Xenophon the philosopher, who is unique among all philosophers in that he adorned philosophy not only with words but with deeds as well (for on the one hand he writes of the moral virtues both in discourses and historical commentaries, while he excelled also in actual achievement; nay more, by means of the examples that he gave he begat leaders of armies; for instance great Alexander never would have become great had Xenophon never been)----he, I say, asserts that we ought to record even the casual doings of distinguished men. But the aim of my narrative is not to write of the casual doings of distinguished men, but their main achievements. For if even the playful moods of virtue are worth recording, then it would be absolutely impious to be silent about her serious aims. To those who desire to read this narrative it will tell its tale, not indeed with complete certainty as to all matters----for it was impossible to collect all the evidence with accuracy----nor shall I separate out from the rest the most illustrious philosophers and orators, but I shall |345 set down for each one his profession and mode of life. That in every case he whom this narrative describes attained to real distinction, the author----for that is what he aims at----leaves to the judgement of any who may please to decide from the proofs here presented. He has read precise and detailed commentaries, and therefore, if he misses the truth, he may refer his error to others, like a diligent pupil who has fallen into the hands of inferior teachers; or, if he does go right, may have the truth on his side when he utters criticisms and be guided by those who are worthy of respect; that thus his own work may be perfectly blameless and secure from criticism, seeing that he followed those in whose steps it was his duty to follow. And inasmuch as there were few, or to say the truth, hardly any writers on this subject, nothing that has been composed by earlier authors will be concealed from my readers, nor what has come down by oral tradition to the present day, but the proper weight will be assigned to both sources; I mean that in written documents nothing has been altered, while what depends on hearsay, and hence is liable to become chaotic and confused by the lapse of time, has now been fixed and given stability by being written down, so that it is for the future a settled and abiding tradition.
THE WRITERS WHO HAVE COMPILED A HISTORY OF THE PHILOSOPHERS
Porphyry and Sotion 1 compiled a history of philosophy and the Lives of the philosophers. But Porphyry, as it happened, ended with Plato and his |347 times, while Sotion, though he lived before Porphyry, carried on his narrative, as we see, to later times also. But the crop of philosophers and sophists who came between Sotion and Porphyry was not described as their importance and many-sidedness deserved; and therefore Philostratus of Lemnos in a superficial and agreeable style spat forth 2 the Lives of the most distinguished sophists; but the lives of the philosophers no one has recorded accurately. Among these latter were Ammonius of Egypt, who was the teacher of the divine Plutarch, and Plutarch himself, the charm and lyre of all philosophy; Euphrates 3 of Egypt and Dio of Bithynia, whom men surnamed the "Golden-mouthed"; and Apollonius of Tyana, who was not merely a philosopher but a demigod, half god, half man. For he was a follower of the Pythagorean doctrine, and he did much to publish to the world the divine and vivifying character of that philosophy. But Philostratus of Lemnos wrote a full account of Apollonius, and entitled his book The Life of Apollonius, though he ought to have called it The Visit of God to Mankind. Carneades also lived about this time, a celebrated figure among the Cynics, if indeed we ought to take any account of the Cynic school,4 among whom were Musonius, Demetrius, and Menippus, and several others also; but these were the more celebrated. Clear and accurate accounts of the lives of these men it was impossible to discover, since, so far as I know, no one has written them. But their own writings were and |349 still are sufficient records of their lives, filled as they are with such erudition and thorough research in the field of ethics and also that research which aspires to investigate the nature of things and disperses like a mist the ignorance of such as are able to follow. Thus, for example, the inspired Plutarch records in statements scattered here and there in his books, both his own life and that of his teacher; and he says that Ammonius died at Athens. But he does not entitle these records a Life, though he might well have done so, since his most successful work is that entitled The Parallel Lives of men most celebrated for their deeds and achievements. But his own life and that of his teacher he scattered piecemeal throughout every one of his books; so that if one should keep a sharp look-out for these references and track them as they occur and appear, and read them intelligently one after another, one would know most of the events of their lives. Lucian of Samosata, who usually took serious pains to raise a laugh, wrote a life of Demonax, a philosopher of his own time, and in that book and a very few others was wholly serious throughout.
This much, then, I place on record, and am aware that some things have perhaps escaped me, but other things have not. And in that, after expending much thought and pains so that the result might be a continuous and definite account of the lives of the most celebrated philosophers and rhetoricians, I fell short of my ambition, I have had the same experience as those who are madly and feverishly in love. For they, when they behold the beloved and the adored beauty of her visible countenance, bow |351 their heads, too weak to fix their gaze on that which they desire, and dazzled by its rays. But if they see her sandal or chain or ear-ring, they take heart from these and pour their souls into the sight and melt at the vision, since they can endure to see and love the symbols of beauty more easily than the beauty itself; thus too I have set out to write this narrative in such a way as not to omit in silence and through envy anything that I learned by hearsay, or by reading, or by inquiry from men of my own time, but, as far as in me lay, I reverenced the entrance and gates of truth and have handed it down to future generations who may either wish to hear thereof or have power to follow with a view to the fairest achievement. Now the period I describe is somewhat interrupted and broken up by reason of the calamities of the State. Still a third crop of men began with the days of Claudius and Nero (for the second which came next after Plato has been commemorated and made clear to all). As for those unlucky Emperors who lasted for a year only, they are not worthy of record; I mean, for example, Galba, Vitellius, Otho, and, following them, Vespasian, Titus and those who ruled after these men; and no one must suppose that I pay serious attention to them. Anyhow, to speak cursorily and in brief, the tribe of the best philosophers lasted on even into the reign of Severus.5 And surely this is part of the felicity that belongs to emperors, that in history the date which marks the superlative virtue of a philosopher is that which dates the superlative luck of an emperor.6 Therefore let no |353 one take it amiss if I, recording as I do the period for which it was possible for me to obtain evidence, or with which I could make an appropriate beginning, embark on my narrative at this point.
PLOTINUS was a philosopher of Egyptian birth. But though I just now called him an Egyptian, I will add his native place also; Lyco they call it. Yet the divine philosopher Porphyry did not record this, though he said that he was his pupil and studied with him during the whole of his life, or the greater part of it. Altars in honour of Plotinus are still warm, and his books are in the hands of educated men, more so than the dialogues of Plato. Nay, even great numbers of the vulgar herd, though they in part fail to understand his doctrines, nevertheless are swayed by them. Porphyry set forth his whole life so fully that no one could bring forward more evidence. Moreover, he is known to have interpreted many of his books. But a life of Porphyry himself no one has written, so far as I know. However, from what I have gathered in my reading of the evidence that has been handed down, I have learned the following facts concerning him.
Tyre was PORPHYRY's birthplace, the capital city of the ancient Phoenicians, and his ancestors were distinguished men. He was given a liberal education, and advanced so rapidly and made such progress that he became a pupil of Longinus, and in a short time was an ornament to his teacher. At that time Longinus was a living library and a walking museum; and moreover he had been entrusted with the function of critic of the ancient writers, like many |355 others before him, such as the most famous of them all, Dionysius of Caria. Porphyry's name in the Syrian town was originally Malchus (this word means "king"), but Longinus gave him the name of Porphyry, thus making it indicate the colour of imperial attire.7 With Longinus he attained to the highest culture, and like him advanced to a perfect knowledge of grammar and rhetoric, though he did not incline to that study exclusively, since he took on the impress from every type of philosophy. For Longinus was in all branches of study by far the most distinguished of the men of his time, and a great number of his books are in circulation and are greatly admired. Whenever any critic condemned some ancient author, his opinion did not win approval until the verdict of Longinus wholly confirmed it. After Porphyry's early education had thus been carried on and he was looked up to by all, he longed to see Rome, the mistress of the world, so that he might enchain the city by his wisdom. But directly he arrived there and became intimate with that great man Plotinus, he forgot all else and devoted himself wholly to him. And since with an insatiable appetite he devoured his teaching and his original and inspired discourses, for some time he was content to be his pupil, as he himself says. Then overcome by the force of his teachings he conceived a hatred of his own body and of being human, and sailed to Sicily across the straits and Charybdis, along the route where Odysseus is said to have sailed;8 and he would not endure either to see a city or to hear |357 the voice of man, thus putting away from himself both pain and pleasure, but kept on to Lilybaeum; this is that one of Sicily's three promontories that stretches out and looks towards Libya. There he lay groaning and mortifying the flesh, and he would take no nourishment and "avoided the path of men." 9 But great Plotinus "kept no vain watch" 10 on these things, and either followed in his footsteps or inquired for the youth who had fled, and so found him lying there; then he found abundance of words that recalled to life his soul, as it was just about to speed forth from the body. Moreover he gave strength to his body so that it might contain his soul. 11
So Porphyry breathed again and arose, but Plotinus in one of the books 12 that he wrote recorded the arguments then uttered by him. And while some philosophers hide their esoteric teachings in obscurity, as poets conceal theirs in myths,13 Porphyry praised clear knowledge as a sovereign remedy, and since he had tasted it by experience he recorded this in writing and brought it to the light of day.
Now Porphyry returned to Rome and continued to study philosophical disputation, so that he even appeared in public to make a display of his powers; but every forum and every crowd attributed to Plotinus the credit of Porphyry's renown. For |359 Plotinus, because of the celestial quality of his soul and the oblique and enigmatic character of his discourses, seemed austere and hard to listen to. But Porphyry, like a chain of Hermes let down to mortals,14 by reason of his many-sided culture expounded all subjects so as to be clear and easy of comprehension. He himself says (but perhaps as seems likely he wrote this while he was still young), that he was granted an oracle different from the vulgar sort; and in the same book he wrote it down, and then went on to expound at considerable length how men ought to pay attention to these oracles. And he says too that he cast out and expelled some sort of daemon from a certain bath; the inhabitants called this daemon Kausatha.15 As he himself records, he had for fellow-disciples certain very famous men, Origen, Amerius, and Aquilinus,16 whose writings are still preserved, though not one of their discourses; for though their doctrines are admirable, their style is wholly unpleasing, and it pervades their discourses. Nevertheless Porphyry praises these men for their oratorical talent, though he himself runs through the whole scale of charm, and alone advertises and celebrates his teacher, inasmuch as there was no branch of learning that he neglected. One may well be at a loss and wonder within oneself which branch he studied more than another; whether it was that which concerns the subject matter of rhetoric, or that which tends to |361 precise accuracy in grammar, or that which depends on numbers, or inclines to geometry, or leans to music. As for philosophy, I cannot describe in words his genius for discourse, or for moral philosophy. As for natural philosophy and the art of divination, let that be left to sacred rites and mysteries. So true is it that the man was a being who combined in himself all the talents for every sort of excellence. One who cares most for this would naturally praise the beauty of the style of his discourse more than his doctrines, or again would prefer his doctrines, if one paid closer attention to these than to the force of his oratory. It seems that he entered the married state, and a book of his is extant addressed to his wife Marcella; he says that he married her, although she was already the mother of five 17 children, and this was not that he might have children by her, but that those she had might be educated; for the father of his wife's children had been a friend of his own. It seems that he attained to an advanced old age. At any rate he left behind him many speculations that conflict with the books that he had previously published; with regard to which we can only suppQse that he changed his opinions as he grew older. He is said to have departed this life in Rome.
At this time those who were most distinguished for rhetoric at Athens were Paulus and the Syrian Andromachus. But Porphyry actually was at the height of his powers as late as the time of Gallienus, |363 Claudius, Tacitus, Aurelian, and Probus. In those days there lived also Dexippus,18 who composed historical annals, a man overflowing with erudition and logical power.
After these men comes a very celebrated philosopher, IAMBLICHUS, who was of illustrious ancestry and belonged to an opulent and prosperous family. His birthplace was. Chalcis, a city in the region called Coele Syria.19 As a pupil of Anatolius, who ranks next after Porphyry, he made great progress and attained to the highest distinction in philosophy. Then leaving Anatolius he attached himself to Porphyry, and in no respect was he inferior to Porphyry except in harmonious structure and force of style. For his utterances are not imbued with charm and grace, they are not lucid, and they lack the beauty of simplicity. Nevertheless they are not altogether obscure, nor have they faults of diction, but as Plato used to say of Xenocrates, "he has not sacrificed to the Graces" of Hermes.20 Therefore he does not hold and enchant the reader into continuing to read, but is more likely to repel him and irritate his ears. But because he practised justice he gained an easy access to the ears of the gods; so much so that he had a multitude of disciples, and those who desired learning flocked to him from all parts. And it is hard to decide who among them |365 was the most distinguished, for Sopater 21 the Syrian was of their number, a man who was most eloquent both in his speeches and writings; and Aedesius and Eustathius from Cappadocia; while from Greece came Theodorus 22 and Euphrasius, men of superlative virtue, and a crowd of other men not inferior in their powers of oratory, so that it seemed marvellous that he could satisfy them all; and indeed in his devotion to them all he never spared himself. Occasionally, however, he did perform certain rites alone, apart from his friends and disciples, when he worshipped the Divine Being. But for the most part he conversed with his pupils and was unexacting in his mode of life and of an ancient simplicity. As they drank their wine he used to charm those present by his conversation and filled them as with nectar. And they never ceased to desire this pleasure and never could have too much of it, so that they never gave him any peace; and they appointed the most eloquent among them to represent them, and asked: "O master, most inspired, why do you thus occupy yourself in solitude, instead of sharing with us your more perfect wisdom? Nevertheless a rumour has reached us through your slaves that when you pray to the gods you soar aloft from the earth more than ten cubits to all appearance;23 that your body and your garments change to a beautiful golden hue; and presently when your prayer is ended your body becomes as it was before you prayed, and then you come down to earth and associate with us." Iamblichus was not at all inclined |367 to laughter, but he laughed at these remarks.24 And he answered them thus: "He who thus deluded you was a witty fellow; but the facts are otherwise. For the future however you shall be present at all that goes on." This was the sort of display that he made; and the report of it reached the author of this work from his teacher Chrysanthius of Sardis. He was a pupil of Aedesius, and Aedesius was one of the leading disciples of Iamblichus, and one of those who spoke to him as I have said. He said that there occurred the following sure manifestations of his divine nature. The sun was travelling towards the limits of the Lion at the time when it rises along with the constellation called the Dog. It was the hour for sacrifice, and this had been made ready in one of the suburban villas belonging to Iamblichus. Presently when the rites had been duly performed and they were returning to the city, walking slowly and at their leisure,----for indeed their conversation was about the gods as was in keeping with the sacrifice----suddenly Iamblichus even while conversing was lost in thought, as though his voice were cut off, and for some moments he fixed his eyes steadily on the ground 25 and then looked up at his friends and called to them in a loud voice: "Let us go by another road, for a dead body has lately been carried along this way." After saying this he turned into another road which seemed to be less impure,26 and some of them turned aside with him, who thought it was a shame to desert their teacher. But the greater number and the more obstinate of his disciples, among |369 whom was Aedesius, stayed where they were, ascribing the occurrence to a portent and scenting like hounds for the proof.27 And very soon those who had buried the dead man came back. But even so the disciples did not desist but inquired whether they had passed along this road. "We had to," they replied, for there was no other road.
But they testified also to a still more marvellous incident. When they kept pestering Iamblichus and saying that this that I have just related was a trifle, and perhaps due to a superior sense of smell, and that they wished to test him in something more important, his reply to them was: "Nay, that does not rest with me, but wait for the appointed hour." Some time after, they decided to go to Gadara, a place which has warm baths in Syria, inferior only to those at Baiae in Italy, with which no other baths can be compared.28 So they set out in the summer season. Now he happened to be bathing and the others were bathing with him, and they were using the same insistence, whereupon Iamblichus smiled and said: "It is irreverent to the gods to give you this demonstration, but for your sakes it shall be done." There were two hot springs smaller than the others but prettier, and he bade his disciples ask the natives of the place by what names they used to be called in former times. When they had done his bidding they said: "There is no pretence about it, this spring is called Eros, and the name of the one next to it is Anteros." He at once touched the |371 water with his hand----he happened to be sitting on the ledge of the spring where the overflow runs off----and uttering a brief summons 29 he called forth a boy from the depth of the spring. He was white-skinned and of medium height, his locks were golden and his back and breast shone; and he exactly resembled one who was bathing or had just bathed. His disciples were overwhelmed with amazement, but Iamblichus said, "Let us go to the next spring," and he rose and led the way, with a thoughtful air. Then he went through the same performance there also, and summoned another Eros like the first in all respects, except that his hair was darker and fell loose in the sun. Both the boys embraced Iamblichus and clung to him as though he were genuinely their father. He restored them to their proper places and went away after his bath, reverenced by his pupils. After this the crowd of his disciples sought no further evidence, but believed everything from the proofs that had been revealed to them, and hung on to him as though by an unbreakable chain. Even more astonishing and marvellous things were related of him, but I wrote down none of these since I thought it a hazardous and sacrilegious thing to introduce a spurious and fluid tradition into a stable and well-founded narrative. Nay even this I record not without hesitation, as being mere hearsay, except that I follow the lead of men who, though they distrusted other signs, were converted by the experience of the actual revelation. Yet no one of his followers recorded it, as far as I |373 know. And this I say with good reason, since Aedesius himself asserted that he had not written about it, nor had any other ventured to do so.
At the same time as Iamblichus, lived ALYPIUS, who was especially skilled in dialectic. He was of very small stature and his body was very little larger than a pigmy's, but even the body that he seemed to have was really all soul and intelligence; to such a degree did the corruptible element in him fail to increase, since it was absorbed into his diviner nature. Therefore, just as the great Plato says,30 that in contradistinction to human bodies, divine bodies dwell within souls, thus also of him one might say that he had migrated into a soul, and that he was confined and dominated there by some supernatural power. Now Alypius had many followers, but his teaching was limited to conversation, and no one ever published a book by him. On this account they very eagerly betook themselves to Iamblichus, to fill themselves full as though from a spring that bubbles over and does not stay within its limits. Now as the renown of both men increased and kept pace they encountered one another by chance or met in their courses like planets, and round them in a circle sat an audience as though in some great seat of the Muses. Now Iamblichus was waiting to have questions put to him rather than to ask them, but Alypius, contrary to all expectation, postponed all questioning about philosophy and giving himself up to making an effect with his audience 31 said to Iamblichus: "Tell me, philosopher, is a rich man either unjust or the heir of the unjust, yes or no? For there is no middle course." |375
Iamblichus disliked the catch in the question and replied, "Nay, most admired of men, this is not our method, to discuss anyone who more than other men possesses external things, but rather only one who excels in the virtue that is peculiar and appropriate to a philosopher." So saying he went away, and after he had risen the meeting broke up. But after he had left them and collected his thoughts, he admired the acuteness of the question, and often met Alypius privately; and he was so profoundly impressed by the subtlety and sagacity of the man, that when he died he wrote his biography. Indeed the author of this work once saw the book. The narrative was obscured by its style and it was hidden by a thick cloud, though not because of any lack of clearness in the subject matter, for his authority was a long discourse of Alypius; moreover, there was no mention of discourses that maintained an argument. The book told of journeys to Rome for which no reason was given, and it did not make manifest the greatness of his soul on those occasions, and though he insinuates that Alypius had many admiring followers it is not shown that he either did or said anything remarkable. No, the renowned Iamblichus seems to have made the same error as painters who are painting youths in their bloom and wish to add to the painting some charm of their own invention, whereby they destroy the whole character of the likeness, so that they fail to achieve either a resemblance or the beauty at which they aim. So it was with Iamblichus when he set out to praise by telling the exact truth; for though he clearly shows how severe were the punishments and sufferings in the law courts in his day, yet the causes of these things and their purposes he was |377 neither fitted by nature to expound like one versed in politics, nor was that his purpose; hence he confused the whole outline and significance of the man's life, and he hardly even left it open to the most keen-sighted to grasp the fact that he admired Alypius, and above ail reverenced his fortitude and constancy amid dangers, and the keenness and daring of his style in his discourses. Alypius was by birth an Alexandrian. This is all I have to say about him. He died an old man, in Alexandria, and after him died Iamblichus after putting forth many roots and springs of philosophy. The author of this narrative had the good fortune to benefit by the crop that sprang therefrom. For others of his disciples who have been mentioned were scattered in all directions over the whole Roman Empire, but Aedesius chose to settle at Pergamon in Mysia.
AEDESIUS THE CAPPADOCIAN succeeded to the school of Iamblichus and his circle of disciples. He was extremely well born, but his family was not possessed of great wealth, and therefore his father sent him away from Cappadocia to Greece to educate himself with a view to making money, thinking that he would find a treasure in his son. But on his return, when he discovered that he was inclined to philosophy he drove him out of his house as useless.32 And as he drove him forth he asked: "Why, what good does philosophy do you?" Whereupon his son turned round and replied: "It is no small thing, father, to have learned to revere one's father even when he is driving one forth." When his father heard this, he called his son back and expressed his approval of his virtuous character. And for the future Aedesius devoted himself entirely to finishing his interrupted |379 education. Moreover his father eagerly encouraged his son to go, and rejoiced exceedingly as though he were the father of a god rather than of a mere man.
When Aedesius had outstripped all the more notable men of his time, and all who had taught him, and by experience had gathered a store of wisdom, he made and completed a long journey from Cappadocia to Syria, to see the far-famed Iamblichus. And when he beheld the man and heard him discourse, he hung on his words and never could have enough of hearing him, till finally Aedesius himself became renowned and little inferior to Iamblichus, except as regards the latter's divine inspiration. On this head I had nothing to record, partly perhaps because Aedesius himself kept it secret owing to the times (for Constantine was emperor and was pulling down the most celebrated temples and building Christian churches); but perhaps it was partly because all his most distinguished disciples leaned towards and inclined to a silence appropriate to the mysteries, and a reserve worthy of a hierophant. At any rate, the present writer, though he became a pupil of Chrysanthius from boyhood, was scarcely in the twentieth year [of pupilage] deemed worthy of a share in the truer doctrines, so wondrous a thing was the philosophy of Iamblichus, extending and reaching down from that time even to our own day.33
When Iamblichus had departed from this world, his disciples were dispersed in different directions, and not one of them failed to win fame and reputation.
SOPATER,34 more eloquent than the rest because of his lofty nature and greatness of soul, would not |381 condescend to associate with ordinary men and went in haste to the imperial court, hoping to dominate and convert by his arguments the purpose and headlong policy of Constantine. And he attained to such wisdom and power that the emperor was captivated by him and publicly made him his assessor, giving him a seat at his right hand, a thing incredible to hear and see. The courtiers, bursting with jealous malice against a court so lately converted to the study of philosophy, lay in wait for their opportunity, like the Cercopes,35 to catch not only Heracles asleep but also irrational unsleeping Fortune, and they held secret meetings and neglected no detail of their unhallowed plot. So it was just as in the time of the renowned Socrates, when no one of all the Athenians, even though they were a democracy, would have ventured on that accusation and indictment of one whom all the Athenians regarded as a walking image of wisdom, had it not been that in the drunkenness, insanity, and licence of the Dionysia and the night festival, when light laughter and careless and dangerous emotions are discovered among men, Aristophanes first introduced ridicule into their corrupted minds, and by setting dances upon the stage won over the audience to his views; for he made mock of that profound wisdom by describing the jumps of fleas,36 and depicting the shapes and forms of clouds, and all those other absurd devices to which comedy resorts in order to raise a laugh. When they saw that the audience in the theatre was inclined to such indulgence, certain men set up an accusation and ventured on that impious indictment |383 against him; and so the death of one man brought misfortune on the whole state. For if one reckons from the date of Socrates' violent death, we may conclude that after it nothing brilliant was ever again achieved by the Athenians, but the city gradually decayed and because of her decay the whole of Greece was ruined along with her. So, too, in the time I speak of one could observe what happened in the affair of the plot against Sopater. For Constantinople, originally called Byzantium, in distant times used to furnish the Athenians with a regular supply of corn,37 and an enormous quantity was imported thence. But in our times neither the great fleet of merchant vessels from Egypt and from all Asia, nor the abundance of corn that is contributed from Syria and Phoenicia and the other nations as the payment of tribute, can suffice to satisfy the intoxicated multitude which Constantine transported to Byzantium by emptying other cities, and established near him because he loved to be applauded in the theatres by men so drunk that they could not hold their liquor. For he desired to be praised by the unstable populace and that his name should be in their mouths, though so stupid were they that they could hardly pronounce the word. It happens, moreover, that the site of Byzantium is not adapted for the approach of ships that touch there, except when a strong wind is blowing due from the south. At that time, then, there happened what often used to happen according to the nature of the seasons; and the citizens were assembled in the theatre, worn out by hunger. The applause from |385 the drunken populace was scanty, and the Emperor was greatly discouraged. Then those who had long been envious thought that they had found an excellent occasion, and said: "It is Sopater, he whom you honour, who has fettered the winds 38 by that excessive cleverness which you yourself praise, and through which he even sits on the Imperial throne." When Constantine heard this he was won over, and ordered Sopater's head to be cut off; and those envious persons took care that this was no sooner said than done. Ablabius was responsible for all these evils, for, though he was pretorian prefect, he felt stifled with envy of Sopater, who received more consideration than himself. And since I am, as I have already said, recording the lives of men who were trained in every kind of learning, so much, that is, as is preserved and has come to my ears, it will not be amiss if I also touch briefly on those who wrongfully injured them.
ABLABIUS who brought about the murder came of a very obscure family, and on his father's side did not even attain to the humble middle class. The following anecdote about him survives, and no one contradicted the facts alleged. A certain Egyptian of the class devoted to the study called astrology,39 who was visiting the City 40 (and when they are on their travels Egyptians are capable of behaving even in public with a lack of decorum, so that they are probably trained at home to manners of that sort); as I say, he came on a visit, pushed his way into one of the more expensive wineshops, and called out that he was parched after finishing a long journey, and that he would choke in a moment with thirst, |387 and ordered them to prepare and pour for him some sweet spiced wine, and the money for it was produced. The hostess of the wineshop, seeing her profits actually under her eyes, made ready to serve him and began bustling about. But she happened to be skilled in midwifery also. And when she had just set the goblet before the Egyptian and was in the act of pouring out the wine that she had prepared, one of her neighbours ran in and whispered in her ear: "Your friend and kinswoman," as indeed she actually was, "is in mortal danger in child-birth, unless you come quickly." When she heard this she then and there left the Egyptian open-mouthed, and did not stay to pour in the hot water. When she had relieved the woman in her travail and done all that is usual in case of child-birth, she washed her hands and came back at once to her customer. When she found him in deep chagrin and boiling over with rage, the woman explained the reason for her tardiness. On hearing it, the excellent Egyptian noted the time and season, and straightway felt more thirst to utter the message that had come to him from the gods than to cure his own thirst; and he cried out in a loud voice: "Go, woman, tell the mother that she has given birth to one only second to an emperor." After this revelation he drank his fill of the cup and spared not; and he left his name for the information of the woman. The infant's name was Ablabius, and he proved to be so much the darling of Fortune who delights in novelties, that he became even more powerful than the emperor. So much more powerful was he that he even put Sopater to death, after bringing against him a charge more foolish even than that against |389 Socrates, and in those days he influenced the emperor as though the latter were an undisciplined mob. Constantine, however, was punished for the honour that he paid to Ablabius, and the manner of his death I have described in my account of his life. He bequeathed to Ablabius his son Constantius who had been his consort in the Empire and succeeded to the throne of his father together with his brothers Constantine and Constans. But in my account of the sainted Julian I have related these matters more fully. When Constantius had succeeded to the throne and had been allotted his proper portion of the Empire, that is to say the countries that extend from Illyricum to the East, he at once relieved Ablabius of his authority, and gathered about himself a different set of favourites. Ablabius spent his time in luxury on an estate that he had long before made ready in Bithynia, which provided him a safe retreat of regal splendour and complete idleness; meanwhile all men marvelled that he did not aspire to be emperor. Then Constantius, from his father's city hard by, dispatched certain swordsmen to him in considerable numbers, and to the leaders he gave orders that they should hand him a letter. Those who delivered the letter into his hands prostrated themselves before him, as Romans are accustomed to prostrate themselves before the emperor. He received the document with great arrogance, and, freed from all apprehension, he demanded the imperial purple from those who had come, while his expression became more stern, and he inspired terror in the spectators. They replied that their task had only been to bring the letter, but that those who had been entrusted with this other |391 mission were at the door. Thereupon he insolently summoned them within, and was inflated with pride. But those who were then admitted were more in number and all carried swords, and instead of the purple robe they brought him "purple death," 41 and hacked him to pieces like some animal cut up at a public feast. Thus did the shade of Sopater avenge itself on Ablabius "the fortunate."
When these events had happened and Providence had shown that she had not deserted mankind, there remained AEDESIUS, the most renowned of those that survived. Once when he resorted with prayer to a form of oracle in which he placed most trust (it came in a dream), the god appeared in answer to his prayer and gave him the following response in hexameter verse. And just after he had opened his eyelids, while he was still spellbound with awe, he remembered the verbal sense of what had been said, though the supernatural and prodigious element in the verses escaped him and was slipping from his mind. So he called a slave, since he wished to cleanse his eyes and face with water,42 and the servant said to him: "Look, the back of your left hand is covered with writing." He looked, and concluded that the thing was a divine portent, and after reverently saluting his hand and the letters, he found that the following oracle was written on his hand: "On the warp of the two Fates' spinning lie the threads ot thy life's web. If thy choice is the cities and towns of men, thy renown shall be deathless, shepherding |393 the god-given impulse of youth. But if thou shalt be a shepherd of sheep and bulls, then hope that thou thyself shalt one day be the associate of the blessed immortals. Thus has thy thread been woven."
Thus ran the oracle. In obedience to it, as it was his duty to obey, he set out with all speed in pursuit of the better way, and looked about for a small estate and devoted his energies to the life of a goat-herd or neat-herd. But so great was his previous renown and so widespread that this purpose could not be hidden from those who longed for training in eloquence, or for learning. They tracked him down and beset him like hounds baying before his doors, and threatened to tear him in pieces if he should devote wisdom so great and so rare to hills and rocks and trees, as though he were not born a man or with knowledge of human life. He was forced by speeches and actions of this sort to return to the life and converse of ordinary men; and now he applied his talents to the inferior of the two ways. He left Cappadocia, and handed over to Eustathius the charge of his property there----they were indeed kinsmen----while he himself passed into the province of Asia; for all Asia was holding out her arms in welcome. He settled in ancient Pergamon, and his school was attended by Greeks and by the neighbouring people, so that his fame touched the stars.
With regard to EUSTATHIUS, it would be sacrilegious to leave out what would convey the truth. All men were agreed that he was not only observed to be a most noble character, but also most gifted with eloquence when put to the test, while the charm that sat on his tongue and lips seemed to be nothing |395 less than witchcraft. His mildness and amiability so blossomed out in what he said and gushed forth with his words, that those who heard his voice and speeches surrendered themselves like men who had tasted the lotus, and they hung on that voice and those speeches. So closely did he resemble the musical Sirens, that the emperor,43 for all that he was wrapped up in the books of the Christians, sent for him at the time when he was alarmed by the state of affairs, and was hard pressed by impending danger from the king of the Persians, who had once already laid siege to Antioch and raided it with his bowmen. For unexpectedly and on a sudden he seized the height that commanded the theatre, and with his arrows shot and massacred that great crowd of spectators. In this similar crisis all men were so held captive and enchanted by Eustathius, that they did not hesitate to commend a man of the Hellenic faith to the ears of the emperor; although the earlier emperors had been accustomed to elect for embassies men who had won distinction in the army, or military prefects, or men who were next in rank to these and had been selected for office. But at that time, at the imperious call of necessity, Eustathius was sought out and admitted by general consent to be the most prudent of all men. Accordingly he was summoned by the emperor, and came forthwith, and so potent was the charm on his lips 44 that those who had advised that the embassy should be dispatched in charge of Eustathius won greater consideration than |397 before from the emperor, and he inclined more favourably towards them. Moreover, some of these men set out of their own accord to accompany the embassy, because they wished to employ a still greater test, whether in his encounter with the barbarians Eustathius should prove to possess the same power to enchant and persuade. When they arrived in Persia, Sapor was reported to be and actually was tyrannical and savage towards those who approached him; nevertheless, when Eustathius, for the embassy in general, was allowed access to the king, the latter could not but admire the expression of his eyes which was at once amiable and proudly indifferent, in spite of the many preparations that the king had devised in order to dazzle and overawe the man. And when he heard his voice conversing so equably and with no effort, when he heard him run over his arguments so modestly and good-naturedly, he bade him withdraw; and Eustathius went out, leaving the tyrant a captive to his eloquence. Presently he sent a message by his household officials to invite him to his table, and when he obeyed the summons, since the king seemed to him to have a natural bent for virtue, Sapor joined him at the banquet. Thus Eustathius became his companion at table, and by his eloquence won such influence over him that the king of Persia came within an ace of renouncing his upright tiara, laying aside his purple and bejewelled attire, and putting on instead the philosopher's cloak of Eustathius; so successfully did the latter run down the life of luxury and the pomps and vanities of the flesh, to such depths of misery did he seem to bring down those who loved their bodies. But this was prevented by certain magi who |399 happened to be at the court, and kept asserting that the man was nothing but a mere conjuror; and they persuaded the king to reply to the Roman emperor by asking him why, when Fortune had bestowed on them so many distinguished men, they sent persons no better than slaves who had enriched themselves. And the whole result of the embassy was contrary to men's expectations.45
In my researches concerning this man, I have come upon evidence of the following, namely that the whole of Greece prayed to see him and implored the gods that he might visit them. Moreover, the omens and those who were skilled to interpret them agreed that this would come to pass. But when they proved to be mistaken, for he did not visit Greece, the Greeks sent an embassy to him and chose for this embassy their most famous wise men. The purpose of their mission was to discuss with the renowned Eustathius this question: "Why did not the facts accord with these omens?" He listened to them, and then investigated and sifted the evidence of men who were famed in this science and had a wide renown, and cross-examined them, asking what was the size, colour, and shape of the omens. Then, as his manner was, he smiled at them, on hearing the true facts (for as falsehood has no place in the choir of the gods,46 so too it has none in their utterance), and said: "Nay, these omens did not foretell this visit from me." Then he said something that in my judgement was too high for a mere mortal, for this was his reply: "The omens revealed were too trivial and too tardy for such dignity as mine." After this the renowned Eustathius married |401 Sosipatra, who by her surpassing wisdom made her own husband seem inferior and insignificant. So far did the fame of this woman travel that it is fitting for me to speak of her at greater length, even in this catalogue of wise men. She was born in Asia, near Ephesus, in that district which the river Cayster traverses and flows through, and hence gives its name to the plain. She came of a prosperous family, blessed with wealth, and while she was still a small child she seemed to bring a blessing on everything, such beauty and decorum illumined her infant years. Now she had just reached the age of five, when two old men (both were past the prime of life, but one was rather older than the other), carrying ample wallets and dressed in garments of skins, made their way to a country estate belonging to Sosipatra's parents, and persuaded the steward, as they were easily able to do, to entrust to them the care of the vines. When a harvest beyond all expectation was the result----the owner himself was there, and with him was the little girl Sosipatra----men's amazement was boundless, and they went so far as to suspect the intervention of the gods. The owner of the estate invited them to his table, and treated them with the highest consideration; and he reproached the other labourers on the estate with not obtaining the same results. The old men, on receiving Greek hospitality and a place at a Greek table, were smitten and captivated by the exceeding beauty and charm of the little girl Sosipatra, and they said: "Our other powers we keep to ourselves hidden and |403 unrevealed, and this abundant vintage that you so highly approve is laughable and mere child's-play which takes no account of our superhuman abilities. But if you desire from us a fitting return for this maintenance and hospitality, not in money or perishable and corruptible benefits, but one far above you and your way of life, a gift whereof the fame shall reach the skies and touch the stars, hand over this child Sosipatra to us who are more truly her parents and guardians, and until the fifth year from now fear no disease for the little girl, nor death, but remain calm and steadfast. But take care not to set your feet on this soil till the fifth year come with the annual revolutions of the sun. And of its own accord wealth shall spring up for you and shall blossom forth from the soil. Moreover, your daughter shall have a mind not like a woman's or a mere human being's. Nay, you yourself also shall have higher than mortal thoughts concerning the child. Now if you have good courage accept our words with outspread hands, but if any suspicions awake in your mind consider that we have said nothing." Hearing this the father bit his tongue, and humble and awestruck put the child into their hands and gave her over to them. Then he summoned his steward and said to him: "Supply the old men with all that they need, and ask no questions." Thus he spoke, and before the light of dawn began to appear he departed as though fleeing from his daughter and his estate.
Then those others----whether they were heroes or demons or of some race still more divine----took |405 charge of the child, and into what mysteries they initiated her no one knew, and with what religious rite they consecrated the girl was not revealed even to those who were most eager to learn. And now approached the appointed time when all the accounts of the revenue of the estate were due. The girl's father came to the farm and hardly recognized his daughter, so tall was she and her beauty seemed to him to have changed its character; and she too hardly knew her father. He even saluted her reverently, so different did she appear to his eyes. When her teachers were there and the table was spread, they said: "Ask the maiden whatever you please." But she interposed: "Nay, father, ask me what happened to you on your journey." He agreed that she should tell him. Now since he was so wealthy he travelled in a four-wheeled carriage, and with this sort of carriage many accidents are liable to happen. But she related every event, not only what had been said, but his very threats and fears, as though she had been driving with him. Her father was roused to such a pitch of admiration that he did not merely admire her but was dumb with amazement, and was convinced that his daughter was a goddess. Then he fell on his knees before those men and implored them to tell him who they were. Slowly and reluctantly, for such was perhaps the will of heaven, they revealed to him that they were initiates in the lore called Chaldean, and even this they told enigmatically and with bent heads. And when Sosipatra's father clung to their knees and supplicated them, adjuring them to become masters of the estate and to keep his daughter under their influence and initiate her into |407 still more sacred things, they nodded their assent to this, but spoke no word more. Then he took courage as though he had received some sacred promise or oracle, but could not grasp its meaning. In his heart he applauded Homer above all poets for having sung of such a manifestation as this, so marvellous and divine:
Yea, and the gods in the likeness of strangers from far countries put on all manner of shapes and wander through the cities.47
He did indeed believe that he had fallen in with gods in the likeness of strangers. While his mind was full of this lie was overcome by sleep, and the others left the table, and taking the girl with them they very tenderly and scrupulously handed over to her the whole array of garments in which she had been initiated, and added certain mystic symbols thereto; and they also put some books into Sosipatra's chest, and gave orders that she should have it sealed. And she, no less than her father, took the greatest delight in those men. When the day began to break and the doors were opened, and people began to go to their work, the men also, according to their custom, went forth with the rest. Then the girl ran to her father bearing the good news, and one of the servants went with her to carry the chest. Her father asked for all the money belonging to him that happened to be available, and from his stewards all that they had for their necessary expenses, and sent to call those men, but they were nowhere to be seen. Then he said to Sosipatra: "What is the meaning of this, my child? " After a brief pause she replied: "Now at last I understand |409 what they said. For when they wept and put these things into my hands, they said: 'Child, take care of them; for we are travelling to the Western Ocean,48 but presently we shall return.' " This proved very clearly that they who had appeared were blessed spirits. They then departed and went whithersoever it was; but her father took charge of the girl, now fully initiated, and though without pride, filled with divine breath, and he permitted her to live as she pleased and did not interfere in any of her affairs, except that sometimes he was ill pleased with her silence. And as she grew to the full measure of her youthful vigour, she had no other teachers, but ever on her lips were the works of the poets, philosophers, and orators; and those works that others comprehend but incompletely and dimly, and then only by hard work and painful drudgery, she could expound with careless ease, serenely and painlessly, and with her light swift touch would make their meaning clear. Then she decided to marry. Now beyond dispute Eustathius of all living men was alone worthy to wed her. So she said to him and to those who were present: "Do you listen to me, Eustathius, and let those who are here bear me witness: I shall bear you three children, and all of them will fail to win what is considered to be human happiness, but as to the happiness that the gods bestow, not one of them will fail therein. But you will go hence before me, and be allotted a fair and fitting place of abode, though I perhaps shall attain to one even higher. For your station will be in the orbit of the moon,49 and only five years longer will you devote your |411 services to philosophy----for so your phantom tells me----but you shall traverse the region below the moon with a blessed and easily guided motion. Fain would I tell you my own fate also." Then after keeping silence for a short time, she cried aloud: "No, my god prevents me!" Immediately after this prophecy----for such was the will of the Fates----she married Eustathius, and her words had the same force as an immutable oracle, so absolutely did it come to pass and transpire as had been foretold by her.
I must relate also what happened after these events. After the passing of Eustathius, Sosipatra returned to her own estate, and dwelt in Asia in the ancient city of Pergamon, and the famous Aedesius loved and cared for her and educated her sons. In her own home Sosipatra held a chair of philosophy that rivalled his, and after attending the lectures of Aedesius, the students would go to hear hers; and though there was none that did not greatly appreciate and admire the accurate learning of Aedesius, they positively adored and revered the woman's inspired teaching.
Now there was one Philometor, a kinsman of hers, who, overcome by her beauty and eloquence, and recognizing the divinity of her nature, fell in love with her; and his passion possessed him and completely overmastered him. Not. only was he completely conquered by it but she also felt its onslaught. So she said to Maximus, who was one of the most distinguished pupils of Aedesius and was moreover his kinsman: "Maximus, pray find out |413 what ailment I have, that I may not be troubled by it." When he inquired: "Why what ails you?" she replied: "When Philometor is with me he is simply Philometor, and in no way different from the crowd. But when I see that he is going away my heart within me is wounded and tortured till it tries to escape from my breast. Do you exert yourself on my behalf," she added, "and so display your piety." When he had heard this, Maximus went away puffed up with pride as though he were now associating with the gods, because so wonderful a woman had put such faith in him. Meanwhile Philometor pursued his purpose, but Maximus having discovered by his sacrificial lore what was the power that Philometor possessed, strove to counteract and nullify the weaker spell by one more potent and efficacious. When Maximus had completed this rite he hastened to Sosipatra, and bade her observe carefully whether she had the same sensations in future. But she replied that she no longer felt them, and described to Maximus his own prayer and the whole ceremony; she also told him the hour at which it took place, as though she had been present, and revealed to him the omens that had appeared. And when he fell to the earth in amazement and proclaimed Sosipatra visibly a goddess, she said: "Rise, my son. The gods love you if you raise your eyes to them and do not lean towards earthly and perishable riches." On hearing this he went away more uplifted than before with pride, seeing that he now had clear and certain proof of the woman's divine nature. Near the door he was met by Philometor who was coming in in |415 high spirits with many of his friends, and with a loud voice Maximus called out to him from some distance: "Friend Philometor, I adjure you in Heaven's name, cease to burn wood to no purpose." Perhaps he said this with some inner knowledge of the malpractices in which the other was engaged. Thereupon Philometor was overawed by Maximus, believed him to be divine, and ceased his plotting, even ridiculing the course of action that he had entered on before. And for the future Sosipatra beheld Philometor with pure and changed eyes, though she admired him for so greatly admiring herself. Once, for example, when they were all met at her house----Philometor however was not present but was staying in the country----the theme under discussion and their inquiry was concerning the soul. Several theories were propounded, and then Sosipatra began to speak, and gradually by her proofs disposed of their arguments; then she fell to discoursing on the descent of the soul, and what part of it is subject to punishment, what part immortal, when in the midst of her bacchie and frenzied flow of speech she became silent, as though her voice had been cut off, and after letting a short interval pass she cried aloud in their midst: "What is this? Behold my kinsman Philometor riding in a carriage! The carriage has been overturned in a rough place in the road and both his legs are in danger! However, his servants have dragged him out unharmed, except that he has received wounds on his elbows and hands, though even these are not dangerous. He is being carried home on a stretcher, groaning loudly." These were her words, and they were the truth, for so it actually was. By this all were convinced that Sosipatra was |417 omnipresent, and that, even as the philosophers assert concerning the gods, nothing happened without her being there to see. She died leaving the three sons of whom she had spoken. The names of two of them I need not record. But Antoninus was worthy of his parents, for he settled at the Canobic mouth of the Nile and devoted himself wholly to the religious rites of that place, and strove with all his powers to fulfil his mother's prophecy. To him resorted all the youth whose souls were sane and sound, and who hungered for philosophy, and the temple was filled with young men acting as priests. Though he himself still appeared to be human and he associated with human beings, he foretold to all his followers that after his death 50 the temple would cease to be, and even the great and holy temples of Serapis would pass into formless darkness and be transformed, and that a fabulous and unseemly gloom would hold sway over the fairest things on earth. To all these prophecies time bore witness, and in the end his prediction gained the force of an oracle. From this family----for it is not my purpose to write an Eoiae,51 as Hesiod's poem is called----there survived certain effluences as though from the stars, and these were dispersed and distributed among various classes of professed philosophers who made a profit out of their affinity with genuine philosophy, and they spent most of their time running risks in the law courts, like Socrates in the porch of the King Archon.52 Such was their contempt for money and their detestation of gold! In fact their philosophy consisted in wearing the philosopher's cloak |419 and constantly alluding to Sosipatra, while Eustathius was ever on their lips; moreover they carried other obvious and external signs, big wallets so crammed with books that they would have laden several camels. They had learned these very carefully by heart. And these books of theirs anyhow bore upon none of the ancient philosophers, but were wills and copies of wills, contracts of sales and suchlike documents, which are highly esteemed in that life which is prone to dissolute folly and licence. Thus it proved that Sosipatra could also divine correctly what should happen after these events. But I need not write down even the names of these men, for my narrative is eager to lead on to those that are not unworthy but worthy. An exception must be made of one of her sons; his name was Antoninus, and I mentioned him just now; he crossed to Alexandria, and then so greatly admired and preferred the mouth of the Nile at Canobus, that he wholly dedicated and applied himself to the worship of the gods there, and to their secret rites. He made rapid progress towards affinity with the divine, despised his body, freed himself from its pleasures, and embraced a wisdom that was hidden from the crowd. On this matter I may well speak at greater length. He displayed no tendency to theurgy and that which is at variance with sensible appearances, perhaps because he kept a wary eye on the imperial views and policy which were opposed to these practices.53 But all admired his fortitude and his unswerving and inflexible character, and those who were then pursuing their studies at |421 Alexandria used to go down to him to the seashore. For, on account of its temple of Serapis, Alexandria was a world in itself, a world consecrated by religion: at any rate those who resorted to it from all parts were a multitude equal in number to its own citizens, and these, after they had worshipped the god, used to hasten to Antoninus, some, who were in haste, by land, while others were content with boats that plied on the river, gliding in a leisurely way to their studies. On being granted an interview with him, some would propound a logical problem, and were forthwith abundantly fed with the philosophy of Plato; but others, who raised questions as to things divine, encountered a statue. For he would utter not a word to any one of them, but fixing his eyes and gazing up at the sky he would lie there speechless and unrelenting, nor did anyone ever see him lightly enter into converse with any man on such themes as these.
Now, not long after, an unmistakable sign was given that there was in him some diviner element. For no sooner had he left the world of men than the cult of the temples in Alexandria and at the shrine of Serapis was scattered to the winds, and not only the ceremonies of the cult but the buildings as well, and everything happened as in the myths of the poets when the Giants gained the upper hand. The temples at Canobus also suffered the same fate in the reign of Theodosius, when Theophilus 54 presided over the abominable ones like a sort of Eurymedon
Who ruled over the proud Giants,55 |423
and Evagrius was prefect of the city, and Romanus in command of the legions in Egypt.56 For these men, girding themselves in their wrath against our sacred places as though against stones and stone-masons, made a raid on the temples, and though they could not allege even a rumour of war to justify them, they demolished the temple of Serapis and made war against the temple offerings, whereby they won a victory without meeting a foe or fighting a battle. In this fashion they fought so strenuously against the statues and votive offerings that they not only conquered but stole them as well, and their only military tactics were to ensure that the thief should escape detection. Only the floor of the temple of Serapis they did not take, simply because of the weight of the stones which were not easy to move from their place. Then these warlike and honourable men, after they, had thrown everything into confusion and disorder and had thrust out hands, unstained indeed by blood but not pure from greed, boasted that they had overcome the gods, and reckoned their sacrilege and impiety a thing to glory in.
Next, into the sacred places they imported monks, as they called them, who were men in appearance but led the lives of swine, and openly did and allowed countless unspeakable crimes. But this they accounted piety, to show contempt for things divine. For in those days every man who wore a black robe and consented to behave in unseemly fashion in public,57 possessed the power of a tyrant, to such a pitch of virtue had the human race advanced! All this however I have described in my Universal |425 History. They settled these monks at Canobus also, and thus they fettered the human race to the worship of slaves, and those not even honest slaves, instead of the true gods. For they collected the bones and skulls of criminals who had been put to death for numerous crimes, men whom the law courts of the city had condemned to punishment, made them out to be gods, haunted their sepulchres,58 and thought that they became better by defiling themselves at their graves. "Martyrs" the dead men were called, and "ministers" of a sort, and "ambassadors" from the gods to carry men's prayers,----these slaves in vilest servitude, who had been consumed by stripes and carried on their phantom forms the scars of their villainy.59 However these are the gods that earth produces! This, then, greatly increased the reputation of Antoninus also for foresight, in that he had foretold to all that the temples would become tombs.60 Likewise the famous Iamblichus, as I have handed down in my account of his life, when a certain Egyptian invoked Apollo, and to the great amazement of those who saw the vision, Apollo came: "My friends," said he, "cease to wonder; this is only the ghost of a gladiator." So great a difference does it make whether one beholds a thing with the intelligence or with the deceitful eyes of the flesh. But Iamblichus saw through marvels that were present, whereas Antoninus foresaw future events. This fact of itself argues his superior powers. His end came painlessly, when he had attained to a ripe old |427 age free from sickness. And to all intelligent men the end of the temples which he had prognosticated was painful indeed.
Of MAXIMUS I have spoken earlier, and indeed the author of this narrative did not fail to see the man with his own eyes, but while still a youth met him in his old age and heard his voice, which was such as one might have heard from Homer's Athene or Apollo. The very pupils of his eyes were, so to speak, winged; he had a long grey beard, and his glance revealed the agile impulses of his soul. There was a wonderful harmony in his person, both to the eye and ear, and all who conversed with him were amazed as to both these faculties, since one could hardly endure the swift movements of his eyes or his rapid flow of words. In discussion with him no one ventured to contradict him, not even the most experienced and most eloquent, but they yielded to him in silence and acquiesced in what he said as though it came from the tripod of an oracle; such a charm sat on his lips.61 He came of an honourable family and possessed ample means; and he had two lawful brothers whom he kept from holding the very highest rank because he held it himself. They were Claudianus 62 who settled in Alexandria and taught there, and Nymphidianus who became very distinguished as a sophist at Smyrna.
Maximus was one of those who had been saturated with the wisdom of Aedesius; moreover he received the honour of being the teacher of the Emperor Julian. After all his relatives had been put to death by Constantius, as I have recorded with more details in my account of Julian, and the whole |429 family had been stripped bare, Julian alone was left alive, being despised on the score of his tender years and his mild disposition. Nevertheless, eunuchs from the palace took charge of him, and were assigned to keep watch so that he might not waver from the Christian faith. But even in the face of these difficulties he displayed the greatness of his genius. For he had their books so thoroughly by heart that they fretted at the scantiness of their erudition, since there was nothing that they could teach the boy. Now since they had nothing to teach him and Julian had nothing to learn from them, he begged his cousin's permission to attend the schools of the sophists and lectures on philosophy. He, as the gods so willed, permitted this, because he wished Julian to browse among books and to have leisure for them, rather than leave him to reflect on his own family and his claim to empire. After he had obtained this permission, since ample and abundant wealth from many sources was at his disposal,63 he used to travel about accompanied by the emperor's suspicions and a bodyguard, and went where he pleased. Thus it was that he came to Pergamon, following on the report of the wisdom of Aedesius. But the latter was by this time far on in years, and his bodily strength was failing. First and foremost of all his students were Maximus, about whom I am now writing, Chrysanthius of Sardis, Priscus the Thesprotian or Molossian, and Eusebius who came from Myndus, a city of Caria. On being allowed to study under Aedesius, Julian, who was old for his boyish years, in amazement and admiration of his vigour and the divine qualities of his soul, refused to leave him, but like those who had |431 been bitten by the snake 64 in the story he longed to drink down learning open-mouthed and at a gulp, and to win his end used to send Aedesius gifts worthy of an emperor. But Aedesius would not accept these, and having summoned the youth he said: "Well, thou also knowest my soul, for thou hast listened many a time to my teachings; but thou seest how its instrument is affected now that that whereby it is connected and held together is dissolving into that from which it was composed. But if thou dost desire to accomplish aught, beloved child of wisdom as thou art, such signs and tokens of thy soul do I discern, go to those who are true sons of mine. From their store fill thyself to overflowing with every kind of wisdom and learning. Once admitted to their mysteries thou shalt be utterly ashamed to have been born and to be called a man. I could have wished that Maximus also were here, but he has been dispatched to Ephesus. Of Priscus 65 too I should have said the same, but he also has sailed to Greece. But there remain of my disciples Eusebius and Chrysanthius, and if thou wilt study with them thou wilt cease to harass my old age."
On hearing this, Julian did not even then leave the philosopher, but for the greater part of his time he devoted his attention to Eusebius and Chrysanthius. Now Chrysanthius had a soul akin to that of Maximus, and like him was passionately absorbed in working marvels, and he withdrew himself in the study of the science of divination, and in other respects also had a very similar |433 character. But Eusebius, at least when Maximus was present, used to avoid precise and exact divisions of a disputation and dialectical devices and subtleties; though when Maximus was not there he would shine out like a bright star, with a light like the sun's; such was the facility and charm that flowered in his discourses. Chrysanthius too was there to applaud and assent, while Julian actually reverenced Eusebius. At the close of his exposition Eusebius would add that these 66 are the only true realities, whereas the impostures of witchcraft and magic that cheat the senses are the works of conjurors who are insane men led astray into the exercise of earthly and material powers. The sainted Julian frequently heard the closing words, and at last took Chrysanthius aside, and said: "If the truth is in you, dear Chrysanthius, tell me plainly what is the meaning of this epilogue that follows his exposition? " Having reflected deeply and with prudence, he said: "The wise thing for you to do will be to inquire this not of me but of himself." Julian listened, took the hint and acted on it, and regarded Chrysanthius as little short of divine on account of what he had said. Then when the next lecture took place, Eusebius ended with the same words as before, and Julian boldly asked him what was the meaning of the epilogue that he perpetually recited. Thereupon Eusebius spread the sails of the eloquence that was his by nature, and giving free rein to his powers of speech said: "Maximus is one of the older and more learned students, who, because of his lofty genius and superabundant eloquence scorned all logical proof in these subjects and |435 impetuously resorted to the acts of a madman. Not long since, he invited us to the temple of Hecate and summoned many witnesses of his folly. When we had arrived there and had saluted the goddess: 'Be seated,' said he, 'my well-beloved friends, and observe what shall come to pass, and how greatly I surpass the common herd.' When he had said this, and we had all sat down, he burned a grain of incense and recited to himself the whole of some hymn or other, and was so highly successful in his demonstration that the image of the goddess first began to smile, then even seemed to laugh aloud. We were all much disturbed by this sight, but he said: 'Let none of you be terrified by these things, for presently even the torches which the goddess holds in her hands shall kindle into flame.' And before he could finish speaking the torches burst into a blaze of light. Now for the moment we came away amazed by that theatrical miracle-worker. But you must not marvel at any of these things, even as I marvel not, but rather believe that the thing of the highest importance is that purification of the soul which is attained by reason." However, when the sainted Julian heard this, he said: "Nay, farewell and devote yourself to your books. You have shown me the man I was in search of." After saying this he kissed the head of Chrysanthius and started for Ephesus. There he had converse with Maximus, and hung on to him and laid fast hold on all that he had to teach. Maximus persuaded him to summon thither the divine Chrysanthius also, and when this had been done the two of them barely sufficed to satisfy the boy's great capacity for acquiring this kind of lore. |437
Now when his studies with them were prospering, he heard that there was a higher wisdom in Greece, possessed by the hierophant of the goddesses,67 and hastened to him with all speed. The name of him who was at that time hierophant it is not lawful for me to tell 68; for he initiated the author of this narrative. By birth he was descended from the Eumolpidae. 69 He it was who in the presence of the author of this book foretold the overthrow of the temples and the ruin of the whole of Greece, and he clearly testified that after his death there would be a hierophant who would have no right to touch the hierophant's high seat, because he had been consecrated to the service of other gods and had sworn oaths of the uttermost sanctity that he would not preside over temples other than theirs. Nevertheless he foretold that this man would so preside, though he was not even an Athenian. To such prophetic power did he attain that he prophesied that in his own lifetime the sacred temples would be razed to the ground and laid waste, and that that other would live to see their ruin and would be despised for his overweening ambition; that the worship of the Goddesses would come to an end before his own death, and that deprived of his honour his life would no longer be that of a hierophant, and that he would not reach old age. Thus indeed it came to pass. For no sooner was the citizen of Thespiae made hierophant, he who fathered the ritual of Mithras,70 than without delay many inexplicable disasters came on in a flood. Some of these have been described in the more detailed narrative of my History, others, if it be permitted by the powers above, I shall |439 relate. It was the time when Alaric with his barbarians invaded Greece by the pass of Thermopylae, as easily as though he were traversing an open stadium or a plain suitable for cavalry. For this gateway of Greece was thrown open to him by the impiety of the men clad in black raiment,71 who entered Greece unhindered along with him, and by the fact that the laws and restrictions of the hierophantic ordinances had been rescinded. But all this happened in later days, and my narrative digressed because I mentioned the prophecy.
At the time I now speak of, Julian had no sooner become intimate with that most holy of hierophants and greedily absorbed his wisdom, than he was forcibly removed by Constantius to be his consort in the Empire and elevated to the rank of Caesar,72 while Maximus remained in Asia (Aedesius had now passed away), and progressed by leaps and bounds in every kind of wisdom. Thus did Julian obtain what he did not desire, but had thrust upon him. As Caesar he was dispatched to Gaul, not so much to rule there as with the intention that he should perish by violent means, while holding his imperial office; but contrary to all expectation, by the providence of the gods he emerged alive, concealing from all men his pious devotion to the gods, but overcoming all men by reason of that very devotion. He crossed the Rhine and defeated and subjugated all the barbarian tribes beyond that river, and this in spite of numerous plots and schemes that were woven against him, as I have related in full in his Life. Then he summoned the hierophant from Greece, and having with his aid |441 performed certain rites known to them alone, he mustered up courage to abolish the tyranny of Constantius. His accomplices were Oribasius 73 of Pergamon and a certain Euhemerus, a native of Libya, which the Romans in their native tongue call Africa. But all this has been described in fuller detail in my work on Julian. When he had abolished the tyranny of Constantius,74 and had sent back the hierophant to Greece as though he were sending back some god who had revealed himself and bestowed on him what he desired, and had sent with,him also gifts worthy of an emperor, and attendants to take care of the temples of Greece, he at once sent for Maximus and Chrysanthius. One summons came for them both. They decided to have recourse to the aid of the gods, and energetic and experienced as they both were, they combined their experience for this common purpose, and summoned and brought to bear all their keen sight in such matters and all their mental perspicacity; but they encountered forbidding and hostile omens. Well did they know the meaning of the omens then revealed. Now Chrysanthius was overwhelmed and awestruck by what he saw, and biting his tongue he said: "Not only must I stay here, beloved Maximus, I must also hide myself from all men." But Maximus asserted the force of his will, and replied: "Nay, Chrysanthius, I think that you have forgotten that we have been educated to believe that it is the duty of genuine Hellenes, especially if they are learned men, not to yield absolutely to the first obstacles they meet; but rather to wrestle with the heavenly powers till you make them incline to their servant." But Chrysanthius |443 retorted: "Perhaps you have the skill and the daring to do this, but I refuse to contend against these omens." With these words he went away, but Maximus remained and tried every method till he obtained the results that he wished and desired. Chrysanthius, however, remained more immovable than a statue, resolved not to alter in the least the conclusions that had originally been firmly fixed in his mind. Thereupon all the people of Asia flocked in haste to Maximus, not only those who at the time held office or had been relieved of their offices, but also the leading men in the various senates. The common people too blocked the streets before the house of Maximus, leaping and uttering shouts, as is from of old the custom of the mob whenever it would win someone's favour. Meanwhile the women poured in by the back door to see his wife, marvelled at her felicity, and begged her not to forget them: and so profound was her knowledge of philosophy that she made Maximus seem not to know how to swim or even know his alphabet. Thus, then, Maximus, adored by all Asia, went his way to meet the emperor, but Chrysanthius stayed where he was, since a god had appeared to him in a dream, and, as he later on told the author of this narrative, recited the following verse:
If a man obeys the gods, they in turn hearken to his prayer.75
Maximus with a numerous escort set out for Constantinople, and on arriving there he very soon shone out in all his glory. For both ruler and ruled were entirely devoted to Maximus. Whether it were day or night made no difference to them, |445 so incessantly did they refer to the gods all questions that arose in their daily life. The result was that at the imperial court Maximus began to grow insolent, wore flowing raiment of a stuff too luxurious for a philosopher, and became more and more difficult of access and unapproachable; but the emperor knew nothing of what was going on. Then they decided, according to the urgent wishes of the emperor, to send for Priscus also; and Maximus persisted in his demand that Chrysanthius should come as well. Both men were accordingly summoned, Priscus from Greece, and Chrysanthius from Sardis in Lydia. The divine Julian was so dependent on the latter's society that he wrote to both men as though they were his intimate friends, and implored them as though they were gods to come and live with him. But in the case of Chrysanthius, on hearing that he had a wife named Melite to whom he was devotedly attached (she was a cousin of the present author), Julian retired in private and, unknown to all, he wrote with his own hand to this woman and expended every possible argument to induce her to persuade her husband not to refuse to make the journey. Then he asked for the letter that had been written to Chrysanthius, enclosed his own, set his seal on both, and dispatched messengers to take what seemed to be only one letter.76 Moreover, he sent many verbal messages which he thought would be useful
To persuade with ease the mighty soul of the grandson of Aeacus.77
Priscus accordingly came,78 and when there he |447 behaved with great modesty. And though there were just as many who sought his favour, he nevertheless remained unmoved, and was not puffed up by the emperor's court, but rather endeavoured to lower the pride of the court and to bring it to a more philosophic level.
Chrysanthius, however, could not be caught even by such snares and devices as these, but he consulted the gods, and since the will of heaven was unchanged, he for his part obeyed the gods, and wrote to the emperor that it was in the latter's interest that he should stay in Lydia, and that the gods had informed him of this. The emperor was suspicious about the refusal of his invitation, but he appointed Chrysanthius high priest of Lydia, along with his wife, and entrusted to them the selection of other priests. Meanwhile he himself was setting out in haste for the war against Persia. Both Maximus and Priscus accompanied him,79 and certain other sophists joined the expedition, so that they amounted to a considerable number; they were, in fact, a mob of men who sang their own praises and were inflated with pride because the emperor said that he had associated with them. But when the enterprise which began with such great and splendid hopes had fallen with a crash to a vague and shapeless ruin and had slipped through his fingers, as I have described more fully in my Life of Julian, Jovian 80 was made emperor, and he continued to award honours to these men. Then too swiftly and violently he passed away to join his predecessor in Empire (if, indeed, we can say of that predecessor that he merely joined the majority 81!), and then |449 Valentinian and Valens succeeded to the Imperial throne. Thereupon Maximus and Priscus were carried off in custody, and this time their summons was very different from the time when Julian invited them. For then the summons was, as it were, to some public festival and it lit up the path to ample honours; but in that second summons, instead of bright hopes, danger was clearly visible, for the fear of public and overwhelming disgrace, veiled for them the whole prospect. Priscus, however, suffered no harm, and since evidence was produced that he was a righteous man and had behaved virtuously at the time I speak of, he returned to Greece. It was at the time when the author of this narrative was being educated, and was still a boy just arrived at adolescence. But Maximus, though many clamoured against him, both in public in the theatres and privately to the emperor, in spite of this won admiration because he bore up against such great misfortunes. Nevertheless they inflicted on him the severest possible punishment; for they fined him a sum of money so large that a philosopher could hardly even have heard of such an amount (this was because they suspected that he possessed the property of all the others); and then they regretted it on the ground that they had made his fine too small. He was sent into Asia to make payment of the money, and what he suffered there was beyond any tragedy, and none could have the power of utterance or take such pleasure in the misfortunes of others as to report fully the terrible sufferings of this great man. For even the Persian torture called "The Boat," 82 or the painful toil of the women with the hoe among |451 the Artabri 83 is not to be compared with the agonies inflicted on the body of Maxim us. His wonderful wife was ever by his side and grieve'd over his sufferings. But when there seemed to be no limit to them and they even grew more intense, he said to her: "My wife, buy poison, give it to me and set me free." Accordingly she bought it and came with it in her hand. Thereupon he asked for it to drink but she insisted on drinking first, and when she had straightway died her relatives buried her: but after that Maximus did not drink.
And now all my eloquence and all the praises that the tribe of poets might sing would prove unequal to describe the conduct of Clearchus.84 Clearchus came of a rich family in Thesprotis and had himself won a distinguished reputation when the whole course of events was changed. For Valentinian withdrew to the empire of the West,85 while the Emperor Valens became involved in the utmost dangers, and had to enter a contest not only for empire but for his very life. For Procopius had revolted against him with unlimited forces and was harassing him from all sides to bring about his capture. Now Clearchus was at that time governor of all Asia, that is to say of the domain that extends from the Hellespont through Lydia and Pisidia as far as the boundaries of Pamphylia. And he displayed great kindness in his government and exposed his own person to the greatest risks, and openly carried on a quarrel with the pretorian prefect, so that not even the emperor could ignore |453 their quarrel. The prefect's name was Sallust,86 and in the reign of the Emperor Julian he had perfected and adorned his own mind. Nevertheless Clearchus exposed his slothfulness due to old age, and nicknamed him Nicias.87 And in fact in those days he thought only of nurturing and strengthening his mind by reading and by inquiry into the facts of history.
Now when he saw that things went so well, Valens felt unbounded admiration for Clearchus, and far from removing him from his office he transferred him to a post of greater importance and appointed him proconsul of all that is to-day properly called Asia. This province embraces the sea coast from Pergamon and includes the hinterland of that coast as far as Caria, while Mount Tmolos circumscribes its limits in the direction of Lydia. It is the most illustrious of all the provinces and is outside the jurisdiction of the pretorian prefect, save in so far as everything has been thrown into confusion and disorder in these later troubles.88 But, at the time I speak of, Asia was still free from sedition when Clearchus took over the government; and there he discovered Maximus racked by tortures and barely able to endure them. I must now relate a supernatural occurrence; for none could justly ascribe to any other than a god a thing so amazing. For all the soldiers who had been assigned to punish Maximus |455 without respite, by superior force he compelled to flee, released him from his fetters, charged himself with the cure of his body, and made him sit at his own table. Moreover he spoke so boldly and frankly to the emperor that the latter not only relaxed his wrath but conceded everything that Clearchus advised. Thus he relieved Sallust of his office and appointed Auxonius 89 to the duties of pretorian prefect. Then Clearchus proceeded to punish the soldiers who had tortured Maximus, from all who in that unhappy time had stolen anything from him he exacted repayment, and punished those who had insulted him; so that this saying was in the mouths of all that he was a second Julian to Maximus. Thereupon Maximus even delivered public declamations, but since he was not naturally fitted to speak to a sophistic audience he increased his reputation little thereby, until at last he began to lift up his head again and resumed his lectures on philosophy. Thus he recovered much of his wealth and of what had been stolen from him in various ways, and very speedily he became prosperous and as well off as when he first arrived at Julian's court. Next he actually visited Constantinople as a distinguished personage, and all men regarded him with awe when they found that his fortunes were restored. He even risked a test of his innocence in the matter of theurgy, and still further increased his reputation.90 Thereupon once more his widespread renown gave birth to harsh feelings against him. For the courtiers framed |457 a conspiracy against the emperors and put forward some private oracle of their own (it is not everyone who can understand what I mean), and when some obscure oracular utterance was given they referred it to Maximus, without admitting to him their real aim, but as though he himself had given forth and reported the oracle, and they desired to learn its meaning more clearly. For it had been made manifest at that time that Maximus alone knew the purposes of the gods, however obscurely they might be conveyed to other men. Accordingly, by putting his mind on the oracle and closely observing what it said, he quickly saw the hidden sense of the words, that is, the truth itself, and he revealed it more truly than an oracle, namely that they had ruined both him who published it, meaning himself, and all men besides, added he, not only those who knew of their plot; but he declared that many more would be unjustly chastised. Moreover from the inmost shrine, as it were, he announced: "After the general and multiform slaughter of all men, in which we shall be the victims of the massacre, the emperor will die a strange death, and will not be given burial or the honour of a tomb." Thus indeed it came to pass, as I have described more fully in my Universal History. For presently the conspirators who had banded together were arrested, and while they were being dragged to prison from all directions and beheaded, like hens at some festival or banquet to entertain the whole populace, Maximus too was dragged away with them, and so came to Antioch where the emperor 91 was staying at the time. But they were ashamed to put him to |459 death, both because he had refuted every charge at the trial and convicted of falsehood those who had laid hands on him, and because he had so precisely foretold all that was happening; therefore just as though in the person of Maximus they were punishing some god, they sent away with him into Asia a certain Festus,92 a man of a murderous disposition with the soul of a butcher, judging Asia to be a worthy abode for such a man. When he arrived he carried out his orders, and of his own accord even went beyond them and indulged to the top of his bent his beastlike and rabid temperament. For first he cut off the heads of many, guilty and innocent alike, and next he slaughtered Maximus, that great man. So the oracle was fulfilled, and the rest of it also came to pass. For the emperor in a fierce battle with the Scythians was done away with in a strange fashion,93 so that not even a bone was found to bury. The will of Heaven added to all this a still more wonderful occurrence. For that same Festus (and this the author learned accurately as an eyewitness), was deprived of his office, and first he went to visit Theodosius who had lately been made emperor; then he returned to Asia (for he had there contracted a marriage splendid enough for a tyrant), and to make a display of his luxurious living and his escape from all the charges against him, he announced that he would give a magnificent banquet to those who held the most distinguished offices or were of the highest nobility. Now it was the third day after the January Calends, as the Romans call them, and they all saluted him and promised to come to the banquet. Then Festus |461 entered the temple of the Goddesses Nemesis,94 though he had never professed any reverence for the gods, nay it was for their worship of the gods that he punished all his victims with death; still he did enter, and related to those present a vision he had had, and as he told the tale his face was bathed in tears. Now the dream was as follows: he said that Maximus threw a noose round his neck, seized him, and dragged him down to Hades to have his case tried before Pluto. All present were terrified when they recalled the whole life of the man, but they each of them dried their tears, and bade him pray to the Goddesses. He obeyed them and offered up his prayers. But as he came forth from the temple both his feet slipped from under him, and he fell on his back and lay there speechless. He was carried home and at once expired, an event that was considered to be a most admirable dispensation of Providence.
Concerning PRISCUS I have already related many facts, for I had to do so now and then, as it fell out, and so I have spoken of his birthplace. But of his character the following account is separately recorded. He was of a too secretive disposition, and his learning was recondite and abstruse; moreover, his memory was extraordinarily good, and he had collected all the teachings of the ancients and had them ever on his tongue. In appearance he was very handsome and tall, and he might have been thought uneducated, because it was so hard to induce him to engage in disputation, and he kept his own convictions hidden as though he were guarding a treasure, and used to term prodigals those who too lightly gave out their views on these matters. For he used to say that one who is beaten in philosophical |463 argument does not thereby become milder, but rather, as he fights against the might of the truth and suffers the pains of thwarted ambition, he becomes more savage, and ends by hating both letters and philosophy equally, and by being thoroughly confused in his mind. For this reason, therefore, he usually maintained his reserve. His bearing was deliberate and lofty, and he preserved this bearing not only when he was with his friends and disciples, but the authority of his manner remained with him from youth to old age. Hence Chrysanthius used to say to the author of this work that the manners of Aedesius were sociable and democratic, and after their competitions in literature and disputations, he would go for a walk in Pergamon accompanied by the more distinguished of his pupils. And their teacher used to implant in his pupils a feeling of harmony, and of responsibility towards mankind when he observed that they were intolerant and overbearing because of their pride in their own opinions; and when they spread their wings further than those of Icarus, though they were even more fragile, he would lead them gently down, not into the sea, but to the land and to human life. While he thus instructed them, he himself, if he met a woman selling vegetables, was pleased to see her and would stop in his walk to speak to her and discuss the price she charged, and say that her shop was making a good profit; and at the same time he used to talk with her about the cultivation of vegetables. He would behave in the same fashion to a weaver, or a smith, or a carpenter. Thus the more diligent of his pupils were trained in this affability, especially Chrysanthius and all who in that school resembled Chrysanthius. |465
But Priscus alone did not spare the feelings of their teacher, but to his face would call him a traitor to the dignity of philosophy, a man versed in petty maxims,95 which, while they might be useful for elevating the soul, were never observed in practical life. Nevertheless, in spite of his disposition, even after the reign of Julian, Priscus remained exempt from criticism; and after introducing many innovations among his disciples, who, like Corybants, were intoxicated with the desire for wisdom, and while still maintaining on all occasions his secretive manners and sneering at human weakness, he at last died, having reached a great age (for he was over ninety), at the time of the destruction of the temples of Greece. And, in those days, there were many who in their grief threw away their lives, while others were slaughtered by the barbarians, among whom was Proterius, a native of the island Cephallenia, as to whose worth and probity there is good evidence. Hilarius too was known to the author; he was by birth a Bithynian, but he grew old at Athens, and, besides the whole range of learning, he had so mastered the art of painting that it seemed as though in his hands Euphranor was still alive. The author of this narrative used to admire and love him beyond other men, because of the beauty of his portraits. Nevertheless, even Hilarius could not escape his share in the general disasters, for he was captured outside Athens (he was staying somewhere near Corinth), and together with his slaves was beheaded by the barbarians.96 These events, if it be the will of heaven, |467 I shall relate more fully in my Universal History, since there they will be told more clearly, not with reference to the individual, but as they concerned the interests of all. For the present, however, their bearing on individuals has been set forth as far as is suitable to my narrative.
JULIAN OF CAPPADOCIA, the sophist, flourished in the time of Aedesius, and was a sort of tyrant at Athens. For all the youths from all parts flocked to him, and revered the man for his eloquence and his noble disposition. For there were indeed certain other men, his contemporaries, who in some degree attained to the comprehension of true beauty and reached the heights of his renown, namely Apsines of Lacedaemon who won fame as a writer on rhetoric, and Epagathus, and a whole host of names of that sort. But Julian surpassed them all by his great genius, and he who was second to him was a bad second. He had numerous pupils who came, so to speak, from all parts of the world, and when dispersed in every country were admired wherever and whenever they established themselves. But most distinguished of them all were the inspired Prohaeresius, Hephaestion, Epiphanius of Syria, and Diophantus the Arab. It is fitting that I should also mention Tuscianus, since he too was one of Julian's pupils, but I have already spoken of him in my account of the reign of the Emperor Julian.97 The author himself saw Julian's house at Athens; poor and humble as it was, nevertheless from it breathed the fragrance of Hermes and the Muses, so closely did it resemble a holy temple. This house he had bequeathed to Prohaeresius. There, too, |469 were erected statues of the pupils whom he had most admired; and he had a theatre of polished marble made after the model of a public theatre, but smaller and of a size suitable to a house. For in those days, so bitter was the feud at Athens between the citizens and the young students,98 as though the city after those ancient wars of hers was fostering within her walls the peril of discord, that not one of the sophists ventured to go down into the city and discourse in public, but they confined their utterances to their private lecture theatres and there discoursed to their students. Thus they ran no risk of their lives, but there competed for applause and fame for eloquence.
Though I leave much unsaid, I must set down and introduce into this narrative the following sample of all Julian's learning and prudence. It so happened that the boldest of the pupils of Apsines had, in a fierce encounter, got the upper hand of Julian's pupils in the course of the war of factions 99 that they kept up. After laying violent hands on them in Spartan fashion,100 though the victims of their ill-treatment had been in danger of their lives, they prosecuted them as though they themselves were the injured parties. The case was referred to the proconsul, who, showing himself stern and implacable, ordered that their teacher also be arrested, and that all the accused be thrown into chains, like men imprisoned on a charge of murder. It seems, however, that, for |471 a Roman, he was not uneducated or bred in a boorish and illiberal fashion. Accordingly Julian was in court, as he had been ordered, and Apsines was there also, not in obedience to orders but to help the case of the plaintiffs. Now all was ready for the hearing of the case, and the plaintiffs were permitted to enter. The leader of the disorderly Spartan faction was one Themistocles, an Athenian, who was in fact responsible for all the trouble, for he was a rash and headstrong youth and a disgrace to his famous name. The proconsul at once glared fiercely at Apsines, and said: "Who ordered you to come here?" He replied that he had come because he was anxious about his children. The magistrate concealed his real opinion and said no more; and then the prisoners who had been so unfairly treated again came before the court, and with them their teacher. Their hair was uncut and they were in great physical affliction, so that even to the judge they were a pitiful sight. Then the plaintiffs were permitted to speak, and Apsines began to make a speech, but the proconsul interrupted him and said: "This procedure is not approved by the Romans. He who delivered the speech for the prosecution at the first hearing must try his luck at the second also." There was then no time for preparation because of the suddenness of the decision. Now Themistocles had made the speech for the prosecution before, but now on being compelled to speak he changed colour, bit his lips in great embarrassment, looked furtively towards his comrades, and consulted them in whispers as to what they had better do. For they had come into court prepared only to shout and applaud vociferously their teacher's speech in their behalf. Therefore |473 profound silence and confusion reigned, a general silence in the court and confusion in the ranks of the accusers. Then Julian, in a low and pitiful voice said: "Nay, then, give me leave to speak." Whereupon, the proconsul exclaimed: "No, not one of you shall plead, you teachers who have come with your speeches prepared, nor shall anyone of your pupils applaud the speaker; but you shall learn forthwith how perfect and how pure is the justice that the Romans dispense. First let Themistocles finish his speech for the prosecution, and then he whom you think best fitted shall speak in defence." But no one spoke up for the plaintiffs, and Themistocles was a scandal and a disgrace to his great name. When, thereupon, the proconsul ordered that anyone who could should reply to the earlier speech of the prosecution, Julian the sophist said: "Proconsul, in your superlative justice you have transformed Apsines into a Pythagoras, who tardily but very properly has learned how to maintain silence; for Pythagoras long ago (as you are well aware) taught his pupils the Pythagorean manner. But, if you allow one of my pupils to make our defence, give orders for Prohaeresius to be released from his bonds, and you shall judge for yourself whether I have taught him the Attic manner or the Pythagorean." The proconsul granted this request very graciously, as Tuscianus,101 who was present at the trial, reported to the author, and Prohaeresius came forward from the ranks of the defendants without his fetters before them all, after his master had called out to him not in a loud and piercing voice, such as |475 is used by those who exhort and incite athletes contending for a garland, but still in penetrating accents: "Speak, Prohaeresius! Now is the time to make a speech!" He then first delivered a prooemium of some sort. Tuscianus could not exactly recall it, though he told me its purport. It launched out and soon slid into a pitiable account of their sufferings and he inserted an encomium of their teacher. In this prooemium he let fall only one allusion to a grievance, when he pointed out how headlong the proconsular authority had been, since not even after sufficient proof of their guilt was it proper for them to undergo and suffer such treatment. At this the proconsul bowed his head and was overcome with admiration of the force of his arguments, his weighty style, his facility and sonorous eloquence. Meanwhile they all longed to applaud, but sat cowering as though forbidden to do so by a sign from heaven, and a mystic silence pervaded the place. Then he lengthened his speech into a second prooemium as follows (for this part Tuscianus remembered): "If, then, men may with impunity commit any injustice and bring accusations and win belief for what they say, before the defence is heard, so be it! Let our city be enslaved to Themistocles! " Then up jumped the proconsul, and shaking his purple-edged cloak (the Romans call it a "tebennos 102 "), that austere and inexorable judge applauded Prohaeresius like a schoolboy. Even Apsines joined in the applause, not of his own free will, but because there is no fighting against necessity. Julian his teacher could only weep. The proconsul ordered all |477 the accused, but of the accusers their teacher only, to withdraw, and then, taking aside Themistocles and his Spartans, he reminded them forcibly of the floggings of Lacedaemon, and added besides the kind of flogging in vogue at Athens. Julian himself won a great reputation by his own eloquence, and also through the fame of his disciples, and when he died at Athens he left to his pupils a great occasion for competing over his funeral oration.103
Of PROHAERESIUS I have said enough in the above narrative, and have set forth his life still more fully in my historical commentaries. Yet it is convenient here and now to go over the facts in more precise detail, seeing that I had unerring knowledge of him and was admitted to his conversation and teaching. And that is a very great privilege, and has immense power to excite the gratitude due to a teacher; but even this great and inexpressible gratitude falls very far short of what the author owes to Prohaeresius for his intimate friendship. The compiler of this book had crossed over from Asia to Europe and to Athens in the sixteenth year of his age. Now Prohaeresius had reached his eighty-seventh year, as he himself stated. At this advanced age his hair was curly and very thick, and because of the number of grey hairs it was silvered over and resembled sea foam. His powers of oratory were so vigorous, and he so sustained his worn body by the youthfulness of his soul, that the present writer regarded him as an ageless and immortal being, and heeded him as he might some god who had revealed himself unsummoned |479 and without ceremony. Now it happened that the writer arrived at the Piraeus about the first watch, and on the voyage had been attacked by a raging fever; and several other persons, his relatives, had sailed over with him. At that time of night, before any of the usual proceedings could take place 104 (for the ship belonged to Athens and many used to lie in wait for her arrival at the dock, mad enthusiasts each for his own particular school), the captain went straight on to Athens. The rest of the passengers walked, and the writer, too feeble to walk, was nevertheless supported by them in relays, and so was conveyed to the city. It was by then deepest midnight, at the season when the sun makes the nights longer by retiring farther to the South; for he had entered the sign of Libra,105 and the night watches 106 were long. The captain, who was an old-time friend and guest of Prohaeresius, knocked at his door and ushered in all this crowd of disciples, so many in fact that, at a time when battles were being fought to win only one or two pupils, the newcomers seemed enough in themselves to man all the schools of the sophists. Some of these youths were distinguished for physical strength, some had more bulky purses, while the rest were only moderately endowed. The author, who was in a pitiable state, had most of the works of the ancient writers by heart, his sole possession.107 Forthwith there was great rejoicing in the house, and men and women alike ran to and fro, some |481 laughing, others bandying jests. Prohaeresius at that time of night sent for some of his own relatives and directed them to take in the newcomers. He was himself a native of Armenia, that is to say he came from that part of Armenia which borders most closely on Persia, and these kinsmen of his were named Anatolius and Maximus. They welcomed the new arrivals, and led them to the houses of neighbours and to the baths, and showed them off in every way; and the other students made the usual demonstrations with jokes and laughter at their expense.108 The rest, once they had been to the baths, were let off and went their way, but the writer, as his sickness grew more severe, was wasting away without seeing Prohaeresius or Athens, and all that he so desired seemed to have been only a dream. Meanwhile his own relatives and those who had come from Lydia were greatly concerned; and as all men are prone to attribute greater talent to those who are leaving us in the flower of their youth, they told many surprising falsehoods about him, and conspired to invent prodigious fictions, so that the whole city was overwhelmed by extraordinary grief, as though for some great calamity. But a certain Aeschines, not an Athenian, for Chios was his birthplace, who had slain many, not only those whom he had undertaken to cure but also those whom he had merely looked at, called out in the midst of my sorrowing friends, as became known later: "Come, allow me to give medicine to the corpse." And so they gave Aeschines permission to murder those too who were already dead. Then he held my lips apart with certain instruments and poured in a drug; what it was he revealed afterwards, and the god |483 many years later bore witness thereto; at any rate he poured it in, and the patient's stomach was at once expurged,109 he opened his eyes to the light and recognized his own people. Thus Aeschines by this single act buried his past errors and won reverence both from him who had been delivered from death and from those who rejoiced at his deliverance. For so great an achievement he was worshipped by all, and he then crossed over to Chios, only waiting long enough to give the patient more of that strong medicine, that he might recover his strength; and thus he who had been preserved became the intimate friend of his preserver.
Now the divine Prohaeresius had not yet beheld the author, but he too had mourned for him almost as though he were dead, and when he was told of this unexpected and unheard-of recovery he sent for the best and most distinguished of his pupils and those who had proved the strength of their muscles, and said to them: "I was anxious for this boy who has recovered, though I have not yet seen him; nevertheless I grieved when he was on the point of death. Now if you wish to do me a favour, initiate him in the public bath, but refrain from all teasing and joking, and scrub him gently as though he were my own son." Thus then it came about, and a fuller account will be given when the author describes the times in which Prohaeresius lived. Yet though the author asserts that all that happened to Prohaeresius was under the direction of some divine providence, he will not in his zeal for the man depart in any way whatsoever from the truth about him, seeing that Plato's saying |485 is fixed and sure, that truth for gods and men alike is the guide to all good.110
The physical beauty of Prohaeresius (for my narrative must now return to him) was so striking, even though he was then an old man, that one may well doubt whether anyone had ever been so handsome, even in the flower of youth, and one may marvel also that in a body so tall as his the power of beauty sufficed to model a shape so admirable in all respects. His height was greater than anyone would be inclined to believe, in fact one would hardly guess it correctly. For he seemed to stand nine feet high, so that he looked like a colossus when one saw him near the tallest men of his own time. When he was a young man, fate forced him to leave Armenia and transferred him to Antioch. He did not desire to visit Athens immediately, since he was embarrassed by lack of means; for he was unlucky in this respect, though he was well born. At Antioch he hastened to Ulpian,111 who was the principal teacher of rhetoric there, and on his arrival he at once ranked with the foremost pupils. When he had studied with Ulpian for a long time, he held on his way to Athens and to Julian with the greatest determination, and again at Athens he gained the first place. Hephaestion accompanied him, and these two were devoted friends and rivalled one another in their poverty, just as they were rivals for the highest honours in rhetoric. For instance they had between them only one cloak and one threadbare mantle and nothing more, and, say, three or four rugs which in the course of time had lost their original dye and their thickness as well. Their only resource therefore was |487 to be two men in one, just as the myths say that Geryon was made up of three bodies; so these students were two men in one. For when Prohaeresius appeared in public Hephaestion remained invisible and lay under the rugs in bed while he studied the art of rhetoric. Prohaeresius did the same when Hephaestion appeared abroad; in such poverty did they both live.
Nevertheless Julian's soul leaned towards Prohaeresius, his ears were on the alert to listen to him, and he was awed by the nobility of his genius. And when Julian had departed this life, and Athens desired to choose a successor of equal ability to teach rhetoric, many others gave in their names for this influential sophistic chair, so many that it would be tedious even to write them down. But by the votes of all there were approved and selected Prohaeresius, Hephaestion, Epiphanius, and Diophantus. Sopolis also was added, from a class of men that was of no account but was merely supplementary and despised; and also a certain Parnasius who was of still humbler rank. For in accordance with the Roman law there had to be at Athens many to lecture and many to hear them. Now when these had been elected, the humbler men were sophists only in name, and their power was limited to the walls of their lecture rooms and the platform on which they appeared. But the city at once took sides with the more influential, and not only the city but all the nations under the rule of Rome, and their quarrels did not concern oratory alone, for they strove to maintain the credit of whole nations for oratorical talent. Thus the East 112 manifestly fell to the lot of Epiphanius, Diophantus was |489 awarded Arabia, while Hephaestion, overawed by Prohaeresius, forsook Athens and the society of men; but the whole Pontus and its neighbouring peoples sent pupils to Prohaeresius, admiring the man as a marvel that their own country had produced. So, too, did all Bithynia and the Hellespont, and all the region that extends beyond Lydia through what is now called Asia as far as Caria and Lycia, and is bounded by Pamphylia and the Taurus. Nay the whole of Egypt also came into his exclusive possession and under his sway as a teacher of rhetoric, and also the country that stretches beyond Egypt towards Libya and is the limit to known and inhabited parts. All this, however, I have stated in the most general terms, for, to speak precisely, there were a few students who were exceptions in these national divisions, because they had either migrated from one teacher to another, or sometimes one had originally been deceived and gone to a teacher other than he had intended. Now a great and violent quarrel arose on account of the extraordinary genius of Prohaeresius, and the faction of all the other sophists so gained the upper hand that they drove him from Athens into exile by bribing the proconsul; and so they themselves held sway over the domain of oratory. But after being driven into exile, and that in the utmost poverty, like Peisistratus he came back again. But the latter had wealth to aid him, while for Prohaeresius his eloquence sufficed, even as Hermes in Homer escorted Priam to the hut of Achilles, though it was in the midst of his foes. Good luck also came to his aid by placing at the |491 head of affairs a younger proconsul who was indignant at the report of what had taken place. So, as the proverb says, "heads became tails," 113 and with the emperor's permission he returned to Athens from exile; whereupon his enemies for the second time coiled and twisted themselves and reared their heads to attack him, framing other devices against him to suit any future emergencies. They busied themselves with these plots, but meanwhile his friends were beforehand and were smoothing the path of his return, and when Prohaeresius came back (a precise account of all this was given me by an eyewitness, Tuscianus of Lydia, who would have been a Prohaeresius, had not Prohaeresius existed); when, I say, he did return, like some Odysseus arriving home after a long absence, he found a few of his friends safe and sound (among whom was Tuscianus), and these looked to him for aid after this incredible miracle. Filled with good hopes on finding them there, he said: "Wait for the proconsul to come." The latter came sooner than could have been believed possible. On his arrival at Athens he called a meeting of the sophists, and by this means threw all their plans into confusion. They assembled slowly and reluctantly, and since they had to obey the voice of necessity they discussed, each according to his ability, certain questions that were proposed to them, while they were provided with applause by persons who had received their instructions and had been invited for the purpose. Then the meeting broke up, and the friends of Prohaeresius felt discouraged. But the proconsul summoned them a second time, as though to award them honours, ordered them all to be |493 detained, and suddenly he called in Prohaeresius. So they arrived, not knowing what was going to happen. But the proconsul called out: "I wish to propose a theme for you all, and to hear you all declaim on it this very day. Prohaeresius also will speak, either after you or in what order you please." When they openly demurred and, after much consideration and effort, quoted the saying of Aristeides (for it would never do for them to utter anything original); when after all they did produce it, saying that their custom was "not to vomit but to elaborate every theme," 114 the proconsul exclaimed again with a loud voice: "Speak, Prohaeresius.''' Then from his chair the sophist first delivered a graceful prelude by way of preliminary speech, in which he extolled the greatness of extempore eloquence, then with the fullest confidence he rose for his formal discussion. The proconsul was ready to propose a definition for the theme, but Prohaeresius threw back his head and gazed all round the theatre. And when he saw that his enemies were many while his friends were few, and were trying to escape notice, he was naturally somewhat discouraged. But as his guardian deity began to warm to the work and to aid him by playing its part, he again surveyed the scene, and beheld in the farthest row of the audience, hiding themselves in their cloaks, two men, veterans in the service of rhetoric, at whose hands he had received the worst treatment of all, and he cried out: "Ye gods! There are those honourable and wise men! Proconsul, order them to propose a theme for me. Then perhaps they will be convinced that they have behaved impiously." Now the men, on hearing this, slunk away into the crowd that was |495 seated there and did their best to avoid detection. But the proconsul sent some of his soldiers and brought them into full view. After a brief sort of exhortation he appointed them to propose a theme involving the precise definition of terms.115 Whereupon, after considering for a short time and consulting together, they produced the hardest and most disagreeable theme that they knew of, a vulgar one, moreover, that gave no opening for the display of fine rhetoric. Prohaeresius glared at them fiercely, and said to the proconsul: "I implore you to grant me the just demands that I make before this contest." On his replying that Prohaeresius should not fail to have what was just and fair, the latter said: "I ask to have shorthand writers 116 assigned to me, and that they take their place in the centre of the theatre; I mean men who every day take down the words of Themis,117 but who to-day shall devote themselves to what I have to say." The proconsul gave his permission for the most expert of the scribes to come forward, and they stood on either side of Prohaeresius ready to write, but no one knew what he meant to do. Then he said: "I shall ask for something even more difficult to grant." He was told to name it, and said: "There must be no applause whatever." When the proconsul had given all present an order to this effect under pain of the severest penalties, Prohaeresius began his speech with a flood of eloquence, rounding every period with a sonorous phrase, while the audience, which perforce kept a Pythagorean silence, in their amazed admiration broke through their restraint, and overflowed into murmurs and sighs. As the speech grew more |497 vehement and the orator soared to heights which the mind of man could not describe or conceive of, he passed on to the second part of the speech and completed the exposition of the theme. But then, suddenly leaping in the air like one inspired, he abandoned the remaining part, left it undefended, and turned the flood of his eloquence to defend the contrary hypothesis. The scribes could hardly keep pace with him, the audience could hardly endure to remain silent, while the mighty stream of words flowed on. Then, turning his face towards the scribes, he said: "Observe carefully whether I remember all the arguments that I used earlier." And, without faltering over a single word, he began to declaim the same speech for the second time. At this the proconsul did not observe his own rules, nor did the audience observe the threats of the magistrate. For all who were present licked the sophist's breast as though it were the statue of some god; some kissed his feet, some his hands, others declared him to be a god or the very model of Hermes, the god of eloquence.118 His adversaries, on the other hand, lay in the dust eaten up with envy, though some of them even from where they lay could not refrain from applauding; but the proconsul with his whole bodyguard and the notables escorted him from the theatre. After this no one dared to speak against him, but as though they had been stricken by a thunderbolt they all admitted that he was their superior. However, some time after, they recovered themselves, like the heads of the Hydra, and were restored to their natural dispositions and reared up their heads; so they tempted certain of the most powerful men |499 in the city by means of costly banquets and smart maidservants, just as kings do when they have been defeated in a regular pitched battle, and in their difficulties are driven to extreme measures, so that they have recourse to light-armed forces and slingers, troops without heavy armour and their inferior reserves; for if they valued these not at all before they are forced to do so now. Just so those sophists, fleeing in their panic to such allies as they could muster, framed their plots, which were base indeed but the men were not to be envied, nor are any who love themselves fatuously. At any rate they had a crowd of adherents, and the plot proceeded so that they could reckon on success. However, the genius of Prohaeresius seemed to possess a sort of tyranny over men's minds, and the power of his eloquence to have extraordinary good fortune. For either all intelligent men chose him as their teacher, or those who had attended his school forthwith became intelligent, because they had chosen Prohaeresius.
Now in these days the throng at the imperial court produced a man who passionately desired both fame and eloquence. He came from the city of Berytus and was called Anatolius.119 Those who envied him nicknamed him Azutrion,120 and what that name means I leave to that miserable band of mummers to decide! But Anatolius who desired fame and eloquence achieved both these things. For first he won the highest distinction in what is called the science of law, as was natural since his |501 birthplace was Berytus, the foster-mother of all such studies.121 Then he sailed to Rome where, since his wisdom and eloquence were elevated and weighty, he made his way to court. There he soon obtained the highest rank, and after holding every high office and winning a great reputation in many official positions (and indeed even his enemies admired him), he finally attained to the rank of pretorian prefect, a magistracy which, though it lacks the imperial purple, exercises imperial power. He had now attained to a fortune in accord with his lofty ambition (for the district called Illyricum had been assigned to him), and since he was devout in offering sacrifices to the gods and peculiarly fond of Greek studies, in spite of the fact that the main current was setting in other directions, instead of choosing as he might have done to visit the most important places in his dominion and administer everything according to his pleasure, he was overcome by a sort of golden madness of desire to behold Greece, and, supported by his distinguished reputation, to turn into realities the mere images of eloquence derived from his learning, and to see for himself what had been an intellectual concept received from such presentation of eloquence as ancient writings could give. He therefore hastened to Greece. Moreover, he sent to the sophists beforehand a certain problem 122 for them to consider, and bade them all practise declaiming on this same problem. All the Greeks marvelled at him when they heard of his wisdom and learning and that he was unswervingly upright and incorruptible. Then they set themselves to consider his problem and plotted every day to outwit one another. |503 Nevertheless, since necessity constrained them, they did meet together, and after bringing forward many opposing theories among themselves as to what is called the constitution of the problem (the author never knew of anything so ridiculous as this problem), they were in complete disagreement one with another, since each man in his vanity lauded his own theory and jealously maintained it in the presence of the students. But since Anatolius descending on Greece was more formidable than the famous Persian expedition, that oft-told tale, and the danger stared not indeed all the Greeks but the sophists in the face, all the others (among whom was included a certain Himerius, a sophist from Bithynia; the author knew him only from his writings) toiled and spared no pains or effort, as each one studied the constitution of the theme that he approved. In this crisis Prohaeresius, who trusted in his genius, offended them deeply because he neither showed ambition nor published his secret theory. But now Anatolius was at hand and had made his entry into Athens. When he had with great courage offered sacrifices 123 and formally visited all the temples, as the divine ordinance commanded, he summoned the sophists to the competition. When they were in his presence they one and all strove to be the first to declaim; so prone to self-love is man! But Anatolius laughed at the boy pupils who were applauding them, and commiserated the fathers whose sons were being educated by such men. Then he called on Prohaeresius who alone was left. Now he had cultivated the acquaintance of one of the friends of Anatolius who knew all the circumstances, and had learned from him the constitution of the |505 theme that Anatolius approved. (This is what the author called ridiculous in what he said above.) And even though the theme was unworthy of consideration, and it was not right that the view of Anatolius should prevail, nevertheless Prohaeresius, when his name was called, obeyed the summons promptly, and modelled his disputation on the constitution of the theme that I have mentioned, and his argument was so able and so elegant that Anatolius jumped up from his seat, the audience shouted applause till they burst, and every man there regarded him as a divine being. Accordingly Anatolius openly showed him peculiar honour, though he would hardly admit the others to his table. He himself was an accomplished sophist in table-talk and themes suited to a symposium; hence his symposium was a feast of reason and of learned conversation. But all this happened many years ago, and therefore the author has been very careful in his report of what he learned from hearsay. Now Anatolius felt great admiration for Milesius also, a man who came from Smyrna in Ionia. Though fortune had endowed him with the greatest talents, he abandoned himself to an unambitious and leisurely life, frequented the temples, neglected to marry, and cultivated every sort of poetry and lyric and every kind of composition that is favoured by the Graces. By this means, then, he won the favour of Anatolius so that he actually called the man a "Muse." But he used to call the problems raised by Epiphanius the sophist "Analyses," 124 making fan in this way of that teacher's triviality and pedantic accuracy. He satirized all the sophists for their disagreements over the constitution 125 of a theme, and said: "If there had been |507 more than thirteen of these professional sophists, they would no doubt have invented still more 'constitutions' in order to declaim on a single problem from every different angle possible." Prohaeresius was the one and only sophist of them all whom he genuinely admired. Now it happened that Prohaeresius had not long before been summoned to the Gallic provinces by Constans, who then held imperial sway, and he had so won over Constans that he sat at his table along with those whom he most honoured. And all the inhabitants of that country who could not attain to a thorough understanding of his lectures and thus admire the inmost secrets of his soul, transferred their wonder and admiration to what they could see plainly before their eyes, and marvelled at his physical beauty and great stature, while they gazed up at him with an effort as though to behold some statue or colossus, so much beyond the measure of man was he in all respects.126 Moreover, when they observed his abstinence and self-denial they believed him to be passionless and made of iron; for clad in a threadbare cloak and barefooted 127 he regarded the winters of Gaul as the height of luxury, and he would drink the water of the Rhine when it was nearly freezing. Indeed he passed his whole life in this fashion, and was never known to touch a hot drink. Accordingly Constans dispatched him to mighty Rome, because he was ambitious to show them there what great men he ruled over. But so entirely did he surpass the ordinary human type that they could select no one peculiarity to admire. So they admired his many great qualities one after another, and were in turn approved by him, and they made and set |509 up in his honour a bronze statue life size with this inscription: "Rome the Queen of cities to the King of Eloquence." 128
When he was about to return to Athens, Constans permitted him to ask for a present. Thereupon he asked for something worthy of his character, namely several considerable islands that should pay tribute to Athens to provide it with a corn supply. Constans not only gave him these, but added the highest possible distinction by bestowing on him the title of "stratopedarch," 129 lest any should resent his acquisition of so great a fortune from the public funds. It was necessary for the pretorian prefect to confirm this gift; for the prefect had lately arrived from Gaul. Accordingly, after the competitions in eloquence that I have described, Prohaeresius approached Anatolius and begged him to confirm the favour, and summoned not only professional advocates for his cause but almost all the educated men of Greece; for on account of the prefect's visit they were all at Athens. When the theatre was crowded, and Prohaeresius called on his advocates to speak, the prefect ran counter to the expectation of all present, because he wished to test the extempore eloquence of Prohaeresius, and he said: "Speak, Prohaeresius! For it is unbecoming for any other man to speak and to praise the emperor when you are present." Then Prohaeresius, like a war-horse summoned to the plain,130 made a speech about the imperial gift, and cited Celeus and Triptolemus and how Demeter sojourned among men that she might |511 bestow on them the gift of corn. With that famous narrative he combined the tale of the generosity of Constans, and very speedily he invested the occurrence with the splendour and dignity of ancient legend. Then, as he declaimed, his gestures became more lively, and he displayed all his sophistic art in handling the theme. The fact that he obtained the honour that he asked for shows what his eloquence must have been.
His wife came from Asia, from the city of Tralles, and her name was Amphiclea. They had two little girls, between whose ages there was only so much difference as the time necessary for their conception and birth. But no sooner had they reached that time of life when a child is a wholly lovely and charming thing, and made their father's heart tremble with joy, than they left their parents desolate, both within a few days; so that his grief almost shook Prohaeresius from the reflections that become a philosopher. However, the Muse of Milesius 131 proved able to meet this crisis, and by composing lovely harmonies and expending all his gifts of charm and gaiety he recalled him to reason. When the Romans asked him to send them one of his own pupils, Prohaeresius sent forth Eusebius who was a native of Alexandria. He seemed to be peculiarly suited to Rome, because he knew how to flatter and fawn on the great; while in Athens he was regarded as a seditious person. At the same time Prohaeresius wished to increase his own reputation by sending a man who had been initiated into the sharp practices of political oratory. As for his talent for rhetoric, it is enough to say that he was an Egyptian; for this |513 race passionately loves the poetic arts, whereas the Hermes who inspires serious study has departed from them. He had for an adversary Musonius, who had been his pupil in the sophistic art. (I have for other reasons written about him at length in my Universal History.) When Musonius reared his head to oppose him, Eusebius knew well against what sort of man he had to contend, so he very speedily deserted to take up political oratory.
In the reign of the Emperor Julian, Prohaeresius was shut out of the field of education because he was reputed to be a Christian; and since he observed that the hierophant, like a sort of Delphic tripod, was open to all who had need of him to foretell future events, by strange and wonderful arts he fraudulently intercepted that foreknowledge. For the emperor was having the land measured for the benefit of the Hellenes,132 to relieve them from oppression in respect of taxes. Thereupon Prohaeresius requested the hierophant 133 to find out from the god whether this benevolence would be permanent. And when he declared that it would not, Prohaeresius learned in this way what the future would bring, and took courage. The author, who had attained at this time to about his sixteenth year, arrived at Athens and was enrolled among his pupils, and Prohaeresius loved him like his own son.134 Five years later the author was preparing to go to Egypt, but his parents summoned him and compelled him to return to Lydia. To become a sophist was the obvious course to which all urged him. Now a few days later Prohaeresius departed this life. He was a great and gifted man, even as I have described, and |515 he filled the whole known world with the fame of his discourses, and with those who had been his pupils.
EPIPHANIUS was a native of Syria, and he was reputed to be very skilful in distinguishing and defining controversial themes, but as an orator he was slack and nerveless. Nevertheless, as the rival of Prohaeresius in the sophistic profession he actually attained to great fame. For human beings are not content to admire one man only, but so prone are they to envy, so completely its slave, that when a man excels and towers above the rest they set up another as his rival; and thus derive their controlling principles from opposites just as in the science of physics. Epiphanius did not live to be old, but died of blood-poisoning, and his wife also, who was an exceedingly handsome woman, met the same fate. They left no children. Epiphanius was not personally known to the author, for he died long before the latter's sojourn in Athens.
DIOPHANTUS was a native of Arabia who forced his way into the ranks of the professors of rhetoric. That same envious opinion of mankind of which I have just spoken set him up as another rival of Prohaeresius, as though one should oppose Callimachus to Homer. But Prohaeresius laughed all this to scorn, and he refused to give serious thought to human beings and their foibles. The writer knew Diophantus and often heard him declaim in public. But he has not thought fit to quote in this work any of his speeches or what he remembers of them. For this document is a record of noteworthy men; it is not a satire. However it is said that he delivered a funeral oration in honour |517 of Prohaeresius (for the latter died before he did), and they relate that he concluded with these words about Salamis and the war against the Medes: "O Marathon and Salamis, now are ye buried in silence! What a trumpet of your glorious victories have ye lost!" 135 He left two sons who devoted themselves to a luxurious life and money-making.
The author of this work often heard SOPOLIS lecture. He was a man who tried with all his might to reproduce the style of the ancients in his oratory, and did his utmost to reach the level of a saner Muse. But though he knocked diligently at her door, it was seldom opened. Nay, if ever it did creak open a little, it was but a thin and feeble spark of the divine afflatus that slipped forth from within. But at this his audience would grow frenzied with enthusiasm, unable as they were to receive calmly even a single drop squeezed from the fount of Castalia. Sopolis had a son, and they say that he too ascended the professorial chair.
HIMERIUS was a native of Bithynia, yet the author never knew him, though he lived in the same period. He travelled to the court of the Emperor Julian to declaim before him, in the hope that he would be regarded with favour on account of the emperor's dislike of Prohaeresius; and when Julian left this world, Himerius spent his time abroad. Then, on the death of Prohaeresius, he hastened to Athens. He was an agreeable and harmonious speaker. His style of composition has the ring and assonance of political oratory. Sometimes, though rarely, he rises as high as the godlike Aristeides. He left a daughter, |519 when he died of epilepsy, a disease which attacked him in extreme old age.
PARNASIUS 136 also lived in those days and filled a teacher's chair. His pupils were soon counted, but for all that he did not fail to win a certain reputation.
LIBANIUS was born at Antioch, the capital of Coele Syria as it is called. This city was founded by Seleucus surnamed Nicator. Libanius came of a noble family and ranked among the first citizens. While he was still a youth and his own master, since his parents were dead, he came to Athens,137 and there, though he too came from Syria, he did not attach himself to Epiphanius, who enjoyed the very highest reputation, nor did he attend the school of Prohaeresius. This would have been to run the risk of being obscured, partly by so great a crowd of fellow-pupils, partly by the celebrity of his teachers. But he fell into a trap that was set for him by the pupils of Diophantus, and therefore attached himself to that sophist. It is asserted by those who knew the man intimately that, when he learned what had happened to him, he very seldom attended the lectures and meetings of the school, and gave his master very little trouble. But by himself he devoted his time to the study of rhetoric, and worked very hard to acquire the style of the ancient writers, moulding to that end both his mind and his speech. And even as those who aim at a mark sometimes succeed in hitting it, and their constant practice and regular exercise with their weapons usually begets dexterity in shooting straight rather than scientific knowledge; even so Libanius in his zeal to compare and imitate them was inseparable from the ancient |521 authors, and so to speak rubbed shoulders with those most excellent guides; and by following the right leaders he trod in the footsteps of the best and reaped the fruits of that course. As he gained confidence in his eloquence and convinced himself that he could rival any that prided themselves on theirs, he resolved not to bury himself in a small town and sink in the esteem of the world to that city's level. Therefore he crossed over to Constantinople,138 a city which had recently attained to greatness, and, being at the height of her prosperity, needed both deeds and words to adorn her as she deserved. There he very soon became a shining light, since he proved to be an admirable and delightful teacher and his public declamations were full of charm. But a scandalous charge was brought against him in connexion with his pupils. I cannot allow myself to write about it, because I am determined to record in this document only what is worthy to be recorded. For this reason, then, he was expelled from Constantinople, and settled at Nicomedia. When the scandalous tale followed him there and obstinately pursued him, he was soon 139 thrust out of that city also, and after a time 140 he returned to his native land and the city of his birth, and there he spent his whole life, which proved to be long and long drawn out.
Though I have composed in my annals of the reign of Julian a fitting account of the career of Libanius, I will now run over it in detail. Not one of all those who associated with him and were |523 admitted to his teaching left him without being-smitten by his charm. For he knew at first sight every man's character for what it was, and understood the propensities of his soul, whether to vice or virtue. And indeed he was so clever in adapting and assimilating himself to all sorts of men that he made the very polypus look foolish 141; and everyone who talked with him thought to behold in him a second self. At any rate those who had had this experience used to declare that he was a sort of picture or wax impression of all the manifold and various characters of mankind. In a gathering of many men of various sorts one could never have detected who it was that he preferred. Hence those who pursued modes of life directly opposed to one another would applaud in him qualities that were directly opposed, and everyone without exception was convinced that it was his views that Libanius admired; so multiform was he, so completely all things to all men. He too avoided marriage, though in fact a woman lived with him, a person of a social position inferior to his own.
His style of eloquence in his declamations was altogether feeble, lifeless, and uninspired, and it is very evident that he had not had the advantage of a teacher; indeed he was ignorant of most of the ordinary rules of declamation, things that even a schoolboy knows.142 But in his Letters and other familiar addresses he succeeds in rousing himself and rises to the level of the ancient models. His writings are full of charm and facetious wit, while a refined elegance pervades the whole and is at the service of his eloquence. Moreover the peculiar |525 charm and sweetness that all Syro-Phoenicians display in general intercourse one may safely look for in him, over and above his erudition. I mean that quality which the people of Attica call a keen scent, or urbane wit. This he cultivated as the very flower and crown of true culture; indeed he drew wholly on ancient comedy for his style of expression, and was master of all that shows a pleasing surface and enchants the ear. In his orations you will find the most profound erudition and the widest possible reading. You will meet also with unusual Attic forms and phrases.143 For example he would not have omitted those "trees " of Eupolis,144 Laispodias, and Damasias, if he had known the names by which men call the trees nowadays. Whenever he discovered some strange expression which because of its great antiquity had fallen into disuse, he cleansed it as though it were a sacred relic of the past, and when he had brushed off the dust and adorned it afresh he would bring it forth to the light, draped with a whole new theme and appropriate sentiments, like the dainty slaves and handmaids of a mistress who has just come into a fortune and has smoothed and polished away the signs of old age. For these reasons the sainted Julian 145 also admired him, and indeed every man alive admired the charm of his oratory. Very many of his works are in circulation, and any intelligent man who reads them one by one will appreciate that charm. He had also a talent for administering public affairs, and in addition to his formal orations he would confidently undertake and |527 easily compose certain other works more suited to please an audience in the theatre. When the later emperors offered him the very highest of all honours ----for they bade him use the honorary title of pretorian prefect----he refused, saving that the title of sophist was more distinguished. And this is indeed not a little to his credit, that though he was a man who longed most ardently for renown, he enslaved himself only to that renown which an orator can win, and held that any other sort is vulgar and sordid. He, too, when he died, had attained to a very great age, and he left in the minds of all men the profoundest admiration for his talents. The present author was not personally acquainted with him, inasmuch as an unkind fate on every occasion put one obstacle or another in the way.
ACACIUS was born at Caesarea in Palestine and he dawned on the world about the same time as Libanius. No man was more abundantly endowed with sophistic force and inspiration, and his diction was sonorous and tended to the imitation of the ancient classical models. Having risen to eminence at the same time as Libanius, he overthrew his rival's supremacy, and maintained his superiority by sheer strength. Libanius accordingly wrote an essay On Genius,146 entirely devoted and dedicated to Acacius, in which he clearly ascribes his defeat by him to the man's great natural talents, while at the same time he gives evidence of his own position and exactitude in the use of erudite words; as though he did not know that Homer did not take pains about every single foot of his verses, but tried rather to secure beauty of expression and melody throughout; that Pheidias never thought of |529 displaying a finger or a foot to win praise for his goddess; that they exercised their tyranny the one over the ears of men, the other over their eyes; and that the cause of their success is undiscoverable or hard to define, just as in fair and lovely bodies not all admire the same points, and the captive of that beauty knows not what it was that took him captive. Thus, then, Acacius quickly rose to the first rank in his profession, and after winning a great reputation as one who would prove to have excelled Libanius, he passed away while still a young man. Yet all men, at least all who truly loved learning, revered him no less than if he had attained to old age.
NYMPHIDIANUS 147 was a native of Smyrna, whose own brother was Maximus the philosopher, while Claudianus, himself a very distinguished philosopher, was another brother. He was a man who, though he never shared in the education and training enjoyed at Athens, nevertheless in the art of rhetoric proved himself worthy of the reputation of the sophists. The Emperor Julian entrusted him with the task of expressing the imperial utterances, and made him Imperial Secretary for such letters as were composed in the Greek tongue.148 He had the greatest skill in the composition of "Meletai," as they are called, and in handling problems; but he was not so skilful with "Proagones" 149 and philosophical disputations. When he died he was an old man, and he outlived his brother Maximus.
In those days many famous physicians flourished, among whom was ZENO OF CYPRUS, who established a celebrated school of medicine. Nay, he survived down to the time of Julian the sophist, and after him there were contemporaries of Prohaeresius who |531 were the successors of Zeno. He had trained himself in oratory as well as in the practice of medicine. Of his famous pupils some took up one or other of these professions, thus dividing among them what they had learned from him; others again took up both; but whether they inherited his medical practice or his oratory, every one of them prospered mightily.
MAGNUS was a native of that Antioch which lies beyond the Euphrates and is now called Nisibis. He had been a pupil of Zeno, and, in order to give force to his rhetoric, he dragged in Aristotle in connexion with the nature of bodies endowed with volition,150 and so compelled the doctors to keep silence in the matter of rhetoric, but he was thought to be less able as a healer than as an orator. The ancient writers relate that when Archidamus was asked whether he was stronger than Pericles, he replied: "Nay, even when I throw Pericles a fall, he still carries off the victory by declaring that he has not been thrown at all." 151 In the same way Magnus used to demonstrate that those whom other doctors had cured were still ill. And when those who had been restored to health were endeavouring to express their gratitude to those who had healed them, Magnus still got the better of the doctors in the matter of talking and putting |533 questions. At Alexandria a public school was especially assigned for him to teach in, and everyone sailed thither and attended his lectures, either merely in order to see and admire him or to enjoy the advantages of his teaching. This they never failed to do, for they either acquired the power of facile and fluent speech, or the ability to do and achieve some practical work by their own industry.
Pergamon was the birthplace of ORIBASIUS, and in fact this contributed to his renown, just as is the case with those who are born at Athens; for whenever such men win a name for eloquence, the report spreads far and wide that their Muse is Attic and that this paragon is a home product. Oribasius came of a good family on both sides, and from his boyhood he was distinguished because he acquired every kind of learning that conduces to virtue and perfects it. When he reached early manhood he became a pupil of the great Zeno and a fellow-disciple of Magnus. But he outstripped Magnus, and left him wrestling with the task of expressing his ideas, an art in which he himself excelled; and he lost no time in attaining to the first rank in medicine, thereby imitating the patron god 152 of his country, so far as it is possible for a mortal to progress towards the imitation of the divine. Since he won fame even from his earliest youth, Julian, when he was promoted to the rank of Caesar, carried him away with him to practise his art; but he so excelled in every other excellence that he actually made Julian emperor.153 However, these matters have been more fully described in my account of Julian's reign. Nevertheless, as the proverb says, "No lark is |535 without a crest," and so too Oribasius was not without envious enemies. For it was because of his extraordinary celebrity that the emperors who followed Julian deprived him of his property, and they desired to take his life also but shrank from the deed. However, by other means they carried out the crime which they were ashamed to commit openly. For they exposed his person to the barbarians, just as the Athenians ostracized from Athens men whose virtue was above the average. However, in their case the law allowed them to exile men from the state, and there was no further penalty; whereas the emperors added to his exile this abandonment to the most savage barbarians, thus giving them absolute power to carry out their imperial purpose. But Oribasius, after being thrust out into the enemy's country, showed the greatness of his virtue, which could not be limited to this place or that, or circumscribed by the mariners of the people about him, but ever displayed its stability and constancy in independent activity whenever and wherever it showed itself; just as we are told is the case with numbers and mathematical truths. For he forthwith rose to great renown at the courts of the rulers of the barbarians, and held the first rank there; and while throughout the Roman empire he was highly regarded, among the barbarians he was worshipped like a god; since some he restored from chronic diseases and snatched others from death's door. Indeed that which men had reckoned his misfortune proved to be the occasion of nothing but good fortune; so that even the emperors gave up fighting against the man's power so universally displayed, and permitted him to return from exile. |537
After he had gained permission to return, lord of himself though not of wealth, for the only riches that he had to show were the virtues, he married a wife who came of a family illustrious both for wealth and noble blood. By her he had four children who are still alive; long life to them! He himself, at this time of writing, is alive; long life to him! Nay more, he recovered his original fortune from the public treasury with the consent of the later emperors, on the ground of the injustice of the earlier verdict. Thus and in this wise it stands with him. And any man who is a genuine philosopher can meet and converse with Oribasius, that so he may learn what above all else he ought to admire. Such harmony, such charm radiates from Oribasius and attends on all intercourse with him.
IONICUS was a native of Sardis, and his father was a celebrated physician. As a pupil of Zeno he attained to the highest degree of industry and diligence and won the admiration of Oribasius. While he acquired the greatest skill in the theory and practice of medicine in all its branches, he showed peculiar ability in every kind of experiment, was thoroughly acquainted with the anatomy of the body, and also made researches into the nature of man. Thus he understood the composition and mixture of every kind of drug that exists; he knew every sort of plaster and dressing that the most skilful healers apply to wounds, whether to stop a haemorrhage or to disperse what has gathered there. Also he was most inventive and expert in bandaging an injured limb, and in amputating or dissecting. He was so thoroughly versed in the theory and practice of all these arts that even those who prided |539 themselves on their ability as healers were amazed at his accurate knowledge, and openly admitted that by conversing with Ionicus they really understood the precepts that had been uttered by the physicians of earlier times and could now apply them to their use, though before they had been like words whose meaning is completely obscured, save only that they had been written down.
Such were his attainments in the science of his profession, but he was also well equipped in every branch of philosophy and both kinds of divination; for there is one kind that has been bestowed on man for the benefit of the science of medicine, so that doctors may diagnose cases of sickness; and another that derives its inspiration from philosophy and is limited to and disseminated among those who have the power to receive and preserve it. He also studied the art of rhetoric with exact thoroughness, and the complete art of oratory; and was an initiate in the art of poetry. But he died not long before this work was written, and left two sons who deserve all honourable mention and remembrance.
There was also one Theon who about this time acquired a great reputation 154 in Gaul.
But I must return once more to the philosophers from whom I have digressed.
It was CHRYSANTHIUS who caused this commentary to be written, for he educated the author of this work from boyhood, and to the last maintained his kindness towards him as though it were some legal obligation. Nevertheless, I shall not on that account say anything merely to show my gratitude. For above all else he honoured the truth, and taught me this first of all, so that I shall not corrupt that gift |541 which I received at his hands, save as perhaps I may somewhat moderate my statements and say less than the truth, since this was the agreement that we made.
Chrysanthius was of senatorial rank and was rated among the most nobly born in his city. His grandfather was one Innocentius, who had made a considerable fortune and had acquired greater celebrity than is the lot of the average private citizen, inasmuch as the emperors who reigned at that time entrusted to him the task of compiling the legal statutes. Indeed certain of his works still survive, and they deal partly with the language of the Romans, partly with Greece, and bear witness to the judicial and profound character of his mind; they contain a comprehensive treatment of these subjects for the benefit of those who are disposed to be interested in them. Chrysanthius himself, having been bereaved of his father while he was still a youth, was inflamed with the love of philosophy because of the divine qualities of his nature, and therefore betook himself to Pergamon and to the famous Aedesius. The latter was at the very height of his teaching powers when Chrysanthius encountered him thirsty for knowledge, submitted himself open-mouthed to his influence, feasted on his great and singular wisdom, was untiring in his attendance at lectures, and in his devotion to study showed himself second to none. Indeed he possessed an untiring and even adamantine frame, inured to undergo every kind of severe exercise. When he had been sufficiently imbued with the doctrines of Plato and Aristotle, he turned his attention to every other school of philosophy and read |543 deeply in every branch. Then when he had a sure and firm hold on the science of oratory, and by constant practice was fully equipped to exercise instant judgement in this field, he confidently displayed in public his well-trained talents, since he knew what to say and what to leave unsaid, while he was endowed with splendid and impressive rhetoric which helped him to win when he was hard pressed. Next he applied himself wholly to comprehending the nature of the gods and that wisdom to which Pythagoras devoted his mind, as did the disciples of Pythagoras such as Archytas of old, and Apollonius of Tyana, and those who worshipped Apollonius as a god, all of them beings who only seemed to possess a body and to be mortal men. Chrysanthius lost no time in devoting himself to these studies also, and seized hold of the first handle that offered itself in every case, taking first principles as his guide. Thus he was so marvellously enlightened and uplifted by the plumage of his soul, as Plato says, that he arrived at equal perfection in every branch of every type of wisdom, and was an adept in every branch of divination. Hence one might have said of him that he rather saw than foretold future events, so accurately did he discern and comprehend everything, as though he dwelt with and were in the presence of the gods.
After spending a considerable time in these studies and collaborating with Maximus in the most arduous tasks, he left this partner of his. For Maximus had in his nature a tendency to be jealous and obstinate, and in direct opposition to the omens revealed by the gods he would keep demanding further omens and trying to extort them. Chrysanthius, on the |545 contrary, would use the first omens that appeared, then, by gradual divergence from these, would proceed to alter the signs that had been vouchsafed; then, if he got the omens he wanted, he had the best of it, but if he failed he adapted his human counsel to fit whatever came to light. For instance, on the occasion when the Emperor Julian by a single summons invited them both together to his court, and the soldiers who had been sent to escort them were applying with all due respect the Thessalian way of "forcible persuasion," 155 they resolved to communicate with the gods on this matter; and when the god warned them against the journey so plainly that any private person, even a tradesman, could have judged the omens, Maximus could not tear himself away from the sacrificial victims, and after the rites had been duly completed he persisted in wailing and lamentations, beseeching the gods to vouchsafe him different omens and to alter the course of destiny. And since he stubbornly persisted in many attempts, one after another, and always perverted the explanation that Chrysanthius gave, in the end his own will and pleasure interpreted the divine revelation, and the victims gave only the signs that he would accept, since he would not accept the signs they gave.156 So he set out on that ill-fated journey and the travels that were the cause of all his troubles; whereas Chrysanthius stayed at home. And at first the emperor was vexed at his tardiness, and moreover, I think he even guessed something of the truth, that Chrysanthius would not have refused the invitation if he had not observed something ill-omened in events to come. Accordingly, he wrote and summoned him |547 a second time, and his invitations were not addressed to Chrysanthius only. For in a special letter he urged his wife to help him to persuade her husband. Once more, then, Chrysanthius referred the matter to the divine will, and the gods continued to give a response to the same effect. When this had happened several times, even the emperor was convinced; but Chrysanthius having been appointed high priest of the whole country, since he knew clearly what was about to happen, was not oppressive in the exercise of his office. He built no temples, as all other men in their hot haste and perfervid zeal hastened to do, nor was he excessively harsh to any of the Christians. But such was the mildness of his character that throughout Lydia the restoration of the temples almost escaped notice. At any rate, when the powers that be pursued a different policy, there proved to have been no serious innovation, nor did there seem to be any great and universal change, but everything calmed down in a friendly spirit and became smooth and tranquil; by which means he alone won admiration when all the rest were tossed to and fro as though by tempest; since on a sudden some cowered in consternation, while they that were humbled before were once more exalted. For all this, then, he won admiration as one who was not only skilled in forecasting the future, but also in rightly using his foreknowledge.
Such was the man's whole disposition, whether it was that in him the Platonic Socrates had come to life again, or in his ambition to imitate him he carefully formed himself from boyhood on his pattern. For an unaffected and indescribable |549 simplicity was manifest in him and dwelt in his speech, and moreover there was about every word of his a charm that enchanted the hearer. In intercourse he was amiable to all men, so that everyone went away from him with the conviction that he was especially beloved. And just as the most charming and sweetest songs flow gently and smoothly, as they insinuate themselves into all men's ears and reach even irrational animals, as they tell of Orpheus, even so the eloquence of Chrysanthius was modulated to suit all ears and was in harmony with and adapted to all those diverse temperaments. But it was not easy to rouse him to philosophical discussions or competitions, because he perceived that it is especially in such contests that men become embittered. Nor would anyone readily have heard him showing off his own erudition or inflated because of it, or insolent and arrogant towards others; rather he used to admire whatever they said, even though their remarks were worthless, and he would applaud even incorrect conclusions, just as though he had not even heard the premises, but was naturally inclined to assent, lest he should inflict pain on anyone. And if in an assembly of those most distinguished for learning any dissension arose, and he thought fit to take part in the discussion, the place became hushed in silence as though no one were there. So unwilling were they to face his questions and definitions and power of quoting from memory, but they would retire into the background and carefully refrain from discussion or contradiction, lest their failure should be too evident. Many of those who knew him only slightly, and therefore had not sounded the depths of his soul, accused him of |551 lack of intelligence and would praise only his mild disposition; but when they heard him maintaining a philosophical theme and unfolding his opinions and arguments, they decided that this was a very different person from the man they thought they knew. So transformed did he seem by the excitement of dialectical debate, with his hair standing on end, and his eyes testifying that the soul within him was leaping and dancing around the opinions that he expressed. He survived to an advanced old age, and during the whole of his long life he took thought for none of the ordinary affairs of human life, except the care of his own household and agriculture and just so much money as may be honestly acquired. Poverty he bore more easily than other men wealth, and moreover his diet was plain and whatever came to hand. He never ate pork, and other kinds of meat but seldom. He worshipped the gods with the utmost devotion and assiduity, and never slackened in his reading of the ancient authors. In old age he was still the same as he had been in youth, and when he was over eighty he wrote more books with his own hand than others, even in youth, find time to read. Hence the ends of the fingers with which he wrote became curved and crooked with constant work and use. When his work was done he would rise and amuse himself by walking in the public streets with the author of this narrative to keep him company; and he would take very long but leisurely walks. Meanwhile he would tell such charming and agreeable stories that one might have been terribly footsore without being aware of it. He very seldom went to the baths, and yet he always seemed fresh from a bath. In his intercourse with those in |553 authority, if he seemed to use excessive freedom of manner this was not due to arrogance or pride, but must rather be regarded as the perfect simplicity of one who was wholly ignorant of the nature of power and authority; so familiar and so witty was his language when he talked with such persons. He had taught the author of this work, then still a youth, and when the latter returned from Athens Chrysanthius showed him no less kindness, but day by day he even multiplied the signs of his peculiar goodwill; and he gained such influence over him that the author in the early morning used to give his time to his own pupils and instruct any who so desired in the art of rhetoric, but soon after midday he betook himself to his old master and was by him instructed in the teachings of religion and philosophy. And in this period the teacher never grew weary of instructing his devoted admirer, while the task was like a holiday festival for him who received his teaching.
Now when the practice of Christianity was gaining ground and usurping all men's minds, there arrived from Rome after a long interval a prefect of Asia named Justus, already well on in years, a man of noble and beautiful character, who had not cast aside the time-honoured ritual of his ancestors, for he was an ardent disciple of that happy and blessed form of worship. He was constant in his attendance at the temples, wholly under the sway of every kind of divination, and took great pride in his zeal for these things and his success in restoring them. He crossed from Asia to Constantinople, and when he found that the chief man of the country (his name was Hilarius) was as enthusiastic as himself in |555 his zeal, he built altars offhand at Sardis where there were none, and wherever a vestige was to be found he set his hand to the remains of the temples with the ambition of rebuilding them. After offering sacrifices in public, he sent to summon from all sides the men who had a reputation for learning. They were no sooner summoned than they came, partly because they admired the man himself, partly because they thought this was an opportunity to show off their own abilities, while some of them put their trust in their power to flatter quite as much as in their erudition, and hoped by this means to gain honour or glory or wealth. Therefore when a public sacrifice was announced they were all present, and the author of this work was present also. Then Justus set himself to the task, and fixing the steady gaze of his eyes on the victim, which lay in any sort of posture, he asked the bystanders: "What is portended by the posture in which the victim has fallen?" Thereupon the flatterers were warm in their admiration, because he was able to divine even from postures, and they deferred to him as alone possessed of this knowledge. But the more dignified stroked their beards with the tips of their fingers, and put on a serious expression of face, and shook their heads solemnly and slowly while they gazed at the victim lying there, and each one offered a different solution. But Justus, who could hardly contain his laughter, turned to Chrysanthius and cried: "And what do you say about this, reverend sir? " Chrysanthius replied with equanimity that he rejected the whole proceeding. "But," said he "if you wish me also to give an opinion about this, first, if you really understand the modes of |557 divination, tell me what mode of divination this is, to what type it belongs, what you seek to learn, and what method you followed in your inquiry. If you will tell me all this, I will tell you what is the bearing on the future of this thing that we see. But until you tell me these things, since the gods themselves reveal the future, it would be unworthy on my part, in answer to your question, at the same time to answer your inquiry and to speak of the future, thus connecting the future with what has just happened. For thus would arise two different questions at once; but no one asks two or more questions at the same time. For when things have two separate definitions, one explanation does not suit both." Then Justus exclaimed that he had learned something that he never knew before, and for the future he consulted him constantly in private and drank deep from that fount of knowledge. There were others also in those days, renowned for wisdom, who were attracted by the fame of Chrysanthius and entered into discussions with him, but whenever this happened they went away convinced that they could not approach his oratorical genius. This is what happened to Hellespontius of Galatia, an unusually gifted man in every way, who, if Chrysanthius had not existed, would have shown himself worthy of the first place. For he was so ardent a lover of learning that he travelled almost to the uninhabited parts of the world in the desire of finding out whether he could meet anyone who knew more than himself. Thus, then, crowned with noble words and deeds he came to ancient Sardis to enjoy the society of Chrysanthius. But all this happened later.
Chrysanthius had a son whom he named after |559 Aedesius of whom I have written above, formerly his teacher at Pergamon. From his childhood this boy was a creature winged for every excellence, and of the two horses as Plato 157 describes them, his soul possessed only the good steed, nor did his intellect ever sink; but he was a devoted student, keenwitted, and assiduous in the worship of the gods; and so completely was he emancipated from human weaknesses, that though a mortal man he was all soul. At any rate his body was so light in its movements that it would seem incredible and would take a genuine poet to describe to what a height it rose aloft. His kinship and affinity with the gods was so unceremonious and familiar that he had only to place the garland on this head and turn his gaze upwards to the sun, and immediately deliver oracles which, moreover, were always infallible and were composed after the fairest models of divine inspiration. Yet he neither knew the art of writing verse nor was trained in the science of grammar; but for him the god took the place of all else. Though he had never been ill during his allotted span of life, he died when he was about twenty years of age. On this occasion also his father showed himself a true philosopher. For whether it was that the greatness of the calamity reduced him to a state of apathy, or whether he rejoiced with his son in the latter's blessed portion, the fact is that he remained unshaken. The youth's mother also, observing her husband, rose above the |561 ordinary feminine nature and put away from her all loud lamentation, that her grief might have its due dignity.
After these events had taken place, Chrysanthius pursued his accustomed studies. And when many great public and universal calamities and disturbances befell, which shook all men's souls with terror, he alone remained unshaken by the storm; so much so that one would have thought that he was really elsewhere than on earth. About this time Hellespontius came to see him, and they met and conversed, though only after some delay. When, however, they did actually meet, Hellespontius was so captivated that he abandoned all else and was ready to live under the same roof as Chrysanthius and to renew his youth by studying with him. For he regretted that he had so long wandered in error, and had arrived at old age before learning anything useful. Accordingly he bent his whole mind to this task. But it chanced that Chrysanthius had to have a vein cut open as was his custom, and the author was present in obedience to his orders; and when the doctors prescribed that the blood should be allowed to flow freely, the author in his anxiety to apply the right treatment declared that the bloodletting was beyond all reason, and gave orders that it should be stopped then and there; for the author of this work had considerable knowledge of medicine. Hellespontius hearing what had happened came at once, indignant and loudly lamenting that it was a great calamity that a man of so great an age should lose so much blood from his arm. But when he heard Chrysanthius talking and saw that he was unharmed, he directed his remarks to |563 the author and said: "The whole city is accusing you of having done a terrible thing; but now they will all be silenced, when they see that he is unharmed." The author replied that he knew what was the proper treatment, whereupon Hellespontius made as though he would collect his books and go to Chrysanthius for a lesson; but he really left the city. Presently he began to suffer from a pain in his stomach, and he turned aside to Apamea in Bithynia and there departed this life, after laying the strictest injunctions on his comrade Procopius, who was present, to admire none but Chrysanthius. Procopius went to Sardis and did as he said, and reported these facts.
Now Chrysanthius, at the same season in the following year, that is at the beginning of summer, had recourse to the same remedy, and though the author of this work had given instructions to the doctors beforehand that they must wait for him as usual, they arrived without his knowledge. Chrysanthius offered his arm to them, and there was an excessive flux of blood, the result of which was that his limbs relaxed and he suffered acute pain in his joints, so that he had to stay in bed. Oribasius was immediately called in, and for the sake of Chrysanthius he almost succeeded, so extraordinary was his professional skill, in doing violence to the laws of nature, and by means of hot and soothing fomentations he almost restored the vigour of youth to those rigid limbs. Nevertheless old age gained the victory; for his eightieth year was now approaching, and the influence of his age was doubly felt when his temperature was so greatly changed by the excessive application of heat. After an illness |565 of four days he departed to a destiny that was worthy of him.
The successors of Chrysanthius in the profession of philosophy are Epigonus of Lacedaemon and Beronicianus of Sardis, men well worthy of the title of philosopher. But Beronicianus has sacrificed more generously to the Graces and has a peculiar talent for associating with his fellows. Long may he live to do so!
[Most of the footnotes renumbered and placed at the end]
1. 1 Eunapius ignores Diogenes Laertius. Sotion, the Peripatetic philosopher at the close of the third century b.c. , wrote an account of the successive heads of the schools of philosophy; he was used by Diogenes Laertius.
2. 1 For this metaphor cf. Philostratus, Aristeides, p. 585.
3. 2 For Euphrates sec Philostratus, Lives of the Sophists, p. 488, note.
4. 3 The philosophers of other schools in the fourth century, especially the Neo-Platonists, despised and disliked the Cynics, partly because in some respects their mode of life resembled that of the Christians. This later Carneades is not otherwise known; some identify him with Carneius (Cynulcus) in Athenaeus, Deipnosophists.
5. 1 Eunapius seems to distinguish three groups of philosophers, i.e. those up to Plato, those after Plato, and those from Claudius A.D. 41 to Severus, died a.d. 211. He deals with none of these, and begins his own narrative with a brief mention of the Neoplatonist Plotinus who was born not long before the death of Severus.
6. 2 i. e. the lives of philosophers are dated by the reigns of emperors.
7. 1 i.e. purple; for Porphyry's account of this cf. his Life of Plotinus xvii.
8. 2 An echo of Thucydides iv. 24.
9. 1 Iliad vi. 202.
10. 2 Illiad x. 515.
11. 3 Eunapius quotes incorrectly the account of this incident given by Porphyry himself in his Life of Plotinus xi. 113. When Plotinus found that he was contemplating suicide, he persuaded him that his depression was due to ill-health, and sent him to Sicily to rest; Plotinus did not follow him, and later Porphyry returned to Rome, after the death of Plotinus.
12. 4 This is not extant. Eunapius may refer to the advice given by Plotinus, Enneads iii. 2, against succumbing to adversity, but possibly his source is a commentary on the Enneads by Porphyry himself, not now extant.
13. 5 Cf. Julian, Orations, v. 170, vii. 217 c.
14. 1 Iliad viii. 19. The golden chain there described symbolized for the Neo-Platonists the succession of the philosophers of their school as in Marinus, Life of Proclus xxvi. 53, though here Eunapius strangely applies it to one philosopher; cf. Eunapius, Fragments of History, xxii. 71.
15. 2 Dr. G. A. Barton suggests that this word may be the Syriac Kenesthā, which means both "cleansing" and "filth"; in any case the incident probably occurred in Syria rather than at Rome.
16. 3 Porphyry, Life of Plotinus, xvi., does not call him a fellow-disciple, but says he was a Christian Gnostic who led others astray by his doctrines. The Origen here mentioned is not the famous Christian teacher.
17. 1 Marcella had five daughters and two sons.
18. 1 We have a few fragments of the Universal History of Dexippus, which came down to Probus A.D. 269 and was continued by Eunapius ; he was a famous general who when the Goths occupied Athens in 267 collected a small force and inflicted severe losses on the invaders.
19. 2 The district between Lebanon and Anti-Lebanon was called "Syria in the Hollow."
20. 3 Quoted from Diogenes Laertius iv. 6, or more probably from Plutarch, Conjugal Precepts 141 F. Eunapius adds the words "of Hermes " to the original passage; Hermes was the god of eloquence.
21. 1 This is the elder Sopater who was put to death by Constantine; his son and namesake was a correspondent of Libanius and a friend of the Emperor Julian.
22. 2 Theodorus of Asine wrote a commentary on the Timaeus of Plato; it is possible that he is to be identified with the Theodorus who in a letter of Julian (Papadopulos 4*) is said to have attacked the doctrines of Iamblichus.
23. 3 Cf. Philostratus, Life of Apollonius iii. 15, where the same powers of levitation are ascribed to the Brahmans.
24. 1 An echo of Plato, Phaedo 64 b.
25. 2 This seems to imitate Plutarch, On the Familiar Spirit of Socrates 580.
26. 3 It was a Pythagorean doctrine that a funeral contaminates the bystander.
27. 1 A favourite Platonic simile, frequently echoed by the sophists.
28. 2 Cf. Horace, Epistles i. i. 8.5 "nullus in orbe locus Baiis praelucet amoenis."
29. 1 No doubt a magic formula. Note the use of δρᾶν below, a verb regularly used for magic rites. For the fable of Eros and Anteros cf. Themistius 304 d.
30. 1 This seems to be a rather confused reference to Timaeus 36 where the world-soul is said to envelop the body of the universe.
31. 2 Perhaps an echo of Plato, Symposium 194 B.
32. 1 A similar story is told of an unnamed youth by Aelian, Frag. 1038, and it may be imitated here by Eunapius.
33. 1 Iamblichus died in the reign of Constantine the Great, and probably before A.D. 333; Eunapius is writing about fifty years later.
34. 2 See above, p. 458.
35. 1 A fabulous, monkey-like race who caught Heracles asleep.
36. 2 An allusion to Aristophanes, Clouds 144.
37. 1 Of. Demosthenes, On the Grown 87, for the dependence of Athens on corn from Byzantium.
38. 1 An echo of Odyssey x. 20.
39. 2 Μάθημα is often used technically of the science of drawing horoscopes.
40. 3 Rome.
41. 1 Iliad v. 83; this is the verse that Julian quoted when he was invested with the purple as Caesar, and distrusted the intentions of Constantius; Ammianus Marcellinus xv. 8.
42. 2 The regular procedure after such a vision; cf. Aristophanes, Frogs 137 f.; Aeschylus, Persae 201.
43. 1 Constantius sent Eustathius on this embassy, but the incident at Antioch here described occurred much earlier, in the reign of Gallienus, about A.D. 258; cf. Ammianus Marcellinus xxiii. 5.
44. 2 A sophistic commonplace derived from the famous saying of Eupolis about the oratory of Pericles; cf. Julian 33 a, 426 B.
45. 1 Ammianus Marcellinus xvii. 5 mentions this embassy, which was sent to Ctesiphon in 358.
46. 2 An echo of Plato, Phaedrus 247 a; a rhetorical commonplace.
47. 1 Odyssey xvii. 185.
48. 1 Homer's ζόφος, "darkness of the West," has always been regarded as consecrated to the heroic dead and to supernatural powers.
49. 2 The moon was the home of good daemons, heroes, and so on. But Sosipatra will attain as high as the sun.
50. 1 Antoninus died about 390 ; the Serapeum was destroyed in 391.
51. 2 Eunapius means that his work is not a genealogical catalogue like the lost Hesiodic poem.
52. 3 Plato, Euthyphro init. Socrates, charged with impiety, is found in the porch of the archon who investigated such charges; these sham philosophers frequented the courts whereas Socrates, as a rule, avoided them.
53. 1 For the wholesale persecution of those suspected of sorcery see Ammianus xxviii. 1.
54. 1 Theophilus was the Christian bishop of Alexandria; cf. Zosimus v. 28 ; Theodoret v. 22.
55. 2 Odyssey vii. 59.
56. 1 Sozomenus vii. 15 gives the Christian account of the conversion of the Serapeum into a church.
57. 2 Cf. Libanius, On the Temples, 474.
58. 1 An echo of Phaedo 81 d; cf. Julian, Misopogon 344 a; Against the Galilaeans 335 C. Christian churches were built over the graves of martyrs.
59. 2 An echo of Gorgias 524e.
60. 3 Cf. Julian, Or. vii. 228C.
61. 1 See note, p. 395.
62. 2 Some scholars think that Claudianus was the father of the Latin poet Claudianus (floruit 400 A.D.), but there is no sure evidence for this.
63. 1 Cf., however, Julian, Letter to the Athenians 273 b.
64. 1 The bite of this snake, as its Greek name implies, caused insatiable thirst.
65. 3 For Priscus see below, p. 481, Ammianus Marcellinus xxv. 3, and Julian, vol. iii. Letters.
66. 1 i.e. dialectical discussions. Eusebius was devoted to philosophical rhetoric, whereas Chrysanthius and Maximus were thaumaturgists, or miracle-workers. Julian from this time fell under the baleful influence of Maximus.
67. 1 i.e. Demeter and Persephone worshipped at Eleusis.
68. 2 Lucian, Lexiphanes 10, alludes to the crime of naming the hierophant and torch-bearers of the Mysteries.
69. 3 The hereditary priests of Demeter at Eleusis.
70. 4 i.e. he had been the priest of Mithras.
71. 1 i.e. the Christian monks. This invasion of the Goths in 395 is mentioned again in the Life of Priscus.
72. 2 These incidents are related by Julian himself in his Letter to the Athenians and by Ammianus Marcellinus.
73. 1 For Oribasius see his Life, pp. 498-499.
74. 2 Constantius died in November 361 and Julian entered Constantinople in triumph in December.
75. 1 Iliad i. 218.
76. 1 None of these letters by the emperor is extant.
77. 2 Iliad ix. 184.
78. 3 Cf. Julian, Letter to Libanius (55 Wright), written at Antioch early in 363, in which he complains that Priscus delays his coming.
79. 1 They were both present at Julian's death (Ammianus Marcellinus xxv. 3).
80. 2 On Julian's death in Persia in June 363, the general Jovian was elected emperor by the army.
81. 3 Eunapius means that Julian became a god.
82. 1 Or " The Trough"; for this torture see Plutarch, Artaxerxes 16, where it is fully described.
83. 1 Strabo iii. 220 describes the toilsome gold-digging of the women of this tribe in Lusitania. Tzetzes, Chiliad x. 885, echoes Eunapius.
84. 2 Clearchus was a frequent correspondent of Libanius. He was prefect of Constantinople 398-402.
85. 3 In 363. The revolt of Procopius was in 365.
86. 1 This is not the prefect of Gaul to whom Julian addressed his Orations iv. and viii. The spelling in the Greek text, " Salutius," is often used instead of Sallustius. I give the more usual form. His official name, e.g. in inscriptions, was Secundus. After Julian's death he was offered and refused the throne, and again on the death of Jovian, in 364, refused it for himself and his son. He seems to have been prefect of the East in 365, but resigned because of the hostility of the proconsul of Asia, Clearchus.
87. 2 Nicias, the Athenian general, pursued a policy of "watchful waiting " in the Peloponnesian War.
88. 3 Perhaps he refers to the supremacy of the Goths about 398, or the sedition of Antioch in 387.
89. 1 Zosimus iv. 10.
90. 2 The text is mutilated and the meaning obscure.
91. 1 Valens. For the execution of Maximus at Ephesus in 371 cf. Ammianus Marcellinus xxix. 1; Zosimus iv. 1.5.
92. 1 For Festus cf. Ammianus xxix. 2.
93. 2 Ammianus xxxi. 13 "nec postea repertus est usquam." The battle was at Adrianople in 378, against the Goths ; late writers often confuse them with the Scythians.
94. 1 Two deities called Nemesis were worshipped in ;Asia, and especially at Smyrna.
95. 1 For this phrase see Demosthenes, On the False Embassy 421, echoed by Philostratus, Lives of the Sophists, p. 623.
96. 2 i.e. by the Goths in 395.
97. 1 i.e. in his Universal History.
98. 1 The undying antagonism of " Town " and " Gown " was probably intensified by religious differences, since most of the students were opposed to Christianity.
99. 2 The faction fights of the sophists and their pupils are often mentioned by Libanius ; cf. Himerius, Oration iv. 9, and his Oration xix., which is addressed to those pupils who are so occupied with these encounters that they neglect their lectures. The incident here described with lively interest by Eunapius had occurred seventy years before he wrote the Lives.
100. 3 Spartan violence, Laconica manus, was apparently a proverb, but here there is a further allusion to the nationality of Apsines.
101. 1 Tuscianus, who must have been very old when Eunapius knew him, was a correspondent of Libanius; he held various offices in the East and was for a time a colleague of Anatolius in the government of Illyricum.
102. 1 Eunapius gives the Greek word used by the Romans for the toga or trabea. For the gesture as a sign of approval cf. Philostratus, Lives of the Sophists (Heliodorus) 626.
103. 1 Perhaps an echo of Alexander's dying speech, which became a proverb; Diodorus Siculus xvii. 117; Arrian vii. 26; Plutarch, Apophthegmata 181 E.
104. 1 A reference to the competition of the pupils who lay in wait for new arrivals and kidnapped them for their own sophists. Here the captain kidnaps them all for Prohaeresius.
105. 2 i.e. it was the autumnal equinox.
106. 3 The exact meaning is doubtful. Νυκτερεῖον is found only here and may mean "a lodging for the night." Then the sentence would mean that to stay at an inn at the Piraeus would cause delay.
107. 4 Others understand μόνον to be self-depreciatory, i.e. Eunapius could recite, but did not understand them. But nearly always when he uses the phrase ἐπὶ στόματος it implies praise.
108. 1 This was part of the regular " hazing " or " ragging " of the novices by the older pupils, described by Libanius and others; cf. Gregory Nazianzen, Oration xix. 328B.
109. 1 Eunapius uses a grandiloquent word from Iliad i. 313.
110. 1 Plato, Laws 730 b, quoted by Julian, Oration vi. 188 b.
111. 2 Not the famous jurist, but a sophist who lived under Constantine.
112. 1 i.e. Mesopotamia and Syria.
113. 1 A proverb used by Plato, Phaedrus 241 B, and derived from the game ὀστρακίνδα.
114. 1 This saying of Aristeides is quoted by Philostratus, Lives of the Sophists 583 ; it became a proverb.
115. 1 Hermogenes, On Invention iii. 13, gives five kinds of ὅρος, "definition"; the kind of argumentation required for each kind was elaborate and technical; it was part of the exposition of the case, the constitutio definitiva; cf. Quintilian vii. 3.
116. 2 Literally "rapid scribes," sometimes called ταχυγράφοι.
117. 3 The goddess of the law courts.
118. 1 This phrase, first used by Aristeides to describe Demosthenes, became a sophistic commonplace ; cf. Julian, Oration vii. 237 c.
119. 1 Himerius addresses a speech, Eclogue 32, to this Anatolius, the prefect of Illyricum; he visited Athens about 345.
120. 2 No explanation of this word is to be found. Such nicknames were common in the fourth century, and the fashion flourished till by the sixth century they are almost surnames and in regular use.
121. 1 Berytus (Beirut) was, as Libanius describes, famous for its school of Roman law. When the youths began to flock thither instead of to the Greek sophists the decay of Greek letters was inevitable.
122. 2 Or " proposition," Latin quaestio.
123. 1 This was a courageous act because Christian emperors, Constantius and Constans, were on the throne.
124. 1 Or " Subdivisions," partitioned, arrangement of the speech under headings.
125. 2 For the rhetorical term see Glossary.
126. 1 Here Eunapius seems to imitate Philostratus, Life of Adrian 589, where that sophist makes a similar effect on audiences that knew no Greek.
127. 2 This may echo Plato's description or Socrates in Symposium 220 a, b.
128. 1 Libanius, Letter 278, mentions this statue at Rome and another at Athens.
129. 2 This office, originally military, had become that of a Food Controller, cf. Julian, Oration i. 8 c, where he says that Constantine did not disdain it for himself.
130. 3 A proverb; cf. Plato, Theaetetus 183d. It is used by Lucian and Julian.
131. 1 For Milesius see above, p. 491.
132. 1 Probably "those of the Hellenic faith."
133. 2 i.e. of Eleusis; cf. pp. 475, 476.
134. 3 See above, p. 486.
135. 1 i.e. Prohaeresius had used these commonplaces effectively.
136. 1 For Parnasius see Life of Prohaeresius, p. 487 : he is otherwise unknown.
137. 2 In A.D. 336.
138. 1 In 340; he left Constantinople in 343. There is no other evidence for the scandalous charge mentioned later.
139. 2 Libanius himself says that he was in Nicomedia five years, the happiest of his life.
140. 3 Eunapius ignores the second sojourn of Libanius at Constantinople; see Introduction, p. 334.
141. 1 The adaptability of the polypus is a favourite commonplace ; cf. Lucian, Dialogues of the Sea-Gods 4; Philostratus, Lives of the Sophists 487, note.
142. 2 This criticism is inconsistent with the reputation of Libanius as a declaimer ; cf. Introduction, p. 335.
143. 1 Eunapius unjustly accuses Libanius of the "precious" Atticism derided by Lucian, Lexiphanes.
144. 2 Quoted from the Demoi by the scholiast on Aristophanes, Birds 1569, ... " they go with me knots and all." κνήμη used of a tree is the part between two knots. In Thucydides viii. 86 Laispodias is an Athenian general. Both men were ridiculed by the comic poets because of their thin legs. Plutarch, Quaestiones 712 a, says the passage in Eupolis is a crux for commentators.
145. 3 i.e. the emperor.
146. 1 This essay is lost; see Introduction, p. 336.
147. 1 We know nothing more about this sophist; cf. p. 427.
148. 2 See Philostratus, Life of Antipater, 607 note.
149. 3 The proagon is the preliminary statement of proofs in a rhetorical argument.
150. 1 Or " enlisted Aristotle to aid nature "? Magnus seems to have been a sort of Christian Scientist who borrowed from Aristotle, Ethics iii. 2, on the exercise of deliberate purpose, to persuade patients that they could decide as to whether to be well or ill.
151. 2 An echo of Plutarch, Pericles 8. Eunapius, though so well read in Plutarch, misquotes this familiar anecdote, which is told of Pericles and Thucydides. Archidamus asked the question of Thucydides who made the answer quoted here.
152. 1 Asclepius ; cf. Lucian, Icaromenippus 24.
153. 2 See, however, Introduction, p. 338.
154. 1 i.e. as a physician.
155. 1 For the tyrannical manners of the Thessalians cf. Philostratus, Life of Critias above, p. 501. ... was a proverb; cf. Julian 31 d, 274c.
156. 2 For these incidents see the Life of Aedesius, pp. 476, 477.
157. 1 Plato, Phaedrus 246 B. The human soul is represented as borne along by two horses, of which one represents the appetites, the other, reason and sobriety.
Итого... В списке Эвнапия из Сард, имеем следующих ведущих мудрецов второй половины 3 - 4 веков:
Плотин - египтянин из города Ликона. Порфирий (урождённый Малх="царь" по-финикийски, пока его не переименовал Лонгин) - уроженец Тира, финикиец. Иамвлих (Ямвлих) - сириец, из города Халкида в Келесирии. Алюпий (Алипий) - александриец. Эдесий Каппадокиец - каппадокиец, осел в Пергаме и основал там славную школу, современник Константина Великого. Сопатер - придворный мудрец при Константине Великом. Аблабий - придворный мудрец Константина Великого и учитель императора Констанция II. Евстафий. Максим из Смирны, учитель императора Юлиана Отступника. Приск феспротиец или молосс. Юлиан Каппадокиец, правитель Афин. Проэресий - уроженец Армении, прилегавшей к границам царства Сасанидов. Эпифаний - сириец. Диофант - араб. Сополид. Гимерий вифинец. Парнасий. Ливаний - из Антиохии, столицы Келесирии. Акакий из Цезареи Палестинской. Нимфидиан из Смирны. Зенон из Кипра. Магн из Антиохии-на-Евфрате (Нисибис). Врач Орибазий из Пергама, друг Юлиана Отступника. Ионик из Сард. Хрисанфий из Сард.
Порфирий
ЖИЗНЬ ПЛОТИНА
Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из-за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: "Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?" Так он и отказался, не пожелав по такой причине сидеть перед художником; но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное, что он видел. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для сходства: вот как искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без всякого его ведома.
Часто страдая животом, он никогда не позволял делать себе промывание, твердя, что не к лицу старику такое лечение; и он отказывался принимать териак 1, говоря, что даже мясо домашних животных для него не годится в пищу. В бани он не ходил, а вместо этого растирался каждый день дома; когда же мор усилился и растиравшие его прислужники погибли, то, оставшись без этого лечения, он заболел еще и горлом. При мне никаких признаков этого еще не было; но когда я уехал, то болезнь его усилилась настолько, что и голос его, чистый и звучный, исчез от хрипа, и взгляд помутился, и руки и ноги стали подволакиваться. Об этом мне рассказал по возвращении наш товарищ Евстохий, остававшийся при нем до самого конца; остальные же друзья избегали с ним встреч, чтобы не слышать, как он не может выговорить даже их имен. Тогда он уехал из Рима в Кампанию, в имение Зефа, старого своего друга, которого уже не было в живых; в этом имении хватало для него пропитания, да еще кое-что приносили от Кастриция из Минтури, где у Кастриция было поместье. О кончине его Евстохий нам рассказывал так (сам Евстохий жил в Путеолах и поспел к нему, лишь когда уже было поздно): умирающий сказал ему: "А я тебя все еще жду", потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нем, с тем, что есть божественного во Вселенной; и тут змея проскользнула под постелью, где он лежал, и исчезла в отверстии стены, а он испустил дыхание. Было ему, по словам Евстохия, шестьдесят шесть лет; на исходе был второй год царствования Клавдия. Во время его кончины я, Порфирий, находился в Лилибее, Амелий – в сирийской Апамее, Кастриций – в Риме, и при нем был один только Евстохий.
Если отсчитать шестьдесят шесть лет назад от второго года царствования Клавдия, то время его рождения придется на тринадцатый год царствования-Севера. Ни месяца, ни дня своего рождения он никому не называл, не считая нужным отмечать этот день ни жертвоприношением, ни угощением; а между тем дни рождения Сократа и Платона, нам известные, он отмечал и жертвами и угощением для учеников, после которого те из них, кто умели, держали перед собравшимися речь.
О жизни своей случалось ему в беседах рассказывать нам вот что 2. Молоком кормилицы он питался до самого школьного возраста и еще в восемь лет раскрывал ей груди, чтобы пососать; но, услышав однажды "Какой гадкий мальчик!", устыдился и перестал. К философии он обратился на двадцать восьмом году и был направлен к самым видным александрийским ученым, но ушел с их уроков со стыдом и печалью, как сам потом рассказывал о своих чувствах одному из друзей; друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин еще не бывал; и тогда, побывав у Аммония и послушав его, Плотин сказал другу: "Вот кого я искал!" С этого дня он уже не отлучался от Аммония и достиг в философии таких успехов, что захотел познакомиться и с тем, чем занимаются у персов, и с тем, в чем преуспели индийцы. Поэтому, когда император Гордиан предпринял поход на Персию, он записался в войско и пошел вместе с ним; было ему тридцать девять лет, а при Аммонии он провел в учении полных одиннадцать лет. Гордиан погиб в Месопотамии, а Плотин едва спасся и укрылся в Антиохии; и оттуда, уже сорока лет от роду, при императоре Филиппе приехал в Рим.
С Гереннием и Оригеном Плотин заключил уговор никому не раскрывать тех учений Аммония, которые тот им поведал в сокровенных своих уроках; и Плотин оставался верен уговору: хотя он и занимался с теми, кто к нему приходил, но учения Аммония хранил в молчании. Первым уговор их нарушил Геренний, за Гереннием последовал Ориген (написавший, правда, только одно сочинение о демонах, да потом при императоре Галлиене книгу о том, что царь есть единственный творец); но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышанное от Аммония вставлял лишь в устные беседы. Так он прожил целых десять лет: занятия вел, но ничего не писал. А беседы он вел так, словно склонял учеников к распущенности и всякому вздору. Об этом рассказывал нам Амелий; к Плотину он пришел на третий год его преподавания в Риме, в третий год царствования Филиппа, и оставался при нем целых двадцать четыре года, до первого года царствования Клавдия. Бывший ученик Лисимаха, прилежанием он превзошел всех остальных слушателей Плотина: он собрал и записал почти все наставления Нумения 3, большую часть их выучивши на память, а записывая уроки Плотина, составил из этих записей чуть ли не сто книг, которые подарил своему приемному сыну Гостилиану Гесихию Апамейскому.
На десятом году царствования Галлиена я, Порфирий, приехавши в Рим из Эллады вместе с Антонием Родосским, нашел здесь Амелия, который уже восемнадцать лет жил и учился у Плотина, но писать еще ничего не решался и вел только записи уроков, да и тех еще до ста не набралось. Плотину в тот десятый год царствования Галлиена было около пятидесяти девяти лет, а мне, Порфирию, при той первой встрече с ним исполнилось тридцать. Еще с первого года царствования Галлиена Плотин стал излагать письменно те рассуждения, которые приходили ему в голову; и к десятому году царствования Галлиена, когда я, Порфирий, впервые с ним познакомился, у него была уже написана двадцать одна книга, но изданы они были лишь для немногих, да и то издавал он их не легко и не спокойно, и назначались они не для простого беглого чтения, а чтобы читающие вдумывались в них со всем старанием. Заглавий он на своих сочинениях не ставил, поэтому каждый озаглавливал их по-своему; а закрепились эти заглавия в таком виде 4: "О прекрасном", "О бессмертии души", "О судьбе", "О сущности души", "Об уме, идеях и бытии", "О нисхождении души в тело", "Как от первого происходит последующее и о единице", "Все ли души – одна душа", "О благе и о едином", "О трех начальных субстанциях", "О становлении и порядке того, что после единицы", "О двух материях", "Разные наблюдения", "О круговом движении", "О присущем каждому демоне", "О разумном исходе", "О качестве", "Существуют ли идеи частных вещей", "О добродетелях", "О диалектике", "Почему душу можно назвать средним между неделимым и делимым".
Вот какие книги, числом двадцать одна, были уже написаны, когда я, Порфирий, впервые пришел к Плотину, а было ему тогда пятьдесят девять лет. Я провел с ним весь этот год и следующие пять лет (в Рим я прибыл незадолго до этого 5, когда по летнему времени Плотин отдыхал, а не вел беседы, как обычно), и за эти шесть лет, многое рассказав нам в наших занятиях, он в ответ на усердные просьбы Амелия и мои написал две книги "О том, что сущее повсюду одно и то же", тотчас затем – еще две книги "О том, что не может мыслить то, что выше сущего" и "Что есть первое мыслящее и что второе"; а потом написал "О силе и действии", "О бесстрастии бестелесного", "О душе первая книга", "О душе вторая книга", "О душе третья книга, или же О времени", "О созерцании", "Об умопостигаемой красоте", "О том, что вне ума нет умопостигаемого, а также об уме и благе", "Против гностиков", "О числах", "Почему издали вещи кажутся маленькими", "В продолжительности ли счастье", "О всеобщем смешении", "Как существует множественность идей, а также о благе", "О добровольном", "О мироздании", "Об ощущении и памяти", "О родах сущего" первая, вторая и третья книги, "О вечности и времени". Вот какие двадцать четыре книги написал он за эти шесть лет при мне, Порфирий, черпая их содержание из рассматривавшихся у нас в это самое время вопросов, как то ясно из оглавления каждой из этих книг. Вместе с теми двадцатью одной книгами, которые были написаны до нашего приезда, это составляет сорок пять книг. А когда я уехал в Сицилию (дело было на пятнадцатом году царствования Галлиена), то Плотин написал еще пять книг и переслал их мне: "О счастье", "О провидении" первая и вторая книги, "О познающих субстанциях и о том, что выше их", "О любви". Их он послал мне в первый год царствования Клавдия; а в начале второго года, незадолго до собственной смерти, прислал еще следующие: "В чем зло", "Что делают звезды", "Что есть человек", "Что есть животное", "О первичном благе, или О счастье". Вместе с сорока пятью книгами, в два периода написанными ранее, это составляет пятьдесят четыре книги.
Так как писал он их в разное время, одни – в раннем возрасте, другие – в зрелом, а третьи – уже в телесном недуге, то и сила в них чувствуется разная. Первые двадцать одна книга более легковесны и еще не достигают полной силы и величия; книги второго выпуска обнаруживают силу, достигшую расцвета, – эти двадцать четыре, за немногим исключением, остаются у Плотина совершеннейшими; наконец, последние девять написаны с уже убывающей силой, и последние четыре – больше, чем предпоследние пять.
Учеников, преданно верных его философии, у него было много. Таков был Амелий Этрусский, родовое имя которого было Гентилиан; называть себя он предпочитал "Америем", через "р", считая, что пристойнее иметь имя от "америи" [цельности], нежели от "амелии" [беззаботности]. Был Павлин, врач из Скифополя, которого Амелий прозвал Малюткою за то, что он многое услышанное понимал не так. Был и другой врач, Евстохий из Александрии, который познакомился с Плотином уже в его старости и лечил его до самого конца; занимался он только Плотиновыми предметами и вид имел истинного философа. Был с ним и Зотик, критик и стихотворец, выпустивший исправленное издание Антимаха и отлично переложивший в стихи сказание об Атлантиде 6; он заболел глазами и умер незадолго до Плотина. Был его товарищем и Зеф, родом из Аравии, женатый на дочери Феодосия, Аммониева товарища; он тоже занимался врачеванием, и Плотин его очень любил. Занимался он и политикой, пользуясь в ней немалым влиянием; но Плотин позаботился его от этого отозвать. Жил с ним Плотин по-домашнему и бывал у него в имении, что за шестым верстовым камнем по дороге от Минтурн. Имение это купил Кастрииий Фирм, среди наших современников величайший любитель прекрасного, перед Плотином благоговевший, Амелию во всех заботах помогавший как верный слуга, а мне, Порфирию, бывший во всем как родной брат; он тоже был почитателем Плотина, хотя и не оставлял общественной жизни. Слушателями Плотина были даже многие сенаторы, из которых более всех преуспели в философии Орронтий Марцелл и Сабинилл. Из сенаторского сословия был и Рогациан, который проникся таким отвращением к своему образу жизни, что отказался от всего своего имущества, распустил всех рабов, избегал всех знаков своего достоинства: в звании претора, когда он должен был выступать в сопровождении ликторов, он и с ликторами не выступал и об устройстве зрелищ не заботился; дом свой он покинул, ходил по друзьям и близким, там ел и спал, а пищу принимал через день; от такого воздержания и нерадения о себе он заболел подагрою, ослабел до того, что не мог встать с носилок и не мог поднять руки, но пальцами владел куда искуснее, чем ремесленники, ручным трудом зарабатывающие на жизнь. Плотин его очень уважал, отзывался о нем всегда с великими похвалами и ставил его в добрый пример всем занимающимся философией. Был с Плотином и Серапион Александрийский, поначалу занимавшийся риторикой, а потом еще и философскими рассуждениями, однако так и не сумевший отстать от корыстолюбия и даже лихоимства. Был среди его ближайших товарищей и я, Порфирий из города Тира, которому он даже доверял выправлять свои сочинения.
Дело в том, что, написав что-нибудь, он никогда дважды не перечитывал написанное; даже один раз перечесть или проглядеть это было ему трудно, так как слабое зрение не позволяло ему читать. Писал он, не заботясь о красоте букв, не разделяя должным образом слогов, не стараясь о правописании, целиком занятый только смыслом; в этом, к общему нашему восхищению, он оставался верен себе до самой смерти. Продумав про себя свое рассуждение от начала и до конца, он тотчас записывал продуманное и так излагал все, что сложилось у него в уме, словно списывал готовое из книги. Даже во время беседы, ведя разговор, он не отрывался от своих рассуждений: произнося все, что нужно было для разговора, он в то же время неослабно вперял мысль в предмет своего рассмотрения. А когда собеседник отходил от него, он не перечитывал написанного, ибо, как сказано, был слишком слаб глазами, а принимался прямо продолжать с того же места, словно и не отрывался ни на миг ни для какого разговора. Так умел он беседовать одновременно и сам с собою и с другими, и беседы с самим собою не прекращал он никогда, разве что во сне; впрочем, и сон отгонял он от себя, и пищею довольствовался самой малой, воздерживаясь порою даже от хлеба, довольствуясь единою лишь сосредоточенностью ума.
Были при нем женщины, всей душою преданные философии: Гемина, у которой он жил в доме, и дочь ее, тоже Гемина, и Амфиклея, вышедшая за Аристона, сына Ямвлиха. Многие мужчины и женщины из числа самых знатных перед смертью приносили к нему своих детей, как мальчиков, так и девочек, доверяя их и все свое имущество его опеке, словно был он свят и божествен. Поэтому дом его полон был подростков и девиц; среди них был и Полемон, о воспитании которого он очень заботился и даже не раз слушал сочиненные им стихи. Он терпеливо принимал отчеты от управителей детским имуществом и следил за их аккуратностью: пока дети не доросли до философии, говорил он, нужно, чтобы имущество их и доходы были при них целыми и неприкосновенными. Но и в стольких своих жизненных заботах и попечениях он никогда не ослаблял напряжения бодрствующего своего ума.
Был он добр и легко доступен всем, кто хоть сколько-нибудь был с ним близок. Поэтому-то, проживши в Риме целых двадцать шесть лет и бывая посредником в очень многих ссорах, он ни в едином из граждан не нажил себе врага. Среди придворных философов был некий Олимпий Александрийский, недавний ученик Аммония, желавший быть первым и потому не любивший Плотина; в своих нападках он даже уверял, что Плотин занимается магией и сводит звезды с неба. Он замыслил покушение на Плотина, но покушение это обратилось против него же; почувствовав это, он признался друзьям, что в душе Плотина великая сила: кто на него злоумышляет, на тех он умеет обращать собственные их злоумышления. А Плотин, давая свой отпор Олимпию, только и сказал, что тело у него волочилось, как пустой мешок 7, так что ни рук, ни ног не разнять и не поднять. Испытав не раз такие неприятности, когда ему самому приходилось хуже, чем Плотину, Олимпий наконец отступился от него.
И точно, по самой природе своей Плотин был выше других. Однажды в Рим приехал один египетский жрец, и кто-то из друзей познакомил его с Плотином; желая показать ему свое искусство, жрец пригласил его в храм, чтобы вызвать его демона-хранителя, и Плотин легко согласился. Заклятие демона было устроено в храме Исиды – по словам египтянина, это было единственное чистое место в Риме; и когда демон был вызван и предстал перед глазами, то оказалось, что он не из породы демонов, а из породы богов. Увидевши это, египтянин воскликнул: "Счастлив ты! Хранитель твой – бог, а не демон низшей породы!" – и тотчас запретил и о чем-либо спрашивать этого бога, и даже смотреть на него, потому что товарищ их, присутствовавший при зрелище и державший в руках сторожевых птиц, то ли от зависти, то ли от страха задушил их. Понятно, что, имея хранителем столь божественного духа, Плотин и сам проводил немало времени, созерцая его своим божественным взором. Поэтому он и книгу написал о присущих нам демонах, где пытается указать причины различий между нашими хранителями. А когда однажды Амелий, человек очень богобоязненный, всякое новолуние и всякий праздничный день ходивший по всем храмам, предложил и Плотину пойти с ним, тот сказал: "Пусть боги ко мне приходят, а не я к ним!", но что он хотел сказать такими надменными словами, этого ни сам я понять не мог, ни его не решился спросить.
Распознавать людской нрав умел он с замечательным искусством. Однажды пропало дорогое ожерелье у Хионы, честной вдовы, которая с детьми жила у него в доме; и Плотин, созвавши всех рабов и всмотревшись в каждого, показал на одного и сказал: "Вот кто украл!" Под розгами тот поначалу долго отпирался, но потом во всем признался и принес украденное. О каждом из детей, которые при нем жили, он заранее предсказывал, какой человек из него получится; так, о Полемоне он сказал, что тот будет любвеобилен и умрет в молодости – так оно и случилось. А когда я, Порфирий, однажды задумал покончить с собой, он и это почувствовал и, неожиданно явившись ко мне домой, сказал мне, что намерение мое – не от разумного соображения, а от меланхолической болезни и что мне следует уехать. Я послушался и уехал в Сицилию, где, как я слышал, жил в Лилибее славный муж по имени Проб; это и спасло меня от моего намерения, но не позволило мне находиться при Плотине до самой его кончины.
В большом почете он был и у императора Галлиена и у супруги его Салонины. Благосклонностью их он хотел воспользоваться вот для чего: был, говорят, в Кампании некогда город философов, впоследствии разрушенный, его-то он и просил восстановить и подарить ему окрестную землю, чтобы жили в городе по законам Платона, и название город носил Платонополь; в этом городе он и сам обещал поселиться со своими учениками. И такое желание очень легко могло исполниться, если бы не воспрепятствовали этому некоторые императорские советники то ли из зависти, то ли из мести, то ли из каких других недобрых побуждений.
В разговоре был он искусным спорщиком и отлично умел находить и придумывать нужные ему доводы; но в некоторых словах он делал ошибки, например говорил "памятать" вместо "памятовать" и повторял это во всех родственных словах, даже на письме. Ум его в беседе обнаруживался ярче всего: лицо его словно освещалось, на него было приятно смотреть, и сам он смотрел вокруг с любовью в очах, а лицо его, покрывавшееся легким потом, сияло добротой и выражало в споре внимание и бодрость. Мне, Порфирию, он однажды три дня отвечал на мои вопросы о том, как душа связана с телом, и когда вошел Фавмасий, записывавший в книги его рассуждения на общие темы, и хотел его послушать, но не мог этого сделать, оттого что я, Порфирий, все время перебивал его речь своими вопросами и ответами, то Плотин сказал: "Пока я не решу всех сомнений Порфирия, ничего сказать для книги я не смогу!"
Писал он обычно напряженно и остроумно, с такою краткостью, что мыслей было больше, чем слов, и очень многое излагал с божественным вдохновением и страстью, скорее возбуждая чувства, нежели сообщая мысль. В сочинениях его присутствуют скрытно и стоические положения, и перипатетические, особенно же много аристотелевских, относящихся к метафизике; не укрывалась от него никакая проблема ни из геометрии, ни из арифметики, ни из механики, ни из оптики, ни из музыки, хотя сам он этими предметами никогда не занимался.
При занятиях читались ученые записки или Севера, или Крония, или Нумения, или Гая, или Аттика, а из перипатетиков – Аспасия, Александра, Адраста и прочих, кого случится. Но из всего этого он ничего не вычитывал прямо, а всегда по-своему, с переработкой и ссылаясь в исследованиях на мнения Аммония; а потом, быстро насытившись чтением и в немногих словах уделив внимание глубоким проблемам, он вставал с места. И когда ему однажды прочли что-то из книги "О началах" Лонгина Филархея, он сказал: "Филолог Лонгин хороший, философ же никакой!" А когда к нему на занятия пришел Ориген, то он весь покраснел и хотел тотчас же встать с места; Ориген просил его продолжать, но он ответил, что когда говоришь перед тем, кто заранее знает, что ты скажешь, то надо скорее кончать; и, сказав еще несколько слов, закончил занятие.
На платоновском празднике я прочитал однажды стихотворение о священном бракосочетании, и так как в нем иное было сказано мистически, а многое – прикровенным образом и по вдохновению, то кто-то заметил, что "Порфирий безумствует"; но учитель при всех объявил мне: "Ты показал себя и поэтом, и философом, и иерофантом!" А когда ритор Диофан стал читать апологию Алкивиада на Платоновом пиру, рассуждая, будто для научения добродетели следует отдаваться наставнику, ищущему любовного соития, то Плотин несколько раз вставал с места, словно собираясь выйти вон, но сдерживал себя, и, лишь когда собрание разошлось, он поручил мне, Порфирию, написать опровержение. Дать мне свое сочинение Диофан не пожелал, так что я написал опровержение, перебирая его доводы по памяти, и прочитал написанное перед теми же слушателями; и Плотин был так доволен, что при всех несколько раз приговаривал:
Так порази его, так, если подлинно светоч ты людям! 8
А когда Евбул, преемник Платона, прислал из Афин написанное им сочинение по некоторым платоновским вопросам, то Плотин и его велел передать мне для рассмотрения и ответа. Сам же он астрономией по-математически занимался мало, а больше вникал в предсказания звездочетов; да и тут он без колебания осуждал многое в их писаниях, если ловил их на каких-нибудь ошибках.
Были при нем среди христиан многие такие, которые отпали от старинной философии, – ученики Адельфия и Аквилина; опирались они на писания Александра Ливийского, Филокома, Демостра-та, Лида и выставляли напоказ откровения Зороастра, Зостриана, Никофея, Аллогена, Меса и тому подобных, обманывая других и обманываясь сами, словно бы Платон не сумел проникнуть в глубину умопостигаемой сущности! Против них он высказал на занятиях очень много возражений, записал их в книге, озаглавленной нами "Против гностиков", а остальное предоставил на обсуждение нам. Амелий написал против книги Зостриана целых сорок книг, а я, Порфирий, собрал много доводов против Зороастра, доказывая, что книга его – подложная, лишь недавно сочиненная, изготовленная самими приверженцами этого учения, желавшими выдать собственные положения за мнение древнего Зороастра.
Когда же нашлись в Элладе такие люди, которые стали уверять, будто Плотин присвоил учение Нумения, и об этом сообщил Амелию Трифон, платоник и стоик, то Амелий написал книгу, которую мы озаглавили "Об отличии учения Плотина от учения Нумения". Посвятил он ее Царю, то есть мне: Царем называли меня, Порфирия, потому что на родном моем языке имя мне было Малх, как и отцу моему, а в переводе на эллинский язык оно означало "царь". Потому-то Лонгин, посвящая свою книгу "О побуждении" Клеодаму и мне, Порфирию, написал на ней: "Вы, Клеодам и Малх..."; потому и Амелий, в подражание Нумению, который имя Максим перевел "великий", мое имя Малх перевел "царь" и написал так:
"Амелий Царю желает благополучия! Ты говоришь, что некие именитые мужи шумят изо всех сил, стараясь возвести все учение нашего друга к Нумению Апамейскому. Конечно, ты понимаешь, что из-за них одних я не стал бы и слова говорить: ведь ясно, что от хваленого их красноречия и краснословия можно услышать и такое, будто друг наш пошлый шутник, и такое, будто он подкидыш, и такое даже, будто он всякую самую дрянь выдает за свое добро, но говорится это очевидным образом лишь для того, чтобы над ним поиздеваться. Но ты рассудил, что этим предлогом можно воспользоваться для того, чтобы и наши собственные мнения, хоть они и широко известны, живее восстановить в памяти и доступнее сделать для познания, к пущей славе нашего друга, ибо Плотин нам великий друг. Я согласился и вот вручаю тебе обещанное сочинение, написав его, как ты сам знаешь, за три дня. Отнесись к нему с законным снисхождением: это не сводка или выборка, извлеченная из сопоставления известных сочинений, а здесь повторено то, что мы узнали при давней нашей встрече, в том же порядке, в каком это было впервые сказано; между тем мысли этого мужа, ныне обвиненного недругами перед нашим согласным взглядом, не так-то легки для схватывания, потому что об одном и том же он говорил в разное время по-разному. Если же я неточным словом сказал о чем-нибудь особенно ему близком, то, я уверен, ты это исправишь без гнева. Ведь получается, что "сколь я ни занят" (как где-то говорится в трагедии), из-за этой розни, возникшей против мнений нашего учителя, мне приходится наводить порядок и давать отпор; но я пошел и на это из одного лишь желания угодить тебе и здесь, как и всюду. Будь же здоров".
Это обращение я почел нужным привести здесь для того, чтобы показать, что были в то время и такие, которые не только полагали, что учитель наш тщеславится тем, что позаимствовал у Нумения, но еще и называли его пошлым шутником и презирали за то, что он-де думает одно, а говорит другое, за то, что он чужд всякой софистической броскости и пышности, за то, что говорит он так, словно в домашней беседе, и не торопится выказать свое искусство умозаключений, требуемых от него при рассуждении. Да и я, Порфирий, остался при таком впечатлении, когда в самый первый раз его услышал. Я даже взялся писать ему возражение, стараясь показать, будто и вне ума существует умопостигаемое. Плотин попросил Амелия прочесть ему это возражение и, выслушав, улыбнулся и сказал: "Ну что же, Амелий, придется тебе разъяснять Порфирию его недоумения, возникшие от незнания наших мнений!" Амелий написал тогда немалую книгу "О недоумениях Порфирия", я сочинил на нее возражение, Амелий и на него ответил, и тут, с третьего лишь раза, я, Порфирий, понемногу понял сказанное, написал "палинодию" и прочитал ее при всех на занятии. С этих-то пор Плотин и книги свои мне доверил, и сам возымел желание излагать свои мнения более расчленение и подробно. Да и Амелий после этого стал охотнее писать книги.
А какого мнения о Плотине держался Лонгин, судивший главным образом по тому, что я сообщал о нем в письмах, это виднее всего из одного отрывка послания Лонгина ко мне. Написано в нем вот что. Он приглашает меня приехать из Сицилии к нему в Финикию и привезти с собою книги Плотина. "Можешь, если захочешь, послать их с кем-нибудь, – пишет он, – но лучше привези их сам. Я не перестану просить тебя снова и снова: поезжай лучше ко мне, чем куда-нибудь еще. Не хочу манить тебя чем-нибудь особенным – ведь уж никак не надежда на какую-то мудрость может привести тебя ко мне! но и места здесь давно тебе привычны, и воздух хорош при нездоровье, на которое ты жалуешься, и все иное есть, на что ты можешь рассчитывать: ни нового от меня не жди, ни старого, что прошло и не вернется, как ты пишешь. Писцы здесь так редки, что за все это время, клянусь богами, я с трудом сумел достать и переписать для себя остальные сочинения Плотина, да и то писцу пришлось бросить все дела и заниматься только этим. Теперь, кажется, у меня есть все, что ты в последний раз прислал, но в очень несовершенном виде, потому что ошибок там безмерное множество. Я было надеялся, что друг наш Амелий сам выправит ошибки писцов, но он предпочел заниматься чем угодно другим, только не этим. Поэтому хоть мне и больше всего хотелось бы разобраться в книгах "О душе" и "О бытии", но, как это сделать, не знаю: они больше всего пестрят ошибками. Поэтому мне очень хотелось бы получить их от тебя в надежном списке: я их только сверю и отошлю обратно. Но повторяю еще раз: не присылай их, а лучше сам приезжай и с ними и со всеми остальными книгами, которые ускользнули от Амелия. Все, что привез Амелий, я, конечно же, постарался приобрести: как же было не приобрести сочинений такого человека, достойных всяческой чести и уважения? Ведь я об этом и прямо тебе говорил, и писал тебе в Тир и в дальние твои поездки: в содержании с ним я далеко не во всем согласен, но и слог его, и густота мыслей, философичность исследований бесконечно дороги мне и любезны, так что я считаю, что книги эти должны быть в великом почете у всех пытателей истины". Я сделал эту пространную выписку, чтобы показать, как отзывался о Плотине самый тонкий ценитель нашего времени, у всех остальных современников решительно осуждавший едва ли не все ими написанное. А поначалу и он судил о Плотине пренебрежительно, потому что многого не знал: и в книгах, полученных от Амелия, он подозревал ошибки лишь потому, что не был знаком с Плотиновым обычаем выражаться, ибо, уж конечно, списки Амелия, сделанные с автографов, были так же безошибочны, как и прочие.
Следует привести и еще одну выписку из сочинений Лонгина о Плотине, Амелии и других современных философах, чтобы яснее стало, как судил о них этот муж, столь славный и строгий. Называется книга "О пределе", посвящается Плотину и Амелию Гентилиану, а начинается так: "Много в мое время, Марцелл, было на свете философов, особенно же много в пору ранней моей молодости. Нынче в этой области такое оскудение, что и сказать трудно; а когда я был мальчиком, то еще много было мужей, отличавшихся в философских занятиях, и мне со всеми ними довелось видеться, потому что с детства я сопровождал моих родителей во всех их поездках по разным местам и, посещая многие края и города, встречался с теми философами, какие были тогда в живых. Одни из них старались излагать свои взгляды в сочинениях, надеясь оставить их на пользу потомкам, а другие довольствовались тем, что предоставляли ученикам подводить желающих к пониманию их взглядов. К числу первых принадлежали: платоники Евклид, Демокрит, Проку лин (который жил в Троаде), а также Плотин и друг его Амелий Гентилиан, которые и по сей день преподают в Риме; стоики Фемистокл и Фебион, а также Анний и Медий, которые еще недавно были в расцвете сил; а из перипатетиков Гелиодор Александрийский. Ко второму роду принадлежали: платоники Аммоний и Ориген, с которыми провел я много времени и которые очень сильно возвышались над своими современниками, а затем преемники по афинской Академии Феодот и Евбул (кое-что писали и они, например Ориген – "О демонах", Евбул – "О Филебе, Горгии и Аристотелевых возражениях на платоновское "Государство""; но этого недостаточно, чтобы причислить их к тем, кто вырабатывали свое учение письменно, потому что занимались они этим лишь мимоходом и писательская забота была у них не главной); стоики Гермин и Лисимах, а также доныне живущие в Риме Афиней и Мусоний; и, наконец, перипатетики Аммоний и Птолемей, образованнейшие люди своего времени (особенно Аммоний, с которым никто не мог сравниться в широте знаний), не писавшие, однако, никаких учебных сочинений, а только стихи да похвальные речи, да и те, мне кажется, дошли до нас лишь вопреки их желанию, потому что вряд ли они хотели прославиться в потомстве такими сочинениями, когда не пожелали сохранить свои мысли в книгах более значительных и важных. Далее, из сочинителей книг одни лишь собирали и переписывали то, что оставили предки, – таковы Евклид, Демокрит, Прокулин; другие старательно припоминали всякие мелочи из древней истории и подбирали их одна к одной, заполняя целые книги, – таковы Анний, Медий и Фебион; но и те и другие заслужили известность больше отделкой слога, чем складом мысли, равно как и Гелио-дор, который тоже в разработке рассуждений ничего не прибавил к услышанному от предшественников. Подлинное же писательское рвение обнаружили как в изобилии затронутых ими вопросов, так и в особенном своем способе их рассмотрения лишь Плотин и Амелий Гентилиан: первый из них, как нам кажется, достиг в разработке платоновских и пифагорейских положений гораздо большей ясности, чем была до него, далеко превзойдя подробностью своих сочинений и Нумения, и Крония, и Модерата, и Фрасилла; а второй, следуя по его следам и занимаясь теми же положениями, что и он, был неподражаем в отделке частностей и особенно усердствовал в обстоятельности слога, в полную противоположность своему учителю. Только их сочинения мы и считаем заслуживающими изучения; что же касается всего остального, то станет ли кто ворошить эти книги вместо того, чтобы обратиться к их источникам, если здесь к ним ничего не добавлено ни в предметах, ни в доказательствах, если даже не собрано немногое из многого и не отделено лучшее от худшего? Именно таким отбором мы сами и занялись, когда написали возражение Гентилиану "О Платоновой справедливости" и разобрали книгу Плотина "Об идеях". При этом у нас и у них был общий товарищ – Царь из города Тира, сам немало поработавший по Плотинову образцу; соглашаясь с Плотином больше, чем позволяли наши уроки, он попытался в своем сочинении показать, что Плотиново учение об идеях лучше, чем наше, а мы в свою очередь возразили ему в должной мере, упрекнув его за перемену образа мыслей и задев попутно многих его единомышленников. То же самое сделали мы и в нашем письме к Амелию величиною с целую книгу, которым мы отвечали на его письмо из Рима, им самим озаглавленное "О характере Плотиновой философии"; мы же для нашего сочинения удовольствовались самым простым заглавием, назвав его "Послание к Амелию". Таким образом, Лонгин признает здесь, что среди всех его современников Плотин и Амелий более всего выделяются и по обилию рассматриваемых вопросов, и по самостоятельности их рассмотрения, что учений Нумения они не одобряли и не присваивали, а следовали учениям пифагорейцев и Платона, что сочинения Нумения, Крония, Модерата и Фрасилла далеко уступают в тщательности Плотиновым и что Амелий хоть и следовал по стопам Плотина, но был неподражаем в отделке частностей и особенно усердствовал в обстоятельности слога, в полную противоположность своему учителю. Упоминает он и обо мне, Порфирии, только что примкнувшем тогда к Плотиновым ученикам: "У нас и у них был общий товарищ Царь из города Тира, сам немало поработавший по Плотинову образцу"; здесь он справедливо отмечает, что Амелиевой обстоятельности я старался избегать, считая ее недостойной философа, и когда писал, то всеми силами следовал Плотину. Разве мало, что так писал о Плотине человек, который и был и до сих пор считается лучшим из знатоков? А если бы я, Порфирии, мог бы встретиться с ним по его приглашению, то он не написал бы и возражения своего, за которое взялся, не успев еще по-настоящему усвоить Плотиново учение.
"Впрочем, к чему это я говорю о скале или дубе?" 9 – как сказано у Гесиода. Если уж приводить свидетельства, полученные от мудрых, то, кто мудрее, чем бог, – тот бог, что истинно молвил: "Числю морские песчинки и ведаю моря просторы, внятен глухого язык и слышны мне речи немого" 10. Так вот, этот самый Аполлон, молвивший некогда о Сократе "Мудрее нет Сократа меж людей" 11, теперь на вопрос Амелия, куда переселилась Плотинова душа, дал о Плотине вот какой божественный ответ:
Се начинаю бессмертную песнь на хвалительной лире,
В честь любезного друга медвяные звуки сплетая
Струн сладкозвонной кифары, златым обегаемых плектром.
Музы, вас призываю возвысить согласное пенье,
В стройной ладов череде ведя ваши стройные клики,
Как выводили вы их об Ахилле, Эаковом внуке,
В древних песнях Гомера, в божественном их вдохновенье.
Ныне же, Музы, священный ваш хор со мной да содвинет
В каждый песенный вздох пределы всего мирозданья,
А в середину взойду я, Феб Аполлон длиннокудрый.
Демон, некогда муж, а ныне живущий в уделе
Высшем, чем демонам дан, сбил узы ты смертного рока,
Стал над сменой телесных приливов, телесных отливов
И укрепившися духом достиг последнего брега
В плаванье дальнем сквозь море сует, прочь от низменной черни,
Чтобы в душевной своей чистоте встать на путь прямолетный,
Путь, озаренный сиянием божеским, путь правосудный,
В чистую даль уводящий от дольней неправедной скверны.
Было и так, что, когда боролся ты с горькой волною
Жизни кровавой земной, вырываясь из гибельных крутней,
На середине потока грозивших нежданной бедою,
Часто от вышних богов ты знаменье видел спасенья,
Часто твой ум, с прямого пути на окольные тропы
Сбитый и рвавшийся вкривь, лишь на силы свои уповая,
Вновь выводили они на круги бессмертного бега,
Ниспосылая лучи своего бессмертного света
Сквозь непроглядную тьму твоему напряженному взору.
Не обымал тебя сон, смежающий зоркие очи,
Нет, отвеяв от век пелену тяжелую мрака,
Ты проницал, носимый в волнах, вперяясь очами,
Многую радость, которую зреть дано лишь немногим
Смертным из тех, кто плывут, повивая высокую мудрость.
Ныне же тело свое ты сложив, из гробницы исторгнув
Божию душу свою, устремляешься в вышние сонмы
Светлых богов, где впивает она желанный ей воздух,
Где обитает и милая дружба и нежная страстность,
Чистая благость царит, вновь и вновь наполняясь от бога
Вечным теченьем бессмертных потоков, где место любови,
И сладковейные вздохи, и вечно эфир несмутимый,
Где от великого Зевса живет золотая порода –
И Радаманф, и Минос, его брат, и Эак справедливый,
Где обретает приют Платонова сила святая,
И Пифагор в своей красоте, и все, кто воздвигли
Хор о бессмертной любви, кого провожает по жизни
Высших божеств хранительный сонм; и в небесных застольях
Их веселится душа. О, какого достиг ты блаженства,
По совершении стольких трудов отойдя к вековечным
Чистым сонмам божеств, наделенный сверхжизненной жизнью!
Так поведем же запев хоровой в ликующем круге,
Музы, о нашем Плотине, который отныне причастен
Вечности, и подпоет вам моя золотая кифара.
В стихах этих сказано, что Плотин был благ, добр, в высшей степени кроток и сладостен, что и нам самим дано было видеть; сказано, что душа его была бодрственной и чистой, всегда устремленной к божественному, куда влекла его всецелая любовь; сказано, что все силы свои он напрягал, чтобы преодолеть горькие волны этой кровавой жизни. Так божественному этому мужу, столько раз устремлявшемуся мыслью к первому и высшему богу по той стезе, которую Платон указал нам в "Пире" 12, являлся сам этот бог, ни облика, ни вида не имеющий, свыше мысли и всего мысленного возносящийся, тот бог, к которому и я, Порфирий, единственный раз на шестьдесят восьмом своем году приблизился и воссоединился. Плотин близок был этой цели – ибо сближение и воссоединение с всеобщим богом есть для нас предельная цель: за время нашей с ним близости он четырежды достигал этой цели, не внешней пользуясь силой, а внутренней и неизреченной. Далее в стихах этих сказано, что сами боги не раз в окольных его блужданиях ниспосылали ему лучи света, чтобы он узрел божественное и по видению этому написал то, что он написал; в прозрении своем, говорит Феб, изнутри и извне увидел ты многую радость, которую немногим дано видеть из занимающихся философией, – это потому, что человеческое умозрение хоть и выше людского удела, но при всей своей отрадности с божественным знанием сравниться не может, ибо не проникает в глубь вещей, как проникают боги. Вот что совершил Плотин и что с ним совершилось, пока был он в смертном теле, говорит Феб, а избавясь от этого тела, взошел он в божественные сонмы, где обитают дружба, страстность, радость, любовь божественная и где обретаются так называемые судьи над душами – божьи сыны Минос, Радаманф и Эак, к которым он идет не на суд, а для беседы, подобно иным высочайшим богам; и беседу эту ведут вместе с ними Платон, Пифагор и все остальные, кто воздвигали хор о бессмертной любви. Вот где родина блаженнейших божеств, и жизнь их там полна пиров и радостей; такова будет и его жизнь, завидная самим богам.
Вот что следовало нам сказать о жизни Плотина. Что же касается расположения и порядка его книг, позаботиться о котором он мне поручил, а я ему и другим нашим друзьям обещал еще при его жизни, то прежде всего я почел невозможным сохранить тот случайный порядок, в котором он выпускал свои книги одну за другой, а вместо этого взял за образец Аполлодора Афинского и перипатетика Андроника, из которых первый распределил сочинения комедиографа Эпихарма по десяти сборникам, а второй распределил сочинения Аристотеля и Феофраста по предметам, схожие к схожим; так и я разделил пятьдесят четыре книги Плотина на шесть эннеад, [то есть девяток], радуясь совершенству числа шесть и тем более девятки. В каждой девятке я постарался соединить предметы родственные, в каждой начиная с вопросов менее значительных.
Итак, первая эннеада заключает сочинения преимущественно этические: "Что есть животное и что есть человек", "О добродетелях", "О диалектике", "О счастье", "В продолжительности ли счастье", "О прекрасном", "О первичном благе и остальных благах", "В чем зло", "О разумном исходе из жизни". Таково содержание первой эннеады, обнимающее преимущественно этические предметы. Вторая эннеада, напротив, посвящена предметам физическим и обнимает то, что относится к космосу: "О космосе", "О круговом движении", "Что делают звезды", "О двух материях", "О силе и действии", "О качестве и виде", "О всеобщем смешении", "Почему издали вещи кажутся маленькими", "Против утверждающих, что мир – зло и творец его – злой". Третья эннеада, также посвященная космосу, обнимает смежные с нею предметы рассмотрения: "О судьбе", "О провидении, I", "О провидении, II", "О присущем каждому демоне", "О любви", "О бесстрастии бестелесного", "О вечности и времени", "О природе, умозрении и едином", "Разные наблюдения". Эти три эннеады мы расположили в одном сборнике. Книгу "О прирожденных нам демонах" мы включили в третью эннеаду, потому что этот предмет рассматривается там с общей точки зрения и касается, между прочим, вопроса о созвездиях, под которыми люди рождаются; то же относится и к книге "О любви". Книгу "О вечности и времени" мы включили сюда потому, что в ней говорится о времени, а книгу "О природе, умозрении и едином" – потому, что в ней говорится о природе.
После книг о космосе четвертая эннеада охватывает книги о душе. Вот они: "О сущности души, I", "О сущности души, II", "О сомнениях души, I", "О сомнениях души, II", "О сомнениях души, III, или "О времени", "Об ощущении и памяти", "О бессмертии души", "О нисхождении души в тело", "Все ли души – одна душа". Таким образом, четвертая эннеада обнимает все вопросы о душе, тогда как следующая за ней пятая – об уме, причем каждая книга здесь касается и того, что выше ума, и того ума, который в душе, и наконец, идей. Вот эти книги: "О трех начальных субстанциях", "О становлении и порядке того, что после первичности", "О познающих субстанциях и о том, что выше их", "Как от первого происходит последующее и о единице", "О том, что вне ума нет умопостигаемого, а также о благе", "О том, что не может мыслить то, что выше сущего, и что есть первое мыслящее, а что второе", "Существуют ли идеи частных вещей", "Об умопостигаемой красоте", "Об уме, идеях и бытии". Четвертую и пятую эннеады мы также расположили в одном сборнике.
Остальные книги составили шестую эннеаду, образующую отдельный сборник, так что все, написанное Плотином, распределяется по трем сборникам, из которых первый состоит из трех эннеад, второй из двух, а третий из одной. В третий сборник и в шестую эннеаду входят следующие книги: "О родах сущего, I", "О родах сущего, II", "О родах сущего, III", "О том, что сущее повсюду одно и то же, I", "О том, что сущее повсюду одно и то же, II", "О числах", "Как существует множественность идей, а также о благе", "О добровольном и о воле единого", "О благе и едином". Вот как я распределил по шести эннеадам эти книги, а всего их пятьдесят четыре.
К некоторым из этих книг я написал и пояснения, но без всякого порядка, – лишь по просьбе наших товарищей о том, что хотелось им себе уяснить. Далее, я снабдил все эти книги оглавлениями (за исключением лишь одной оставшейся "О прекрасном"), сделав это в последовательности выпуска книг; при этом в оглавлении каждой книги даны не только заглавия, но и содержание рассуждений, перечисленное по главам. И теперь нам предстоит каждую из этих книг перечитать, разметить знаками препинания и, если есть какая погрешность в словах, выправить ее. Что еще потребует нашего вмешательства, будет видно по мере самой работы.
Когда приходилось мне смотреть на величие души и на все иные достоинства современника нашего, философа Прокла, а потом задумываться, какая же подготовка, какая сила слова потребуется от тех, кому предстоит описывать его жизнь, и каково мое собственное бессилие в словесности, то казалось мне, что лучше мне за это и вовсе не браться, через яму не прыгать (как говорит пословица) и совсем уклониться от опасностей подобного рода сочинения. Но когда я приложил к этому другую мерку, когда подумал, что и в храмах не все приходят к алтарям с одинаковыми жертвами, чтобы снискать благоволение алтарных богов, а иные с быками, иные с козлами, иные с чем-нибудь еще, и одни творят славословия складно и в стихах, а другие без всяких стихов, и что кому нечего принести, те приходят только с лепешкою да при случае с зернышками ладана, а к богам взывают лишь в короткой молитве, но тем не менее тоже бывают услышаны, когда я об этом подумал, то я побоялся, как бы я, по Ивикову слову 1, не променял честь от богов на честь от людей (хоть моя тут честь не от богов, а от мудреца, ибо кажется мне, что нечестиво мне одному из всех его учеников хранить молчание, когда мне больше, чем кому другому, следовало бы по мере сил моих поведать о нем всю правду), да, пожалуй, и чести от людей не удостоился бы люди ведь подумают, что этим делом своим я пренебрегаю лишь по лености или по какой другой душевной слабости, а совсем не по отвращению к гордыне. И по всем этим соображениям решился я записать хотя бы некоторые из неисчислимых заслуг нашего философа, рассказав о них лишь истинную правду.
Я начну мою речь не так, как обычно делают писатели, по порядку располагая главу за главой; я положу в основание моей речи мысль о счастье человека блаженного, ибо здесь ничего не может быть уместнее: я уверен, что был он самым счастливым из людей, прославляемых во все века. Я имею в виду не только счастье мудрых, ту добродетель, которая одна довлеет блаженству, – хоть и это ему было дано в высшей степени; и не только то житейское благополучие, которое хвалят столь многие, – хоть и здесь его среди людей не обошла удача, и он щедро был наделен всеми так называемыми внешними благами; нет, я говорю о некотором совершеннейшем и всецелом счастье, слагающемся и из того и из другого.
Итак, примем для начала разделение добродетелей на естественные, нравственные и общественные, а затем на более высокие – очистительные (catharticai) и умозрительные (theoreticai), умолчав о еще более высоких, так называемых боготворческих (theoyrgicai), ибо место их уже превыше доли человеческой; и, приняв это, начнем нашу речь с добродетелей естественных. Как всем, кому они даны, они присущи отроду, так и ныне восхваляемому нами блаженному мужу все они были врождены от самого его начала. Признаки этого являлись воочию даже во внешнем совершенстве его облика, подобно как бы царственному пурпуру.
Первая из них есть высочайшая безущербность всех внешних чувств, называемая нами "разумением телесным", особенно же – зрения и слуха, этих достойнейших наших чувств, дарованных богами человеку для блага жизни и искания мудрости. Безущербность эта всю его жизнь оставалась у него неизменною.
Вторая из них есть телесная сила, не чувствительная ни к зною, ни к холоду, не страдающая ни от простой пищи, к которой был он беззаботен, ни от тех трудов, которым он предавался днем и ночью, когда молился, развертывал книги, писал, беседовал с друзьями, и все это с таким рвением, словно каждая из этих забот была у него единственной. Такую способность по справедливости можно назвать "мужеством телесным".
Третья телесная добродетель есть красота, которую можно сравнить с размеренностью душевной: сходство между этими качествами отмечается с полным к тому основанием. В самом деле, как душевное это качество усматривается в созвучии и согласии различных душевных сил, так телесная красота видится в некоторой соразмерности всех частей тела. А Прокл был на редкость привлекателен на вид, и не только от хорошего своего сложения, но и от того, что душа его цвела в теле, как некий жизненный свет, испуская дивное сияние, с трудом изобразимое словом. Он был так красив, что образ его не давался никакому живописцу, и как ни хороши существующие его изображения, все же им много недостает для передачи истинного его облика.
Четвертая же телесная добродетель, здоровье, считается подобием справедливости и правосудия душевного: как есть справедливость душевная, так есть и "справедливость телесная". В самом деле, ведь справедливость есть не что иное, как уклад, приводящий к миру все части души; точно так же и здоровьем у слушателей Академии называется то, что в беспорядочность жизненных начал вносит строй и взаимное соответствие. И здоровье это с младенческих лет было у него таким отличным, что на вопрос, сколько раз он болел, отвечал он, что лишь два-три раза за всю свою долгую жизнь, а прожил он целых семьдесят пять лет 2. Подтверждается это и тем, чему я сам был свидетелем в последней его болезни: он с большим трудом распознавал те боли, которые испытывало тело, настолько они для него были непривычными.
Таковы были телесные его достоинства; но все их можно по справедливости назвать лишь провозвестниками тех достоинств, в которых находит свой вид совершенная добродетель. Даже те качества души, которые врождены ему были от природы и до всякого наставника, те части добродетели, которые Платон называет начатками философской души, были в нем достойны удивления. Памятливый, восприимчивый, высокий духом, добрый, он сдружился и сроднился с истиною, справедливостью, мужеством, умеренностью.
Лгать намеренно он никогда не помышлял, всякую ложь ненавидел, а нелживую истину любил. И как же было человеку, устремившемуся постичь истину сущего, не искать во всем правды с самых детских лет? Ведь из всех благ истина выше всего чтится и богами и людьми.
Как презирал он плотские наслаждения, а превыше всего любил умеренность, тому достаточным доказательством будет его прилежание к наукам, наклонность и порыв ко всяким знаниям; а они никогда не позволят возобладать в человеке наслаждениям животным и грубым, но способны возбудить душу лишь к размеренной согласованности в самой себе. Жадность была ему чужда до несказанности: хоть родители его и были люди богатые, он смолоду не смотрел на все их богатство, увлеченный одною лишь философией. Поэтому же был он свободен от низменных забот и всякой мелочности, волнуемый только самыми большими и общими вопросами о божеском и человеческом.
В этих же мыслях почерпал он себе и высокость души: ни жизни, ни смерти человеческой не придавал он значения, как иные; все, что иным кажется страшным, не внушало ему ужаса; и то природное свойство, которое давало ему для этого силу, нельзя назвать иначе как добродетелью мужества.
Из всего этого ясно для всякого, кто даже не старался вникнуть в природные его достоинства; смолоду он был привержен к справедливости, правосуден, добр и совершенно чужд всякой необщительности, замкнутости и пристрастности. Скромный, но не жадный и не мелочный, не заносчивый, но и не робкий – такою являлась нам его природа.
Как он был восприимчив и щедр душою, об этом едва ли надобно распространяться, особенно перед теми, кто сам видел и слышал, как переполняли его самые лучшие знания, сколь многое сам он породил и явил пред людьми, и кому вместе с нами казалось, будто он единственный из смертных никогда не испивал из кубка забвения. Наделенный редкою силой памяти, он не испытывал страданий, знакомых людям забывчивым, никогда не приходил в раздражение, но твердо знал, что науки ему даются, и в одном их изучении находил наслаждение. Чуждаясь всего неизящного и грубого, он чувствовал сродство лишь с тем, что выше и лучше; а на общих наших беседах, на угощениях после его жертвоприношений и в других подобных случаях он всегда привлекал собеседников своей учтивостью и веселостью без утраты достоинства, так что люди расходились от него, ободренные.
Отроду наделенный всеми этими и многими иными природными благами, родился он на свет от Марцеллы, законной супруги Патриция, которые оба были родом из Ликии и блистали добродетелью. Приняла и словно бы повила его богиня-охранительница города Византия 3 ; она как будто была причиною его бытия, когда он родился в этом городе, и она же потом промыслом своим направила его ко благу, когда он достиг отроческого возраста: явилась ему во сне и призвала к занятиям философией. Поэтому, должно быть, испытывал он к этой богине такую привязанность, что святыни ее предпочитал всем иным и в обрядах ее участвовал с особенным вдохновением.
Тотчас после рождения отец с матерью увезли его к себе на родину, в священную землю Аполлона Ксанфа, которая по божественному жребию стала и его родиной: видно, это значило, что он, кому предстояло быть первым во всех науках, должен был получить воспитание и образование под самою сенью бога-Мусагета 4. Там и получил он навык к доброму нраву, там и усвоил нравственные добродетели, приобыкнув должное любить, а недолжного избегать.
Тогда же и открылось воочию, что отроду на нем почила великая милость богов. Однажды он занемог и лежал в тяжкой болезни уже без надежды на выздоровление; и тут у постели его вдруг явился свыше некий отрок, юный и красивый лицом, – он не успел сказать ни слова, как стало ясно, что это Телесфор-Свершитель 5. Назвавшись и произнеся свое имя, он коснулся головы больного, перед которым стоял, опершись на изголовье, и этим тотчас исцелил его от недуга, а сам исчез. Божественное это явление было началом божьей милости к юному Проклу.
Спустя немногое время, еще занимаясь в Ликии у грамматика, он пустился в путь в египетскую Александрию, уже блистая всеми добродетелями, свойственными его нраву, и пленил ими там всех наставников. Так, софист Леонат (родом, кажется, из Исаврии), очень известный в Александрии среди своих собратьев по занятиям, не только допустил его к своим урокам, но и взял к себе в дом и кормил за одним столом с женой и детьми, словно и он был родным его сыном. Он познакомил его с теми, кто правил Египтом, и они тоже приняли его в свой дружеский круг, плененные остротой его ума и благородством нрава. Учился он и у грамматика Ориона, потомка египетского жреческого рода, немалого знатока своего дела, который сам сочинял книги и после себя оставил много полезного; посещал и уроки римских наставников, в недолгое время достигнув больших успехов и в их предметах. Начал он с отцовского дела – отец его снискал себе громкое имя, занимаясь в столице судом и правом. Но более всего в те юные годы, не отведав еще философии, увлекался он риторикою: здесь он стяжал большую славу, и товарищи и учителя смотрели на него как на чудо, потому что говорил он прекрасно, учился с легкостью, а видом и поведением похож был больше на учителя, чем на ученика.
Он еще не закончил учения, как софист Леонат взял его с собою, отправляясь в Византии, куда он и сам уже собирался по совету своего друга Феодора, правителя Александрии, человека изящного ума, высокой души и безмерной любви к философии. Юноша с готовностью последовал за учителем, чтобы не прерывать своих занятий. Но вернее думать, что это сама благая судьба указала ему путь к родным его местам, ибо тотчас по приезде явление богини указало ему обратиться к философии и отправиться в афинские училища.
Прежде чем это сделать, он, однако, еще вернулся в Александрию. Здесь он сказал "прости" риторике и всему остальному, над чем он до этого трудился, и стал собеседником александрийских философов. Учением Аристотеля он занимался у философа Олимпиодора 6, слава которого гремела, а за математическими науками ходил к Герону, человеку благочестивому и в искусстве обучения не знавшему равных. Оба этих мужа так пленились добронравием юноши, что Олимпиодор хотел помолвить с ним свою дочь, тоже воспитанную на философии, а Герон принял его к своему очагу и без колебания делился с ним всем своим благочестием. Олимпиодор умел замечательно говорить – из-за легкости и быстроты его речи слушатели понимали его с трудом; но Прокл, слушая его, однажды после занятая пересказал товарищам все, о чем говорил учитель, почти слово в слово, хоть урок был очень большой. Об этом рассказал мне его товарищ по учению Ульпиан из Газы, тоже немалую часть жизни отдавший философии. А книги Аристотеля по логике Прокл без труда выучил наизусть, хотя всякому, кто берется за философию, и читать-то их нелегко.
Вот при ком учился он в Александрии, пользуясь их близостью во всем, чем они были сильны. Когда же он стал замечать, что при чтении философов они предлагают толкования, недостойные философской мысли, то дальнейшими такими занятиями он пренебрег и вспомнил о том, что вещала, явившись ему, богиня в Византии.
Тотчас отправился он в Афины, сопутствуемый всей словесностью и всей философией, путеводимый богами и благими духами; это они указали ему стать блюстителем философии, чтобы прямой и незапятнанной оставалась преемственность платоновского учения. Это воочию было явлено в самом начале его путешествия, когда подлинно божественные знамения предуказали ему отцовский жребий и свыше назначенную долю преемника Платона. Дело было так. Когда он приехал в Пирей и об этом узнали в городе, то встретить его пришел к пристани Николай, впоследствии знаменитый софист, а тогда еще ученик афинских наставников: он хотел принять Прокла и привести его к себе как земляка, потому что и сам был из Ликии. Они пошли в город. По дороге Прокл устал от ходьбы; и вот возле святилища Сократа (а он еще не знал и не слышал, что где-то в этом месте почитается Сократ) он попросил Николая остановиться и посидеть немного, а если можно, то принести ему воды: ему очень хочется пить. Николай тотчас послал за водой, и принесли ее как раз из этого самого святилища: там бил источник невдалеке от самой статуи Сократа. А когда Прокл стал пить, Николай вдруг понял, что это знамение: "Не случайно ты сел в святилище Сократа и в первый раз испил в нем аттической воды!" И тогда, встав, он преклонился перед своим спутником, а потом они пошли дальше к городу. Когда Прокл уже поднимался на акрополь, у входа ему встретился сторож с ключом, собиравшийся уже запирать ворота, и сказал ему так (я в точности передаю его слова): "Кабы не ты, я запер бы ворота!" Может ли быть знамение яснее этого? Право, чтобы понять его, не надобно ни Полиида, ни Мелампа 7.
Риторы в Афинах готовы были драться за него, полагая, что приехал он к ним; но он и тут пренебрег риторическими занятиями, а направился к первому среди философов, Сириану, сыну Филоксена. При Сириане был тогда и Лахар, ученик этого философа, искушенный в философских рассуждениях и столь же славный в софистике, как Гомер в поэзии. Он был при Сириане; время было позднее, и за совместными их разговорами зашло солнце и впервые после новолуния показалась луна. Они попрощались с Проклом и отпустили юного гостя, чтобы никто не мешал им воздать поклонение божеству. Но Прокл и отойти не успел, как сам заметил луну, явившуюся в своем небесном доме, и сам, развязав и сняв сандалии, тут же, у хозяев на глазах, приветствовал богиню. Пораженный такою смелостью мальчика, Лахар сказал тогда философу Сириану божественные слова Платона о великих душах: "Будет из него или великое благо, или совсем тому противное!" Вот какие знамения (и это лишь немногие из многих) были явлены от богов этому философу тотчас по приезде его в Афины.
Сириан принял юношу и отвел его к великому Плутарху, сыну Нестория 8. Увидев юношу, которому не было и двадцати лет, услышав про его выбор и великую любовь к философскому образу жизни, тот безмерно ему обрадовался и с охотою предложил ему свои философские беседы, хоть по возрасту это было ему нелегко: был он уже глубоким старцем. У Плутарха прочитал Прокл сочинение Аристотеля о душе и Платонова "Федона"; и великий старец побудил его записывать свои речи, пользуясь юношеским честолюбием и обещая ему, что когда записей наберется достаточно много, то получится целая книга "Записки Прокла о Платоновом "Федоне"". Он радовался, видя в юноше рвение ко всему прекрасному, говорил ему не раз "дитя мое" и принимал у своего очага. А когда он заметил, как твердо воздерживается юноша от животной пищи, он стал убеждать его не быть столь последовательным и позаботиться, чтобы тело могло служить работе души; то же самое сказал он о пище юноши и философу Сириану, но тот ответил старцу так: "Позволь ему изучить, что надобно, хотя бы и при этом воздержании, а там пусть он хоть с голоду умрет, если хочет". Так заботились о нем его учители.
Два года прожил еще старец после прихода к нему Прокла и, умирая, завещал заботу о юноше преемнику своему Сириану и внуку Архиаду. И Сириан, приняв его, не только много помогал ему в науках, но и во всем остальном был ему товарищем, разделяя с ним философский образ жизни: он видел, что нашел в юноше такого слушателя и преемника, какого давно искал, – восприимчивого и к божественным заветам и к бесчисленным людским познаниям.
Итак, менее чем за два года прочитал он насквозь все писания Аристотеля по логике, этике, политике, физике и превыше всего по богословию. А укрепившись в этом, словно в малых предварительных таинствах, приступил он к истинным таинствам Платонова учения, приступил чередом и не сбиваясь с шага, как говорится в пословице. Сокрытые в нем божественные святыни он старался прозреть непомраченными очами души и незапятнанной ясностью умозрения. Ночью и днем, в бессонных трудах и заботах, переписывая сказанное Платоном в единый свод и со своими замечаниями, он в немногое время достиг таких успехов, что уже к двадцати восьми годам написал блестящие и полные учености "Записки о "Тимее"" и много других сочинений. Такое образование еще больше послужило к украшению его нрава, и вместе с науками он умножил и свои добродетели.
Занимался он и политикою, следуя политическим сочинениям Аристотеля и Платоновым "Законам" и "Государству". А чтобы рассуждения его об этом предмете не казались пустыми и на деле неосуществимыми, он побудил к этому делу Архиада, друга богов, сам же он всецело отдаться политике не мог, препятствуемый более важными заботами. Архиада он поучал и наставлял во всех доблестях и навыках политика; как учитель при бегуне, он советовал ему превзойти всех заботами о городе в целом и в то же время благодетельствовать каждому жителю в отдельности, следуя всем добродетелям, особенно же справедливости. Такое усердие порождал он в нем и своими поступками, когда показывал и щедрость и великодушие, одаряя деньгами и друзей, и родственников, и гостей, и сограждан, чтобы видно было, насколько он выше всякого любостяжания. Немалые деньги пожертвовал он и на общественные нужды; а умирая, завещал свое имущество не только Архиаду, но и двум городам – своей родине и Афинам. Поэтому и от природы своей, и от дружбы Прокла Архиад сделался таким пытателем истины, что наши товарищи упоминали о нем лишь с благоговением, называя его "благочестивейший Архиад".
Философ и сам иногда подавал политические советы: он присутствовал в городских собраниях, высказывая разумные мнения, он разговаривал о справедливости с правителями и свободою своего философского слова не просто убеждал, а чуть ли не заставлял их воздавать каждому по заслугам. Да и вообще он заботился о добропорядочности своих читателей и побуждал их к умеренности в делах общественных – побуждал не только словами, но и делом, всю жизнь являя собою словно воплощенный образец умеренности. А гражданское свое мужество явил он истинно Геракловым подвигом. Время тогда случилось бурное и полное смятения 9, буйные ветры сшибались над благозаконною его жизнью, а он, несмотря на опасность, продолжал жить, как жил, бестрепетно и стойко, и лишь когда зложелатели, словно гигантские коршуны, обрушились на него, как на добычу, он решил уступить ходу вещей и уехал из Афин в Азию. Это обернулось ему великим благом: не иначе как божество его измыслило повод для такой поездки для того, чтобы он не упустил знакомства с таинствами, древнейшие уставы которых еще блюлись в Азии. Теперь же и сам он их познал от местных жителей, и местные жители, забыв кое-что за давностью времени, вновь научились этому от философа, несравненного в своих рассказах о божественных предметах. Притом делал он это и вел себя так незаметно, как ни один пифагореец, незыблемо блюдущий завет учителя: "Живи незаметно!" В Лидии он провел год, а затем произволением богини любомудрия вернулся в Афины. Вот каким образом явил он и силу мужества – сперва от природы своей и нрава, а потом от науки и поисков первопричины. Был у него и другой способ явить в действия политический свой ум: он писал послания правителям и благодетельствовал этим целые города. Свидетели тому все, кто им облагодетельствованы, – и афиняне, и адросцы, и другие иноплеменники.
Содействовал он и распространению занятий словесными науками, и на себя принимая заботу об ученых, и правителей побуждая распределять между ними по заслугам разные пособия и другие награды. Причем делал он это не без разбору и наобум: он самих своих подопечных побуждал к заботе о собственных науках, обо всем их расспрашивая и допытывая, так как сам отлично умел разбираться во всем. И если чьи ответы обнаруживали нерадивость, он бранил нерадивого так строго, что казался и гневливым и не в меру тщеславным в своем притязании верно судить обо всем. Он и впрямь был тщеславен, но это не было в нем пороком, как в других: тщеславие было в нем обращено лишь к добродетели и благу, а без такого рвения вряд ли что бывает великое меж людей. Был он и гневлив, не спорю, но в то же самое время и кроток: успокаивался очень быстро и из гневного делался податливым, как воск. Он мог бранить собеседников и в то же время жалеть их, помогая им и заступаясь за них перед правителями.
Здесь кстати припомнить и другую черту его человеколюбия, потому что такое вряд ли можно рассказать о ком-нибудь другом. Жены и детей у него никогда не было так он сам захотел, и хотя мог выбирать меж многими самыми знатными и богатыми невестами, однако, как сказано, сохранил свою свободу. Но при этом о своих товарищах и друзьях со всеми их детьми и женами он заботился так, словно всем им сразу был отцом и родителем, – таково было его попечение о жизни каждого. И если кому из ближних случалось занемочь, он тотчас прежде всего обращался к богам с песнопениями и богатыми жертвами, а потом являлся к больному, полный забот, созывал врачей, торопил сделать все, что может их искусство, сам порою подавал меж ними опытные советы и многих таким образом спас от смертельной опасности. А как добр он был к ближайшим своим рабам, это всякий может усмотреть по завещанию блаженнейшего этого мужа. Из всех своих близких больше всего любил он Архиада и его родственников, во-первых, потому что он был потомком философа Плутарха, а во-вторых, потому что он был с ним связан пифагорейскою дружбою, как учитель и как соученик. Из двух этих привязанностей, упомянутых нами, вторая была даже более тесной: ни у Архиада не было иных желаний, чем у Прокла, ни у Прокла, чем у Архиада.
Сказав о его дружбе, мы достойным образом завершаем ряд общественных его добродетелей, которым далеко еще до истинных, и переходим к добродетелям очистительным, которые уже совсем иного рода, чем общественные. Конечно, и последние тоже способствуют очищению души, давая человеку прозорливость в делах человеческих и даже уподобление богу, которое есть высшая цель души. Но душу от тела освобождают эти два рода очищений по-разному, одни больше, другие меньше. Есть и общественные некоторые очищения: кто в здешней жизни с ними знаком, того они украшают, исправляют, тому они размеряют и умеряют душевные порывы, влечения и всяческие страсти, того они освобождают от ложных мнений. Но есть очищения и выше их: они отделяют и отрешают от нас все свинцовое бремя бытия, они открывают путь бегства из здешнего мира, и к ним-то прилежал наш философ во всей своей философствующей жизни: и на словах он изучал досконально, в чем они состоят и как совершаются в человеке, и жил он в совершенном соответствии с ними, всякий поступок свой направляя к такому отделению души, ночью и днем прибегая к отворотным молениям, к омовениям и ко всяким другим очищениям, и орфическим, и халдейским, а к приморскому бдению 11 сходя неустанно каждый месяц, а то и дважды или трижды в месяц: не только в расцвете лет у него хватало на это сил, но и на закате жизни он выполнял этот обычай неукоснительно, как закон.
В неизбежных наслаждениях пищей и питьем был он сдержан до крайности – настолько, чтобы лишь не занедужить и не обессилеть. Более всего любил он воздерживаться от одушевленной пищи; и даже когда сильнейшая надобность заставляла нарушать это воздержание, он едва к ней притрагивался, чтобы только не нарушить обряд. Священнодействиями в честь Матери Богов, принятыми у римлян, а еще до этого у фригийцев, он очищался ежемесячно; египетских недобрых дней остерегался усерднее, чем сами египтяне; а сверх того постился в некоторые особые дни ради являвшихся ему видений. В последний день месяца он никогда ничего не ел и даже заранее не наедался, потому что новолуние праздновал всегда благолепно и пышно. Вообще праздничные дни он отмечал все, даже чужеземные, по установленным их обычаям, и это было у него не поводом для праздности и чревоугодия, как у других, а случаем для общения с богом, песнопений и тому подобного. Свидетельством тому – сами его песнопения, славословящие не только эллинских богов, но и газейского Марна, и аскалонского Асклепия Леонтуха, и Фиандрита, столь почитаемого у арабов, и Исиду, чтимую в Филах, да и всех остальных наперечет. Это было всегдашним обыкновением благочестивейшего мужа: он говорил, что философ должен быть не только священнослужителем одного какого-нибудь города или нескольких, но царем целого мира. Вот каково было его самообладание во всем, что касалось очищения и благолепия.
Страдания он умел отстранять от себя, а если бывал ими настигнут, то переносил их с кротостью, и ему было легче оттого, что лучшая часть его была от них свободна. Твердость духа его перед болью особенно видна была в последней его болезни. Угнетаемый недугом, мучимый болями, он отделывался от них тем, что снова и снова просил нас петь гимны богам, и, пока мы пели, он испытывал бестревожность и покой от всех страданий. Удивительнее всего, что он даже помнил то, что мы пели, хотя почти все остальные людские дела выпали из его памяти от наступившей слабости: когда мы начинали петь, он подсказывал нам слова гимнов, а также Орфеевых стихов, которые мы перед ним читали. И не только в телесных страданиях проявлял он такую стойкость, но еще того больше – в неожиданностях житейских обстоятельств: всякий раз, как что-нибудь приключалось, он только говорил: "Так оно и есть, так оно и бывает". Достопамятные эти слова кажутся мне лучшим свидетельством величия его души. Гнев свой он умел обуздывать и либо совсем не возмущался, либо не возмущался разумною частью души, остальною же если и возмущался, то лишь невольно и слегка. Любовною же страстью, по-моему, увлекался он только в мечтаниях, да и то мимолетно.
Вот каким образом слагалась и внутренне складывалась душа этого блаженного мужа, почти достигая отделения от тела, хотя по видимости еще связанная с ним. Было в ней разумение – не житейское разумение, помогающее управлять тем, чем можно и не управлять, а иное, чистейшее мышление, обращенное само на себя и не скованное представлениями тела. Была умеренность – умение чуждаться всего дурного и не держаться в страстях середины, а вовсе быть от них свободным. Было мужество – в том, чтобы не страшиться отделения души от тела. Разум и ум владычествовали в этой душе, низшие чувства не перечили очистительной справедливости, и вся жизнь его была красива.
От такого рода добродетели постепенно и без труда, словно по некой лестнице совершенства, взошел он к добродетелям высшим и превосходнейшим, путеводимый верною природою и ученым воспитанием. Очистившись, вознесшись над всем житейским, свысока глядя на всех его тирсоносцев 12, он достигнул истинного вакханства, воочию узрел блаженные его зрелища и к науке своей пришел не показательными рассуждениями и умозаключениями, а словно прямым взглядом взметнул непосредственный порыв умственной своей силы к прообразам божественного Ума, достигнув этим той добродетели, которую вернее всего именовать разумением, а еще того лучше – мудростью, а если можно, то и любым более торжественным именованием. Действием этой силы наш философ без труда прозрел все эллинское и варварское богословие, даже то, которое было затуманено баснословием, и вывел его на новый свет для всех, кто хотел и мог ему следовать, вдохновенными своими толкованиями и согласованиями. Он перечитал все древние сочинения, он разборчиво выделил в них все, что было подлинного, отвел как поношение все, что обнаружилось легковесного, сопоставлением и строгой проверкой опроверг все, что противоречило благим утверждениям. О каждом из этих предметов он рассуждал в беседах с выразительностью и ясностью, обо всех них оставил записи в своих сочинениях. В беспримерном своем трудолюбии он устраивал в день по пяти разборов, а порой и больше, и писал не меньше, чем по семисот строк. Посещал он и других философов, ведя с ними по вечерам неписаные беседы, но и при этом не забывал ни на миг о ночных обрядах и бдениях, не забывал и преклониться перед солнцем на восходе, на полудне и на закате.
Он и сам был зачинателем многих учений, до него не ведомых, – и о предметах естественных, и об умственных, и о божественных. Так, он первый установил, что есть некоторый род душ, способных созерцать многие идеи одновременно, и что души эти занимают среднее положение между Умом, объемлющим все единым взглядом, и теми душами, которые способны восходить лишь к одной идее. Кто желает, тот может сам познакомиться с остальными его открытиями, перечитавши его сочинения; я же здесь перечислять этого не буду, чтобы подробным пересказом не затягивать мою речь. Кто перечитает его сочинения, тот сам убедится, что все сказанное мною о нем – истинная правда; а еще больше он бы в этом убедился, если бы сам его увидел, посмотрел в его лицо, послушал его толкования и дивные рассуждения о предметах сократических и платонических, которые он вел каждый год. Ибо видно было, что не без божественного вдохновения льется его речь: снежным потоком струились слова из премудрых его уст, очи его казались полны некоего огня, и во всем лице было божественное сияние. Один человек по имени Руфин, достойный, нелживый и заслуженный в государственных делах, присутствуя однажды при его толкованиях, увидел сияние вокруг его головы и, едва философ кончил, преклонился перед ним и под присягою поведал о своем божественном видении. Этот же Руфин, когда философ по миновании несчастий воротился из Азии, предлагал ему в подарок много золота, но Прокл этим пренебрег и решительно отказался его принять.
Но вернемся к тому, о чем мы начали. Перечисляя умозрительные его добродетели, мы рассказали (хоть и недостойно мало) о его мудрости; теперь следует сказать о его справедливости, тоже принадлежащей к этому кругу добродетелей. Выражается она не во многих частях, как предыдущие, и не в согласовании этих частей, а главным образом в свойственных ей действиях; определяется она сама по себе и относится к умственной части души. Свойственные ей действия – это усердие об Уме и о боге; и наш философ отличался в этом, как никто другой. Даже давая себе отдых от целодневного труда и подкрепляя тело сном, не оставлял он своих размышлений. Он стремился как можно скорее стряхнуть с себя сон, эту леность души; еще далеко было до конца ночи, еще не звал молитвенный час, а он уже сам просыпался и, не вставая с ложа, слагал, гимны или обдумывал учения, а встав поутру, записывал их.
Умеренность, следующую за этими добродетелями, он соблюдал в такой же мере. Состоит она в том, что душа обращается внутрь, к Уму, а ко всему остальному остается неприкосновенна и невозмутима.
Мужество, содружное с ними, было в нем не менее совершенно: бесстрастие, цель этой добродетели, было предметом его стремлений, бесстрастия достиг он в своем естестве, и вся жизнь его, по слову Плотина, была не жизнью доброго человека, живущего общественными добродетелями, а жизнью богов, ради которой оставил он человеческую: богам, а не добрым людям, был он подобен во всем.
Все эти добродетели он усвоил еще в пору учения своего при философе Сириане и исследования старинных трудов. От этого же учителя воспринял он и начатки орфического и халдейского богословия, но это были, так сказать, лишь семена, потому что услышать об этом подробно ему уже не довелось. Дело было так: Сириан предложил ему и Домнину (сирийцу-философу, впоследствии своему преемнику) 13 сделать выбор, каких они от него хотят толкований: на Орфеевы стихи или на изречения оракулов; но они не сошлись в выборе, и Домнин выбрал Орфея, а Прокл – оракула; да и то вскоре оборвалось, потому что жить великому Сириану осталось уже недолго. Однако, подвигнутый наставником, он уже после его кончины погрузился в его записи об Орфеевой мудрости, в бесчисленные писания Порфирия и Ямвлиха об оракулах, в халдейские книги того же рода и, наконец, в сами слова божественных оракулов; и это было путем его восхождения к пределу добродетелей, открытых человеческой душе, – к тем, которые божественный Ямвлих так прекрасно назвал боготворческими. Он собрал все толкования предшествующих философов и обработал их со всею должной тонкостью мысли, он свел воедино важнейшие сочинения о богоданных оракулах и прочие изложения халдейского учения и на все это потратил пять лет. В это время ему приснился вещий сон: будто великий Плутарх говорит ему, что жизни его будет столько лет, сколько он, Плутарх, составил четверословий на оракулы; а четверословий этих при пересчете оказалось семьдесят. Что сон этот был вещий, стало ясно при конце его жизни: прожил он, как уже сказано, семьдесят пять лет, но последние пять уже в бессилии. От грубой и несносной пищи, от слишком частых омовений и тому подобных надсад цветущее тело его изнурилось и на семидесятом году впало в немощь, ослабев для всякого труда. Он по-прежнему творил молитвы и слагал песнопения, по-прежнему кое-что писал и беседовал с друзьями, но прежних сил для всего этого уже не имел. Тогда-то он и припомнил свой сон, подивился и не раз говорил с тех пор, что жизни его было только семьдесят лет. В этом расслаблении более всего побуждал его к продолжению ученых толкований молодой Гегий, с детства являвший все признаки наследственных добродетелей и поистине казавшийся звеном в золотой цепи Солонова рода. Беседуя с Проклом о Платоновом и ином богословии, он выказывал великое прилежание; и поэтому старец передал ему свои сочинения, радуясь от всей души, что юнец так глубоко внедряется в каждую науку. Вот что можно коротко сказать об искушенности его в халдейском учении.
Что же касается Орфея, то однажды, читая с ним Орфеевы стихи, я заметил, что в его толкованиях есть богословие, не только почерпнутое у Ямвлиха и Сириана, но и гораздо более обширное и глубокое; я попросил философа не обойти своими толкованиями и эти боговдохновенные стихи, написавши и о них законченные комментарии, но он ответил, что не раз уже помышлял об этом, но его решительно удерживали вещие сны; ему являлся наставник его Сириан в прямыми угрозами отвращал его от замысла. Тогда я пустился на другую хитрость и попросил его пометить, что ему больше нравится в книгах его наставника; славный муж согласился в поставил условные значки против отдельных положений, а я их все собрал вместе – так и возникли его примечания и заметки к Орфею, довольно объемистые, хоть они и не охватывают всю его божественную поэзию или каждую его песнь целиком.
После того как от описанных забот он возвысил свою добродетель до высшей и совершеннейшей степени, до боготворчества, он не возвращался более к прежней степени, к умозрительной, но и из двух образов божественного жития не довольствовался тем, при котором один только ум устремляется к высшему, а прилагал свою прозорливость и ко второму, еще более божественному, ничего общего не имеющему с тем человеческим образом жизни, о котором говорилось ранее. Он стал бывать в халдейских собраниях и беседах, участвовал в их безгласных хороводах и усвоил все эти обычаи, а смысл и назначение их ему открыла Асклепигения, дочь Плутарха: она одна переняла от отца и сохранила заветы оргий и всей боготворческой науки, идущей от великого Нестория 14. Философ наш еще и раньше, очистившись по халдейскому обряду, видел воочию светоносные призраки Гекаты и общался с ними, как сам о том упоминает в одном сочинении. Мало того: вращая вертишейку 15, он навел на Аттику дожди и отвратил от нее роковую засуху; талисманами он усмирял землетрясения; и, пытая вещую силу треножника, произносил стихи о своей собственной судьбе. Так, на сороковом году ему приснилось, что он говорит такие слова:
Там, в наднебесной выси бессмертное пышет сиянье,
Из родника излетев, где божественный огнь пламенеет.
А на сорок втором году ему приснилось, что он восклицает так:
Се не моя ли душа, исходящая огненной силой,
Распростираясь умом, воспаряет в эфирные светы
И расточает, бессмертная, громы в кругах звездоносных?
Наконец, во сне открылось ему и то, что он – звено в Гермесовой цепи и что живет в нем душа пифагорейца Никомаха.
Если бы мне захотелось растянуть рассказ, я бы многое мог еще сообщить о его боготворческих деяниях; но скажу из бесчисленных примеров лишь об одном, ибо это истинное чудо. У Архиада и Плутархи была дочь Асклепигения, ставшая женой Феагена, нашего благодетеля; когда она еще росла девушкой в родительском доме, ей случилось тяжело забелеть и врачи не могли ее вылечить. Для Архиада она была единственной надеждой на продолжение рода, и поэтому горевал он отчаянно. Когда врачи отказались помочь, он обратился, как всегда, к нашему философу, видя в нем последнюю опору и лучшего своего спасителя; с мольбою он попросил его, не откладывая, помолиться о дочери. Философ пошел молиться в храм Асклепия, сопровождаемый лидийцем Периклом, тоже достойным философом; храм этот был тогда еще благополучен, и святилище Спасителя 16 еще не было разрушено. И как только он помолился по старинному обряду, девушка разом почувствовала перемену и в болезни наступило облегчение: бог-Спаситель исцелил ее с легкостью. Совершив жертвоприношение, они воротились к Асклепигении и нашли ее в совершенном здравии, свободную от всей той боли, которая только что не давала ей покоя. Все это было сделано не таясь, в присутствии многих, так что зложелатели ни к чему не могли придраться. Помогло делу и жилье, в котором они жили: вдобавок ко всему остальному счастью этот дом, где жил и он, и родитель его Сириан, и прародитель (так он выразился) Плутарх, расположен был очень удобно по соседству с храмом Асклепия, прославленным у Софокла, и с храмом Диониса, что возле театра, на виду и во всяческой близости к акрополю самой Афины 17.
Самой Афине, богине-покровительнице мудрости, он также был люб; доказательство тому – весь им избранный философский образ жизни, показанный в нашей книге. Доказала это воочию и сама богиня: когда изваяние ее, поставленное в Парфеноне, было похищено теми, кто касается и неприкосновенного, то философу явилась во сне женщина прекрасного вида и возвестила ему скорее готовить дом: "Владычице Афин, – сказала она, – угодно остаться при тебе".
Был он любезен и Асклепию, об этом свидетельствует не только вышеописанное исцеление, но и явление этого бога, случившееся в предсмертной его болезни. Меж сном и бдением ему привиделся змей, проползший вокруг его головы, и тотчас с головы началось ослабление его боли, так что после этого видения почувствовал он, что болезнь от него отступает; и если бы не была уже в нем так сильна привычка к ожиданию смерти, а также если бы телу его был оказан необходимый уход, то, можно думать, он бы вновь вернулся к совершенному здравию. Рассказывал он, тронутый до слез, еще и вот какой достопамятный случай. В расцвете лет была у него боязнь, чтобы не постигла его отцовская подагра, так как известно, что эта болезнь обычно переходит от отца к сыну. И в самом деле, у него уже появлялись подагрические боли (об этом, пожалуй, следовало нам сказать еще раньше), как вдруг приключилось с ним другое чудо. Послушавшись чьего-то совета, он положил на больную ногу пластырь и лег в постель, как вдруг к нему слетел воробей, сорвал пластырь и унес. Уже и этот знак божественного целения был достаточным ободрением на будущее: однако, как сказано, и после этого он еще продолжал бояться болезни, молился богу и просил явить ему несомненное знамение. И вот однажды ночью (об этом и подумать было бы дерзко, но, чтобы открыть миру истину, надобно дерзать и не робеть) привиделось ему, что приходит из Эпидавра человек, осматривает пристально его голени и наконец, по доброте своей, не гнушается даже коснуться поцелуем его колен. С этих-то пор он избавился от страха на всю жизнь и достиг глубокой старости, не тронутый более этой болезнью.
Милость свою к этому боголюбезному мужу показал и Адроттский бог 18: когда Прокл явился в его храм, бог благосклонно удостоил его своим явлением. Дело в том, что философ не знал, а очень хотел узнать, какой или какие боги обитают и почитаются в этом месте, потому что местные жители говорили о том по-разному. Одни полагали, что храм этот посвящен Асклепию, и ссылались на многие убедительные свидетельства: в самом деле, здесь слышались божественные голоса, была накрыта трапеза для Асклепия, постоянно давались прорицания об исцелении здоровья, и, кто приходил сюда, тот получал чудесное избавление от величайших опасностей. Однако другие уверяли, что здесь обитают Диоскуры: были люди, видевшие средь бела дня на Адроттской дороге двух юношей прекрасного вида, которые ехали верхом и говорили, что торопятся в храм; с виду их приняли за людей, но тут же убедились, что явление их было божественным: когда видевшие их подошли к храму, то не успели они спросить, как им сказали, что юноши появились было перед храмовыми прислужниками, а потом разом исчезли из виду. От этих-то рассказов, которым он не мог не верить, и пришел философ в сомнение, так что обратился к богам этих мест с мольбою объявить ему, кто же они такие суть; и бог явился ему во сне, сказав явственно такие слова: "Как? или не слышал ты, как Ямвлих назвал их обоих, воспевши хвалу Махаону и Подалирию?" Мало того: бог удостоил блаженного мужа величайшей милости – он встал, как стоят в театрах возглашающие кому-нибудь хвалу, и с театральным видом и голосом, простерши руку, произнес (это подлинные слова божества): "Прокл – украшение города!" Какие же доказательства могут быть бесспорнее, что всеблаженный этот муж был любимцем богов? От избытка этого чувства близости с богами он всякий раз, вспоминая об этом видении и о божественной похвале, не мог сдержать перед нами слез.
Если бы я пожелал продолжать эту повесть и далее, рассказывая о том, как любил его Пан, сын Гермеса, и какой спасительной милости удостоил он его в Афинах, рассказывая и о том, какую блаженную долю ниспослала ему Матерь Богов, на великое счастье и особенную радость, то иные могли бы счесть слова мои пустыми, а пожалуй, и вздорными. Но он и вправду встречал от этой богини повседневную великую помощь словом и делом, столь обильную и неслыханную, что я сам не могу теперь всего ясно припомнить; кто хочет и об этой черте его жизни узнать во всех подробностях, тот пусть обратится сам к его книге о Великой Матери. Он увидит, что не без помощи самой богини раскрывал философ свое знание о ней, философски истолковывая все, что говорится и делается в баснословии о ней и об Аттисе, чтобы не смущать слух от звука погребальных плачей и всего остального, что бывает при таинствах.
Теперь, обозрев действия и достижения боготворческой его добродетели и показав, что во всех своих добродетелях был это такой человек, какого давно уже не видывали смертные, должны мы приступить и к завершению нашей речи. Начало ее было у нас не половиной целого, как говорит пословица, а и всем ее целым: начали мы говорить о счастье философа, а на середине опять вернулись к этому счастью, рассказывая, чем одарили его боги и провидение, какие были услышаны его молитвы, явлены видения, совершены исцеления и другие знаки божьего о нем попечения; мы перечислили все, чем наделила его судьба и удача, – отечество, родителей, телесные блага, наставников, друзей и прочие внешние обстоятельства; мы показали, что всюду здесь он превосходил величием и блеском всех остальных; мы отметили, наконец, все то, что достигнуто им было своею волею, а не пришло к нему со стороны, ибо таковы все дела, творимые целокупной душевной добродетелью; и в совокупности этого мы раскрыли, как сила его души в своем восхождении достигла предельной добродетели, украсившись всеми божескими и человеческими благами совершенной жизни.
Чтобы любители прекрасного могли из самого расположения светил при его рождении заключить, что жребий ему выпал не из последних и не из средних, а из самых первых, я укажу, как располагались они в его гороскопе. Солнце – в Овне, 16° 26'; Луна – в Близнецах, 17° 29'; Сатурн – в Тельце, 24° 23'; Юпитер – в Тельце, 24° 41'; Марс – в Стрельце, 29° 50'; Венера – в Рыбах, 23°; Меркурий – в Водолее, 4° 42'; гороскоп – в Тельце, 8° 19'; середина неба – в Козероге, 4° 42'; восхождение – в Скорпионе, 24° 33'; предыдущее новолуние – в Водолее, 8° 51'.
Скончался он на двадцать четвертом году после царствования Юлиана, при афинском архонте Никагоре Младшем, в семнадцатый день аттического мунихиона, римского же апреля. Тело его прибрали по афинскому старинному обряду, как о том и сам он распорядился перед смертью: никто на свете так не заботился о воздании долга усопшим, как этот блаженные муж. Ни один привычный афинский обряд не оставлял он без внимания, каждый год он обходил в урочные дни гробницы аттических героев, а потом философов, а потом других своих друзей и близких, и все уставные обряды творил перед ними не через помощников, а сам. Отслужив перед каждым, он возвращался в Академию и там в некотором месте приносил умилостивительные жертвы душам предков и всех родичей порознь, а потом в другом месте – душам философов совокупно, и, наконец, в третьем избранном месте благочестивейший муж воздавал почитание душам всех усопших вообще. Так и теперь его тело прибрали, как сказал я, по его завету, вынесли на дружеских руках и погребли в восточном предместье Афин близ Ликабетта, рядом с наставником его Сирианом – так завещал ему когда-то сам Сириан, нарочно отведя под могилы их двойной участок, а когда потом благочестивый Прокл заколебался, прилично ли это, Сириан уже умерший, явился ему во сне, упрекая за такие его помыслы. На гробнице Прокла вырезана надпись в четыре стиха, которые он сам сочинил:
Я – из Линии Прокл, а воспитан я был Сирианом,
Чтобы наставнику вслед здесь же наставником стать
Общая наши тела покрывает могильная насыпь –
Общий посмертный приют две успокоил души.
Год его кончины был отмечен знамениями: случилось затмение солнца, и такое, что настала ночь среди дня и в глубоком мраке стали видны звезды. Солнце в это время находилось в знаке Козерога, в восточном средоточии. Звездоведы отметили и другое затмение, которому предстояло случиться по миновании года. Небесные эти события скорбно знаменуют земные события, явственно означая утрату и конец светоча в философии.
Да будет здесь конец рассказу моему о философе. О друзьях и учениках его пусть пишет, кто хочет, всю истину: их у него отовсюду было много, и одни были ему только слушателями, а другие – ревностными последователями и товарищами в философии. Равным образом и сочинения его пусть перечисляет поименно кто-нибудь более усердный; я же сказал только то, что по совести моей считал нужным, чтобы почтить божественную его душу и приставленного к ней доброго демона. Поэтому о сочинениях его скажу лишь, что более всего он ценил свои записки о "Тимее", но и записки о "Феэтете" тоже любил. И не раз он говорил, что, будь на то его воля, он из всех старинных книг оставил бы только оракулы да "Тимея", а все остальное уничтожил бы для нынешних людей, которые только себе же вредят, подступаясь к книгам неискушенно и опрометчиво.
Та же работа Эвнапия из Сард, только в русском переводе:
Евнапий
ЖИЗНИ ФИЛОСОФОВ И СОФИСТОВ
ВВЕДЕНИЕ
Ксенофонт, единственный из всех философов украсивший [p.453] философию как словами, так и делами (что касается слов, то они заключены в его художественных произведениях и сочинениях по этике, а что до дел, то в них он был лучшим и своим примером учил полководцев; так что Александр Великий никогда не стал бы великим, если бы не Ксенофонт), сказал как-то, что следует записывать даже незначительные дела выдающихся мужей. Однако я в этом сочинении о выдающихся мужах расскажу не о мелких, а о великих их делах. Ибо если даже то, что лишь в шутку можно назвать добродетелью, достойно упоминания, то совершенно нечестиво молчать о свершениях действительно великих. О них-то и расскажет данное сочинение, конечно, тем, кто захочет его прочесть. Оно, может быть, не во всем точно (ибо точно рассказать обо всем невозможно), а лучшие философы и риторы не полностью отделены в нем от остальных; тем не менее, о каждом из выдающихся мужей я рассказал все, что необходимо. А сколь удачно в каждом случае слова данного сочинения соответствуют делам этих мужей, автор выносит на суд того, кто пожелает это сделать на основании тех свидетельств, которые он приводит. Необходимо сказать, что автор этих строк внимательно ознакомился со всеми имеющимися воспоминаниями, поэтому, если он где-то и грешит против истины, то эту ошибку следует отнести на счет других; точно так же ошибается и хороший ученик, обученный плохими учителями. Аналогичным образом следует поступать и в тех случаях, когда автор целиком следует правде, ибо здесь он руководствуется достойнейшими из очевидцев. Сам же автор пытался идти именно за теми, кто наиболее достоверен, стремясь тем самым сделать свою работу наименее уязвимой для критики. А поскольку тех, кто что-либо написал по нашей теме, было не очень много или даже, сказать по правде, совсем мало, то читатели должны следовать не только сочинениям прежних авторов, хотя и не исключительно тому, что дошло до наших дней в устных рассказах, а извлекать надлежащее из обоих источников. В том, что было взято из записанных сочинений, я не изменил ничего. Устные же сообщения, непостоянные и меняющиеся со временем, записаны мной для того, чтобы в этом виде обрести устойчивость и большее постоянство.
О ТЕХ, КТО УЖЕ СОСТАВЛЯЛ ИСТОРИЮ ФИЛОСОФОВ
[p.454] Историю философии и жизнеописания мужей-философов составляли Порфирий и Сотион1. Однако по стечению обстоятельств Порфирий завершает свое сочинение Платоном и его временем, тогда как Сотион доводит свою историю до более поздних времен, хотя он и жил гораздо раньше Порфирия. Все множество бывших между ними мужей философов и софистов не смогло вместить никакое описание по причине величия и многообразия их добродетели; жизнеописания лучших софистов без подготовки, но изящно «выплюнул»2 Филострат с Лемноса, а о философах никто должным образом не написал. В числе этих последних были Аммоний из Египта, учитель божественнейшего Плутарха, сам Плутарх, обаяние и лира всей философии, Эвфрат3 из Египта, Дион из Вифинии, которого называли Хрисостомом4, и Аполлоний из Тианы, который был не просто философом, но чем-то средним между богами и человеком; он был приверженцем пифагорейской философии и, следуя ей, явил много божественного и чудесного. Об этом исчерпывающе написал Филострат с Лемноса, который озаглавил свои книги «Жизнь Аполлония», хотя ему следовало бы назвать их «Пребывание бога среди людей». Примерно в те же времена жил и Карнеад, человек среди киников небезызвестный, и если уж возникла необходимость сказать что-то и о кинической школе5, то отметим, что к числу киников принадлежали еще Музоний, Деметрий и Менипп, а также многие другие; но эти были самыми известными. Отчетливые и подробные жизнеописания этих людей найти было невозможно, да их, насколько нам известно, никто и не составлял. Однако сами их сочинения были и являются достаточно хорошим описанием их жизни; они исполнены таким знанием и созерцанием этической добродетели и настолько глубоко исследуют и обозревают природу сущего, что у тех, кто в состоянии их изучить, всякое неведение улетучивается, словно легкая дымка. Точно так же и божественный Плутарх описал свою жизнь и жизнь своего учителя, рассеяв это описание по многим своим книгам; так, он говорит, что Аммоний умер в Афинах. Но он не назвал эти записи «жизнеописанием», хотя и мог вполне это сделать, поскольку самым прекрасным из его сочинений являются так называемые «Сравнительные жизнеописания» мужей, лучших по своим делам и поступкам. Фрагменты собственной жизни и жизни своего учителя он поместил в каждое свое сочинение, так что, если кто-нибудь их соберет, тщательно исследует то, что в них написано и показано, и с разумением по порядку прочтет их, то сможет узнать почти все о жизни этих людей. Лукиан из Самосаты, большой охотник посмеяться, написал сочинение о жизни Демонакта, современного ему философа, причем в этой книге, а также в нескольких других, он был совершенно серьезен.
Все это я вложил себе в память и обнаружил при этом, что одни факты все же совершенно остались от нас скрытыми, тогда как другие — нет. С разумением и тщательным образом поразмыслил я о том, что моя история может оказаться очень длинным и даже бесконечным описанием [p.455] жизней самых выдающихся философов и риторов, и что если я не откажусь от этого своего намерения, то как бы мне в конце концов не уподобиться тем любовникам, которые неистовы и перевозбуждены от своего чувства. Ибо они, видя свою возлюбленную и внешнюю красоту ее застывшего облика, опускают взгляд, не в состоянии смотреть на то, к чему клонит их страсть, потому что ослеплены красотой. Но если они видят сандалию, ожерелье или серьгу возлюбленной, то возбуждаются от этих вещей, устремляются к этому зрелищу и тают вблизи него, стремясь более почитать и любить символы красоты, нежели видеть саму красоту. Поэтому я, пускаясь в написание этого труда, постараюсь ни о чем не умолчать и не исказить того, что сам услышал, прочитал или узнал из расспросов современных мне людей, и, как подобает, поклонясь преддверию и вратам истины, передать все тем, кто будет после меня: и тем, кто пожелает просто послушать, и тем, кто окажется в состоянии последовать этому на пути к прекрасному.
По причине общих несчастий нас постигло время ран и утрат. Во времена Клавдия и Нерона был третий период изобилия мужей6 (второй период был после Платона, о чем всем хорошо известно). О несчастных одногодках (я имею в виду тех, кто жил во времена Гальбы, Вителлия, Отона, наследовавшего им Веспасиана и Тита, а также тех, кто пришел после них) и писать-то не стоит, дабы никто не подумал, что мы испытываем рвение к этому предмету; разве что необходимо мимоходом и кратко сказать о том поколении прекрасных философов, которое захватывает и время Севера7. Очень удачно распределить содержание нашего сочинения по правлениям императоров8, чтобы к превосходству добродетели прибавить величие судьбы9. И пусть никто не сердится, если мы, именно так обозначив времена, с которых возможно доказательно и подобающим образом начать, перейдем теперь к повествованию.
* * *
Философ Плотин происходил из Египта10. Написав, что он происходил из Египта, прибавлю к этому и название его отечества. Оно называется Лико. И хотя божественный философ Порфирий этого не отметил, он говорит, что был учеником Плотина и учился у него всю свою жизнь или большую ее часть. Алтари Плотина и теперь еще теплятся, а книги его в гораздо большей степени, чем сочинения самого Платона, в ходу не только у образованных людей, но и огромное множество народа, когда случается им слышать что-либо из его учений, склоняется к ним. Всю его жизнь изобразил [в своем сочинении] Порфирий, и так исчерпывающе, как не смог бы сделать никто другой11. Он также, как известно, растолковал многие из книг Плотина. Однако жизнь самого Порфирия, насколько мы знаем, никто не описал. Но выбрав из книг, которые я читал, свидетельства о нем, вот что я могу рассказать о Порфирии.
Родиной Порфирия был Тир, первый среди древних финикийских городов, и предки его были людьми небезызвестными. Он получил достойное образование и достиг в нем таких [p.456] успехов, что был слушателем у самого Лонгина, и за короткое время стал украшением своего учителя. Лонгин в то время был своего рода живой библиотекой и ходячим музеем, он особенно любил заниматься критикой древних, как это делали до него многие другие, и самым известным из них всех был Дионисий из Карии. Сперва, в сирийском городе, Порфирия называли Малхом (говорили, что слово это означает «царь»)12. Порфирием же его назвал Лонгин, отразив в этом имени признак царских одежд13. Под руководством Лонгина Порфирий достиг вершин образованности, овладев, как и учитель, в совершенстве всей грамматикой и риторикой. Но Порфирий приобрел склонность не только к таким занятиям, потому что был в нем стараниями учителя запечатлен всякий вид философии. Ибо Лонгин среди живших тогда мужей был во всем самый лучший, и огромное множество его книг и теперь находится в обращении, восхищая читателей. И если кто-либо выражал свое мнение о ком-нибудь из древних, то это мнение не принимали до тех пор, пока его не поддерживал Лонгин своим критическим замечанием. Так, приобретя основы образованности, всеми замеченный, Порфирий захотел увидеть великий Рим, дабы овладеть той мудростью, которая была в этом городе. Когда же в скором времени он появился в Риме и вошел в тесное общение с великим Плотином, то забыл всех других и предоставил всего себя этому философу. Ненасытно поглощая образованность [Плотина] и родниковые потоки его вдохновенных слов, Порфирий, как он сам говорит, через некоторое время вошел в круг его учеников, а потом, побежденный величием слов Плотина, возненавидел тело и человеческое бытие и поплыл на Сицилию через пролив и Харибду, где плавал, говорят, и Одиссей14. Он не желал жить в городе и не хотел слышать голоса людей (таким способом избегая и страдания, и удовольствия), а поселился на Лилибеуме (это один из трех мысов Сицилии, обращенный в сторону Ливии). Там Порфирий предавался плачу и морил себя голодом, не принимая приносимой ему пищи и «убегая следов человека»15. Но великий Плотин «соглядал не беспечно»16 за всем этим, но сам, своими ногами, последовав туда…17 или же послал ученика, чтобы тот все узнал, и нашел его лежащим и смог сказать ему такие ободряющие душу слова, что та была почти готова отлететь от тела, а также укрепил и его тело, дабы оно держало душу18.
Порфирий вдохновился этими словами и поднялся, а Плотин все сказанное тогда поместил в одну из написанных им книг19. И хотя философы укрывают свои тайные знания неясностью, как поэты — мифами20, Порфирий, благодаря лекарству прояснения и все испытывая проверкой, вывел в своих комментариях эти знания на свет.
Порфирий вернулся в Рим и с усердием занялся составлением речей, которые, когда случалось, он произносил перед публикой. Славу же Порфирия каждое собрание, [p.457] каждое скопление народа относили на счет Плотина. Ибо Плотина, из-за небесности его души, из-за непрямоты и загадочности его речей, слушать было тяжело и почти невозможно. Порфирий же, словно некая цепь Гермеса, протянутая к людям21, благодаря своей разнообразной образованности все излагал так, чтобы это было легко понять и усвоить. Сам он говорил (он, кажется, был еще молодым, когда это написал), что был облагодетельствован оракулом, как никто другой. В той же самой книге он пишет об этом и ниже, а после излагает много практических советов, объясняющих, как люди должны заботиться об этих оракулах. Он также говорит, что однажды изгнал из одной бани некоего демона. Местные жители называли этого демона Кавсата22. В число его учеников входили, как он сам о том пишет, многие знаменитые люди: Ориген, Америй и Аквилин23. Их сочинения сохранились, но из речей — ни одна. Хотя их учения прекрасны, стиль их сочинений незамысловат, и то же относится к речам. И все же Порфирий хвалит этих мужей за их красноречие, хотя сам он превосходил всех изяществом своих речей и один явил миру своего учителя и создал ему славу, поскольку не пренебрегал никаким видом образованности. Можно запутаться, но в то же время и восхититься тем, что не было дисциплины, которую бы он знал меньше другой, касалось ли это предмета риторики, или основательных познаний в грамматике, или того, что относится к науке о числах, или того, что ближе геометрии, или того, что касается музыки. Что же касается философии, то его достижения и в рассуждениях, и в этике невозможно передать словами. А что касается физики и теургии, то пусть лучше о них судят посвященные в таинства и мистерии. Таким существом, вместившим в себя всяческую добродетель, был этот муж. Изучая его творения, можно то восхищаться красотой его слова, более, чем самими учениями, то снова обращать внимание более на учения, нежели на силу слова. Кажется, Порфирий был женат, и до нас дошла его книга, которую он адресовал своей жене Марцелле, которую, как он говорит, он взял в жены, хотя она уже была матерью пятерых детей24, взял не для того, чтобы иметь от нее детей, но чтобы дать образование тем детям, которые уже у нее были; ибо отец детей его жены был его другом. Кажется, Порфирий дожил до глубокой старости. После себя он оставил много воззрений, противоположных тем, которые были изложены в его более ранних книгах. Об этом следует думать ни что иное, как то, что с возрастом он изменил свои мнения. Говорят, что он умер в Риме.
В эти же времена первыми среди риторов были в Афинах Павел и Андромах из Сирии. Акме Порфирия приходится на времена Галлиена, Клавдия, Тацита, Аврелиана и Проба, при которых жил и Дексипп, составивший историческую хронику25, муж, преисполненный знаний во всех науках и сильный в логике.
После них появился знаменитейший философ Ямвлих, который происходил из знатного рода, принадлежавшего к числу самых богатых и процветающих. Его отечеством была Халкида, город, расположенный в Равнинной Сирии26. Став учеником Анатолия, который считался вторым после Порфирия, Ямвлих многому у него научился и достиг вершин [p.458] философии. После Анатолия он пришел к Порфирию, и нет ничего, чего бы он не перенял и у Порфирия, за исключением его складности речи и силы слова. Ибо Ямвлих не облекал свои слова приятностью и изяществом, не обладают они и ясностью и не украшены чистотой слога. Однако они не являются совершенно неясными, нет в них и речевых ошибок, но, как говорил Платон о Ксенократе, он не приносит жертвы Харитам Гермеса27. Поэтому он не располагает слушателя и не поощряет его к чтению, но, скорее, отвращает его от этого и терзает его слух28. Но поскольку Ямвлих упражнялся в справедливости, то его настолько благосклонно выслушивали боги, что учеников у него было огромное множество, и те, кто имел желание учиться, стекались к нему отовсюду. Кто был из них лучшим, сказать трудно. Ибо были там Сопатр из Сирии29, муж способнейший как в красноречии, так и в сочинительстве, Эдесий и Евстафий из Каппадокии, из Эллады — Феодор30 и Евфрасий, мужи высшей добродетели, и множество других, не слишком отстоящих от них по силе своего красноречия, так что даже удивительно, что он им всем был полезен. Ибо ко всем он был необыкновенно щедр. Однако некоторые ритуалы поклонения божеству Ямвлих совершал наедине с самим собой, отдельно от друзей и учеников; но большую часть времени он проводил с друзьями31. Питался Ямвлих умеренно, как древние, и в то время, как другие пили вино, он возлежал с ними и услаждал их беседой, наполняя их нектаром своих слов. Они же, непрерывно и беспрестанно наслаждаясь этим, постоянно докучали ему. Так, однажды ученики избрали из своей среды самых красноречивых, и те спросили Ямвлиха: «Божественнейший учитель! Почему некоторые обряды ты совершаешь наедине с собой, а не делишься с нами своей совершеннейшей мудростью? Ибо от твоих рабов нам стало известно, что, когда ты молишься, то будто бы взлетаешь над землей более чем на десять локтей32. Тело же твое и одежда при этом меняют свой цвет и приобретают какую-то златовидную красоту. По окончании же молитвы тело у тебя снова становится таким, как и до молитвы, и, сойдя на землю, ты начинаешь общаться с нами». Ямвлих же на эти их слова рассмеялся, хотя и не был большим охотником до смеха33. Он сказал им: «Тот, кто таким образом ввел вас в заблуждение, не был лишен остроумия. Однако на самом деле все совсем не так. Впредь я ничего не буду совершать отдельно от вас». Все это было на самом деле. К пишущему же эти строки рассказ об этом случае дошел от его учителя Хрисанфия из Сард. Он был учеником Эдесия, а Эдесий был одним из первых учеников Ямвлиха, и одним из тех, кто говорил с ним тогда. Он рассказывал также, что были и явные доказательства божественности Ямвлиха, а именно следующие. Солнце подходило к пределам созвездия Льва, так что образовалась констелляция, которая называется Собака. Наступило время для жертвоприношения, которое устроили в одном из пригородных домов Ямвлиха. Когда все было лучшим образом сделано, они отправились домой, идя медленно и неторопливо. Разговор у них велся о богах, что прилично для жертвоприношения. Вдруг посреди разговора Ямвлих прервал свою мысль, словно обрубив [p.459] голос, и глаза его на какое-то время неподвижно уперлись в землю34; затем он посмотрел на друзей и сказал им негромко: «Нам следовало бы пойти другой дорогой, потому что по этой недавно везли покойника»35. Сказав это, он перешел на другую дорогу, которая казалась более чистой, и с ним пошли некоторые из учеников, которые сочли достойным стыда оставлять учителя. Но большинство друзей, любители поспорить, в числе которых был и Эдесий, оставили Ямвлиха, решив выяснить, не обманывает ли он, и, подобно собакам36, тщательно все разнюхать. Вскоре показались те, кто хоронил покойника. Эти же ученики не только не отошли от них подальше, но обратились к ним с вопросом, проходили ли они именно по этой дороге. Те же ответили: «Да, конечно». Потому что другой дороги [на кладбище] не было.
Но они были свидетелями и еще более боговидного случая. Когда, всей толпой, они стали часто досаждать ему, говоря, что связанное с покойником происшествие — сущий пустяк, и что все произошло благодаря его превосходному обонянию, и что они хотят узнать что-нибудь другое, более великое, Ямвлих сказал им: «Это зависит не от меня; но случится, когда наступит время». Спустя некоторое время они решили отправиться в Гадары, место, где находятся сирийские горячие бани, вторые после римских, расположенных в Байах, с которыми не могут сравниться никакие другие37. Пришли они туда летом. Однажды, когда Ямвлих мылся, а другие мылись вместе с ним, они пристали к нему с прежней настойчивостью. Ямвлих на это улыбнулся и сказал: «Неблагочестиво просить, чтобы это показали, но ради вас все будет сделано». Среди этих теплых источников было два, по размерам меньше других, но более приятных, чем прочие. Ямвлих повелел ученикам разузнать у местных жителей, как эти источники издревле назывались. Те, выполнив поручение, сказали: «Без притворства: вот этот источник называется Эрот, а следующий за ним — Антэрот». Ямвлих же тотчас коснулся воды рукой (он как раз сидел на ограждении источника) и, произнеся короткие заклинания38, вызвал наверх из источника мальчика. Мальчик был бел, среднего роста, волосы его были золотыми, а грудь и спина у него блестели; и вообще было похоже, что он или еще купался, или только что искупался. Друзья были потрясены, а Ямвлих сказал им: «Пойдемте к следующему источнику». И сам встал и пошел, пребывая в раздумии. Сделав39 то же самое и у второго источника, Ямвлих вызвал другого Эрота, точь-в-точь такого же, как первый, только волосы его были темнее и при свете солнца выглядели неряшливо. Оба мальчика обвили Ямвлиха руками и прильнули к нему, словно дети к своему родному отцу. Он же отнес их обратно в их источники и, помывшись, ушел в сопровождении друзей. После этого случая толпа учеников уже ничего не проверяла, но, словно влекомая на прочном поводке, отказалась от поиска доказательств и всему верила. Рассказывают также и о других случаях необычного и чудесного, но я ни об одном из них не написал, потому что считаю ненадежным и богоненавистным [p.460] делом вводить в свое сочинение, которое я стремлюсь основывать на прочных и верных сведениях, искаженные и непостоянные мнения. То, что я пишу, основано на устных рассказах, идущих от очевидцев, за исключением тех случаев, где я следую мужам, которые верят не только одним фактам, но и охотно допускают возможное. Никто из учеников Ямвлиха, насколько нам известно, о нем ничего не написал. Об этом я говорю с полным основанием, поскольку и Эдесий замечает, что и сам он ничего о Ямвлихе не написал, и никто другой не отважился этого сделать.
В те же времена, что и Ямвлих, жил превосходнейший в диалектике Алипий. Телом он был крошечный, не более пигмея, но казалось, что все его видимое тело было душой и умом; так что, хотя тленное в нем и не возросло величиной, зато оно перешло в то, что более боговидно. Поэтому, как говорит великий Платон40, что божественные тела, в отличие от земных, находятся в душах, так и об этом человеке можно было сказать, что он вошел в душу и держался более могущественного, и направлялся им. У Алипия было много учеников, но учение его заключалось в одних беседах, и ни одной книги он не опубликовал. Поэтому его ученики весьма охотно уходили к Ямвлиху, чтобы наполниться из него, словно из льющегося через край источника, постоянно выходящего за свои пределы. Судьбе было угодно, что эти люди, ставшие одинаково известными, однажды встретились, или, вернее, столкнулись друг с другом, подобно звездам, и сразу же вокруг них уселась толпа зрителей, что было похоже на великий мусейон. Покуда Ямвлих выжидал, когда его спросят, вместо того, чтобы самому задавать вопросы, Алипий, вопреки ожиданиям, отказавшись от всех философских вопросов, рисуясь перед зрителями41, спросил Ямвлиха: «Скажи мне, философ, несправедлив42 ли богатый или он наследник несправедливого? Да или нет? Ибо середина здесь невозможна». Ямвлиху не понравилась колкость его слов, и он ответил: «В обычае наших рассуждений, удивительнейший из мужей, обсуждать не того, кто превосходит других внешним богатством, но того, кто превосходит всех свойственной и подобающей философу добродетелью». Сказав так, Ямвлих удалился, и, как только он встал, встреча закончилась. Уйдя же и оставшись наедине с самим собой, Ямвлих поразился проницательности вопроса и часто затем встречался с Алипием наедине. Он так восхитился его основательностью и проницательностью, что, когда Алипий умер, Ямвлих написал его биографию. Автор этих строк смог ознакомиться с данным сочинением. Особенности композиции делают его темным, словно укрытым каким-то плотным облаком; но это происходит не по причине неясности в главном, а из-за того, что, хотя в биографию включено много поучительных речей Алипия, не дается ясных указаний на то, где и во время каких бесед они произносились. Книга также повествует о поездках Алипия в Рим, но не говорит о причинах этих поездок и не рассказывает о том, какое величие души он там явил. И хотя в книге говорится, что у Алипия было много учеников, но совершенно не показано, что значительного он сказал или сделал. Кажется, чудесный Ямвлих совершил здесь ту же оплошность, что и художники, которые, рисуя людей в цветущей поре, стремятся приукрасить их внешность по своему собственному желанию, разрушая тем самым всякую похожесть, в результате чего грешат как в отношении образца, так и в [p.461] отношении красоты. Так и Ямвлих слишком много хвалит Алипия, специально отбирая факты, которым бы соответствовала эта похвала. Он уделяет много места описанию страданий и бед, которые выпали на долю Алипия в судах, но о причинах этих событий он не рассказывает, делая это и по политическим соображениям, что естественно, и потому, что сам не стремился к этому. Ямвлих перемешал все события жизни Алипия, оставив даже для зорких трудным для понимания тот факт, что он восхищался этим мужем, особенно же преклонялся перед его самообладанием и неустрашимостью в тяжелых испытаниях, а также перед проницательностью и смелостью, которую тот являл в своих речах. Алипий был родом из Александрии. И это все, что я собирался о нем рассказать. Алипий умер в Александрии в преклонном возрасте, а вскоре после него умер и Ямвлих, который оставил после себя много корней и источников философии. Автор этих строк имел счастье приобщиться к тому урожаю, который они принесли. Тогда как другие из упомянутых учеников Ямвлиха разбрелись по всей Римской империи, Эдесий решил обосноваться в Пергаме в Мисии.
Школу Ямвлиха и его учеников наследовал именно Эдесий из Каппадокии. Он происходил из одного из самых знатных родов, однако его семья была бедна, и отец отослал Эдесия из Каппадокии в Элладу, чтобы тот обучился какому-нибудь прибыльному делу, полагая, что обретет богатство в своем сыне. Когда же сын возвратился, отец увидел, что он склонен к занятиям философией, и выгнал его из дома как ни на что не годного43. И выгоняя его, сказал: «Какая польза от твоей философии?» Сын же обернулся и ответил: «Не малая, отец. Ибо она учит почитать даже прогоняющего отца». Когда отец это услышал, он позвал своего сына обратно и восхитился его поведением. После этого Эдесий посвятил всего себя целиком завершению прерванного образования. Отец же сам вдохновлял теперь сына отправиться учиться, и не мог на него нарадоваться, словно был отцом бога, а не человека.
Когда Эдесий превзошел всех наиболее знаменитых тогда мужей, в том числе и тех, у кого он учился, и своим опытом стяжал значительную мудрость, он предпринял большое путешествие из Каппадокии в Сирию к славнейшему Ямвлиху, которое благополучно завершил. Когда же он увидел этого мужа и услышал его рассуждения, то отнесся к ним с пренебрежением и не стал более ходить их слушать. Правда, это продолжалось до тех пор, пока Эдесий сам не стал великим, немногим меньше Ямвлиха; не обладал он только пророческим даром, который был у Ямвлиха. Однако об этом ничего не написано, отчасти, возможно, потому, что сам Эдесий скрыл это, потому что времена были не те (ибо тогда правил Константин, который уничтожал самые известные из храмов44 и строил здания для христиан), отчасти же, наверное, и потому, что ученики Ямвлиха были склонны хранить полное молчание о том, что касалось мистериального, и обладали присущей иерофантам сдержанностью в словах. Ибо и автор этих строк, хотя и был с детства учеником Хрисанфия, лишь только на двенадцатый год своего ученичества был удостоен чести прикоснуться к его истиннейшим доктринам: такой великой была широко распространившаяся и сохранившаяся с тех времен до наших дней философия Ямвлиха.
[p.462] Когда Ямвлих покинул мир людей, то ученики его рассеялись кто куда, и ни один из них не остался без славы и известности.
Сопатр, который был одареннее всех благодаря возвышенности своей природы и величию души, не пожелал общаться с другими людьми, а поспешил к императорскому двору, чтобы своим словом управлять помыслами и делами Константина и направлять их на правильный путь. И здесь он проявил такую мудрость и стал таким влиятельным, что сам император поддался его обаянию и публично ввел его в совет, даровав ему место по правую от себя руку, что было чем-то неслыханным и невиданным. Но всесильные вельможи, воспылав ненавистью к тем придворным, которые обратились к изучению философии, выжидали, подобно Кекропам, усыпив не только Геракла, но и всегда немыслимо как бодрствующую Тюхэ; они составили тайный заговор, и не было такой детали в их злонамеренных планах, которую бы они упустили. Но как и в древности, во времена великого Сократа, никто из афинян (хотя они и были демосом) не осмелился бы обвинить его в чем-либо и написать на него, того, которого все афиняне считали ходячим изваянием мудрости, донос, если бы во время опьянения, безумия и необузданности Дионисий и следовавшего за ними ночного праздника, когда людей охватили смех, нерадение, легкомысленные и неверные страсти, Аристофан первым не ввел в эти тленные души смех и, передвигая по сцене под звуки хора плясунов, не убедил бы зрителей в том, что ему было нужно, высмеяв столь великую мудрость блошиными прыжками, описанием видов облаков и их форм45 и всем прочим, что используют в комедиях для того, чтобы вызвать смех. Когда некоторые увидели, что все вокруг получают от зрелища удовольствие, они возвели на Сократа обвинение и осмелились написать на него нечестивый донос; но со смертью этого мужа весь демос был ввергнут в несчастье. Ибо если мы от тех времен бросим мысленный взгляд вперед, то увидим, что после насильственной смерти Сократа афинянами не было сделано ничего выдающегося, но, наоборот, их город постепенно пришел в упадок, а вместе с ним подверглась разрушению и вся Эллада. То же самое можно увидеть и в заговоре против Сопатра. Ибо Константинополь, прежний Византий, в древние времена регулярно поставлял афинянам зерно46, и вообще товары из него вывозились в огромных количествах. В наши же времена ни множество грузовых судов из Египта, ни собираемые со всей Азии, Сирии, Финикии и с других народов огромное количество продовольствия, поставляемое в качестве дани, не в состоянии насытить пьяный демос, который Константин, опустошив другие города, перевез в Византий; этих людей он разместил поближе к себе, чтобы они, с похмелья, рукоплескали ему в театрах. Константину нравилось, когда возбужденный народ возносил ему хвалы и выкрикивал его имя, хотя бы даже по своей глупости они его с трудом выговаривали. Однако пристань Византия не удобна для причала кораблей, если только не дует сильный и постоянный ветер с юга. Но в то время произошло то, что часто случается в соответствии с природой времен года47; и демос, мучимый [p.463] голодом, собрался в театре. Пьяные, эти люди вовсе не были настроены на похвалы, и император утратил присутствие духа. Давние же клеветники нашли, что время для выступления самое лучшее, и сказали ему: «Это Сопатр, которому ты оказал такие почести, задержал ветры48 своим непревзойденным искусством, которое ты хвалил, и с помощью которого он также хочет занять императорский трон». Когда Константин это услышал, он всему поверил и приказал отрубить Сопатру голову, а те клеветники проследили, чтобы все было исполнено так же быстро, как и сказано. За эти беды вина лежала на Аблабии, префекте претория49, которого Сопатр обошел в императорских почестях. И поскольку я, как уже ранее сказал, описываю жизни мужей, искушенных во всяких науках, в том виде, в котором до меня дошли сведения о них, то не будет неуместным, если я вкратце расскажу и о тех, кто несправедливо этих мужей преследовал.
Аблабий, который организовал убийство Сопатра, происходил из очень незнатного рода, а со стороны отца — из слоя низкого и бедного. О нем сохранилась следующая история, которую никто пока не опровергнул. Один из египтян, принадлежащий к тем, которые занимаются астрологией50, однажды пришел в Город51 (египтяне имеют привычку во время путешествий вести себя неприлично, относясь с пренебрежением к другим людям, причем, делают это публично; вероятно, точно так же их учат вести себя дома). Придя же, он тотчас кинулся в таверну пороскошнее, чувствуя, что после дальней дороги у него пересохло во рту, сказал, что он чуть не задохнулся от жажды, и приказал приготовить для себя особое сладкое вино, деньги за которое он тут же заплатил вперед. Хозяйка харчевни, видя явную прибыль, засуетилась и стала с усердием ему прислуживать. Она умела также помогать женщинам при родах. Когда хозяйка поднесла килик египтянину и тот уже собирался пригубить вино, вбежал один из соседей и зашептал ей на ухо: «Твоя подруга и родственница может умереть от родовых мук, если ты к ней не поспешишь». (А так оно и было.) Когда женщина об этом услышала, она тут же оставила египтянина, который сидел с разинутым ртом, и, даже не налив ему теплой воды, пошла и разрешила ту женщину от бремени, и сделала все, что требуется при родах, и лишь затем, омыв руки, возвратилась к посетителю. Застав его раздраженным и в гневе, женщина объяснила причину своего промедления. Когда великолепнейший египтянин услышал об этом и заметил час события, он стал испытывать еще большую жажду, но уже в отношении того, что исходит от богов, а не того, что удовлетворяет телесную страсть, и громким голосом вскричал: «Иди же, женщина, скажи матери, что она родила немногим меньшего, чем царь». После этого пророчества он щедро наполнил свой килик и попросил женщину узнать, как имя ребенка. Его звали Аблабий, и он оказался таким баловнем Судьбы (Тюхэ), благоволящей ко всем юным, что стал даже могущественнее императора и смог отправить на [p.464] смерть Сопатра, выдвинув против него гораздо более глупое обвинение, чем было выдвинуто против Сократа; и вообще, он обходился с императором, словно с беспорядочной толпой народа. Но Константин поплатился за те почести, которые он оказывал Аблабию; о том же, как последний умер, я тоже напишу в рассказе о нем. Константин доверил Аблабию своего сына Констанция, который был его соправителем и наследовал власть отца вместе со своими братьями, Константином и Константом. Впрочем, в своем повествовании о божественнейшем Юлиане я рассказал об этих событиях более подробно. Когда Констанций наследовал императорскую власть и ту часть империи, которая была ему завещана, а именно к востоку от Иллирика, он сразу же лишил Аблабия должности и сменил охрану вокруг него. Аблабий же проводил свои дни в имении в Вифинии, которое он давно себе приготовил, живя в условиях поистине царских, в праздности и изобилии, в то время как все удивлялись тому, что он не хочет императорской власти. Но Констанций, находясь вблизи города своего отца52, послал к нему достаточное количество меченосцев, приказав их командирам прежде передать Аблабию послание. И те вручили ему это послание, преклонившись перед ним так, как у римлян принято преклоняться перед императором. Приняв послание с невероятной надменностью и не испытывая никакого страха, Аблабий потребовал от вошедших пурпурные одежды, становясь все более властным и страшным для тех, кто на него смотрел. Но они ответили, что их целью было лишь передать послание, а те, кому доверено второе, находятся за дверями. Аблабий призвал их, с чрезмерной наглостью и гордостью. Однако вошедших оказалось очень много и все были с мечами: вместо пурпура они принесли ему «пурпурную смерть»53 и изрубили его на мелкие куски, как рубят на рынках на мясо какое-нибудь животное. Такое возмездие постигло во всем «удачливого» Аблабия за смерть Сопатра.
Когда вес это случилось и Провидение показало, что оно не оставило людей, славнейшим из уцелевших оставался Эдесий. Однажды он обратился с молитвой к одному оракулу, которому наиболее доверял (это было во сне). На его молитву явился сам бог и ответил ему вслух в стихах гексаметром. Эдесий открыл глаза, пребывая в сильном страхе, так как помнил содержание сказанного, хотя сверхъестественная и небесная природа этих стихов после пробуждения как-то ускользнула от него. Он позвал слугу, поскольку хотел омыть водой глаза и лицо54, и тот сказал ему: «Смотрите, ваша левая рука покрыта с внешней стороны какими-то письменами». Эдесий посмотрел на них и понял, что это божественное явление. Преклонившись перед своей рукой и записанными на ней письменами, он обнаружил, что это был тот самый оракул. Он гласил следующее: Мойрами нити особые в ткань вплетены твоей жизни.
Грады ты если возлюбишь, селенья возлюбишь людские,
Слава твоя будет тленной, как слава того человека,
Который юношей чистых стремления к богу пасет.
[p.465]
Но выпасать если будешь овец и быков неустанно,
Надежда тебя не покинет, что к сонму бессмертных блаженных
Ты приобщишься однажды. Таков узор твоей жизни.
Таким был оракул. Эдесий последовал ему, потому что должно следовать оракулу, и выбрал лучший путь. Он нашел себе какое-то поместье и посвятил свою жизнь выпасу овец и быков. Однако этот выбор невозможно было скрыть от тех, кто хотел учиться у него составлению речей или получать широкое образование, потому что они слышали о нем ранее. Выследив его, они пришли к Эдесию и стали завывать у дверей, подобно собакам, стремясь вызвать у него смущение от того, что столь великую и необыкновенную мудрость он отдает горам, скалам и деревьям, словно бы он не был рожден человеком и не имел человеческого вида. Эти слова и поведение заставили Эдесия вернуться к людям и отдать себя худшей из двух дорог. Он покинул Каппадокию, передав заботу о своем имуществе, которое там находилось, Евстафию (они были родственниками). Сам же отправился в Азию55, и вся Азия встретила его с распростертыми объятиями. Эдесий обосновался в древнем Пергаме, и к нему приходили греки и ученики из других земель, и слава его достигла звезд.
Что же касается Евстафия, то нечестиво было бы пренебречь правдивым повествованием и о нем. Все были согласны в том, что этот муж и видом был самый лучший, и в красноречии непревзойденный, так что когда он говорил, казалось, что его язык и уста творили какое-то волшебство. И сладость, и благородство цвели в его речах столь пышно и изливались из них столь обильно, что те, кто слышал его голос и слушал его речи, покорялись их звучанием, словно вкусившие лотос. Воздействие его голоса так напоминало пение сирен, что сам император, хотя он был погружен в христианские книги, призвал его, когда испытывал смятение от состояния дел в государстве56. Угроза исходила от персидского царя, который взял в осаду Антиохию, и его лучники постоянно обстреливали город. Неожиданно, внезапным налетом, он захватил господствующую над театром высоту и, расстреляв из луков большую толпу зрителей, многих убил. Когда это происходило, все были настолько поражены и очарованы Евстафием, что не убоялись довести до ушей императора слова о человеке, который был приверженцем эллинской веры. Раньше у императоров было в обычае назначать послами тех, кто пользовался уважением в армии, или военных префектов57, или тех, кто занимал следующую за ними командную должность. Теперь же необходимость потребовала, чтобы самым благоразумным для этого дела все признали и утвердили Евстафия. Он был вызван к императору и, выступая перед присутствовавшими там, так обаял их сладостью своих уст58, что когда они совещались, отправлять ли с посольством Евстафия, то близкие к императору крупные сановники сочли это необходимым, и с их мнением согласился император. Некоторые из слушавших его захотели [p.466] даже сопровождать посольство, желая своими глазами посмотреть, подействуют ли на варваров чары этого человека. Достигнув страны персов, они узнали о том, что Сапор59 обращается самовластно и жестоко со всеми, кто приезжает в его страну; тем не менее, когда Евстафия от лица всего посольства допустили к царю, последний восхитился благородством его вида и сладостью его речи, хотя сделал большие приготовления, чтобы сбить с толку этого человека. И как только царь услышал, с каким достоинством и легкостью в голосе говорил Евстафий, как красиво и обходительно он приводил аргументы, он приказал ему удалиться; и Евстафий ушел, оставив этого тирана плененным своей речью. Сразу после этого он через своих слуг пригласил царя отобедать с ним и, когда Сапор принял это предложение (Евстафию сразу показалось, что царь обладает естественной склонностью к добродетели), он в ответ пригласил Евстафия к себе на пир. Таким образом последний стал сотрапезником Сапора и своими словами так подействовал на него, что царь персов почти был готов отказаться от тиары, снять с себя пурпурные и украшенные драгоценностями парадные одежды и надеть вместо них грубый плащ60 Евстафия: столь превосходно описал ему Евстафий жизнь тех, кто украшает свое тело, и рассказал о том, какие беды ждут царя, если он будет следовать тем, кто любит телесное. Но помешали присутствовавшие там маги61, которые сказали, что этот человек просто колдун, и убедили царя так ответить императору римлян: если у римлян столь много людей благородного происхождения, почему они посылают того, кто ничем не отличается от разбогатевших слуг? Таким образом, это посольство не оправдало возложенных на него надежд62.
Изучая жизнь этого мужа, я обнаружил, что вся Эллада молила богов о том, чтобы увидеть его, и спрашивала их, не сможет ли он посетить их страну. О том, что это возможно, заключили те, кто разбирается в знамениях. Когда же стало ясно, что они ошиблись, потому что Евстафий не приезжал, эллины отправили к нему посольство, выбрав для этой цели самых мудрых. Их замыслом было обсудить с великим Евстафием следующее: почему за теми знамениями ничего не последовало? Евстафий выслушал их и, вновь и вновь возвращаясь к рассмотрению и обсуждению различных сторон проблемы, расспросил самых именитых и известных из присланных людей, задав им вопросы о величине, цвете и форме знамений. Затем, когда он услышал о том, каковы на самом деле были знамения (ибо ложь — не только вне сонма богов63, но ее нет и в их замыслах), то, по своему обыкновению, улыбнулся и ответил им: «Эти знамения вовсе не предсказывали мой визит к вам». Затем он произнес слова, которые, по моему мнению, говорят о том, что он был чем-то большим, нежели просто человек. Ибо ответил он следующее: «Знамения, явленные вам, для моих достоинств слишком мелки и примитивны».
Евстафий женился на Сосипатре, которая обладала такой непревзойденной мудростью, что ее муж казался пред нею чем-то ничтожно малым. Об этой женщине уместно будет рассказать, и как можно больше, даже в перечне мудрых мужей — столь широко разнеслась о ней слава. Она родилась в Азии, в окрестностях Эфеса, в области, где [p.467] находится и протекает река Каистр, которая дает название той местности. Сосипатра происходила из знатной и богатой фамилии. Когда она была еще маленьким ребенком, то все вокруг делала счастливым: такой красотой и благородством сиял ее детский возраст. Так прошло пять лет. В это время в имение родителей Сосипатры пришли два старика (оба были в возрасте, давно перешедшем за акме, хотя один из них был старше другого). У обоих были большие сумки, и они носили кожаные одежды. Старцы попросили управляющего (им это было легко сделать), чтобы тот доверил им уход за виноградником. Когда урожай превзошел все ожидания (при этом присутствовал сам хозяин, а вместе с ним — и маленькая Сосипатра), то удивление было беспредельным, и появилось подозрение, что здесь не обошлось без вмешательства божественной силы. Хозяин имения, пригласив их за стол, сделал своими сотрапезниками и оказал им всяческое внимание, упрекнув при этом других работников имения за то, что у них нет таких результатов. Старцы же, удостоенные греческого гостеприимства и трапезы, были поражены и пленены необыкновенной красотой и резвостью маленькой Сосипатры и сказали: «Другие наши тайные и неизреченные знания мы храним в самих себе, а этот, хвалимый тобой урожай винограда смешен и, по сравнению с нашими высшими способностями, является просто достойной презрения детской забавой. И если ты желаешь, чтобы мы как должно отблагодарили тебя за твое угощение и гостеприимство, но не деньгами и не теми благами, которые преходящи и тленны, но тем, что далеко от тебя и твоей жизни, даром, достигающим небес и звезд, то оставь Сосипатру нам, более причастным истине, нежели ее кормильцы и наставники, и в течение пяти лет не бойся ни того, что девочка заболеет, ни того, что она умрет, но будь спокойным и уверенным. Тебе следует позаботиться о том, чтобы не появляться в имении до тех пор, когда после свершения соответствующих оборотов солнца не наступит пятый год. Доход от твоего поместья будет сам собой расти, а поместье — процветать; дочь же твоя станет не просто женщиной и человеком, да и сам ты будешь думать о девочке как о чем-то более великом. Если в тебе достаточно смелости, то прими наше предложение и протяни нам руки ладонями вверх64. Если же тебя мучают подозрения, то мы ничего не говорили». На это отец скрепя сердце65, смиренно, вручил им ребенка, передав его им на воспитание, и призвав эконома66, сказал ему: «Обеспечивай старцев всем, что им нужно, и не вмешивайся в их дела». Так он сказал. Сам же еще до зари, словно беглец, покинул и дочь, и имение. Старцы же (были ли они герои, демоны или принадлежали к еще более божественному роду) взяли на воспитание ребенка, и в какие мистерии они посвящали девочку, никто не знал, и к каким обрядам приобщали ее, было неясно даже тем, [p.468] кто очень хотел это узнать. Наступило время, когда всем было позволено приблизиться к имению. Оказавшийся среди них отец девочки не без труда узнал своего ребенка — так возросла ее красота. Сосипатра тоже не сразу узнала своего отца. Он даже поклонился ей: столь отличной от прежней она ему показалась. Здесь же были и ее учителя. Когда приготовили трапезу, то они сказали: «Спроси девушку, о чем хочешь». Но тут она сама вмешалась: «Отец, спроси меня о том, что случилось с тобой в дороге». Когда отец попросил, чтобы она об этом рассказала (будучи богатым, он путешествовал на четырехколесной повозке, а с этими повозками случается много неприятностей), девушка так описала все разговоры, опасности и страхи, словно ехала вместе с ним. Отец же столь сильно этому удивился, что был не просто восхищен, но буквально поражен и поверил, что его дочь божественна. Он пал ниц перед теми мужами и просил их сказать, кто они на самом деле. Старцы же с трудом и не сразу (такова была воля бога) рассказали, что они — посвященные в мудрость, называемую халдейской67, да и это они произносили загадочно и потупив взор. Когда отец Сосипатры, стоя на коленях, просил старцев о том, чтобы они стали хозяевами имения, воспитывали бы дочь и посвятили бы ее в еще более священные тайны, те наклоном головы согласились, что сделают все, как он просит, но более ничего не сказали. Отец же, словно получив некое обещание или даже оракул, ободрился сам в себе, хотя и не мог понять его смысл. В душе своей он премного хвалил Гомера, потому что тот так воспел сверхъестественное и божественное: Боги нередко, облекшись в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища…68
Ибо он действительно думал, что встретил богов в образе странников. Полный раздумий об этом предмете отец заснул. Старцы же, оставив трапезу и взяв с собой девочку, весьма благосклонно и трепетно вручили ей одеяние, в котором она была посвящена во все таинства, прибавив к нему некоторые [символические] орудия, а также дали Сосипатре шкатулку с книгами, повелев хранить ее запечатанной. Она же не менее отца была поражена этими мужами. Когда занялась заря, отворили двери и люди стали расходиться по своим работам, старцы, по своему обычаю, тоже пошли вместе с ними. Девочка же вошла к отцу, чтобы сообщить ему благие вести, а один из слуг нес за ней шкатулку. Отец спросил у своих экономов, сколько у них наличных денег и сколько будет достаточно, чтобы заплатить старцам, и послал позвать их. Но их нигде не было видно. Тогда он спросил Сосипатру: «Что это означает, дитя мое?» Она же, немного поразмыслив, сказала: «Теперь мне понятно то, что они сказали. Когда они, плача, вручали мне эти предметы, то сказали следующее: «Храни их, дитя. Ибо мы отправляемся к западному океану69, и уходим прямо сейчас». Это ясно показывает, что те, кто явились, были благими демонами. Так старцы ушли и отправились, [p.469] куда собирались. Отец же, приняв дочь, которую посвятили во все таинства и которая стала разумно боговдохновенной, позволил ей жить так, как она хочет, и не вмешивался более ни в одно из ее дел, хотя иногда он и тяготился ее молчанием. Так Сосипатра достигла зрелого возраста и, хотя у нее не было других учителей, на устах ее всегда были книги поэтов, философов и риторов, причем такие, которые другими, даже теми, кто над ними тяжело и много потрудился, понимались лишь слегка и смутно; она же запросто объясняла их и с какой-то небрежной, ничем не отягощенной легкостью делала ясными. Тогда же Сосипатра решила выйти замуж. Несомненно, что из всех мужей единственным, кто был достоин сочетаться с ней браком, являлся Евстафий. Поэтому однажды она сказала ему и тем, кто с ним находился: «Выслушай меня, Евстафий, и пусть присутствующие здесь будут свидетелями. Я рожу от тебя трех сыновей, и все они будут несчастны в том, что людьми считается благом; но в том, что считается благом пред божеством, не будет несчастен ни один из них. Ты покинешь этот мир раньше меня и получишь жребий прекрасный и достойный, хотя мой жребий — выше твоего. Ибо твоя сфера — сфера Луны70. Служить же философии ты будешь еще не более пяти лет — ибо так мне сказал твой призрак — а затем в любви и мире отойдешь к Луне. Теперь мне бы хотелось рассказать о своей судьбе». Затем, немного помолчав, Сосипатра громко воскликнула: «Нет! Мой бог удержит меня от этого». После того, как она все это сказала — а сказать так распорядились Мойры — Сосипатра вышла замуж за Евстафия, и слова ее по силе немногим были отличны от изречений оракулов, потому что все случилось именно так, как она и предсказала.
Необходимо также рассказать и о том, что произошло после. Сосипатра после смерти Евстафия возвратилась в свои имения и поселилась в Азии около древнего Пергама, и великий Эдесий с любовью заботился о ней и воспитывал ее детей. В своем доме Сосипатра, вместе с Эдесием, устраивала философские встречи, где после общения с Эдесием ученики шли слушать ее, и хотя не было никого, кто бы не восторгался и не восхищался основательности того, что говорил Эдесий, ученики преклонялись и почитали боговдохновенность этой женщины.
Был там один ее родственник, некий Филометор, который, пораженный ее красотой и красноречием, узнав божественность этой женщины, полюбил ее. Любовная страсть овладела им и мучила его. Но не один Филометор испытывал сильную страсть: женщина почувствовала, что тоже любит его. Она обратилась к Максиму, который входил в число первых учеников Эдесия и был, кроме того, его родственником, и сказала ему: «Максим, сделай так, чтобы я не испытывала той страсти, которая меня сейчас мучает». Он спросил: «Что это за страсть?» «Когда здесь присутствует Филометор, — сказала ему Сосипатра, — то для меня он просто Филометор, который ничем не отличается от других. Но когда я вижу, что он уходит, сердце мое начинает терзаться и мучиться, словно хочет вырваться наружу. Так что потрудись обо мне и прояви свое боголюбие,» — [p.470] прибавила она в конце. Когда Максим, выслушав это, уходил, он пребывал в состоянии необыкновенного подъема, словно бы только что общался с богами, потому что ему доверилась столь необыкновенная женщина. Филометор же тем временем стремился к осуществлению своей цели. Однако Максим, прибегнув к своей тайной мудрости, узнал, какая страсть владеет Филометором, и более сильным и мощным искусством избавил его от нее. Исполнив все, Максим пошел к Сосипатре и подобающим образом, с большим тактом, расспросил ее о том, испытывает ли она еще подобное чувство. Женщина ответила, что больше ее ничто не мучает, и тут же описала Максиму его молитву и всю церемонию; она также указала час, когда Максим совершал эти обряды, словно сама там присутствовала, и назвала все случившиеся при этом знамения. Когда Максим в изумлении пал ниц, поняв, что Сосипатра — прямо богиня, она ему сказала: «Встань, дитя. Боги любят тебя, если твой взор обращен к ним, а не склонен к вещам земным и смертным». Максим же испытал еще больший подъем, чем ранее, потому что теперь ясно убедился в божественности этой женщины. У дверей его встретил сияющий Филометор, который пришел со множеством друзей. Стоя поодаль, Максим обратился к нему и громко сказал: «Заклинаю тебя богами, Филометор: прекрати жечь дрова впустую». Вероятно, своим внутренним зрением он увидел, в какие пагубные дела тот ввергнут. Филометор, поняв, что Максим и вправду сверхъестественное и божественное существо, отказался от своего замысла и даже посмеялся над тем, что он уже предпринял для его осуществления. Сосипатра же впредь стала смотреть на Филометора совсем другим, истинным взглядом, восхищаясь им, потому что он восхищался ею. Однажды, когда все собрались у Сосипатры — Филометора с ними не было, поскольку он находился за городом — темой их разговора и предметом исследования была душа. Когда начала говорить Сосипатра, было уже высказано много мнений. Сначала она разрушила их своими доказательствами, а затем стала говорить о нисхождении души, о том, что в ней подвергается наказанию и что бессмертно. Неожиданно посреди своей вдохновенной и зажигательной речи она замолчала, словно бы отсекла свой голос, и, по прошествии небольшого промежутка времени, находясь в окружении своих слушателей, громко вскричала: «Что это? Мой родной Филометор едет в повозке, повозка опрокидывается на неровном месте, и обе его ноги находятся в опасности! Но слуги заботливо вытаскивают его, и он отделывается лишь несколькими ранами на руках и предплечьях, да и то неопасными. И вот его уже старательно несут на носилках домой». Так она сказала, и так же было на самом деле. Отсюда все поняли, что Сосипатра обладает как бы вездеприсутствием, а во всем, что произошло, явственно прослеживается то, что философы говорят о богах. Сосипатра скончалась, оставив после себя трех сыновей. Имена двух из них мне называть нет никакой необходимости. Но третий, Антонин, оказался достойным славы своих родителей: он поселился в Канобике, в устье Нила, и посвятил всего себя религиозным церемониям, которые там проводились, и изо всех сил старался усовершенствовать дар прорицания, доставшийся ему от матери. К нему стекались юноши, нуждавшиеся во врачевании души и страстно желавшие приобщиться к философии, [p.471] и весь храм, где обитал Антонин, был наполнен юношами, служившими в качестве жрецов. И хотя Антонин был всего лишь человеком и жил среди людей, он предсказал перед всеми своими учениками, что после его кончины71 не только храм, где он служил, но и великие священные храмы Сераписа превратятся в нечто темное и бесформенное и изменят свое назначение, и что в прекраснейших на земле местах воцарится зловещий и безвидный мрак, известный разве что в мифах. Время подтвердило правоту этих слов — так все им реченное приобрело силу оракула.
Из этого рода — ибо я не собираюсь, наподобие Гесиода, писать поэму под названием «Эойай» («Перечень женщин»)72 — словно от звезд, изошли многие истечения, которые рассеялись среди других философских родов, у которых философствование было искони укоренено в сердце, и обогатили их. Большинство их много претерпело в судах, как Сократ в царском портике73. Так презирали они деньги и ненавидели золото. Их философия заключалась в том, что они носили философский плащ и постоянно поминали имя Сосипатры. Евстафий также не сходил с их уст. Были у этих философов и другие видимые признаки, а именно: огромные холщовые сумки, набитые книгами, весившие столько, что их можно было увезти лишь на нескольких верблюдах. Эти книги они тщательно заучивали. В число этих книг не входило ни одно сочинение древних философов, но они включали завещания и их копии, а также деловые контракты, к которым эти философы при своей тяжелой и склонной к скитаниям и бедам жизни, по обыкновению, относились с большим почтением. Итак, не было ни одного из случившихся с ними после Сосипатры событий, которое бы она не предсказала с точностью оракула. Называть имена этих людей у меня нет никакой необходимости, потому что я собираюсь написать сочинение не о посредственностях, а о мужах, поистине добродетельных. Исключение можно сделать лишь для одного из сыновей Сосипатры. Его звали Антонин, и о нем я недавно упоминал. Он отправился в Александрию, а затем, восхитившись Канобиком, предпочел поселиться в устье Нила и посвятил всего себя служению богам и исполнению тайных ритуалов. Он быстро достиг приближения к божественному, презрев свое тело, очистившись от страстей и усовершенствовавшись в мудрости, неведомой толпе. Об этом мне хотелось бы рассказать подробнее. Он не занимался ни теургией, ни расчетом явлений чувственного мира, хотя, возможно, его подозревали в этом на основании императорских решений, направленных против данных занятий74. Все восхищались самообладанием, стойкостью и твердостью Антонина, и те, кто занимался у него в Александрии, пришли к нему затем и на берег моря. Благодаря храму Сераписа Александрия была словно некая священная вселенная: число тех, кто стекался в нее отовсюду, приближалось к числу ее собственных граждан, и все они после того, как выполняли ритуалы поклонения божеству, направлялись к Антонину, одни — по земле, другие — на судах, с легкостью преодолевая трудности. Из удостоенных беседы с ним те, которые обсуждали логические проблемы, обильно [p.472] и своевременно насыщались от него платоновой мудростью, а другие, которые расспрашивали его о божественном, находили его похожим на безмолвную статую. Он ничего не говорил им, но, устремив свой взор к небу, молчащий и недоступный ложился, и никто никогда не видел, чтобы он с кем-либо легко вступал в разговор на эти темы.
Вскоре после этого был дан знак, что было в Антонине и нечто более божественное. Ибо когда он еще не умер и не покинул мир людей, было уничтожено почитание богов в Александрии и в храме Сераписа. Но исчезло не только почитание богов, но и сами здания, и все произошло, словно в поэтических мифах, повествующих о победе гигантов. Подобное рассказываемому в этих мифах претерпели и храмы Канобуса. Произошло это, когда императором был Феодосий, а Феофил75 руководил непосредственными преступниками, напоминая Евримедонта, бывшего прежде властителем буйных гигантов76, Евагрий был префектом города77, а Роман командовал войсками в Египте78. Эти люди, ополчившись на святилища, словно на камни и на каменотесов, без всякого повода и без объявления войны совершили на них набег и разрушили храм Сераписа. Они победили, повоевав с храмовыми дарами, не встретив серьезного сопротивления и не вступив в открытый бой. В этом смысле они с таким рвением сражались против статуй и посвятительных даров, что не только одержали над ними верх, но и взяли «в плен» (как захватывают в плен свою добычу воры), а единственным их тактическим замыслом было получше спрятать награбленное. Не смогли грабители унести только фундамент, потому что камни в основании храма Сераписа оказались очень тяжелыми и их было нелегко сдвинуть. Разрушив и разорив все, эти «благородные и отважные воины», обагрившие свои руки кровью, но не пожелавшие очиститься, говорили после, что победили богов и считали свое святотатство и нечестие достойными восхваления.
Затем в эти священные места они привели так называемых монахов, которые по виду были люди, но жили как свиньи и открыто совершали тысячи преступлений, о которых невозможно даже и говорить. Но именно поэтому их и считали благочестивыми — за то, что они презирали божественное. Ибо тогда любой одетый в черные одежды человек, желавший публичных беспорядков, обладал тиранической властью: столь низко пало человечество в своих добродетелях79! Впрочем, об этом я рассказал в своей «Всеобщей истории». Этих монахов поселили также и в Канобусе, и здесь вместо подлинно сущих богов они заковали людей в кандалы почитания рабов, причем рабов никчемных. Они собирали кости и черепа преступников, казненных за многочисленные преступления по приговору гражданского суда, объявляли их богами, посещали места их захоронения и считали, что становятся лучше, валяясь в грязи на их могилах80. Люди, о которых я говорю, называют этих мертвецов «мучениками», некоторых из них — «диаконами» и «посланцами», вымоленными у богов — этих гнуснейших рабов, наказанных бичом, чей внешний облик был покрыт шрамами, символами рабского достоинства81. Тем не менее, [p.473] именно таких богов произвела тогда земля. Описанные события укрепили славу Антонина как великого пророка, потому что он всем предсказывал, что святилища превратятся в могилы82. Однажды великий Ямвлих (я не отметил это в своем повествовании о нем), когда один египтянин призвал Аполлона и тот, к удивлению всех присутствовавших, явился, сказал: «Друзья мои! Это не чудо, потому что перед нами — всего лишь призрак гладиатора». Столь велико различие между умным созерцанием и разглядыванием вещей посредством обманчивого телесного зрения. Однако Ямвлих проникал своим взором лишь в настоящее, тогда как Антонин мог предвидеть и грядущие события, что подтверждает его сверхъестественные способности. Скончался Антонин в глубокой старости, легко и безболезненно. Предсказанное же им разрушение святилищ повергло в скорбь всех, кто обладает разумом.
О Максиме я уже упоминал ранее; но пишущему эти строки удалось также лично видеть этого мужа. Сам еще юноша, он видел Максима уже старцем и слышал его голос, подобный голосу гомеровских Афины и Аполлона. Даже зрачки его глаз были какими-то окрыленными; у него была седая борода, а во взгляде выражалась необыкновенная живость души. Максим представлялся очень гармоничным и тем, кто его слушал, и тем, кто на него смотрел; того, кто с ним общался, он поражал обоими своими качествами: и быстрым движением глаз, и резвым потоком слов. Никто не осмеливался ему возражать; даже самые искушенные и опытные молчаливо уступали и воспринимали его слова, словно произнесенные с треножника83. Столь сладостным было обаяние его уст84. Максим происходил из знатного рода и владел внушительным состоянием. У него было два сводных брата, которые мало известны потому, что первым во всем был сам Максим, который этим как бы мешал им добиться успеха. Ими были Клавдиан85, который обосновался в Александрии и преподавал там, и Нимфидиан, ставший известным в Смирне софистом.
Максим был одним из тех, кого насыщала мудрость Эдесия. Более того, он удостоился чести стать учителем императора Юлиана. Юлиан, после того, как все его родственники были умерщвлены Констанцием (я рассказал об этом более подробно в своем жизнеописании Юлиана) и его род сильно поредел, был единственным, кто остался в живых86, потому что из-за детского возраста и кротости нрава к нему относились с презрением и не считали достойным соперником. Юлиана опекали царские евнухи, которые следили за тем, чтобы он стал твердым христианином. Но и в этих обстоятельствах Юлиан проявил величие своей природы. Он так хорошо запоминал наизусть все их книги, что те даже злились на ограниченность своего образования, потому что не знали, чему бы еще можно было научить этого ребенка. Поскольку им уже больше нечему было его учить, а Юлиану нечему было у них учиться, он испросил у своего двоюродного брата87 разрешение посещать занятия по риторике и философии. Констанций, по воле бога, дозволил ему делать это, поскольку решил, что будет лучше, если Юлиан станет проводить все время с книгами и ничем другим не заниматься, нежели будет вспоминать об участи своей семьи и помышлять об императорской власти. Получив это разрешение, Юлиан, [p.474] в распоряжении которого находились огромные и разнообразные средства88, сопровождаемый императорскими соглядатаями и копьеносцами89, отправился в путешествие и посетил все те места, которые хотел. Так он появился в Пергаме, привлеченный сюда славой о мудрости Эдссия. Однако тот находился уже в очень преклонном возрасте, и его тело страдало от болезней. Первыми и самыми способными из учеников Эдесия были Максим, о котором я теперь пишу, Хрисанфий из Сард, Приск Феспротийский или Молоссийский и Евсевий из карийского города Минда. Удостоенный чести войти в число его учеников, Юлиан, который, несмотря на свой юношеский возраст, был не по годам зрел, восхитился совершенством и боговидностью души Эдесия и не хотел его покидать, но, жадно, с раскрытым ртом, словно те, которые, согласно молве, от укуса змеи дипсады90 испытывают сильную жажду, желал и дальше впитывать его поучения и, чтобы уговорить Эдесия, отправил ему дары, достойные императора. Но Эдесий не захотел принять эти дары и, призвав к себе юношу, сказал ему: «Ты знаешь мою душу, поскольку немалое время был моим учеником. Но ты видишь, сколь поврежден теперь инструмент моей души, так что то, из чего он был составлен и чем держался, теперь распадается. Но если ты желаешь продолжать учиться, возлюбленное дитя мудрости (это я узнал из знаков твоей души), ступай к тем, которые являются истинными моими детьми: от них ты обильно наполнишься разнообразной мудростью и науками. Посвященный в их мистерии, ты устыдишься того, что рожден и называешься человеком91. Мне хотелось бы, чтобы здесь присутствовал и Максим, однако он отправился в Эфес. То же самое мне хотелось бы сказать и о Приске92, но он уплыл в Элладу. Из моих учеников93 здесь остались Евсевий и Хрисанфий, и если ты будешь учиться у них, то тем облегчишь мою старость».
Но даже выслушав эти слова, Юлиан не покинул философа, хотя и проводил теперь большую часть времени с Евсевием и Хрисанфием. Хрисанфий душою был подобен Максиму: вдохновенно постигал все, что связано с пророчествами, не стал глубоко заниматься математическими науками и в других отношениях тоже проявлял характер, близкий Максиму. Евсевий же в присутствии Максима избегал тщательной отделки различных частей своей речи и диалектических приемов и хитросплетений, но когда Максима не было, он светился, словно яркая звезда, блистая светом столь же ярким, как и солнечный. Такая легкость и изящество цвели в его речах. И хотя Хрисанфий тоже был достоин похвалы и всяческого уважения, Юлиан более преклонялся перед Евсевием. После своих объяснений Евсевий обычно добавлял, что предмет его диалектических рассуждений и есть истинно сущее, тогда как волшебство и магия, обманывающие чувства, иногда являются занятиями вдохновенных чудотворцев, а иногда сводятся лишь к тренировке некоторых материальных способностей. Божественнейший Юлиан, который часто слышал эти заключительные слова Евсевия, спросил как-то наедине Хрисанфия: «Если правда с тобой, любезный Хрисанфий, то ответь мне со всей ясностью, что означает этот эпилог объяснений Евсевия?» И тот весьма глубоко и с разумением ответил: «Ты поступишь мудро, если будешь допытываться [p.475] об этом не у меня, а у самого Евсевия». Выслушав это, Юлиан понял, как следует правильно поступать, и так и сделал; Хрисанфия же за эти слова он стал считать божественным. Во время следующей встречи Евсевий повторил то же самое; Юлиан же смело спросил его, каков смысл этого высказывания. И тогда Евсевий, выпустив на волю свое красноречие и дав возможность беспрепятственно течь благозвучному потоку своих слов, сказал: «Максим принадлежит к числу старейших и самых образованных учеников. Благодаря величию своей души и превосходству разума, он отвергает любые логические исследования чудесного и прибегает к какому-то похожему на сумасшествие вдохновению. Недавно он созвал нас в храме Гекаты и явил там много свидетельств своего дарования. Когда мы вошли в храм и поклонились богине, Максим произнес: „Садитесь, мои возлюбленные друзья, смотрите, что будет, и вы увидите, насколько я превосхожу остальных“. После того, как Максим сказал это и мы сели, он возжег крупицу ладана и стал читать про себя какой-то гимн. Его действия оказались настолько успешными, что статуя богини сперва начала улыбаться, а затем, казалось, и засмеялась. Мы все были испуганы этим зрелищем, но Максим сказал: „Пусть никто из вас не испытывает страха от этого явления, потому что вслед за ним зажгутся светильники, которые богиня несет в своих руках“. Максим еще не кончил говорить, когда светильники и в самом деле вспыхнули светом. Из храма мы уходили, восхищенные этим чудотворцем, действовавшим, словно в театре. Но ты не должен доверять любому из подобных явлений, как не доверяю им я, но прежде, очистив разумом душу, рассматривать, насколько оно в действительности велико». Когда божественнейший Юлиан это услышал, он произнес: «Что ж, будь здоров и занимайся своими книгами. Мне же ты показал именно то, что я искал». Сказав так, он пошел и поцеловал в голову Хрисанфия, а затем отправился в Эфес. Там он сошелся с Максимом, крепко уцепился за него, словно повис на нем, и непрерывно поглощал его совершенную мудрость. Максим лично наставлял его, а также призвал к себе божественнейшего Хрисанфия, и после этого они вдвоем смогли должным образом удовлетворить огромный интерес этого юноши к данному виду знания.
Занятия Юлиана с философами продвигались успешно. Как-то он услышал, что в Элладе есть некая более великая мудрость, хранимая иерофантом богинь94, и сразу же отправился туда. Имя того, кто был тогда иерофантом, я называть не могу95, ибо он посвятил в таинства автора этих строк. Он происходил из рода Эвмолпидов96. Именно он в присутствии автора этого сочинения предсказал разрушение храмов и гибель всей Эллады и ясно свидетельствовал, что после него будет иерофант, не обладающий правом занимать это место, потому что он будет посвящен для служения другим богам и принесет клятвы, что не станет служить в иных храмах, кроме тех, для которых его посвятили. Однако этот муж предсказывал, что такой человек станет иерофантом, хотя он не будет даже афинянином. Столь велик был в нем дар предвидения, что этот необыкновенный иерофант предсказал, что еще при его жизни священные храмы будут повержены и придут в запустение, что тот другой иерофант будет жить, глядя на их развалины и тем самым понесет наказание за свое чрезмерное [p.476] честолюбие, что почитание богинь прекратится незадолго до смерти самого предсказателя и что тот, кто поступил столь бесчестно, будет жить не дольше своего пребывания в должности иерофанта и не достигнет глубокой старости. Так оно все и произошло. Ибо после того, как иерофантом стал гражданин Феспий, который руководил обрядами Митры97, сразу же приключились многочисленные и необъяснимые беды. Некоторые из них я подробнее описал в своей «Истории», о других же, изведенных на нас Божеством, я расскажу здесь. Ибо тогда в Элладу со своими варварами вторгся Аларих, легко пройдя через Фермопилы, словно это был стадион или равнина, удобная для бега коней. Эти ворота Эллады открыло ему нечестие людей, одетых в черное98, которые пришли вместе с Аларихом, и то, что не соблюдались законы и ограничения, содержавшиеся в правилах преемства иерофантов. Но все это случилось позднее; я же рассказал об этих событиях, поскольку они связаны с пророчеством.
В те же времена, о которых я говорю сейчас, Юлиан сблизился с этим божественнейшим из иерофантов и жадно поглощал его мудрость. Вскоре он был вызван Констанцием, чтобы стать его соправителем, и возведен в ранг цезаря99. Максим тогда оставался в Азии (Эдесий к тому времени уже покинул этот мир) и постепенно возрастал во всякой мудрости. Так с Юлианом произошло то, чего он не желал, но на что его вынудили. В качестве цезаря он был отослан в Галлию, не столько, чтобы править там, но, скорее, чтобы погибнуть на своем посту правителя. Но несмотря на общее мнение промыслом богов он уцелел; хотя Юлиан и скрывал от всех, что поклоняется богам, он побеждал всех именно благодаря своей вере. Он перешел Рейн, разгромил и покорил все варварские народы, обитавшие за этой рекой, несмотря на те многочисленные заговоры и интриги, которые плелись против него, о чем я написал подробнее в его жизнеописании. Юлиан вызвал из Эллады упомянутого иерофанта и, исполняя вместе с ним ритуалы, известные только им одним, вдохновился на борьбу с тиранией Констанция. В его планы были посвящены Орибасий из Пергама100 и некий Эвгемер, уроженец Ливии, которую римляне на своем родном языке именуют Африкой. Подробнее обо всем этом рассказано в моем сочинении о Юлиане. Освободившись от тирании Констанция101, он отправил иерофанта обратно в Элладу, словно какого-то бога, которого он обеспечил всем, что тот желал, и отослал вместе с ним дары, достойные императора, и специальных лиц, которым поручил заботу о храмах Эллады, Юлиан сразу же послал за Максимом и Хрисанфием. Он отправил одно послание, предназначавшееся им обоим. Они решили прибегнуть к богам, и, будучи мужами деятельными и опытными, объединили для решения проблемы все свои познания, интуицию и силу ума. Однако они натолкнулись на знамения суровые и пугающие: эти мужи хорошо поняли их смысл. Хрисанфием сразу же овладело беспокойство, он поник взглядом и, покусывая язык, произнес: «Мне не просто следует остаться здесь, любезный Максим, но я должен укрыться ото всех». Однако Максим, [p.477] воспрянув духом, сказал: «Мне кажется, Хрисанфий, ты забыл, чему нас учили, а именно, что эллины, особенно хорошо воспитанные, не должны пасовать перед первыми же трудностями, которые им встречаются на пути, но им следует влиять на божественную природу до тех пор, пока она не склонится на их сторону». Хрисанфий же возразил ему: «Возможно, ты и обладаешь и способностью, и смелостью заниматься такими делами, но я не стал бы ничего предпринимать против этих знамений». Сказав так, Хрисанфий удалился. Максим же остался и стал делать все возможное, покуда не добился результатов, которых он желал. Хрисанфий же оставался неподвижнее статуи, решив не отступать от тех выводов, которые он сделал с самого начала. Вскоре к Максиму стали стекаться чуть ли не все жители Азии, в том числе и те, кто находился тогда у власти или недавно покинул должность, и те, кто обладал влиянием в городских советах. Демос также перегораживал подступы к дому Максима, сопровождая свои действия прыжками и громким криком: демос так всегда поступает, когда хочет добиться чьей-либо благосклонности. Более того, у боковых дверей дома, ведущих в покои его жены, всегда толпились женщины, восхищенные ее счастьем и просящие ее не забывать о них. Собственные ее познания в философии были такими, что по сравнению с ней Максим, казалось, и плавать102 не умеет, и алфавита не знает. Итак, Максим, которым восхищалась вся Азия, отправился на встречу с императором; Хрисанфий же оставался на месте. В это время ему во сне явился бог и, как он сам позднее рассказывал автору этих строк, сказал ему следующее: Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют103.
Итак, Максим в сопровождении многочисленных поклонников отправился в Константинополь, и вскоре после прибытия он засиял там во всей своей славе. И император, и его подданные — все обращались к Максиму, который ни ночью, ни днем не делал ни для кого из них исключения: они постоянно спрашивали богов обо всем, что с ними происходило. В результате Максим стал тяготить придворных; он перешел к ношению одежд более роскошных, чем подобает философу, и в обращении становился все более неприятным и своенравным. Император, однако, ничего об этом не знал. Затем по настоянию императора решили послать и за Приском. Максим же продолжал настаивать на том, чтобы приехал также и Хрисанфий. В результате призвали обоих: Приска из Эллады, Хрисанфия из Сард, что в Лидии. Божественный Юлиан столь нуждался в общении с этим последним мужем, что написал обоим, как своим лучшим друзьям, умоляя их, словно богов, прийти и жить с ним. В отношении Хрисанфия Юлиан поступил еще и вот как. Зная, что у него есть жена по имени Мелита (автору этих строк она приходилась двоюродной сестрой), к которой Хрисанфий относился с большим уважением, Юлиан удалился в свои покои и, втайне от всех, собственноручно написал этой женщине письмо, в котором всячески просил ее убедить своего мужа не отказываться от поездки. Затем Юлиан попросил дать ему письмо, уже написанное для Хрисанфия, сложил их и вместе запечатал, чтобы при отсылке они выглядели как одно письмо104. Кроме того, он передал также огромное количество устных посланий, которое, по его мнению, …преклонить поможет высокую душу Пелида105.
Приск откликнулся на эти просьбы106 и, придя, вел себя [p.478] весьма благоразумно. И хотя у него было немало почитателей, Приск жил тихо, оставаясь словно недвижимым, и не вызывал зависти у придворных; напротив, он стойко переносил презрение к себе со стороны последних и относился к возникавшим конфликтам по-философски.
Хрисанфий же не попался даже в такие хитро расставленные сети, но опять испросил волю богов, и поскольку она не изменилась, а он всегда ей повиновался, то написал императору, что в его же интересах, если он, Хрисанфий, останется в Лидии, тем более что об этом говорят и боги. Юлиан отнесся к отказу Хрисанфия с подозрением, однако назначил его и его жену верховными жрецами Лидии, поручив им контроль за прочими жрецами. Сам же Юлиан спешно собирался тогда на войну с Персией. Максим и Приск сопровождали его в этом походе107, в который отправились также и другие софисты, так что их собралось огромное множество. Они представляли из себя толпу бахвалившихся и исполненных гордости людей, поскольку сам император заявил о своей близости к ним. Но когда все предприятие, на которое возлагали столько великих и светлых надежд, неожиданно закончилось прахом и превратилось в бесформенные руины, и удача выскользнула у них из рук, о чем я подробнее рассказал в своем жизнеописании Юлиана, императором стал Иовиан108, который продолжал относиться к этим мужам с почтением. Затем очень быстро и неожиданно он последовал за своим предшественником109 (хотя, конечно, последний удостоился более высокого удела110), и трон наследовали Валентиниан и Валент111. После этого Максим и Приск были арестованы, и на этот раз приглашения очень отличались от тех, что посылал им Юлиан. Ибо те приглашения напоминали скорее панегирики и излучали почтение к философам; в этих же, несмотря на обещания, была видна угроза: столь откровенно и явно бесчестными они были. Приск, однако, ничего дурного не претерпел, ибо как только свидетели подтвердили, что он — муж добродетельный и вел себя достойно, ему позволили уехать в Элладу. В то время автор этих строк проходил курс наук и был ребенком, приближающимся к возрасту эфеба. Что же касается Максима, то, поскольку многие высказывались против него и публично в театрах, и лично императору, несмотря на его достоинства, было решено подвергнуть его наказанию. Причем, выбрали самое суровое из всех возможных. Они решили взыскать с него сумму столь большую, что этот философ никогда даже не мог о ней слышать (они подозревали, что он владеет имуществом всех философов); затем решение пересмотрели, поскольку сочли, что сумма слишком мала. Максима отослали в Азию собирать деньги для уплаты, и то, что он при этом претерпел, не сравнится ни с какой трагедией, и не найдется ни одного оратора, способного поведать о том, каким несчастьям он подвергся. Даже пресловутое персидское «корыто»112 и тяжелый мотыжный труд женщин племени артабров113 не идут ни в какое сравнение [p.479] с теми муками, которые выпали на долю Максима. Его удивительная жена была с ним и сильно горевала о страданиях Максима. И поскольку конца страданиям не было, наоборот, они все возрастали, Максим сказал ей: «Жена моя, купи яду, дай его мне и освободи меня». Женщина купила яд и пришла с ним к мужу. Максим попросил ее дать ему яд, чтобы он выпил его. Но она опередила мужа и сама выпила первой. Когда она умерла, родственники ее похоронили. После этого Максим не стал пить яд.
Теперь же я постараюсь употребить все мое красноречие и все слова, которые используют поэты, чтобы рассказать о поступках Клеарха114. Он происходил из богатой феспротийской семьи и снискал себе прекрасную репутацию, когда в империи изменилось положение дел. Когда Валентиниан отбыл на запад115, император Валент подвергся огромной опасности, которая угрожала не только его власти, но и самой жизни: против него с огромными и неисчислимыми силами восстал Прокопий и со всех сторон обложил его, чтобы взять в плен116. Клеарх в то время был правителем всей Азии и его власть простиралась от Геллеспонта через Лидию и Писидию до Памфилии. Своим управлением он снискал всеобщую любовь, но подверг себя большой опасности: он открыто поссорился с префектом претория117, так что император не мог не знать об этой ссоре. Префекта звали Саллюстий118, и при правлении императора Юлиана он стал широко известен благодаря совершенству своей души. Тем не менее, Клеарх выставлял на посмешище его старческую вялость и называл его Никием119.
И действительно, в те времена Саллюстий уже размышлял только о воспитании и укреплял душу чтением и копанием в исторических фактах.
Когда восстание было подавлено и дела пришли в порядок, Валент стал испытывать такое восхищение Клеархом, что не просто отозвал его с прежней должности, но назначил на более высокий пост, сделав его проконсулом всего того, что называется Азией теперь. Эта территория простирается от морского побережья в районе Пергама, включая и внутренние районы, вплоть до Карии. Гора Тмолос является ее границей по направлению к Лидии. Азия — самая славная из всех областей и она не подчиняется префекту претория. Однако так продолжалось до последних событий, приведших все в замешательство120.
Но в то время, о котором я рассказываю, в Азии, находившейся под управлением Клеарха, был полный порядок. Он обнаружил, что Максим подвергается пыткам и еле их выдерживает. О случившемся за тем следует говорить не иначе, как о божественном деле, ибо столь удивительное событие невозможно приписать никому другому, кроме бога. Ибо всех солдат, назначенных для того, чтобы подвергать наказаниям Максима, Клеарх разогнал своей властью; он освободил философа из оков, позаботился о его измученном теле и сделал своим сотрапезником. Клеарх откровенно рассказал обо всем этом императору, так что тот не только изменил свое мнение о Максиме, но и уступил всем просьбам Клеарха. Он снял с должности Саллюстия и назначил префектом претория Авксония121.
[p.480] На солдат, которые мучили Максима, и тех, кто его обкрадывал и оскорблял, Клеарх наложил соответствующее наказание и штраф, так что у всех на устах была молва о том, что он для Максима — словно второй Юлиан. Затем Максим несколько раз произносил публично речи, но, поскольку он не годился для зрелищных выступлений, снискал небольшую славу. Так продолжалось до тех пор, пока Максим снова не обратился к философским занятиям. Он вернул свое имущество, которое различными путями было украдено у него, и очень скоро стал таким же богатым, как тогда, когда он прибыл ко двору Юлиана. Затем Максим, как выдающийся человек, посетил Константинополь, где все отнеслись к нему с благоговением, видя, что удача к нему вернулась122. Он даже отважился заняться безвредным видом теургии, и здесь также снискал себе славу. Но широкая известность Максима вновь вызвала недовольство им. В среде придворных возник заговор против императоров и они обратились с вопросом к своему собственному оракулу (не всякий поймет, о чем я говорю). Когда же тот ответил очень невнятно, они обратились к Максиму с просьбой его растолковать, не посвящая его в свои планы, словно бы оракул им дал Максим. Они очень хотели понять смысл изречения яснее. Ибо все тогда видели, что только Максиму известна воля богов, сколь бы неясной она не представлялась другим людям. Максим сосредоточился на изреченном, исследовал его и верно увидел скрытый смысл слов, поскольку все изреченное было истинным, и рассказал об этом еще более истинно, чем пророки, а именно, что они погибнут вместе с тем, кто расскажет им о смысле оракула (он имел в виду себя), а с ними — и другие люди, не только те, кто причастен к заговору, и что многие будут несправедливо наказаны. Затем из глубин [души] он возвестил: «После всеобщего и разнообразного истребления людей, в котором мы станем жертвами, император умрет необычным образом и не удостоится ни погребения, ни надгробия». Так оно в действительности и случилось. Подробно об этом я написал в своей «Всеобщей истории». Вскоре заговорщиков стали арестовывать; их повсюду хватали и обезглавливали, словно кур во время какого-нибудь праздника или застолья. Арестовали также и Максима, которого привели в Антиохию, где в то время находился император123.
Но им было стыдно убить его, поскольку на суде Максим отрицал все возведенные на него обвинения и разоблачил тех, кто его схватил, а также потому, что он точно предсказал все, что теперь происходило. Поскольку в лице Максима они наказывали бога, то его отослали в Азию с неким Фестом124, кровожадным человеком с душою мясника, почтив Азию столь ужасной личностью. Появившись, Фест стал повсюду рассылать свои приказы и сам следил за их исполнением, вводя везде свойственный его животной и неистовой душе кровавый способ управления. Он казнил многих, как виновных, так и безвинных, и в их числе — великого Максима. Так сбылось это пророчество, и другая его часть тоже исполнилась. Ибо император в великой битве со скифами исчез каким-то странным образом, так что даже не нашли ни одной его косточки для [p.481] погребения125. Ко всему этому божество126 прибавило и еще более великое событие. Ибо тот самый Фест (автор этих строк сам присутствовал при этом) был отстранен от должности и, нанеся визит только что ставшему императором Феодосию, удалился прочь (он женился, взяв жену из Азии, и справил свадьбу, роскошью достойную тирана). Открыто кичась своим богатством и похваляясь тем, что легко отделался от обвинений в своей адрес, Фест решил устроить роскошный пир, пригласив на него высших должностных лиц и знать. Был третий день после январских календ, как их называют римляне, и все приглашенные поблагодарили Феста и обещали быть. Затем Фест пошел в храм богинь Немезид127, хотя он никогда не испытывал никакого почтения перед богами и казнил своих жертв именно за поклонение богам.
Когда Фест вошел и обратился к присутствовавшим там, на него снизошло видение, и когда он говорил о нем, на лице его были слезы. Видение же было вот какое: Максим набросил ему на шею петлю и потащил его в аид, чтобы предстать на суд перед Плутоном. Присутствовавшие в храме содрогались от ужаса и рыдали, когда слышали рассказ о всей жизни этого человека. Затем они заставили его обратиться к богиням с молитвой. Фест послушался их и стал молиться. Но когда он вышел из храма, то поскользнулся на обоих ногах и упал на спину, не издав при этом ни звука. Феста отнесли домой, где он тотчас умер, и это сочли лучшим из дел Провидения.
О Приске я упоминал уже не раз, когда этого требовала необходимость. Так, я сказал, откуда он был родом. Но о его характере следует рассказать отдельно. Он был скрытным, сдержанным и глубокомысленным, обладал отличной памятью. Приск знал все учения древних, и они всегда были у него на устах. Видом он был красив и высок, но мог показаться необразованным, поскольку его трудно было вовлечь в беседу. Свои убеждения Приск оберегал, словно сокровище, и о тех, кто болтал о своих взглядах, обычно отзывался как о мотах. Он говорил, что побежденный в философских диспутах не становится от этого лучше, но, воюя с истиной, раздражается от своих болезненных и честолюбивых наклонностей, становится более диким и, в конце концов, повреждаясь умом, начинает ненавидеть и литературу, и философию. Поэтому Приск всегда воздерживался от споров. Он вел себя неторопливо и отчасти даже надменно, причем не только когда общался с друзьями и учениками, но был таким всегда, от юности до глубокой старости. Хрисанфий часто рассказывал автору этих строк, что Эдесий отличался общительным и приятным для всех людей характером. После философских дискуссий он обычно ходил на прогулку по Пергаму в сопровождении лучших своих учеников. Как учитель, Эдесий взращивал в своих учениках чувство гармонии и заботы о человечестве, когда он видел, что они ведут себя непристойно и заносчиво, гордясь своими познаниями; и когда они возносились [p.482] на крыльях, хотя и очень тонких, выше Икара, Эдесий аккуратно сбрасывал их вниз, но не в море, а на землю, к людям. Обучая так, он и сам, встречая какую-нибудь торговку овощами, был рад видеть ее и останавливался, чтобы поговорить с ней о ценах, о том, какой доход приносит ее лавка и даже о том, как выращивать овощи. Точно так же он вступал в разговор, когда встречал ткача, кузнеца или плотника. Разумнейшие из его учеников быстро освоили эту манеру поведения, особенно Хрисанфий и те, кто был к нему близок.
Один Приск не разделял пристрастия своего учителя, но называл его предателем достоинства философии, человеком, знающим лишь жалкие словечки, сильно действующие на душу, но совершенно негодные для дел. Имея такой нрав, даже после смерти Юлиана Приск вел себя безукоризненно. Обогатив многими нововведениями своих учеников, которые, словно корибанты, страстно неслись за его мудростью, оставаясь при этом всегда и везде скрытным и высмеивающим человеческие слабости, достигнув глубокой старости (ему было за девяносто лет), в то время, когда в Элладе разрушались храмы, Приск покинул этот мир. В то время трагически лишились жизни и многие другие, а иные пали от руки варваров. Среди последних был Протерий, уроженец острова Кефалинии, помянуть которого является делом прекрасным и благим. Автор этих строк знал также и Гилария, уроженца Вифинии, жившего и состарившегося в Афинах. Несмотря на необразованность, он выказывал такую мудрость в рисовании, что, казалось, в его руках ожил сам Евфранор. Автор этих строк безмерно восхищался этим мужем и любил его более других за красоту портретов, которые он рисовал. Тем не менее, даже Гиларий не смог избежать всеобщих бедствий: варвары128 схватили его и за пределами Афин (он жил около Коринфа) и обезглавили вместе с прислугой. Более подробно об этих событиях, происшедших, видимо, по воле бога, я еще расскажу в своей «Всеобщей истории», но это будет сделано в общем, так чтобы было ясно и интересно всем, без упоминания конкретных людей. Здесь же, как того требует мое повествование, я рассказал об отдельных людях.
Юлиан Каппадокийский, софист, находился в цветущем возрасте во времена Эдесия. В Афинах он был словно тиран, ибо вся молодежь стекалась к нему отовсюду, почитая этого мужа за его красноречие и величие человеческой природы. Были в то время и другие прикоснувшиеся к красоте и достигшие такой же известности: Апсин Лакедемонский, прославившийся как учитель риторики, Епагаф и прочие. Но Юлиан превосходил всех своим природным талантом, так что тот, кто следовал сразу за ним, был намного его хуже. Учеников у него было много и приходили они, так сказать, отовсюду; когда же они рассеивались в разные стороны, то все ими восхищались, где бы они не останавливались. [p.483] Среди них выделялись божественнейший Проересий, Гефестион, Епифаний из Сирии и Диофант Араб. Хорошо также упомянуть и о Тускиане, ибо он тоже был учеником Юлиана, однако о нем я уже рассказывал в своем сочинении о правлении императора Юлиана. Автор лично видел дом Юлиана Каппадокийского в Афинах. Дом этот был маленький и простой, однако от него, словно от храма, исходил дух Гермеса и муз. Этот дом Юлиан завещал Проересию. В этом доме были сделаны изображения тех из учеников Юлиана, которыми он наиболее восхищался; был здесь также амфитеатр, внешним видом напоминающий общественные театры, но меньше, чтобы его размеры подходили для дома. Ибо в те времена в Афинах между гражданами города и учащейся молодежью была такая вражда129, что город впервые после древних войн почувствовал за своими стенами опасность. В результате ни одному софисту не позволили ходить в город и выступать перед публикой, так что они были вынуждены ограничить свою деятельность выступлениями в частных амфитеатрах и здесь проводили занятия с учениками. Так они избежали опасности для своей жизни и могли, не рискуя, получать одобрение и похвалу за свое красноречие.
Хотя я и многое опускаю, но об одном случае, ярко демонстрирующем образованность и разумность Юлиана, следует рассказать особо. Случилось так, что самые дерзкие из учеников Апсина одержали верх над учениками Юлиана в одной из потасовок во время междоусобной войны130, которую они вели друг с другом. После того, как победители пустили в ход тяжелые спартанские руки131, угрожая жизни своих жертв, они еще подали на них в суд, словно бы были потерпевшей стороной. Дело дошло до суда проконсула132, который, проявив строгость и суровость, приказал арестовать вместе с обвиненными и их учителя, и так все они оказались в цепях, словно посаженные за убийство. Однако проконсул, как римлянин, кажется, не был человеком необразованным или воспитанным в грубой и лишенной искусств обстановке. Итак, Юлиан присутствовал в суде не по своей воле. Апсин также был там, но пришел не принудительно, а добровольно, чтобы помочь истцам. Все было готово для слушания дела, и истцам было позволено начать.
Руководителем бесчинных спартанцев был некий Фемистокл, афинянин, виновный во всех происшедших бедах; он был запальчивым и дерзким и своим поведением порочил славное имя, которое носил. Проконсул, сурово взглянув на Апсина, сразу сказал ему: «Тебе кто приказал сюда явиться?» Тот ответил, что пришел, потому что беспокоится за своих детей. Проконсул понял его скрытое намерение и ничего не сказал. Затем привели несчастных заключенных. С ними находился их учитель. Волосы у них были острижены, тела ослабели, так что даже судье они показались жалкими. Когда истцам было предоставлено слово, Апсин начал говорить, но проконсул прервал его, сказав: «Римляне этого не допускают; тот, кто первым произнес обвинение, должен выступать с обвинительной речью и во второй раз». Из-за неожиданности такого решения [p.484] возможности подготовить речь не было. Первым обвинение произнес Фемистокл, поэтому и теперь говорить должен был он. Предчувствуя это, Фемистокл побледнел, губы у него затряслись; он украдкой смотрел на своих товарищей и шептался с ними о том, что следует делать. Ибо они пришли в суд, готовые лишь поддерживать речь своего учителя восклицаниями и аплодисментами. Поэтому в суде воцарилась полная тишина и смущение: молчали все, смущение же испытывала обвинительная сторона. Тогда Юлиан тихо и учтиво попросил: «Разреши мне выступить». На это проконсул сказал: «Ни один из вас, учителей, у которых есть приготовленные речи, говорить не будет; также и ученики не будут вам хлопать. Сегодня вы узнаете, сколь совершенно и чисто римское правосудие. Сначала пусть Фемистокл выступит с обвинением, а после него в защиту выступит тот, кого ты считаешь лучшим». Но из обвинителей никто выступить не смог, и Фемистокл опозорил свое имя. Затем, когда проконсул спросил, есть ли кто-нибудь, кто может возразить на первую обвинительную речь, софист Юлиан сказал ему: «Проконсул, твое превосходное правосудие сделало из Апсина Пифагора, который, хотя с трудом, но успешно, обучил своих учеников молчанию. В древности Пифагор (как тебе это хорошо известно) наставлял этим своих слушателей вести себя по-пифагорейски. Но если ты позволишь теперь одному из моих учеников выступить с защитительной речью, то прикажи снять оковы с Проересия, и ты сможешь сам решить, какое образование лучше: аттическое или пифагорейское».
Проконсул милостиво разрешил сделать это, как сообщил о том автору этих строк Тускиан133, присутствовавший на суде, и из рядов ответчиков вышел Проересий, уже без оков. Его учитель обратился к нему, не громко и без крика, как обычно делают те, кто вдохновляет и настраивает атлетов на борьбу за венки, но все же весьма проникновенно: «Говори, Проересий! Пришло время говорить». И Проересий произнес некое вступление. Тускиан не запомнил его, но пересказал мне его смысл. Начав, он бегло описал их страдания и в то же время произнес похвалу учителю. В этом вступлении Проересий пожаловался лишь один раз, когда заметил, что проконсул поступил поспешно, когда, не имея достаточных доказательств их вины, подвергнул их наказанию и заставил терпеть такие муки. Слушая, проконсул наклонил голову, охваченный восхищением перед убедительностью аргументов Проересия, весомостью его слов, складностью и благозвучием его речи. Хотя все хотели выразить вслух свои похвалы в адрес Проересия, однако сидели тихо, словно на то был знак свыше, так что в суде царило таинственное молчание. Затем Проересий перешел ко второму вступлению и произнес следующее (эти слова Тускиан запомнил):
«Если несправедливые могут обвинить и их обвинению верят прежде, чем выслушают защиту, то так и быть, пусть наш город покорится Фемистоклу!» Тут проконсул вскочил со своего места, и, встряхнув своей отороченной пурпурной каймой одеждой (римляне называют ее «тебеннос»134), этот строгий и суровый судья, словно юноша, стал [p.485] аплодировать Проересию. Аплодировать стал и Апсин, хотя и нехотя, однако с истиной не поспоришь. И лишь один Юлиан заплакал. Проконсул приказал освободить всех обвиняемых, а из обвинителей — только одного учителя, а затем всыпал спартанскими бичами Фемистоклу и его лаконцам, чтобы они помнили и об Афинах. Широко известный и почитаемый своими учениками, Юлиан скончался в Афинах, дав тем самым хорошую возможность посоревноваться на его похоронах в эпитафиях135.
О Проересии я достаточно рассказал выше, а более подробно — в своих исторических сочинениях. Теперь же самое время перейти к тщательному показу того, что я действительно знаю о нем и чего я был удостоен услышать из его бесед и поучений. Как к учителю, я испытываю к этому человеку чувство огромной, возвышающейся до небес благодарности; но даже эта благодарность ничтожна пред той дружбой, которой Проересии одаривал автора этих строк. В возрасте шестнадцати лет автор этой книги приехал из Азии в Европу, в Афины. Проересию тогда, как он сам говорил, исполнилось восемьдесят семь лет. Даже в этом возрасте волосы его были курчавыми и очень густыми, хотя часть из них поседела и напоминала морскую пену. Сила его красноречия была столь великой, а юная душа так поддерживала его изможденное тело, что автор этих строк считал Проересия нестареющим бессмертным существом и относился к нему, как к богу, который является людям сам и без всяких церемоний. Случилось так, что я прибыл в Пирей в час первой стражи и, заболев в дороге, чувствовал себя очень плохо: у меня была сильная горячка. В этот час ночи, прежде нежели выполнить все, что было обычно принято (корабль был афинский, и у входа в порт такие корабли, как правило, ожидали многочисленные вербовщики учеников для своих школ), капитан повел корабль прямо в Афины136.
Тогда как другие пошли сами, автор этих строк ходить не мог, поэтому его по очереди несли на руках и так в конце концов доставили в город. Была глубокая ночь того времени года, когда солнце, склоняясь к югу, делает ночи длиннее. Ибо оно уже вошло в созвездие Весов137. Ночная охота откладывалась138. Всю эту толпу учеников, капитан, старый знакомый Проересия, постучав в двери, ввел к нему в дом. В то время, когда велись войны за одного или двух учеников, количество вновь пришедших оказалось таким, что смогло бы удовлетворить запросы всех софистических школ сразу. Одни из этих юношей выделялись крепостью тела, другие — богатством; были и те, кто не выделялся ничем. Единственным же богатством автора этих строк, который находился тогда в жалком состоянии, было то, что он знал наизусть множество книг древних. Весь дом наполнился весельем, туда и сюда забегали какие-то мужчины и женщины; одни из них просто смеялись, другие подвергали юношей всяким насмешкам. Проересии в этот час послал за некоторыми из своих родственников, приказав [p.486] им принять вновь прибывших. Сам он был уроженцем Армении, тех ее областей, которые примыкают к Персии, а родственников его звали Анатолий и Максим. Они поприветствовали вошедших, проводили в комнаты для гостей, а затем — в баню, и все им показали. В это время старые ученики осыпали новичков шутками и посмеивались над ними139. Помывшись, вновь прибывшие прошли дальше, автор же этого сочинения, которому становилось все хуже, был всеми оставлен. Он не видел ни Проересия, ни Афин и хотел лишь спать. Тем временем его окружили земляки из Лидии, которые решили о нем позаботиться. И так как люди считают тех, кто покидает этот мир в расцвете юности, достойными самого большого восхищения, то об авторе стали говорить много всяких лживых глупостей и морочить тем самым друг другу головы, так что вскоре всеми овладела скорбь, как будто в самом деле случилось большое несчастье. А некий Эсхин, не афинянин, потому что его родиной был Хиос, сгубивший многих, не только тех, кого ему отдавали на лечение, но и тех, на кого он просто смотрел, стоя посреди окруживших меня земляков, сказал, как мне потом стало известно, следующее: «Несите его ко мне, чтобы я позаботился о теле этого умирающего». Ибо Эсхину разрешали губить тела умерших140. Затем он при помощи каких-то инструментов раскрыл мне губы и положил в них лекарство, о чем много времени спустя свидетельствовал бог. Итак, Эсхин положил лекарство в рот автору данного сочинения, и желудок у него сразу «очистился»141. Он открыл глаза и узнал своих земляков. Этим поступком Эсхин похоронил свои прошлые ошибки и приобрел уважение и того, кого он спас от смерти, и тех, кто весьма обрадовался этому спасению. Ставший таким уважаемый человеком, Эсхин вернулся на Хиос, хотя ему пришлось ожидать долго следующего случая, где он мог бы показать силу своей медицины. Спасенный же им стал хорошим другом спасителю.
Божественнейший Проересии, еще ни разу не видев автора этих строк, уже много горевал о нем, и, как только он узнал о его необъяснимом и неслыханном спасении, послал за своими лучшими и способнейшими учениками и за теми, кто славился силой рук, сказав им: «Я очень волновался за этого юношу, который спасся, хотя и не видел его ни разу. Я сильно страдал, когда он находился при смерти. Теперь, если вы хотите обрадовать меня, ведите его для очищения в баню, но воздержитесь от всех насмешек и шуток и оберегайте142 его так, словно это мой сын». Все было именно так, и автор рассказал о случившемся тогда очень подробно. Сам же он считает, что во всем случившемся с ним видна рука провидения, поэтому в рассказе о делах Проересия он постарается не упустить ничего истинного, крепко помня слова Платона о том, что истина и богов, и людей одинаково ведет к благу143.
Телесная красота Проересия была такой (моему повествованию следует вновь вернуться к нему), что, несмотря на то, что он был уже старым, можно было усомниться, обладает ли кто подобной красотой даже в расцвете сил, и [p.487] оставалось лишь удивляться, что, имея высокий рост, он блистал столь совершенной во всех отношениях красотой тела. Проересий был таким высоким, что в это отказывались верить, пока не убеждались, что это действительно так. Его рост, кажется, составлял девять футов, так что он смотрелся колоссом даже среди самых высоких из живших тогда людей. Когда он был еще молодым, судьба вынудила его покинуть Армению и перебраться в Антиохию. Он не хотел сразу ехать в Афины, ибо страдал от недостатка средств; Проересий был благородного происхождения, но в деньгах ему не везло. В Антиохии он поспешил к Ульпиану144, который был в этом городе преподавателем риторики, и сразу вошел в число его первых учеников. Немалое время пробыв учеником Ульпиана, Проересий поехал в Афины к Юлиану, где снова стал первым. С ним был Гефестион, его преданный друг, с которым они сообща боролись с бедностью и стремились быть первыми в риторике. Гиматий и трибоний145 были у них одни на двоих, и более ничего из одежды не было. Они имели также три или четыре коврика, утративших от времени свой первоначальный цвет и плотность. Поэтому друзья были как бы два человека в одном, словно мифический Герион, о котором говорят, что он состоял из трех тел. Так и наши герои были двое в одном, потому что, когда Проересий появлялся на людях, Гефестион, спрятавшись среди ковриков, лежал и изучал риторику. То же самое делал и Проересий, когда Гефестион выходил на улицу. В такой нужде они жили.
Юлиан был расположен душой к Проересию; ему всегда было приятно слушать его, и он преклонялся перед величием его природы. Когда Юлиан ушел из жизни и Афины захотели избрать учителя риторики, который стал бы ему достойным преемником, претендентов на это почетное для софиста место оказалось так много, что их собралась целая толпа, неподдающаяся никакому описанию. Но когда все, кто выбирал, изъявили свое мнение, то были выбраны и назначены Проересий, Гефестион, Епифаний и Диофант, также Сополид, человек из презренного и бедного сословия, и Парнасий, происходивший из простонародья. В соответствии с римскими законами, в Афинах было много как риторов, так и их слушателей. Когда избрали этих мужей, стало очевидным, что софисты из простонародья являются таковыми лишь по названию, и их власть стала ограничиваться стенами комнат, где они преподавали, и кафедрой, на которой они сидели. Весь же город обратился к более способным учителям, и не только этот город, но и все народы, живущие под управлением римлян. Целью этих мужей была не просто риторика, но образование при помощи риторики всех народов. Епифанию посылал своих учеников Восток146, Диофанту — Аравия; Гефестион же, по внушению Проересия, покинул Афины и общество людей. К самому Проересию приезжали ученики с Понта и окрестных областей, восхищенные этим столь благим мужем. Присылали ему учеников вся Вифиния, Геллеспонт и области за Лидией, то есть то, что теперь называется [p.488] Азией, вплоть до Карии и Ликии, и границей чему служит Памфилия и Тавр. Весь Египет тоже стал его личным владением как учителя риторики, а также и страна, лежащая за Египтом по направлению к Ливии и являющаяся пределом известных и населенных земель. Об этом я рассказываю в самых общих словах, так как, если говорить точнее, были у него несколько юношей и из других народов, ибо существовал обычай переходить от одного учителя к другому, иногда же ученики, давая неверные сведения о своей национальности, шли не к тому учителю, какому предназначались.
Однако против огромного природного дара Проересия образовался большой и мощный заговор всех других софистов, которые оказались столь сильны, что, подкупив проконсула, смогли изгнать Проересия из Афин и, таким образом, забрать в свои руки управление делами, связанными с риторикой. Но после этого изгнания, в котором он испытал крайнюю бедность, Проересий, подобно Писистрату147, вернулся обратно. Однако Писистрат был богат, тогда как Проересий жил только своим красноречием, словно гомеровский Гермес, когда он вел Приама к палатке Ахилла в окружении его врагов. Эта удача вернулась к Проересию при новом проконсуле, который был моложе предыдущего; узнав о случившемся, он пришел в негодование. В результате, как говорит пословица, «черепок перевернулся»148, и, с дозволения императора, Проересию разрешили вернуться в Афины. Но враги во второй раз, словно змеи, свернулись, сжались в клубок и подняли свои головы, готовые вновь строить против него интриги. Покуда они занимались своим заговором, друзья Проересия заранее узнали о его возвращении, и когда он приехал (точное описание всех этих событий дал мне свидетель, Тускиан Лидийский, который, если бы не было Проересия, мог вполне занять его место); итак, когда Проересий возвратился, словно Одиссей, который вернулся после долгого отсутствия, то уцелевшими обнаружил лишь немногих друзей, в числе которых был и Тускиан, и они смотрели на него, не веря произошедшему чуду. Обретя их, он исполнился благих надежд и сказал им: «Подождем проконсула». Тот прибыл быстрее, чем ожидалось. Появившись в Афинах, проконсул созвал софистов, чем сильно их всех смутил. Софисты собрались с большим промедлением и не сразу. Собравшись по принуждению, они стали, каждый по возможности, обсуждать поставленные перед ними проблемы, зная, что им будут аплодировать специально собранные и подготовленные для этого люди. Люди же Проересия пали от этого духом. Но проконсул, созвав их во второй раз, будто бы за тем, чтобы воздать почести, приказал всем повременить с выступлением, а сам неожиданно послал за Проересием. Итак, софисты собрались, не зная, что будет дальше.
Проконсул же объявил им: «Всем вам я назначу одну тему и выслушаю всех вас сегодня. Проересий тоже произнесет речь, после вас или в том порядке, в каком вы пожелаете». Когда софисты на это открыто возразили проконсулу, процитировав, с большим трудом (ибо они ничего не могли правильно цитировать), слова Аристида, что они [p.489] привыкли не изрыгать речь, но тщательно ее отделывать149, проконсул сказал: «Говори ты, Проересий!» И тот, произнеся прямо с места, на котором сидел, некое не лишенное приятности вступление, показав, что неподготовленная речь может быть совершенной, поднялся и сказал, что готов к состязанию. Проконсул уже собирался объявить тему, но в это время Проересий оглянулся и внимательно осмотрел ряды присутствовавших в театре. И когда он увидел, что врагов там было множество, а друзей — всего несколько, да и те старались быть незамеченными, то немного пал духом. Но когда демон Проересия вновь вернул его к жизни и вдохновил на борьбу, он опять оглядел всех сидящих и заметил в дальних рядах театра двух мужей, которые там прятались. Эти мужи были очень опытны в риторике, и во время обучения Проересий выслушал от них множество замечаний. Увидев их, Проересий воскликнул: «Боги! Какие это достойные и мудрые люди! Проконсул, прикажи, чтобы они назначили мне тему. Тогда будет уверенность, что все происходит честно». Услышав такие слова, эти мужи укрылись в толпе сидящих зрителей, решив, что их там не найдут. Но проконсул, послав солдат, вывел их на середину театра. После небольшого увещевания он поручил этих мужам назначить тему, связанную с так называемыми «определениями»150. Те, немного подумав и посовещавшись друг с другом, назначили самую трудную и сомнительную из известных им тем, такую, что она не давала никакой возможности блеснуть красноречием. Недовольный, Проересий взглянул на них и обратился к проконсулу: «Чтобы состязание было справедливым, прошу, дай то, что для этого требуется».
Ответив, что Проересию нечего беспокоиться об этом, проконсул сказал: «Я распоряжусь прислать скорописцев151 и помещу их в середину театра. Эти люди, которые ежедневно записывают слова Фемиды152, сегодня будут фиксировать наши выступления». Проконсул позвал самых опытных скорописцев, и те встали по обе стороны от Проересия, готовые записывать его слова, однако никто не знал, что он замыслил. Проересий же сказал: «Я прошу усложнить условия». Его попросили пояснить, что он имеет в виду. Проересий сказал: «Пусть мне никто не аплодирует». Когда проконсул под страхом сурового наказания приказал всем присутствовавшим воздержаться от этого, Проересий начал говорить, и речь его, каждый период которой оканчивался на сонорный звук, понеслась обильный потоком. Зрители же, вынужденные по-пифагорейски молчать, в конце концов не выдержали, и весь театр наполнился гулом и ревом. Просресий произносил свою речь по нарастающей, так что вскоре этот муж вышел за пределы всякой мысли и всякого человеческого суждения. Здесь он перешел к другой части своей речи, в которой еще полнее раскрыл предложенную ему тему. Затем, вдохновенный, он неожиданно подпрыгнул, отказался произносить оставшуюся часть задуманной им речи и защищать положения, которые он там выдвигал, и обратил свою речь на защиту прямо противоположного тезиса. Писцы едва поспевали за ним, а зрители с трудом сдерживали свое молчание — столь обилен был поток его слов. Затем, повернувшись лицом к писцам, Проересий спросил: «Посмотрите внимательно, правильно ли я вспомню все, что говорил ранее». И, не споткнувшись ни на одном слове, он вновь произнес свою первую речь. Тут уже ни проконсул не смог соблюдать установленные им самим правила, ни зрители не испугались его угроз: все бросились лобызать софиста, словно это была статуя бога. Одни целовали ему ноги, другие — руки; третьи говорили, что он бог, четвертые — что он вылитый Гермес Логий153.
[p.490] Противники Проересия, напротив, залегли, съедаемые завистью, но некоторые из них даже в таком положении не смогли удержаться от аплодисментов. Сам проконсул в сопровождении телохранителей и знати проводил Проересия из театра. После этого никто не осмеливался говорить что-либо против него, но все софисты, словно пораженные молнией, признали первенство Проересия. Однако спустя некоторое время они вновь поднялись, подобно головам Гидры, окрепли и вернулись на прежний путь. Они соблазнили некоторых наиболее влиятельных в городе людей богатыми обедами с изящными служанками, подобно царям, которые, проиграв битву, происходившую по всем правилам и законам, прибегают к последнему средству: они собирают лучников, пращников, легковооруженных и вспомогательное войско, силы не столь уважаемые, но которые они поневоле вынуждены теперь уважать. Так и эти софисты, прибегнув по необходимости к таким союзникам, организовали свой новый заговор, не только постыдный, но и губительный, словно бы они задумали дурное против самих себя. У них было множество друзей, и заговорщики считали, что все получится так, как они задумали. Но Проересий, кажется, обладал способностью влиять на людей, так что благодаря силе его красноречия и на этот раз все окончилось хорошо. Неясно было только, то ли все разумные люди сами избирали его в качестве учителя, то ли, посещая его занятия, сразу становились умными, потому что их учил Проересий.
В те времена в толпе придворных появился человек, страстно желавший как славы, так и совершенства в красноречии. Он происходил из города Берита и его звали Анатолий154. Завистники называли его Азутрион155, а что это слово означает, пусть эта зловредная банда притворщиков решает сама. Анатолий же, который желал и славы, и совершенства в красноречии, в конце концов добился и того, и другого. Сначала он достиг вершин так называемых юридических наук, что естественно, поскольку его родиной был Берит — кормилица всех этих дисциплин156. Затем Анатолий поплыл в Рим, где его мудрость и красноречие приобрели совершенство и значимость, после чего он оказался в числе придворных, где вскоре достиг первых постов. Пройдя через все высшие должности, он приобрел на многих из них хорошую репутацию (даже враги восхищались им). В конце концов Анатолий был назначен на должность префекта претория, занимая которую человек, хотя он и лишен блеска императорского пурпура, обладает такой же властью, как император. Благодаря своему честолюбию, он и здесь добился успеха (ибо он подчинил себе так называемый Иллирик). Поскольку Анатолий любил заниматься жертвоприношениями и обратился к изучению эллинского знания, тогда как все двигались в другую сторону, он, несмотря на то, что мог отправиться в управляемой им области куда хотел и устроить все по своему желанию, заболел своего рода сумасшествием на почве богатства, ибо страстно желал увидеть Элладу. Он хотел претворить в жизнь те риторические образцы, с которыми познакомился в процессе обучения, и наяву воплотить те мысли, которые почерпнул из древних сочинений. Поэтому он приехал в Элладу.
Анатолий заранее послал софистам некую проблему157 [p.491] (вся Эллада стала им восхищаться, когда услышала о его мудрости, образованности, твердости и неподкупности) и распорядился, чтобы они все поупражнялись в произнесении речи по предложенной им теме. Софисты сразу же стали заниматься подготовкой своих речей и каждый день думали о том, как бы превзойти друг друга. Необходимость заставила их встретиться, и после того, как по поставленной проблеме было высказано множество противоположных суждений (автор этих строк не знает ничего более забавного, чем эта проблема), они пришли к полному несогласию друг с другом, и каждый честолюбиво хвалил свое собственное мнение, желая прославиться среди учеников. Приезд Анатолия в Элладу оказался более значительным событием, чем знаменитое персидское вторжение, хотя угрожал он не всем эллинам, а только софистам. Эти последние, среди которых был Гимерий, софист из Вифинии (автору этих строк он известен лишь по своим сочинениям), не жалели ни сил, ни здоровья, трудясь над предложенной им темой. В это время Проересий, уверенный в своих способностях, поразил всех тем, что не выказывал никакого честолюбия и не выносил свои мысли на всеобщее обсуждение.
И вот приехал Анатолий. Он имел мужество совершить жертвоприношения158 и посетил все храмы, как требовал священный закон, и сразу после этого созвал софистов для состязания. Каждый из собравшихся софистов хотел выступать первым: столь самолюбив человек! Но Анатолий лишь посмеялся над учениками, которые аплодируют таким людям, и пожалел отцов, чьи дети учатся у таких наставников. Затем он послал за Проересием, который, единственный из всех, отсутствовал. Проересий водил знакомство с одним из приближенных Анатолия, который был посвящен во все, что происходило, и от него узнал о теме, предложенной Анатолием для состязания (выше автор этих строк назвал данную тему забавной). И хотя тема была недостойна обсуждения, да и сам Анатолий относился к ней несерьезно, тем не менее Проересий, когда его позвали, послушался, пришел и выступил по предложенной проблеме, и красота его речи оказалась столь непревзойденной, что Анатолий вскочил со своего места, а зрители изо всех сил зааплодировали, и не было никого, кто бы не считал Проересия божественным. После этого Анатолий оказал ему особую честь; впрочем, и других софистов он, хотя и неохотно, также пригласил за свой стол. Сам Анатолий был великолепным софистом на пирах и застольях, поэтому и этот пир изобиловал изящными беседами образованных людей. Однако все это произошло много лет назад, и поэтому автор этих строк старается быть очень осторожным, рассказывая о том, о чем он только слышал. Анатолий весьма восхищался и Милесием, который был родом из ионической Смирны. Природа щедро одарила этого мужа разнообразными талантами, однако он не был честолюбив и вел спокойную жизнь, часто посещал храмы и отказался от семейной жизни. Милесий усердно занимался всеми видами поэтического искусства, которое Хариты делают столь славным. Его сочинения так нравились Анатолию, что он даже называл этого человека Музой. О вопросах, поднятых в сочинении софиста Епифания «Разделения»159, Милесий говорил, что его весьма позабавила мелочность и излишняя аккуратность этого учителя риторики. Теперь же, высмеяв всех софистов за их разноголосицу в вопросе о постановке160 темы, он сказал: «Если бы этих софистов было более тринадцати, то они, несомненно, дали бы еще больше определений темы, чтобы об одной проблеме [p.492] говорить с разных точек зрения».
Проересий же был единственным софистом, которым Милесий безмерно восхищался. Случилось так, что Проересий незадолго до описанных событий был вызван императором Константом в Галлию, провинции которой находились под его императорской властью. Вскоре этот софист так очаровал Константа, что тот сделал его своим сотрапезником и приглашал за один стол с теми, кого он наиболее чтил. Поскольку люди в той стране не всегда понимали слова Проересия и при этом весьма восхищались неизреченными красотами его души, они перенесли свое чувство преклонения перед этим человеком на видимый им внешний его облик, дивились телесной красоте софиста и его высокому росту и смотрели на него, словно на некое изваяние колосса. Столь намного превосходил во всем Проересий простого человека161.
Видя его твердость и самообладание, сочли, что Проересий лишен страстей и сделан из железа, ибо в галльские зимы он ходил в одном легком плаще и босиком162, довольствуясь небольшим количеством пищи, и пил ледяную воду из Рейна. Впрочем, так он вел себя в течение всей жизни и никогда не пил ничего теплого. Император (Констант) отправил Проересия в великий Рим, испытывая честолюбивое стремление показать, сколь несравненными людьми он управляет. Но этот муж настолько превосходил во всем человеческую природу, что римлянам трудно было выделить в нем какое-то одно достойное восхищения качество. Жителей Рима так поразили все качества Проересия, каждое из которых они удостоили высших похвал, что они воздвигли его статую из меди в полный рост, сопроводив ее такой посвятительной надписью: «Царь городов Рим царю красноречия»163.
Когда Просресий собирался обратно в Афины, император (Констант) уговорил его принять от него дары. Затем софист попросил нечто более достойное его природы, а именно несколько довольно крупных островов, которые должны были обеспечивать Афины продовольствием. И Констант не только дал ему их, но и удостоил высшей чести, даровав Проересию должность стратопедарха164, чтобы никто не выступал против этого приобретения софиста, выделенного ему из общественного фонда. Этот дар должен был утвердить префект претория, который незадолго перед тем прибыл из Галлии. Поэтому после описанных состязаний в ораторском искусстве Проересий подошел к Анатолию и попросил его утвердить дар, полученный от императора. Для убедительности он позвал не только профессиональных адвокатов, но и почти всех образованных людей Эллады: они собрались в Афинах по случаю приезда префекта претория. Когда эти люди заполнили театр и Проересий попросил своих адвокатов выступить с речами, префект претория обежал взглядом всех присутствовавших и захотел снова испытать красноречие самого Проересия. Поэтому он сказал: «Говори ты, Проересий! Плохо, если кто-то другой будет выступать и славить императора, когда здесь присутствуешь ты». И Проересий, словно всадник, вызванный на поле165, выступил с речью об императорском даре, вспомнив Келлия и Триптолема и то, как почитается Деметра за то, что дает людям хлеб. Ко всему этому он прибавил слова о щедрости и благородстве Константа, придав современным событиям достоинство древнего мифа. Затем, когда софист перешел к основной части речи, он оживился еще больше. В результате такой речи Проересий и от префекта претория удостоился большой чести.
Жена Проересия происходила из Азии, из города Траллы. [p.493] Ее звали Амфиклея. У них было две дочери, у которых разница в возрасте составляла ровно столько времени, сколько необходимо для зачатия и рождения. Но достигнув того возраста, в котором ребенок столь мил и обаятелен и наполняет сердце отца неизъяснимой радостью, обе девочки покинули своих родителей, сначала одна, а через несколько дней — другая. Горе Проересия было таким сильным, что он оставил философские занятия. В этот час его поддержала муза Милесия166, успокоившая его гармонией и изяществом, развлекшая своим обаянием и вновь призвавшая к рассудку. Когда римляне попросили Проересия прислать им одного из учеников, он послал им Евсевия, уроженца Александрии, который, кажется, очень подходил для Рима, поскольку умел льстить и заигрывать с жителями этого города. В Афинах же это смотрелось возмутительно. Посылая Евсевия, Проересий думал увеличить и свою собственную славу, потому что его ученик был в самом деле несравним в хитром искусстве политических речей. Что же касается особенностей риторического дара Евсевия, то будет достаточно сказать, что он был египтянином. Этот народ испытывает особую страсть к поэзии, тогда как Гермес, поощряющий серьезные науки, покинул их страну. Противником Евсевия был Мусоний, который в искусстве софистики доводился ему учеником. Об этом человеке я много пишу в своей «Всеобщей истории», хотя и по другому поводу. Когда Мусоний стал выступать против Евсевия, последний уже хорошо знал, с кем имеет дело, поэтому он и предпочел заняться политическими речами.
Во время правления императора Юлиана Проересий лишился своего места преподавателя, потому что его считали христианином. Все на него смотрели как на иерофанта, как на человека, словно вещающего с дельфийского треножника, способного предсказывать будущее всем, кто в этом нуждается; делал он свои предсказания, опираясь на некую неведомую мудрость. Император (Юлиан) изменил налогообложение земли эллинов167, чтобы уменьшить тяжесть налога, который они платили. Проересий же удостоился чести узнать у богов168, насколько долго продлятся эти благодеяния. Когда ему ответили, что счастливые дни продлятся недолго, Проересий понял, что его ждет, но не пал духом. Автор этих строк, которому в это время было около шестнадцати лет, именно тогда и приехал в Афины и вошел в число учеников Проересия, который полюбил его, как своего родного сына169. Спустя пять лет автор собирался отправиться в Египет, но родители уговорили его вернуться в Лидию; ему предстояло стать софистом, и все побуждали его к этому. Вскоре Проересий удалился из мира людей. Таким великим и одаренным был этот человек, наполнивший всю вселенную своими речами и учениками.
Епифаний. Он происходил из Сирии, был силен в вопросах о разделениях, но голос имел слабый и вялый. Тем не менее, как противник Проересия на поприще софистики, Епифаний добился большой известности. Людям ведь свойственно восхищаться не только тем, кто этого заслуживает, но и его окружением и даже завистниками, так что, когда человек превосходит всех своими способностями, то ему находят и противника. Это как в физике: одни [p.494] начала рассматриваются в противоположность другим. Скончался Епифаний, не дожив до глубокой старости, от болезни крови. Жену его, которая была очень красива, постигла та же участь. Детей у них не было. Автор этих строк лично не знал Епифания, потому что тот ушел из жизни задолго до его приезда в Афины.
Диофант был родом из Аравии. Он выбился в профессиональные риторы, и та же людская молва, о которой было сказано выше, сделала и его противником Проересия, точно так же, как если кто-нибудь противопоставил бы Гомеру Каллимаха. Сам Проересий лишь смеялся надо всем этим и не относился серьезно к тому, что болтают люди. Автор знал Диофанта и часто слышал его публичные выступления. Однако он считает неуместным цитировать в этом сочинении что-либо из того, что он запомнил из его речей, ибо данный труд посвящен людям достойным, и автор не ставил своей целью над кем-либо посмеяться. Тем не менее, говорят, что на похоронах Проересия Диофант произнес надгробую речь (ибо Проересий ушел из жизни раньше его) и, как сообщают, закончил ее такими словами о Саламине и войне с персами: «О Марафон и Саламин! Теперь о вас не будет слышно. Какая труба подвигов ваших ныне утрачена!»170 После своей кончины Диофант оставил двух сыновей, посвятивших свои жизни деньгам и роскоши.
Автору этих строк приходилось часто слушать и Сополида. Этот муж изо всех сил старался воспроизвести в своих речах стиль древних, так что почти вошел в жилище Музы-врачевательницы. Но, хотя он стучался в ее двери как надо, отворяла она ему нечасто. Но и этого оказалось достаточным, чтобы к Сополиду проскользнула из-за двери частичка божественного духа, хотя и очень маленькая и слабая. Однако зрители на него частенько злились, потому что сами были неспособны впитать ни одной капли из Кастальского источника. У Сополида был сын, который, как говорят, наследовал его место ритора.
Гимерий. Этот муж происходил из Вифинии. Автор не был знаком с Гимерием лично, хотя и жил в одно с ним время. Он приезжал ко двору императора Юлиана, чтобы выступить перед ним с речью, надеясь на почести, поскольку Проересия этот император невзлюбил. Когда же Юлиан покинул мир людей, Гимерий уехал за границу. Затем, после смерти Проересия, он появился в Афинах. Гимерий был способным и прекрасным оратором. Особенности стиля и композиции придавали его выступлениям звучание или, по крайней мере, отзвук политических речей. Иногда, хотя и очень редко, Гимерий поднимался до высот божественного Аристида. Умер Гимерий от эпилепсии, которая овладела им в глубокой старости. После своей смерти он оставил дочь.
В те времена также жил Парнасий171, который профессионально занимался преподаванием. Учеников у него было немного, но благодаря своей деятельности Парнасий все же приобрел некоторую известность.,
[p.495] Родиной Ливания была Антиохия, первый из городов так называемой Равнинной Сирии, основанный Селевком, которого именовали Никатор. Он происходил от знатных родителей, входивших в число первых граждан города. Молодой, но уже хозяин самому себе, поскольку его родители рано умерли, Ливаний приехал в Афины172, но, хотя он тоже был из Сирии, не пошел ни к Епифанию, который был очень известен, ни к Проересию, потому что боялся, что затеряется в толпе их учеников и что слава учителей никогда не даст ему возможности самому стать известным. Но, увлеченный учениками Диофанта, Ливаний стал заниматься у этого софиста. Как сообщают те, кто вместе с ним учился, Ливаний очень редко посещал лекции и совместные встречи и ничем не докучал своему учителю. Но между тем все свое время он посвящал самостоятельным занятиям риторикой и много упражнялся в стиле древних, стремясь запечатлеть его в своей душе и речи. Точно так же, как те, кто стреляет из лука или метает что-нибудь, сначала лишь изредка попадают в цель, но затем, после постоянных упражнений, становятся в своем деле мастерами, без помощи какой-либо науки, но лишь одной тренировкой, так и Ливаний, в своем стремлении подражать древним образцам и встать на один уровень с ними, никогда не расставался с сочинениями древних и, словно на привязи, всюду следовал за лучшими из них. Имея такое руководство, идя за ними след в след, он очень скоро добился на этом пути видимых успехов. Приободрившись от своих достижений в риторике и убедившись, что он нисколько не уступает самым прославленным софистам своего времени, Ливаний решил не погребать свой талант в маленьком городке, но избрать город, достойный его дарования. Поэтому он поехал в Константинополь173, город, лишь недавно ставший великим и процветающим и поэтому нуждавшийся в делах и словах, которые могли бы его украсить. Очень скоро Ливаний стал там светочем, показав себя лучшим и приятнейшим учителем, публичные выступления которого были полны обаяния. Однако неприятный случай, произошедший с учениками, изменил его судьбу. О нем я рассказывать не стану, потому что это сочинение предназначено для записи только достойного. Изгнанный из Константинополя, Ливаний обосновался в Никомедии. Но неприятные слухи и здесь настигли его и стали преследовать. Поэтому вскоре Ливаний покинул и этот город174 и через некоторое время175 возвратился на свою родину, в свой родной город. Здесь он провел всю оставшуюся жизнь, которая была у него долгой и насыщенной событиями.
Хотя автор достаточно много написал о Ливании в своем сочинении о Юлиане, он все равно рассмотрит здесь подробнее основные вехи жизни этого ритора. Ни один из тех, кто общался с Ливанием и учился у него не остался неплененным его обаянием. Он обладал способностью сразу распознавать характер человека и наклонности его души, злые и добрые. Ливаний мог легко сойтись и общаться с любым, так что полип по сравнению с ним выглядит сущим ничтожеством176. Всякий, кто с ним беседовал, находил в нем свое второе «я». Испытавшие это говорили, что [p.496] Ливаний — это картина или оттиск, запечатлевший в себе все разнообразие и всю пестроту человеческих нравов. Среди всего разнообразия людей, с которыми он общался, нелегко выделить тех, кому он отдавал большее предпочтение, ибо противники хвалили его одновременно за прямо противоположные качества, и каждый был убежден, что Ливаний разделяет именно его взгляды. Таким разнообразным он был человеком, все в себе совмещавшим. Ливаний отказался от брака, хотя с ним жила одна женщина, происходившая из близкого ему слоя общества.
Стиль его речей в целом был немощный, безжизненный и неодухотворенный, и это ясно свидетельствует о том, что Ливаний мало общался с учителем. Он пренебрегал большинством правил составления и произнесения речей, известных даже ребенку177. Но Ливаний преуспел в письмах и других частных посланиях, в которых он поднимается до уровня древних образцов. Эти его сочинения полны обаяния и даже некоторого шутовства; вообще, остроумие служит хорошим помощником и его речам. Кроме того, Ливаний был наделен свойственными сиро-финикийцам приятностью и обходительностью, которыми все они обладают независимо от образования. Жители Аттики называют эти качества «утонченностью» и «остроумием». Ливаний считал их необходимой вершиной образования. Он много заимствовал из древних комедий и достиг совершенства в том, что приятно воздействует на слух и завораживает его. Речи Ливания обнаруживают его невероятную эрудицию и являются занимательным чтением, хотя в них много аттицизмов, иногда весьма странных178. Так, например, он не мог удержаться от того, чтобы вспомнить «деревья» из Евполида, Лесподия и Дамасия179, даже если ему было известно, как люди называют эти деревья теперь. Если Ливаний находил какое-нибудь древнее выражение, смысл которого был утрачен, то аккуратно очищал его, словно реликвию, и когда оно, очищенное, вновь сияло, он завертывал его в новый смысл и давал ему новое понимание. Нечто похожее делают горничные и служанки чванливой и стареющей госпожи, придавая ее чертам показную молодость. Весьма восхищался Ливанием божественнейший Юлиан180, да и никто из людей не может не приходить в восторг от той изысканности, которой обладают речи этого мужа. В обращении находится множество книг Ливания, и всякий, кто обладает разумом, может прочесть их и восхититься ими. Весьма успешно занимался он и общественными делами, и помимо официальных речей отваживался на иные виды выступлений перед публикой, подходящие скорее для театра, и легко с ними справлялся. Когда императоры решили удостоить его высочайшей чести — они собирались присвоить ему звание префекта претория — Ливаний отказался, сказав, что звание софиста более почетно. И действительно, слава софиста — не малая, ибо этот муж приобрел большую известность, причем исключительно за свое красноречие; прочую же славу он считал вульгарной и низкой. Скончался Ливаний, достигнув очень глубокой старости, оставив у всех людей по себе немалое восхищение. Автор этих строк не мог лично познакомиться с Ливанием, потому что злая судьба поставила на его пути множество препятствий, помешавших этому.
Родиной Акакия была Кесария Палестинская. Расцвет [p.497] его приходится на одно время с Ливанием. Как никто другой, он был преисполнен силы мудрости и духа, а звучный слог его стремился к подражанию древним образцам. Став знаменитым в то же время, что и Ливаний, он намного превзошел последнего и затмил его славу. Вот почему Ливаний написал сочинение «Об одаренности»181, целиком посвященное Акакию, где причиной своего поражения он открыто признает даровитость этого человека. В своем сочинении он добивается безукоризненности слога; как если бы он не знал, что Гомер заботился не о каждом отдельном стихе, но о некоей общей благозвучности и мелодии; и Фидий не думал, как изобразить палец или ногу, чтобы получить похвалу за своих богинь; однако они властвовали, один над слухом, другой над зрением, и причину их успеха трудно выявить и определить, так же как в прекрасных, привлекательных телах не все восхищаются одним и тем же, и плененный красотой не знает, что именно его пленило. Так вот Акакий достиг вершины славы и, прослыв человеком, способным состязаться с Ливанием, умер молодым; но люди, конечно, самые ревностные в науках, почитали его так, как если бы он дожил до старости.
Нимфидиан182 был родом из Смирны, и философ Максим доводился ему братом, так же как и Клавдиан, который и сам входил в число наилучших философов. Никогда не бывав в Афинах и не получив принятого там образования, он, тем не менее, посвятил себя искусству риторики, так что по праву стал достоин славы софистов. Император Юлиан назначил его секретарем, доверив ему изложение своей воли и поручив ведение переписки на греческом языке183. Он был весьма искусен в так называемых «мелетах» и «зетемах», но менее силен в «проагонах»184 и философских спорах. Скончался он уже стариком, пережив своего брата Максима.
На это же время приходится акмэ многих известных врачей, в том числе и Зенона, уроженца Кипра, основавшего знаменитую школу. Он дожил до времен софиста Юлиана, ученики же его были современниками Проересия. Зенон был в равной степени искусен и как ритор, и как целитель. Некоторые из его знаменитых учеников избрали для себя одно из этих занятий, разделив, таким образом, между собой то, чему они научились; другие же выбрали оба; как бы то ни было, все они превосходно владели тем, что унаследовали от учителя, — и наукой врачевания, и искусством слова.
Магн был родом из Антиохии, что за Евфратом, сейчас этот город называется Нисибин. Он был слушателем Зенона; для того, чтобы приобрести большую силу как ритор, [p.498] он привлекал учение Аристотеля о свободном выборе185 и настаивал на том, чтобы врачи не занимались риторикой; сам же он, как кажется, был более силен в ораторском искусстве, чем в целительстве. Подобно тому, как, по рассказам древних, Архидам на вопрос, сильнее ли он Перикла, ответил: «Даже когда я в борьбе повалю его, он выходит победителем, утверждая, что не упал»186, — так и Магн заявлял, что болеет лишь тот, кто отдает себя под опеку докторов. Итак, поправившиеся люди оставались благодарны исцелившим их, Магн же превосходил врачей в искусстве беседы и постановки вопросов. В Александрии он получил общественную школу, и многие приезжали туда и посещали его занятия с тем, чтобы либо просто подивиться, либо научиться чему-нибудь полезному. Никто не оставался в проигрыше, ибо одни приобретали — искусство красиво говорить, другие же, благодаря своему усердию, — навыки успешного врачевания.
Орибасий родился в Пергаме, и это обстоятельство способствовало его славе так же, как бывает с теми, кто родились в Афинах; ибо, когда они, благодаря своему красноречию, достигают известности, то все говорят об «аттической музе» и о том, что этот дар присущ им от рождения. Орибасий происходил от благородных родителей и с детства выделялся среди других всесторонней образованностью, которая помогает достижению добродетели и ее совершенствованию. Повзрослев, он стал слушателем великого Зенона и соучеником Магна. Но он оставил Магна, боровшегося с задачей выражения своих мыслей — искусства, в котором сам он преуспел, — и вскоре достиг вершин науки врачевания, уподобившись тем самым богу-покровителю187 настолько, насколько возможно смертному приблизиться к подобию бога. Поскольку Орибасий прославился уже в ранней юности, Юлиан, возведенный в звание цезаря, увез его с собой из-за его искусства; но этот муж настолько был преисполнен прочих добродетелей, что создал из Юлиана императора188. Впрочем, этот случай более подробно изложен в нашем сочинении о Юлиане. Однако, как гласит поговорка, «нет жаворонка без хохолка»189; так же и Орибасий немыслим без сопутствующей ему зависти. Из-за его необыкновенной славы императоры, которые правили после Юлиана, лишили его имущества, хотели лишить и жизни, но не решились. Тем не менее, они иным образом осуществили то, что стыдились совершить открыто, — выслали его в области варваров, подобно тому, как афиняне подвергали остракизму своих выдающихся соотечественников. Все же изгнать неугодного из государства афинянам позволял закон, а не произвол; императоры же, сверх того, выслали его к самым диким варварам, дав им право осуществить тайные злоумышления властей. Но Орибасий, оказавшись во враждебной стране, показал величие добродетели, которая не зависит ни от места жительства, ни от нравов окружающих народов, но выказывает постоянство и неизменность в своих проявлениях в любом месте и при любых обстоятельствах, подобно числам или математическим законам.
Он быстро прославился и занял почетное место при правителях этих варваров; так что племена, подчинявшиеся [p.499] Риму, поклонялись Орибасию как некоему божеству, избавляющему от неизлечимых болезней и возвращающему к жизни даже от врат смерти. Так все случившееся с Орибасием обернулось ему на благо, ибо императоры, отчаявшись бороться с необыкновенной мощью этого мужа, позволили ему вернуться из ссылки. Вернувшись, он оказался хозяином лишь себя самого, ибо никакого имущества у него не осталось, а из богатства — только его добродетели. Он взял себе жену из богатой и благородной семьи и имел от нее четырех детей; они ныне живы и да продлятся их дни! Более того, он, основываясь на несправедливости вынесенного ранее приговора, с позволения последующих императоров, получил свое прежнее состояние из общественной казны. Итак, я рассказал, что случилось с этим человеком и как это было. Всякому же, кто является прирожденным философом, следует встретиться с Орибасием и побеседовать с ним, чтобы, помимо всего прочего, узнать то, что достойно удивления, ибо столь необыкновенны гармония и обаяние, что исходят от Орибасия и наполняют всякое общение с ним.
Ионик, родом из Сард, был сыном известного врача. Став слушателем Зенона, он достиг вершин искусства врачевания, так что даже Орибасий восхищался им. Он постиг все тонкости теории и практики медицины и стал опытным целителем, знающим все о человеческом теле, его природе и органах. Не было такого лекарства, состава и способа приготовления которого он бы не знал; какие примочки к каким ранам следует прикладывать, средства, сдерживающие кровотечение или рассасывающие нагноение, — все было ему ведомо. Также умел он искусно перевязать или отсечь поврежденные члены. Он настолько основательно знал теорию и практику врачевания, что даже те, кто сами себя считали непревзойденными целителями, отдавали должное глубине и безупречности его познаний и открыто признавали, что лишь благодаря общению с Иоником они, наконец, понимают и могут с пользой применять наставления врачей древности, подобно тому, как непонятные ранее слова обретают смысл благодаря записи.
Вот каким замечательным врачом он был и притом не менее ревностно занимался и всякого рода философией и прорицаниями: как теми, что даны простым смертным и, опираясь на науку врачевания, предсказывают ход болезни, так и теми, которые вдохновляет философия и которые дарованы лишь немногим, способным воспринять и сохранить их. Не меньшее внимание уделял он риторике, как науке о точности слога, и всему искусству красноречия в целом; между прочим, он не был чужд и поэзии. Скончался Ионик незадолго до того, как было написано это сочинение, оставив двух сыновей, которые также достойны похвалы и памяти.
В те же времена в Галатии190 прославился191 некий Феон.
Однако нам следует вернуться к тем философам, от повествования о которых мы отвлеклись.
[p.500] Этой книгой я обязан Хрисанфию, который воспитывал автора этих строк с самого детства и до конца сохранял к нему свое расположение, как если бы это входило в его обязанности. Тем не менее, не из одного только чувства благодарности мы начинаем наш рассказ; ибо Хрисанфий выше всего ставил истину и этому учил в первую очередь. И мы постараемся не извратить полученного от него дара, хотя, может быть, в чем-то и отступим от истины, следуя за не всегда проверенными источниками, о чем мы уже говорили192.
Хрисанфий происходил из сенаторского сословия и принадлежал к одному из самых знатных семейств. Его дедом был некий Иннокентий, скопивший немалое богатство, а славой превзошедший простых граждан, ибо ему правившие тогда императоры193 поручили составление законов. Кроме того, сохранились его книги, одни на латинском языке, другие — на греческом, раскрывающие глубину и проницательность его мысли и помогающие желающим постигнуть их и восхититься ими. Сам же Хрисанфий, лишившись в юности отца и, благодаря божественности своей природы, страстно возлюбивший философию, устремился в Пергам к великому Эдесию. Тот как раз достиг необыкновенной высоты в обучении мудрости, когда Хрисанфий, одолеваемый жаждой философского знания, явился к нему и, как птенец, ненасытно поглощал мудрость учителя, без устали посещая занятия, так что в усердии ему не было равных. Ибо он обладал неутомимым и выносливым, можно сказать, стальным телом, помогавшим ему переносить любые испытания. Он весьма основательно занимался учениями Платона и Аристотеля, был знаком со всяким видом философии и глубоко начитан. Он укрепил себя в науке красноречия и благодаря постоянным упражнениям смог рассуждать о вопросах риторики, так что умел блеснуть в беседе, зная, что сказать, а о чем умолчать, и, обладая необыкновенным даром слова, умел одерживать победу даже в затруднительном положении. Тогда он обратился к познанию божественного и той мудрости, о которой размышлял Пифагор и его последователи, Архит Древний, Аполлоний Тианский и поклонявшиеся ему, — все те, кто лишь внешне имели тело и были людьми.
Хрисанфий обратился к этим занятиям, но, используя первоначала как своих вожатых, он скоро стал настолько легким и, по выражению Платона194, так вознесся на крыльях души, что достиг вершин всяческой образованности и мог предсказывать будущее. Ибо можно было сказать, что он скорее видит, чем предсказывает грядущие события, настолько точно он различал и воспринимал их, как если бы он был среди богов и общался с ними.
Проведя достаточно времени в подобных занятиях вместе с Максимом и многого добившись, он оставил своего товарища. Ибо тот, от природы упрямый и склонный к соперничеству, [p.501] нередко отвергал явленные богами знамения и всячески пытался добиться других; Хрисанфий же, получив знамения, шел от небольших различий к иному толкованию; благоприятными знаками он был удовлетворен, с неблагоприятными же согласовывал человеческую волю. Так, когда император Юлиан одновременно пригласил их обоих приехать, и посланные для этого воины наряду с почтительным обхождением проявили «фессалийскую настойчивость»195, то, по-видимому, было решено вопросить богов о поездке, и полученный ответ, гласивший, что боги запрещают ехать, был столь ясен, что и самый несведущий человек понял бы его. Максим припал к предназначенным для обряда жертвам и, на виду у всех с плачем призывая богов во время жертвоприношения, умолял послать ему другие знамения и изменить назначенное судьбой. Он приложил немало усилий, чтобы по-своему истолковать знаки, уже объясненные Хрисанфием, и, разумеется, увидел то, что хотел, а не то, что было явлено196.
Итак, он отправился в путь, не предвещавший ничего хорошего, и эта поездка, в конце концов, принесла ему гибель. Хрисанфий же остался дома. Император сначала был рассержен его задержкой и, пожалуй, даже стал догадываться о ее истинной причине, так как Хрисанфий не отказался бы приехать, если бы не предвидел нечто неблагоприятное. Все же Юлиан опять послал Хрисанфию приглашение, но на этот раз не только ему; ибо в письме настаивал, чтобы жена сопровождала мужа. И вновь Хрисанфий обратился к божественной воле, но знамения были те же, что и прежде. После того, как это повторилось несколько раз, император перестал настаивать, Хрисанфий же получил сан верховного жреца в Лидии за свой дар ясно предвидеть будущее. Он не был суров, исполняя свою должность. Он не возводил новых храмов, в отличие от других, одержимых страстью подобного строительства, и не преследовал с особой жестокостью христиан. Обходительность его была такова, что восстановление храмов в Лидии почти не привлекло к себе внимания. И поскольку власти были заняты другими делами, в это время, кажется, не произошло никаких новшеств или крупных перемен, которые касались бы многих; напротив, наступило некое всеобщее спокойствие и умиротворение. Поэтому Хрисанфий один заслужил уважение, тогда как остальные люди подобны тем, кого швыряет буря, так что одни теряют голову от страха, а другие с самого дна вдруг вознесены наверх. По сравнению с ними-то он и достоин восхищения не только за то, что мог предвидеть будущее, но и за то, что умело пользовался своим знанием.
И таково было все поведение этого человека, что то ли Сократ Платона возродился в нем, то ли, с детства ревностно подражая Сократу, он смог ему уподобиться. Ибо слова его были исполнены неподдельной и невыразимой простоты, а обаяние его речи очаровывало слушателя. В общении он был настолько благожелателен ко всем, что каждый уходил от него в уверенности, что именно его Хрисанфий любит более других. И подобно тому, как самые [p.502] красивые и приятные мелодии нежно ласкают слух всякого человека и воздействуют даже на бессловесных животных (как рассказывают о песнях Орфея), так и слово Хрисанфия было созвучно каждому и соответствовало характеру того или иного человека. Он не был любителем философских споров и словесных состязаний, считая, что они озлобляют спорящих. Также вряд ли кому-нибудь удалось бы услышать, как он выставляет напоказ свою образованность или с важным видом похваляется ею перед другими; напротив, он почтительно слушал то, что ему говорили, даже если эти речи никуда не годились, хвалил даже неверные рассуждения, словно и не слушая их с самого начала, но стремясь к согласию, лишь бы не обидеть кого-нибудь. А если среди тех, кто усердствовал в постижении мудрости, возникали разногласия, и он считал необходимым дать совет, то воцарялась такая тишина, словно вокруг не было ни души. Ибо никто из них не отваживался ни задать вопрос, ни предложить определение или цитату; стушевавшись, они опасались высказаться или возразить, чтобы тем самым не выставлять напоказ свои ошибки.
Многие из тех, кто мало его знал и не постиг глубину его души, обвиняли его в неразумии и хвалили лишь его кротость. Но, услышав, как он ведет беседу и разворачивает свои суждения и доводы, они начинали думать, что перед ними не тот человек, которого они знали, а другой. Настолько иным представал он, вдохновленный спором, — с разметавшимися волосами и с глазами, в которых была видна душа, танцующая вокруг излагаемых им суждений. Он дожил до глубокой старости и на протяжении всей своей жизни не заботился ни о каких обычных человеческих делах, кроме ведения хозяйства, земледелия, и того, как честным путем приобрести состояние. Впрочем, бедность он переносил легче, чем иные — богатство, а пища его была неприхотлива. Он не ел свинину, да и мясо других животных старался есть как можно реже, неуклонно чтя божественную волю. С неослабевающим рвением читал он древних. В старости он был как юноша и в восьмидесятилетнем возрасте собственноручно написал больше, чем иной, даже молодой человек, прочтет. Поэтому и пальцы его от постоянного письма стали согнутыми. Закончив свои занятия, он с удовольствием прогуливался по людным улицам в сопровождении автора этих строк и совершал долгие, но приятные прогулки. И столь сильным было очарование беседы с ним, что в ногах стихала боль от долгой ходьбы. В банях он бывал очень редко, но всегда выглядел свежим и умытым. В его общении с правителями сквозило некое превосходство, которое, однако, было вызвано не заносчивостью или спесью, а искренностью человека, не знающего, что такое власть; поэтому он разговаривал с такими людьми по-дружески просто.
Автора этого сочинения Хрисанфий воспитывал с детства, а позже, когда тот вернулся из Афин, встретил с не меньшей любовью, и знаки его расположения росли день [p.503] ото дня. Автор до того привязался к нему, что с раннего утра занимался риторикой со своими учениками, а после полудня у своего прежнего наставника учился божественным и философским наукам. И учитель не уставал от общения с любящим его учеником, тогда как для него, воспринимавшего знания, эти занятия были праздником.
Спустя немало времени после того, как учение христиан одержало верх и распространилось повсюду, из Рима прибыл префект197 Азии198 по имени Юст, человек немолодой, знатный и доброго нрава, не забывший древних обычаев предков, а, напротив, ревностно следовавший этим счастливым и почтенным образцам. Он неустанно посещал храмы и верил всем прорицаниям, гордясь своим усердием и стремлением восстановить старые обычаи. На своем пути из Константинополя в Азию он встретил весьма влиятельного в той области199 человека (которого звали Гиларий), увлеченного не меньше, чем он сам, и наскоро возвел алтари в Сардах (где их дотоле не было); также не оставлял без внимания развалины ни одного храма, где бы не встретил таковые, намереваясь восстановить их. Совершив положенные жертвоприношения, он пригласил отовсюду людей, славившихся образованностью. Однако они прибыли раньше, чем были позваны, одни — чтобы подивиться этому человеку, другие — считая, что пришло время показать себя; некоторые даже больше полагались на свое умение льстить, чем на образованность, надеясь таким образом стяжать почести, какую-никакую славу или деньги. Итак, все они собрались в назначенное для священного обряда время, был там и автор настоящего сочинения. И вот вышел Юст, устремил глаза на жертвенное животное, распростертое на алтаре, и спросил присутствующих: «Что означает такое положение тела?» Тогда льстецы, пылко восторгаясь тем, что и по положению жертвы можно давать прорицания, стали требовать, чтобы ему одному предоставили сделать это. Но более серьезные люди, поглаживая бороды кончиками пальцев, хмуря лица и важно покачивая головами, рассматривали лежащее животное и переговаривались друг с другом. В свою очередь, Юст, едва сдерживая насмешку, обратился к Хрисанфию, воскликнув: «А что скажешь ты, почтеннейший?» Хрисанфий спокойно ответил, что не одобряет все происходящее. «Если же ты хочешь знать мое мнение об этом, — сказал он, — то ответь сначала, какого характера это прорицание, конечно, если ты вообще знаешь о характерах прорицаний, и к какому виду оно относится, что ты хочешь узнать и как ставишь вопрос. Если ты расскажешь все это, то и я расскажу, какие грядущие события знаменует явленное здесь. И пока ты не скажешь это, с моей стороны было бы нечестиво (ибо боги сами открывают будущее) в ответ на твой вопрос поведать тебе и то, о чем ты спрашиваешь, и грядущее, соединяя то, что будет, с тем, что уже произошло. Ведь, таким образом, перед нами встали бы два вопроса; но никто не спрашивает о двух или более вещах сразу. Ибо тому, что имеет два определения, невозможно дать одно объяснение». Тогда Юст воскликнул, что научился столькому, сколько прежде не знал, и впоследствии [p.504] постоянно лично общался с Хрисанфием и черпал из этого источника. В ту пору некоторые, прославившиеся своей мудростью, являлись к Хрисанфию из-за его известности, чтобы состязаться с ним в споре, но уходили, поняв, что им далеко до его красноречия. То же случилось и с Геллеспонтием из Галатии, человеком во всех отношениях превосходным, который, если бы не Хрисанфий, считался бы лучшим. Ибо этот муж так любил мудрость, что посетил даже почти необитаемые части света, разыскивая тех, кто знает больше, чем он. Став совершенным в благих делах и словах, он прибыл в древние Сарды ради общения с Хрисанфием. Впрочем, это случилось позже.
У Хрисанфия был сын, которого он назвал Эдесием в честь своего учителя в Пергаме (о нем я уже рассказывал). Этот мальчик с детства был окрылен для всяческой добродетели, а из коней, о которых говорит Платон200, у него был только один, лучший; ум его не склонялся вниз, но неустанно обращался к высшим наукам, был острым и неутомимым в служении богам. Он настолько освободился от всего человеческого, что, все же оставаясь человеком, казалось, весь обратился в душу. Во всяком случае, его тело двигалось настолько легко, что невозможно описать даже поэту, как высоко он парил. Его связь с божественным была столь тесной и непосредственной, что ему достаточно было надеть на голову венок и взглянуть на солнце, чтобы давать предсказания — безошибочные, способные служить лучшими образцами божественного вдохновения. Пусть он совсем не знал ни искусства стихосложения, ни грамматики; но бог был для него всем. За весь отпущенный ему на земле срок ни разу не болев, он ушел из жизни лет двадцати от роду. Его отец и здесь показал себя философом.
Ибо он — или из-за столь великого несчастья, сделавшего его нечувствительным, или радуясь за удел сына, сохранял твердость духа. И мать преодолела свое женское естество и, по примеру мужа, отказавшись от слез и сетований, возвысила свое горе до истинного величия.
После этого Хрисанфий продолжал заниматься своими обычными делами; и когда многочисленные великие беды обрушивались на людей и весь мир, повергая души в ужас, он один оставался невозмутим, так что, глядя на него, можно было подумать, что он живет не на земле. В это-то время и явился к нему Геллеспонтий; так, с некоторым опозданием, они сошлись для беседы. Это знакомством настолько захватило Геллеспонтия, что он, отказавшись от всего, готов был поселиться под одной крышей с Хрисанфием и вернуться в юность, став его учеником. Так он сожалел о потерянном времени, о том, что стал стариком, не научившись ничему полезному. К этому и устремил он все свои помыслы. Но однажды Хрисанфий проколол себе вену (что он и прежде делал), автор этих строк присутствовал при этом по его настоянию. Когда врачи намеревались [p.505] выпустить как можно больше крови, автор, заботясь о правильном лечении, счел дальнейшее кровопускание неразумным и велел прекратить его (ибо был отнюдь не невеждой в науке врачевания). Услышав о случившемся, тут же явился Геллеспонтий, с негодованием восклицая, что для человека настолько пожилого, как Хрисанфий, большая потеря крови обернется во зло. Когда же он услышал голос Хрисанфия и увидел его вполне здоровым, то обратился к автору этих строк со словами: «Весь город обвинял тебя в чем-то ужасном, но теперь все замолчат, увидев, что Хрисанфий здоров». Автор ответил ему, что он прекрасно знает, какое лечение будет полезным. После этого Геллеспонтий собрал свои книги, словно собираясь идти заниматься к Хрисанфию; в действительности же он покинул город. Но внезапно он заболел желудком и, придя в Апамею Вифинскую, расстался с жизнью, убедив Прокопия, своего друга, бывшего с ним, восхищаться одним лишь Хрисанфием. Прокопий, явившись в Сарды, так и поступил; он же рассказал обо всем случившемся.
Между тем Хрисанфий по прошествии года, в начале лета, вновь прибег к тому же средству, и хотя автор этих строк предупредил врачей, чтобы они, как обычно, дождались его прихода, те приступили к лечению без него. Хрисанфий протянул руку, и начавшееся кровотечение было столь сильным, что его конечности ослабели, возникла боль в суставах, и он не смог подняться с ложа. Тогда был призван Орибасий. Он приложил все усилия и все свои необыкновенные знания, чтобы спасти Хрисанфия, стараясь победить недуг с помощью горячих и размягчающих мазей, и почти вернул силу иссушенным членам. Но старость взяла свое. Ведь Хрисанфию было восемьдесят лет, а сильный жар усугубил влияние возраста. Проболев так четыре дня, он отошел в лучший мир. Последователями Хрисанфия как философа были Эпигон из Лакедемона и Бероникиан из Сард, мужи, достойные имени философов. Кроме того, Бероникиан обладает особым даром общения с людьми, ибо приносил жертвы Харитам201. Да продлятся его дни!
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Диогеном Лаэртским Евнапий пренебрегает. Сотион, философ-перипатетик конца III века до н.э., написал сочинение, в котором рассказывает о последовательном преемстве глав философских школ; им пользовался Диоген Лаэртский.
2. Об этой метафоре см. Филострат. Аристид, 585.
3. О Евфрате см. Филострат. Жизни софистов, 488.
4. То есть, «Златоустом».
5. В IV в. н.э. представители других философских школ, особенно неоплатоники, недолюбливали и презирали киников, отчасти за их образ жизни, который в чем-то походил на христианский. Этот Карнеад по другим источникам неизвестен; некоторые отождествляют его с Карнеем (Кинулцием) в «Дейпнософистах» Афинея.
6. Имеется в виду философов.
7. Евнапий, кажется, подразделяет философов на три группы: тех, кто жил до Платона, тех, кто жил после Платона, и тех, кто жил со времени Клавдия I (41—54 гг.) до времени Септимия Севера (193—211 гг.). Он не упоминает ни об одном из них и свое собственное сочинение начинает с Плотина, который родился незадолго до смерти Септимия Севера.
8. Для обозначения титула «император» Евнапий в основном использует слово «василевс», реже — «автократор» (самодержец).
9. То есть Евнапий привязывает жизнеописания философов к правлениям императоров.
10. Буквально «Плотин был философ из Египта». Однако по-русски сюда привносится дополнительный смысл. Трудно сказать, предполагает ли греческий текст какую-либо «египетскость» его как философа. В любом случае речь здесь в первую очередь идет о происхождении Плотина.
11. Русский перевод см.: Порфирий. Жизнь Плотина / Пер. М.Л. Гаспарова // Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 2 изд. М.: Мысль, 1986. С. 427—440.
12. Царь по-сирийски malka.
13. То есть, пурпур. Порфирий описал этот случай в «Жизни Плотина», 17.
14. Ср. Фукидид. История, 4.21. Имеется в виду Мессинский пролив.
15. Илиада, 6.202. (Здесь и далее перевод Н. Гнедича).
16. Илиада, 10.515.
17. Лоренцианская рукопись имеет здесь лакуну примерно в 12 букв.
18. Евнапий не совсем точно описывает данный случай, о котором сам Порфирий рассказывает в своей «Жизни Плотина», 11.
19. Такого текста в дошедших до нас сочинениях Плотина (отредактированных Порфирием) не существует. Евнапий, возможно, имеет в виду совет не поддаваться несчастью, который Плотин дает в «Эннеадах» 3.2. Может быть, источником Евпалия были несохранившиеся комментарии к «Эннеадам» самого Порфирия.
20. Ср. Юлиан. Речи, V. 170, VII. 217.
21. Ср. Илиада, 8.19. Золотая цепь символизировала для неоплатоников преемственность близких им по духу философов, как об этом пишет Марин в сочинении «Прокл, или О счастье», 26.
22. Дж.А. Бартон считает, что Кавсата — это сирийское Kenestha, что одновременно означает и «очищающий», и «грязный». Вот почему, этот случай, скорее всего, произошел в Сирии, а не в Риме.
23. В «Жизни Плотина», 16 Порфирий вовсе не называет Аквилина своим учеником, но говорит, что он был христианским гностиком, который своими учениями сбивал других с истинного пути. Упомянутый здесь Ориген и знаменитый христианский учитель Ориген — разные лица.
24. У Марцеллы было пять дочерей и два сына.
25. От «Всеобщей истории» Дексиппа сохранилось лишь несколько фрагментов. История заканчивалась правлением Проба (269 г.) и была продолжена Евнапием. Дексипп также известен как полководец, который в 267 году, во время захвата Афин готами, собрал небольшую армию и нанес готам ряд поражений.
26. Равнинной, Низменной или Дальней Сирией называлась территория между горами Ливан и Антиливан.
27. Ср. Диоген Лаэртский, 4.6.
28. Поразумевается обычная в античности манера чтения, когда слушатели, в данном случае ученики философской школы, слушали читаемый одним из них какой-нибудь текст в присутствии наставника.
29. Это Сопатр Старший, который был казнен Константином; его сын, носивший то же имя, переписывался с Ливанием и был другом императора Юлиана.
30. Феодор Аксинский, автор комментария на «Тимей» Платона. Возможно, это тот Феодор, о котором Юлиан в одном из своих писем говорит, что он критиковал учение Ямвлиха.
31. В соответствии с пифагорейской традицией, ученики называются «друзьями».
32. Ср. Филострат. Жизнь Аполлония Тианского, 3.15, где похожая способность левитации приписывается индийским брахманам.
33. Ср. Платон. Федон, 64b.
34. Ср. Плутарх. О гении Сократа, 580.
35. Согласно пифагорейскому учению, похороны оскверняют тех, кто в них участвует.
36. Излюбленное в платонизме сравнение.
37. Ср. Гораций. Послания, 1.1.85: «Нет уголка на земле милей, чем прелестные Байи» (пер. Н.С. Гинцбурга).
38. Это, несомненно, магическая формула. Об Эросе и Антэросе см. Фемистия, 304d.
39. Глагол drao регулярно использовался для описания магических ритуалов.
40. В «Тимее», 36 Платон говорит, что в Мировой Душе заключено тело космоса.
41. Ср. Платон. Пир, 194b.
42. Справедливость считалась в неоплатонизме одной из важнейших добродетелей.
43. Похожую историю рассказывает об одном юноше, имени которого он не называет, Элиан (фрагм. 1038).
44. Языческих.
45. Евнапий намекает на комедию Аристофана «Облака».
46. Демосфен. О венке, 87 говорит о зависимости Афин от поставок хлеба из Византия.
47. То есть не было нужного ветра, и корабли с продовольствием не могли прийти в Константинополь.
48. Ср. Одиссея, 10.20.
49. Евнапий использует греческий титул «эпарх двора».
50. Mathema обозначала искусство составления гороскопов.
51. Рим.
52. То есть Константинополь.
53. Илиада, 5.83. Пурпурная смерть, то есть смерть кровавая. Вместе с тем пурпур — цвет императорских одежд. Этот стих «Илиады» цитировал Юлиан, когда его провозгласили цезарем, имея в виду ту же игру смысла: он опасался, что Констанций расправится с ним (Аммиан Марцеллин. XV. 8).
54. Обычная процедура после подобного видения: см. Аристофан. Лягушки, 137; Эсхил. Персы, 201.
55. Провинция.
56. Константин отправил Евстафия с посольством в Персию, о чем рассказано ниже. Однако описанные здесь события в Антиохии на самом деле произошли гораздо раньше, в правление Галлиена, около 258 года нашей эры (Аммиан Марцеллин. XXIII. 5).
57. Евнапий дает греческое название должности — стратопедарх.
58. Риторическое общее место. Ср. Юлиан. 33a, 426b.
59. Сапор — греческая форма персидского Шапур (Sahpuri), имя ряда царей династии Сасанидов. Здесь речь идет о Шапуре II (309—380 гг.).
60. Грубый плащ считался непременным артибутом философа.
61. Маги — жрецы зороастрийской религии.
62. Это посольство также описывает Аммиан Марцеллин. XVII. 5.
63. Ср. Платон. Федр, 247a: «…зависть — вне сонма богов». Высказывание имеет характер риторического общего места.
64. Форма выражения согласия.
65. Буквально «прикусив язык».
66. Управляющий домом, хозяйством.
67. Учение, изложенное главным образом в сочинении «Халдейские оракулы». См.: Oracles chaldaiques. Texte etabli et traduit par Edouard des Places. Paris, 1971.
68. Одиссея, 17.485—486 (здесь и далее пер. В.А. Жуковского).
69. Западный океан (гомеровский dzophos, «мрак Запада») всегда считался местом, посвященным умершим героям и сверхъестественным силам вообще.
70. Луна считалась местом обитания благих демонов, героев и т.п. Удел Сосипатры выше, то есть сфера Солнца.
71. Антонин умер около 390 года; Серапеум был разрушен в 391 году.
72. Утраченная поэма Гесиода, в которой каждая тема начиналась словами е oie «Или подобна она…» Во мн. ч. e oie — e oiai.
73. «Евтифрон». Царский портик — место, где заседал архонт-басилевс.
74. О преследовании тех, кто подозревался в колдовстве см. Аммиан Марцеллин. XXVIII. 1.
75. Феофил был епископом Александрии. См. Зосим, V. 28; Феодорит, 5.22.
76. Одиссея, 7.59.
77. Евнапий дает греческое название должности: «архонт политической (гражданской) власти».
78. Созомен, 7.15 дает христианскую версию обращения Серапеума в церковь.
79. Ср. Ливаний. О храмах, 474.
80. Ср. Платон. Федон, 81d; Юлиан. Мисопогон, 344a, Против галилеян, 335c. Христианские церкви часто строились на могилах мучеников.
81. Ср. Платон. Горгий, 524e.
82. Ср. Юлиан. Речи, VII. 228c.
83. То есть как изречение оракула.
84. Общее место. См. прим. 58.
85. Некоторые исследователи полагают, что этот Клавдиан был отцом латинского поэта Клавдиана (ок. 400 г. н.э.), однако для этого нет достаточно ясных свидетельств.
86. Имеется в виду из мужчин. Ливаний. Письма, 606 весьма хвалит Максима за то влияние, которое он оказывал на Юлиана.
87. У Констанция II и Юлиана был общий дед, Констанций I Хлор, но разные бабки — Елена и Феодора соответственно. Константин I — отец Констанция II, и Констанций, отец Юлиана, были братьями по отцу.
88. Сам Юлиан (Послание к афинянам, 273b) говорит о материальных средствах, которыми он тогда располагал, прямо противоположное.
89. Телохранители.
90. Укус этой змеи вызывал нестерпимую жажду. На это указывает ее греческое название «дипсада», то есть «сухая», «иссушающая», «вызывающая жажду». Описанные события происходили, скорее всего, в 350 году.
91. Ср. со знаменитым высказыванием Порфирия о Плотине: «Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике» (Жизнь Плотина, 1), а также с тем, что сам Евнапий пишет о Порфирии.
92. О Приске см. ниже, а также Аммиан Марцеллин. XXV. 3 и Юлиан, письма. После смерти Юлиана в походе против персов Приск возвратился в Антиохию и осенью 363 года находился в этом городе. К моменту нашествия Алариха Приск был еще жив; он скончался в 395 году в возрасте примерно девяноста лет. Приск состоял в переписке с Ливанием. Из переписки императора Юлиана известно, что жену Приска звали Гиппия и у них было несколько детей.
93. Буквально «друзей».
94. Деметра и Персефона, с которыми связаны Элевсинские мистерии.
95. Лукиан (Lexiphanes, 10) упоминает о том, что разглашение имен иерофанта и факелоносцев мистерий считалось преступлением.
96. Наследственные жрецы культа Деметры в Элевсине.
97. То есть был жрецом Митры; буквально «был отцом».
98. То есть христианских монахов. Об этом вторжении готов в 395 году н.э. упоминается также ниже в жизнеописании Приска.
99. Об этом сам Юлиан пишет в «Послании к афинянам».
100. Об Орибасии см. ниже.
101. Констанций умер в ноябре 361 года, Юлиан с триумфом вошел в Константинополь в декабре того же года.
102. «Плавать» Кобе добавляет, опираясь на Платона. Законы. 689d.
103. Илиада, 1.218.
104. Ни одно из этих писем Юлиана не сохранилось.
105. Илиада, 9.184.
106. См. Юлиан. Письмо к Ливанию (55), написанное в Антиохии вначале 363 года, где Юлиан жалуется на то, что Приск медлит со своим приездом.
107. Они оба были свидетелями смерти Юлиана (Аммиан Марцеллин. XXV. 3).
108. После смерти Юлиана в Персии в июне 363 года полководец Иовиан был провозглашен армией императором.
109. Иовиан умер в 364 году.
110. Евнапий имеет в виду, что Юлиан стал богом.
111. Валентиниан I (364—375), Валент II (364—378).
112. Подробно эта казнь описана у Плутарха, Артаксеркс. 16: подвергавшегося наказанию сажали в корыто и выставляли на солнце до тех пор, пока он не умирал.
113. Страбон. 3. С. 147 со слов Посидония сообщает о том, что женщины племени артабров в Лузитании добывают золото при помощи мотыгообразных лопат. Цец. Хилиада, 10.885 опирается на этот фрагмент Евнапия. В 3. С. 165 Страбон повествует о том, что женщины многих иберийских племен рожают на поле и после этого не покидают полевых работ.
114. Клеарх был префектом Константинополя (398—402). Он состоял в переписке с Ливанием.
115. В 364 году Валентиниан отбыл в Медиолан (совр. Милан) согласно договоренности между императорами, к которой они пришли во время встречи в Нэссе (совр. Ниш в Сербии) весной того же года.
116. В 365 году на востоке империи вспыхнул мятеж Прокопия, претендовавшего на престол на основании того, что он доводился родственником Юлиану.
117. «Эпарх двора» в передаче Евнапия.
118. Ему, когда он был префектом Галлии, Юлиан адресовал свои 4 и 8 речи. В греческом тексте его имя читается как «Салютий», часто употреблявшееся вместо Саллюстий. Его официальное имя, судя по надписям — Секунд. После смерти Юлиана ему предложили трон, но он отказался. После смерти Иовиана в 364 году трон предложили уже ему и его сыну, и Саллюстий опять отказался. В 365 году он был префектом Востока, но вынужден был уйти в отставку из-за вражды с Клеархом, проконсулом Азии.
119. Никий — афинский полководец, который во время Пелопонесской войны проводил политику «бдительного выжидания».
120. Возможно, Евнапий имеет в виду вторжение готов около 398 года или восстание в Антиохии в 387 году.
121. Зосим, IV. 10.
122. Текст сильно испорчен и его значение не совсем понятно. «И… снискал себе славу» утрачено. Многие вместо «заняться безвредным видом теургии» читают «вернуться к применению своих теургических способностей».
123. Валент. О казни Максима в Ефесе в 371 году см. Аммиан Марцеллин. XXIX. 1; Зосим. IV. 15.
124. О Фесте см. Аммиан Марцеллин. XXIX. 2.
125. Аммиан Марцеллин. XXIX. 2: nec postea repertus est usquam. Речь идет о битве при Адрианополе в 378 году с готами. Позднеантичные авторы часто называют их скифами.
126. Даймон.
127. Под именем Немезиды в Азии были известны две богини, особенно почитаемые в Смирне.
128. Готы в 395 году.
129. Этот конфликт между городом и учащимися, возможно, усиливали религиозные различия между ними, поскольку большинство горожан были христианами, а большинство риторов и их учеников — язычниками. Юлиан Каппадокийский родился примерно в 275 году в Кесарии Каппадокийской. Около 330 года он блистал в Афинах как учитель риторики. Умер Юлиан Каппадокийский приблизительно в 340 году в Афинах.
130. О междоусобных войнах между софистами и их учениками часто упоминает Ливаний. См. также Гимерий. Речи, IV. 9, XIX, где он обращается к тем ученикам, которые так увлечены этой борьбой, что ради нее пренебрегают его занятиями. Случай, который Евнапий описывает здесь с таким живым интересом, произошел за семьдесят лет до того, как он написал свои «Жизни».
131. «Спартанская рука», Laconica manus, — поговорка, выражающая насильственные действия. В данном случае она указывает еще на происхождение Апсина.
132. Антипат.
133. Тускиан, должно быть, уже очень старый, когда с ним общался Евнапий, состоял в переписке с Ливанием. Он занимал ряд должностей на Востоке и одно время вместе с Анатолием управлял Иллириком.
134. Евнапий употребляет греческое слово «тебеннос» для обозначения римской тоги или трабеи. О таком поведении как жесте одобрения см. Филострат. Жизни софистов, 626 (Гелиодор).
135. Ср. предсмертные слова Александра Македонского, ставшие крылатыми; Диодор Сицилийский. XVII. 117, Арриан. VII. 26, Плутарх. Изречения царей и полководцев, 181e: «Вижу: великие будут жертвы над моею могилою!» (Пер. М.Л. Гаспарова).
136. Ученики софистов вербовали новых учеников для своих учителей, ожидая у входа в порт их прибытия. В данном случае сам капитан оказался вербовщиком учеников для Проересия.
137. То есть солнце уже прошло точку осеннего равноденствия.
138. «Ночная охота»: возможно, Евнапий имеет в виду, что за ними будут охотиться вербовщики разных школ. Но слово nyntereia может означать и просто «ночлег», тогда предложение будет иметь тот смысл, что они не заночевали в гостинице в Пирее, а пошли в Афины.
139. Таков был обычай встречи новичков старыми учениками. См. Григорий Назианзин. Речи, XIX, 328b.
140. То есть, по-видимому, делать вскрытие и расчленение.
141. Евнапий употребляет слово высокого стиля из Илиады, 1.313.
142. Буквально «дрожите за него».
143. Платон. Законы, 730b. Эти слова цитирует Юлиан. Речи. VI. 188b.
144. Софист, живший во времена Константина. Не имеет ничего общего со знаменитым юристом конца II — начала III века н.э. Ульпианом (ум. 228 г. н.э.).
145. Трибоний — грубый плащ, который носили философы.
146. Месапотамия и Сирия.
147. Тиран Афин, дважды изгонялся. Даты жизни: 605—527 гг. до н.э.
148. Пословица, ведущая происхождение от игры остракинда, в которой подбрасывали черепки и смотрели, какой стороной они упадут. Соотв. русскому «орел стал решкой». Здесь Евнапий также намекает на процедуру остракизма, существовавшую в древних Афинах.
149. Эти слова Аристида приводит Филострат. Жизни софистов, 583. Они стали пословицей.
150. Гермоген. Об изобретении, 3.13 дает пять видов определения (horos). Аргументация, относящаяся к каждому виду определения, была тщательно и искусно разработана и представляла собой часть экспозиции. См. Квинтилиан, 7.3.
151. Евнапий называет их hoi taheos graphontes. Обычное же название tahugraphoi.
152. То есть это скорописцы, работающие в суде. Фемида — богиня правосудия.
153. Последнее определение впервые использовал Аристид для характеристики Демосфена. Оно стало риторическим общим местом. Ср. Юлиан. Речи, VII. 237c.
154. Этому Анатолию, когда он был префектом Иллирика, Гимерий адресовал свою 32 эклогу. Афины Анатолий посетил примерно в 345 г. н.э. Берит — совр. Бейрут. Анатолий состоял в переписке с Ливанием; он был префектом Египта, а затем с 356 года — Иллирика. Скончался Анатолий приблизительно в 360 году.
155. Что данное слово означает, ни один источник не объясняет. Это прозвище в IV столетии встречается очень часто. Его употребляли вплоть до VI века, когда оно из отрицательного превратилось в довольно нейтральное.
156. Берит, современный Бейрут, по описанию Ливания, был знаменит своей школой римского права. Берит по-гречески женского рода.
157. «Проблема» в риторике — предложенная для обсуждения тема, лат. quaestio.
158. Мужество состояло в том, что империей управляли христианские императоры, Констанций и Констант.
159. «Разделения» — diaireseis, лат. partitiones: разделение речи на части и озаглавливание каждой из них.
160. Постановка темы — стасис; лат. status, constitutio. Точное определение «стасиса» как риторического термина было в среде риторов предметом постоянного обсуждения. Много места определению стасиса уделяет Гермоген («Об идеях, или О видах слога», «Об изобретении», «О постановке основного вопроса»). Квинтилиан, 3.6 говорит, что эквивалентом «стасиса» являются латинские qiaestio, constitutio или status. «Стасис» — это процедура постановки и определения темы оратором. Выше Евнапий употребляет примерно в том же смысле термин «катастасис».
161. Здесь Евнапий, кажется, стремится подражать Филострату. Жизнь Адриана, 589. Филострат описывает похожую реакцию людей, не знавших греческого языка.
162. Это напоминает платоновский рассказ о Сократе в «Пире», 220a, b: «Точно так же и зимний холод — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись» (Пер. С.К. Апта).
163. Ливаний, письмо 278, упоминает об этой статуе, находившейся в Риме, а также о другой такой же, которая была в Афинах.
164. Эта должность, изначально военная, в IV веке стала обозначать контролера продовольствия. См. Юлиан. Речи, 1.8c, где Юлиан говорит о том, что император Константин не побрезговал занять эту должность. В 345 году Анатолий из Берита, префект претория, приехал в Афины, где утвердил Проересия в должности контролера продовольствия (стратопедарха).
165. Фраза, имеющая характер пословицы. Ее часто употребляют Лукиан и Юлиан. См. также Платон. Теэтет, 183d: «Вызывать Сократа на разговор — это все равно, что звать ездока в чистое поле» (Пер. Т.В. Васильевой).
166. О Милесии см. выше.
167. По мнению Райта, слово «эллины», возможно, указывает здесь на приверженцев язычества.
168. Райт полагает, что имеется в виду общение Проересия с иерофантом Элевсинских мистерий.
169. См. выше. Проересий скончался в 367 году. Его эпитафия была написана Григорием Назианзином.
170. То есть Проересий часто использовал темы персидских войн в качестве общих мест.
171. Парнасий упоминается выше. По другим источникам он неизвестен.
172. В 336 г. н.э.
173. Ливаний прибыл в Константинополь в 340 году, а покинул его в 343.
174. Сам Ливаний пишет, что провел в Никомедии пять лет, которые были счастливейшими в его жизни.
175. Евнапий ничего не говорит о втором визите Ливания в Константинополь.
176. Приспособляемость полипа к любым условиям была излюбленным общим местом. См. Филострат. Жизни софистов, 487; Лукиан. Морские разговоры, 4: «К какой бы скале полип ни приблизился и ни приладил к ней, присосавшись, чашечек своих щупальцев, он становится подобен ей и меняет свою кожу, делая ее похожей на цвет камня; таким образом полип укрывается от рыбаков…» Пер. С. Лукьянова.
177. В свете того, что Ливаний считался величайшим оратором своего времени, эта критика со школьных позиций выглядит не совсем состоятельной.
178. Евнапий пытается несправедливо обвинить Ливания в пристрастии к псевдо-аттикизированию, которое в свое время высмеял Лукиан, Lexiphanes.
179. Аристофан, Птицы. 1569. У Фукидида, 8.86, Лесподий — афинский военачальник. И Лесподия, и Дамасия комические поэты высмеивали за их длинные ноги. Плутарх в «Застольных беседах», 712A говорит, что для того, чтобы сделать понятным этот фрагмент Евполида, необходим искушенный грамматик.
180. Здесь: император Юлиан.
181. Евнапий называет это несохранившееся сочинение Ливания Peri eyphyias. Акакий из Кесарии состоял в переписке с Ливанием, и письма последнего сообщают об этом человеке сведения, о которых Евнапий не упоминает. Акакий был старше Ливания и происходил из семьи потомственных риторов. Сначала он преподавал в своей родной Финикии, а затем — в Антиохии, после — в Палестине. Ливаний был не столь дружественно настроен по отношению к Акакию, как о том пишет Евнапий: в Антиохии они были соперниками; в 361 году Ливаний одержал над ним верх, и Акакий покинул Антиохию; с этого времени и началась их переписка. Вскоре они пришли к примирению. Со сведениями их писем трудно согласуется сообщение Евнапия о том, что Акакий скончался молодым.
182. Об этом софисте другие источники ничего не сообщают.
183. См. Филострат. Жизнь Антипатра, 607.
184. Проагон — предварительная аргументация при риторическом доказательстве. Мелета — декламация, также упражнение в декламации, или речь на вымышленную тему.
185. Магн предоставлял возможность своим пациентам самим выбирать, что для них благо, а что — зло, следуя Аристотелю, Никомахова этика. 3.1110b—1111a. Ливаний упоминает о Магне в письме, написанном в 364 году. На смерть Магна Палладий написал известную эпиграмму, содержащуюся в «палатинской антологии», 11.281: «Когда Магн сошел в Аид, Эдоней задрожал от страха и молвил: „Вот пришел тот, кто может излечить даже мертвого“».
О Магне упоминает Филосторгий, 8.10. В 388 году, когда Ливаний написал ему письмо (763), Магн был еще жив.
186. Ср. Плутарх, Перикл. 8. Евнапий, несмотря на то, что хорошо знал Плутарха, рассказывая этот известный анекдот, отступает от первоисточника.
187. Асклепий. См. Лукиан. Икароменипп, 24.
188. См. выше.
189. Симонид, фрагм. 68.
190. Неясно, какая именно Галатия имеется в виду — малоазийская или Галлия, которая по-гречески тоже Галатия. По версии У. Райта — Галлия.
191. В качестве врача.
192. См. выше.
193. Вероятно, имеется в виду система тетрархии, введенная при Диоклетиане.
194. Платон. Федр, 246e.
195. О фессалийском насилии см.: Филострат. Жизнь Крития. Данное выражение стало пословицей, см. Юлиан, 34d, 274c.
196. См. выше.
197. У Евнапия «архонт».
198. Провинция.
199. Буквально «предводитель этого народа» (toy ethnoys).
