←  Искусство

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Даниил Хармс. Pусский писатель и поэт

Фотография Alisa Alisa 10.11 2016

Когда дельфин с морским конём
игру затеяли вдвоём,
о скалы бил морской прибой
и скалы мыл морской водой.
Ревела страшная вода.
Светили звёзды. Шли года.

И вот настал ужасный час:
меня уж нет, и нету вас,
и моря нет, и скал, и гор,
и звёзд уж нет; один лишь хор
звучит из мёртвой пустоты.
И грозный Бог для простоты
вскочил и сдунул пыль веков,
и вот, без времени оков,
летит один себе сам друг.
И хлад кругом и мрак вокруг.

daniil_harms2.jpg 
 
Даниил Хармс родился 30 декабря 1905 года в Санкт-Петербурге.

Его отец был морским офицером. Он был знаком с Чеховым, Толстым и Волошиныным, в 1883 году был привлечен к суду за соучастие в народовольческом терроре, провел четыре года в одиночной камере и более десяти лет - на каторге на Сахалине, где наряду с мемуарными книгами «Восемь лет на Сахалине» и «Шлиссельбургская крепость» опубликовал мистические трактаты «Между миром и монастырем» и «Тайны Царства Небесного». Мать Хармса была дворянкой, и заведовала в 1900-е годы приютом для бывших каторжанок в Петербурге. Сам Хармс учился в санкт-петербургской привилегированной немецкой школе (Петершуле), где приобрел основательное знание немецкого и английского языков.
 
В 1924 году Даниил поступил в Ленинградский электротехникум, откуда через год был исключен за «слабую посещаемость» и «неактивность в общественных работах». С тех пор он целиком отдался писательскому труду и жил исключительно литературным заработком. Сопутствующее писательству разностороннее самообразование, с особым уклоном в философию и психологию, как о том свидетельствует его дневник, протекало чрезвычайно интенсивно. Он изначально чувствовал в себе литературный талант, и поэтому своим поприщем избрал поэзию, понятие о которой определилось у него под влиянием поэта Александра Туфанова, почитателя и продолжателя В.Хлебникова, автора книги «К зауми», и основавшего в марте 1925 года Орден Заумников, в ядро которого вошел и сам Хармс, взявший себе титул «Взирь зауми». Через Туфанова он сблизился с Александр Введенским, учеником более ортодоксального поэта-«хлебниковца» и обожателя Терентьева, создателя ряда агитпьес, в том числе сценической обработки «Ревизора», спародированной в «Двенадцати стульях» Ильфом и Петровым. С Введенским Хармса связала прочная дружба, и Введенский, без особых на то оснований, принимал на себя роль наставника Хармса. Однако направленность их творчества оказалась различна: у Введенского возникала и сохранялась дидактическая установка, у Хармса преобладала игровая. Об этом свидетельствовали его первые известные стихотворные тексты «Кика с Кокой», «Ваньки Встаньки», «Землю, говорят, изобрели конюхи» и поэма «Михаилы».

Введенский обеспечил Хармсу новый круг постоянного общения, познакомив его со своими друзьями Л.Липавским и Я.Друскиным, выпускниками философского отделения факультета общественных наук, отказавшимися отречься от своего учителя, высланного из СССР в 1922 году видного русского философа Н.О.Лосского, и пытавшимися развивать его идеи самоценности личности и интуитивного знания. Их взгляды повлияли на мировоззрение Хармса, и более 15 лет они были первыми слушателями и ценителями его произведений.

Из «взиря зауми» Хармс позже переименовался в «чинаря-взиральника», и быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под своим новоизобретенным псевдонимом, которым стало множественное число английского слова «harm» – «напасти». Впоследствии свои произведения для детей он подписывал и иначе (Чармс, Шардам и т.д.), но собственной фамилией никогда не пользовался. Псевдоним был закреплен и во вступительной анкете Всероссийского Союза поэтов, куда Хармса приняли в марте 1926 года на основании представленных стихотворных сочинений, два из которых - «Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина – коммуниста», были напечатаны в малотиражных сборниках Союза. Кроме них до конца 1980-х годов в СССР было опубликовано лишь одно «взрослое» произведение Хармса – стихотворение «Выходит Мария, отвесив поклон» в 1965 году.

В качестве члена литобъединения Хармс получил возможность выступать с чтением своих стихов, но воспользовался ею только один раз в октябре 1926 года – другие попытки были тщетными. Игровое начало его стихов стимулировало их драматизацию и сценическое представление: в 1926 году он вместе с Введенским подготовил спектакль авангардистского театра «Радикс» - «Моя мама вся в часах», но дальше репетиций дело не пошло. Хармс познакомился с Казимиром Малевичем, и глава супрематизма подарил ему свою книгу «Бог не скинут» с надписью «Идите и останавливайте прогресс». Свое стихотворение «На смерть Казимира Малевича» Хармс прочел на панихиде по художнику в 1936 году. Тяготение Хармса к драматической форме выразилось в диалогизации многих стихотворений («Искушение», «Лапа», «Месть» и т.д.), а также в создании «Комедии Города Петербурга» и первого преимущественно прозаического сочинения – пьесы «Елизавета Бам», представленной 24 января 1928 года на единственном вечере «Объединения Реального Искусства» (ОБЭРИУ), куда, кроме Хармса и Введенского, входили Николай Заболоцкий, К.Вагинов и И.Бахтерев, и к которому примыкал Николай Олейников – с ним у Хармса образовалась особая близость. Объединение было неустойчивым, просуществовало менее трех лет с 1927–го по 1930-й годы, и деятельное участие в нем Хармса было скорее внешним, никак не затронувшим его творческих принципов. Характеристика, данная ему Заболоцким, составителем манифеста ОБЭРИУ, отличалась неопределенностью: «поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях».

В конце 1927 года Олейников и Житков организовали «Ассоциацию писателей детской литературы» и пригласили в нее Хармса.
 
%D1%85%D0%B0%D1%80%D0%BC%D1%81.jpg
 
с 1928-го по 1941-й годы он постоянно печатался в детских журналах «Еж», «Чиж», «Сверчок» и «Октябрята», за это время у него вышло около 20 детских книг. Эти сочинения дали выход его игровой стихии, но, как о том свидетельствовали его дневники и письма, писались они исключительно для заработка (с середины 1930-х годов более чем скудного) и особого значения автор им не придавал. Печатались они стараниями Самуила Маршака, правда, отношение к стихам Хармса критики, начиная со статьи в «Правде», озаглавленной «Против халтуры в детской литературе», было однозначным. И жил он, действительно, не тем, что творил для детей. Это были рассказы, стихотворения, пьесы, статьи и даже любая строчка в дневнике, письмо или частная записка. Во всем, в любом избранном жанре он оставался оригинальным, ни на кого не похожим писателем. «Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии», - записал он в 1937 году.

Его не напечатанные произведения газета «Смена» расценила в апреле 1930 года, как «поэзию классового врага», и статья стала предвестием ареста Хармса в конце 1931 года, квалификации его литературных занятий как «подрывной работы» и «контрреволюционной деятельности» и ссылки в Курск. В декабре 1931 года Хармс был вместе с рядом других обэриутов арестован, обвинен в антисоветской деятельности, и приговорен 21 марта 1932 года коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей. В итоге приговор был 23 мая 1932 года заменен высылкой («минус 12»), и поэт отправился в Курск, где уже находился высланный Введенский. Там Хармс прожил с весны до осени 1932 года.

Рассказывал Владимир Глоцер: «Позади остались две единственные «взрослые» публикации Даниила Хармса - по стихотворению в каждом - в двух сборниках Союза поэтов (в 1926-м и 1927 годах). Больше Даниилу Хармсу, как, впрочем, и Александру Введенскому, не удалось опубликовать при жизни ни одной «взрослой» строчки. Стремился ли Хармс к публикации своих «взрослых» произведений? Думал ли о них? Полагаю, что да. Во-первых, таков имманентный закон всякого творчества. Во-вторых, есть и косвенное свидетельство, что он свыше четырех десятков своих произведений считал готовыми для печати. Но при этом - вот сознание безвыходности! - не делал после 1928 года никаких попыток опубликовать что-то из своих «взрослых» вещей. Во всяком случае, о таких попытках пока неизвестно. Сам Хармс старался не посвящать своих знакомых в то, что писал. Художница Алиса Порет вспоминала: «Хармс сам очень любили рисовать, но мне свои рисунки никогда не показывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем своим друзьям, а с меня взял клятву, что я не буду пытаться достать его рукописи». Думаю, однако, что небольшой круг его друзей - А.Введенский, Л.Липавский (Л.Савельев), Я.С.Друскин и некоторые другие - были постоянными слушателями его сочинений в 30-е годы. А писал он - во всяком случае, стремился писать - ежедневно. «Я сегодня не выполнил своих 3-4 страниц», - упрекает он себя. И рядом, в те же дни, записывает: «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили мне что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине, совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, НЕ ХОЧУ».

В 1932 году Хармсу удалось вернуться в Ленинград. Характер его творчества изменился - поэзия отошла на задний план, стихи он писал все меньше (последние законченные стихотворения относятся к началу 1938), зато больше создавал прозаических сочинений. Им была написана повесть «Старуха», а также произведения малого жанра - «Случаи», «Сцены» и т.д. На месте лирического героя-затейника, заводилы, визионера и чудодея появился нарочито наивный рассказчик-наблюдатель, беспристрастный до цинизма. Фантастика и бытовой гротеск выявляли жестокую и бредовую несуразицу «непривлекательной действительности» (из дневников), причем эффект ужасающей достоверности создавался благодаря скрупулезной точности деталей, жестов, речевой мимики. В унисон с дневниковыми записями («пришли дни моей гибели» и т.п.) последние рассказы «Рыцари», «Упадание», «Помеха» и «Реабилитация» были проникнуты ощущением полной безысходности, всевластия полоумного произвола, жестокости и пошлости.

Произведения Даниила Хармса были на что похожими камешками в мозаике литературы 1920-х и 1930-х годов. Рассказы и сценки из цикла «Случаи», посвященного его жене Марине Малич, удивительным образом передавали, несмотря на весь их лаконизм (иные вещи - в треть машинописной страницы) фантасмагоричность, атмосферу и быт 1930-х годов. Их юмор был юмором абсурда. «Меня, - писал Хармс 31 октября 1937 года, - интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла».

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком.
И в дальний путь,
и в дальний путь
Отправился пешком.

Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.

Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
Тогда скорей,
Тогда скорей,
Скорей скажите нам.

 
 
Хармса занимало чудесное. Он верил в чудо - и при этом сомневался, существует ли оно в жизни. Иногда он сам ощущал себя чудотворцем, который мог, но не хотел творить чудеса. Один из часто встречаемых мотивов его произведений - сон. Сон как самое удобное состояние, среда для того, чтобы свершались чудеса, и чтобы в них можно было поверить. Он словно знал об отпущенных ему 36 годах жизни. Бывали дни, когда он писал по два-три стихотворения или по два рассказа. И любую, даже маленькую вещь мог несколько раз переделывать и переписывать.

Его внешность легко могла стоить жизни. Вера Кетлинская, возглавлявшая в блокаду ленинградскую писательскую организацию, рассказывала, что ей в начале войны, приходилось несколько раз удостоверять личность Хармса, которого подозрительные граждане, в особенности подростки, принимали из-за его странного вида и одежды - гольфы, необычная шляпа, «цепочка с массой загадочных брелоков вплоть до черепа с костями», за немецкого шпиона.

23 августа 1941 года он был повторно арестован по доносу Антонины Оранжиреевой, знакомой Анны Ахматовой и многолетнего агента НКВД. Хармсу вменялись в вину его слова: «Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену». И другое высказывание: «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне». Также Хармс утверждал, что город заминирован, а на фронт посылают безоружных солдат.

Чтобы избежать расстрела, Хармс симулировал сумасшествие, после чего военный трибунал определил «по тяжести совершённого преступления», что Хармса необходимо содержать в психиатрической больнице.

Слабея от голода, его жена Марина Малич пришла в квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича, Я.С.Друскиным, сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса рукописи Введенского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую ценность Друскин берег при всех перипетиях эвакуации. Потом, когда в 1944-м году он вернулся в Ленинград, то взял у сестры Хармса, Е.И.Ювачевой, и другую чудом уцелевшую часть архива. В нем были и девять писем к актрисе Ленинградского ТЮЗа (театра А.Брянцева) Клавдии Васильевны Пугачевой, впоследствии артистки Московского театра сатиры и театра имени Маяковского. При очень небольшой дошедшей до нас эпистолярии Хармса они имеют особенную ценность, особенно - рукопись как бы неоконченной повести «Старуха», самого крупного у Хармса произведения в прозе.
 

Сочинения Хармса, даже напечатанные, пребывали в полном забвении до начала 1960-х годов, когда был издан сборник его тщательно отобранных детских стихотворений «Игра» в 1962 году. После этого ему около 20 лет пытались присвоить облик веселого чудака, массовика-затейника по детской части, совершенно не согласующийся с его «взрослыми» сочинениями. С 1978 года в ФРГ публикуется его собрание сочинений, подготовленное на основе спасенных рукописей М.Мейлахом и В.Эрлем. К середине 1990-х годов Хармс прочно занял место одного из главных представителей русской художественной словесности 1920–х и 1930-х годов, по сути дела противостоящей советской литературе.

Рассказывал Владимир Глоцер: «Мир удивился, узнав Даниила Хармса. Впервые прочитав его в конце 60-х - начале 70-х годов. Его и его друга Александра Введенского. До тех пор мир считал родоначальником европейской литературы абсурда Эжена Ионеско и Сэмюела Беккета. Но, прочтя наконец неизвестные дотоле и, к сожалению, еще не опубликованные у нас в стране пьесу «Елизавету Бам» (1927), прозаические и стихотворные произведения Даниила Хармса, а также пьесу «Елка у Ивановых» (1939) и стихотворения А.Введенского, он увидел, что эта столь популярная ныне ветвь литературы появилась задолго до Ионеско и Беккета. Но ни Хармс, ни Введенский уже не услышали, как их чествуют. Слом, разлад, разрушение устоявшегося быта, людских связей и прочее они почувствовали, пожалуй, острее и раньше других. И увидели в этом трагические последствия для человека. Так все ужасы жизни, все ее нелепости стали на только фоном, на котором разворачивается абсурдное действо, но и в какой -то мере причиной, породившей самый абсурд, его мышление. Литература абсурда оказалась по-своему идеальным выражением этих процессов, испытываемых каждым отдельным человеком. Но, при всех влияниях, на которые указывает сам Хармс, нельзя не видеть, что он наследует не только Гоголю, которого, как мы потом узнаем, он ставил выше всех писателей, но и, например, Достоевскому... И эти истоки свидетельствуют, что русский абсурд возник не вдруг и не на случайной почве».

К самому Хармсу жизнь становилась все суровее. В 1937-м и 1938-м годах нередки были дни и недели, когда они с женой жестоко голодали. Не на что было купить даже совсем простую еду. «Я все не прихожу в отчаянье, - записывает он 28 сентября 1937 года. - Должно быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно есть на самом деле. Железные руки тянут меня в яму».

Но в те же дни и годы, безнадежные по собственному ощущению, он интенсивно работал. Рассказ «Связь», например, был датирован 14-м сентября 1937 года. Хармс, как художник, исследовал безнадежность и безвыходность, писал о ней. Им был написан 30 января 1937 года рассказ «Сундук», 21 июня 1937 года - сценка «Всестороннее исследование», 22 августа 1937 года - «О том, как меня посетили вестники» и т.д. Абсурдность сюжетов этих вещей не поддается сомнению, но также несомненно, что они вышли из-под пера Хармса во времена, когда то, что кажется абсурдным, стало былью. Рассказывавшие о Хармсе современники писали, как был изумлен дворник, читая на дверях его квартиры табличку каждый раз с новым именем.

Возможно, что так все и было. Вот подлинная записка, сохранившаяся в архиве Хармса: «У меня срочная работа. Я дома, но никого не принимаю. И даже не разговариваю через дверь. Я работаю каждый день до 7 часов». «Срочная работа» у не печатающегося писателя...

Умер Хармс в Ленинграде 2 февраля 1942 года – в заключении, от истощения во время блокады Ленинграда, в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц, в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты».
 
Автор:  Андрей Гончаров
 
1-208.jpg
Фотографии Даниила Хармса из следственного дела, 1931 г.

1-209.jpg
Последнее фото Хармса из следственного дела, 1941 г.
 
___________
Сегодня стало известно, что исследователи определили где похоронен русский поэт

Петербургские ученые установили место захоронения писателя и поэта Даниила Хармса, сообщает в четверг, 10 ноября, «Интерфакс». До настоящего момента оно оставалось неизвестным.
 
По словам руководителя оргкомитета премии Хармса Александра Марса, исследователи пришли к выводу, что писатель похоронен на Пискаревском кладбище.
 
«Исследователей в первую очередь интересовала логистика вывоза к местам захоронений покойников в феврале 1942 года (Хармс умер 2 февраля) из района Арсенальной набережной — Арсенальной улицы. По документам Пискаревского кладбища трупы из этого района вывозились туда. Это косвенно подтверждают и другие документы, воспоминания очевидцев об обстановке того времени», — отметил Марс.
 
В настоящее время обсуждается вопрос о создании надгробного памятника или символической могилы в память о Хармсе. «Мы планируем совместно с ведущими хармсоведами начать работу по проектированию кенотафа», — заявил представитель именной премии писателя.

 

Господи, среди бела дня
накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
и пока я сплю накачай меня Господи
Силою Твоей.
Многое знать хочу,
но не книги и не люди скажут мне это.
Только Ты просвети меня Господи
путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами,
быстрого к управлению слов
и прилежного к восхвалению имени Бога
во веки веков.

Ответить

Фотография Gundir Gundir 11.11 2016

Из дома вышел человек С дубинкой и мешком. И в дальний путь, и в дальний путь Отправился пешком.

Лил жуткий дождь, 
Шел страшный снег, 
Вовсю дурил двадцатый век, 
Кричала кошка на трубе, 
И выли сто собак, 
И, встав с постели, человек 
Увидел кошку на трубе, 
Зевнул, и сам сказал себе:
- Кончается табак! 
Табак кончается - беда, 
Пойду куплю табак, - 
И вот... Но это ерунда, 
И было все не так. 

"Из дома вышел человек 
С веревкой и мешком 
И в дальний путь, 
И в дальний путь 
Отправился пешком..." 
И тут же, проглотив смешок, 
Он сам себя спросил: 
- А для чего он взял мешок? 
Ответьте, Даниил! 
Вопрос резонный, нечем крыть, 
Летит к чертям строка, 
И надо, видно, докурить 
Остаток табака... 

Итак: "Однажды, человек... 
Та-та-та... с посошком... 
И в дальний путь, 
И в дальний путь 
Отправился пешком. 
Он шел, и все глядел вперед, 
И все вперед глядел, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, не ел..." 

А может, снова все начать, 
И бросить этот вздор?! 
Уже на ордере печать 
Оттиснул прокурор... 

Начнем вот этак: "Пять зайчат 
Решили ехать в Тверь..."
А в дверь стучат, 
А в дверь стучат - 
Пока не в эту дверь. 

"Пришли зайчата на вокзал, 
Прошли зайчата в зальце, 
И сам кассир, смеясь, сказал: 
- Впервые вижу зайца!" 

Но этот чертов человек 
С веревкой и мешком, 
Он и без спроса в дальний путь 
Отправился пешком, 
Он шел, и все глядел вперед, 
И все вперед глядел, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, не ел. 

И вот, однажды, поутру, 
Вошел он в темный лес, 
И с той поры, и с той поры, 
И с той поры исчез. 

На воле - снег, на кухне - чад, 
Вся комната в дыму, 
А в дверь стучат, 
А в дверь стучат, 
На этот раз - к нему! 

О чем он думает теперь, 
Теперь, потом, всегда, 
Когда стучит ногою в дверь 
Чугунная беда?! 

А тут ломается строка, 
Строфа теряет стать, 
И нет ни капли табака, 
А ТАМ - уж не достать! 
И надо дописать стишок, 
Пока они стучат... 
И значит, все-таки - мешок, 
И побоку зайчат. 
(А в дверь стучат!) 
В двадцатый век! 
(Стучат!) 
Как в темный лес, 
Ушел однажды человек 
И навсегда исчез!.. 

Но Парка нить его тайком 
По-прежнему прядет, 
А он ушел за табаком, 
Он вскорости придет. 
За ним бежали сто собак, 
А он по крышам лез... 
Но только в городе табак 
В тот день как раз исчез, 
И он пошел в Петродворец, 
Потом пешком в Торжок... 
Он догадался, наконец, 
Зачем он взял мешок... 

Он шел сквозь свет 
И шел сквозь тьму, 
Он был в Сибири и в Крыму, 
А опер каждый день к нему 
Стучался, как дурак... 
И много, много лет подряд 
Соседи хором говорят: 
- Он вышел пять минут назад, 
Пошел купить табак... 
Ответить

Фотография Ученый Ученый 11.11 2016

РЫЦАРЬ

    Алексей Алексеевич Алексеев был  настоя-
щим рыцарем. Так,  например, однажды,  увидя
из  трамвая, как одна дама запнулась о тумбу
и выронила из кошелки стеклянный  колпак для
настольной лампы, который тут же и разбился,
Алексей  Алексеевич,  желая помочь этой даме,
решил пожертвовать собой и, выскочив из тра-
мвая  на полном ходу, упал и раскроил себе о
камень всю рожу. В другой раз, видя, как од-
на дама,  перелезая через забор,  зацепилась
юбкой за  гвоздь и  застряла  так, что, сидя
верхом на заборе, не могла двинуться ни взад
ни вперед, Алексей Алексеевич начал так вол-
новаться,  что от волнения выдавил себе язы-
ком два передних зуба. Одним словом, Алексей
Алексеевич был самым настоящим рыцарем, да и
не только по  отношению к дамам. С небывалой
легкостью  Алексей  Алексеевич мог пожертво-
вать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество,
что и доказал в 14-м году, в начале германс-
кой войны, с криком "За Родину!"выбросившись
на улицу  из  окна  третьего этажа. Каким-то
чудом  Алексей Алексеевич остался жив, отде-
лавшись только несерьезными ушибами, и вско-
ре,  как столь редкостно-ревностный патриот,
был отослан на фронт.
    На фронте Алексей  Алексеевич  отличался
небывало  возвышенными  чувствами  и  всякий
раз,  когда произносил слова "стяг", "фанфа-
ра" или  даже  просто "эполеты", по лицу его
бежала слеза умиления.
    В 16-м году Алексей Алексеевич был ранен
в чресла и удален с фронта.
    Как инвалид I категории Алексей Алексее-
вич не служил и,  пользуясь свободным време-
нем,  излагал на бумаге  свои патриотические
чувства.
    Однажды, беседуя с Константином  Лебеде-
вым,  Алексей Алексеевич сказал свою любимую
фразу:  "Я пострадал за Родину и разбил свои
чресла,  но существую силой убеждения своего
заднего подсознания".
    - И дурак! - сказал ему Константин Лебе-
дев. - Наивысшую услугу родине окажет только
ЛИБЕРАЛ.
    Почему-то эти слова глубоко запали в ду-
шу Алексея Алексеевича, и вот в 17-м году он
уже называет себя "либералом, чреслами свои-
ми пострадавшим за отчизну".
    Революцию Алексей Алексеевич воспринял с
восторгом,  несмотря даже на то, что был ли-
шен пенсии. Некоторое время Константин Лебе-
дев снабжал его тростниковым  сахаром, шоко-
ладом, консервированным салом и пшенной кру-
пой. Но, когда  Константин Лебедев вдруг не-
известно  куда  пропал,  Алексею Алексеевичу
пришлось выйти на улицу и  просить подаяния.
Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и
говорил:  "Подайте,  Христа  ради,  чреслами
своими  пострадавшему за родину". Но это ус-
пеха не имело.  Тогда Алексей Алексеевич за-
менил слово "родину" словом "революцию".  Но
и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексе-
евич  сочинил  революционную песню и, завидя
на  улице  человека,  способного,  по мнению
Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал
шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув
назад голову, начинал петь:
              На баррикады
              мы все пойдем!
              За свободу
              мы все покалечимся и умрем!
    И  лихо,  по-польски  притопнув каблуком
Алексей Алексеевич протягивал  шляпу и гово-
рил:  "Подайте милостыню,  Христа ради". Это
помогало,  и Алексей  Алексеевич редко оста-
вался без пищи.
    Все шло хорошо, но вот в 22-м году Алек-
сей  Алексеевич  познакомился с неким Иваном
Ивановичем  Пузыревым, торговавшим на Сенном
рынке подсолнечным маслом. Пузырев пригласил
Алексея Алексеевича в кафе, угостил его нас-
тоящим кофеем и сам, чавкая пирожными, изло-
жил какое-то сложное предприятие, из которо-
го  Алексей  Алексеевич понял только,  что и
ему надо что-то делать, за что и будет полу-
чать от Пузырева ценнейшие продукты питания.
Алексей Алексеевич согласился, и Пузырев тут
же, в виде поощрения, передал ему под столом
два цибика чая и пачку папирос "Раджа".
    С этого  дня  Алексей  Алексеевич каждое
утро приходил на рынок к Пузыреву и, получив
от него какие-то бумаги с  кривыми подписями
и бесчисленными печатями, брал саночки, если
это происходило зимой,  или, если это проис-
ходило летом, - тачку и отправлялся, по ука-
занию Пузырева,  по разным учреждениям, где,
предъявив  бумаги,  получал  какие-то ящики,
которые грузил на свои саночки или тележку и
вечером отвозил их Пузыреву на квартиру.  Но
однажды,  когда  Алексей Алексеевич подкатил
свои саночки к пузыревской  квартире, к нему
подошли два человека, из которых один был  в
военной шинели, и спросили его:  "Ваша фами-
лия - Алексеев?" Потом  Алексея  Алексеевича
посадили в автомобиль и увезли в тюрьму.
    Но допросах Алексей Алексеевич ничего не
понимал и все только говорил, что он постра-
дал за революционную родину. Но, несмотря на
это, был приговорен  к десяти годам ссылки в
северные  части своего отечества. Вернувшись
в 28-м году  обратно  в  Ленинград,  Алексей
Алексеевич занялся своим прежним ремеслом и,
встав  на  углу  пр. Володарского, закинул с
достоинством  голову,  притопнул  каблуком и
запел:

              На баррикады
              мы все пойдем!
              За свободу
              мы все покалечимся и умрем
    Но  не  успел он пропеть это и два раза,
как был увезен  в  крытой  машине куда-то по
направлению  к  Адмиралтейству. Только его и
видели.
    Вот  краткая  повесть  жизни доблестного
рыцаря и патриота Алексея Алексеевича  Алек-
сеева.

 

****************************

Заболоцкий + Зощенко = Хармс)

Ответить

Фотография Alisa Alisa 28.01 2017

Хороший репортаж про Хармса сняли на России-24

Ответить

Фотография Gundir Gundir 28.01 2017

Стишок из концовки - эпиграф к лучшей эпитафии по Хармсу

Лил жуткий дождь, 
Шел страшный снег, 
Вовсю дурил двадцатый век, 
Кричала кошка на трубе, 
И выли сто собак, 
И, встав с постели, человек 
Увидел кошку на трубе, 
Зевнул, и сам сказал себе:
- Кончается табак! 
Табак кончается - беда, 
Пойду куплю табак, - 
И вот... Но это ерунда, 
И было все не так. 

"Из дома вышел человек 
С веревкой и мешком 
И в дальний путь, 
И в дальний путь 
Отправился пешком..." 
И тут же, проглотив смешок, 
Он сам себя спросил: 
- А для чего он взял мешок? 
Ответьте, Даниил! 
Вопрос резонный, нечем крыть, 
Летит к чертям строка, 
И надо, видно, докурить 
Остаток табака... 

Итак: "Однажды, человек... 
Та-та-та... с посошком... 
И в дальний путь, 
И в дальний путь 
Отправился пешком. 
Он шел, и все глядел вперед, 
И все вперед глядел, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, не ел..." 

А может, снова все начать, 
И бросить этот вздор?! 
Уже на ордере печать 
Оттиснул прокурор... 

Начнем вот этак: "Пять зайчат 
Решили ехать в Тверь..."
А в дверь стучат, 
А в дверь стучат - 
Пока не в эту дверь. 

"Пришли зайчата на вокзал, 
Прошли зайчата в зальце, 
И сам кассир, смеясь, сказал: 
- Впервые вижу зайца!" 

Но этот чертов человек 
С веревкой и мешком, 
Он и без спроса в дальний путь 
Отправился пешком, 
Он шел, и все глядел вперед, 
И все вперед глядел, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, 
Не спал, не пил, не ел. 

И вот, однажды, поутру, 
Вошел он в темный лес, 
И с той поры, и с той поры, 
И с той поры исчез. 

На воле - снег, на кухне - чад, 
Вся комната в дыму, 
А в дверь стучат, 
А в дверь стучат, 
На этот раз - к нему! 

О чем он думает теперь, 
Теперь, потом, всегда, 
Когда стучит ногою в дверь 
Чугунная беда?! 

А тут ломается строка, 
Строфа теряет стать, 
И нет ни капли табака, 
А ТАМ - уж не достать! 
И надо дописать стишок, 
Пока они стучат... 
И значит, все-таки - мешок, 
И побоку зайчат. 
(А в дверь стучат!) 
В двадцатый век! 
(Стучат!) 
Как в темный лес, 
Ушел однажды человек 
И навсегда исчез!.. 

Но Парка нить его тайком 
По-прежнему прядет, 
А он ушел за табаком, 
Он вскорости придет. 
За ним бежали сто собак, 
А он по крышам лез... 
Но только в городе табак 
В тот день как раз исчез, 
И он пошел в Петродворец, 
Потом пешком в Торжок... 
Он догадался, наконец, 
Зачем он взял мешок... 

Он шел сквозь свет 
И шел сквозь тьму, 
Он был в Сибири и в Крыму, 
А опер каждый день к нему 
Стучался, как дурак... 
И много, много лет подряд 
Соседи хором говорят: 
- Он вышел пять минут назад, 
Пошел купить табак... 
Ответить

Фотография Alisa Alisa 29.01 2017

Про Хармса в 2016 году должен был выйти фильм:

 

Но почему-то так и не вышел...

Ответить

Фотография Alex 5 Alex 5 21.03 2022

Сразу двумя пользователями приведён текст известной песни Александра Галича, но с одной и той же ошибкой. В предпоследней строфе вместо строчки

 

"А он по крышам лез..."

 

должно быть

 

"И кот по крышам лез... "

 

Прошу администраторов исправить эту строчку. А то получается, что по крышам лез сам Хармс. Проверить текст можно за несколько секунд, погуглив в интернете.

Ответить