←  Библиотека форума

Исторический форум: история России, всемирная история

»

"Смерть герцога Офенского"

Фотография Бероэс Бероэс 05.12 2012

I

Когда издали донесся первый, еще смутный гул мя­тежной толпы, дон Филиппо Кассаура внезапно поднял веки, обычно тяжело опущенные, воспаленные и немного вывороченные по краям, как у моряков, проводящих всю жизнь на ветру.

— Слыхал? — спросил он у Маццагроньи, стоявшего рядом с ним. Голос его дрожал, выдавая тревогу.

Дворецкий в ответ улыбнулся:

— Не бойтесь, эччеленца.[1] Сегодня Петров день. Это жнецы поют.

Старик некоторое время прислушивался, опершись па локоть и устремив взгляд на балкон. Гардины колы­хались под жарким дыханием юго-западного ветра. Ласточки стремительно, словно стрелы, носились взад и вперед в горячем воздухе. Внизу пылали розовые и се­рые крыши домов. За крышами расстилались необъят­ные плодородные поля, золотящиеся в эту нору жатвы.

Старик снова спросил:

— Ну, а теперь, Джованни, ты слышал?

И правда, до них доносились крики, по-видимому от­нюдь не радостные. От ветра они то усиливались, то за­мирали, то сливались с его свистом, становясь от этого еще более необычными.

— Не обращайте внимания, эччеленца, — ответил Маццагронья. — Вы просто ослышались. Не беспокойтесь.

Он встал и вышел на один из балконов. Это был коре­настый человек, кривоногий, с огромными руками, во­лосатыми, точно звериные лапы. Глаза его, белесоватые, как у альбиноса, слегка косили, лицо было усеяно вес­нушками, на висках росли жидкие рыжие волосы, на за­тылке выступали похожие на каштаны твердые темные шишки.

Вглядываясь вдаль, он постоял между занавесками, надувшимися, словно два паруса. На дороге, ведущей из Фары, вздымалось пыльное облако, словно там проходили многочисленные стада; густые клубы пыли, раздуваемые ветром, разрастались, принимая форму смерча. По вре­менам в этом облаке что-то сверкало, как будто в нем скрывались вооруженные люди.

— Ну что? — тревожно спросил дон Филиппе

— Ничего, — ответил Маццагронья. Однако брови его сильно нахмурились.

Резкий порыв ветра снова донес отдаленные крики. Одна занавеска сорвалась и со свистом забилась в воз­духе, словно развернутое знамя. Дверь внезапно с шумом захлопнулась, так что задрожали стекла и лежавшие на столе бумаги разлетелись по всей комнате.

— Закрой окно, закрой! — в ужасе закричал ста­рик. — А где мой сын?

Он прерывисто дышал на своей кровати, задыхаясь от тучности, и не в силах был подняться, так как вся нижняя половина тела была у него парализована. Бес­престанная паралитическая дрожь сводила мускулы шеи, локти, колени. Руки его лежали на простыне, скрючен­ные, узловатые, точно корни старой маслины. Обильный пот струился со лба и лысого черепа, бороздя широкое лицо, покрытое нездоровым румянцем и испещренное тончайшими багровыми прожилками, словно бычья селе­зенка.

— Черт побери! — пробормотал сквозь зубы Мацца­гронья, с трудом захлопывая оконные рамы. — Значит они и вправду?..

На дороге, ведущей из Фары, у самых первых домов показалась толпа возбужденных людей, бурлящая, как мор­ской прибой, и, видимо, представлявшая собой лишь пер­вые ряды еще более густой массы народа, пока неви­димой, скрытой за кровлями домов и дубами Сан-Пио. Значит, вспомогательный отряд из деревни прибывал, чтобы поддержать мятеж. Мало-помалу толпа эта стала редеть, рассеиваясь по улицам местечка, исчезая, как муравьи, расползающиеся по всем ходам и переходам муравейника. Крики, заглушаемые пли отражаемые стенами, доносились теперь как непрерывный, но смут­ный гул. Порою они совсем стихали, и тогда слы­шался шум раскачиваемых ветром падубов перед двор­цом, который в этом безмолвии казался еще более оди­ноким.

— Где мой сын? — снова спросил старик визгливым от страха голосом. — Позови его! Я хочу его видеть!

Он дрожал в своей постели всем телом не только от паралича, но и от ужаса. Еще накануне, при первых при­знаках бунта, когда человек сто молодежи принялись гор­ланить под балконом дворца, возмущаясь новыми побо­рами герцога Офенского, старика охватил такой безумный страх, что он плакал, как баба, и целую ночь напролет взывал ко всем святым царства небесного. Мысль о смерти или опасности внушала невыразимый ужас этому старому паралитику, уже полумертвому, для которого все проявления жизни были так мучительны. Он не хо­тел умирать.

— Луиджи! Луиджи! — звал он сына голосом, преры­вающимся от одышки.

Во всем дворце звонко дрожали стекла под напо­ром ветра. Время от времени слышалось хлопанье две­рей, доносились чьи-то быстрые шаги и отрывистые голоса.

— Луиджи!

II

На крик прибежал герцог. Немного бледный и взвол­нованный, он все же старался сдерживаться. Это был вы­сокий крепкий мужчина, с еще совсем черной бородой и массивной челюстью. Из широкогубого властного рта вырывалось мощное дыхание, глаза были мутные, жад­ные, большой раздувающийся нос покрывали краснова­тые пятна.

— Ну что? — спросил дон Филиппе, дыша так хрипло, что, казалось, он вот-вот задохнется.

— Не бойтесь, отец, я здесь, — ответил герцог, под­ходя к кровати и стараясь улыбаться.

Маццагронья стоял у одного из балконов и пристально смотрел вдаль. Крики смолкли, и ничего больше не было видно. С ясного неба к горизонту опускалось солнце, пламенеющий розовый шар, который все увеличивался, все краснел, приближаясь к вершинам холмов. Вся окру­жающая местность словно пылала, юго-западный ветер казался дыханием отдаленного пожара. Молодой месяц поднимался над лесами Лиши. Вдалеке, в Поджо Ривелли, Риччано, Рокка ди Форка, поблескивали стекла окон, и временами оттуда доносился колокольный звон. Там и сям зажигались огни. От зноя нечем было ды­шать.

— Все это, — сказал герцог Офенский своим жест­ким, гортанным голосом, — идет от Шоли. Но...

Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.

Его тревожило продолжительное отсутствие Карлетто Груа. Он прошелся взад и вперед тяжелым шагом по комнате, снял со стены, где развешано было оружие, два длинных седельных пистолета и внимательно осмотрел их. Отец следил широко раскрытыми глазами за каж­дым его движением, тяжело дыша, словно издыхающее вьючное животное, и время от времени, изнемогая от жары, стряхивал с себя скрюченными руками простыню. Несколько раз он спрашивал у Маццагроньи:

— Ну, что там видно?

Вдруг Маццагронья вскричал:

— Вот бежит Карлетто и с ним Дженнаро! Действительно, кто-то бешено забарабанил кулаками в парадную дверь. И вскоре в комнату вошел Карлетто в сопровождении слуги: оба бледные, перепуганные, в запыленной и окровавленной одежде.

При виде Карлетто герцог громко вскрикнул, схватил его за руки и стал ощупывать все его тело, ища рану.

— Что они с тобой сделали? Скажи, что они сде­лали?

Юноша плакал, как женщина.

— Здесь, — рыдая, вымолвил он и, наклонив голову, показал несколько завитков, слипшихся от крови.

Герцог стал осторожно разнимать волосы, чтобы об­наружить рану. Он питал к Карлетто Груа страстную, мрачную привязанность и заботился о нем, как влюб­ленный.

— Больно? — спросил он.

Юноша зарыдал еще сильнее. Он был тонкий, как девушка, с женственным лицом, которое едва оттенял светлый пушок, довольно длинными волосами, красивым ртом и тонким, как у скопцов, голосом. Он был сирота, сын кондитера из Беневенто, и состоял при герцоге ка­мердинером.

— Они сейчас придут! — сказал он, дрожа всем телом и обращая затуманенный слезами взгляд к балкону, откуда теперь снова доносились крики, еще более гром­кие и угрожающие, чем прежде.

У слуги на правом плече зияла глубокая рана, и вся рука до локтя была залита кровью. Прерывистым го­лосом он стал рассказывать, как их обоих нагнала разъ­яренная толпа. Вдруг Маццагронья, который все стоял на балконе, наблюдая за происходящим, крикнул:

— Вот они! Идут ко дворцу. У них оружие!

Дон Луиджи, оставив Карлетто, выбежал на балкон.

III

И правда, толпа с ревом устремилась вверх по широ­кой дороге, потрясая оружием, вилами, косами, и в ярости ее была такая согласованность, что она казалась не скопищем отдельных людей, а единой массой слепого ве­щества, движимой некоей неодолимой силой. В несколько минут она оказалась у самого дворца, окружила его, как огромная извивающаяся змея, и замкнула все здание тес­ным кольцом. Кое-кто из мятежников держал в руках длинные связки зажженных, как факелы, камышей, ко­торые красноватым дрожащим светом озаряли лица и с громким треском разбрасывали кругом искры и мелкие горящие щепки. Другие, тесно сплотившись, вздымали шест, с которого свисало мертвое человеческое тело. Их голоса и жесты сулили смерть. Сквозь их ругательства прорывалось все одно и то же имя:

— Кассаура! Кассаура!

С ужасом и отчаянием герцог Офенский узнал в изу­родованном трупе на шесте Винченцо Мурро, которого он еще ночью послал за солдатами. Он указал на под­вешенное тело Маццагронье, и тот произнес тихим го­лосом:

— Теперь конец!

Но эти слова расслышал дон Филиппо, и он заныл так жалобно, что у всех сжалось сердце.

Слуги толпились у дверей, бледные, дрожащие от страха. Одни плакали, другие взывали к святым угодникам, кое-кто уже подумывал о предательстве. Нельзя ли, вы­дав хозяина толпе, спасти свою шкуру? Пять-шесть че­ловек похрабрее держали совет, подбодряя друг друга.

— На балкон! На балкон! — вопил бушующий на­род. — На балкон!

Герцог Офенский отвел дворецкого в сторону и о чем-то тихо переговорил с ним. Потом он обратился к дону Филиппо:

— Сядьте в кресло, отец. Так будет лучше.

Слуги задвигались, зашептались. Двое подошли по­мочь паралитику спуститься с кровати, двое других под­катили кресло на колесиках. Усадить тучного старика бы­ло нелегко: он задыхался, громко стонал, тяжело опу­стив руки на шею поддерживающих его слуг. Он обли­вался потом, и в комнате с плотно закрытыми окнами стоял нестерпимый запах. Когда старика наконец усадили в кресло, ноги его ритмическим движением застучали об пол. Огромное дряблое брюхо дрожало, свисая к коле­ням, словно пустой мех для вина.

Тогда герцог сказал Маццагронье:

— Ну иди, Джованни!

И тот решительным движением распахнул двери и вы­шел на балкон.

IV

Его встретил мощный крик. Пять, десять, двадцать пылающих связок камыша соединились, озаряя лица, возбужденные жаждой резни, стальные дула ружей, лез­вия топоров. Лица факелоносцев были грубо обсыпаны мукой для защиты от искр, и в этой белой маске странно сверкали их налитые кровью глаза. Черный дым клу­бился, быстро рассеиваясь в воздухе. Языки пламени сте­лились по ветру, соединяясь в одну ленту и свистя, словно грива каких-то адских существ. Камышины потоньше и посуше воспламенялись все целиком, скручивались, ба­гровели, ломались и трещали, как бенгальский огонь. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть подлецу! Смерть косоглазому! — кричали все, теснясь под балко­ном, чтобы их брань наверняка достигла дворецкого.

Маццагронья простер руку, словно для того, чтобы унять шум, напряг до отказа голосовые связки и, чтобы внушить народу почтение, начал с имени короля, как будто читал какой-нибудь новый закон:

— Именем его величества Фердинанда Второго, божьей милостью короля обеих Сицилий, Иерусалима...[2]

— Смерть вору!

Сквозь крики раздались два-три ружейных выстрела, пули попали оратору в грудь и в лоб, он зашатался, за­махал высоко поднятыми руками и упал ничком. При этом голова его застряла между двумя железными прутьями решетки и свесилась с балкона, как тыква. На землю с нее капала кровь.

Это зрелище развеселило толпу. Крики взлетели вы­соко к звездам.

Тогда люди, державшие шест с трупом, подошли к балкону и поднесли Винченцо Мурро к дворецкому. Пока шест раскачивался в воздухе, народ смолк, пристально глядя на сближенные мертвые головы. Какой-то стихо­творец, намекая на бесцветные глаз альбиноса Маццагроньи и уже гноящиеся глаза мертвого посланца, во все горло выкрикнул экспромт:

Глаза-то как таращатся, горят во тьме:

Вон те — совсем белесые, а те — в дерьме!

Мощный взрыв хохота встретил шутку поэта. И смех переходил с уст на уста, как шум горного потока, сбегаю­щего вниз по камням.

Другой стихотворец вступил в соревнование с первым:

Хорошо слепым, как придет их час:

Закрывать им не надо глаз.

Новый взрыв смеха.

Третий крикнул:

Плохо у вас поджарены рожи,

Цветом остались на смерть похожи!

Новые и новые двустишия сыпались на Маццагронью. Свирепая радость охватила души этих людей. Вид и запах крови опьянял и стоявших впереди. Томазо ди Беффи и Рокко Фурчи устроили состязание — кто лов­чее угодит камнем в свисающий с балкона череп еще не остывшего мертвеца. При каждом ударе голова раскачива­лась и проступала кровь. Под конец камень Рокко Фурчи попал прямо в макушку. Раздался сухой треск. Зрители захлопали в ладоши. Но вскоре им надоел Маццагронья.

— Кассаура! Кассаура! Герцог! Смерть ему!

Фабрицио и Фердинандо Шоли пробрались в гущу народа, подстрекая самых озлобленных. На окна дворца посыпался ужасающий град камней вперемешку с ружей­ными выстрелами. Выбитые стекла осыпали осаждающих, камни отскакивали от стен, и в первых рядах оказалось немало раненых.

Когда не осталось камней и вышли все пули, Ферди­нандо Шоли крикнул:

— Ломай двери!

И этот крик, подхваченный множеством голосов, от­нял у герцога Офенского последнюю надежду на спасе­ние.


V

Никто не решался закрыть балкон, на котором пал Маццагронья. Труп его валялся все в том же жалком положении. А так как мятежники, чтобы освободить руки, оставили шест у перил балкона, из-за гардин, раз­дуваемых ветром, виднелся и окровавленный труп послан­ца с обрубленными топором конечностями. Было уже совсем темно. Сверкали бесчисленные звезды. Где-то вдали горело жнивье.

Услышав, как стучат в двери, герцог Офенский ре­шил сделать еще одну попытку. Дон Филиппо совсем обезумел от ужаса — он не открывал глаз, не произносил ни слова. Карлетто Груа с перевязанной головой забился в угол, зубы его стучали от лихорадки и страха, перепу­ганными выпученными глазами он следил за каждым ша­гом, за каждым жестом, за каждым движением своего гос­подина. Почти все слуги попрятались на чердаках, лишь несколько человек остались в соседних комнатах.

Дон Луиджи созвал их и стал ободрять, вооружил пистолетами и ружьями, а затем каждому указал место за подоконниками или за дверными шторами балконов. Каждый должен был стрелять по толпе как можно быст­рее и чаще, молча и стараясь не обнаружить себя.

— Вперед!

Осажденные открыли огонь. Дон Луиджи надеялся вызвать у неприятеля панику. Сам он заряжал и разря­жал свои пистолеты с поразительной быстротой, без устали. Толпа была густая, и ни один выстрел не про­падал даром. Крики, раздававшиеся после каждого залпа, возбуждали слуг и усиливали их рвение. Среди мятеж­ников уже начиналось замешательство. Многие побежали прочь, оставляя раненых на произвол судьбы.

Тогда у кучки слуг вырвался победный крик:

— Да здравствует герцог Офенский!

Увидев спины врагов, эти трусы осмелели. Теперь они уже не прятались, не стреляли вслепую, но, горделиво выпрямившись, старались попасть в намеченную цель. И каждый раз, когда кто-нибудь из врагов падал, разда­вался вопль:

— Да здравствует герцог!

Вскоре осаждающие отступили от дворца. Кругом раз­давались стоны раненых. Остатки камышовых факелов, догорая на земле, бросали на распростертые тела смутные отблески, освещали лужицы крови или, угасая, шипели. Усиливавшийся ветер шумел в ветвях падубов. По всей долине заливались лаем собаки.

Опьяненные победой слуги, все в поту от жары и усталости, ушли подкреплять свои силы. Никто из них не пострадал. Пили не переставая — воцарилось шумное веселье. Некоторые называли имена тех, кого им довелось уложить, и с шутовскими ужимками описывали, как те падали. Псари говорили о схватке так, словно это была охота на какую-нибудь дичь. Один повар похвалялся, будто он убил самого грозного врага — Рокко Фурчи. Вино подогревало рассказчиков, и хвастовству не было конца.

VI

Герцог Офенский, уверенный, что хоть на эту ночь опасность, во всяком случае, миновала, решил бодрство­вать у изголовья стонущего Карлетто. Но вдруг в зеркале сверкнуло отражение неожиданно вспыхнувшего света, и у дворца, вперемешку со свистом юго-западного ветра, снова послышались крики. Почти тотчас же вбежали не­сколько слуг, едва не задохшихся от дыма в полупод­вальных комнатах, где они уснули пьяным сном. Они даже еще не вполне пришли в себя и шатались, не в си­лах будучи вымолвить ни слова заплетающимся языком. За ними появились другие.

— Пожар! Пожар!

Они дрожали, сбившись в одну кучу, как стадо; ими снова овладела врожденная трусость. Сознание их было притуплено, словно во сне, они не соображали, что надо делать. У них не было даже ясного понимания опасности, которое побудило бы их искать спасения.

Пораженный герцог сперва тоже растерялся. Но Кар­летто Груа, увидев, что комната наполняется дымом, и услышав то своеобразное рычание, с которым разго­рается пламя, принялся вопить таким пронзительным го­лосом и так неистово размахивать руками, что дон Фи­липпо вышел из охватившего его оцепенения и ясно уви­дел близкую смерть.

Гибель была неизбежна. Ветер дул непрерывно, и от этого огонь с необычайной быстротой распространялся по всему обветшалому зданию, все пожирая, все превращая в языки пламени — подвижные, текучие, звонкие. Пламя легко бежало по стенам, лизало драпировки, на миг, словно в нерешительности, задерживалось на поверхности материи, принимало меняющуюся, неопределенную окраску, проникало в ткань тысячью тончайших трепе­щущих язычков, на мгновение оживляло фигуры, изобра­женные па стенах, зажигало на устах нимф и богов ни­когда не виданную улыбку, приводило в движение их застывшие тела. Потом оно бежало дальше, все разгораясь и разгораясь, охватывало деревянные предметы, сохраняя до конца их форму, так что они казались сделанными не из дерева, а из светящихся гранатов, которые вдруг, сразу, словно по волшебству, распадались, рассыпались пеплом. Пламя пело на разные бесчисленные голоса, сли­вавшиеся в единый хор, образуя мощную гармонию, по­добную лесному шуму, состоящему из шелеста миллионов листьев, рокоту органа, состоящего из миллионов труб. В разверзавшиеся с грохотом отверстия стен и крыши местами виднелись звездные венцы ясного неба. Теперь уже весь дворец был во власти огня.

— Спасите! Спасите! — закричал старик, тщетно пы­таясь подняться, чувствуя, как под ним оседает пол, чув­ствуя, как его ослепляет беспощадный багровый свет. — Спасите!

Последнее, нечеловеческое усилие — и ему удалось стать на ноги. Он побежал, наклонив вперед туловище, вприпрыжку, мелкими торопливыми шажками, точно его толкала какая-то неодолимая сила; он бежал, размахи­вая изуродованными руками, пока не упал, как сражен­ный молнией; сразу же охваченный пламенем, он съежил­ся и сплющился, точно лопнувший пузырь.

Рев толпы постепенно усиливался, покрывая шум по­жара. Ошалевшие от ужаса и боли, наполовину обгорев­шие, слуги выбрасывались из окон и разбивались на­смерть. Тех, кто еще дышал, тут же добивали. И каждый раз при этом раздавался все более громкий рев.

— Герцога! Герцога! — кричали еще неутоленные ди­кари: им хотелось видеть, как из окна выбросится тиран со своим любимчиком.

— Вот он! Вот он! Это он!

— Сюда! Сюда! Тебя-то нам и надо!

— Подыхай, пес! Подыхай! Подыхай! Подыхай!

В дверях парадного входа, прямо перед толпой, воз­ник дон Луиджи: одежда на нем пылала, на спине он нес безжизненное тело Карлетто Груа. Лицо его обгорело и было неузнаваемо: волосы, борода исчезли. Но он бес­страшно шел сквозь огонь, еще живой, ибо само нестер­пимое страдание поддерживало в нем силу духа.

В первое мгновение толпа онемела. Потом снова раз­дались крики, снова угрожающе замахали руки — все свирепо выжидали, чтобы главная жертва испустила дух тут, у них на глазах.

— Сюда, сюда, собака! Поглядим, как ты подыхаешь!

Сквозь пелену огня дон Луиджи услыхал эти поноше­ния. Он собрал все свое мужество, чтобы самым явствен­ным образом выразить толпе величайшее презрение: по­вернулся к ней спиной и навеки исчез там, где бушевало пламя.

Примечания

1

Ваше превосходительство (итал.).

2

Имеется в виду Фердинанд II, король обеих Сицилий (то есть Сицилии и Неаполя) в 1830-1859 годах, прозванный «Король-бомба» за то, что во время подавления революции 1848-1849 годов по его приказу был подвергнут варварской бомбардировке город Мессина в Сицилии. На титул короля Иерусалима короли обеих Сицилий претендовали на том основании, что во время пятого крестового похода германский император Фридрих II, бывший в то же время королем Сицилии, занял Иерусалим и в 1229 году короновался королем Иерусалимским.
Ответить

Фотография Бероэс Бероэс 05.12 2012

Поразило неприглядное изображение итальянской революции 19 века.
Защитники трона, слуги "короля-бомбы" это жестокие и мерзкие трусы, бегущим в спины стреляющие.
Но и повстанцы далеко не благородные Оводы, а озверелая, жгущая и калечащая толпа.
Единственным, кто в этой оргии зла ведёт себя достойно и умирает мужественно оказывается слабый, парализованный старик.
Ответить