль, как уже было сказано, создавался на фоне необъявленной афганской войны, острейшей польской ситуации, а также настойчивых слухов о возрождении Сталина на ближайшем съезде. Советскому обществу предлагалась пьеса, которая впервые вводила тему ленинского паралича, немоты, а Коба выступал в роли фактического убийцы вождя революции.
К Ленину во времена создания спектакля "Так победим" у Ефремова, как и у Шатрова, претензий не было. Все вопросы адресовались товарищу Сталину. Для Ефремова вся история России делилась "до Сталина" и "при Сталине, под Сталиным". Он полагал, что именно этот человек изменил лицо страны, искорежил что-то очень важное в русском народе.
Он размышлял о Сталине примерно так, как Алексей Константинович Толстой размышлял о роли монголов, непоправимо испортивших отечественную историю. "И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов ... мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!"
Ефремов на землю не бросался и не катался в отчаянии, но сталинскую Россию он ненавидел всеми фибрами своей души. Он исходил Русь советскую пешком от Ярославля до Волго-Донского канала. Он видел воркутинские лагеря, помнил свою коммуналку на Арбате, в которой троцкисты доспаривали свои споры с полубезумными энкэвэдэшниками.
На антисталинской волне он создал свой "Современник", да и во МХАТ он пришел движимый желанием реанимировать изувеченный тем же Кобой великий театр.
Словом, в момент создания ленинского спектакля Ефремов был движим желанием совершить поступок. Шатров уверил О. Н., что пьесу не надо отдавать ни в "лит", ни в министерство, ни в Институт марксизма-ленинизма (таким было непреложное правило прохождения ленинской пьесы). Дело, мол, зарубят на корню.
Было решено готовить спектакль без предварительного цензурного разрешения на пьесу и пробивать затем готовый спектакль, закрыть который перед съездом "они" не решатся. Успех или провал всего предприятия лежал не в политической области, не в массовках и даже не в тексте пьесы, которая весело и споро сооружалась при помощи ножниц и клея.
Дело решал актер, который должен был играть Ленина. Нужен был совершенно иной подход к этой мифологической и опасной роли, чтобы пробиться туда, куда Ефремов хотел пробиться.
В Художественном театре той поры было довольно много актеров невысокого роста и с аккуратными лысинами. Каждый из них считал, что пробил его час. Помню, как к Ефремову кто-то пришел ходатайствовать за Владимира Трошина (того самого, которого народ знал по песне "Тишина"): "Ну просто вылитый Ильич". Ходатай даже принес фотографии Трошина в ленинском гриме, на которые О.Н. не взглянул. Обсуждался Андрей Мягков, говорили о Евстигнееве.
В какой-то из дней, может быть, в период весеннего внепланового загула О.Н. осенила сумасшедшая идея. Ленина должен играть Калягин. Сейчас трудно представить, насколько сумасбродной выглядела эта идея весной 81-го года.
Как Калягин? Пухлый комик с голубыми наивными глазами и неуловимой, как у любого настоящего комедианта, природой? Ленин - тетка Чарлея?! Ближний театральный круг убеждал Ефремова, что это немыслимо, что Калягина в этой роли никто не примет.
Когда слух проник в город, последовал немедленный вызов на ковер в министерство: "У вас там что, тетка Чарлея будет играть вождя? Вы себя просто губите". Предложили помощь: министр лично готов позвонить в Питер и упросить Кирилла Лаврова.
Очень часто в театре роли распределяет общественное мнение. Актеры заранее знают, кто кого должен играть, то же самое критики, чиновники от культуры и даже публика. У всех в голове определенные стереотипы, преодолевать которые очень трудно. Такой же стереотип был и в голове самого Калягина, избранного О.Н. на заклание.
Первый разговор с актером О.Н. попросил провести меня, чтоб не нарваться на немедленный отказ и иметь возможность маневра. Помню глаза Саши Калягина: ужас вперемежку с удивлением и любопытством.
"Он с ума что ли сошел? Мне ж потом ни одной комической роли не дадут играть".
Стал вспоминать, как погибали, для театра погибали, замечательные артисты, которых назначали на роль Ленина. Как сломался Борис Смирнов, который чуть ли не заболел манией преследования: всерьез полагал, что на него могут совершить покушение во время американских гастролей, и т. д. Потом вспомнил какую-то жуткую историю, как собрали в ВТО со всей страны исполнителей роли Ленина на совещание и как триста лысых артистов обсуждали свои номенклатурные проблемы.
"Ну ты на меня посмотри! - взмолился Калягин. - Я ж из вахтанговской школы, тру-ля-ля, я ж анекдоты антисоветские люблю. Ну какой из меня Лукич?!"
Особых аргументов у меня в запасе не было. Разве что стихи Бориса Леонидовича Пастернака. Кажется, именно тогда я прочитал ему строки из "Высокой болезни":
"Он был как выпад на рапире,
гонясь за высказанным вслед,
он гнул свое, пиджак топыря
и пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
но корпуса его изгиб
дышал полетом голой сути,
прорвавшей глупый слой лузги".
А потом вспомнил еще несколько строк, которые Пастернак дописал уже после смерти Ленина:
"Я думал о происхожденье века связующих тягот.
Предвестьем льгот приходит гений
и гнетом мстит за свой уход".
Этот "аргумент от искусства" Калягин никак не прокомментировал, но мне показалось, что образ поэта в его душу запал. Во всяком случае в том, что он потом сыграет, мотив внутренней катастрофы и позднего прозрения станет очень существенным. Получив роль и прочитав сотню страниц голой публицистики, Александр Александрович сильно загрустил.
Как это играть? Мне казалось, что в любой момент он может соскочить с этого поезда. Но он не соскочил. Ефремов обладал огромным почти гипнотическим влиянием на актеров.
Он сделал Калягина не просто исполнителем главной роли, но соавтором спектакля. Он стал его приводить на наши вечерние посиделки в "доме на набережной".
Он воспалял его актерские мозги и воображение. Он хотел напитать его не словами о мазуте, а той самой "голой сутью", о которой сказал поэт. И произошло чудо.
Ну я и раньше понимал, что искусство актера самоценно, что большой артист может играть "телефонную книгу" и т. д. и т. п. Но Калягин не просто играл телефонную книгу, выучив за месяц с небольшим чудовищный по объему массив документально-публицистического текста.
Он присвоил себе этот текст, обломал его, посадил на внутреннее действие, которое Ефремов ему разработал. Он играл не слова, а ситуацию, темную пограничную ситуацию 1923 года, когда парализованный, истеричный, загнанный в немоту человек ничего не может сделать ни со своим прошлым, ни со своим будущим.
Ленин у Калягина метался по сцене, как зверь в загоне. Незадолго до первого показа мы решили сокращать текст, договорились с автором и предложили Калягину довольно существенные вымарки. Он поблагодарил, обещал дома все посмотреть и начать утром репетировать по сокращенному варианту.
Когда настало это утро, Александр Александрович мягко и осторожно, чтобы не обидеть завлита, сидевшего ночь над этими сокращениями, сообщил:
"Знаешь, может быть, не надо ничего трогать. Это меня может сбить. Как тебе сказать, все уже легло... - и каким-то плавным ритмичным изгибом кисти руки изобразил движение языка в гортани. - Понимаешь?"
Это был наглядный урок на тему актерской природы и даже загадочной физиологии истинного актера.
Государственная опала
Те, кто должны были принять решение, не пришли смотреть спектакль. Просто не пришли, вот и все. Последовала рекомендация: передайте текст пьесы в Министерство культуры, отошлите другой экземпляр в Институт марксизма-ленинизма (к заклятому другу Шатрова академику Егорову).
Все должно идти по заведенному порядку. Ефремов и Шатров просчитались. Они вдохновлялись ситуацией 67-го года, когда Фурцева пришла смотреть "Большевиков", а посмотрев, эмоционально возбудилась и взяла на себя ответственность. Она тогда разрешила сыграть спектакль без цензурного клейма, и они сыграли его 7 ноября 1967 года в день пятидесятилетия революции.
Но Фурцева была не только министром и членом Президиума ЦК. Она была женщиной. И Ефремов ей нравился. Она позволяла себе невиданные вещи: могла, например, будучи навеселе, кокетливо приподнять юбку выше колена и спросить: "Олег, ну скажи, у меня неплохие ноги?" (этот сюжет эпохи "Современника" пересказываю со слов самого О.Н.).
То, что можно было сделать партийной женщине на исходе хрущевской оттепели, невозможно было повторить в эпоху "бровеносца в потемках". Не к кому было взывать, не к кому было обращаться, некому было поднимать юбку выше колена.
Началась глухая государственная опала МХАТ СССР им. Горького. Наш директор Константин Алексеевич Ушаков популярно объяснял, как внешне начинается государственная опала. "Вот раньше - придешь в Моссовет или в ЦК, обязательно чай с лимоном, баранки. А теперь, поняите, сухо так: "Садитесь. Слушаю вас". И никакого чая". Чай перестали давать.
А тут еще Гельман подоспел с новой пьесой под названием "Наедине со всеми". Неописуем ужас чиновников, прочитавших этот предчернобыльский театральный прогноз.
Надо было что-то делать с МХАТом, вернее с Ефремовым, но что делать, никто не знал. Иногда собирались у Шатрова, чтобы обсудить ситуацию и куда-то ее двинуть.
В один из таких дней Михаил Филиппович предложил написать письмо Черненко, который, как тогда говорили, был на хозяйстве. Сочинили смехотворное письмецо, которое и подействовало. Смысл послания был примерно таков:
"дорогой дедушка, Константин Устинович, у нас тут в Художественном театре возник спектакль о Владимире Ильиче, мы, мол, не знаем, хорош он или плох, потому как никто из высшей власти его не посмотрел и не дал нам совета. Так вот просим только об одном: разрешите нам улучшить это важное для советского театра произведение".
Ну что можно ответить на такую просьбу? Улучшайте! Это и для них было выходом из тупиковой ситуации.
Spoiler
"Улучшать" отправились втроем в Малеевку, писательский дом творчества под Москвой. Там снегу навалило в тот год. По соседству оказался старый приятель Ефремова и Шатрова Юрий Карякин. Дали ему пьеску почитать, наутро получили подсунутую под дверь рецензию.
Юрий Федорович (бывший цэковец) очень смешно и талантливо имитировал Лаврентия Павловича Берию, который предлагал товарищу Сталину разобраться с организаторами и вдохновителями этой "злавредной антысаветской акции".
Отзыв был составлен с сильным грузинским акцентом.
Переделывать текст пьесы, когда готов спектакль? Бредовая затея вылилась в нервную игру. Поименовали все сцены пьесы, ее эпизоды по убывающей. Как в картах: наиболее ценные эпизоды стали тузами, потом шли короли, дамы, валеты и т. д. вплоть до разменных мелочей.
Помню, что тузами стали диктовка письма к съезду, национальный вопрос, профсоюзная дискуссия (проекция на польскую "Солидарность"). Стали играть в эти "карты", решая, чем можно пожертвовать, а чем пожертвовать ни в коем случае нельзя.
Так возник новый вариант пьесы, который был представлен Юрию Яковлевичу Барабашу (он отвечал лично за эту историю перед министром культуры Демичевым и ЦК). Первый заместитель министра культуры СССР Барабаш был если не ключевой, то очень существенной фигурой во всей этой истории.
Стоит сказать о нем несколько слов. Литературовед, критик, доктор филологических наук, он начинал в "Литгазете" либеральных времен, когда там одновременно служили и Лакшин, и Окуджава, и Владимир Максимов, и многие другие известные литературные люди.
Лакшин рассказывал, что Барабаш появился в "Литгазете" с Украины, кажется, из журнала "Прапор", незадолго перед XXII съездом партии и сразу же проявил себя как необыкновенно дальновидный литературный чиновник.
Возбужденные решением о выносе Сталина из Мавзолея, Лакшин сотоварищи пришли в кабинет заместителя главного редактора Барабаша с предложением немедленно сделать то-то и то-то, чтобы развить решение съезда.
Барабаш выслушал их и тихо сказал (он всегда говорил тихо):
"Надо подождать. Дело не в том, каково решение съезда партии. Важно, какую передовую статью "Правда" напечатает через пару недель после съезда партии".
Юрий Яковлевич всегда был печален и сосредоточен. Возможно, его изнутри подтачивала какая-то серьезная болезнь. Иногда даже казалось, что он презирал начальство, которому верой и правдой служил. С ним можно было разговаривать.
Несколько раз он удостаивал меня таким личным разговором с чаем и баранками. Тема разговоров одна - что делать с Художественным театром. Не знаю, что сделал Юрий Яковлевич с новым вариантом текста, возникшим после малеевских игр, но "процесс пошел".
Начались репетиции, дошли до прогонов и на 19 декабря все того же 81-го года назначили первый публичный показ спектакля, который не имел еще названия - "Вам завещаю" было категорически отвергнуто.
За день до просмотра из кабинета Ефремова шел нервный телефонный перезвон с министерским штабом. Обсуждали разные варианты названия. На все про все было полчаса.
В кабинете кроме нас оказался еще и Миша Рощин, для которого вся эта суматоха была лишь поводом для уморительно смешных реприз. Это он, Рощин, предложил передать Демичеву и Барабашу замечательное название: "Счастливо оставаться".
Истощенный Шатров наконец нашел выход: сделать названием последнюю фразу ленинского финального монолога: "Так победим". Барабаш название взял, потащил в кабинет к Демичеву и минут через десять отзвонил: "Да, годится, но с одним условием. В конце должен быть восклицательный знак".
19 декабря, в день рождения Брежнева, впервые играли на публике "Так победим" с восклицательным знаком. Вернее, не на публике, а на московском партийном активе. Такое было решение.
Партийный хозяин столицы Гришин отдал приказ райкомам организовать спецпросмотр, и больше тысячи чиновников заполнили зал на Тверском бульваре. Ефремов попросил меня выйти перед спектаклем и сказать несколько слов (с тех пор не раз мы использовали этот прием, когда надо было как-то настроить публику перед ответственным спектаклем). Не помню, что я тогда произнес, но зал замер в ожидании опасного зрелища.
Гришин сидел в правительственной ложе справа, публика смотрела то на сцену, то на своего партийного вожака. Вожаку спектакль явно нравился.
В течение нескольких дней было собрано мнение партийного актива Москвы, оно было положительным.
Именно тогда кому-то наверху пришла в голову идея использовать мхатовскую работу в пропагандистских целях. Только что вышедший из подполья спектакль решено было толковать как гимн всепобеждающим ленинским идеям.
Ликовал Константин Алексеевич Ушаков, ликовала Степанова, ликовал МХАТ СССР им. Горького. В кабинетах на Старой площади снова стали подавать чай с лимоном. Впрочем, Ефремов эти чаи не распивал.
После премьеры он взял с собой Калягина и Леню Монастырского, своего адъютанта той поры, и двинулись они на пару дней в Ялту, отмокать и отдышиваться. У Ефремова был свой способ выходить из кризисных ситуаций.
Визит
В марте 1982 года на спектакль пожаловал Брежнев в окружении всех своих соратников. Предполагалось, что это будет кодой всего сюжета.
Визит готовили долго, за несколько дней до приезда стали очищать все пространство вокруг МХАТа. В кабинете замдиректора МХАТа Андрея Алексеевича Белокопытова распределялись места для партийной и советской элиты, которая должна была в тот вечер заполнить зал. В деле принимал участие один из работников горкома партии, которому была ведома номенклатурная рассадка, кто с кем должен сидеть, кто впереди, а кто сзади.
Поначалу была идея посадить Брежнева в проходе, то есть в десятом ряду. По нашим театральным меркам это были наиболее удобные места. Но если Брежнев оказывался в десятом ряду, то ближе его не мог быть никто из партийного окружения. Впереди могли быть Плисецкая или Григорович, но не Суслов или Лапин (который тогда возглавлял Гостелерадио).
Белокопытов был моим соседом, поэтому всю эту историческую рассадку мне пришлось наблюдать. Опытнейший Андрей Алексеевич порядок знал, но когда партийный клерк на приглашении Лапину написал 19-й ряд, Белокопытов взбунтовался. Он даже встал из-за стола и с высоты своего роста возгласил перекошенным от пареза ртом: "Ну не могу я посадить в 19-м ряду Сергея Георгиевича"! Он гордился дружбой с грозным хозяином телевидения, и ему казалось, что произойдет несчастье, если Лапин окажется в самом конце партера.
Незабываема интонация, с которой партийный клерк, держа перед собой план рассадки, презрительно бросил: "Лапин свое место знает".
Брежнева в конце концов посадили в привычной правительственной ложе. Туда почему-то привезли огромный телевизор (в тот день тбилисское "Динамо" играло с поляками, и Брежнев, видимо, хотел быть в курсе дела).
Весь день спецребята устанавливали спецсвязь. Говорили о том, что нужны очень хорошие микрофоны и наушники, а мы не могли взять в толк, зачем нужны наушники в двух метрах от сцены.
Когда Брежнева привезли и показали публике, стала понятной загадочная фраза Александрова-Агентова, помощника генсека, фраза, которую кто-то из цэковских либералов передал Шатрову: мол, Леонид Ильич сейчас не в состоянии прочесть пьесу.
Леонид Ильич не только не мог прочесть пьесу. Оказалось, он не был в состоянии расслышать текст этой пьесы. В драматическом театре генсек не бывал, он предпочитал хоккей. Жить ему оставалось несколько месяцев, он еле держался на ногах, в ложу его фактически внесли.
Рядом с ним восседало все легендарное геронтологическое окружение: Черненко, Тихонов, Пельше. Во втором ряду в тени поблескивали очки Андропова. Когда Брежнева внесли и усадили, в зале раздался жидкий аплодисмент. Человек ритуала, Леонид Ильич раскланялся с публикой, сделал приветственный жест рукой и стал налаживать наушники. Долго не мог разобраться с ушами, что-то все время менял, проверял.
В конце концов успокоился, и началось зрелище. Первая сцена - секретарши Ленина обсуждают ситуацию. Хозяин кремлевского кабинета вот-вот появится из Горок. Одну из секретарш играла Лена Проклова. Вот она-то и стала поводом для первой исторической реплики, брошенной генсеком.
Вглядевшись в милую блондинку, Брежнев, наподобие князя в "Дядюшкином сне" Достоевского, произнес, скорее для себя, чем для товарищей по ложе: "Она хорошенькая". Произнесите это голосом Брежнева, произнесите громко, поскольку он был глухим, и вы поймете шок, случившийся со зрительным залом.
Зал оцепенел. Может быть, некоторые решили, что это звуковая галлюцинация, тем более что в следующие несколько минут генсек вел себя тихо и ничего не изрекал. Видимо, он все-таки понимал, что его привезли на спектакль о Ленине.
Когда Калягин появился в луче света в кремлевском кабинете, Брежнев заерзал, заволновался. Он не мог сообразить, как себя вести. Дело в том, что в ритуальном нашем театре было принято при появлении Ленина на сцене аплодировать.
На этот раз овации не было, потому что Ефремов сознательно смазал мизансцену и нарушил традицию. Ленин появлялся бочком, незаметно, под тревожную вагнеровскую музыку. Зал молчал, никто не аплодировал.
И тогда громко, как это бывает у глухих, на весь зал опять прозвучал неповторимый голос, полупарализованная речь, знакомая всему миру. Брежнев спросил Черненко: "Это Ленин? Надо его поприветствовать?" На что тот, не повернув головы, громко отрезал: "Не надо".
Смеяться было нельзя: уйма агентов, посаженных квадратно-гнездовым способом, наблюдали за залом.
Оставалось следить за ложей, где разворачивался свой спектакль, не менее интересный, чем на сцене. Генсек громко комментировал каждую сцену, пытаясь общаться с соседями. Он обращался то к Тихонову, то к Черненко, но те стойко держались, боясь выдать себя перед публикой.
Несчастье произошло во время эпизода Ленина с рабочим. Рабочего играл Георгий Бурков, дикция которого, как известно, оставляла желать лучшего. К тому же он стоял к ложе спиной. Вот тут уже никакие микрофоны и наушники не помогли, и Брежнев отказался следовать за сюжетом.
"Ты что-нибудь слышишь?" - умоляюще спрашивал он своего министра иностранных дел и, не дождавшись ответа, горько сетовал: "Я ничего не слышу".
Рассказ Буркова:
"Показалось, что кто-то ударил мне в спину. На лице градом выстрелил пот, и я совсем поплыл".
Рассказ Калягина:
"Гляжу на Буркова, тот рот разевает, как рыба, выброшенная на сушу. "Вы хотели сказать...", я помогаю ему с текстом, но он уже ничего не воспринимает. Только рот разевает".
То ли Бурков его достал, то ли что-то иное стряслось, но Брежнев решил покинуть спектакль. Он вышел из ложи. Окружение хранило гробовое молчание. Не повернув головы, восседал восьмидесятипятилетний Арвид Пельше, шеф партийного контроля. Сжавшись в комок, в притемненных очках, скрывающих ужас, сидела наша Ниловна. Служба безопасности обозревала зал, актеры выбивались из сил, кося в сторону ложи, в первом ряду которой зияла пустота.
Минут через двадцать его внесли вновь. За это время Ленин на сцене успел побеседовать с Армандом Хаммером, которого играл Женя Киндинов. Когда Брежнев сел, кто-то из соседей, кажется Громыко, сообщил ему прямо в ухо, но очень громко: "Сейчас был Хаммер". "Сам Хаммер?" - переспросил больной старик, и тут уже зал не выдержал.
Смеховой разряд расколол публику. Народ в голос смеялся, и только те, что сидели по углам каждого ряда, были непроницаемы. Служба есть служба.
Историческая эпоха кончалась фарсом. Пока он разворачивался на Тверском бульваре, по программе "Время" уже прошел сюжет: руководители партии и правительства посетили ленинский спектакль МХАТ СССР им. Горького.
"Спектакль прошел с большим успехом". Надо было видеть после спектакля лицо Ефремова. Что-то в нем сломалось в тот вечер. После визита Брежнева продолжать самообман и льстить себе иллюзией некоей "борьбы" и противостояния "стене" было невозможно.
Осенью умрет Брежнев, потом начнется серия похорон, сначала Андропов, потом тот, кто разрешил нам "улучшить" пьесу о Ленине. В промежутке успели вытолкнуть в эмиграцию Любимова. Ефремов оказался в пустоте, стиснул зубы. Теперь он решил ставить "Дядю Ваню". Сюжет исчерпанных иллюзий и крушения идолов казался самым подходящим.
14 августа 2001, 13:01
Анатолий Смелянский, iz.ru/news/250364
Генсек Леонид Брежнев там был описан так: «энергичный человек, излучающий уверенность и профессионализм, но не отличающийся выдающимися умственными способностями. Цветущий вид, но, говорят, пережил не один инфаркт. Любит футбол, охоту и автомобили. По-английски не говорит». А второй по важности человек в СССР Алексей Косыгин, председатель Совета министров — «приятный и легкий в деловом общении человек, обладает привлекательным чувством юмора, несмотря на вечно унылое выражение лица».
Скорее наоборот - Брежнев излучал легкость и причтность, а Косыгин - профессионализм.
Приятность?
Подавление иного мнения. Как в СССР зародилось диссидентское движение
Диссидентское движение в СССР пришлось на 60-80-е годы ХХ века. Диссидент – это несогласный, инакомыслящий человек, обладающий иным мировоззрением, отличающимся от принятых норм идеологии, господствующей в стране.
Диссиденты выступали против тоталитарного режима и боролись за права человека. Они не утверждали, что СССР – плохая страна, не агитировали провести революцию против действующей власти. Речь шла о том, что сложившаяся система управления внутри страны мешает ее эффективному развитию.
Ни шагу в сторону
СССР в 60-80-е годы оставался государством, где по-прежнему господствовали одна идеология и одна партия. Любое отклонение от норм, принятых в советском обществе, осуждалось, поэтому даже попытки инакомыслия всегда пресекались. Диссидентское движение в СССР стало ответом на ужесточение позиций государства. С каждым годом, особенно это касается брежневской эпохи, в СССР становилось всё больше проблем, но ответом руководства было не их решение, а общее сглаживание, прежде всего путем ужесточения обстановки внутри страны, что выражалось в подавлении любого инакомыслия. Собственно, это и послужило причиной образования диссидентства, основные деятели которого говорили о необходимости решения тех многочисленных проблем, которые реально возникают перед государством. А для борьбы с диссидентством в КГБ был создан целый отдел – пятый.
Состав движения
Диссидентское движение в СССР в 60-80-х годах прошлого века можно разделить на несколько категорий, например:
• Социал-демократы. Наиболее яркие представители – Рой и Жорес Медведевы. Эта группа занималась критикой действующей власти с точки зрения марксистской идеологии. Её участники говорили, что, судя по происходящему в стране, СССР не является социалистическим государством, поскольку Маркс имел в виду совершенно другое. Отчасти они правы, но следует понимать, что марксистская идеология была исключительно теоретической, а СССР существовал на практике.
• Либералы. Наиболее яркий представитель – академик Сахаров. К этой группе относятся ученые, которые доносили свое видение проблем внутри страны с научной точки зрения. Главная их претензия заключалась в том, что действующая партийная система и сложившаяся система власти не позволяют стране развиваться и в первую очередь тормозят науку. В этом они были правы. Достаточно посмотреть на количество нобелевских лауреатов в технических областях, чтобы всё встало на свои места. В 50-е годы у СССР было 3 лауреата по физике и 1 по химии. В 60-е годы – 3 лауреата по физике, ни одного по химии. В 70-е годы – 1 лауреат по физике, ни одного по химии. В 80-е годы у СССР не было уже ни одного лауреата по физике и химии.
• «Почвенники». Яркий представитель – Солженицын. «Почвенниками» можно назвать людей, которые выступали с точки зрения христианской идеологии и самобытности страны. Именно с позиции этих двух категорий они критиковали действующую систему.
• Правозащитники. Это люди, которые выступали в защиту прав человека в СССР, а также диссидентов, пострадавших от власти. Они выдвигали требования о соблюдении действующей конституции, которая утверждала свободу слова, печати, митингов и так далее. Яркими представителями правозащитников являются Ковалёв и Якунин.
Борьба письмами
Диссидентское движение в СССР берёт начало в 1965 году с судебного процесса против писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Они опубликовали на Западе под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак цикл литературных произведений, которые так или иначе критиковали советскую власть. Процесс над ними затянулся, но в феврале 1966 года их осудили на 7 лет по ст. 70 Уголовного кодекса СССР («Антисоветская агитация и пропаганда»). В защиту литераторов начали поступать письма в Центральный комитет партии и в Верховный Совет СССР, но ответом было не смягчение мер, а возбуждение новых дел – уже против людей, которые их отправляли. Именно с этого всё и началось. Стало понятно, что государство не приемлет никакой критики и инакомыслия.
Именно процесс над Синявским и Даниэлем, а также последовавшие за этим события, определили ход диссидентского движения в 60-80-е годы – борьба с помощью литературы и открытых писем в органы управления страной. Одной из форм этого противостояния стало открытое письмо Сахарова, Турчина и Медведева советскому руководству в 1970 году. В этом письме говорилось, что Советский Союз значительно отстает от США по развитию гражданской науки и техники, а существующая система управления тормозит общее развитие науки.
Зачистки
Окончание диссидентского движения в СССР можно отнести к концу 1979 года, когда произошел ввод войск в Афганистан. Практически одновременно с этим событием был арестован и отправлен в ссылку академик Сахаров. После этого в Москве и других крупных городах СССР начались аресты видных деятелей диссидентского движения, большинство из которых в дальнейшем были осуждены. Примерно к концу 1983 года «благодаря» этим арестам движение было полностью подавлено. Примечательно, что второй этап зачистки диссидентского движения в восьмидесятые годы сводился либо к аресту людей, либо к ссылкам. Излюбленная тактика по помещению людей в психиатрические больницы, которая активно применялась в 1960-70-е годы, на этот раз не использовалась.
В СССР имели место систематические злоупотребления психиатрией в политических целях[1][3][4][5][6][7][8][9][10][11]. На протяжении XIX века в России отмечены лишь единичные случаи использования психиатрии в политических целях[12], единичными такие случаи были и в первые годы существования советского государства[13]. Намного более частый характер политические злоупотребления психиатрией приобрели в 30—50-х годах XX века[12][13], однако лишь в 1960-х годах психиатрия стала одним из главных инструментов репрессий в СССР[13].
Психиатрия брежневского периода использовалась как орудие для устранения политических оппонентов (диссидентов) — людей, открыто выражавших взгляды, противоречащие официально декларируемым догмам[14]. Политические злоупотребления психиатрией в СССР получили осуждение мировым психиатрическим сообществом[11][12][15][16][17]:330[18], что привело к выходу Всесоюзного научного общества невропатологов и психиатров из Всемирной психиатрической ассоциации в 1983 году[16].
Систематическое использование психиатрии в политических целях в СССР прекратилось в конце 1980-х годов, и в начале XXI века в России и других бывших советских республиках отмечаются лишь отдельные случаи такого рода[13].
• «Почвенники». Яркий представитель – Солженицын. «Почвенниками» можно назвать людей, которые выступали с точки зрения христианской идеологии и самобытности страны. Именно с позиции этих двух категорий они критиковали действующую систему.
Солженицын пытался возродить русский национализм и идеализировал дореволюционную Россию. Власти и сами сочувствовали националистам, в текстах Солженицына их раздражало не это, а резкая критика репрессивной и военной машины СССР. Солженицын даже призывал к одностороннему разоружению, за это в советской прессе его называли "литературным власовцем".
Они опубликовали на Западе под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак цикл литературных произведений, которые так или иначе критиковали советскую власть.
Прогулки с Пушкиным Синявского всегда характеризуются как русофобское произведение. Но это обычное литературное эссе, где высмеивается беспринципность и всеядность Пушкина, никакой ненависти к Пушкину или русскому народу там нельзя обнаружить.
Излюбленная тактика по помещению людей в психиатрические больницы, которая активно применялась в 1960-70-е годы, на этот раз не использовалась.
Политика, проводимая Андроповым, сводилась и увещеванию и предупреждению диссидентов о возможным последствиях антигосударственной деятельности. Репрессии проводились в редких случаях. В качестве наказания применялась высылка инакомыслящих на Запад, что было немыслимо при Сталине.
Психиатрия брежневского периода использовалась как орудие для устранения политических оппонентов (диссидентов) — людей, открыто выражавших взгляды, противоречащие официально декларируемым догмам
Это чудовищная практика применялась в частности к П.Григоренко. Интересно что при Сталине Григоренко часто выступал с критическими заявлениями политического характера, но в виде наказания ему лишь задерживали присвоение званий. А при Брежневе он подвергался арестам, обыскам и принудительному психиатрическому лечению.
правители, президенты
