←  Краеведение

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Москва 1933 глазами Памелы Трэверс

Фотография ddd ddd 20.03 2016

Мы провели ночь в поезде Ленинград — Москва вместе с горсткой товарищей и двумя десятками солдат. Нас растолкали по .деревянным полкам, словно банки с вареньем. (Разумеется, каждому досталась своя отдельная полка.) Лишь один солдат, то распевая, то кашляя, вышагивал по вагону всю ночь. (Первый Профессор настоял на том, чтобы я позволила ему щедро посыпать себя ужасным порошком под названием «Смерть насекомым». «Меня предупреждали, — прошептал он зловеще, — что в России...» И направился к одному из Школьных Учителей, чтобы поперчить и его.)
И вот, наконец, наступило утро. Сквозь легкую дымку (двойные окна намертво закрыты) мы различили солдат, приближавшихся к нам в сопровождении переводчика. Оказалось, они хотят расспросить нас о Британии. Собираемся ли мы убить короля? Большая ли у нас армия? Правда ли, что наши солдаты (если у нас есть армия) каждый день едят мясо? Верно ли, что 95% жителей Британских островов за коммунистов? Тогда почему бы и нам не убить короля? Переводчица сидела между нами и, словно флюгер, обдуваемый попеременно красным й бледно-розовым ветрами (поскольку наши Профессора, мне кажется, уже начинают выцветать), твердила свое неизменное «да-да», словно бубнила колыбельную.
Мимо, миля за милей, проплывал бескрайний плоский пейзаж — мокрые сосны и березы. Природа ad lib[16]. Никаких пределов, никаких различий. Страна кажется сделанной наполовину, и, как и люди, — явно продукт массового производства. Почудилось, будто кто-то прошептал мне на ухо: «Так много берез, сосен, травы, так много коричневого». Нет-нет, конечно, нет! Эти их Директора совсем сбили меня с толку.

Священная Москва! Как она кипит и пузырится — в солнечных,лучах луковицы-купола переливаются всеми цветами радуги, а ночью кажутся бледными светящимися сферами на фоне звездного неба! Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности. В Ленинграде я этого почти не замечала, но здесь стремление России на Восток становится явным. Это движение в обратном направлении, против часовой стрелки, вопреки всем резонам — ведь весь остальной мир уверенно шагает на Запад.
Люди по-прежнему однообразно-серы, краски по-прежнему можно найти лишь в церквях и на башнях, но Москва все же выглядит поживее, чем Ленинград, и трудовой энтузиазм здесь заметнее. У нас сменился гид. Новенькая — крупная блондинка — не столь грозна, как ее предшественница. Но и она муштрует нас с решительностью сержант-майора. Ее «Пойдемте!» всего лишь другой вариант команды «Живо, марш, эй, ты там, не отставай!».

Нас не пускают в Кремль. Там сидят ОНИ — вот в чем причина. Но ведь Кремль такой огромный! Почему бы ИМ не занять одну часть и позволить нам осмотреть другую? Нет, ОНИ — повсюду. Обсуждают, поди, советскую пропаганду за рубежом, так что возгласы туристов не должны им мешать. Мы обречены бродить вдоль красных зубчатых стен — какой суровый приговор! Впрочем, Москва вообще суровая: ее форма и цвет, то, как она разлеглась у темной реки и взбирается на Кремлевский холм. Громкий бесцветный голос гида только усиливает это впечатление. «Вот здесь царь Иван убил своего сына. Это Лобное место — людей приковывали цепью к этому кольцу. Да. Пойдемте дальше». (Профессор, вы, кажется, сбились с шага! — Нет-нет, — отвечает он, — это вы идете не в ногу.)

В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами.   Нам   постоянно  твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать, — этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. «О, мы поглотили их!» — беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, «поглотили» такое же подходящее слово, как и любое другое.

Ликвидация церквей в России — одна из первейших задач приверженцев советской веры. Наш интерес к этим буржуазным реликвиям вызывает у гидов явную досаду. Они не устают поносить все церковное и постоянно твердят о тлетворном влиянии религии. Неоднократно с плохо скрываемым торжеством нам указывали на полуразрушенные церкви, а также, я полагаю, намеренно, демонстрировали церкви, переделанные в конторы, клубы и спортивные залы. Интерес к церкви — даже чисто архитектурный — подвергается осуждению как пережиток идеологии царизма и пресекается самым решительным образом.
Однако у Бизнесмена обнаружился особый талант: ему удается находить церкви, сохранившие свое изначальное предназначение. Я узнала, что он ревностный прихожанин и каждое воскресенье обходит собравшихся в церкви с блюдом для пожертвований. Поначалу Бизнесмен сообщал о своих находках гидам — не столько для того, чтобы поставить их в известность, сколько, полагаю, чтобы самому пережить момент торжества. Хотя его находки и уличают гида во лжи, все же мы указали ему на бестактность подобного поведения. Теперь, чтобы известить нас о новом открытии, Бизнесмен молча подает нам знак, впрочем, и это он делает с таким энтузиазмом, что гид сразу догадывается, о чем речь.
— Маленькая часовня! — сообщает Бизнесмен громким шепотом, тяжело дыша соседу в ухо. -Прямо по улице — множество икон, два священника ведут службу, полно народу. Вы должны посмотреть!
Ну и, ясное дело, гиды берут на заметку, что надо донести об этом на ближайшем собрании Чека.
В прошлое воскресенье Бизнесмен явился на обед, расточая улыбки направо и налево, его секрет так и рвался наружу.
— Еще одна? — поинтересовалась я. Он кивнул.
— Но на этот раз не русская, а настоящая лютеранская. И такая замечательная служба!

Наше знакомство с Россией идет по странному расписанию. Первая остановка на сегодня -детские ясли. Профессора с привычным теперь застывшим выражением интереса на лицах маршировали по двое. В вестибюле нас заставили надеть белые халаты, все они оказались одного размера. При этом нам не позволили снять пальто — можете представить, как мы выглядели!
Облаченные подобным образом, мы проследовали через несколько детских комнат. Я с радостью отметила, что увиденное смутило даже Профессоров. В комнате для двухлеток несколько маленьких старичков сидели за столом и старались не пролить кашу на свои передники. Они выглядели серьезными и угрюмыми, словно понимали смысл плаката, протянутого через всю комнату. Гид перевела его для нас. «Игра — не забава, а подготовка к труду». Так-то, детки!
На одной стене висел портрет — ангельского вида мальчик в шелковой рубашечке с рюшами и синих бархатных штанишках. Заметив, что я приподняла брови,  переводчица с  восторгом пояснила: «Это Ленин, когда он был ма-а-алень-ким». Старички, оторвав взгляд от тарелок, мрачно покосились на портрет, их ложки застыли в воздухе. Так начинается обожествление.
Ясли отнюдь не блистали чистотой, и я невольно задавалась вопросом: зачем нам выдали халаты — чтобы защитить детей от нас или нас от детей? Полагаю, скорее последнее.

Кто такой Василий Блаженный? В его честь воздвигнут собор, возвышающийся на Красной площади. Не могу назвать его образцом дурного вкуса, на мой взгляд, вкус тут отсутствует начисто — нагромождение одного архитектурного кошмара на другой. Весьма удачно, что именно его превратили в антирелигиозный музей. Так же как и Исаакиевский собор. Здесь нет маятника, зато есть плакат, которому Святой Исаак наверняка позавидовал бы. Я обнаружила его в одной из малых часовен: довольно безвкусная, вычурная советская версия святого Георгия, убивающего дракона.
Внизу — представители пролетариата сжаты в кольцах огромного чудовища, изрыгающего пламя и наделенного железными когтями. Чуть повыше — дьяволы в цилиндрах (явно буржуи) подливают масло в огонь и копьями и трезубцами подталкивают пролетариев в объятия чудовища. Но помощь близка. Вот и освободитель! Он изображен на фоне ярко-синего неба, в ореоле героя, а за ним следует святое воинство. Голова в ореоле принадлежит Ленину, не составляет труда разглядеть и его соратников: Сталин, Калинин, Молотов и др. Не удивительно, что Белая армия, изображенная в правом углу, удирает во всю прыть. Сие произведение сродни ранней живописи — не столько по художественным достоинствам, сколько по способности вызывать сильные чувства. Вынуждена признать: картина заставила меня поверить в правоту Первого Профессора: возможно, мы и правда имеем дело с новой религией. Очень неприятная мысль!
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

4
Самое счастливое место, которое я видела в России, — это московская тюрьма. Нет, правда. Живи я в России, меня туда бы как магнитом тянуло. Мы оказались там в воскресенье или, точнее — на пятый день недели, что одно и тоже (в этой стране Бог отдыхал на пятый день), поэтому никто не работал[18]. Само по себе это приятно и непривычно. После получасового статистического отчета: «От пяти до десяти лет за убийство; на время уборки урожая заключенных выпускают из тюрьмы под честное слово; в России преступность ниже, чем где-либо в мире, и т.д.» — директор пустил нас к заключенным. Никто из них, похоже, не был заперт, одни лежали на койках (в четыре яруса под самый потолок, как в кубрике на корабле, стены украшены вырезками из газет и неизменными портретами Ленина и Сталина), другие расхаживали туда-сюда, не выпуская из рук свои матрасы, а некоторые вообще били баклуши. Несмотря на грязь и невзрачность обстановки, лица заключенных сияли радостью. А почему бы и нет? Антиобщественный поступок, который привел их за решетку, стал для них глотком свободы, позволив вырваться из общей массы. Проявление индивидуальной воли, видимо, воспринимается в России так же, как приступ запоя на Западе: это огонь, который очищает.
Мои соотечественники — те, кто жаждет крови, — наверняка станут твердить: «Они показывали вам только самое лучшее!» Но вряд ли эту тюрьму можно назвать образцовой, и поразила меня не она, а люди, которых я там увидела. Право слово, даже Советское государство не может заставить шайку людей всех сословий и рангов изображать неподдельное счастье перед случайно забредшими к ним туристами.
Да и обувную фабрику трудно назвать образцовой в западном понимании, и ясли тоже. Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар? Ни одному из нас, будь мы на Западе, и в голову не пришло бы перешагнуть порог подобных заведений (разве только нас принудили бы к этому силой), а здесь мы с серьезным видом идем туда, куда нас ведут, и разглядываем башмаки, младенцев и преступников с таким почтением, словно они — щепки Святого Креста. Мы явно прониклись культом России.

После тюрьмы мы неизбежно должны были посетить и суд. Продемонстрировав нам преступников, так сказать, в полной красе, «Интурист» решил, что просто обязан показать нам, откуда же они берутся. Мы сунули блокноты в карманы и снова отправились в путь.
— Русская судебная система — лучшая в мире, — заявил Первый Профессор, когда мы вошли в слабо освещенную комнату, где стояло несколько скамей и кафедра.
Едва мы успели рассесться («Не могли бы вы немного подвинуться, Профессор, я на самом краю!»), как вошел сурового вида моложавый мужчина, а следом — две молодые женщины, выражения лиц которых, по сравнению с миной их спутника, казались просто ангельскими.
Потом появились истец и ответчик. Первый — высохший старичок с колючим сероватым птичьим лицом, повязанным несвежим белым платком. Второй — голубоглазый молодой великан -заполнил почти всю комнату, казалось, стены дрогнули от его размеров и при первом же движении готовы расступиться, чтобы выпустить его на волю. Верзила, свирепый на вид, но явно глуповатый, застыл на месте, сжимая и разжимая за спиной кулаки.
Сразу стало ясно, что произошло: старичок, поди, попал великану под горячую руку и тот ему врезал разок, а может, и пару раз.
Мужчина за кафедрой, очевидно судья, начал задавать вопросы истцу, и тот принялся изливать свои обиды, стараясь не смотреть на детину, стоявшего с ним рядом. При этом бедняга всем телом обратился в сторону кафедры, словно искал защиты от насильника. Молодые женщины взирали на обоих с одинаковой строгостью.
—  Е. гофорит, — прошептала переводчица сидевшему с краю туристу, — что парень напился фодки и поколотил его.
—  Е. говорит, что парень... — пролетел шепот по ряду. Известие торопливо заносится во все блокноты.
Потом дали слово ответчику. От его громогласной речи задрожали стены. И истец тоже. Переводчица снова зашептала что-то, пояснение потекло по ряду и наконец долетело до меня, сидевшей на самом краю. Второй Профессор шепнул его мне так поспешно (поскольку сам боялся что-нибудь пропустить), что я разобрала лишь одно слово. Но услышанное как-то не вязалось с происходящим.
— Плита? Вы сказали «плита»? — прошептала я ему в ухо.
— Флейта!
— Какая флейта?
— Тс-с! — шикнул Второй Профессор. — Я же ясно сказал: он играл на флейте.
— Кто?
Моя непонятливость явно раздражала Профессора.
— Старик! — рявкнул он, забыв о том, что мы в суде.
— А-а-а, понимаю. Спасибо!
С самого начала я сочувствовала великану, а теперь моя симпатия стала еще больше. Не удивительно, что он «поколотил» старикашку. Представьте: бедолаге, поди, годами приходилось слушать эту флейту, но все это время он сдерживался и не давал волю кулакам. Одна и та же мелодия снова и снова — а может и не мелодия, а всего пара нот. И вот наконец ему улыбнулась удача: он оказался в первых рядах в очереди за водкой. Схватил свою бутылку и направился домой, чтобы тихо-мирно выпить ее — всю до капли. Ну, а уж потом ему, ясное дело, захотелось избавить мир от всяких мерзостей, вот он и начал (и, увы, закончил) с этого флейтиста. Это был альтруистический поступок, на который способен лишь истинный великан. Я не сомневалась: его просто обязаны отпустить на поруки.
Судьи начали совещаться. Они были неумолимы.
— Это, — услыхала я голос переводчицы, — тофарищи ответчика, они работают фместе на зафоде и будут судить его. Рабочие судят рабочего. Фот так.
Именно так. Приговор крупными буквами был написан на лицах этих судей. Один из них начал читать заключение. Когда он закончил, повисла короткая пауза. Великан страшно сжал свои кулачищи и покорно вышел из зала, возмущенный, но безропотный. Истец засеменил за ним на почтительном расстоянии, он как-то еще больше постарел и не выражал особой радости.
— Что произошло?
Мы окружили гида и взяли карандаши на изготовку.
—  Е., молодой отфетчик, был признан финофным. Ему придется отсидеть месяц ф тюрьме, а потом ф течение года фыплачифать полофина зарплаты ф партийную казну. Пойдемте.
Ого! Так вот значит, откуда берутся партийные средства! Какое непомерное наказание за мгновения чистой радости!
—  Вы уверены, что она сказала «половина заработка в течение года»? — переспросила я Первого Профессора.
Он молча протянул мне блокнот, куда аккуратно записал все обстоятельства дела.
Мы пустились в обратный путь. Солнце играло на камнях мостовой. Первый Профессор, нежась в его лучах, забыл сцену в суде. И тут я, застав его врасплох, спросила:
— Скажите, Профессор, а какой приговор вынесли бы вам на Западе, если бы вы поставили мне синяк, а я подала жалобу в суд?
— Ну, дней десять или штраф в пару фунтов, -начал он беззаботно, но перехватив мой взгляд, быстро поправился, — а возможно, и — э-э-э — больше. Право слово, не знаю. Бывают разные обстоятельства, понимаете... судебная система не одна и та же... невозможно сказать... совершенно невозможно...
— Понятно, — кивнула я.
И Профессор понял, что я поняла.
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

Сегодня мы посетили Кремлевскую Гробницу, так до сих пор называет ее Бизнесмен. Это здание находится у стен Кремля посредине Красной площади, отличающейся великолепными пропорциями. Гробница построена из оникса (так мне показалось) и красного гранита. Как и большинство современных российских памятников, она кажется тяжеловесной и похожа на гигантское пресс-папье. Весь день перед ней толпится очередь: люди медленно — шажок за шажком — движутся к входу, который охраняют солдаты.
Вместе с гидом мы пристроились в хвосте очереди; замотанные в платки люди держались необыкновенно тихо: не просто не разговаривали, но были исполнены какого-то внутреннего молчания. Постояв рядом с ними, вы начинаете понимать, какого мистического смысла исполнено для них это посещение, и почти готовы разделить их чувства. Вам тоже хочется испытать восхищенный трепет перед этим умершим, но живым божеством.
От входа вниз ведут ступени, освещенные рассеянным красноватым электрическим светом.  Лестница,   немного   попетляв, приводит вас в темный красный склеп. Здесь сделано все возможное для достижения максимального драматического эффекта. Толпа в молчании проходит мимо неподвижной маленькой фигурки, лежащей на красных подушках под стеклянным саркофагом. Жалкое зрелище вызывает сострадание: бренное тело, сохраняемое вопреки воле покойного и вопреки всем законам. Это не смерть, ведь смерть — быстрая и немедленная. Это — ничто. Безоговорочный материализм Советского государства достиг здесь своего абсолюта. Подобная пустота не способна вызвать никаких чувств — разве что гнев на тех, кто обманом лишил тело великого человека возможности быть преданным земле и превратил его в фетиш, на который глазеют туристы и молятся крестьяне. Какой-то солдат осторожно взял меня за руку, чтобы помочь подняться по темным ступеням, его голос прозвучал взволнованно и искренне: в этой обители фальшивой героики и поддельной смерти пульсировала и текла жизнь — невероятно!
— Весьма волнующе! Весьма! — пробормотал Второй Профессор и кинул в мою сторону предостерегающий взгляд, словно опасался, что я не смогу удержаться от комментариев.
Но я промолчала.
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

5
 Мы в полном составе продолжаем двигаться, словно смутное остывающее солнце, по странной орбите, где вместо знаков Зодиака — Дом культуры, Дом рабочих, Дом спорта, Дом проституток...
В последний я отказалась идти наотрез. Гид всячески меня уговаривала и ник^с не могла поверить, что мне совершенно не интересно. Гиды «Интуриста» с явным неодобрением встречают мои попытки улизнуть с экскурсий. Стоит мне сказать, что я собираюсь встретиться с друзьями, — в их взглядах появляется недоверие. Может, заподозрили меня в тайной подрывной деятельности? А если так, не услышу ли я вскоре над своими останками хрипловатый голос (возможно, Первого Профессора): «Закройте ей лицо; мои глаза в слезах; Как рано ей пришлось оставить свет!»[21]?
Все остальные покорно отправляются, куда велят, делая вид, что поступают так, движимые чувством долга, и что для них это лишь формальность. Конечно, они вернулись разочарованные: им не показали ничего, кроме бесконечных статистических справок. А в подобных случаях от статистики толку мало, даже наши Профессора это признают.
Сильно похолодало, невозможно согреться, пока не заберешься в постель. Из-за нехватки топлива центральное отопление в большинстве зданий отключено. Сегодня мы, сбившись в кучу, словно стриженые овцы, отправились в Третьяковскую галерею. На Западе, прежде чем войти в Национальную галерею или Тейт, принято сдавать портфели, трости и зонты. Но в России, где люди более основательные, надо снимать еще и пальто: вдруг кто попробует прошмыгнуть мимо служителя, обернувшись краденым холстом? Хотя вряд ли даже самому эксцентричному посетителю пришло бы в голову совершить нечто подобное. Картины из Третьяковской галереи вряд ли впишутся в домашнюю обстановку. Впрочем, от нас и не ждали восхищения картинами — нас должна была впечатлить их развеска. В соответствии с советскими принципами один зал был забит до отказа портретами богатых аристократов: шелка, атлас, кружева и драгоценности сверкали вокруг, вызывая тоску и усталость. Затем, явно оживившись, гид привела нас в зал, заполненный изображениями крестьян, претерпевающих разнообразные мучения. «Поразительно!» Просто нет слов. Жизнь не давала русским художникам XIX века времени на скуку, им было не до vie de boheme[22]. Раздел галереи, посвященный нравам буржуазии, тоже хорош: все эти молоденькие девушки, которых бездушные родители приносят в жертву распутным старикам. Пожалуй, я опоздала с визитом в Россию. Мне бы появиться здесь в восемнадцатом веке: тогда, если судить по этим живописным свидетельствам, жизнь была куда более увлекательной. Но я не решилась признаться в этом вслух: меня наверняка осудили бы за неуместное легкомыслие. К тому же, взглянув на Профессоров, я по их лицам поняла: не оставь они свои шляпы в гардеробе, наверняка бы благоговейно обнажили головы.

Я видела Сталина. Или, скорее, могла его увидеть, шансы были шесть к одному. Мы плелись назад в гостиницу, когда мимо нас промчался огромный роллс-ройс, и я разглядела забившуюся в угол фигуру и темное азиатское лицо. Кто-то прошептал: «Сталин!» Но мы уже смотрели вслед умчавшемуся автомобилю. Гид признала, что, возможно, это был он, но ручаться она не может. Я слышала, что шесть роллс-ройсов, в каждом из которых сидит человек со смуглым азиатским лицом, выезжают из Кремля каждую ночь, чтобы на следующий день вернуться назад, и никто (включая даже шоферов) не знает, вез ли он самого Сталина или одного из пяти его двойников. Конечно, в России нет больше террористов, но если бы они вдруг появились, столь хитроумная уловка не оставила бы им ни малейшего шанса выследить жертву.
Интересно, чем руководствуется «Интурист», составляя наши ежедневные программы? Кто, например, додумался до сегодняшнего утреннего маршрута? У меня нет ответа на этот вопрос. Хотите знать, чем мы занимались? Пожалуйста!
Поднявшись по высокой бетонной лестнице, мы, словно замерзшие грачи с верхушек деревьев, глядели на ровное поле, по краям которого стояли редкие аэропланы. Нам не разрешили подойти ближе, но позволили, дрожа от холода на шатком помосте, любоваться тем, как в сером тумане тают вдали очертания Москвы, — видимо, решили, что с нас и этого достаточно. Это называлось «осмотр аэродрома с вышки». О, с какой радостью и прытью откликнулись мы на сигнал гида к возвращению! Перед самым нашим уходом огромный «фоккер», будто сжалившись над нами, сделал круг над полем и приземлился аккуратно и торжественно. Он был похож на гигантское опасное насекомое — большие круглые глаза и вздернутый хвост. Едва самолет коснулся земли, из маленького окошка наверху выпрыгнули два человека и отчаянно замахали флагами. Морозный ветер понес им наши хилые аплодисменты. Мы были благодарны летчикам: они хоть немного оправдали наш визит.
Но разумного объяснения нашему появлению через полчаса на стадионе — размером поменьше «Уэмбли», но столь же безлюдном, — найти не удалось.
— Это стадион, — объявила гид без обиняков.
Мы осмотрели его» без особого энтузиазма. И даже потрогали деревянные скамейки. Да, все верно. Это стадион. Что тут скажешь? Бизнесмен поинтересовался, скорее по привычке, чем из любопытства, сколько он вмещает зрителей. Гид передала вопрос директору спортивной арены (который, конечно же, был тут как тут, стоило нам войти в воротами выведала у него, сколько тысяч болельщиков приезжает на каждое соревнование. Мы всё записали. И привычно изобразили ликование, хоть и не увидели подтверждения услышанному. Пустой стадион — воплощение пустоты. Даже Профессора не нашлись, что сказать, и не смогли придумать ни одного вопроса. Единственный прок от этого посещения — еще одна запись в блокноте. Но поскольку мы не готовимся напасть на Москву с воздуха и не собираемся создать футбольную команду, чтобы бросить вызов московским звездам, вряд ли эти утренние развлечения хоть на йоту увеличили наши знания о России. Впрочем, «Интуристу» — заботящемуся о нас, словно мать родная, — лучше знать. Хотя поверить в это трудно.

Я трачу мои рубли на дрожки и зеленый лук. Луком я делюсь со всей группой, так что каждому достается по стрелочке. Сначала все мужественно придерживались нашей ежедневной диеты из... ну, на вкус это как конина или китовое мясо, и упорно отказывались от подобных буржуазных излишеств. Но я объяснила им, что покупаю лук из медицинских соображений, а не из пристрастия к роскоши, они успокоились и теперь безропотно разделяют со мной трапезу. Все, кроме Фермера-Птичника. Удивительно: он-то ведь даже не розовый, а скорее разноцветный — красный, белый и даже синий. Потом я узнала, что Фермер продал за шестьдесят рублей свои брюки (запасную пару) какому-то нуждающемуся русскому и может теперь сам покупать себе лук, который ест в блаженном одиночестве, когда остальные спят. Между прочим, сказав «нуждающемуся», я имела в виду «того, кому нужны брюки», а не нищего. На самом деле здесь у всех, за исключением старых русских, деньги есть, но тратить их почти не на что. В. водила меня в одну семью, они живут вшестером в одной комнате и не знают, что делать с деньгами, которые зарабатывают. При этом они почти голодают. Эти люди показали мне кучу мясных карточек, но, поскольку мяса нигде нет, от них никакого проку. Понимаете, если у нас на Западе нищета существует посреди изобилия, здесь все с точностью до наоборот. В России денег в достатке, но не хватает продуктов. Так что обе цивилизации, извините, культуры (вряд ли можно назвать Советское государство цивилизованным) — всяк на свой лад принимают надир за зенит.
Я побывала на свадьбе — мы все там были. И на двух разводах. Всё произошло за пятнадцать минут, так что не ждите от меня рассказов о лепестках апельсиновых деревьев и изложения речи судьи при расторжении брака. Никаких таких буржуазных штучек не было и в помине. Все прошло на самом современном уровне — быстро и эффективно, — как застежка-молния. Это было похоже на сцену чудесного превращения в пантомиме, а стоило всего рубль — по крайней мере, бракосочетание. Я не запомнила цену развода -возможно, несколько копеек.
Вот вам регистратор — строгая женщина (все женщины-чиновники в России очень строгие) с прилизанными волосами и выражением крайней деловитости на лице. Вот вам жених и невеста. Назовите ваше имя, пожалуйста. И ваше. Так. А теперь рубль. Всё — готово. Следующий, пожалуйста.
Для развода достаточно двух почтовых открыток. По крайней мере, мы не увидели, чтобы к ним прилагались люди. Гид объяснила, что для получения развода одному из супругов нужно просто подать заявление. Он или она посылает почтовую открытку регистратору, сообщая, что не хочет больше состоять в браке. Все как в арабских сказках: стоит только пожелать — и твое желание исполняется. А посему, проснувшись в одно прекрасное утро, вы запросто можете обнаружить, что больше не муж или не жена. Конечно, лучше, хотя бы из вежливости, известить вашего супруга о процедуре развода, но это, кажется, не обязательно.
Просто — чик-чик, и готово! Нет-нет, подумала я: где-то тут должна быть загвоздка. И она нашлась: это дети. После развода каждый родитель обязан нести ответственность за благополучие ребенка до достижения им восемнадцати лет. Услышав это, я без колебаний поверила переводчице, которая сообщила нам, что при советском режиме разводов стало на 15% меньше, чем в царские времена.
Зато бездетные семьи могут жениться и разводиться сколько угодно. Молодой американец, которого я встретила несколько дней назад, рассказал мне, что его друг, тоже американец, возвращаясь на родину, оставил своей русской подруге граммофон. Хотя девушка не была красавицей, на ней тут же женился юный любитель музыки. Однако, став обладателем граммофона, он быстренько развелся и женился на девушке посимпатичнее. На радостях он подарил граммофон новой жене, после чего та, в свою очередь, с ним развелась и выбрала супруга покраше. Ну, и так далее. Граммофон вел весьма легкомысленное существование, перебираясь из одной супружеской постели в другую. Чем все это для него закончилось — неизвестно. Возможно, он скончался от старости и изнурительного труда...
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

Я пропустила лекцию о Гамлете, но зато посмотрела самого Гамлета. Скажите на милость, почему, ну почему меня первым делом не отвели в этот театр, а вместо этого водили в дома культуры и тому подобное! Кто-то из нас явно не в здравом рассудке — я или «Интурист»? Вроде со мной все в порядке. Ладно, не обращайте внимания, я должна рассказать вам о театре. Вот где Россия предстает с наилучшей стороны, а посещение театров не входит в программу нашей поездки! «Они показывают вам только самое лучшее!» Бла-бла-бла. Как бы не так: лучшее они от вас прячут! Приходится искать на Свой страх и риск.
Так вот — я встретила Режиссера[27]. Другого. Он сказал, что мне достаточно будет показать мою визитку в... (увы, я не знаю, как пишется название этого театра) и меня будет ждать свободное место. Я так и поступила. Мужчина в кассе изучил мою карточку и бережно положил ее себе в карман. Испугавшись, что все пропало, я разыграла перед ним пантомиму, изображая то, как усаживаюсь на место в зале^слежу за невидимой, но захватывающей игрой актеров и горячо аплодирую... тогда до него наконец дошло. Он радостно оторвал красный билетик, сунул его мне в руку, а меня — в объятия здоровенного советского солдата, крикнув истошно: «Френц — ага? Френц?»[28] Я кивнула, мы все закивали, и втроем, в едином братском объятии, направились к входу. На пороге темного зрительного зала я спросила солдата по-французски, успела ли я к первому акту? Он открыл рот. Первый акт? Нет, конечно! Уже заканчивается третий. Mais, comment![29] Еще только половина девятого, а у них уже конец третьего акта Hamlet?
—  Хэмлет? — Они уставились на меня. — Нет, идет водевиль, третий акт.
—  Milles tonners![30]
— Гамлет!
—  Vous voulez[31] Гамлет?
Ладно, пусть будет Гамлет, раз им так хочется, но одного из них — Гамлета или Hamlet — я должна увидеть. Оказалось, что этот спектакль идет в другом театре — через две площади отсюда.
Я бежала по Москве как угорелая, громко вопрошая: «Гамлет?» Прохожие указывали мне вперед, словно танцоры в кордебалете у Hermes. Я рухнула в кресло почти перед самым концом первого акта. Но даже того немногого, что мне удалось увидеть, прежде чем вспыхнул свет, оказалось достаточно, чтобы убедить меня, что: во-первых, это какой-то совершенно новый «Гамлет»,  и во-вторых,  всех туристов,  чтобы они поняли Россию, надо водить в театр сразу по прибытии. Ясли? Крепости? Чепуха! Жизнь страны — здесь!
Какая это была игра! Возможно, она бы разбила сердца нашим профессорам, но мое, впервые с тех пор, как я оказалась в России, вело себя нормально. Pour arriver a Dieu ilfaut detourner de Dieu[32]. Пусть постановщики отреклись от того Гамлета, к которому мы привыкли, зато теперь он блистал ярче, чем когда-либо[33]. Все возможные правила были нарушены, текст убийственно сокращен, добавлены цитаты из великого Эразма и безымянная буффонада. Характеры действующих лиц тоже изменились. Розенкранц и Гильдестерн превратились в парочку клоунов, которых выпускали перед занавесом всякий раз, когда меняли декорации. Но если подумать: эти двое и впрямь вполне водевильные персонажи, и их легко можно превратить в фарсовых комедиантов. Как часто мы не могли сдержать стонов, когда какой-нибудь знаменитый актер бросал в пустоту риторический вопрос: «Не благороднее ли покориться» и т.д. и т.п., и даже эхо не было ему ответом. Но на этом сйектакле было все не так. На этот раз монолог поделили между Гамлетом и Горацио. Два студента в библиотеке дворца: Гамлет вертит глобус, Горацио на лестнице тянется за книгой на самой верхней полке.
— Быть или не быть? — начинает Гамлет.
— Вот в чем вопрос, — подхватывает Горацио. Диалог продолжается и в самом деле кажется живым — именно так и ведут беседу совсем юные студенты.
Наставления Гамлета актерам, и сцена спектакля были поставлены как репетиция на дворцовой кухне. Но поскольку для развития сюжета важно показать, какое впечатление постановка произвела на короля, эта сцена была позднее повторена как пантомима, и мы смогли увидеть, с каким ужасом смотрит ее двор из королевской ложи.
Офелии предложили уйти в монастырь в сцене в лесу, после того как король, королева и свита проскакали мимо на конях из папье-маше и с картонными соколами на запястьях. А знаменитая сцена, когда бедняжка, не безумная, а в стельку пьяная, исполняла свои песни, поддерживаемая подвыпившими пажами, стала завершением королевского пира. И Офелия справилась! На этот раз она показалась мне настоящей, несчастной и трогательной.
Спектакль завершился роскошной потасовкой. Фортинбрас и его солдаты явились ангелами, оплакивавшими кертвых: по тому, как смеялась публика, я догадалась, что это была переделка какой-то солдатской песни.
Возможно, это и не Hamlet, и все же для меня — вполне Hamlet, и, пожалуй, Шекспир предпочел бы его любым заумным постановкам, режиссеры которых способны вдохнуть жизнь в пьесу, только нарядив главного героя в брюки для гольфа или прибегнув к иным ухищрениям — так что спектакль превращается в вешалку для декораций, как в случае «Молодого джентльмена» мистера Кокрана[34].
Я пропустила лекцию мистера Блумберга и, увы, осталась в неведении об истинном значении «Гамлета», как оно трактуется исходя из советских принципов, — ну и пусть: мне достаточно и того, что я увидела собственными глазами.
Помимо игры актеров, которая в основном была великолепной, и новой трактовки пьесы, помимо самого Гамлета, наиболее интересной частью спектакля для меня стала публика. Это были такие зрители, о которых мечтает любой актер, но находит, как правило, лишь на небесах — публика, которая отдает себя без остатка, как инструмент музыканту. Между актерами и зрителями установилась волшебная связь, невидимый, но почти осязаемый поток, так что все становились участниками, и любой человек в театре играл в пьесе свою особую роль. Все они — актеры по природе.
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

В посольстве мне заявили, что постановка «Гамлета» — кощунство. Один дипломат даже вышел из зала. Удивительно: мы постоянно встречаем людей, которые, как нам казалось, существуют лишь  в  книгах!   Эти  словно  сошли со страниц книг Уиды[35], но поразительно достоверны. Они говорят об охоте, Би-би-си и этих ужасных русских. Носят брюки в полоску, визитки и, кажется, не выпускают из рук невидимых Юнион Джеков. Лишь одно удерживало меня от того, чтобы выскочить на улицу и заключить в объятия первого попавшегося русского. Одно-единственное — кекс. Настоящий кекс — вы такого никогда не пробовали! И чай с молоком. И подушки. Вы не представляете, насколько Россия обостряет ваши чувства. Вы сокращаетесь в одном измерении, но одновременно волшебным образом расширяетесь в другом. Зрение остается соразмерным, поскольку всегда найдется чем порадовать глаз; но слух, обоняние, осязание и вкус оказываются совершенно лишними, и этот вынужденный лечебный отдых превращает их в великанов, необыкновенно чувствительных, выжидающих великанов с обостренной, как никогда прежде, восприимчивостью.
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

6
Гид объявила новость: мы не едем в Нижний Новгород. Только что в конторе «Интуриста» разыгралась бурная и драматичная сцена. Хотя наша группа и готова смириться с порядками Советского государства, но для англичанина купить билет, а потом не получить разрешения отправиться в место назначения, которое в нем указано, — это уже чересчур. Мы потребовали объяснений. Сколько можно?
Оказывается, корабли сломались. Что, все корабли? Невероятно! Но «Интурист» неумолим. Нам пришлось позорно отступить в угол, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. А гиды смотрели на нас, и их монгольские лица выражали презрение. Ну нет, мы не позволим им так просто от нас отделаться! Раз в Нижний Новгород нельзя, требуем заменить его на не менее увлекательное приключение. Мы быстро сговорились. Вот наши требования (хотя у меня и были сомнения по поводу первого пункта): взамен Нижнего Новгорода нас должны отвезти в хороший колхоз и на балет.
Сотрудники «Интуриста» сплоченной группой ретировались в другой угол, чтобы обсудить наш ультиматум. В конце концов они его приняли, и мы сменили гнев на милость. Но что-то во взгляде «Интуриста» меня по-прежнему настораживало. Казалось, в нем невидимыми чернилами было написано некое дополнительное условие. Они наверняка задумали какой-то подвох, или можете считать меня русской.
Но мы снова исполнены великодушия и благородства и постоянно убеждаем друг дружку, что «Интурист» не отвечает за неполадки на водном транспорте. Одним городом больше, одним меньше, зато мы увидим колхоз: тракторы, километры степей, сельскохозяйственных рабочих, узнаем статистику.
Мне все же интересно: а видел ли кто-нибудь Нижний? Хотя бы один турист? Сомневаюсь. Был, правда, X., который написал ужасно душещипательную книжку. Я помню, что он сидел на пристани в Нижнем, в ожидании корабля. Возможно, решил, что видел и сам город. А еще П.[37], тому даже разрешили сойти на берег и провезли (первым классом) вокруг стены автомобильного завода (который был закрыт), а потом доставили обратно на корабль. Но он ничего не смог рассказать нам о Нижнем. Кто же живет на священном холме?

Я так и знала! Нас надули. Мы побывали в «колхозе». Такая хитроумная и смешная шарада.
Рано утром к нашей гостинице подкатил шикарный автобус. В приподнятом настроении наша группа и новая переводчица, которая едва могла связать по-английски пару слов (видимо, решила, что учить язык — пустая трата времени), сели в него и отправились в путь. Мы уже отвыкли ездить в комфорте и теперь не могли скрыть своего ликования. Скорее всего, мы были похожи на группу еврейских коммерсантов, отправившихся на пикник. Автобус промчал нас по Москве, и мы, погрузившись в радостные размышления о лучших сроках посевной и урожаях, отправились в длинное-предлц^йюе путешествие к сердцу России. Мы обсуждали, сколько квадратных миль может вспахать трактор за час, и жаждали узнать очередные статистические выкладки.
Но, не проехав и получаса по пригородам Москвы, автобус вдруг остановился у небольшой ветхой деревушки. Гид собралась с духом и решительно изрекла по-английски:
— Пойдемте.
Пойдемте? Куда? Мы ведь торопимся в колхоз и не можем терять время зря!
—  Это колхоз, — объявила она и махнула рукой в сторону грязной клячи, пасшейся на лугу, и горстки деревенских домишек.
Мы удивились, но рассудили, что ей лучше знать, и вышли из автобуса. Гид указала на самый дальний дом — «Там!» — и возглавила колонну. Мы парами двинулись за ней следом, а когда добрались до места, нас загнали в маленькую комнату, оказавшуюся конторой: несколько полок и два стула. И директор. Он говорил, не умолкая, почти час, время от времени сверяясь по большой потрепанной книге, которую, будь мы в любой другой стране, наверняка бы приняли за Библию. Мне даже показалось на миг, что мы присутствуем на религиозной службе какой-то запрещенной секты. Но — нет. Лекция закончилась, и настал черед гида переводить.
—   Это место, произфодить тридцать три капусты ф год...
Мы изумленно переглядывались. Разве за это мы боролись? Тридцать три капусты!
— Лука дфе тысячи. Семь моркофи. Нитраты — нет, нету. Почфа, она хорошая. Да. Много рабуочих. Нет, они не едят капусту. Капуста — для государстфа.
Мы возроптали: это уже слишком! Даже Школьные Учителя это уразумели. Но гид не была идиоткой. Она еще немного побарахталась, но в конце концов поняла, что дело безнадежно и что учебник английского ее подвел. Заметив, что ситуация накаляется, она выкрикнула:
— Пошли!
Мне было жаль директора. Он казался таким огорченным и разочарованным. Из его прекрасной речи перевели только одну десятую! Неужели эти англичане уйдут, так и не узнав, сколько помидоров у него в теплицах?
Мы высыпали на улицу. Я направилась к автобусу.
— Вы что, не пойдете с нами? — спросил Первый Профессор.
— Нет. Капуста никогда меня не интересовала.
— А вдруг там будет что-то другое? — сказал он, сам не веря своим словам.
— Сомневаюсь.
Он мрачно пошел один.
Когда я вернулась в автобус, водитель вдруг ожил, осторожно кашлянул, ударил себя в грудь и вопросительно выставил вперед руку. Я решила, что он, услышав мой кашель, справляется о моем здоровье. И кивнула с улыбкой. Тогда он нырнул в какой-то тайник у себя под сиденьем, извлек грязную бутылку и чашку и с сияющим видом протянул их мне.
— Водка? — спросил он.
Я превратилась в китайского болванчика. Я кивала и улыбалась, выражая мою признательность и благодарность. Водитель обтер чашку носовым платком, наполнил ее и церемонно протянул мне. Вам ведь известен вкус ирландского самогона? Ну, это не совсем то. Скорее похоже на жидкий огонь. Я выпила свою порцию, потом водитель выпил тоже и спрятал бутылку. Мы сидели, улыбаясь друг другу, совершенно счастливые, меж тем как горизонт перед нашими глазами постепенно расплывался, деревья двоились и пускались в пляс, а единственная коняга каким-то загадочным образом превратилась в четырех лошадок, и те, покачиваясь, ходили друг за дружкой. Дома то взлетали в небо, то опускались, как качели на ярмарке. Так хорошо!
Вдруг я услыхала снаружи какие-то писклявые голоса. Я выглянула. Шесть маленьких мальчиков (хотя это мог быть и один-единственный мальчик, повторенный многократно, водка творила чудеса, ноги продолжали множиться) пропищали мне: «Товарищ, товарищ, товарищ». Я пошарила в сумке. К счастью, там завалялся остаток шоколадного кекса, который Первый Профессор купил для меня накануне. Я разломала его на маленькие кусочки, и эти создания склевали их прямо из моих рук, словно птички. Но тут из одной избы вышел вразвалочку здоровенный неотесанный парень. Увидев, что происходит, он одним махом сгреб детей в охапку и принялся читать им длинную нотацию. По презрительным взглядам, которые он то и дело бросал в мою сторону, я догадалась, что он напоминал им о догмах советской религии. Взять мясо (а шоколад — в сто раз хуже!) из рук капиталиста — стыд и позор! Неужели у них, граждан Советского государства, совсем нет гордости? Что же из них вырастет? Одному Ленину известно.
Закончив, парень явно остался доволен своими нравоучениями. Но стоило ему повернуться спиной к детям, те снова слетелись ко мне. Я опять им что-то накрошила. Это превратилось в игру. Казалось, что с каждым новым приступом детей становится все больше — вряд ли водка тому виной. Когда вернулись остальные члены нашей группы, я кормила уже целый полк октябрят (юных большевиков).
—  Это просто детский сад, — сказал Первый Профессор, который пришел чуть раньше других.
— Просто детский сад в прекрасном золотом... Нет-нет, Профессор, я не то имела в виду. Не слушайте меня. Я пьяна. Это все водка!
Глаза Профессора блеснули.
— Где вы ее взяли?
Взмахнув рукой, я дала понять владельцу бутылки, что Профессор мой лучший друг. Шофер снова наклонился и извлек свое сокровище.
Вид Первого Профессора, пьющего водку прямо из горлышка, никогда не изгладится из моей памяти. Но он так строго зыркнул на меня, что я прикусила язык и удержалась от комментариев.
На обратном пути в перерывах между приступами пьяного смеха Профессор поведал мне, что им показали еще одни ясли, теплицы и несколько грядок со свеклой. По его тону я догадалась, что он устал от младенцев и ему уже до лампочки овощеводство.
Препираться с «Интуристом» было бесполезно. С откровенно лживыми минами они утверждали, что мы видели именно колхоз. Ввернув парочку хлестких словечек, мы заявили им, что ничего и близко похожего мы не видели, тогда они весьма высокомерно дали нам понять, что их курс изучения английского языка не включал ругательств, чему они очень рады...
Ответить

Фотография ddd ddd 20.03 2016

Вчера вышел ужасный конфуз. Это случилось вечером на балете. Ну да, мы все же попали на балет. Я разочарована: нам показали не современный спектакль, a «Lac des Cygnes»[38] в такой устарелой постановке, что мы словно бы вернулись в царские времена. Впрочем, надо отдать должное их технике — танцевали они превосходно. По крайней мере, намного лучше, чем то, на что способны мы на Западе. Добавление — «ский» или «ов» к английской фамилии не добавит русского масла и вина к английской крови. Но мне-то хотелось посмотреть балет, где классическая техника, освобожденная от плесени традиций, соединяется с новыми формами и интерпретациями, a Lac оказался лишь впечатляющей демонстрацией tour de force[39]!
Зато вновь, как и на «Гамлете», публика была великолепна. Казалось, что некий безымянный волшебный сок течет сквозь вас, вызывая то редкое ощущение гармонии, которое появляется, когда много людей в едином порыве разделяют общее чувство босторга. В театре я чувствовала полное слияние с русскими, возможно, потому, что театр — единственное место, где они становятся свободными людьми и не ведут себя как члены групп, ячеек и советов. Так что выходка Третьего Профессора и Фермера-Птичника была особенно неприятна.
Мы все: Третий Профессор, Птичник, две Учительницы и я, оказались в одной ложе с парой русских. Один из них, как удалось узнать благодаря ломаным французским фразам, был шурином Скрипача. Он так гордился этим родством, что у меня язык не повернулся признаться ему, что игра Скрипача показалась нам весьма посредственной. Наш сосед сообщал мне имена всех танцоров и нашептывал на ухо в антрактах содержание следующего акта. После исполнения великолепного pas seul[40] публика с восторженными возгласами вскочила с мест и принялась размахивать программками.
И вот представьте себе мой ужас, когда посреди всего этого рокота восхищения я услыхала у себя за спиной выкрик: «Лжец!» Я обернулась. Оказалось, что Третий Профессор и Фермер-Птичник под шумок выясняли отношения. (Они всегда недолюбливали друг дружку, а тут их терпение лопнуло.) Зажегся свет, и публика в изнеможении опустилась в кресла. Но ТП и ФП уже почувствовали вкус крови и сцепились не на жизнь, а на смерть. Они продолжали свою перепалку, осыпая друг друга оскорбительными эпитетами, и при этом сохраняли на лицах застывшие улыбки — русские не должны догадаться, что двое англичан потеряли самообладание. Но даже слепоглухонемой африканский дикарь без труда бы смекнул, что к чему, а уж русские, естественно, были поражены.
ТП повернулся ко мне и с натянутой улыбкой прошипел:
— Вы слышали, как он назвал меня?
— Что он говорит? — прошептал мне на ухо шурин Скрипача.
Что прикажете отвечать? Скажи я: да, слышала — навлеку на себя гнев ФП, а скажи — нет, ТП решит, что я затаила на него злобу после эпизода с «землей надежды и славы».
— Что он говорит? — не унимался шурин Скрипача.
— Тсс! Они обсуждают балет. Англичане очень серьезно относятся к искусству танца, они приходят в восторг от pas-bas, plie воспламеняет их, a entrechat...
Кажется, шурин Скрипача мне не поверил.
Вот положеньице! С грехом пополам удалось достичь перемирия, и к концу антракта соперники уже сидели на своих местах, повернувшись спиной друг к дружке, и с надутым видом глядели в никуда. Но на протяжении всех последующих действий я явственно ощущала клокотавшую в них жажду реванша.
— Если я еще раз услышу... как вы называете меня... я вам мозги вышибу... не удивлюсь... если вы шпион... которому платят русские... Повторите это еще раз... Только попробуйте это сказать...
—  Incroyable![41] — бубнил шурин Скрипача, то ли обращаясь ко мне, то ли бормоча себе под нос. — Incroyable!
На обратном пути ТП и ФП шли по разным сторонам дороги. Они до сих пор пребывают в состоянии войны, а я, незадачливый нечаянный свидетель, занимаюсь тем, что ношу белые флаги и голубей от одного к другому.
В иных обстоятельствах я, возможно, посчитала бы это даже забавным, но сейчас я так устала от антагонизма. Мы, англичане, из последних сил стараемся поддерживать в себе искреннее восхищение, а русские упорно стоят на своем. Стоит ли удивляться подобным вспышкам? Суждено ли нам вернуться к нормальной жизни? Цветущие кусты утесника в темных ложбинах, стада, утопающие по колено в траве; ярко-зеленые поля Ирландии, где в ежедневном преображении трава становится плотью — существует ли все это на самом деле или сохранилось только в моей памяти? О боже...
Сегодня, проходя по Красной площади, я повстречала человека, который толкал тачку, нагруженную бронзовыми бюстами Ленина и Сталина. Часовые, стоявшие на карауле у ворот Кремля, заметив священный (серийного производства) груз, вытянулись по стойке смирно и лихо отдали честь. Но представьте мое потрясение, когда я увидела, что толкавший тачку мужчина настолько забыл о торжественности своей миссии, что не снял шапку.
Ответить