Меню сайта

[Шановный Пан]

Практически все любители фантастики знают альтернативную историю как литературный жанр. Некоторым могли встречаться научно-популярные книги по истории, авторы которых предлагают читателям всерьез задуматься над тем, каким мог бы стать наш мир, «если бы…» (если бы Александр Македонский прожил еще несколько лет, если бы Колумб не доплыл до Америки, если бы восстание декабристов увенчалось победой…). И лишь немногим известно, что «история в сослагательном наклонении» может быть не только литературным приемом, но и методом вполне серьезных научных исследований.

 

      Общим местом стало утверждение, что история, де, не знает сослагательного наклонения.
      Пожалуй, стоит напомнить, что в оригинале оно звучало несколько иначе: «Историку … запрещено сослагательное наклонение».

      Одним из исторических эпизодов, неизменно привлекавшим внимание отечественных историков, было движение декабристов. В советской историографии долгие годы главным официальным авторитетом в этой области была академик Милица Васильевна Нечкина. Она не могла обойти вопрос об альтернативности развития событий в истории декабристского движения уже в силу того, что этот вопрос постоянно возникал у всех, кто сталкивался с историей этих событий. В своей книге «День 14 декабря 1825 года» она пишет: «Учащаяся молодёжь нередко задаёт вопрос, могли ли декабристы победить. Историку в подобных случаях запрещено сослагательное наклонение. Если не менять произвольно создавшихся условий их действий (включая сюда, разумеется, и рылеевский вывод, «что Трубецкой и Якубович изменили», сохраняя неожиданность смерти Александра I и вынужденную дату восстания) они и не могли победить».
      Однако не все советские историки были согласны с таким утверждением.
      «Исторический процесс инвариантен и альтернативен. ... Исторический процесс является альтернативным в том смысле, что в рамках действия объективных исторических законов постоянно идет противоборство разнородных тенденций–альтернатив, каждая из которых имеет свое основание в реальной действительности и, следовательно, определенные возможности реализации. Конечная победа какой-либо одной из этих тенденций–альтернатив не запрограммирована в самом историческом процессе, она всегда выступает как результат сложного взаимодействия объективных и субъективных факторов, их определенной комбинации, складывающейся в ходе различных форм деятельности людей. Было бы при этом упрощением полагать, что необходимо побеждает тенденция, в наибольшей степени отвечающая назревшим потребностям развития общества. Нередко происходит как раз наоборот» — писал Б.Г.Могильницкий в статье «Альтернативность исторического развития в ленинской теории народной революции».
      В учебном пособии «Количественные методы в исторических исследованиях» студентов уже наставляли, что «изучая историческое развитие, историк не только может, но и должен анализировать наряду с тем, «что произошло», и то, «что могло быть», т.е. представляло альтернативу осущестившемуся, но оказалось нереализованным. Такой анализ позволяет более глубоко охарактеризовать внутреннюю суть исторического развития и его реальный ход. В этом и состоит познавательный смысл изучения исторических альтернатив».
      В 1989 г. в книге «Введение в методологию истории», являющейся учебным пособием для студентов вузов, тема альтернативности в истории впервые была включена в обязательную учебную программу по методологии истории.

 

1. Как Роберт Фогель создал научную альтернативную историю.
      В 1964 году американский экономист Роберт Фогель опубликовал ставшую скандально знаменитой книгу с неприметным названием «Железные дороги и экономический рост Америки: очерки по эконометрической истории».
            Дело в том, что в американской исторической науке традиционно считалось, что массовое строительство железных дорог в XIX в. стало одной из главных причин столь энергичного экономического развития страны. Фогель же попытался измерить вклад железнодорожного строительства в экономику США, построив «контрфактическую» модель того, как бы выглядела американская экономика в 1890 г., если бы железные дороги не были построены, а вместо железных дорог основными средствами передвижения по американским просторам остались бы дилижансы и пароходы. В этой модели он рассмотрел, прежде всего, влияние железнодорожного строительства на транспортные издержки, а также смоделировал его воздействие на развитие сопряженных отраслей (производство рельсов и шпал, добыча угля и т. д.).
      Результат беспристрастных расчетов получился парадоксальным — реальный вклад железнодорожного строительства в развитие экономики оказался ничтожно мал. Даже без всякого дополнительного строительства каналов и шоссе, валовой национальный продукт был бы меньше всего на 3,1 %, а 76 % реально обрабатываемых в 1890 г. земель все равно бы возделывались. Это значит, что без строительства железных дорог экономическое развитие Америки затормозилось бы не более чем на пару лет. До этого большинство историков, включая самого Фогеля, считали, что железные дороги оказали куда большее воздействие на динамику развития американской экономики.

      Вокруг книги Р. Фогеля немедленно разгорелась шумная дискуссия. Часть критиков вообще отвергала методику контрфактического моделирования, указывая, что в принципе невозможно достоверно измерить то, чего не было.
      Один из первых критиков «эконометрического направления» [американский исследователь М. Десай] выдвинул идею так называемого «недоопределения моделей». При моделировании какой-либо связи между какими-то переменными очень важно не потерять другие связи, оказывающие влияние на изучаемую связь. Если же такие потери произойдут, то это приведёт к неправильной, «недоопределённой» модели, а значит, и к неверным выводам. Первоначального же количества информации, которой обладает историк, не всегда достаточно даже для построения достоверного уравнения зависимостей.
      Модель, учитывающая каждую переменную, просто недоступна человеческому разуму; польза моделирования заключается как раз в способности упрощать реальность. Разумное требование к модели состоит в том, чтобы она включала все существенные переменные. Но если речь идет о национальной экономике в целом, даже это требование на практике удовлетворить чрезвычайно трудно, и при этом возникает злободневный вопрос — какие именно переменные следует отобрать для включения.
      Так, например, наиболее часто критиковалось оппонентами Фогеля предположение о том, что цены на перевозки по водному транспорту в «контрфактической ситуации» остались бы равными действительным ценам 1890 г.
      Аргументы Р. Фогеля таковы:
      1) нет причин полагать, что цена постройки и эксплуатации дополнительного количества грузовых судов возросла бы;
      2) увеличение цены по эксплуатации каналов и шлюзов было бы незначительно по сравнению с увеличением перевозимых грузов.
Критики отметили, что цены на перевозки водным транспортом испытывали сильное влияние железнодорожных тарифов. Поэтому отсутствие в прошлом железных дорог означало бы не только увеличение количества грузов на воде, но и в первую очередь прекращение этого влияния. В связи с этим цены на перевозки по водному транспорту не могли остаться неизменными в «контрфактической ситуации». Теряя связь между ценами на перевозки по воде и железнодорожными тарифами, Р. Фогель допускает «недоопределение» своей модели и неверно оценивает из-за этого влияние железных дорог на экономику.
      Можно добавить и другой пример.
      В модели Фогеля предполагалось, что в случае отсутствия железных дорог в XIX в. модель перевозок осталась бы той же, которая была на самом деле. Однако естественно, что общество, использующее только водный и гужевой транспорт, отказалось бы от такой модели, изменились бы маршруты перевозок, географическая структура перевозок и т.д. Кроме того, железные дороги не только удешевили перевозки, но и резко их ускорили, сделали независимыми от природных условий, что открыло путь на рынок многим товарам, которые иначе производить вообще бы не стали.

      После дискуссии о «Железных дорогах» Р. Фогель резко сменил направление своих исследований, переключившись с проблем транспортной революции на вопросы экономики рабства и перестав делать акцент на «альтернативной истории». Но и в новой сфере своих историко-экономических исследований он снова совершил небольшую научную революцию.

 

Сообщение отредактировал Шановный Пан: 28.01.2021 - 10:13 AM

[Шановный Пан]

Математическая модель личности Отто фон Бисмарка
     В 1983 году В.Б. Луковым и В.М. Сергеевым предложен способ построения модели восприятия ситуации и принятия решения историческим деятелем — Отто фон Бисмарком.
     Картина ситуации, существующая в сознании личности, воссоздаётся авторами, во-первых, из информации, имеющейся у исторического деятеля о реально произошедших событиях, во-вторых, из иерархии целей и мотивов деятеля (в данном случае Бисмарка в период 1866-1876 гг.).
     В конкретно историческом плане авторы рассматривали возможности войны Германии с Россией и возможности расчленения Баварии, но построенная модель сама по себе позволяла изучать любые альтернативы связанные с деятельностью Бисмарка в обозначенный исторический период.

[Шановный Пан]

Ретропрогнозирование — метод клиометрических (историко-экономических) исследований, основанный на моделировании несвершившихся событий (контрфактическом моделировании), чтобы сравнить разные варианты возможного развития и дать оценку, насколько плох или хорош был выбор, сделанный в реальной истории. Основоположником клиометрического ретропрогнозирования стал в 1960-е гг. американский экономист, нобелевский лауреат Роберт Фогель; в современных исследованиях по экономической истории этот некогда «экзотический» метод постепенно становится вполне обычным.

Можно ли было избежать «идеального шторма»?
(Ретропрогнозирование Великой депрессии)

Великая депрессия — это, как известно, самый черный период истории США минувшего века. Хотя экономический кризис 1929–1933 гг. прокатился по всем развитым капиталистическим странам, Америка пострадала от него сильнее остальных. Великая депрессия произвела шоковое впечатление на современников, порождая ощущение краха всей привычной им цивилизации.
     Возможны два основных подхода к объяснению этой экономической катастрофы — концепция закономерности/неизбежности и концепция «идеального шторма». В первом случае Великая депрессия интерпретируется как результат совпадения нисходящих волн различных циклических процессов; во втором случае катастрофа рассматривается как своего рода «идеальный шторм», т.е. как результат совпадения нескольких не очень вероятных событий. В принципе, оба этих подхода допускают синтез.

Авторы опубликованной в 1963 г. «Монетарной истории США», будущий нобелевский лауреат Милтон Фридман и Анна Шварц еще 50 лет назад утверждали, что ФРС вполне могла бы до конца 1930 г. остановить катастрофическое снижение денежной массы и таким образом предотвратить кризис ликвидности. Однако антикризисная политика Федеральной резервной системы оказалась в период Великой депрессии, по их мнению, на удивление вялой.
     Как известно, для борьбы с кризисом рекомендуется проводить политику «дешевых денег»: Центральный банк (в США — федеральные резервные банки) скупает у коммерческих банков государственные ценные бумаги, в результате чего у коммерческих банков увеличивается наличность, они дают больше кредитов под более низкий процент и т.д.
Отвечая на вопрос, «почему монетарная политика была такой неуместной», авторы «Монетарной истории…» предлагают следующее объяснение.
     Ключевой фигурой событий 1920-х гг. являлся Бенджамин Стронг (1872–1928), руководитель Федерального резервного банка Нью-Йорка и наиболее авторитетный руководитель ФРС. Б.Стронг был активным сторонником проведения политики «легких денег» для оживления деловой активности. Однако он умер в октябре 1928 г., ровно за год до «черных дней» («черного четверга» и «черного вторника» 24 и 29 октября 1929 г.). Смерть Стронга оставила ФРС без решительного руководства в самый ответственный момент времени. Стоило Стронгу прожить еще хотя бы пару лет (великий финансист умер в отнюдь не дряхлом возрасте — всего 56 лет), и Великая депрессия превратилась бы в обычный циклический спад.

     

В 2000 году швейцарский экономист Альбрехт Ритшл и английский экономист Ульрих Войтек опубликовали ретропрогнозное исследование «Являлись ли монетарные факторы причиной Великой депрессии?» на основе уже не логических рассуждений, как М.Фридмен и А.Шварц, а экономико-математических моделей.

     Как известно, в годы Великой депрессии завершалась эпоха бумажных денег с золотым обеспечением: по мере того как национальные валюты обесценивались, развитые страны одна за другой отказывались от золотого стандарта. После того как в 1931 г. девальвировался фунт стерлингов, инвесторы посчитали, что следующим в очереди стоит американский доллар, и устремились продавать имеющиеся у них доллары. Однако правительство США не поддалось на международное давление и решило не допустить падения стоимости доллара. В качестве защитной политики ФРС повысила ставки процента и ускорила сокращение денежной массы. Это привело к еще большей недоступности кредитов и падению производства. Считают, что именно эти действия привели к интенсификации депрессии и не дали шанса восстановить экономику с меньшими потерями, когда это еще было возможно.
     Гипотеза об ошибочности проводимой при Гувере монетарной политики и стала объектом ретропрогнозного моделирования в работе А. Ритшла и У. Войтека.
     Используя экономические показатели 1930-х гг., они попытались дать прогнозы динамики изменения экономики до и после проведения американским правительством сдерживающей политики. Для этого они разработали динамическую модель, в которой для оценки эффективности воздействия на зависимую переменную изолировали реакцию одной независимой переменной на шоки другой независимой переменной. Таким образом клиометрики стремились отделить непосредственное влияние, например, снижения предложения денег от воздействия многих других факторов, прямо или косвенно влияющих на выпуск, уровень цен и т.д.

Сначала экономисты-историки сделали прогноз ситуации в экономике в период 1928–1930 гг. Дело в том, что фактором, «подтолкнувшим» обвал, некоторые исследователи считают проведение монетарной политики, направленной на поддержание высоких процентных ставок и снижение кредитования, которое началось в США с середины 1928 г., еще при жизни Б.Стронга. Первый прогноз был сделан на основе контрфактического допущения, что никакой политики не проводилось, и все изменения в экономике происходили под воздействием других экономических факторов. Оказалось, что в этом случае в экономике США ожидался небольшой спад в начале 1930 г., не имеющий ничего общего с глобальным кризисом, который произошел на самом деле. Более подробный прогноз предсказывал некоторый подъем производства уже к концу 1930 г. Получается, что под конец своей жизни Б.Стронг допустил существенную ошибку, согласившись проводить политику «дорогих денег», которая подтолкнула резкий спад.
     Во втором ретропрогнозе они рассмотрели влияние снижения предложения денег и повышения ставок процента.
Оказалось, что при существующей экономической ситуации ФРС не удалось бы сократить дефляцию на рынке товаров и услуг и снизить цены на рынке ценных бумаг. Ретропрогнозисты пришли к выводу, что ни одна из компонент проводимой монетарной политики не могла оказывать достаточно сильного стабилизирующего влияния на экономику США. Тем не менее получается, что неудачная политика ФРС в 1931 г. в отношении процентных ставок действительно усугубила (пусть и не слишком сильно) уже начавшийся кризис. В Америке тоже бывает, что хотели как лучше, а получилось как всегда.

Уроки Великой депрессии были в значительной степени усвоены — «идеальный шторм» больше не повторялся, хотя случались отдельные катастрофические события, напоминавшие «черные годы». Например, во время «черного понедельника» 19 октября 1987 г. наблюдалось самое глубокое падение в истории фондового рынка США, которое превзошло биржевой крах 1929 г., однако никакой депрессии после этого вообще не наблюдалось.

[Шановный Пан]

2. КАК РОБЕРТ ФОГЕЛЬ ДОКАЗАЛ ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ЭФФЕКТИВНОСТЬ РЕАКЦИОННОГО РАБСТВА

Изданную в 1974 г. книгу Роберта Фогеля и Стенли Энгермана «Время на кресте. Экономика американского рабовладения» называют наиболее спорной книгой, когда-либо написанной об американском рабстве.Одно из главных сделанных ими открытий – доказательство высокой сравнительной эффективности рабовладельческих хозяйств Юга, превосходящей эффективность свободных от рабского труда форм хозяйствования.

     

 

ХЛОПОК И РАБЫ — ФУНДАМЕНТ АМЕРИКАНСКОГО ЮГА

 

Первыми рабами в английских колониях были не африканцы, а белые — наказанные преступники (главным образом, участники мятежей) и «законтрактованные» (бедняки, согласившиеся за переезд в Америку отработать несколько лет на положении рабов у первопоселенцев). Однако использовать их для тяжелого физического труда оказывалось довольно трудно — если белого раба эксплуатировали слишком сильно, то он мог просто убежать, поскольку на западе лежали обширные неосвоенные земли. Выход был найден в использовании черных рабов, отделенных от местного населения расовым барьером, которые к тому же обладали лучшими естественными субъективными производительными силами, чем белые.

      Еще в конце XVIII в. четко обозначилось различие между рабовладельческим Югом и свободным Севером. На Севере труд негров-рабов всегда использовался довольно слабо — здесь не выращивали трудоемких культур (типа риса и табака), а потому рабы никогда не превышали 5% населения. Во время американской революции на Севере проживало менее 10% от примерно 500 тыс. рабов из восставших тринадцати колоний, все остальные находились на Юге. После американской революции численность рабов на Юге росла буквально взрывообразно, достигнув приблизительно 1,1 млн. в 1810 г. и почти 4 млн. в 1860 г.

 

Американская экономика рабства XIX в. базировалась на выращивании хлопка, на уборке которого было занято к 1860 г. 90% всех рабов. Именно хлопководческие штаты стали затем ядром мятежной Конфедерации, в 11 штатах которой в 1861 г. рабы составляя более половины сельскохозяйственной рабочей силы.

      В мировой экономике первой половины XIX в. рабовладельческая экономика Юга обеспечивала производство хлопка гораздо эффективнее, чем какой-либо иной регион мира, — в 1860 г. Соединенные Штаты обеспечивали 2/3 мирового сбора хлопка. Доход от этого экспортноориентированного сектора стал одним из главных стимулов хозяйственного роста не только для Юга, но и для других регионов страны. Северные коммерсанты делали бизнес, организуя экспорт хлопка за границу (главным образом — в Великобританию) и доставляя южанам произведенные на Севере и импортные товары потребления. Низкая цена хлопка, произведенного рабочей силой рабов, позволяла текстильным фабрикантам — и в Соединенных Штатах, и в Англии — расширять производство и обеспечивать потребителям дешевые товары.

      Хлопковый бум стимулировал рост спроса на рабский труд. Однако его предложение натолкнулось на институциональное ограничение.

 

Перелом произошел, когда в 1807 г. парламент Великобритании запретил торговлю рабами, а затем аналогичные запреты приняли и другие западноевропейские страны. Создалась парадоксальная ситуация: с одной стороны, завозить новые партии рабов из Африки в Америку было уже запрещено, но с другой стороны, плантационное рабовладельческое хозяйство процветало еще несколько десятилетий (в Североамериканских Соединенных Штатов — до 1865 г., на Кубе — до 1886 г., в Бразилии — до 1888 г.).

      Из этой ситуации было два выхода: либо развивать контрабандный вывоз рабов из Африки, либо стимулировать размножение рабов в самой Америке. Оба эти метода воплотились в жизнь.

      Нелегальная работорговля являлась главным источником пополнения рабочей силы для рабовладельческих плантаций Латинской Америки (главным образом, Бразилии и Кубы). Что касается Северной Америки, то в южных штатах еще в XVIII в. освоили самовоспроизводство рабов, в результате чего рабовладельческое хозяйство Юга стало практически независимым от внешних поставок трудовых ресурсов. Согласно оценкам, хотя за XVI—XIX вв. в США перевезли всего 6% всех африканских негров-рабов, уже в 1820-е гг. в этой стране находилось более 1/3 всех рабов Нового Света.

      Статистика свидетельствует, что в 1810–1860 гг. численность рабов на Юге выросла четырехкратно. Это происходило из-за более высокой рождаемости, вызванной в свою очередь более пропорциональным соотношением рабынь и мужчин-рабов в США, чем в других частях Америки, а также из-за более низкой смертности. Это объясняется, видимо, не столько высоким гуманизмом североамериканских рабовладельцев, сколько более здоровыми условиями труда в Северной Америке. Американские рабы выращивали и собирали сначала в основном рис и табак (в XVIII в.), а затем хлопок (в XIX в.). Эта работа была заметно менее изнурительна, чем труд на сахарных плантациях Вест-Индии и на шахтах Южной Америки, где рабов эксплуатировали буквально «на износ».

 

В южных штатах сложилось своеобразное зональное разделение труда. На верхнем Юге, где хлопок не выращивался, рабов эксплуатировали наиболее щадяще, поэтому здесь их естественный прирост оказывался наиболее высоким. Зато на нижнем Юге труд был более изнурительным и рождаемость более низкой; кроме того, расширение рабовладельческой системы на юго-запад усиливало спрос на рабов. Поэтому верхний Юг стал своеобразным «питомником» рабов, часть которых затем продавали на нижний Юг. По оценке Майкла Тадмана, в 1820-1860 гг. из верхнего на нижний Юг перемещались в среднем 200 тыс. рабов каждое десятилетие.

      Поскольку рабы составляли значительную часть богатства, рабовладельцы были заинтересованы не издеваться над ними, а обращаться бережно и рационально. Хотя малолетние рабы жили заметно хуже свободных детей, взрослые рабы жили в условиях, подобных условиям жизни свободных белых рабочих того периода (а иногда даже лучших). Их питание по энергетической ценности даже превосходило обычную пищу свободных работников примерно на 10%.

      Рабовладельцы использовали для повышения эффективности труда своих рабов не только отрицательные (в виде, например, телесных наказаний), но и положительные стимулы. Рабы часто не работали по воскресеньям. Они могли иногда получать от своего хозяина «премиальные» в наличных деньгах или в ином виде, либо раньше уходить с работы, если заканчивали ее быстрее. Некоторые рабовладельцы разрешали своим рабам оставлять себе часть собранного урожая или работать на собственных маленькие огородах. Кое-где рабы имели право продавать выращенные ими продукты, а в штате Луизиана — даже иметь под своим контролем некоторые суммы денег, называемые «peculium». Все эти методы предоставления рабам частичной самостоятельности оказывали, однако, двоякий эффект: с одной стороны, они повышали эффективность рабовладельческой хозяйственной системы, но с другой, приближали ее крушение, поскольку давали рабам вкус свободы, заставляя желать большего.

 

Парадоксальный характер экономики Юга особенно заметен на примере противоречий между фермерством и плантационным хозяйством. Романисты часто изображали Юг как край одних только рабовладельческих плантаций с многими десятками рабов. Между тем подавляющее большинство южан вовсе не имели никаких рабов, а большинство рабов трудились вовсе не на больших плантациях, а небольшими группами у мелких рабовладельцев-фермеров. Менее 1/4 белых южан имели рабов, половина из них владели менее чем пятью рабами, и менее чем 1% рабовладельцев владели более чем 100 рабами. В 1860 г. среднее число рабов, живущих вместе у одного хозяина, составляло приблизительно 10 человек; более половины рабовладельцев имели от 1 до 5 рабов, и сами трудились рядом с ними. Продукция мелких фермеров (и рабовладельцев, и не-рабовладельцев) чаще всего не могла конкурировать с продукцией плантаций, а потому фермерам приходилось вести полунатуральное или откровенно натуральное производство. Получалось, что высокотоварные плантации отсекали от рынка (или затрудняли доступ к нему) большей части южан. Между тем именно подобные фермеры составляли основную массу тех, кто отчаянно сопротивлялся северянам-«янки» на полях Гражданской войны. Вероятно, образ жизни крупных рабовладельцев оказывался для фермеров привлекательнейшей «витриной» и заставлял их возлагать надежды на переход в ряды плантаторов, а не на победу принципов свободного труда.

     

 

      «ВРЕМЯ НА КРЕСТЕ»

      До середины прошлого века среди ученых-обществоведов царило мнение, что экономические системы, основанные на труде рабов, в принципе менее эффективны, чем системы, основанные на свободном труде.

      Экономика американского рабства традиционно является одной из важнейших тем американской исторической науки. Долгое время само собой разумеющимся среди историков-экономистов (как американских, так и советских) было мнение, что рабство американского Юга тормозило экономическое развитие Соединенных Штатов, являясь неэффективной экономической системой. Роберт Фогель полностью разрушил устоявшийся стереотип.

      Обобщив количественные данные завещаний, финансовых отчетах плантаций и переписей населения, а также сделав множестве вычислений, которые были бы невозможны без помощи компьютера, Фогель и Энгерман пришли к выводу, что к середине XIX в. рабство вовсе не изжило себя с хозяйственной точки зрения, как это было принято считать. Рабовладельческие хозяйства Юга превосходили по эффективности свободные от рабского труда формы хозяйствования — рабы производили существенно больше продукции за единицу времени, чем свободные фермеры. Если брать только экономический аспект проблемы, при выращивании хлопка в условиях США оно оставалось бы рентабельным вплоть до появления в пятидесятые годы XX в. широкозахватных хлопкоуборочных комбайнов!

      Главная методологическая трудность, которая препятствует корректному сравнению рабовладельческих и нерабовладельческих хозяйств, — это различия в их ресурсном обеспечении. Типичная рабовладельческая плантация имела гораздо больше земли, физического капитала и работников, чем средняя нерабовладельческая ферма, а потому непосредственно сравнивать их эффективность нельзя. Чтобы оценить относительную эффективность хозяйств, Фогель и Энгерман использовали индекс «фактора полной производительности», который измерял выпуск на среднюю единицу ресурса для каждого типа сельскохозяйственных предприятий. Чтобы проанализировать производительность факторов производства, они воспользовались функцией Кобба-Дугласа.

      Опираясь на эти клиометрические выкладки, Фогель и Энгерман пришли к следующим основным выводам.

      • В 1860 г. сельское хозяйство Юга в целом было на 35% эф­фективнее (если рассматривать выпуск при одинаковом количе­стве ресурсов), чем сельское хо­зяйство Севера.

      • Южные не-рабовладельческие фермы были на 9% производительные, чем северные не-рабовладельческие фермы.

      • Использовавшие труд рабов юж­ные фермы были на 28% более производительны, чем южные не­рабовладельческие фермы, и на 40% более производительны, чем северные не-рабовладельческие фермы.

      • Сельское хозяйство нижнего Юга, основанное на использовании труда рабов, было на 29% более производительно (при условии равных ресурсов), чем рабовла­дельческое сельское хозяйство на верхнем Юге. Свободно-трудо­вые фермы верхнего Юга имели ту же производительность, что и свободно-трудовые фермы Севе­ра. Сельское хозяйство с исполь­зованием рабов на верхнем Юге было на 19% более производи­тельно, чем свободно-трудовые фермы Севера, а сельское хозяй­ство с использованием рабов на нижнем Юге было на 53% более производительно, чем северное свободно-трудовое сельское хозяйство.

      • Преимущества рабовладельчес­ких хозяйств отчасти связаны с эффектом экономии на масштабе, причем этот эффект наиболее сильно влиял на хозяйства сред­них размеров, использовавших 15-50 рабов.

      • Отличия в размерах плантаций на верхнем Юге и нижнем Юге объяс­няются различиями выращивае­мых сельскохозяйственных куль­тур. Производство табака в Вир­джинии и Мэриленде, а также риса в Южной Каролине и Джор­джии давало более низкую эко­номию от масштаба, чем хлопко­вые плантации на нижнем Юге.

      • Одной из важнейших причин более высокой производительности труда на плантациях следует считать бригадную организацию труда рабов, основанную на кооперации и специализации. Например, при посеве «черные бригады», состоящие из пяти работников, трудились так: первый раб (plowman — пахарь) взрыхлял землю; второй (harrower) разбивал комья; третий (driller — бурильщик) делал лунки для семян хлопка; четвертый (dropper — высаживатель) сажал семена; пятый человек (raker) прикрывал лунки. За работой следили надсмотрщики (drivers) из числа самих рабов, которые поддерживали высо­кий темп работы.

      • Рабы имели намного более высо­кую степень вовлечения в произ­водство (2/3 всех людей) в срав­нении со свободным населением (1/3). Это было достигнуто пу­тем производительного использо­вания как молодых, так и пожи­лых рабов, а также организации ухода за детьми так, чтобы жен­щины-рабыни могли работать.

      Инвестиции в рабов давали высокую норму прибыли — приблизительно 8-10%, что сопоставимо с окупаемостью других активов, а потому рабовладельцы держали рабов в первую очередь именно для извлечения прибыли. Взрослых здоровых рабов продавали за 400-600 долл. в 1800 г., за 1300-1500 в 1850 г., и до 3000 накануне Гражданской войной. Неравномерная, но в целом повышательная динамика цен на рабов показывает, что рабовладельческая экономика отнюдь не приходила в упадок, а, напротив, становилась все более выгодной. Ценность капитала, вложенного в рабов, примерно равнялась полной ценности всех сельхозугодий и сельскохозяйственных построек Юга, и этот капитал стабильно, сам по себе, увеличивался в результате как роста цены рабов, так и умножения их числа.

      Что бы об этом ни говорили, но в годы, предшествовавшие Гражданской войне, оно вовсе не отмирало. Более того, оно являлось более эффективным, чем способ производства в северных штатах, основанный на свободном труде. Порабощенные негры Юга оказались более производительными работниками, часто более квалифицированными, пригодными и к городским профессиям, и к сельскому тяжелому труду. Они жили нормальной семейной жизнью, которой в подавляющем большинстве случаев совершенно не угрожала разлука, связанная с работорговлей. Материальные условия жизни этих рабов (но отнюдь не психологическое состояние людей, лишенных свободы) были равноценны тем, которые имели белые рабочие той же местности. Степень эксплуатации рабочей силы южными работодателями не была высокой. Юг Соединенных Штатов в 1860 г. представлял собой область, можно даже сказать квази-нацию, экономически развитую, несмотря на одиозный анахронизм в области человеческих отношений. Благодаря своей экономической эффективности, основанной на строгом расчете, Юг далеко опередил европейский континент, в том числе такие страны, как Франция и Бельгия. Старый Юг тех времен экономически уступал лишь двум наиболее развитым районам мира — Англии и Северу Соединенных Штатов.

     

* * *

      Предложенное Р. Фогелем доказательство экономической эффективности плантационного рабства вызвало в Америке еще более широкий резонанс, чем его модель «Америки без железных дорог». Доказательства того, что плантационное рабство являлось экономически очень эффективным, а негры-рабы при этом содержались в весьма приличных условиях (в частности, их питание было заметно лучше, чем у белых бедняков), многим казались «политически некорректными», поскольку объективно принижали «страдания» рабов и оправдывали белых плантаторов (если их хозяйство было эффективно, то их ликвидация, выходит, была ошибкой?).

      В конечном счете, боль­шинство выводов Фогеля и Энгермана оказалось принято научным сообще­ством.

 

     

ЭКОНОМИКА РАБСТВА В ЗЕРКАЛЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

«Унесенные ветром» против «Хижины дяди Тома»

      Представления широкой публики об этой исторической эпохе основаны главным образом на романах Гарриет Бичер-Стоу и Маргарет Митчелл, которые позволяют увидеть Юг с противоположных точек зрения.

      Идеологический настрой этих произведений полярен по отношению друг к другу. «Хижина дяди Тома» (1852) — ультрааболиционистское произведение, в котором все ужасы рабства намеренно сгущены и возведены в степень. Напротив, «Унесенные ветром» (1936) изображают довоенный Юг безмятежной идиллией, которую жестоко разрушили Гражданская война и Реконструкция.

      Давно замечено, что эти книги представляют разные версии «мифа о Юге»: Бичер-Стоу изложила «северный миф» (как представляли Юг северяне), Митчелл — «южный миф» (образ Юга в глазах самих южан). Оба эти мифа примерно равно далеки от действительности. Искажение реалий происходило не только в силу идеологических симпатий романисток, но и из-за их личного незнакомства с реальным рабовладельческим Югом: Бичер-Стоу прожила несколько лет в штате Огайо, на границе с Югом, но на самом Юге не бывала, а Митчелл начала писать свой роман спустя более чем полвека после Гражданской войны.

      У Митчелл взаимоотношения рабов и их владельцев описаны в патерналистских тонах, но без нарочитого умиления. На плантациях Тарлтонов, соседей О`Хара, читаем мы на первых же страницах романа, «телесные наказания для лошадей или для негров находились… под строжайшим запретом…» Когда к Скарлетт все же вернулся и один из ее полевых рабов, то — по его рассказу — когда он находился у северян-аболиционистов, то никак не мог удовлетворить их жадного интереса к «ужасам рабства»: «И все про собак меня расспрашивали: как меня ими травили, да как меня били. А ведь… меня же никто никогда не бил! …Мистер Джералд никогда бы не позволил, чтобы кто ударил такого раба — я же дорого стою!».

      Описанные Митчелл патриархальные отношения «добрых» плантаторов и «верных» рабов выражают все же не реальный, а желаемый стандарт. Телесные наказания применялись на Юге обыденно и повседневно, а забота «добрых» плантаторов о своих рабах сродни скорее бережному отношению к дорогому имуществу, чем помощи ближнему.

      Что касается «Хижины дяди Тома», то ее ключевым эпизодом является смерть негра-раба от побоев хозяина. Без него роман Бичер-Стоу потерял бы половину обличительной силы. Но как раз этот эпизод с экономической точки зрения мало убедителен.

      Хотя аболиционисты высоко ценили книгу Бичер-Стоу, даже в их среде многие признавали, что обличительница рабства сильно сгустила краски: история смерти Тома не является «правдоподобной, поскольку цена раба как собственности защищает его жизнь от страстей хозяина». Действительно, Саймон Легри купил Тома за 1200 долл. (это весьма высокая цена — в 1840-е гг. средний уровень цен на здоровых рабов был ниже 1000 долл.) и забил его насмерть всего через несколько месяцев. Известно, что даже в 1850-е гг. чистый ежегодный доход от полевого раба составлял примерно 90 долл. В таком случае жестокий рабовладелец сам себя жестоко наказал более чем на 1000 долл. В такую ситуацию еще можно было бы поверить, если бы Бичер-Стоу изобразила это убийство как совершенное случайно, в приступе ярости. Однако для злодея Легри убить раба, судя по тексту романа, — что выпить чашку чая. «Стоит ли беречь этих негров? — излагает Легри свою «экономическую доктрину». — Одного использовал, покупай другого — и хлопот меньше, и в конечном счете дешевле обходится. […] Кто покрепче, и шесть и семь лет протянет, а хилым срок года три, не больше». Достаточно элементарных подсчетов, чтобы убедиться в несостоятельности этих рассуждений. В 1840-е гг., когда происходят действия романа, даже за семь лет раб в лучшем случае окупал стоимость своей покупки, не принося плантатору ни цента прибыли. При подобных методах «обновления капитала» плантатор Легри мог бы получать чистый доход лишь при условии, что его рабы собирали хлопок с невиданно высокой производительностью. Однако единственное, что по этому поводу сообщает романистка, — «в горячее время уборки Легри заставлял своих невольников выходить в поле и по воскресеньям» (отсюда, кстати, можно сделать вывод, что даже в хозяйстве жестокого плантатора труд рабов по воскресеньям был аномалией). Пожалуй, если бы такой плантатор-душегуб действительно существовал, то он довольно быстро разорился.

      Справедливости ради надо подчеркнуть — и у Бичер-Стоу плантатор-убийца изображен как не слишком типичный персонаж: раб Том побывал у трех хозяев, из них первые двое изображены «добрыми», и лишь третий «злым». Однако в соответствии с законами художественного жанра порок кажется достовернее добродетели. В результате читатели «Хижины дяди Тома» хорошо запоминали, что на Юге можно безнаказанно убивать рабов, но совсем не помнили, например, упомянутую в романе историю рабыни-квартеронки, хозяин которой не просто дал ей свободу, но женился на ней и оставил ей свое состояние.

 

* * *

      Сравнение романов М. Митчелл и Г. Бичер-Стоу с экономической теорией рабовладельческого Юга позволяет в конечном счете сделать довольно неожиданный вывод: в, казалось бы, бесчеловечном обществе рабовладельческого капитализма владельцу рабов быть «добрым» выгоднее, чем «злым». Поэтому плантация О`Хара, пожалуй, исторически более достоверна, чем плантация Легри.

     

     

ПРИЧИНЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ 1861–1865 гг

      Причиной Гражданской войны 1861-1865 гг. называют вопрос об отмене рабства. Следует, однако, учитывать, что даже на Севере аболиционистские настроения никогда не пользовались сильной популярностью. Подавляющее большинство белых американцев сходилось в убеждении, что негры — люди «второго сорта», а права частной собственности — включая и собственность на рабов — священны и незыблемы. Сам Линкольн был, как и большинство северян, вовсе не сторонником равноправия белых и негров, а умеренным расистом. Критикуя плантационное рабство, он считал негров неполноценными людьми, а наилучшим решением вопроса о рабстве — выкуп рабов у рабовладельцев для последующей их высылки из США (в Либерию, на Гаити — куда угодно). В любом случае целостность Союза Линкольн ценил гораздо выше свободы рабов. Даже во время войны он предлагал принять закон о компенсации рабовладельцам за потерянных рабов. Лишь логика военного конфликта, стремление нанести удар по экономике Юга заставили его издать прокламацию об освобождении. Чисто конъюнктурный характер этого закона проявлялся хотя бы в том, что рабство отменялось только на территории мятежных штатов, но сохранялось в оставшихся верными федеральному правительству. В результате, как это ни парадоксально, на Севере рабство на законных основаниях просуществовало дольше, чем на Юге, — до 1865 г.

      Истинные причины нарастания противостояния между Севером и Югом кроются не в рабстве самом по себе, а в его побочных последствиях — в вопросах о земле и о тарифах на импортные товары.

     

Вопросы о земле. Агроэкономика и фермерского Севера, и плантационного Юга росла вплоть до конца XIX в. в основном экстенсивно — богатство Америки «прирастало Западом». На Север постоянно прибывали новые мигранты из Европы, большинство которых стремилось вести самостоятельное хозяйство, а не работать по найму. То же желание обуревало и коренных англо-американцев северных штатов. В старых восточных штатах Юга постепенно снижалось природное плодородие почв, наиболее пригодные к обработке земли давно освоили, а потому новые рабовладельческие хозяйства было предпочтительней создавать на новых землях. Однако интересы новых плантаторов и новых фермеров категорически не совпадали.

      Рабовладельческая плантация, как доказывают исследования Р. Фогеля и С. Энгермана, была заметно эффективнее нерабовладельческой фермы, поэтому плантатор мог продавать произведенные трудом рабов сельскохозяйственные товары дешевле и платить за покупку земли у правительства дороже, чем его сосед-фермер. Так как в соседстве с плантациями фермерские хозяйства полноценно развиваться не могли, то фермеры стремились положиться не на «невидимую руку рынка», а на руку закона — законодательно запрещать рабство на вновь осваиваемых территориях.

      Фермеры-переселенцы с Севера и плантаторы-переселенцы с Юга могли разделить географически сферы экспансии: плантационные хозяйства могли быть высокоэффективными лишь в теплом поясе, а где нельзя было выращивать «король-хлопок», там плантации не укоренялись. Именно этими объективными соображениями, вероятно, подспудно руководствовались организаторы Миссурийского компромисса 1820 г., разделившего рабовладельческие и свободные от рабства территории по параллели 36°30', примерно соответствующей грани между климатическими поясами. Однако потенциальные фермеры заметно превосходили по численности потенциальных плантаторов, а потому фермерская колонизация стихийно шла как на северо-западе, так и на юго-западе.

      Пользуясь численным превосходством, фермеры могли бы законодательно заблокировать распространение рабства на всем Западе. Однако это было возможно только при свободном доступе всех желающих на новые земли. Между тем федеральное правительство — отчасти по требованию южан, отчасти по фискальным соображениям — запрещало свободный доступ переселенцев на новые земли, требуя высокой платы за их приобретение в частную собственность. При продаже земли с аукциона стартовая цена составляла 1,25 долл. за акр; фактически законная покупка маленького участка в 40 акров и его обустройство стоили в середине XIX в. не менее 1200 долл. Для небогатых фермеров с Севера это были очень большие деньги; для плантатора-рабовладельца с Юга они примерно равнялись стоимости всего одного раба.

      Из-за высоких издержек легализации фермеры оказывались часто вынужденными прибегать к самочинному захвату земель (скваттерству). Рабовладельцы же законно покупали земли под плантации, легализовывали на новых территориях рабство, после чего вытесняли фермеров, выгоняя самочинных скваттеров и перекупая законно приобретенные мелкие участки.

      Противоречие между северной (фермерской) и южной (плантаторской) колонизацией сконцентрировалось в 1840-е гг. в политических баталиях вокруг закона о гомстедах — участках в 160 акров, которые бы бесплатно получали из фонда государственных земель все желающие их обрабатывать. Принятие этого закона сразу бы «открыло шлюзы» для фермерской колонизации с Севера и полностью остановило плантаторскую колонизацию с Юга. Естественно, что пока правительство находилось под контролем южан, оно неизменно проваливало билль о гомстедах, вызывая негодование северян.

      Поскольку в Конгрессе США расклад политических сил постепенно менялся в пользу северян, то ключевым элементом противоборства стала позиция президента. Пока президентский пост занимали политики, доброжелательные к интересам Юга, билль о гомстедах пройти не мог. В 1860 г. Конгресс принял компромиссный «гомстед-акт» (он всего лишь снижал цены на землю и совсем не устраивал переселенцев с Севера), но и его заблокировало вето президента-республиканца Д.Бьюкенена. Это событие стало для сторонников гомстеда буквально последней каплей. Взрыв политических страстей закончился избранием президента-республиканца А.Линкольна, который вел предвыборную кампанию под лозунгами типа «Свободная земля для свободных людей».

     

Вопросы о тарифах. Противоборство Юга и Севера по поводу тарифов на импортные товары менее известно, чем борьба вокруг билля о гомстедах; однако тарифная конфронтация была не менее непримиримой.

      В XIX в. Соединенные Штаты находились на полупериферии капиталистической системы. Зарождающаяся национальная индустрия была еще слабоконкурентной в сравнении со странами ядра (прежде всего, Великобританией) и нуждалась в протекционистской защите. Если бы не было протекционистских тарифов 1816 г. (от 7,5 до 30% стоимости товаров), 1824 г. (в среднем до 37%) и 1828 г. («тариф ужасов» — до 45%), то разорилось бы не менее половины американских текстильных фирм.

      Протекционистские тарифы помогали экономике Севера, но Югу они только мешали. Довоенный Юг во многих отношениях напоминал «банановые республики» XX в.: аграрное производство близко к монокультурному и ориентировано на экспорт, перерабатывающая промышленность (и вообще городская экономика) развита слабо, потребительские промтовары поступают в значительной степени за счет импорта. Поэтому южане почти ничего не получали от протекционистской защиты индустрии, зато многое теряли как потребители импортных товаров, за которые приходилось переплачивать либо отказываться от них в пользу худших отечественных товаров. Южанам была бы выгодна политика фритредерства, но промышленников-северян свобода торговли могла разорить.

      Именно в связи с тарифной проблемой впервые возникла реальная угроза раскола Союза: в 1832 г. Южная Каролина отменила на своей территории протекционистские тарифы 1828 и 1832 гг. (до 30–36% стоимости товаров), пригрозив, что принудительные меры правительства приведут к выходу штата из Союза. Этот конфликт удалось «спустить на тормозах» — президент Э.Джексон согласился снизить пошлины (до среднего уровня в 20%), а Южная Каролина признала главенство правительства. Конфликт 1832–1833 гг. называют прелюдией Гражданской войны.

      В течение нескольких десятилетий южане мирились с высокими тарифами, идя на уступки в этом вопросе в обмен на учет их интересов в земельном вопросе. Последний раз такой компромисс был достигнут в тарифных дебатах 1857 г. и привел к выработке «умеренного» тарифа (20–24%). Однако южане жаловались, что и этот уровень протекционистской защиты чрезмерен и что Запад и Север развиваются за счет Юга. С приходом к власти администрации А.Линкольна возможности для компромисса исчезли: демократы собирались наконец принять билль о гомстедах и одновременно взвинтить таможенные тарифы. Южанам оставалось либо смириться со стратегическим поражением, либо отделиться от Севера как от враждебного государства. Юг выбрал второй путь.

     

* * *

      Действия правительства А. Линкольна убедительно показывают, что освобождение рабов вовсе не рассматривалось северянами как самостоятельная цель. Повышение протекционистских тарифов произошло в марте 1861 г., через два дня после прихода новой администрации, еще до начала войны, — средний уровень тарифа взлетел с 15 до 37,5% (к концу войны он поднялся еще выше, до 47%, оставив позади «тариф ужасов»). Закон о гомстедах был одобрен в палате представителей еще в декабре 1860 г., до инаугурации А.Линкольна, затем обострение конфликта заставило на время забыть о нем, но в мае 1862 г. Линкольн подписал гомстед-акт, дававший право любому гражданину США за символическую плату в 10 долл. получить во владение участок в 160 акров, а через 5 лет бесплатно закрепить его в собственности. До отмены рабства руки дошли в последнюю очередь — лишь в сентябре 1862 г. правительство Союза обнародовало прокламацию об освобождении, вошедшую в силу одновременно с гомстед-актом, 1 января 1863 г.

 

     

ЕСЛИ БЫ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ ПОБЕДИЛ ЮГ

      Что бы случилось, если б Юг преуспел в создании независимой Конфедерации?

      Если бы Югу удалось отстоять свою независимость, то неотрадиционная рабовладельческая система могла просуществовать еще не одно десятилетие, даже расширяясь за счет захвата Югом новых территорий (Мексики, возможно Кубы). Выход из Союза южных штатов неминуемо спровоцировал бы «парад суверенитетов», и к концу XIX в. вместо единых США на карте находилась бы мозаика мелких «самостийных» государств, ни одно из которых не смогло бы когда-либо претендовать на роль лидера капиталистической системы. Именно понимание, что независимость Конфедерации положит начало политическому и экономическому распаду Соединенных Штатов, стало первопричиной борьбы администрации А.Линкольна за единство Союза.

      Независимо от результата войны, Конфедеративные Штаты Америки все равно были бы страной с сельскохозяйственной экономикой, зависящей от зерновых культур и особенно от хлопка. Как только бы смягчились эффекты «хлопкового голода», вызванного военной блокадой южных штатов, мировой хлопковый рынок все равно бы подвергся застою, как это и произошло в реальной истории в конце XIX в. Таким образом, несмотря на большие надежды сторонников конфедерации, их экономическое будущее было бы довольно мрачным. Экономика виртуальных независимых Конфедеративных Штатов Америки сильно походила бы на экономику реального послевоенного побежденного Юга.

     

УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ ОТМЕНЫ РАБСТВА

      Анализируя историю американского рабства, следует указать на две упущенные возможности более благоприятного преодоления данной разновидности неотрадиционных отношений. Эти альтернативные сценарии можно условно назвать «Независимость без рабства» и «Земля и воля за выкуп».

      Первая бифуркационная точка — это конец XVIII в., интервал времени между началом Войны за независимость и началом «хлопкового бума», когда одновременно наблюдались подъем аболиционистских настроений и кризис плантационного хозяйства.

      Хорошо известно, что многие отцы-основатели Америки (например, Б.Франклин, Т.Джефферсон) были довольно последовательны в защите принципов свободы, распространяя их не только на белых, но и на черных. Во время столкновений между американскими повстанцами и английскими войсками обе стороны охотно обещали и давали свободу вступавшим в армию неграм-рабам. Поскольку внешние рынки для восставших штатов были потеряны, то реальные цены на рабов резко упали — в 1780 г. они составляли примерно 40% от довоенного уровня. На волне революционного подъема организовать полную отмену плантационного рабства за выкуп было вполне реально.

      Ранняя ликвидация рабства была возможна не только объективно, но и субъективно. Штат Вермонт стал первым, который отменил рабство сразу же после провозглашения независимости в 1777 г. В 1784 г. Т. Джефферсон внес в Конгресс предложение запретить рабство во всех бывших североамериканских колониях, кроме наиболее южных; его законопроект был провален большинством всего в один голос. В 1787 г. федеральное правительство все же приняло декрет о запрете рабства, хотя и только на северо-западных территориях. В конце XVIII — начале XIX в. большинство северных штатов осуществило процесс постепенной эмансипации, требуя от детей рабынь оставаться в рабстве в течение 28 лет, а затем предоставляя им полную свободу. Таким образом, до полной ликвидации рабства в Америке было буквально «рукой подать».

      Альтернативными издержками ранней отмены рабства стало бы торможение в начале XIX в. развития текстильной промышленности (и даже индустриализации в целом) как в Америке, так и в Европе. Зато знаменитый «трек на Запад», не сдерживаемый плантаторским лобби, начался бы на полвека раньше, и уже к середине XIX в. сложилась бы фермерская Америка в примерно современных границах (возможно, без отторгнутых у Мексики территорий). При этом варианте не было бы ни братоубийственной Гражданской войны, ни долгого раскола страны на процветающий Север и нищий Юг.

      Эта возможность «закрылась» в начале XIX в., когда южные плантаторы нашли внешние рынки сбыта для хлопка и рабство стало высокорентабельным.

      Вторая бифуркационная точка — конец Гражданской войны, 1865 г., когда можно было провести отмену рабства более рационально.

      Наиболее рациональной стала бы такая реформа, которая максимально охраняла бы права частной собственности, обеспечивая плавность переустройства. Для этого в период Реконструкции следовало:

      • дать рабовладельцам из бюджета полное возмещение потерь от освобождения рабов как собственности;

      • выкупить за счет госбюджета земли плантаторов для распродажи ее мелкими участками всем желающим, черным и белым, с многолетней рассрочкой по оплате.

      Такая реформа вызвала бы на Юге действительно одобрение всех — и плантаторов, и фермеров, и белых, и негров.

      Камнем преткновения является вопрос, где бы федеральное правительство нашло очень крупную сумму для возмещения потерь плантаторов-рабовладельцев. Сам Г.Мюрдаль видит выход во введении специального налога по всему Союзу. Уговорить северян платить выкуп побежденным южанам смог бы только очень авторитетный политик, каким был А.Линкольн. Его убийство, обстоятельства которого и по сей день не вполне ясны, ликвидировало эту альтернативу. Пожалуй, для реализации сценария «Земля и воля за выкуп» и объективных, и субъективных предпосылок было заметно меньше, чем для сценария «Независимость без рабства».

     

ОЦЕНКА ПОТЕРЬ ОТ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ И ОСВОБОЖДЕНИЯ РАБОВ МЕТОДОМ АЛЬТЕРНАТИВНЫХ ИЗДЕРЖЕК

      Гражданскую войну между Севером и Югом часто называют первой «современной» войной — со скорострельные оружием, с окопными боями, с репрессиями против мирного населения, с расстрелом на месте военнопленных или помещением их в «лагеря смерти». Каковь были явные и скрытые издержки этого конфликта и связанной с ним эмансипа­ции рабов? Наиболее всестороннее ис­следование по этому вопросу проведено в работах американских клиометриков К. Голдин и Ф. Льюиса.

      Потери от братоубийственной войны разделены ими на две группы:

      • прямые издержки, которые вклю­чают расходы государства и мест­ных органов власти плюс потери от разрушения собственности и потери человеческого капитала;

      • косвенные издержки, которые включают отсроченные во време­ни (возникшие после 1865 г.) по­тери общества.

      По оценке К. Голдин и Ф. Льюиса, прямые издержки обоих правительств составляли 3,3 млрд долл. — это в 1,5 раза больше всего ВНП Соединенных Штатов на 1860 г. Сово­купные издержки войны оказались мно­го больше прямых из­держек — они составили более 10 млрд. долл.

     

* * *

      И при расчете косвенных издержек Гражданской войны, и при расчете из­держек мирного освобождения рабов американские клиометрики используют одинаковый методологический прием — анализ альтернативных издержек, т.е. ценности лучшей из упущенных альтер­натив. Как признают современ­ные американские историки-экономис­ты, сделанный в 1861 г. выбор в пользу войны оказывается с точки зрения срав­нения выгод и издержек чудовищной ошибкой.

     

     

ЛОВУШКА РАБСТВА

      На вопрос, было ли рабство как метод организации рабочей силы выгодным и эффективным, современные историки-экономисты чаще всего отвечают так: рабство было выгодно, но не эффективно. Рабство могло приносить высокую прибыль рабовладельцам, которые эксплуатировали рабов как движимое имущество, но при этом рабство втягивало людей в такую систему организации производства, стимулировало такой образ жизни, которые позже не могли не оказать крайне негативного влияния на общество. Это значит, что рабовладельческая система являлась институциональной ловушкой, в которую легко войти, но трудно выйти.

      В частности, на Юге сфломировалось типичное для рабовладельческого общества презрительное отношение к труду как к занятию «только для черных», позорящему свободного человека. Даже рабы презрительно смотрели на «нищую белую шваль», которая работала своими руками, хотя большая часть южан относилась именно к тем, кто имел, как шутили, «только двух рабов — правую и левую руку». Зажиточные плантаторы часто жили как русские баре — передоверяли руководство плантацией наемным управляющим, а сами предавались охоте, светским развлечениям и обломовской праздности.

    

 

Сообщение отредактировал Шановный Пан: 08.02.2021 - 08:15 AM

[Шановный Пан]

СТОЛЫПИНСКАЯ РЕФОРМА

 

     Современные поклонники Столыпина сетуют, что его замечательные реформы были прерваны революциями. Вот если бы не «великие потрясения», то Столыпин, несомненно, создал бы за 20 лет «великую Россию» с процветающим крестьянством.
     Изучая столыпинские реформы, И.Д. Ковальченко смоделировал, как развивалась бы дифференциация крестьянских хозяйств России, если бы, с одной стороны, этих реформ не было вообще, а с другой стороны, если бы они продолжались до 1920-х гг.
     Для построения ретропрогнозов использовался метод марковых цепей.

     Результаты альтернативной истории по Ковальченко получились очень любопытными.

 

     Первый ретропрогноз показал,что если бы реформ не было вообще, то в этом случае в 1912 г. повсеместно доля беднейших дворов была бы меньше, а зажиточных больше, чем было в действительности.
     Второй ретропрогноз имел целью оценить, какой могла бы быть социальная структура деревни к началу 20-х гг. сравнительно с 1912 г., если бы для реализации столыпинской реформы было больше мирного времени. Модель показала, что в подобной контрфактической ситуации расчетная доля зажиточных дворов оказалась меньше, чем эта доля была в 1912 г.

     Следовательно, реформы Столыпина не помогали (как утверждали его сторонники) бороться с крестьянской бедностью, а, наоборот, мешали. Без столыпинских реформ в России бедных крестьян было бы меньше, а средних и богатых больше.

 

     Впрочем, поляризация деревни, насколько бы болезненной она ни была, объективно является этапом «первоначального накопления» — формирования свободного наемного рабочего. Постепенное исчезновение середняков увеличивало число тех, кого уже не мог прокормить собственный надел и кто был вынужден становиться сельским батраком или вообще уходить в город. Поэтому ретропрогноз Ковальченко можно интерпретировать так: столыпинские реформы, как бы болезненны они ни были, объективно ускоряли превращение сословия традиционного крестьянства в классы сельских предпринимателей и наемных работников.

[Шановный Пан]

«ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ» НАДОЛГО

 

     Еще один очень любопытный пример контрфактического моделирования — монография Ю.П. Бокарева*), посвященная промышленности и мелкому крестьянскому хозяйству в СССР в 1920-е гг. Автор оспаривал сложившееся в историографии мнение, что политика «военного коммунизма» вводилась как временная мера, вынуждаемая потребностью защиты от контрреволюции, экономически неоправданная и не имевшая практического успеха.
     В качестве исходной посылки анализа экономического потенциала «военного коммунизма» автор приводил мнение В.И. Ленина: «Если бы 1920 год дал нам очень хороший урожай, или по крайней мере только хороший... мы могли бы нашу промышленную программу выполнить большей частью, тогда бы у нас был бы известный фонд обмена городских промышленных продуктов на земледельческие. У нас получилось обратное».
     Ю.П. Бокарев предположил, следуя высказыванию В.И. Ленина, что в случае хорошего урожая был бы выполнен план продразверстки, не произошел бы топливный кризис, и командно-административная система сохранилась бы и в 1921 г. Автор признает наличие такого сильного фактора как недовольство крестьян и средних городских слоев жесткой политикой большевиков. Тем не менее, по его мнению, власть могла и не осознать необходимость крутой ломки сложившейся системы. Исходя из этого допущения, он построил контрфактическую модель возможного развития безденежной экономики в 1920-х гг. Для такой альтернативы НЭПу существовали и субъективные факторы. На уничтожение денег в 1919–1920 гг. настаивали Н.И. Бухарин, Ю.Ларин, Ф.Ф. Сырамолотов. Требование отмены денег содержалось в резолюции III съезда ВСНХ, вызвавшей дискуссию в печати.
     Анализ контрфактической модели**) позволил Ю.П. Бокареву сделать вывод о том, что в случае функционирования безденежной экономики в начале 1920-х гг. наблюдался бы пиковый рост сельского хозяйства, в середине 1920-х гг. — пиковый рост промышленности, но к концу 1920-х гг. экономика стабилизировалась бы в застойном состоянии. Наблюдалась бы нехватка продуктов питания, не было бы стимулов для расширения внешней торговли, произошел бы разрыв связей с мировым хозяйством. У страны не было бы возможности добиться тех экономических успехов, которые она достигла в 1920-е годы.
     Ю.П. Бокарев сознательно оставил за скобками возможные социально–психологические средства и последствия отмены денег, поскольку эти факторы невозможно было ввести в применяемую математическую модель. Его модель не выходит за пределы макроэкономических тенденций в область конкретной событийной истории. Такой подход вполне приемлем для оценки экономической интуиции советской власти. Но построенную модель вряд ли стоит рассматривать как ответ на вопрос «что могло бы быть, если бы в 20-е годы отменили деньги», так как многие составляющие целостной исторической ситуации им не были учтены.

 

---------------------------------------
*) Бокарев Ю.П. Социалистическая промышленность и мелкое крестьянское хозяйство в СССР в 20-е годы: источники, методы исследования, этапы взаимоотношений. М., 1989.
**) Математической основой модели Ю.П. Бокарева послужила факторизация матрицы коэффициентов корреляции между основными производственными и финансовыми показателями; устранение влияния на факторные нагрузки фактора денежного обращения; построение модели зависимости между денежной массой и производством и модели натурального обмена между городом и деревней на основе дифференциальных уравнений.

[Шановный Пан]

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ (1928–1933)

      Задачей институционального анализа является исследование соотношения «плюсов» и «минусов» советских «правил игры» — в каких границах эти правила все же работали на модернизацию общества, а в каких — на демодернизацию. Именно с этих методологических позиций есть смысл взглянуть на советскую плановую систему. Ведь планирование — главный институт советской экономики, которую неслучайно до сих пор в зарубежных курсах по экономической компаративистике называют «плановой экономикой» (в противовес «рыночным экономикам»).


ЕСЛИ БЫ НЭП ПРОДОЛЖАЛСЯ…
1. Дифференциация крестьянских хозяйств

      В 1992 г. отечественные исследователи Л. И. Бородкина и М. А. Свищева опубликовали ретропрогноз: как развивалась бы социальная дифференциация в советской деревне, если бы нэповские реформы не были прерваны коллективизацией. Это было одно из первых исследований отечественной школы клиометрии.

      НЭП является, по существу, первым в мировой истории опытом смешанной экономики — соединения в условиях мирного времени частного предпринимательства и активного государственного регулирования. Сельское хозяйство оставалось в руках крестьян, торговля продуктами возобновилась, а существенная часть промышленности, не относящаяся к «командным высотам», денационализировалась.
      Вопрос о том, был ли «великий перелом» исторически неизбежным шагом в преобразовании хозяйственной системы нэпа или же было возможно развитие экономики по пути углубления товарно-денежных отношений и расширения сферы действия законов рынка, оказался одним из наиболее актуальных вопросов в дискуссиях историков с конца 80-х годов.
      На протяжении всего периода нэпа кулак — богатый крестьянин-капиталист, эксплуатирующий бедного крестьянина-пролетария, — постоянно играл роль жупела, которым коммунисты-сталинцы пугали «мягких» коммунистов-бухаринцев. Основываясь на дореволюционных ленинских работах о развитии капитализма в России, они утверждали, будто крестьянское мелкотоварное производство-де постоянно рождает капитализм и расслоение крестьянства на неимущих батраков и богатых кулаков. Противоречия между ними будут источниками постоянных конфликтов, разрушающих социальный мир и угрожающих новыми социальными взрывами в деревне. Поэтому уничтожение источника социальных противоречий — частной собственности, открывающее путь для развития крупного производства в сельском хозяйстве исторически неизбежно.
      Чтобы ответить на сформулированные в ходе полемики вопросы, необходимо построить прогноз (а точнее, «ретропрогноз») того, как развивались бы социально-экономические процессы (в частности, дифференциация) в среде крестьянства при условии сохранения нэпа.

      Модель альтернативной истории Бородкина-Свищева показала, что большевистские страхи о неминуемом развитии «мелкобуржуазного» капитализма в деревне были сильно преувеличенными. Доля богатых крестьян росла бы при «долгом НЭПе» довольно незначительно, а вот бедных хозяйств становилось заметно меньше за счет роста середняков. «Долгий НЭП» привел бы к дальнейшему развитию начавшегося еще в годы Гражданской войны массового осереднячивания российской деревни.

      Как показывает имитационная модель, за 10 лет значительно снизился бы удельный вес беднейшей группы с посевом до 2,0 дес. (с 28,7% до 19,5%). Доля хозяйств, засевавших от 2,1 до 4,0 дес., уменьшилась незначительно. Ощутимо (почти на треть, до 43%) возрос бы удельный вес крестьян, имевших от 4,1 до 10,0 дес. посева. Значительнее всего (с 3,1 до 4,8%) увеличилась бы доля зажиточной группы, в которой посев превышал 10,1 дес. Однако ее удельный вес в социальной структуре крестьянства был столь низок (0,1%), что этот процесс относительно мало воздействовал на глубину расслоения деревни.
      При таком сценарии за 1924–1940 гг. посевы возросли бы примерно на 64–70%, а поголовье скота — на 41–50%. В реальной истории, увы, «великий перелом» привел к сильному спаду аграрного производства; поголовье скота, например, было восстановлено только в 1950-е гг.

 

* * *

     Впрочем, крестьянской утопии в чаяновском духе «долгий нэп» тоже не обещал. Если посмотреть на душевые показатели альтернативного 1940 г., то поголовье скота на душу живущих в селе осталось бы стабильным или даже упало, количество рабочего скота на десятину пашни сократилось примерно на 10%, а доля пахотной земли под посевами осталась неизменной. Как показала иммитационная модель, «долгий нэп» не сулил ни социальных катаклизмов, ни взрывного роста аграрной экономики.

[Шановный Пан]

ЕСЛИ БЫ НЭП ПРОДОЛЖАЛСЯ…
2. Промышленный экономический рост.

      Если модель альтернативной истории Бородкина-Свищева рассматривает возможности «долгого НЭПа» с точки зрения его влияния на социальную структуру советской деревни, то модель известного канадского экономиста-историка Роберта К. Аллена (Аллен Р.С. От фермы к фабрике. Новая интерпретация советской промышленной революции, 1997) решает более амбициозную задачу — она рассматривает, каким был бы советский промышленный рост без коллективизации.

      Следует ли оценивать страдания советской коллективизации как необходимую цену этого роста, либо как результат безрассудной и разрушительной политики с малым влиянием на показатели экономического развития?
      Есть мнение, что главным источником советского роста в годы первых пятилеток были «ножницы цен» — различие между ценами, выплачиваемыми потребителями, и ценами, которые выплачивались крестьянам при обязательных поставках. Советское государство финансировало за счет этой разницы свою инвестиционную программу, поэтому коллективизация часто рассматривалась как главная опора советской индустриализации.
      Однако Р. Аллен обращает первостепенное внимание не на «ограбление деревни», а на иной источник советской индустриализации — на «мягкие бюджетные ограничения». Речь идет о предельно либеральных условиях банковского кредитования, призванного поддерживать платежеспособность предприятий, невзирая на полученную ими прибыль. «В 1930-е гг., — пишет канадский историк, — советским предприятиям устанавливались чрезвычайно напряженные задания по выпуску продукции, и мягкие бюджетные ограничения позволяли предприятиям, стремящимся достичь поставленных целей, увеличивать наем персонала за пределы той точки, в которой предельный продукт уравнивался с заработной платой». Сочетание «жесткого планирования» с мягкими бюджетными ограничениями являлось очень важной отличительной особенностью организации советской экономики — быть может, более важной, чем пресловутая коллективизация.
      Цель работы Р. Аллена заключалась в измерении вклада каждого из трех институциональных факторов — коллективизации, «жесткого планирования» и «мягких бюджетных ограничений» — в рост производства в 1930-е гг. В качестве клиометрического метода он использовал многоотраслевую имитационную модель, близкую к модели общего равновесия.
Для сравнения им использовались три клиометрические модели.
      Первая модель имитировала реальную советскую экономику, где проводилась коллективизация.
      Вторая модель, модель «долгого социалистического нэпа», предполагала вместо обязательных поставок сохранение рыночных отношений между городом и деревней.
     «Модель нэпа, — указывал Р. Аллен, — отличается от модели коллективизации в четырех основных пунктах.
      Во-первых, я предполагаю, что не было ни потерь в производстве и поголовье домашнего скота, которые сопровождали коллективизацию, ни голода и «избыточной смертности».
      Во-вторых, налог с оборота, которым облагались преимущественно крестьяне, заменен налогом на все наличные доходы...
      В-третьих, поставки крестьянских хозяйств взяты как функция от средних цен…
      В-четвертых, используется менее выраженная функция миграции, поскольку предполагается, что не происходит раскулачивания и других форм государственного вмешательства, которым подвергались сельские жители».
      Третья модель, модель «долгого капиталистического НЭПа», тоже является модификацией модели нэпа, но в другом ключе. В этой модели предприятия выплачивают фиксированную заработную плату и увеличивают численность занятых, пока предельная производительность труда не сравняется с этой заработной платой. Введение жесткого бюджетного ограничения создает безработицу. Иначе говоря, если вторая модель — это «долгий социалистический нэп», то третья модель, модель Харриса-Тодаро, — это «долгий капиталистический нэп».

 

     Экономика «долгого капиталистического НЭПа» (третья модель) достигла бы в 1939 г. добавленной стоимости в несельскохозяйственном секторе на уровне 142,3% — скачок на 46% от уровня стартового значения 1928 г. — 78,4%.
      При экономике «долгого социалистического НЭПа» (вторая модель) добавленная стоимость в несельскохозяйственном секторе в 1939 г. повышается до 200,9% — дальнейшее увеличение на 41%.
      Наконец, при реальной советской экономике (характерные для НЭПа отношения свободной торговли между сельским хозяйством и промышленностью)  (первая водель) заменяются на обязательные поставки и устанавливаемые государством цены, характерные для коллективизации) расчетная добавленная стоимость в несельскохозяйственном секторе опять повысилась бы, но только до 224,5% — дополнительная крупица в 12% (или 8% от всего прироста). Таков небольшой выигрыш от коллективизации.

 

* * *

     Таким образом, по мнению Р. Аллена, развитие социалистических институтов централизованного планирования и неограниченного кредитования сильно способствовало экономическому росту, а вот варварская политика насильственной коллективизации дала очень малую добавку выпуска промышленной продукции, потребовав огромных человеческих затрат. Выбор плановой системы и мягких бюджетных ограничений, осуществленный еще при жизни Ленина, оказался эффективным. Что касается сталинского Великого перелома, то этот выбор эффективен лишь постольку, поскольку предусматривал стратегию приоритетного развития тяжелой промышленности, но неэффективен постольку, поскольку использовал тактику «ограбления деревни».

Сообщение отредактировал Шановный Пан: 30.03.2021 - 07:33 AM