Меню сайта

[shutoff]

г-н Шутофф!

Известно, что Ленин и большевики восхищались якобинской диктатурой. Как Вы думаете между этими двумя режимами больше сходства или различия?

 

 Я думаю, что политически они идентичны, чем и объясняются трудности, которые у нас были с возможностью ознакомиться с взглядами противников не только якобинцев...

 

 Что касается причин, по которым Николай 2 уехал из Царского села в ставку армии в Могилёв, то Ваши, г-н Учёный, предположения слишком смелы - он перед этим отстранил своего дядю Николая Николаевича и сам стал Верховным Главнокомандующим. Тогда ситуация на фронте требовала его присутствия - готовилось мощное наступление...

[Ученый]

 

Луи 14 был очень мощным правителем, он и из Версаля мог наводить порядок. А такому слабому королю как Луи 16, да еще и учитывая демократические тенденции той эпохи, нужно было быть поближе к народу.

Нужно было...

А он - простак - не догадался, и Вас рядом не было, чтобы подсказать...

Находиться в городе, склонному к мятежу - значит быть его заложником. Затем революционеры и требовали его возвращения в Париж, чтобы он был у них под колпаком, а не для того чтобы "был поближе к народу".

 

нужно было или быть ближе к народу, или уж сбежать, пока было время. Нерешительный Луи выбрал гибельный путь - внешне подчиняться революционерам, а втайне строить против них козни. 

[Ученый]

 

г-н Шутофф!

Известно, что Ленин и большевики восхищались якобинской диктатурой. Как Вы думаете между этими двумя режимами больше сходства или различия?

 

 Я думаю, что политически они идентичны, чем и объясняются трудности, которые у нас были с возможностью ознакомиться с взглядами противников не только якобинцев...

 

 Что касается причин, по которым Николай 2 уехал из Царского села в ставку армии в Могилёв, то Ваши, г-н Учёный, предположения слишком смелы - он перед этим отстранил своего дядю Николая Николаевича и сам стал Верховным Главнокомандующим. Тогда ситуация на фронте требовала его присутствия - готовилось мощное наступление...

 

Ну и каких успехов он добился как главнокомандующий? А Петроград оставил на весьма непопулярную царицу.

 

Мне кажется главное различие между якобинцами и большевиками было в том, что якобинцы признавали незыблемым право на собственность. Французская революция сопровождалась масштабной приватизацией, или как тогда говорили "продажей национальных имуществ". Все имущество эмигрантов (а во время террора дворяне были вынуждены бежать за границу) продавалось частным лицам, понятно что имея связи в правящих кругах это имущество можно было скупить за бесценок, например Дантон приобрел большое имение, хотя и подвергся сильным подозрениям в коррупции. При директории же (а ее возглавляли тоже бывшие якобинцы) воровство и коррупция приобрела грандиозные масштабы.

 

Большевики же пытались все национализировать, поэтому и сами не могли стать владельцами "заводов, газет, пароходов", а ограничивались пайками, дачами и автомобилями. Правда процветал вывоз ценностей за границу, вероятно некоторые ловкачи сделали на этом состояние. Но роскошь получила распространение среди партийной элиты только после ВОВ, а еще  в 30-е годы они хотя бы внешне старались выглядеть скромно.

[shutoff]

 Г-н Учёный, разве Вы ничего не слышали о "партийном минимуме" 30-х гг.? Я как-то жил в бывшей казарме Конногвардейского полка перестроенной при Советах для руководящих работников Ленинградского исполкома. Хозяев квартиры (муж моей соседки был директором советского з-да) после 1934 г. "уплотнили" и в их квартиру подселили нуждающихся...

 Жизнь развивается по своим законам ничего общего не имеющих с официальными догмами...

[Ученый]

 Г-н Учёный, разве Вы ничего не слышали о "партийном минимуме" 30-х гг.? Я как-то жил в бывшей казарме Конногвардейского полка перестроенной при Советах для руководящих работников Ленинградского исполкома. Хозяев квартиры (муж моей соседки был директором советского з-да) после 1934 г. "уплотнили" и в их квартиру подселили нуждающихся...

 Жизнь развивается по своим законам ничего общего не имеющих с официальными догмами...

нет, не слышал. Я знаю партмаксимум - ограничение доходов членов партии в 20-е годы.

[Стефан]

Французская монархия со времени своего основания не имела ни постоянной формы, ни прочного государственного права. В первые времена французской монархии корона доставалась по выборам; верховная власть принадлежала нации, а король являлся только предводителем войск, зависящим от общей воли народа, постановлявшего все решения и определявшего всякое предприятие. Нация избирала своего верховного главу, короля, под председательством которого она осуществляла свою законодательную власть на Марсовых полях³, а судебную власть – в низших народных собраниях под управлением одного из королевских чиновников. Эта королевская демократия во время феодального режима уступила место королевской аристократии. Верховная власть усилилась, вельможи отняли ее у народа, подобно тому, как впоследствии король отнял ее у вельмож. В эту эпоху монарх сделался наследственным владыкой, но не в качестве короля, а как владелец лена; законодательный авторитет остался принадлежностью аристократии в их обширных владениях или в парламентах баронов; а судебная власть над подданными сосредоточилась в руках вассалов в вотчинных судах⁴. Далее, власть все более и более концентрировалась, переходя от большего числа к меньшему, и в конце концов от небольшого числа представителей власть перешла к одному. В продолжение многих веков короли Франции, рядом последовательных усилий, разрушили феодальное здание и на его обломках утвердили свою власть. Они завладели ленами, подчинили себе вассалов, уничтожили парламент баронов, уничтожили или подчинили себе вотчинные суды, – они присвоили себе законодательную власть, а судебная власть отправлялась в их интересах парламентами юристов.

 

Генеральные штаты⁵, которые созывались ввиду настоятельной нужды государства получить субсидию, {37} составлялись из трех сословий – духовенства, дворянства и среднего сословия и никогда постоянного правильного значения не имели. Возникнув во время усиления королевской власти, сначала они пользовались господствующим влиянием, впоследствии были совершенно уничтожены ею. Но наиболее сильную и упорную оппозицию своему возвышению короли встретили не со стороны этих собраний, сила и судьба которых находилась в их руках, а со стороны аристократии, которая сначала защищала от короля свое господство, а потом свое политическое значение. Со времени Филиппа-Августа и до Людовика IX она боролась за сохранение своей власти; начиная с Людовика XI и до Людовика XVI – за то, чтобы сделаться орудием королевской власти. Фронда была последней кампанией аристократии. В правление Людовика XIV абсолютная монархия окончательно основалась и господствовала беспрепятственно.

 

Режим, господствовавший во Франции со времен Людовика XIV и до революции, скорее характеризуется полным произволом, чем деспотией, так как монарх мог гораздо больше того, что делал. Развитию этого огромного авторитета ставились лишь слабые преграды. Корона распоряжалась совершенно свободно – личностью при помощи бланковых приказов об арестовании (lettres de cachet)⁶, собственностью – при помощи конфискации, доходами – при помощи налогов. Правда, некоторые корпорации обладали средствами обороны в виде так называемых привилегий; но эти привилегии очень редко уважались. Так, парламент⁷ пользовался привилегией принимать или отвергать тот или иной налог, но король всегда заставлял его вносить налоги в парламентские росписи во время так называемых королевских заседаний и наказывал ослушных членов парламента ссылкою. Дворянство было освобождено от податей, духовенство имело право само себя облагать добровольными приношениями; некоторые провинции откупались от налога определенными суммами, другие самостоятельно производили раскладку их. Таковы небольшие гарантии, которыми обладала Франция; кроме того, все эти гарантии были направлены к выгодам имущих классов и к ущербу для народа. {38}

 

Находящаяся в такой зависимости Франция к тому же была очень плохо сорганизована; общественные злоупотребления делались еще более тяжелыми вследствие несправедливого распределения гражданских прав французов. Разделенная на три сословия⁸, которые в свою очередь делились на многочисленные классы, нация была предоставлена проявлениям деспотизма и злу, проистекающему от неравенства. Дворянство разделялось частью на придворных, живущих милостями короля, т.е. на счет народа, получая в свои руки управление различными провинциями или высшие должности в армии; частью на дворян, недавно получивших дворянское достоинство, руководящих администрацией, занимая должности интендантов и другие гражданские места⁹; частью на судейское дворянство, заведовавшее судебной властью и имевшее исключительное право занимать судебные должности; и, наконец, на дворянство земельное, угнетавшее деревню, пользуясь своими феодальными правами, пережившими права политические. Духовенство делилось на два класса, из которых одним были предоставлены епархии и аббатства с их богатыми доходами, а другим – апостольское служение и бедность. Среднее сословие, изнуренное налогами двора, унижаемое дворянством, вдобавок было еще само разделено на враждующие друг с другом корпорации, организованные для охранения односторонних интересов их. Это сословие владело едва одной третью всех земель, с которой они принуждены были платить феодальный оброк помещикам, десятинный сбор – духовенству и подати – королю. В возмездие за все эти жертвы они не пользовались никакими политическими правами, не принимали никакого участия в управлении и совершенно не допускались к государственной службе.

 

Людовик XIV подверг пружины абсолютной монархии слишком долгому и слишком сильному напряжению. Властолюбивый, раздраженный смутным временем юности, он уничтожил всякое противодействие, всякую оппозицию, как со стороны аристократии, проявлявшиеся в виде возмущений, так и со стороны парламента, проявлявшиеся в виде предостережений, а также и со стороны протестантов, {39} стремившихся к свободе совести, что церковь объявила ересью, а король – мятежом. Людовик XIV покорил аристократию, призвав ее ко двору, где ценою своей независимости она купила себе удовольствия и милости. Парламент, бывший до тех пор орудием королевской власти, пожелал быть равносильным ей, за что король высокомерно заставил его смириться и замолчать на шестьдесят лет. Наконец, отмена Нантского эдикта была последним дополнением к этим проявлениям деспотизма. Самовластное правительство не только не хотело встречать сопротивление, но желало еще, чтобы его одобряли и ему подражали. Подчинив себе всякое проявление общественной деятельности, оно преследует свободу совести, а когда у него не осталось больше политических противников, оно начало искать новых жертв среди религиозных диссидентов. Безграничная власть Людовика XIV внутри государства была направлена против еретиков, а, выйдя за пределы его, направилась против Европы. Система притеснений нашла советников – в лице честолюбцев, служителей – в драгунах, нашла успех, который поощрял ее к дальнейшим действиям. Язвы, разъедавшие Францию, были покрыты лаврами, ее стоны заглушены победными песнями. Но в результате всего этого, когда перемерли даровитые люди, прекратились победы, промышленность перешла в другие страны, деньги исчезли, стало вполне ясно, что деспотизм своими успехами исчерпывает свои собственные средства и вперед уничтожает свое собственное будущее.

 

Смерть Людовика XIV послужила сигналом реакции: произошел резкий переход от религиозной нетерпимости к неверию, от духа покорности – к протестам. За время регентства третье сословие увеличило свое значение, как увеличив свое материальное благосостояние, так и возвысившись нравственно, между тем как дворянство все более и более теряло свое нравственное достоинство, а духовенство свое влияние. В царствование Людовика XV двор вел менее блестящие и очень разорительные войны; он начал тайную борьбу с общественным мнением и явную с парламентом. Воцарилась полная анархия, управление попало в {40} руки любовниц, власть пришла в полный упадок, и оппозиция с каждым днем все более усиливалась.

 

Положение парламентов и сама система их изменились. Король предоставил им власть, которую потом они обратили против него. В тот момент, когда общими усилиями парламента и королевской власти остатки аристократии были окончательно разбиты, они сами разделились, как всякие соратники после победы. Королевская власть стремилась разбить сделавшееся опасным для нее, перестав быть полезным; а парламент в свою очередь хотел подорвать королевскую власть. Эта борьба между королем и парламентом, которая при Людовике XIV была все время благоприятна короне, при Людовике XV велась с переменным счастьем, а закончилась революцией. По самой своей природе парламент не может не быть орудием. Его привилегии и корпоративное честолюбие заставляли его всегда противостоять силе и помогать слабым; по очереди он помогал сначала короне против аристократии, потом народу против короны. Это и сделало его столь популярным в царствование Людовика XV и Людовика XVI, хотя он нападал на корону исключительно из соперничества с ней. Общественное мнение не требовало отчетов в побуждениях, руководивших им; оно сочувствовало не его властолюбию, а его сопротивлению; оно его поддерживало, потому что нашло в нем защиту. Одобряемый и поощряемый таким образом, парламент стал грозным для королевской власти. Сопротивления парламента после того, как им было отвергнуто завещание самого деспотического короля, требовавшего полного повиновения, после того, как он восстал против Семилетней войны, получил контроль над всеми финансовыми операциями и настоял на уничтожении иезуитов, сделались так энергичны и так часто повторялись, что двор, встречая их на каждом шагу, наконец, понял, что ему необходимо или повиноваться парламенту, или подчинить его себе. И он решил привести в исполнение план преобразования парламента, предложенный канцлером Мопу. Этот смелый человек, который, по собственному его выражению, был призван, чтобы освободить корону из-под ига приказных, заменил этот враждебный парламент {41} другим, более послушным. Вслед за тем и вся магистратура Франции, по примеру парижской, потерпела ту же участь.

 

Но прошло время, благоприятное для государственных переворотов. Самовластие было настолько уже дискредитировано, что король едва отваживался им пользоваться, встречая неодобрение даже со стороны двора. Образовалась новая власть, власть общественного мнения, хотя и не признанная еще, но тем не менее получившая уже такое влияние, что решения ее становились законами. Нация, которая до сих пор совершенно игнорировалась, мало-помалу восстановляет свои права; она хотя и не принимает участия в управлении, но оказывает на него влияние. Этим путем образуется всякая новая сила; сначала она не принимает участия в управлении, а только наблюдает извне; затем она переходит от права контроля к праву содействия. И вот, наконец, настало время, когда среднее сословие должно было получить свое право участия в правлении. Оно уже раньше делало попытки к получению этого права, но эти попытки были бесплодны, так как были преждевременны; раньше оно не имело еще ничего, чем бы могло возвыситься, и не было достаточно сильно, чтобы приобрести власть, так как право свое можно получить только силой. Поэтому оно было только третьим сословием, занимая третье место как при восстаниях, так и в Генеральных штатах; все делалось при помощи его, но ничего для него. При феодальной тирании оно служило королям против господ; во время министерского и фискального деспотизма оно служило знати против короля; но в обоих этих случаях оно являлось лишь орудием, в первом – короны, во втором – аристократии. Борьба велась в чуждой ему сфере и за чуждые интересы. Когда аристократия во время Фронды была окончательно побеждена, третье сословие сложило оружие, что достаточно показывает, насколько роль его была второстепенной.

 

Наконец, после целого века абсолютного подчинения третье сословие появляется на сцене, но уже действует во имя своих собственных интересов. Что прошло, то не вернется, и для аристократии не было уже возможности вновь подняться после ее падения, так же, как невозможно это {42} было и для абсолютной монархии. У королевской власти должен был явиться новый противник, так как никогда нет недостатка в кандидатах на власть. Этим противником явилось третье сословие, сила которого, богатство, просвещение и самостоятельность – росли с каждым днем; оно должно было победить королевскую власть и ограничить ее. Парламент был корпорацией, но не являлся сословием; в этой новой борьбе он мог способствовать переходу власти из одних рук в другие, но не мог удержать ее для себя.

 

Двор сам способствовал прогрессу третьего сословия, помогал развитию одного из наиболее сильных средств его – просвещению. Один из самых неограниченных монархов помогал движению умов и против своего желания создал общественное мнение. Поощряя восхваление, он подготовил осуждение, ведь нельзя преследовать свою выгоду так, чтобы это не обратилось против вас же. Когда кончились хвалебные песни, начались исследования, и философы восемнадцатого века сменили литераторов семнадцатого. Религия, законы, злоупотребления – все являлось для них предметом исследования и размышления. Они раскрывали права народа, выражали его нужды, указывали на несправедливости. Этим путем образовалось сильное и просвещенное общественное мнение, удары которого чувствовало правительство, но не осмеливалось заглушить его голос. К общественному мнению прислушивались даже те, на которых оно нападало: придворные во имя моды, власти в силу необходимости подчинялись его требованиям; таким образом, век реформ был подготовлен веком философии, так же точно, как этот последний был подготовлен веком процветания изящных искусств.

 

Вот в каком состоянии была Франция, когда 11 мая 1774 г. вступил на престол Людовик XVI. Новое царствование получило в наследство от предыдущего большие затруднения: расстроенные финансы, которые не могло исправить ни экономное и миролюбивое министерство кардинала Флери, ни ведущее к банкротству министерство аббата Терре, неуважение к власти, несговорчивый парламент и властное общественное мнение. Из всех королей Людовик XVI по {43} своим намерениям и качествам лучше всего подходил к своей эпохе. Все были утомлены от произвола, он был склонен не пользоваться им; все были раздражены ужасным распутством двора Людовика XV, – новый король отличался чистотой нравов и умеренностью своих потребностей; все требовали реформ, которые сделались неизбежными, – он сознавал общественные нужды и гордился, что мог их удовлетворить. Но делать добро было так же трудно, как и продолжать зло. Надо было бы иметь силу, как для того, чтобы заставить привилегированные классы подчиниться реформам, так и для того, чтобы заставить народ переносить злоупотребления, а Людовик XVI не был ни преобразователем, ни деспотом. Ему не хватало той великой силы воли, которая одна только способна производить государственные перевороты и которая одинаково необходима как монарху, который хочет ограничить свою власть, так и монарху, желающему ее усилить. Людовик XVI имел здравый ум, прямое и доброе сердце, но не обладал энергичным характером и не мог настойчиво вести дела. Его проекты улучшений встречали препятствия, которые он не предвидел и которые он не успел победить. Таким образом, он пал благодаря своим попыткам реформ, как другой мог бы пасть, отказавшись от них. Его царствование вплоть до созыва Генеральных штатов было рядом безрезультатных попыток улучшений.

 

Выбор Морепа премьер-министром, который сделал Людовик XVI при восшествии на престол, особенно способствовал тому, что все его царствование получило такой характер нерешительности. Молодой король, проникнутый идеей о своих обязанностях и сознавая свою неспособность их выполнить, прибег к опытности семидесятитрехлетнего старика, который впал в немилость в царствование Людовика XV за свою оппозицию королевским любовницам. Но вместо мудреца он нашел в нем только царедворца, гибельное влияние которого осталось на всю его жизнь. Морепа мало заботился о благе Франции и о славе своего государя – он заботился только о том, чтобы не потерять его благосклонность. В качестве президента совета он жил в Версале в комнатах, смежных с покоями короля; он повлиял на ум и {44} характер Людовика XVI, сделав их нерешительными; он приучил его к полумерам, к смене систем, к непоследовательности и, сверх всего, к необходимости во всем действовать чужим умом, а не своим. Морепа пользовался правом выбирать министров. Эти последние по отношению к нему так же держались, как он сам по отношению к королю. Боясь потерять свой кредит, он держал в отдалении от министерства людей, сильных своими связями, и назначал министрами людей новых, которые нуждались в нем, чтобы удержаться на месте и проводить свои реформы. Он по очереди призывал и поручал ведение дел Тюрго, Мальзербу, Неккеру, а они пытались вводить улучшения, каждый в той части управления, которая была им наиболее хорошо изучена.

 

Мальзерб, происходивший из судейской семьи, наследовал истинные добродетели, а не предрассудки парламентаризма. Свободный ум соединялся в нем с прекрасной душой. Он хотел каждому возвратить его права: осужденным – возможность защиты; протестантам – свободу совести; писателям – свободу печати; каждому французу – гарантию личности; он предложил отмену пыток, восстановление Нантского эдикта, уничтожение бланковых приказов об аресте (lettres de cachet) и отмену цензуры. Тюрго, человек с большим и сильным умом, с решительным характером, с необыкновенной силой воли, пытался осуществить еще более широкие замыслы. Он соединился с Мальзербом, чтобы с его помощью довершить учреждение такой административной системы, которая привела бы к единству в управлении и к равенству в государстве. Этот добродетельный гражданин постоянно был занят мыслью об улучшении судьбы народа: он один предполагал сделать все то, что позднее совершила революция, – уничтожить все сервитуты и все привилегии. Он предложил освободить деревню от барщины, провинции от их застав, торговлю от внутренних таможен, промышленность от всех стеснений и, наконец, заставить знать и духовенство платить налоги одинаково с третьим сословием. Этот великий министр, про которого Мальзерб говорил, что у него голова Бэкона, а сердце Лопиталя, хотел, при помощи провинциальных собраний, приучить нацию к {45} общественной жизни и приготовить ее к восстановлению Генеральных штатов. Если бы он удержался на своем месте, он бы произвел революцию путем правительственных распоряжений. Но при режиме, в котором господствовали частные привилегии и всеобщее порабощение, нельзя было провести ни одного проекта, имевшего целью общественное благо. Тюрго, возбудив против себя неудовольствие придворных своими попытками к улучшению общественного строя и неудовольствие парламента отменой натуральных повинностей и внутренних таможен, наконец, встревожил старого министра тем влиянием, которое он стал приобретать над Людовиком XVI, благодаря своим добродетелям. Людовик XVI покинул его, хотя и говорил, что только он и Тюрго¹⁰ одни желают блага народу.

 

В 1776 г. Тюрго был смещен с поста генерального контролера финансов¹¹ и заменен Клюни, бывшим интендантом в Сан-Доминго, который в свою очередь через шесть месяцев был заменен Неккером. Неккер был иностранец, протестант, банкир и скорее великий администратор, чем государственный человек; он задумал реформу Франции по плану менее обширному, чем план Тюрго, но он проводил его с бо́льшим тактом и выдержкой. Назначенный министром с тем, чтобы он нашел деньги для двора, он пользовался этой нуждой двора, чтобы дать некоторые свободы народу. Он поправил финансы, введя в них порядок, и дал возможность провинциям до некоторой степени участвовать в их управлении. Его идеи были благоразумны и верны: они состояли в том, чтобы уравнять доходы с расходами, сократив последние; в обыкновенное время пользоваться только налогами, а к займам прибегать лишь в особо важных случаях, когда вместе с настоящим затрагивались интересы и будущего; устанавливать налоги при помощи провинциальных собраний и установить гласную отчетность для облегчения заключения займов. Эта система основывалась на сущности займа, который, нуждаясь в кредите, требует от администрации гласности, а также на сущности налога, который, имея необходимость в согласии платящих, требует разделения с ними власти. Каждый раз, когда правительство имеет {46} недостаток в средствах и принуждено просить их, то, если оно обращается с этим к заимодавцам, оно должно им представить свой баланс, если же оно обращается к плательщикам налогов, оно обязано предоставить им некоторое участие во власти. Таким образом, займы привели к отчетности, а налоги к Генеральным штатам; первые подчинили власть суду общественного мнения, а вторые – народу. Но Неккер, хотя и проводил реформы с меньшим нетерпением, чем Тюрго, и хотя желал устранить злоупотребления выкупом, в то время как его предшественник хотел их прямо уничтожить, не оказался счастливее его. Своей экономией он восстановил против себя придворных; действия провинциальных собраний возбудили негодование парламента, который хотел сохранить за собой исключительное право оппозиции; кроме того, премьер-министр не мог простить ему некоторые признаки влияния, которым он пользовался. И он был вынужден покинуть свой пост в 1781 г., несколько месяцев спустя после обнародования знаменитого отчета (Comptes rendus) о состоянии финансов, который внезапно посвятил Францию в состояние государственных дел и сделал уже навсегда невозможным возвращение к неограниченной власти.

 

Вскоре после удаления Неккера умер Морепа. Его место около Людовика XVI заняла королева и наследовала все его влияние на короля. Этому доброму, но слабому королю было необходимо, чтобы кто-нибудь им управлял. Его жена, молодая, красивая, деятельная и тщеславная, приобрела сильное влияние на него. Но дочь Марии-Терезии или слишком хорошо помнила о своей матери, или, наоборот, совершенно о ней забыла; в ней смешивались легкомыслие и властолюбие, и свою власть она употребляла только затем, чтобы облекать ею других, которые и были причиной гибели всего государства и ее собственной. Морепа не доверял министрам-царедворцам, а выбирал всегда министров популярных, хотя, правда, не поддерживал их; если это не привело к добру, то и зло не было увеличено. После его смерти популярных министров заменили министры-царедворцы, и они своими ошибками сделали кризис, который первые хотели предупредить своими реформами, неизбежным. Разница в {47} выборе оказалась очень важной; благодаря ей с переменой людей произошла перемена во всей системе администрации. Этот момент надо считать началом революции. Отмена реформ и возвращение беспорядков ускорили ее наступление и усилили ее ожесточенность.

 

Колонн, бывший интендантом, был назначен генеральным контролером финансов. Управлять этим министерством, в то время самым важным, было крайне трудно. Неккер имел двух преемников, но никто не мог его заменить; тогда в 1783 г. обратились к Колонну. Колонн был смел, блестящ, красноречив, легко работал, ум имел легкий и изобретательный. По ошибке или по расчету, он принял в администрации систему, совершенно противоположную системе своего предшественника. Неккер советовал бережливость, Колонн восхвалял расточительность; придворные были виной падения Неккера, – Колонн думал удержаться благодаря им. Свои софизмы он поддерживал своей щедростью; королеву он убеждал празднествами, вельмож – пенсиями; он дал большое движение финансам, чтобы числом и легкостью своих операций заставить верить в справедливость своих желаний; он даже увлек капиталистов, будучи вначале очень аккуратен в своих платежах. Он продолжал делать займы и после заключения мира и исчерпал, таким образом, кредит, который своим благоразумием доставил правительству Неккер. Когда этот источник, которым он так неумело пользовался, был исчерпан, он, чтобы продлить свою власть, должен был прибегнуть к налогам. Но к кому обратиться за ними? Народ не был уже в состоянии платить больше, а привилегированные классы не желали ничем поступиться. Но надо было на что-нибудь решиться, и Колонн, надеясь достигнуть большего нововведением, созвал собрание нотаблей¹², которые 22 февраля 1787 г. и открыли свои заседания в Версале. Но обращение к помощи других должно было быть концом системы, основанной на расточительности. Министр, который поднялся благодаря тому, что щедро давал, не мог удержаться, когда стал просить.

 

Нотабли, выбранные правительством из среды высших классов, образовали особое собрание при министерстве, не {48} имевшее ни собственного существования, ни полномочий. К этому собранию обратился Колонн, полагая, что оно, будучи зависимым, окажется более покорным и ему удастся избежать обращения к парламентам или к Генеральным штатам. Но это собрание, составленное из привилегированных, было мало склонно к жертвам. Его нерасположение к ним еще усилилось, когда оно увидало бездну, созданную всепоглощающим правительством. Оно с ужасом узнало, что в несколько лет долги страшно увеличились и достигли одного миллиарда шестисот сорока шести миллионов и что доходы дают ежегодно дефицит в сто сорок миллионов. Это открытие было сигналом падения Колонна. Он пал и был замещен своим противником в собрании – архиепископом Санским Ломени де Бриенном. Бриенн рассчитывал на преданность большинства нотаблей, так как они поддерживали его, чтобы низвергнуть Колонна. Но члены привилегированных сословий были так же мало расположены жертвовать Бриенну, как и его предшественнику; они помогали ему в его происках, когда это согласовалось с их интересами, но не захотели помогать его честолюбию, до которого им не было никакого дела.

 

Епископ Санский, которому ставили в упрек то, что он не имел плана, и не мог, собственно, иметь его. Нельзя было продолжать расточительность Колонна, но не время было возвращаться и к сокращениям Неккера. Экономия, которая в прежнее время была бы средством спасения, не могла уже помочь теперь. Теперь требовались или новые налоги, но парламент на них не соглашался, или новые займы, но кредит был истощен, или же, наконец, пожертвования со стороны привилегированных классов, которые не хотели их делать. Бриенн, который всю жизнь мечтал о министерстве, но который обладал слишком слабыми данными, чтобы выйти из этого затруднительного положения, испытал все средства, но ничего не достиг. Это был человек деятельного, но слабого ума, смелого, но непостоянного характера. Смелый перед тем, как начать что-нибудь, но потом ослабевавший, он погубил себя своей нерешительностью, своей недальновидностью и изменчивостью своих средств. Ему приходилось {49} выбирать только между отчаянными средствами, но и тут он не мог решиться на которое-нибудь одно и ему следовать.

 

Собрание нотаблей оказалось мало покорным и очень бережливым. Одобрив учреждение провинциальных собраний, постановление о хлебной торговле, уничтожение повинностей натурой и установление нового штемпельного налога, собрание разошлось 25 мая 1787 г. Разойдясь, оно разнесло по всей Франции все, что стало ему известно о нуждах престола, об ошибках министерств, о расточительности двора и о непоправимых бедствиях народа. Бриенн, освободившись от этого собрания, прибег опять к налогам как к ресурсу, которым в продолжение некоторого времени не пользовались. Он потребовал занесения в парламентские регистры двух указов – указа о гербовом сборе и о поземельном налоге. Но парламент, находившийся в полной силе своего могущества и тщеславия и который в финансовых затруднениях правительства видел средство к увеличению своей власти, отказался исполнить его требование внесения в регистры. Парламент был изгнан в Труа; его пребывание там ему надоело, и министр возвратил его из этой ссылки под условием принятия указов. Но это было лишь отсрочкой неприязненных действий; нужды короны скоро сделали борьбу еще более ожесточенной. Министру снова нужны были деньги, само существование его было связано с получением нескольких займов, общая сумма которых достигала почти до четырехсот сорока миллионов. И ему необходимо было внесение их в парламентские регистры.

 

Бриенн ожидал оппозиции парламента; поэтому для внесения этих указов в регистры было устроено королевское заседание; а для того, чтобы задобрить магистратуру и общественное мнение, в том же заседании было постановлено восстановить протестантов в их правах, было обещано Людовиком XVI ежегодное опубликование финансовых отчетов и созыв Генеральных штатов не позднее как через пять лет. Но этих уступок было уже недостаточно: парламент все-таки отверг внесение займов в регистры и восстал против тирании министерства. Некоторые из его членов, в числе которых был и герцог Орлеанский, подверглись ссылке. Парламент {50} постановил протестовать против lettres de cachet и требовал возвращения своих членов. Король отверг это постановление, но парламент подтвердил его. Борьба разгоралась все сильнее и сильнее. Магистратура Парижа встретила поддержку со стороны всей магистратуры Франции и поощрение со стороны общественного мнения. Она провозгласила права города и свою собственную некомпетентность в деле налогов; сделавшись либеральной из собственных выгод, великодушной вследствие гнета, она восстала против произвольных арестов и потребовала, чтобы Генеральные штаты собирались регулярно. После этого геройского выступления она приняла решение о несменяемости своих членов и объявила, что никто другой не вправе занять их должности. За этой смелой манифестацией последовал арест двух членов парламента – д’Эпремениля и Гуаляра, реформа самого парламента и учреждение верховного судилища (cour plénière).

 

Бриенн понял, что оппозиция парламента сделалась систематической и что она будет возобновляться при каждом испрошении субсидии или при каждом утверждении займа. Ссылка явилась только временным средством, которое остановило оппозицию, но не уничтожило ее. Поэтому он составил проект свести деятельность этого учреждения к исключительно юридической; для выполнения этого плана он избрал себе в помощники хранителя государственной печати Ламуаньона. Ламуаньон был очень подходящим человеком для проведения решительных мер; он обладал смелостью и энергичную настойчивость Мопу соединял с большим благоразумием и честностью. Но он ошибся в силе правительства и в том, что было возможно в его время. Мопу изменил парламент переменой состава его членов, а Ламуаньон хотел его уничтожить вовсе. Первая из этих мер в случае удачи дала бы только временное успокоение, вторая должна бы была дать успокоение окончательное, ибо она уничтожала власть, в то время как первая ограничивалась только перемещением ее. Но реформа Мопу оказалась непрочной, а реформа Ламуаньона неисполнимой. Тем не менее надо сказать, что проведение ее было начато вполне разумно. В один и тот же {51} день была удалена вся магистратура Франции, чтобы уступить место новой судебной организации. Хранитель государственной печати отнял у парижского парламента его политические права, чтобы передать их верховному судилищу (cour plénière), составленному министерством; он ограничил, кроме того, его судебную компетенцию в пользу окружных судов, круг деятельности которых он расширил. Но общественное мнение было возмущено, уголовный суд (Châtelet) протестовал, провинции поднялись, верховное судилище не могло ни образоваться, ни начать действовать. Вспыхнули смуты в Дофине, в Бретани, в Провансе, во Фландрии, в Лангедоке, в Беарне; министерству вместо частичной оппозиции парламентов пришлось иметь дело с оппозицией более горячей и более всеобщей. Дворянство, третье сословие, провинциальные штаты и даже духовенство – все приняли теперь в ней участие. Бриенн, вынуждаемый финансовыми нуждами, созвал экстренное собрание духовенства, которое обратилось к королю с адресом, прося его об уничтожении верховного судилища и о немедленном собрании Генеральных штатов, так как только они могли бы поправить расстроенные финансы, обеспечить государственный долг и прекратить этот конфликт между властями.

 

Санский архиепископ своей распрей с парламентом отсрочил на время финансовые затруднения, но вызвал вместо них затруднения правительственные. И в момент, когда эти последние прекратились, первые появились снова и решили падение министерства. Не получая ни податей, ни займов, не имея возможности пользоваться верховным судилищем и не желая созывать парламенты, Бриенн прибег, наконец, к последнему ресурсу – обещал созвать Генеральные штаты. Но этой мерой он ускорил свое падение. Он был призван к управлению финансами с тем, чтобы выйти из затруднительного положения, а он его еще ухудшил; он должен был достать деньги, а взять их было негде. Кроме всего этого, он довел до отчаяния нацию, восстановил сословия против государства, скомпрометировал авторитет правительства и сделал неизбежным худшее, по мнению двора, средство к получению денег – созыв Генеральных штатов; он пал {52} 25 августа 1788 г. По случаю его падения была приостановлена уплата государственных рент, а это являлось уже началом банкротства. Этот министр был предметом наибольших нападок, так как был последним. Унаследовав от прошлого все затруднения и все ошибки, он принужден был бороться против трудности своего положения очень слабыми средствами. Он пытался бороться интригами, притеснениями; он ссылал парламент, закрывал его на время, уничтожал его: все было против него, ничто не помогало. После долгой бесплодной борьбы он пал жертвой утомления и слабости, я не решаюсь сказать – вследствие своей неспособности, так как будь он гораздо более сильным и гораздо более искусным, будь он Ришелье или Сюлли, – он все равно пал бы. Никто не был уже в состоянии добывать деньги или продолжать угнетать народ. В оправдание ему надо сказать, что он не сам создал то положение, из которого не умел выпутаться; он виноват лишь тем, что был слишком самонадеян, когда принял его. Он пал жертвой ошибок Колонна, который воспользовался кредитом, созданным Неккером, для своей расточительности. Таким образом, Колонн разрушил кредит, а Бриенн, желая восстановить его силой, подорвал основание власти.

 

Правительству осталось только одно средство, престолу одно спасение – созыв Генеральных штатов. Их настоятельно требовали и парламент, и пэры королевства 13 июля 1787 г., и сословия Дофине в визильском собрании, и духовенства в своем парижском собрании. Провинциальные штаты приготовили к ним умы, нотабли явились предтечами их. Король, обещавший 18 декабря 1787 г. созвать Генеральные штаты в продолжение пяти лет, 8 августа 1788 г. назначил днем открытия их 1 мая 1789 г. Был опять призван Неккер, парламент восстановлен, верховное судилище уничтожено, окружные суды закрыты, провинции удовлетворены; новый министр принял все меры для избрания депутатов и созыва Штатов.

 

В это время в оппозиции, которая до сих пор отличалась единодушием, произошла большая перемена. Министерство Бриенна встречало противодействие со стороны всех {53} сословий государства, так как оно стремилось все их угнетать. При Неккере министерство встречало оппозицию только со стороны тех сословий, которые домогались власти для себя и порабощения для народа. Правительство сделалось из деспотического – национальным, а они одинаково остались против него. Парламент поддерживал борьбу скорее за власть, чем во имя народного блага; дворянство соединилось с третьим сословием больше из ненависти к правительству, чем из любви к народу. Каждая из этих двух корпораций требовала созыва Генеральных штатов: парламент надеялся господствовать при помощи их, как в 1614 г., а дворянство полагало, что при помощи их оно вернет свое утраченное влияние; поэтому-то магистратура и предложила за образец Генеральных штатов 1789 г. принять Штаты 1614 г., но общественное мнение отвергло это предложение; дворянство не согласилось на двойное представительство третьего сословия, и раздор вспыхнул между этими двумя сословиями.

 

Дух времени, необходимость реформ, значение, которое приобрело третье сословие, – все требовало этого двойного представительства. И в провинциальных собраниях оно было уже допущено. Когда Бриенн перед выходом из министерства обратился к литераторам, желая знать лучший состав и лучшее устройство Генеральных штатов, появились в числе других работ, особенно излюбленных народом, знаменитая брошюра Сьейеса – „О третьем сословии“ (tiers état) и брошюра д’Антрега „О Генеральных штатах“ (états généraux). Общественное мнение с каждым днем высказывалось все больше и больше. Неккер, желая его удовлетворить и не осмеливаясь это сделать, желая угодить всем сословиям, желая заслужить всеобщее одобрение, созвал новое собрание нотаблей 6 ноября 1788 г., чтобы обсудить состав Генеральных штатов и способ избрания их членов. Он думал заставить это собрание согласиться с двойным числом представителей третьего сословия; но собрание отвергло это предложение, и он принужден был сам решить, против желания нотаблей, то, что он должен был бы решить, вовсе их не спрашивая. Неккер не сумел избегнуть распрей, потому что предварительно не разрешил всех затруднений. Он не {54} принял на себя инициативы по вопросу о двойном представительстве третьего сословия, как позднее не принял ее и по вопросу о голосовании посословном или поголовном. Когда Генеральные штаты были собраны, разрешение этого второго вопроса, от которого зависела судьба власти и судьба народа, было предоставлено силе.

 

Хотя Неккеру и не удалось склонить нотаблей к принятию двойного представительства третьего сословия, но он настоял на принятии этой меры в совете. Королевским указом от 27 ноября было установлено, что общее число депутатов Генеральных штатов будет не меньше тысячи и что число депутатов от третьего сословия будет равно числу депутатов от дворянства и от духовенства обоих вместе. Кроме того, Неккер добился включения сельских священников в духовное сословие, а протестантов – в третье. Были созваны окружные собрания для выборов; каждый агитировал за выбор членов своей партии и старался, чтобы избирательные списки были составлены в его духе. Парламент имел мало влияния на выборы; двор не имел никакого. Дворянство выбрало несколько популярных депутатов, но большая часть избранных ими были люди преданные интересам своего сословия и одинаково враждебные как к третьему сословию, так и к олигархии знатных придворных фамилий. Духовенство избрало епископов и аббатов, стоявших за привилегии, а кроме того священников, сочувствовавших народному делу, которое было и их делом. Наконец, третье сословие выбрало людей просвещенных, твердых, единодушных в своих целях. Депутация от дворянства составилась из двухсот сорока двух дворян и двадцати восьми членов парламента; депутация духовенства – из сорока восьми архиепископов и епископов, тридцати пяти аббатов и деканов, двухсот восьми священников; наконец, депутация от общин – из двух духовных лиц, двенадцати дворян, восемнадцати городских сановников, ста двух членов окружных судов, двухсот двенадцати адвокатов, шестнадцати докторов, двухсот шестнадцати купцов и землевладельцев. Открытие Генеральных штатов было назначено на 5 мая 1789 г. {55}

 

Так была вызвана революция. Двор тщетно старался предупредить ее, так же тщетно старался потом ее уничтожить. Под руководством Морепа король назначал популярных министров и делал попытки реформ; под влиянием королевы он назначал министров-царедворцев и имел властолюбивые тенденции. Репрессии также не дали того, чего нельзя было достигнуть реформами. После того, как напрасно он обращался к царедворцам за экономией, к парламенту за налогами, к капиталистам за займами, он стал искать новый класс плательщиков и обратил свой призыв к привилегированным классам. Он обратился к нотаблям, состоявшим из дворян и духовенства, с просьбой о принятии ими участия в тягостях государственного управления, но они отказались. И только тогда он обратился ко всей Франции и созвал Генеральные штаты. Он старался войти в сделку с сословиями раньше, чем пошел на сделку с народом, и только после того, как первые отказали ему, он обратился к стране, вмешательства и поддержки которой он боялся. Он предпочитал частные собрания, которые, будучи изолированы, должны были оставаться слабыми, собранию общему, которое, представляя собой все интересы, должно было сосредоточить в себе всю власть. До этой великой эпохи с каждым годом нужды правительства возрастали, а вместе с ними увеличивалось и сопротивление. Оппозиция перешла от парламентов к дворянству, от дворянства к духовенству и от него – к народу. Каждое из сословий начинало выказывать сопротивление по мере того, как королевская власть обращалась к нему за советом; так продолжалось до тех пор, пока все эти отдельные сопротивления не слились в одно – национальное, или, вернее, пока все они не умолкли перед этой общей оппозицией. Генеральные штаты только узаконили совершившуюся уже революцию¹³. {56}

 

 

³ Марсовым полем называлось народное собрание во времена Меровингов и Каролингов. В нем принимали участие все свободные французские воины. После крещения Хлодвига в Марсовых полях начали принимать участие архиепископы, своим влиянием и ведением прений на латинском языке мало-помалу вскоре захватившие на этих собраниях всю власть в свои руки. Франкские воины, разделенные к тому же по своим поместьям, все в меньшем числе стали являться на Марсовы поля, и вскоре они потеряли характер народных собраний. При Карле Мартеле под влиянием вновь пришедших орд франков они снова становятся более популярными и получают название Майских полей, ибо собираются в мае месяце. Особенно оживленны они были в VIII ст. Карл Великий часто обращался к совещательному содействию Марсовых полей, собирал их часто два раза в год, но при нем они постепенно становятся местными, областными, и участие в них принимают исключительно знать и духовенство.

 

⁴ Вотчинные суды. Одной из привилегий феодальных вельмож было право суда над своими подданными. При этом некоторым из них предоставлено было безапелляционное право суда по всем уголовным и гражданским вопросам, с наложением самых разнообразных взысканий и наказаний вплоть до смертной казни, а другие могли налагать только денежные взыскания, и их приговоры могли быть обжалованы сюзеренному правителю. Такое различие, впрочем, появилось довольно поздно, а раньше всякий считал себе присвоенным право суда постольку, поскольку мог его защитить своей шпагой. Вотчинные суды руководствовались обычным правом, да и то постольку, поскольку это выгодно было для феодального владыки; в них царствовал самый грубый произвол, усиливавшийся еще различного рода суевериями, {493} приводившими к так называемому Божьему суду в виде поединков и различного рода испытаний.

 

⁵ Генеральные штаты. Генеральные штаты являются прямым продолжением Марсовых полей. Собирались они исключительно по желанию короля и не имели правильной периодичности. По указу короля, объявленному через соответственных чинов по всему королевству, дворянство и духовенство непосредственно выбирали своих депутатов, а третье сословие, как городское, так и сельское, на особых собраниях выбирало сначала выборщиков, которые затем собирались по округам и выбирали депутатов из своей среды. Каждое первоначальное собрание избирателей третьего сословия, кроме того, составляло список своих пожеланий и жалоб, а собрание выборщиков комбинировало из них общий окружной список. Число депутатов не было строго определено, да и не играло особой роли, ибо голосование в Генеральных штатах производилось по сословиям, а не поголовно. Такой общий способ составления Генеральных штатов имел, однако, и многочисленные исключения. В некоторых провинциях крестьяне, например, не пользовались совершенно никаким избирательным правом, а рядом с этим подобным правом обладали такие учреждения, как Парижская коммуна, университет и т.д. Выбранные депутаты собирались в назначенном королем месте, и каждое сословие отдельно выбирало свое бюро; затем происходило первое общее заседание под председательством короля; на нем король произносил тронную речь, а государственный канцлер излагал причины созыва Штатов. Королю тотчас же отвечали по одному оратору от духовенства, дворянства и, наконец, третьего сословия. Во время речи последнего оратора все низшее сословие стояло с непокрытыми головами и вообще оно было всячески перед остальными сословиями принижаемо. После королевского заседания каждое сословие работало отдельно и составляло из принесенных депутатами от избирателей мандатов один общий для всего сословия лист пожеланий (cahier de doléances). Затем назначалось второе королевское заседание, и на нем каждое сословие при {494} соответствующей речи представляло королю свою cahier de doléances; затем вотировались, как это обыкновенно требовалось, те или иные налоги или другие финансовые меры, и Генеральные штаты распускались, не дождавшись никакого ответа на свои „листы пожеланий“.

 

Первое собрание Генеральных штатов было произведено королем Филиппом в 1302 г.; в них король искал поддержки в своей борьбе с папой Бонифацием VIII. Иногда Генеральные штаты собирались не со всей Франции, а только с части ее, и таким образом создались „провинциальные штаты“, роль которых, впрочем, в XVIII ст. была совершенно ничтожна, ибо они находились в полном распоряжении чиновников короля. Из наиболее значительных собраний Генеральных штатов можно указать на Штаты 1356 г., собранные в Париже для северной части Франции, и в Тулузе – для южной. Тулузские штаты, между прочим, настаивали на периодичности собраний депутатов от народа и непосредственном участии их в законодательной деятельности правительства; это же требование и так же безрезультатно было возобновлено Штатами, собранными в 1484 г. В 1614 г. Генеральные штаты были собраны в последний раз; на них в первый раз был возбужден вопрос о работе всех трех сословий вместе и о голосовании поголовном, а не по сословиям. Во время этих Штатов в первый раз с достаточной силой третье сословие показало свое нежелание подчиняться своим „старшим братьям“, т. е. дворянству и духовенству. Далее, короли, видя несогласия между сословиями и все более возрастающую силу сословия третьего, боялись уже созывать Генеральные штаты, и боязнь эта, с их точки зрения, была основательна, ибо Генеральные штаты, созванные в 1789 г., повели уже к революции.

 

⁶ Lettres de cachet. Так назывались запечатанные в конвертах приказы короля, касающиеся самых разнообразных предметов. Приказы эти всегда вначале собственноручно подписывались королем, а с XVI в. государственным секретарем. Обыкновенно при помощи подобных Lettres de cachet производилось заключение или ссылка неугодных {495} королю лиц, и здесь с давних пор известна была масса злоупотреблений. Против них восставали еще в 1560–1561 гг. Орлеанские Генеральные штаты.

 

⁷ Парламент. Во времена варварства под названием парламента понимали всякого рода политические сборища, в том числе и Марсовы поля. Затем парламентом стали называть королевский совет, составленный из великих вассалов, прелатов и других знатных близких к королю лиц. Таков был парламент Филиппа-Августа и Людовика Святого; он собирался два раза в году, на Троицу и в день Всех Святых, и имел функции законодательные, финансовые и юридические.

 

Филипп Красивый дал большую правильность организации парламента и сделал из него высшую судебную инстанцию. Политические функции парламента отошли к Государственному совету, а финансовые – к счетной палате. Сам парламент распадался на три палаты: 1) палата челобитная, 2) палата следственная и 3) палата великая, или золотая – судная.

 

Вначале на каждое собрание парламента (происходившее, как мы видели, дважды в году) королем назначались отдельные члены из феодальных баронов, прелатов и юристов, но затем после того, как застой в судебных делах заставил из собирающегося периодически сделать парламент учреждением постоянным (это произошло во второй половине XIV ст.), должности членов парламента одно время стали выборными, а затем быстро превратились в дорого продающуюся привилегию.

 

К началу царствования Людовика XI (1461) парижский парламент состоял из 100 членов; 12 пэров Франции, 8 челобитчиков и 80 советников, наполовину духовных, а наполовину светских. К 1635 г. число членов парижского парламента было увеличено до 120. Должность советника парламента была пожизненной и, как мы уже указывали, могла быть продаваема. Все советники должны были иметь титул доктора, но он давался не за научные заслуги, а попросту продавался королем Франции. {496}

 

Рядом с парижским парламентом, начиная с 1443 г., понемногу стали учреждаться парламенты провинциальные также с исключительно юридическими функциями. В 1769 г. таких парламентов (исключая парижский) насчитывалось двенадцать. Каждый парламент являлся высшей судебной инстанцией в своей провинции или области, но, надо сознаться, нередки были случаи, когда Совет короля или Государственный совет, узурпируя власть, кассировал их решения.

 

Итак, парламенты постановлением Филиппа Красивого были лишены всякой политической власти, но у парижского парламента была оставлена одна функция, имевшая близкое соприкосновение с законодательством. Он обязан был заносить в особые парламентские регистры все издаваемые королем законы, и действие всякого закона начиналось только с момента зарегистрирования его парламентом. Из этой, как было предположено, простой формальности парламент сделал средство политической борьбы. Перед регистрацией он начинал обсуждать новый королевский закон и зачастую отказывал в его регистрации до нового более строгого приказа короля (du très expès commandement du roi), которому не подчиниться уже не было возможности. Однако, и в этом случае парламент оказывал, случалось, оппозицию, заявлявши делавшийся известным всей стране протест (remontrances). Подобного рода протесты имели большое нравственное значение, и они в свое время если не вызвали, то поддержали Фронду. Завоеванное парламентом политическое значение то усиливалось (Мария Медичи, например, во время малолетства Людовика XIII приняла на себя обязательство слушаться советов парламента; в начале царствования Людовика XIV парламент объявил себя стоящим выше Генеральных штатов), то ослаблялось и совершенно замирало (как во время Ришелье и во вторую половину царствования Людовика XIV). Часть борьбы парламента за политическую власть и преобразование его канцлером Мопу изложены у Минье несколько далее. {497}

 

⁸ Сословия. Во Франции считалось три сословия: дворянство, духовенство и третье сословие.

 

Дворянство; ко времени, непосредственно предшествовавшему революции, дворянство состояло из поземельного дворянства – потомков завоевателей Галлии (было время, когда дворянство исключительно связывалось с землей, и существовало даже выражение: Point de seigneur sans terre), из дворянства, жалованного королем, и, наконец, из дворянства, приобретшего это звание службой (служилое дворянство). Дворянство до 1781 г. давала военная служба, причем менялись только несколько раз условия (продолжительность службы, чин и т.д.), при которых оно давалось; давала его служба в парламентах и некоторых высших государственных должностях (noblesse de robe), давало его занятие мест в некоторых городских управлениях (noblesse de cloche). За малыми исключениями все служилое дворянство было потомственным и давало право на все принадлежащие этому классу привилегии, а они были значительны. О привилегиях чисто феодальных мы скажем позже (см. примечания 21 и 22), а теперь укажем на то, что земли дворянства были освобождены от земельных податей и что дворянство имело к своим услугам особые суды. Служба, как мы видели, давала дворянство, но и тут в конце концов создались привилегии, и, например, с 1781 г. офицерские должности стали доступными только для дворян. Общее число дворян ко времени 1789 г. определить довольно трудно. Тэн считает, что в это время во Франции было до 140 000 дворян и что, таким образом, одно дворянское семейство приходилось на тысячу жителей. Расчет этот, однако, очень приблизительный. Чрезвычайно сравнительно многочислен был класс людей, не обладавших дворянством, но получивших право приобрести феодальные дворянские земли; много было постоянно людей, ложно присваивавших себе дворянское звание, и проверка дворянских грамот, предпринятая в 1666 г. по настоянию Кольбера, открыла 40 000 таких самозванцев.

 

Духовенство было по численности почти таково же, как дворянство; Тэн считает во Франции в 1789 г. 130 000 духовных лиц. Влиянием во Франции духовенство {498} пользовалось огромным. Вначале, тотчас после крещения франков, влияние это зависело от культурности и образованности духовенства сравнительно с остальным населением (даже высшими его классами), а затем оно поддерживалось однажды уже завоеванным привилегированным положением. Духовенство пользовалось всеми феодальными привилегиями дворянства, но, кроме того, имело много и своих социальных преимуществ, прав и вольностей. Оно имело свои суды и все время боролось (подчас весьма успешно) за расширение их компетенции; одно время, например, им подлежал разбор всех дел, касающихся браков и завещаний; они добивались ведать все дела несчастных (вдов, сирот, вообще неимущих), как находящихся на попечении церкви. Земли духовенства были освобождены от налогов, да и вообще духовенство не платило почти никаких налогов, а само получало десятину, т.е. десятую часть всех доходов, получаемых с земли. Сначала десятина была свободным даром верных детей церкви, но затем указом Карла Великого была сделана обязательной.

 

Третье сословие, или, как его еще называли, „общины“, было сословием горожан, и в него входили все самостоятельные французские подданные, не состоящие на чьей-либо службе и независимо занимающиеся каким-либо промыслом^I. Основание ему дали те городские общины или коммуны, которые получили свое начало на юге Франции еще во время владычества в Галлии Рима, а затем в течение XII ст. вся Франция была покрыта сетью почти самостоятельных демократических городских общин, и это общинное устройство сплотило и организовало третье сословие во Франции так, как ни в одном другом государстве. Образование новых общин и помощь старым составляло сначала заботу французских королей, ибо в общинах они находили поддержку в своей борьбе с феодальным дворянством. Однако доброе согласие между коммунами и королевской властью продолжалось недолго, и в XIV ст. (во второй его {499} половине) произошел между ними полный разрыв. На собрании Генеральных штатов в 1357 г. третье сословие открыто выступило против королевской власти и своей нравственной силой принудило к ряду довольно либеральных реформ. При Генрихе IV и во время Фронды третье сословие опять оказалось на стороне короля, но конец царствования Людовика XIV и все царствование Людовика XV с произволом его любовниц и любимцев окончательно порвало связь короля с общинами, и они стали в оппозицию к королю, как все время были в оппозиции с дворянством и почти все время с духовенством. Королевская власть в XVI и XVII вв. мало-помалу совершенно уничтожила самостоятельность городских общин, но организованность третьего сословия, бывшего к тому же незамкнутым и все время освежавшегося притоком новых сил, осталась, и она позволила затем буржуазии победоносно выступить во время революции.

 

⁹ Интенданты. Интендантами назывался целый ряд разнообразнейших чиновников, но здесь речь идет о так называемых intendants des provinc. Такое наименование со времен Ришелье получили особые чиновники, посылаемые королем в различные части королевства „для наблюдения за всем, что касается отправления правосудия, полиции и финансов, для поддержания во всем порядка и исполнения поручений короля или королевского совета“. Подобного рода интенданты были облечены громадной властью. Вообще говоря, власть их была административная: они наблюдали за протестантами, в их непосредственном ведении находились евреи; они должны были наблюдать за содержанием и ремонтом приходских церквей и заботиться о квартирах для священства, а также на их обязанности лежал и еще ряд дел, касавшихся религии и духовенства. Их заботам были поручены университеты, гимназии и публичные библиотеки; земледелие в самом широком смысле слова, торговля и промышленность, включая пути сообщения; они наблюдали за набором рекрутов и содержанием солдат, их контролю подчинены были сборы всевозможных податей, – короче говоря, нет почти ни одной отрасли государственного и общественного {500} управления, которых так или иначе не касались бы интенданты. Рядом с административной властью интендантам короли зачастую передавали и власть судебную, когда желали какое-либо дело изъять из ведения обыкновенных судов; судебная власть интендантов в этом случае была выше таковой же парламентов, и решение их было безапелляционно.

 

¹⁰ Деятельность Тюрго. О деятельности Тюрго, в значительной степени способствовавшей развитию общественного самосознания, мы приведем еще выписку из „Французской революции“ В. Блосса^II „Тюрго был против займов и повышения налогов: он стоял за полную свободу торговли и сношений. Ему удалось испугать молодого двадцатидвухлетнего короля страшным призраком революции и склонить его к своим планам. Прежде всего он объявил свободу торговли хлебом. Это было важное нововведение, так как раньше перевозить хлеб из одной провинции в другую можно было только с разрешения властей. За противозаконную торговлю хлебом грозила ссылка на галеры и даже смертная казнь. Поэтому в одной провинции мог свирепствовать голод, тогда как в другой был излишек в хлебе. Так как урожай 1774 г. был плох, то Тюрго введением свободы хлебной торговли думал принести пользу стране. Но против него вооружились все привилегированные. Лишь чрезвычайное королевское заседание „на подушках“ заставило парижский парламент, представлявший интересы привилегированных, внести эдикт о свободе хлебной торговли в регистры. Но в народе распространился слух, что свобода хлебной торговли вызвала дороговизну хлеба, и невежественная толпа разъярилась против министра-реформатора. Дело дошло до мучной войны: народ разграбил и разрушил государственные и частные хлебные магазины, что, конечно, только ухудшило его положение. Но неудача реформы Тюрго произошла главным образом оттого, что сношения были тогда еще не развиты и не организованы. {501}

 

Эта первая неудача не ослабила энергии Тюрго. Он снова расположил молодого короля в пользу своих реформаторских идей, и, таким образом, 6 февраля 1776 г. появилось шесть знаменитых декретов, сильно взволновавших старую Францию.

 

В этих декретах молодой король объявлял французам отмену барщинных работ. Затем, ими отменялось много старых предписаний, стеснявших торговлю предметами первой необходимости. Четвертый из этих декретов уничтожал цехи и звание мастера, а также вводил полную свободу торговли и промыслов. Только цирюльники, аптекари, золотых дел мастера, литографы и книгопродавцы были изъяты из действия этого декрета.

 

Тюрго дал этим декретам, правда, несколько доктринерскую, но удачно изложенную мотивировку. Так, в декрете об уничтожении цехов говорилось: „Мы считаем своей обязанностью обеспечить всем нашим подданным полное и неограниченное пользование их правами; особенно обязаны мы охранять тот класс людей, который не имеет иной собственности, кроме своего труда и прилежания, и который поэтому больше всего имеет нужду и право черпать в полном размере из этого единственного источника все средства для своего существования. С болью видели мы многочисленные и разнообразные нарушения, которым подвергалось это естественное и всеобщее право путем различных ограничений; ограничения эти хотя имеют за себя давность, но они не могут быть узаконены ни временем, ни господствующими взглядами, ни даже авторитетом, который их, по-видимому, освятил“. Такие слова в устах французского короля производили тогда огромное действие. Здесь формально объявлялось право на труд, как действительно и говорится в другом месте этого замечательного документа, где сказано, что Бог, давший людям различные потребности, дал также в собственность каждого человека и право трудиться. „Право на труд“, как мы дальше увидим, неоднократно снова всплывало в различные периоды революции. Конечно, о том, как воспользоваться этим „правом“ на деле, тогда были еще менее ясные представления, чем теперь. {502}

 

В общем же деятельность Тюрго была направлена лишь к осуществлению системы свободной конкуренции.

 

Тут-то и заволновались привилегированные. Цехами они бы еще пожертвовали, но отмена барщины задела их за живое. У дворянства и духовенства совесть была неспокойна: они боялись, что теперь, чего доброго, вскоре еще обложат налогами их имения и доходы. Цеховые мастера были в высшей степени возбуждены: они должны были потерять привилегированное звание мастера. Говорили, что после объявления свободы промыслов все сельское население устремится в города, и некому будет обрабатывать землю. Двор и парламенты, восстановленные лишь Людовиком XVI, вооружились против реформ Тюрго. Правда, шесть его декретов были внесены в регистры королевским заседанием „на подушках“, но противодействие парламентов все еще продолжалось. Когда же Тюрго выразил мысль, что необходимо созвать собрание народных представителей, против него восстали соединенными силами двор, дворянство, духовенство и разъяренный, обманутый ими народ, в пользу которого Тюрго предпринимал свои реформы. Слабого и бесхарактерного короля уверили, что Тюрго лишь притворяется, будто он хочет предотвратить революцию, что на самом деле он старается вызвать ее. И король удалил Тюрго – ровно через два месяца после того, как он заставил парламент занести в регистры его декреты. В августе 1776 г. цехи с некоторыми изменениями были снова восстановлены; восстановлена была и барщина. Тюрго избавил фабрики от „регламентов“, – теперь они снова были введены.

 

¹¹ Генерал-контролер финансов наблюдал за всей государственной отчетностью и вел записи приходов и расходов. Должность эта была создана в 1547 г. королем Генрихом II, но до 1661 г. их функции заключались исключительно в проверке оправдательных документов по государственному приходо-расходу и выработке совместно с финансовыми интендантами списка сумм, выплачиваемых Лувру. С 1661 г. генерал-контролер финансов стал вообще во главе всей финансовой администрации страны. Первым таким {503} генерал-контролером был Кольбер, и он занимал эту должность вплоть до 1683 г. В 1791 г. должность генерал-контролера была заменена должностью министра финансов (ministre des contribution et revens publics).

 

¹² Собрание нотаблей заменяло собой Генеральные штаты в период от 1614 до 1789 г. Уже Карл V, встречая в выборных Генеральных штатах оппозицию, неоднократно вместо них созывал собрания, всех членов которых сам непосредственно назначал. В 1367 и 1369 гг. им были созваны собрания, например, из прелатов, дворянства, юристов и представителей богатой буржуазии, подтвердившие его решимость воевать с англичанами и ввести некоторые реформы в администрацию королевства. В XV в. Людовик XI собирал нотаблей в Туре, а в 1527 г. Франциск I в Колонне. Собрание нотаблей обсуждало в 1560 г. различные государственные дела в Фонтенбло; наконец, Ришелье собирал нотаблей в 1626 г. Следующее обращение к нотаблям было при Колоне и, наконец, последнее непосредственно перед Генеральными штатами 1789 г. при Неккере. Собрание при Колоне состояло из 137 членов; 129 из них принадлежало к дворянству и духовенству, а 8 к богатой буржуазии, тянувшейся во дворянство.

 

¹³ В дополнение к тому, что говорит Минье об общем положении Франции перед Великой революцией, мы вкратце по Блоссу (Французская революция. СПб., 1906) рассмотрим положение крестьян и затем приведем выдержки из статьи Э. Шампьона „Франция в 1789 году“, помещенной в виде вступления к русскому переводу „Великой французской революции“ Ф. Олара (М., 1906).

 

Ко времени революции всего во Франции числилось до 25 миллионов жителей, и из них 21 миллион занимался земледелием на 35 миллионах гектаров пригодной для сельского хозяйства земли. ²/₃ этой земли находилось во владении мелких собственников только во Фландрии, Эльзасе и Северной Бретани, бывших сколько-нибудь зажиточными, а в остальной Франции, в особенности в Шампани и {504} Лотарингии, живших в страшной бедности, раздробление земли было чрезвычайное, существовали земельные участки в несколько квадратных сажен. Среднего сословия среди земледельческого населения не было вовсе; были крупные землевладельцы и сельский пролетариат. Только в Вандее между дворянством и крестьянством сохранились патриархальные отношения, везде же в других местностях землевладельцы эксплуатировали крестьян до самых крайних пределов возможности. Жизнь сельского населения представляла собой адскую муку и мало чем отличалась от жизни неразумного животного.

 

„Крестьяне^III жили в жалких глиняных лачугах, крытых соломой, многие из которых не имели окон. Они неизбежно должны были пребывать в грязи, среди грубости и невежества, так как господствующие слои нисколько не были заинтересованы в том, чтобы бросить в эту несчастную массу, погруженную в безысходный мрак, спасительный луч образования. Лишь очень немногие из крестьян умели читать и писать. Среди сельского населения перед революцией было еще полтора миллиона крепостных, плативших оброк своим господам и отбывавших повинности работой. Они были подсудны помещику, не могли делать завещаний и свободно располагать своим движимым имуществом. Крестьянин должен был безропотно терпеть убытки, причиняемые ему дичью, и под страхом большого наказания не смел держать оружия.

 

Чрезвычайно обременительны для крестьян были десятины, которые они обязаны были давать землевладельцам и духовенству. Десятина должна была равняться десятой части валового дохода с хозяйства, но счеты были здесь так неопределенны, что она могла дойти до третьей части, половины или даже трех четвертей и более чистого дохода и, таким образом, могла лечь страшным бременем на крестьянина. Значительное число участков должны были отдавать с акра седьмую часть пшеницы. Крестьяне, возделывавшие {505} виноградники, также должны были отдавать седьмую часть спирта. Со Средних веков удержалась, в качестве „исторического права“, масса натуральных повинностей; с некоторых участков взимались экстраординарные поборы зерном, птицами, свиньями, яйцами, дровами, воском и цветами; рядом с обыкновенной барщиной также существовали еще экстраординарные натуральные повинности. Неоднократно вводились и особые сборы деньгами. Но рядом с феодальным господством к крестьянину предъявляло свои требования и государство, и государственные сборы взыскивались с такой же строгостью. Здесь первое место занимал поземельный налог (taille), от которого дворянство почти вполне избавилось, духовенство же было совершенно свободно; между тем как крестьянин должен был платить его беспрекословно. Общая сумма поземельного налога простиралась до 110 миллионов франков. Затем следовал столь ненавистный налог на соль с целым рядом пошлин с товаров, съестных припасов, дорожных пошлин. Высчитано, что в тех местностях, где поборы были особенно тяжелы, крестьянин платил с каждых 100 франков 53 франка государству, в виде поземельного, подушного и подоходного налогов, 14 – землевладельцу, 14 – духовенству, в виде десятины. Из остальных 19 франков надо было платить еще налог на соль и предметы потребления. Поэтому достаточно было таких крестьян, которые всю жизнь голодали.

 

Существовала целая масса способов увеличивать число зависимого от землевладельцев земледельческого населения. В некоторых местах крепостным становился всякий, проживший хоть один день свыше года в данном поместье. Все имущество его, где бы оно ни находилось, становится собственностью владельца поместья. Свободный человек, женившийся на дочери крепостного, сам оставался свободным, но если, по несчастью, он жил в доме своей жены и перед смертью не успевал куда-нибудь уехать, то дети его становились крепостными!

 

Существовала, сверх того, масса способов лишить крестьянина того немногого, что ему удалось скопить. В некоторых монашеских владениях существовал закон, например, {506} что если будет доказано, что девушка, вступавшая в брак, первую ночь после него провела в доме мужа, а не у родителей, то она теряла право наследования после своего отца, и оно переходило к монахам!

 

К такому страшному гнету присоединялось первобытное ведение сельского хозяйства и частые неурожаи. Немудрено, что крестьяне время от времени не выдерживали и дело доходило до восстаний, подавляемых военной силой“.

 

Вот что пишет Э. Шампьон о положении непосредственно перед революцией армии, народного просвещения и общем обнищании страны.

 

Армия. „Указы последнего времени, касавшиеся способа раздачи высших военных чинов, исторгли у дворянства стоны (это его собственное выражение). Со времени министерства г-на Сен-Жермена военная служба становится, благодаря распоряжениям Военного совета, почти унизительной для провинциального дворянства, которому Совет предоставляет только низшие военные звания, объявляя, что к командованию армиями призвано по преимуществу придворное дворянство“.

 

Торговля чинами, эта „гангрена“, продолжала „разъедать армию, как и все другие части государственного строя“; военная карьера представляла собой ряд денежных сделок, – и дворянство, „со слезами на глазах, с болью в сердце, умоляло Его Величество открыть заслугам доступ к высшим чинам“. За деньги можно было стать прево, фурьером, трубачом, военным лекарем, аптекарем, священником кавалерийского штаба или французской гвардии.

 

То же дворянство говорило королю: „В армии царит всеобщее недовольство, национальная честь гибнет под ударами сабли и палки, так что целая гренадерская рота силой открывает ворота города, находящегося на военном положении, и передается врагу, чтобы избегнуть позорных наказаний... Многие полковники – палачи, большинство из них торгует чинами и не имеет других достоинств, кроме виртуозного умения унижать своих равных“.

 

Несоразмерность между жалованьем солдата и стоимостью съестных припасов была „вопиющей“, да и это {507} ничтожное жалованье выплачивалось неаккуратно. Нужда и дурное обращение заставляли многих дезертировать. Содержание армии обходилось не менее 100 миллионов в год“.

 

Народное просвещение. „Университеты, очень малочисленные и, главное, плохо распределенные, до известной степени сохраняли варварские приемы преподавания, процветавшие в Средние века, но совершенно утратили свою тогдашнюю дисциплину и блеск. В некоторых университетах, как, например, в Анжерском, преподавание все еще велось на латинском языке. Орлеанский университет заявлял, что как профессора, так и студенты работают мало. Занятия почти всюду сводились к пустым формальностям. Экзамены носили смехотворный характер. Студенты легко получали разрешение не присутствовать в классах, иногда даже – отлучаться в учебное время и „несли только денежные повинности“. На юридическом и медицинском факультетах всякий без труда мог купить ученое звание.

 

Упадок коллежей становится в течение XVIII в. все более заметным. Уничтожение иезуитского ордена образовало в преподавательском персонале пробел, который не был пополнен. Вне Парижа большинство коллежей, находившихся некогда в цветущем состоянии, терпели нужду в достойных доверия учителях. Лишь о немногих учебных заведениях установилось мнение, что они избегли общего упадка: в их числе указывали на коллежи Лиможа, Сента и Пюи. Дворяне жаловались – одни на коллежи, посещаемые их детьми, другие – на отсутствие достаточно близких к их местожительству коллежей. Многие коллежи терпели недостаток в денежных средствах. Здание коллежа в Труа, единственного крупного учебного заведения во всей епархии, разваливалось; в таком же состоянии находились коллежи Ангулема и Барселонетты, немногим лучше было и положение Арльского коллежа. Профессора большей частью получали ничтожное жалованье и были недостаточно обеспечены, чтобы жить „и пользоваться уважением“. Некоторые учебные заведения были открыты исключительно либо для дворян, либо для католиков; 42 мальчика, принадлежавших к протестантским семьям Ларошели, воспитывались вдали от {508} своих родителей, потому что их вероисповедание закрывало им доступ в коллеж родного города.

 

Королевские указы несколько раз – в 1695, 1724 гг. – предписывали учредить школы во всех приходах. Они так плохо исполнялись, что в 1789 г. очень большая часть королевства была лишена органов первоначального образования. Даже в крупных городах многие дети не получали доступа к последнему: в Париже из 800 девушек Сальпетриера только 24 учились писать; чтению училось большее число, но крайне неудовлетворительно. Из 1300 детей Воспитательного дома только 12 учились читать и писать.

 

Там, где школы существовали, учителя часто были непригодны для своего дела и не отличались рвением. Счету обучали лишь очень немногие. Орлеанский университет полагал, что от них нельзя требовать ничего более, как преподавания элементов чтения и письма. Протоколы и наказы, составленные в период созыва Генеральных штатов, во многих случаях подписаны лишь половиной, четвертой или даже меньшей частью явившихся: „остальные не сумели“. А уметь подписаться не значит уметь писать. Характер подписей заставляет думать, что многие из тех, кто с таким трудом написал их, только и умели, что выводить буквы своего имени. В 1790 г. многие члены Учредительного собрания указывали на такие сельские общины, где не более двух человек умело читать.

 

Обнищание страны в последний период старого порядка. „Всеобщая, глубокая нужда, царившая в королевстве, возмущала Артура Юнга: „Как страшно должно терзать совесть власть имущих зрелище миллионов трудолюбивых людей, обреченных на голод гнусным режимом деспотизма и феодализма!“ Привилегированные единогласно признавали существование зла, являвшегося в огромной части плодом тех беззаконий, из которых они извлекали выгоду. Маркиз Буйлье признает, что большая часть французов „изнурена, почти изнемогает“. Но лучше послушать, что говорит само сельское население. В 1789 г. оно открыло наиболее почтенным экономистам и филантропам, считавшим себя знатоками социальных вопросов, такие потрясающие подробности, о которых статистика и административные {509} донесения умалчивали. В Сюрене даже двадцатая часть жителей не могла рассчитывать на то, что их старость будет ограждена от ужасов полной нищеты: в течение года 150 домохозяев из 320 получили пособие от приходского священника, и, наверное, еще многие нуждающиеся остались ему неизвестны. В Роканкуре жители, призванные высказать свои желания, отвечали, что они умирают с голода. „Не знаю, чего и просить, – сказал один из них, – нужда так велика, что невозможно добыть хлеба“.

 

Жители Монтегю в Комбрайле, рассказав королю о своем бедственном положении, каются, что лишь занятие контрабандой дает им возможность прокормиться. „Лишь навлекая на себя стыд и бесчестье, – прибавляют они, – можем мы уплачивать подати, взимаемые от Вашего имени“.

 

Вычислили, что неимущих, лишенных всяких средств к жизни, было около миллиона, в том числе половина неспособных к труду. Пятьдесят тысяч больных обходились общественной благотворительностью в 12–15 су каждый ежедневно. В Hôtel Dieu на большие кровати клали по четыре, иногда по шести и даже восьми больных, не обращая внимания на заразные болезни, от которых здесь регулярно умирала четвертая или пятая часть. Что касается рожениц, то из них умирала одна на тринадцать.

 

Шайки нищенствующих бродяг – „позор и бич королевства“ – бродили по проселочным дорогам Булони, Нормандии, Гаскони, Бигорра, Иль-де-Франса, грозя разбоями и поджогом, если им отказывали в приюте и пище. Страх, внушаемый ими, удерживал население от доносов, и опыт оправдывал осторожность крестьян: если кто пытался оказать им сопротивление, они обращали в пепел его избу и ригу. Ежегодно задерживали в среднем десять тысяч бродяг и столько же ускользало от властей. Там, где для охраны дичи держали 200 сторожей, безопасность населения ограждали только 13. {510}

 

 

^I Автор комментария слишком сужает понятие третьего сословия. В него, кроме горожан, входили крестьяне. {499}

 

^II Блосс В. Французская революция. СПб., 1906. {501}

 

^III Блосс В. Французская революция. СПб., 1906. С. 14 и 15. {505}

 

Минье Ф. История Французской революции с 1789 по 1814 гг. / Пер. с фр. И.М. Дебу и К.И. Дебу; под. ред. и со вступ. ст. Ю.И. Семенова. М., 2006. С. 37–56, 493–505.

[Ученый]

В царствование Людовика XIV двор вел менее блестящие и очень разорительные войны; он

не Луи 14, а Луи 15

[Стефан]

 

В царствование Людовика XIV двор вел менее блестящие и очень разорительные войны; он

не Луи 14, а Луи 15

Исправлено. Это опечатка в тексте книги.

[Ученый]

военная карьера представляла собой ряд денежных сделок

В британской армии офицерские должности продавались до 1871 г., порка солдат была отменена лишь в 1881 г.

[Ученый]

зрелище миллионов трудолюбивых людей, обреченных на голод гнусным режимом деспотизма и феодализма!“

к этому добавлялись тысячи бездельников и авантюристов - мошенников, развратников и прожигателей жизни, которые стекались в Париж. Бедняки и обремененные долгами авантюристы составляли гремучую смесь, готовую в любой момент к восстанию.

[Стефан]

к этому добавлялись тысячи бездельников и авантюристов - мошенников, развратников и прожигателей жизни, которые стекались в Париж.

Авантюристы Ж.-П. Марат и Ш.Ф. Дюмурье, ищущие своего места в жизни, сыграли немалую роль в последующих событиях...

[Ученый]

 

к этому добавлялись тысячи бездельников и авантюристов - мошенников, развратников и прожигателей жизни, которые стекались в Париж.

Авантюристы Ж.-П. Марат и Ш.Ф. Дюмурье, ищущие своего места в жизни, сыграли немалую роль в последующих событиях...

 

Марат конечно был неприятным типом, явным параноиком и садистом. По его экстремистским речам, можно подумать это какой-то грязный люмпен вроде Эбера, однако Марат был способным врачом, и несмотря на неуравновешенность имел успешную практику в Британии. Аморализмом и распущенностью отличались Мирабо, игравший важную роль в начале революции.

 

Одним из наиболее интересных персонажей была Теруань де Мерикюр, дама полусвета, имевшая большое влияние на революционных политиков

 

 

  Теруань де Мерикур

(Theroigne de Méricour), собственно Анна Тервань из деревни Маркур — одна из деятельниц французской революции (1762—1817). Воспитывалась в монастыре, куда отдал ее отец, состоятельный купец из крестьян. Семнадцати лет от роду она исчезла из родительского дома вместе с каким-то соблазнившим ее дворянином. В начале революции она очутилась в Париже и стала известною Дантону, Мирабо, Петиону и друг. революционным знаменитостям, охотно посещавшим ее салон. Со времени взятия Бастилии Т. отдалась всецело революционному движению. Наряду с Анахарсисом Клотцом она представляла собою сентиментально-показную, театральную сторону революции. Она была большою поклонницею классического республиканизма и в особенности воскрешения внешних атрибутов классической древности. Одевалась она в короткий плащ, панталоны и нечто вроде сандалий — костюм, в котором тогдашние учебники мифологии изображали амазонок; в публике появлялась обыкновенно верхом на громадной лошади, вооруженная с ног до головы. Когда в Париж пришло известие о роялистской демонстрации фландрского полка в Версале, Т. произнесла ряд пламенных филиппик против Марии-Антуанетты и 5 октября 1789 г. мчалась верхом впереди толпы, шедшей на Версаль. 6 октября, когда королевскую семью везли в Париж, в ней пробудилось чувство жалости к несчастной королеве, и она старалась держаться поближе к ней, чтобы охранять ее от оскорблений толпы. Т. была женщина не без ораторского таланта, искренно увлекавшаяся новыми идеями, ума неглубокого, но живого, добра, неуравновешенная; действовала она всегда по первому впечатлению. В первые годы после революции она была чрезвычайно популярна в Париже. Часто и много говорила на площадях, иногда также в клубе якобинцев. Но уже в конце 1790 года, когда якобинизм стал крепчать, Т. де М. со своим мягким сердцем и отвращением к излишним жестокостям была признана неудобною. Было решено арестовать ее за то, что она 6 октября 1789 г. "играла в руку королевской парии" (т. е. не допускала эксцессов толпы). Вовремя предупрежденная, она бежала в Голландию, а оттуда в Люттих. Из Люттиха и Кобленца тотчас же посыпались доносы на нее австрийскому правительству со стороны эмигрантов, видевших в ней "кровожадную гетеру, предводительницу парижских людоедов". В январе 1791 г. ее арестовали и, продержав несколько месяцев в тюрьме в Куфштейне, перевезли в Вену. Здесь император Леопольд виделся с ней лично и тотчас после свидания велел отпустить Т. на свободу. Она отправилась в Париж, где ореол "тиранических преследований" совсем снял с нее старое обвинение. В 1792 г. она так была популярна, что ей хотели даже дать право присутствия в законодательном собрании, с совещательным голосом; но предложение, сделанное в этом смысле, не прошло. 10 авг. Т. предводительствовала толпою женщин и рабочих; в свалке она узнала одного роялистского журналиста Сюло, который многократно в печати называл ее публичною женщиною. Т. бросилась на него и дала ему пощечину, после чего толпа изрубила Сюло в куски. О сентябрьских избиениях 1792 г. Т. говорила, однако, с гневом и отвращением, после чего на улицах ее стали принимать весьма холодно. 31 мая 1793 г., когда решался вопрос о судьбе жирондистов, Т. появилась на площади вблизи конвента и горячо защищала партию жиронды. Много раз гневные крики прерывали ее, но она не обращала никакого внимания. Окончив свою речь, она ушла в тюльерийский сад; внезапно в саду появилось несколько женщин-якобинок ("tricoteuses de Robespierre), которые бросились на Т. де М. и подвергли ее мучительному сечению розгами. Т. де М. тут же сошла с ума; ее посадили в дом умалишенных, где она и оставалась до самой смерти.

[Ученый]

Посильное участие в революционных событиях принял и скандально известный маркиз де Сад.

 

 

 

В 1784 году его перевели в Бастилию, в камеру на втором этаже башни Свободы, где условия были значительно хуже, чем в Венсеннской крепости. 2 июля, когда де Саду неожиданно было отказано в прогулке, он стал кричать из окна, что здесь в тюрьме «убивают узников», и, возможно, внес этим свою лепту в скорое разрушение крепости 3 июля скандального заключенного по просьбе коменданта перевели в Шарантон, служивший в то время одновременно и тюрьмой и приютом для умалишенных.

 

«Я обожаю короля, но ненавижу злоупотребления старого порядка», – писал маркиз де Сад. Гражданин Сад принял активное участие в революционных событиях. Не будучи в первых рядах революционеров, он все же более года занимал значительные общественные посты В 1792 году служил в рядах национальной гвардии, участвовал в деятельности парижской секции Пик, лично инспектировал парижские больницы, добиваясь, чтобы у каждого больного была отдельная койка Составленное им «Размышление о способе принятия законов» было признано полезным и оригинальным, напечатано и разослано по всем секциям Парижа Де Сад писал: «Если для составления законов необходимы специально избранные люди, то не следует считать, что они же и должны их утверждать Только народ, и никто иной, имеет право утверждать закон, в согласии с которым законодатели станут руководить этим народом».

 

В 1793 году де Сад был избран председателем секции Пик Поклявшись отомстить семейству де Монтрей, он тем не менее отказался внести эту фамилию в «черные» списки, спасая тем самым ее членов от преследований и, возможно, даже от гильотины. В сентябре того же года де Сад произнес пламенную речь, посвященную памяти Марата и Лепелетье Выдержанная в духе революционной риторики, она призывала обрушить самые суровые кары на головы убийц, предательски вонзавших нож в спину защитников народа. По постановлению секции речь была напечатана и разослана по всем департаментам и армиям революционной Франции, направлена в правительство – Национальный Конвент В соответствии с духом времени де Сад внес предложение о переименовании парижских улиц Так, улица Сент-Оноре должна была стать улицей Конвента, улица Нев-де-Матюрен – улицей Катона, улица Сен-Никола – улицей Свободного Человека

 

За три недели до ареста де Сад, возглавлявший депутацию своей секции, зачитал в Конвенте «Петицию», в которой предложил ввести новый культ – культ Добродетелей, в честь коих следует «распевать гимны и воскурять благовония на алтарях» Насмешки над добродетелью, отрицание религии, существования Бога или какой-либо иной сверхъестественной организующей силы были характерны для мировоззрения де Сада, поэтому подобный демарш воспринимался многими исследователями его творчества как очередное свидетельство склонности писателя к черному юмору, примеров которого так много в романах. Однако эта гипотеза вызывает сомнения, ибо после принятия 17 сентября 1793 года «Закона о подозрительных», направленного в первую очередь против бывших дворян, эмигрантов и их семей, де Сад, чья фамилия продолжала числиться в эмигрантских списках, не мог чувствовать себя в безопасности и ради ехидной усмешки вряд ли стал бы привлекать к себе столь пристальное внимание властей Тем более, что в обстановке начавшегося террора де Сад проявил себя решительным противником смертной казни, считая, что государство не имеет права распоряжаться жизнью своих граждан.

 

В декабре 1793 года де Сада арестовали «по обвинению в умеренности» и поместили в тюрьму Мадлонет Затем его переводили из одной парижской тюрьмы в другую, и к лету 1794 года он оказался узником монастыря Пикпюс, превращенного революцией в место содержания государственных преступников. Среди прочих заключенных там находился де Лакло. Неподалеку от монастыря, возле заставы дю Трон, была расположена гильотина, и тела казненных свозили и хоронили в монастырском саду. Через год после освобождения де Сад так описывал свои впечатления от тюрем революции: «Мой арест именем народа, неумолимо нависшая надо мной тень гильотины причинили мне больше зла, чем все бастилии вместе взятые».

Его должны были гильотинировать вместе с двумя десятками других узников 8 термидора (26 июля) Счастливый случай спас де Сада, по неразберихе, царившей в переполненных тюрьмах, его попросту потеряли. После 9 термидора действие распоряжений якобинского правительства было приостановлено, и в октябре 1794 года, по ходатайству депутата Ровера, де Сада освободили.

[Стефан]

Марат конечно был неприятным типом, явным параноиком и садистом. По его экстремистским речам, можно подумать это какой-то грязный люмпен вроде Эбера, однако Марат был способным врачом, и несмотря на неуравновешенность имел успешную практику в Британии. Аморализмом и распущенностью отличались Мирабо, игравший важную роль в начале революции.

В апреле 1792 года под давлением этих депутатов – их стали называть жирондистами – Франция объявляет войну. Хотели объявить войну императору Священной Римской империи, но боялись, что тогда вся империя накинется на Францию, поэтому формально объявили войну королю Венгрии и Богемии – эти короны тоже были на голове императора. И, конечно, в тот момент никто не мог себе представить, что эта война продлится до 1815 года, несколько десятилетий, нанесет огромный ущерб и Франции, и другим сопредельным странам. В городах начинаются волнения бедноты, недовольной тем, что происходит, появляется ряд публицистов, которые воздействуют на эти бедные слои населения и говорят им: «Ну а что же, вы от революции ничего не получили, а она уже вроде как закончилась».

 

Одним из таких публицистов становится, в частности, Жан-Поль Марат, который начинает издавать газету «Друг народа» и получает прозвище «друг народа».

 

Пример Марата очень хорошо показывает, кто, собственно, делал революцию, как должны были заработать эти социальные лифты.

 

Потому что Марат до революции как раз относился к тем людям, которые хотели прославиться, используя пути, предоставляемые эпохой Просвещения. Он писал романы и политические памфлеты, он занимался наукой, то есть он пытался пойти по любой стезе, которая могла принести ему славу. Кончилось это тем, что его широко разрекламированные научные открытия о том, что резина проводит электричество, были разоблачены – Марат подкладывал иголочку в резину при демонстрациях. И Марат заболел сильнейшей нервной болезнью и был на грани смерти, но революция предоставила ему возможность выдвинуться.

 

Бовыкин Д. Начало Французской революции

 

https://postnauka.ru/video/48492

[Ученый]

 

Марат конечно был неприятным типом, явным параноиком и садистом. По его экстремистским речам, можно подумать это какой-то грязный люмпен вроде Эбера, однако Марат был способным врачом, и несмотря на неуравновешенность имел успешную практику в Британии. Аморализмом и распущенностью отличались Мирабо, игравший важную роль в начале революции.

В апреле 1792 года под давлением этих депутатов – их стали называть жирондистами – Франция объявляет войну. Хотели объявить войну императору Священной Римской империи, но боялись, что тогда вся империя накинется на Францию, поэтому формально объявили войну королю Венгрии и Богемии – эти короны тоже были на голове императора. И, конечно, в тот момент никто не мог себе представить, что эта война продлится до 1815 года, несколько десятилетий, нанесет огромный ущерб и Франции, и другим сопредельным странам. В городах начинаются волнения бедноты, недовольной тем, что происходит, появляется ряд публицистов, которые воздействуют на эти бедные слои населения и говорят им: «Ну а что же, вы от революции ничего не получили, а она уже вроде как закончилась».

 

Одним из таких публицистов становится, в частности, Жан-Поль Марат, который начинает издавать газету «Друг народа» и получает прозвище «друг народа».

 

Пример Марата очень хорошо показывает, кто, собственно, делал революцию, как должны были заработать эти социальные лифты.

 

Потому что Марат до революции как раз относился к тем людям, которые хотели прославиться, используя пути, предоставляемые эпохой Просвещения. Он писал романы и политические памфлеты, он занимался наукой, то есть он пытался пойти по любой стезе, которая могла принести ему славу. Кончилось это тем, что его широко разрекламированные научные открытия о том, что резина проводит электричество, были разоблачены – Марат подкладывал иголочку в резину при демонстрациях. И Марат заболел сильнейшей нервной болезнью и был на грани смерти, но революция предоставила ему возможность выдвинуться.

 

Бовыкин Д. Начало Французской революции

 

https://postnauka.ru/video/48492

 

Действительно вместо того, чтобы зарабатывать хорошие деньги медицинской практикой, Марат маниакально сочинял научные труды и социальные проекты с единственной целью - прославиться. Прославился он, увы, своей людоедской речью о том что для победы революции нужно отрубить 100 тыс. голов. Эти слова вызвали сильное возмущение и подтолкнули Шарлотту Кордэ на теракт.

 

Другой пример Дантон - успешный, хорошо зарабатывающий, парижский адвокат, внезапно становиться бунтовщиком, с очень большим трудом добивается политического влияния, сказочно богатеет, предается различным излишествам и внезапно ужаснувшись жестокостям террора, гибнет по приговору революционного трибунала, который он лично и организовал.

 

Вот и совсем удивительный случай Филипп Орлеанский, принц крови кузен короля становится якобинцем. Поскольку все его подозревают в желании стать новым королем он выкручивается как может- меняет фамилию на Эгалитэ (равенство), затем голосует за казнь своего родственника короля. Но ничто не помогает, в свою очередь и экс-герцог оказывается на скамье подсудимых. Обвинители-якобинцы говорят герцогу - ты только притворялся, что хочешь смерти короля, на самом деле ты хотел его спасти. Бедняга оправдывается - нет, я голосовал за смерть по чесноку)

[Стефан]

Действительно вместо того, чтобы зарабатывать хорошие деньги медицинской практикой, Марат маниакально сочинял научные труды и социальные проекты с единственной целью - прославиться. Прославился он, увы, своей людоедской речью о том что для победы революции нужно отрубить 100 тыс. голов. Эти слова вызвали сильное возмущение и подтолкнули Шарлотту Кордэ на теракт.

Интересно, что некоторое время после термидорианского переворота образ Ж.-П. Марата был в зените почитания, а Ш. Корде являлась республиканкой.

 

 

 

Вот несколько ответов этой геройской девушки перед Революционным трибуналом: „Каковы были ваши намерения при убийстве Марата?“ – „Прекратить мятежи во Франции!“ – „Давно ли у вас составился этот план?“ – „После дела 31 мая, дня изгнания народных депутатов!“ – „О том, что Марат – анархист, вы узнали из журналов?“ – „Да, я знала, что он развращает всю Францию. Я убила, – прибавила Корде, сильно повышая голос, – одного человека, чтобы спасти сотни тысяч, я убила злодея, чтобы спасти невинных, кровожадного зверя, чтобы дать покой моей родине. Я была республиканкой раньше революции, и у меня всегда было достаточно смелости“. {275}

 

После 9 термидора явилось желание противопоставить Робеспьеру какую-либо другую республиканскую знаменитость, и для этого был выбран Марат. Ему была воздана честь быть похороненным в Пантеоне, честь, присужденная еще при Робеспьере, но все время со дня на день откладывавшаяся. Как только это было исполнено, начались гонения на память этого чудовищного демагога. Бюсты его находились в Конвенте, в театрах, на площадях, в залах для общественных собраний. Золотая молодежь разбила бюст, находившийся в театре Фейдо. Это происшествие вызвало нападки Горы, но Конвент декретировал, что никакой гражданин не может быть почтен погребением в Пантеоне, и бюст его не может быть поставлен в зале Конвента ранее истечения десяти лет с его смерти. Бюст Марата был убран из зала {348} Конвента; это вызвало большое брожение в предместьях, и потому секции, обычная опора Конвента, явились на помощь и продефилировали через зал заседаний. {349}

 

Минье Ф. История Французской революции с 1789 по 1814 гг. М., 2006. С. 275, 348–349.

[Ученый]

 

Действительно вместо того, чтобы зарабатывать хорошие деньги медицинской практикой, Марат маниакально сочинял научные труды и социальные проекты с единственной целью - прославиться. Прославился он, увы, своей людоедской речью о том что для победы революции нужно отрубить 100 тыс. голов. Эти слова вызвали сильное возмущение и подтолкнули Шарлотту Кордэ на теракт.

Интересно, что некоторое время после термидорианского переворота образ Ж.-П. Марата был в зените почитания, а Ш. Корде являлась республиканкой.

 

 

 

Вот несколько ответов этой геройской девушки перед Революционным трибуналом: „Каковы были ваши намерения при убийстве Марата?“ – „Прекратить мятежи во Франции!“ – „Давно ли у вас составился этот план?“ – „После дела 31 мая, дня изгнания народных депутатов!“ – „О том, что Марат – анархист, вы узнали из журналов?“ – „Да, я знала, что он развращает всю Францию. Я убила, – прибавила Корде, сильно повышая голос, – одного человека, чтобы спасти сотни тысяч, я убила злодея, чтобы спасти невинных, кровожадного зверя, чтобы дать покой моей родине. Я была республиканкой раньше революции, и у меня всегда было достаточно смелости“. {275}

 

После 9 термидора явилось желание противопоставить Робеспьеру какую-либо другую республиканскую знаменитость, и для этого был выбран Марат. Ему была воздана честь быть похороненным в Пантеоне, честь, присужденная еще при Робеспьере, но все время со дня на день откладывавшаяся. Как только это было исполнено, начались гонения на память этого чудовищного демагога. Бюсты его находились в Конвенте, в театрах, на площадях, в залах для общественных собраний. Золотая молодежь разбила бюст, находившийся в театре Фейдо. Это происшествие вызвало нападки Горы, но Конвент декретировал, что никакой гражданин не может быть почтен погребением в Пантеоне, и бюст его не может быть поставлен в зале Конвента ранее истечения десяти лет с его смерти. Бюст Марата был убран из зала {348} Конвента; это вызвало большое брожение в предместьях, и потому секции, обычная опора Конвента, явились на помощь и продефилировали через зал заседаний. {349}

 

Минье Ф. История Французской революции с 1789 по 1814 гг. М., 2006. С. 275, 348–349.

 

Жирондисты были республиканцами, но противниками казни короля, после осуждения жирондистов один из них Барбару бежал в провинцию и встретился с Ш.Корде, это и подтолкнуло ее к поездке в Париж и убийству Марата. Жирондисты хотели установить консервативную республику, хотя сами не мешали ни "сентябрьским убийствам" ни свержению короля.

 

Власть же якобинцев основывалась на терроре и попытках создания чрезвычайных органов вроде комитета общественной безопасности. Робеспьера прямо обвиняли в стремлении к единоличной и даже королевской власти. Поэтому нет ничего удивительного в том, что консервативные республиканцы ненавидели радикальных монтаньяров.

 

Все лидеры термидорианского переворота - Баррас, Тальен, Фуше и  проч. были якобинцами и просто хотели избавиться от Робеспьера, которого подозревали в намерении уничтожить всех несогласных. Они опасались реставрации монархии, поскольку сами были замешаны в преступлениях. Но свержение Робеспьера народ приветствовал как избавление от ненавистного террора и термидорианцы в угоду народным массам стали играть роль освободителей от "тигрократии" - режима казней и трибуналов. Понятно, что при осуждении террора, фигура Марата была неуместной.

[Ученый]

Как только это было исполнено, начались гонения на память этого чудовищного демагога.

Безумные выходки Марата и при жизни доставляли ему неприятности. В апреле 1793 г. Марат по требованию жирондистов был предан суду революционного трибунала. Тем самым враги Марата хотели скомпрометировать и его самого и сам трибунал, который создавался как орган борьбы с контрреволюцией. Однако крестный отец ревтрибунала Дантон для вида согласился отдать Марата под суд, но трибунал быстро оправдал его, после чего занялся самими жирондистами. Популярность и влияние Марата от этого только возросли. Хотя зная чопорность и подозрительность Робеспьера, нетрудно предположить, что рано или поздно Марат не избежал бы гильотины.

[Стефан]

Власть же якобинцев основывалась на терроре и попытках создания чрезвычайных органов вроде комитета общественной безопасности. Робеспьера прямо обвиняли в стремлении к единоличной и даже королевской власти. Поэтому нет ничего удивительного в том, что консервативные республиканцы ненавидели радикальных монтаньяров.

М. Робеспьер со временем уничтожил почти всех своих открытых противников даже среди якобинцев (кроме скрывавшихся жирондистов) и в последнее время перед переворотом держал в страхе большинство депутатов Конвента туманными угрозами против каких-то врагов (в которых каждый видел себя), чем обеспечил успех заговорщиков. Борьбу с комитетами он целиком проиграл, потеряв в результате свою жизнь.

 

Все лидеры термидорианского переворота - Баррас, Тальен, Фуше и проч. были якобинцами и просто хотели избавиться от Робеспьера, которого подозревали в намерении уничтожить всех несогласных. Они опасались реставрации монархии, поскольку сами были замешаны в преступлениях.

Не все, это лишь правые термидорианцы. Председатель Конвента Ж.-М. Колло д’Эрбуа и Ж.-Н. Бийо-Варенн не были замешаны в преступлениях, хотя приняли активнейшее участие в ниспровержении М. Робеспьера.

 

Но свержение Робеспьера народ приветствовал как избавление от ненавистного террора и термидорианцы в угоду народным массам стали играть роль освободителей от "тигрократии" - режима казней и трибуналов.

При этом большинство их так или иначе были причастны к этому режиму.

[Ученый]

 

Власть же якобинцев основывалась на терроре и попытках создания чрезвычайных органов вроде комитета общественной безопасности. Робеспьера прямо обвиняли в стремлении к единоличной и даже королевской власти. Поэтому нет ничего удивительного в том, что консервативные республиканцы ненавидели радикальных монтаньяров.

М. Робеспьер со временем уничтожил почти всех своих открытых противников даже среди якобинцев (кроме скрывавшихся жирондистов) и в последнее время перед переворотом держал в страхе большинство депутатов Конвента туманными угрозами против каких-то врагов (в которых каждый видел себя), чем обеспечил успех заговорщиков. Борьбу с комитетами он целиком проиграл, потеряв в результате свою жизнь.

 

Все лидеры термидорианского переворота - Баррас, Тальен, Фуше и проч. были якобинцами и просто хотели избавиться от Робеспьера, которого подозревали в намерении уничтожить всех несогласных. Они опасались реставрации монархии, поскольку сами были замешаны в преступлениях.

Не все, это лишь правые термидорианцы. Председатель Конвента Ж.-М. Колло д’Эрбуа и Ж.-Н. Бийо-Варенн не были замешаны в преступлениях, хотя приняли активнейшее участие в ниспровержении М. Робеспьера.

 

Но свержение Робеспьера народ приветствовал как избавление от ненавистного террора и термидорианцы в угоду народным массам стали играть роль освободителей от "тигрократии" - режима казней и трибуналов.

При этом большинство их так или иначе были причастны к этому режиму.

 

Робеспьер был не вполне адекватен как политик. Достаточно умный и решительный, чтобы претендовать на роль диктатора, он не имел достаточной практической ловкости и умения ладить с людьми для  реализации такого плана. Его оторванные от жизни идеи - республиканские добродетели, культ высшего существа вызвали лишь непонимание и насмешки. Чашу терпения переполнили вантозовские декреты, которые в частности предусматривали раздел имущества казненных контрреволюционеров между беднейшими патриотами. Никаких поползновений против права собственности, франузские республиканцы терпеть не желали.

 

Вообще Робеспьер был свергнут не за применение террора, а за борьбу против законной революционной власти - Конвента. Видимо в конце своей карьеры он слегка помешался, поскольку обвинял всех подряд - эбертистов и дантонистов, модерантистов и кровожадных проконсулов, аристократов и уличных проституток. К тому же французы были "испорчены" свободой. Автомобилей с охраной тогда не было, и бедняге Робеспьеру в лицо кричали - тиран, палач, Пизистрат. Друг детства Демулен сравнивал его правление с временами Тиберия.

 

Фуше был определенно "левым" якобинцем, тем не менее он участвовал в массовых расправах над жителями Лиона, но будучи большим ловкачом, избежал наказания после термидора, а некоторые "проконсулы" вроде Каррье были отправлены на гильотину.

 

Наполеон Бонапарт например, был произведен в генералы братом диктатора - Огюстеном Робеспьером. Но чтобы оправдаться от обвинений в пособничестве якобинцам он заявил, что не знал о преступной деятельности Робеспьера, а если бы знал, то, не задумываясь, вонзил бы ему кинжал в сердце, даже если бы тот был его родным отцом. Многие революционеры впоследствии сожалели о свержении Робеспьера, но видимо терпеть его у соратников уже не было возможности.