А.В. Ремнев, Н.Г. Суворова
Омский государственный университет
имени Ф.М. Достоевского
НА ФРОНТИРАХ ИМПЕРИИ Казачество в колонизационных процессах конца XIX—начала XX века
"Статья посвящена вопросам истории казачьей колонизации России. Авторы статьи описывают процесс этой колонизации, анализируют особенности адаптации казаческого населения к регионам заселения: Сибири и Степному краю, а также раскрывают причины недовольства правительством ассимиляционными способностями казачества."
Spoiler
А.В. Ремнев, Н.Г. Суворова
Омский государственный университет
имени Ф.М. Достоевского
НА ФРОНТИРАХ ИМПЕРИИ
Казачество в колонизационных процессах конца XIX—начала XX века
Казаки были издавна включены в процесс русского продвижения на восток и закрепления окраин за Россией. Административно-правовая обособленность, а также особая ментальность превратила казаков не просто в особую группу сибирского населения, но создала предпосылки для культурной консолидации и идентификации, которую иногда определяют как специфический русский субэтнос. Современный процесс возрождения казачества неизбежно обращает нас к историческим дискуссиям, в которых уже со второй половины XIX столетия был поставлен вопрос о роли казаков за Уралом и последующего их «расказачивания», пик которого пришелся на первые годы советской эпохи. В Российской Федерации и в новых независимых государствах, образовавшихся на постсоветском пространстве, особенно в Казахстане, «казачий вопрос» приобрел политическую и социокультурную актуальность. Это, главным образом, связано с формированием новых или «возрождением» старых идентичностей, организационных структур и культурной автономии, одинаково требовательно взыскующих исторических воспоминаний, в которых героическое переплетено с трагическим, требования «исторической справедливости» с призывами к «возмездию» или «покаянию».
Заметно подрастеряв к концу XIX в. былую вольницу, казаки были, по сути, превращены в военных поселян, размещенных на азиатских окраинах империи. Государство сохранило их особый сословный статус, наделило их огромными массивами земель. Был еще один немаловажный аспект, связанный с включенностью казачества в исторический сценарий власти, связанный с традицией назначения высочайшим атаманом казачьих войск наследника престола. Однако империя так и не нашла средств заменить казаков регулярной армией и полицией, что потребовало бы радикальных перемен в военной организации азиатских окраин и затронуло целый спектр социально-экономических проблем. Сохранялась неуверенность и в политической стабильности окраин и государственных границ, а постоянно проживавшие здесь казаки были более мотивированы в поддержке как внешнеполитических, так и внутриполитических акций империи.
Между тем, неудачная Крымская война, последующие военные реформы и расширение азиатских границ на востоке и юге заставили по-новому взглянуть на казачество, которое как эффективная военная сила некоторыми аналитиками была поставлена под сомнение. «С пятидесятых годов настоящего столетия, особенно после Крымской кампании,—констатировал историк уральского казачества Ф.М. Стариков,—сложилось о казачестве мнение, будто оно утратило все свои прежние боевые качества, а потому на него стали смотреть как [на] войско отсталое…». Иррегулярная казачья конница в условиях современных европейских войн выглядела анахронизмом, заметно уступала по своим боевым качествам регулярной кавалерии. Особые нарекания вызывал низкий уровень подготовки казачьих офицеров, трудности перехода казаков на новые виды вооружения, организации боевой подготовки и повышения общего уровня образованности. Хронический финансовый дефицит казачьих войск и рост государственных затрат на их содержание подрывали идею их самообеспечения и дешевизны. Введение всеобщей воинской повинности могло бы дать больше солдат, а казачьи налоговые привилегии в обмен на службу не выглядели для казны уже столь привлекательными. Освобождение крепостных крестьян актуализировало восприятие казаков как военных поселян, доведенных «до состояния военно-крепостных».
Корень зла такого положения казаков виделся в чрезмерном администрировании и изолированности войскового населения, преодоление же негативных явлений представлялось в развитии казачества в «гражданском отношении», унификации системы управления и суда, упорядочении земельных прав казачьих войск. Активное включение в первой половине XIX в. в состав казачьих войск в Азиатской России крестьян и даже инородцев также не способствовало консолидации казачества, поддержания должного уровня их боеспособности и хозяйственной эффективности. Был взят курс на свертывание практики формирования особых казачьих частей из нерусских народов. Это привело к ликвидации калмыцких и башкирских казачьих воинских формирований, хотя в Забайкалье сохранили казаков-бурят.
Всеобщая воинская повинность, которая в перспективе предполагала включение не только крестьян, но и инородцев как граждан империи в ряды армии, давала альтернативу казачьим формированиям, нужда в которых с продвижением границ к югу и востоку Азии снижалась. Длительные командировки на дальние расстояния для военных операций, охраны границ и коммуникаций, полицейской службы не только надолго отрывали казаков от их домов и хозяйства, но и подрывали саму идею организации местного войска, которое бы защищало не только государственные рубежи, но и собственные станицы. Все более частыми, а значит хозяйственно трудными, для казаков были военные экспедиции на новые границы империи: за Амур, в Маньчжурию и Монголию, Урянхайский край, а с 1913 г. даже в Иран. Щедрое наделение казаков за службу землей вызывало уже во второй четверти XIX в. сомнение: а не будет ли это препятствовать решению других правительственных задач и не целесообразнее ли переместить казаков на новые территории, поближе к государственным границам?. Переселение на новую границу с Китаем, хотя и признавалось выгодным с военно-политической точки зрения, наталкивалось на нежелание казаков оставить обжитые места. Попытки переместить казачьи станицы на территорию нового пограничья имели ограниченный успех. За исключением Семиречья, в туркестанских областях власти практически не использовали казачью военно-хозяйственную колонизацию.
Если в Сибири роль казаков признавалась сыгранной, и их можно было, как казалось, без труда перевести в крестьянское сословие или сохранить в качестве небольших по численности вспомогательных полицейских сил в северных районах, то в степных и дальневосточных областях будущее казачества выглядело далеко неоднозначным. Дискуссия о будущности казачества развернулась в 1865 г. в связи с деятельностью Степной комиссии, которая пришла к заключению, что казачья колонизация внутри степи «отжила свой век», а казаков лучше передвинуть на новые границы империи, «чтобы их станицы разъединили казахов, живущих по обе стороны российско-китайской границы». А для водворения русского населения в крае лучше использовать свободную земледельческую и промышленную колонизацию. Особенно остро этот вопрос стоял в отношении Уральского, Оренбургского и Сибирского казачьих войск, которые оказались уже далеко от имперских границ, а Казахская степь, казалось, имела шансы превратиться во «внутреннюю» окраину. В Омске уже предлагали сократить численность казачьего войска, упразднить Сибирскую казачью линию. Оренбургская пограничная линия считалась также утратившей свое военное значение, а генерал-губернатор А.П. Безак высказался за ликвидацию Уральского и Оренбургского казачьего войск, хотя это и было признано преждевременным. Военные действия в Туркестане и события, развернувшиеся в самой казахской степи, как реакция казахов на реформы 1868 г., особенно в западной ее части, заставили скорректировать взгляд на казахов как совершенно смирившихся со своей участью. Но и тогда было отмечено, что в восточной части степи преобразования не вызвали открытого недовольства и были минимизированы из-за размещения казачьих поселений внутри самой степи. Для казаков такие действия казахов были уже «в диковинку», а с покорением в 1873 г. Хивы, «этого притона всех непокорных киргизов», в степи, казалось, водворилось полное спокойствие.
Еще в большей степени, чем в степных областях, империя не была готова полностью отказаться от услуг казаков как воинов и земледельцев, на Дальнем Востоке, где их заменить, особенно на первых порах, было просто некем. Крестьянская колонизация здесь шла крайне медленно, а содержать регулярные войска из-за отсутствия хозяйственной инфраструктуры и развитых коммуникаций оказывалось чрезмерно дорого. Работавшая в Забайкалье в 1901-1903 гг. правительственная комиссия, возглавляемая А.Н. Куломзиным, пришла к выводу, что «так называемая казачья колонизация» не может ни по каким основаниям именоваться колонизацией, ибо она находится в полном противоречии с действительными колонизационными задачами—плотно заселить пустующие земли и обратить их в культурное состояние. Казачьи поселения на Амуре отличались от других окраин еще более строгой регламентацией, что отрицательно отразилось на их экономической эффективности. Принудительное расселение казаков, сопровождаемое казенным попечительством, как подчеркивали критики казачьей колонизации, создало население апатичное, привыкшее к опеке. По большей своей части и, особенно в первые годы после заселения новых земель, казачество влачило жалкое существование, и было, как отмечал Н.М. Пржевальский, деморализовано, испытывая открытую неприязнь к новому краю.
На рубеже XIX-XX вв. вопрос о продолжении казачьей колонизации Дальнего Востока поднимается в связи с так называемой «желтой опасностью». Местные власти решительно требовали усилить русский казачий элемент в Приамурском крае. Понимая экономическую нереальность замены казаков регулярными войсками, приамурский генерал-губернатор С.М. Духовской настоял на дополнительном отводе казакам огромного массива новых земель. Как и в случае казачьей «десятиверстной полосы» на Иртыше, 100-десятинный «отвод Духовского» охватил наиболее плодородные и удобные земли, где крестьянам запрещалось селиться. Переселение казаков имело ограниченный успех, как в земледельческом, так и в военном отношениях, их явно было недостаточно для надежной обороны края, но они владели большими земельными наделами, которые предпочитали сдавать в аренду китайцам и корейцам, что противоречило политической задаче «обрусения» и демографического закрепления Приамурья за Россией. Несмотря на абсолютный рост численности казаков в Приамурском крае, приток сюда крестьян прогрессивно нарастал, и с начала XX в. именно они стали определять облик дальневосточной окраины. В столыпинском аграрном курсе казаки явно отошли на второй план, а их права на земли, как считалось, только тормозят массовое крестьянское переселение. Казалось, что казачья эпоха в истории Дальнего Востока завершилась, и теперь необходим переход к созданию в регионе демографической базы для формирования регулярной армии.
Какого-то внятного правительственного курса до конца имперского периода в отношении казачества так и не было выработано, хотя критика в адрес казаков как земледельцев и русских культуртрегеров нарастала. Власти постарались регламентировать казачье землевладение, провести размежевание земель между казаками и туземным населением, особенно в Забайкалье и степных казахских областях. Ситуация осложнялась нарастающим притоком сюда крестьян-переселенцев, которых могли привлекать и казачьи наделы плодородной земли. Критическое отношение к казачьей колонизации нарастало по мере ослабления непосредственной военной угрозы отторжения приграничных территорий. Казачье землевладение было признано менее эффективным средством колонизации, в сравнении с более массовым крестьянским заселением окраин. Как более состоятельная категория колонизаторов, включенных на раннем этапе освоения русскими азиатских территорий, казаки имели возможность и предпочитали не земледельческую деятельность, а торгово-предпринимательскую, ремесленную, а в степной зоне—скотоводство. В адрес казаков посыпались обвинения: «Покорив край, русские не могли перейти к культурной работе потому, что первоначальное завоевание совершалось исключительно с целью обогащения, и первые завоеватели были совершенно неподготовлены к культурной роли. Это были грубые, невежественные люди с первобытной нравственностью, с сомнительным прошлым; правда, и при всем этом они оказались развитее инородцев, но не настолько, чтобы, покорив их, могли сознательно перейти к мирной культурной работе; они не приложили усилий даже к тому, чтобы разумно воспользоваться богатыми дарами природы или прокормить себя своим трудом. Напротив, они выбрали другой, более легкий способ наживы—грабеж покоренного инородца и расхищение природных богатств».
Действительно, казаки как русские первопоселенцы были мало знакомы с условиями хозяйствования на азиатских окраинах, и даже оказывались нередко «ниже туземцев и попали к ним до некоторой степени в науку». Как и аборигены, они предпочли заняться пушным промыслом, рыболовством и скотоводством, а наиболее доходной на первых порах считалась торговля, которая фактически граничила с откровенным грабежом местного населения. Земледелие не получило успешного развития у казаков, а казенный паек «обеспечивал первые потребности жизни на первых порах, но, в то же время, будучи, так сказать, даровым и обязательным, исключал настойчивость и энергию в труде, поддерживая этим отрицательные стороны характера». Даже те, кто не отрицал значения казаков как колонистов, признавали их низкую эффективность как земледельцев. Так, И.Ф. Бабков признавал, что до работ Степной комиссии заселение степи шло бессистемно и имело искусственный характер, а обеспеченные на первое время казенными средствами, имея возможность получать доходы от торговли или от скотоводства, казаки мало заботились о земледелии, фактически отказались использовать орошение. В Прииртышской степи преобладал тип казака, который, как описывал уроженец этих мест Г.Н. Потанин,—«ловкий торговец, кулак и плохой работник. При домах содержатся наемные работники, почти все из киргизов; сами же казаки предпочитают проводить время в разъездах по аулам для сбора своих долгов». Сибирские казаки были не богаче многих крестьян, а в Забайкалье казаки хотя и были зажиточнее, но почти не занимались земледелием. Забайкальские казаки, по примеру окружавших их бурят, сделали скотоводство главным источником своих доходов. По Амуру и Уссури немногочисленные казаки должны были контролировать огромную пограничную территорию протяженностью более 2 тыс. верст, что не могло не отразиться неблагоприятно на их хозяйстве, и их станицы не производили впечатления «зажиточности и домовитости обитателей», земля использовалась хищнически, скот был малопродуктивен. Казаки на Уссури имели хорошие земли, но их хозяйства были хуже крестьянских, которые не только потратились на переселение, но уже успели обустроиться на новых местах.
Главным объяснением бедности многих казаков, которое выдвигалось их защитниками, заключалось в указаниях на трудности военной службы, отрывавшей казаков от хозяйства, а также неудачное размещение казачьих станиц, что было обусловлено задачами охраны границ и транспортной инфраструктуры, а не хозяйственной целесообразностью. Вхождение в состав «природного» казачества бывших крестьян, инородцев и даже ссыльных, также включалось в перечень недугов казачьего общества. «Прежняя постоянная военная служба на постоянном содержании от правительства, по признанию казачьего офицера и казачьего историка Ф. Усова, приучила сибирских казаков к беззаботности об удовлетворении своих жизненных потребностей собственными силами, а экспедиции в степь, дававшие им случай к безнаказанным добычам от киргизского населения, развили у них непривычку к систематическому хозяйственному труду, наклонность к легкой наживе и праздность». Но и тогда, когда казаки занимались земледелием, оно оставалось примитивным с точки зрения современной агрикультуры. Почти все наблюдатели отмечали, что казаки используют землю экстенсивно, часть занятий казаков лежит вне сферы земледелия (скотоводство, рыболовство, охота, садоводство, лесной промысел, пчеловодство). Впрочем, пчеловодство у казаков Алтая считалось хуже, чем у крестьян. «О всех отраслях казачьего хозяйства можно сказать, что они ведутся по преданию, без всяких научных знаний. Иные земледельцы боятся улучшений в хозяйстве, как страшной ереси: “так наши отцы пахали, и мы также будем пахать…”. Возможность распахивать юртовые новые земли или арендовать баснословно дешево киргизские ведет к тому, что казаки мало заботятся о восстановлении плодородия выпаханных ими земель».
Научные эксперты, среди которых оказалось немало людей с народническими идеалами, оказывались в этом споре явно не на стороне казаков: «Крестьянская колонизация степи принесла уже ту культурную пользу, что разобщила киргиза-номада от казака, влиявшего на него крайне деморализующим образом и познакомила его с более симпатичным оседлым населением и оседлой жизнью и самая главная польза колонизации степи не казаками с стратегическими целями, а крестьянами». В 1903 г. Омский сельскохозяйственный комитет констатировал «факт полной запущенности казачьего хозяйства при изобилии годных под культуру земель». Одна из комиссий по казачьему вопросу подчеркивала, что «киргизы приносят большой вред казачеству, приучая станичников своим даровым трудом к лени». Но, несмотря на использование дешевой рабочей силы, у казаков обрабатывалось лишь 5% земли, находящейся в пользовании.
В 1908 г. представитель Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ) Г.Ф. Чиркин, посетив Семиречье, открыто высказался за преимущественное поощрение крестьянской колонизации: «Крестьянская колонизация должна быть поставлена выше казачьей…». Считалось, что крестьянское переселение при тех же земельных ресурсах даст в 4–5 раз больше жителей, чем казачье население. Казачья колонизация, рассчитанная на чрезмерно высокую обеспеченность земельными наделами, по мнению ГУЗиЗ, не способна выполнить ни военную, ни экономическую задачу, а крестьяне более предпочтительны с хозяйственной точки зрения, так как они, в отличие от казаков, связанных войсковыми традициями, скорее создадут в крае частную собственность на землю.
Между тем, форсированная колонизационная политика в степные области была чревата опасными политическими последствиями с новыми линиями социального и этнического напряжения, когда деятельность Переселенческого управления породила антагонизм между крестьянами-переселенцами, с одной стороны, и казаками и казахами, с другой. Защитники казачества справедливо указывали, что не казаки, а именно крестьяне-переселенцы начали масштабное наступление на казахские кочевья. Латентное недовольство выплеснулось в годы гражданской войны, породив ситуацию, которую трудно вписать в привычные рамки классового и даже национального конфликта.
В развернувшейся полемике казаки на азиатских окраинах были поставлены под сомнение не только как военная сила, но и в качестве земледельцев. Утверждалось, что казаки землю почти не обрабатывают, предпочитая сдавать в аренду, ведут праздную жизнь. Вид казачьих станиц «невзрачен», улицы «неправильные»,—подтверждали этнографы, придавая такому взгляду значение научного факта,—«небрежность» в постройке жилья, просматривается явная «недомовитость» казаков, отсутствие у них забот о «внешнем порядке». Из таких оценок, делался, как правило, вывод: «Крестьянин, несомненно, более положительный тип, а как экономическая сила и более сильный и желательный элемент в замиренном крае, нежели казак…». «Существенная черта казака—нахрап, наскок, взять с боем. Отличительное свойство мужика—столь же энергичное, но пассивное сопротивление до последней крайности, стремление сесть на место тишком, да и прирасти к нему так, что даже казак не стащит, несмотря ни на какие нахрапы». Авторитетный российский востоковед В.В. Бартольд подтверждал, что крестьянская колонизация в этом отношении имела большее воздействие на кочевников, нежели казачья.
Даже в официальных документах казаков оценивали как плохих хлебопашцев, чуждающихся земледельческого труда. «Казак, перенявши от киргиза много из одежды, пищи, привычек, до того обленился, что не только земледелием заняться не в силах, но не нарубит дров для варки пищи, а наймет для этого киргиза…». Считалось, что казаки хищнически истребляют лес, живут за счет сдачи земли в аренду. «Сопоставляя между собою два населения оседлое и кочевое, не трудно придти к заключению, что оседлые жители—казаки, ничего полезного не передали из своей жизни кочевнику. В земледелии киргизы превзошли их, так как по статистическим числовым данным степень урожая на пашнях, обрабатываемых киргизами, хлеб родится несравненно лучше, в особенности в тех местностях, где возможно искусственное орошение полей; в разведении скота оседлое население не могло дать никаких новых приемов, как для улучшения породы, так и в уходе за животными. За отсутствием заводской промышленности у казаков, кочевники и в этом случае ничем не могли от них позаимствоваться. Наконец, самый способ ведения земледелия, с переложным хозяйством, принес кочевникам больше вреда, чем пользы, так как устранить этот метод хлебопашества составит не мало забот для Правительства. Что же касается до образа жизни, то в этом случае наклонности казаков к лености и беспечности, в отношении даже своих личных интересов, только лишь благодаря особенным местным условиям, к счастью, не привились к кочевникам. Вот почему остается только желать, чтобы дело заселения киргизов на своих зимних стойбищах <…> совершилось без всякого участия со стороны казаков, в смысле совместного жительства, и вполне было бы изолированно от этого оседлого населения. Всякое сообщничество с этим сословием может принести один лишь только вред степному киргизу, который в умственном отношении ничего не приобретет от казака, а в нравственном, быть может, даже и потеряет». Даже в Военном министерстве появились критики казаков как колонизаторов. А.Н. Куропаткин, хорошо знавший порядки, царившие на азиатских окраинах, подвел в 1910 г. неутешительный итог: «Первыми русскими пионерами в Семиречье были сибирские казаки, которые вместе с массой положительных качеств, присущих сибирякам, принесли также презрение к туземцу, на землю которого садились, взгляд на лес как на врага земледелия, и хищнический способ эксплуатации почвы, т.е. залежную систему землепользования».
Роль завоевателей, полицейская служба, причастность к злоупотреблениям местной администрации также не способствовали формированию положительного образа казака как представителя русского народа. Существует много свидетельств того, что казаки относились к инородцам с чувством превосходства, или того, что они становились их угнетателями и эксплуататорами. Если для народов Сибири объектом социальной критики становились русские торговцы, промышленники и кулаки, то в степи считалось, что тлетворное влияние на инородцев исходит главным образом от казаков. «Он смотрит на себя прежде всего как на “слугу царского”,—описывал казаков в научно-популярном издании А.Н. Седельников,—гордится своим привилегированным положением, держит себя свысока в отношениях с крестьянином, которого унижительно именует “мужиком”, а к казаху относится вообще презрительно, называет “собакой”, обмануть или обругать которого—обычное явление.
Несмотря на усвоение многих бытовых черт и хорошее знание языка, казак сохранял чувство своего превосходства над инородцем. Публицисты и ученые не могли игнорировать факты, когда казаки относились к бурятам, как к низшему племени, на китайцев могли устроить охоту, а казахов безнаказанно ограбить и даже убить, заявляя, что в этом нет особого греха, так как у инородца души нет, а только—«пар». С некоторым цинизмом казаки рассуждали: «Киргиз на то он и киргиз, чтоб в работниках служить; а у мужика на то и руки сделаны как крюки, чтоб за сохой ходить; мужик берет горбом, а казак умом, да казачьей сметкой. Нашего брата бьют на службе, когда на мужика похож». Действительно, для казаков, имеющих большие земельные наделы, казахская беднота была дешевой и доступной рабочей силой. Для последних же наем на работу к казакам мог стать способом выживания и признавался наименьшим злом. Г.Е. Катанаев даже с некоторой симпатией писал, что в хозяйственном отношении и своем быту казак сам «полу-киргиз» и потому более привычен казаху, чем крестьянин или мещанин, еще «не спевшиеся с киргизами и не понимающие друг друга». «Укоренившееся дурное мнение о нравственности казаков,—писал бывший казачий офицер, в последствии видный ученый и политик Г.Н. Потанин,—может быть, также имеет справедливое основание, но и его следует извинить. Весьма интересны отношения казаков к киргизам, в которых они не признают прав ни личности, ни собственности, пользуясь перед ним правом сильного с полным и искренним простодушием. Кража баранов из киргизских аулов во время пикетной жизни не считается у казаков преступлением. Это обыкновение они переняли у самих киргизов, и оно свидетельствует о молодечестве как у тех, так и у других». По его словам, в этих делах казаки нередко действовали совместно с казахами, что считалось теми и другими особым удальством.
Казаки, действительно, чувствовали себя хозяевами в степи, и готовы были не только продолжить захваты земель кочевников, но ревниво отнеслись к появлению новых земельных конкурентов—крестьян-переселенцев. Появление переселенцев, с их жаждой земли, угрожало не только казахскому кочевому землепользованию, но и казачьему привилегированному землевладению. Не случайно, казаки и казахи в своем негативном отношении к крестьянской колонизации ощутили взаимный интерес, что особенно проявилось в годы Гражданской войны. Все это запутывало и без того непростую систему социально-экономических и правовых отношений, приводило к росту напряженности в районах, которые уже представлялись имперским властям «замиренными».
Не могла не беспокоить и сложность отношений, которые складывались между казаками и крестьянами-переселенцами. Признавая социальную близость и русскую национальную общность с ними, казаки демонстративно выделяли себя из крестьянской массы, а экономическая напряженность в землепользовании грозила перерасти в острый социальный конфликт. Наплыв крестьян-переселенцев вызывал тревогу у казаков не только покушениями на их земельные владения, но был вызван стремлением оградить казачью культурную самобытность. Слышались обвинения, что «голодные и подчас обнаглевшие иногородцы» живут за счет казаков, хищнически относятся к землям и угодьям на казачьей войсковой территории, куда их неосторожно впустили когда-то из милости. Они отбирают у казаков «кусок хлеба», захватывают пастбища, безнаказанно ловят рыбу в казачьих озерах, выбивают дичь в войсковых лесах, при этом «сотой доли не несут той тяготы, что несет казак».
Помимо всего, казаки попали под подозрение и в сохранении ими «русскости», утверждения положительного русского имиджа среди туземного населения. На севере и северо-востоке Азии казаки, как отмечалось почти всеми, кто побывал там, утратили былой воинский дух, халатно относились к своей службе, некоторые из них даже не говорили по-русски, совершенно слившись с местным населением. Не случайно именно казаки-первопроходцы и их потомки первыми попали в поле зрения разного рода наблюдателей, поднявших тревожный вопрос об «объинородничаньи» русских на азиатских окраинах. Особенно бедственным рисовалось положение казаков в Охотско-Камчатском крае и на берегах Лены. За якутскими казаками устойчиво закрепилось название «забытых». Показательно, что забайкальские старообрядцы («семейские»), ревниво оберегавшие не только старую веру, но и русские традиции, к сибирякам себя не причисляли, считая последних людьми без корней и ленивыми, хуже которых были только «обурятившиеся казаки». И хотя тревога носила явно преувеличенный характер, была заметной лишь в «маргинальных» группах русского старожильческого населения вдали от основных массивов их расселения, подобная «химерическая этнография» не только привлекала общественное внимание, но оказалась востребована в правительственных кругах.
Именно утрата чистоты русского языка, а также некоторый религиозный индифферентизм казаков вызывали наибольшие опасения. Но главным индикатором, внушавшим серьезные опасения, был язык. Почти все сибирские казаки употребляли в разговоре с казахами и даже между собой едва ли не охотнее казахский, нежели русский, заменили многие русские названия предметов казахскими, переняли некоторые бытовые казахские обычаи. Пугающим казалось то, что даже между собой казаки начинали говорить на местных языках, а их дети с трудом усваивали русскую речь. Впрочем, на вопрос Г.Е. Катанаева, зачем казак носит казахский бешмет, кумыс пьет и говорит «по-киргизски»?—ему один из казаков объяснил: «По-киргизски, ваше выс-б-дие, нельзя нам не говорить, потому с киргизским языком можно всю степь изойти; а киргиза когда дождешься как начнет он по-русски говорить; худо учится, русский язык не киргизский—мудреный язык, ему скоро не выучишься… А что бешмет мы любим, да кумысом не брезгаем, так мы так полагаем, что в этом худого ничего нет; если бешмет удобен, отчего не носить, а кумыс вкусен, почему его не пить; кумыс и господа офицеры кушают…».
Подобные наблюдения оценки могли транслироваться в целом на казаков восточных окраин. Так, Н.М. Пржевальский, подкрепляя свой вывод авторитетом ученого, сделал общее заключение: «Ассимилирование происходит здесь в обратном направлении. Казаки перенимают язык и обычаи своих инородческих соседей; от себя же не передают им ничего. Дома казак щеголяет в китайском халате, говорит по-монгольски или по-киргизски; всему предпочитает чай и молочную пищу кочевников». Своего рода этнографическим символом «объинородничанья» казака стал халат. В.В. Радлов в 1862 г. отметил в своем дневнике как весьма распространенное явление, что казаки в казахской степи не только носят дома халаты, но и могут явиться в нем и на службу. У забайкальских и дальневосточных казаков широкое распространение получила меховая одежда, напоминавшая одежду аборигенного населения. Уральские же казаки всерьез обсуждали вопрос о введении особой военной формы для степных казачьих войск, наподобие того, как это было сделано на Кавказе. Отмечалось также, что повседневной одеждой казака считается бешмет или халат «киргизского покроя». «Русский сарафан и кокошник неизвестны коренным казачкам».
«В пище казак часто употребляет баранину, а вот традиционные русские каши редки. Не отличаются казаки и набожностью, редко посещают церковную службу, хотя обряды исполняют исправно, на судьбу не ропщут, но, в отличие от крестьян, не ищут утешения в молитве. Даже физиономия нашего казака выродилась и всего чаще напоминает облик своего соседа—инородца», а леность казаков и многие другие отрицательные качества в их поведении и характере объявлялись следствием регрессивного воздействия туземцев. Антропологический тип казака-старожила действительно имел своеобразные черты, однако неславянский элемент в казачестве не был значительным, если не считать особых казачьих формирований из инородцев, главным образом, из бурят. В Сибирском казачьем войске, где нерусских было немного, большинство наблюдателей все же отмечали «уклонения от русского типа к монгольскому». Это стало следствием смешанных браков в начальный период жизни казаков в Сибири. В социальной и религиозной сферах процесс утраты русских и православных черт был менее заметен, чем в хозяйственных практиках, бытовых заимствованиях и лингвистическом словаре казаков. Широко бытовавшая практика межэтнических браков времен первоначального освоения Сибири автоматически переносилась на более поздние периоды, когда такие случаи при общем росте русского населения на азиатских окраинах становились редкостью.
В целом же, несмотря на бытовые и даже языковые заимствования, казаки оставались в рамках русской народной культуры, однако наблюдателями эта «инаковость» не могла не фиксироваться и подавалась нередко как цивилизационная угроза. Именно против такого стереотипа решительно протестовал один из самых авторитетных идеологов казачьего единства, а в конце XIX в. руководитель Экспедиции по исследованию степных областей Ф.А. Щербина: «Чужим был и киргиз для Сибирского казака, хотя в быту Сибирских казаков замечались черты, сходственные с чертами в быте киргизского населения, но скользившие, так сказать, по поверхности быта, касаясь частию одежды, а частию пищи. В глухих местах, в близком соприкосновении с киргизами, казака по одежде иногда нельзя было отличить от киргиза; казаки охотно ели конину, особенно жеребят, пили кумыс и пр. На это влияли одинаковые естественные условия края, способствовавшие широкому развитию скотоводства в его примитивных пастбищных формах, чем и объяснялось преобладание в пище животных веществ и сходство некоторых видов одежды, благодаря езде верхом и условиям степной жизни. Но наряду с этим соответствием этнографических черт, казачья идеология в области отправления обязанностей, характер казачьих порядков и управления, землепользование, отстаивание своих интересов на принципе казачьего права, идея общности казачьих войск и т.п., были также далеки от идеологии киргизов, как небо от земли». Он особо подчеркивал осознание сибирскими казаками духовного и сословного единства со всем казачеством.
В этом споре сами казаки, указывая на исторические заслуги, продолжали настаивать не только на своей военной функции, но и на более широко понимаемой русской цивилизационной миссии. В ответ были запущены обвинения, что казахи неэффективно используют землю, «не несут ни служебных, ни земских повинностей и от них единственная польза скотоводство; казаки же скотоводством снаряжают себя на службу и содержат себя на ней, следовательно, от их скотоводства двойная польза противу киргиз, которые избыток употребляют в частную, а казаки в государственную пользу». Казачьи идеологи формулировали историческую задачу казаков на азиатских окраинах следующим образом: «Если бы даже слияние с центром у покоренных, неславянских областей произошло бы полное, долго еще эти области не проникнутся идеей государственности, в них всегда будет жить надежда отпадения, стремления центростремительные. Казачество, как окраинное русское население, всегда или долго еще будет играть роль цемента: теперь от него, помимо задач проведения государственных идей, нередко требуется применение мер чисто физического воздействия, позже,—и, дай Бог, чтобы это произошло поскорее,—за ним надолго сохранится роль русского, имперского культуртрегера в самом широком значении этого слова».
У казачьей интеллигенции появляется понимание необходимости формирования «в казаках нравственной силы, пробуждения надлежащего духа и сознания собственного достоинства, состоящего в том, чтобы каждый казак понимал и знал себе настоящую цену». Таким образом «казачий вопрос» входил в сферу национальной и социальной политики. Не случайно среди сибирских областников оказалось несколько казачьих офицеров, а формирующаяся казачья интеллигенция готова была политически актуализировать «казачий вопрос». Именно из ее среды раздаются протесты против восприятия казачества как исторического реликта, пережитка «средневековья». События 1865 года, связанные с открытием заговора «сибирских сепаратистов», не случайно взволновали члена Степной комиссии А.К. Гейнса. Он с тревогой записал в своем дневнике: «…нельзя безусловно поручиться за то, чтобы с течением времени казаки не стали в руках господ, в роде Потаниных et C°, враждебны Правительству». Он также заключал: «В политическом отношении казаки не приносят в степи той пользы, которую можно ожидать a priori. Эти люди, нарядившиеся в киргизские халаты, говорящие со своими детьми по-киргизски, называющие приезжих из-за Урала русскими, а себя казаками, едва ли могут служить орудием обрусения в степи».
Оказавшись в Государственной думе, казаки сформировали свою особую депутатскую фракцию, начали издавать свои газеты и журналы, появились свои казачьи историки и литераторы. Наиболее активным, разумеется, были казаки Дона, Кубани и Терека, но и в Азиатской России казаки искали новые формы своей социокультурной консолидации. Однако «казачий вопрос» не стал угрожающим для русской идентичности, замыкаясь, главным образом, в рамках экономических и культурных проблем. Вместе с тем казачья интеллигенция могла пропагандировать идеи казачьей сословной и социокультурной консолидации, призывая сохранять казачьи традиции, в число которых неизменно включалось историческое служение России и «природная русскость». Актуализация героического прошлого казаков, собирание фольклора и этнография, появление собственных газет и журналов, музеев, общественных организаций как способа конструирования общности и казачьей идентичности могло восприниматься неоднозначно и вызывать подозрения в желании расколоть единство русской нации.
Казачья вольность, преданность престолу и верность Православию переплетались в этом дискурсе, предлагая неоднозначные ответы на вызовы современности. При этом из казачьего дискурса не исключалась уникальная способность казаков контактировать с иными народами, приспособленность к жизни и службе на азиатских окраинах, декларируемая комплиментарность в отношении туземного населения. Оказавшись в численном меньшинстве среди инородцев, казаки, обремененные не только военными и хозяйственными задачами, но и административно-полицейскими, должны были преодолевать коммуникативные барьеры и активно изучать языки туземцев, не надеясь, что последние скоро овладеют русским языком. Вместе с тем, в ряду национальных и региональных фобий «казачий вопрос» на азиатских окраинах так и не перешел в политическую фазу, а казаков не столько обвиняли в утрате «русскости», сколько упрекали в культуртрегерской слабости и недостаточном «русском» влиянии на инородческое окружение. Лишь наиболее радикальные адепты казачьей самобытности («особого народа») могли утверждать (да и то уже под впечатлением революции и гражданской войны), что «казаки никогда себя не сознавали, не ощущали и не считали великороссами (русскими),—считали русскими, но исключительно в государственно-политическом смысле (как подданные Русского государства)».
Таким образом, если над казачеством еще не нависла реальная угроза, то задолго до революции стали вызревать подозрения в его экономической и социокультурной неэффективности, инициаторами которых были переселенческие чиновники и этнографы, среди которых на азиатских окраинах империи было немало политических ссыльных-народников. Народнический дискурс с его трепетным отношением к русскому крестьянину (особенно к бедствовавшему переселенцу) и угнетаемому инородцу, обреченному на «вымирание», захвативший широкие слои российской интеллигенции (не исключая и части чиновников) не мог не отразить сложного отношения к казакам, которые с трудом вписывались в представления о замученном царизмом народе. Сословная замкнутость казаков и территориальная «чресполосность» с крестьянскими и инородческими поселениями создавали дополнительные трудности для миграционной политики и проведения преобразований в управлении и судопроизводстве, что рассматривалось важной частью процесса модернизации. Военная колонизация, которая становилась препятствием свободного переселения, обрекала многие стратегически важные и экономически выгодные районы на пустынность, как это было даже в плодородных степных районах Прииртышья и Приишимья. Даже на Дальнем Востоке казачья колонизация, предусматривавшая значительный отвод земель и закрепление их за казаками, выглядела препятствием для массовой русской миграции и демографического скрепления региона с центром страны.
Однако весь этот критический пафос оценок не означал полного отрицания исторических заслуг казаков и их военного значения в крае в настоящем и будущем. Речь пока шла лишь о смене колонизационных приоритетов в пользу крестьян. В конце концов, казачество сохранило как легкую кавалерию, так и пограничную стражу. Казаки оказались нужны как полицейская сила и чиновники среднего и низшего административных звеньев, так как, «проживая с детства в постоянном общении с ближайшими соседями родных своих станиц и хуторов киргизами, хорошо знают киргизский быт и внутреннюю жизнь кочевников, а также прекрасно владеют киргизской разговорной речью» и могут служить связующим элементом «между уездною администрациею и киргизским народом, узнавая при своей ловкости и знания языка и народной жизни затаенные намерения и стремления мусульманской среды». С одной стороны, за казаками закрепилась репутация надежных агентов для непосредственного и постоянного наблюдения за кочевниками. C другой, как подчеркивал уже в эмиграции бывший директор Новочеркасского реального училища М.А. Горчуков: «”Голос крови”, лежащий в основе всякого национализма, совершенно чужд казачеству: его понимание своего достоинства выше; оно утверждается на основах высшего порядка. Этим объясняется поразительная сила ассимиляции, претворяющей национальную пестроту в однородную казачью массу». Именно казаки более всего напоминали людей американского «фронтира», «срединной земли» (middle ground), где шел активный процесс взаимообмена культур и рождения новых идентичностей. Поэтому казачья тема в конце XIX—начале XX века оказалась активно включена в национальный и социальный дискурсы, которые были осложнены динамичными миграционными процессами.
∗ Статья подготовлена в рамках проекта «Миграции и диаспоры в социокультурном, экономическом и политическом пространстве Сибири, XIX—начало XXI века». Проект реализуется на базе научно-образовательного центра Межрегионального института общественных наук при Иркутском госуниверситете (НОЦ МИОН при ИГУ) в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» по теме «Проведение научных исследований коллективами научно-образовательных центров в области исторических наук» и программы институционального развития НОЦ МИОН при ИГУ. Федеральная целевая программа «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., государственный контракт No. 02.740.11.0347.
См. напр.: Ларюэль М., Пейруз С. «Русский вопрос» в независимом Казахстане: история, политика, идентичность. М. : 2007. С. 217-260.
Стариков Ф.М. Откуда взялись казаки (исторический очерк). СПб. : 1884. С. 307.
Абрамовский А.П., Кобзов В.С. Оренбургское казачье войско в трех веках. Челябинск : 1999. С. 140.
История казачества Азиатской России. Екатеринбург : 1995. Т. 2. С. 15-17.
Краснов Н. Народонаселенность и территория казаков Европы и Азиатской России // Военный сборник.—1878.—№ 1.—С. 68.
РГВИА (Российский государственный военно-исторический архив). Ф. 400. Оп. 1. Д. 125. Л. 117-118.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 120. Л. 61.
Махрова Т.К. Казачество Урала и власть. М. : 2004. С. 75.
Костенко Ю. Уральское казачье войско. Исторический очерк и система отбывания воинской повинности // Военный сборник.—1878.—№ 10.—С. 308.
Извлечение из журналов образованной в Хабаровске в 1909 г. комиссии по колонизационному делу // АВПРИ (Архив внешней политики Российской империи). Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 472.
Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае. 1867–1869 гг. М. : 1947. С. 226–227.
Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII—начале XX вв. (1640–1917). Историко-демографический очерк. М.—1985. С. 151; Рыбаковский Л.Л. Население Дальнего Востока за 150 лет. М. : 1990. С. 21.
Седельников А.Н., Букейханов А.Н., Чадов С.Д. Исторические судьбы Киргизского края и культурные его успеха // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. СПб. : 1903. Т. 18 (Киргизский край). С. 170.
Леденев Н.З. История Семиреченского казачьего войска. Верный : 1908. С. 174-175.
Бабков И.Ф. Общий взгляд на устройство русских поселений в северо-восточной части Киргизской степи // Известия ИРГО.—1869.—С. 36-37.
Г.Н. Потанин. Исследования и материалы. // История Казахстана в русских источниках XVI—XX веков. Алматы : 2006. Т. VII. С. 306.
Головачев П. Сибирь. Природа. Люди. Жизнь. М. : 1902. С. 163-164.
Краснов Н. Народонаселенность и территория казаков Европы и Азиатской России // Военный сборник.—1878.—№ 5.—С. 111-113.
Там же. № 4. С. 264.
Заметки о хозяйстве казаков Акмолинской области // Степной край—1895.—22 июня.
Остафьев В. Колонизация степных областей в связи с вопросом о кочевом хозяйстве // Записки ЗСО ИРГО.—Омск.—1895.—Кн. 18. Вып. 1. С. 59.
Чиркин Г.Ф. Положение переселенческого дела в Семиречье. б/г. С. 103.
Записка ГУЗиЗ «Об использовании для целей крестьянской колонизации земель, отведенных бывшим приамурским генерал-губернатором Духовским Амурскому и Уссурийским войскам» (7 янв. 1910 г.) // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 328-337.
1895 г. декабря 30.—Отчет Семиреченского губернатора о населении, включая казачество, и хозяйственной деятельности в Семиреченской области // Казачьи войска Азиатской России в XVIII—начале XX века (Астраханское, Оренбургское, Сибирское, Семиреченское, Уральское). М. : 2000. С. 273-274.
Седельников А.Н. Распределение населения Киргизского края по территории, его этнографический состав, быт и культура // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. СПб. : 1903. Т. 18 (Киргизский край). С. 198.
Дедлов В.Л. Переселенцы на новые места. Панорама Сибири. М. : 2008. С. 45.
Бартольд В.В. История культурной жизни Туркестана // Бартольд В.В. Сочинения. М. : 1963. Т. II. Ч. 1. С. 332.
Об устойчивости такого взгляда уже в 1870-х гг. на колонизационный потенциал казаков в степных областях подробнее см.: Ремнев А.В., Суворова Н.Г. Степная колонизация в проектах западносибирской администрации 1870-х гг. // Традиции экономических, культурных и общественных связей стран Содружества (история и современность). Омск : 2010. Вып. 4. С. 47-74.
Записка об улучшении хозяйственно-экономического быта киргизов Семипалатинской области (статского советника Попова и надворного советника Левицкого) // ГАОО. Ф. 3. Оп. 7. Д. 11587. Л. 56.
Там же. Л. 57-58.
Казачьи войска Азиатской России. С. 273.
Кузьминых В.И. Образ русского казака в фольклоре народов Северо-Восточной Сибири // Урало-Сибирское казачество в панораме веков. Томск : 1994, С. 32–39.
Тема эта особенно чувствительна в современном национальном нарративе и обращает повышенное внимание, например, казахстанских историков. См.: Абдиров М.Ж. Завоевание Казахстана царской Россией и борьба казахского народа за независимость. (Из истории военно-казачьей колонизации края в конце XVI—начала XX вв.). Астана : 2000.
Седельников А.Н. Распределение населения Киргизского края. С. 188.
Хорошкин М. Забайкалье (Очерк) // Военный сборник. 1893. № 9. С. 148.
Катанаев Г.Е. Хлебопашество в Бельагачской безводной степи Алтайского горного округа // Записки ЗСО ИРГО. 1893. Кн. XV. Вып. II. С. 22.
История Казахстана в русских источниках XVI—XX веков. С. 331.
Уралец. Почему обеднели казаки // Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопросам. М., [1911]. С. 211-212.
Сандерланд В. Русские превращаются в якутов? «Обынородчивание» и проблемы русской национальной идентичности на Севере Сибири, 1870-1914 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М., 2005. С. 199-227.
А.Б. Забытый полк // Сибирь. 1897. 16 февр.
Краснов Н. Народонаселенность и территория казаков Европы и Азиатской России // Военный сборник.—1878.—№ 4.—С. 265-266.
Катанаев Г.Е. Хлебопашество в Бельагачской безводной степи Алтайского горного округа // Записки ЗСО ИРГО. 1893. Кн. XV. Вып. II. С. 23.
Пржевальский Н.М. О возможной войне с Китаем (Урга, 22 окт. 1880 г.) // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. СПб. : 1883. Вып. I. С. 299-30
Радлов В.В. Из Сибири: Страницы из дневника. М. : 1989. С. 83.
История казачества Азиатской России. Т. 2. С. 135.
Оренбургское казачье войско // Военный сборник.—1874.—№ 6.—С. 280.
Пржевальский Н.М. О возможной войне с Китаем. С. 299-300.
Краснов Н. Народонаселенность и территория казаков Европы и Азиатской России // Военный сборник. 1878. № 4. С. 265. См. также: Крих А.А. Тюркский компонент в составе западносибирского казачества (первая половина XIX в.) // Азиатская Россия: люди и структуры империи. Омск : 2005. С. 512-525.
Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. Париж : 1928. С. 349-350.
1845 г. июля 18.—Записка подполковника Уральского казачьего воска Акутина в Военную коллегию о спорных землях уральских казаков и Букеевского ханства // Казачьи войска Азиатской России… С. 152.
Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. С. 345-346.
Оренбургское казачье войско // Военный сборник.—1874.—№ 6.—С. 277.
Гейнс А.К. Собрание литературных трудов. СПб. : 1897. Т. 1. С. 117.
Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. С. 107.
РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 2952. Л. 137.
Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. С. 125.
"Отчуждению может способствовать, к примеру, административно-правовая обособленность, как это показано на примере казачества в совместной работе Анатолия Ремнева и Натальи Суворовой. В случае с казачеством эта обособленность сформировала особую идентичность, превратив казачество в субэтнос. Замкнутость и консервативность этой социокультурной группы, в свою очередь, подтолкнуло государство к переосмыслению его места в колонизационной политике, и постепенно крестьянская колонизация начинает рассматриваться чиновниками как более перспективная и результативная. Ситуация искусственного столкновения интересов крестьянства с казачеством привела к еще большей маргинализации последних. Несмотря на сближение казаков с автохтонными народами Сибири и Степного края в языковом и хозяйственном отношении, казаки всегда четко отделяли себя от башкир, калмыков, казахов и бурят. В свою очередь попытки казаков интегрировать в себя аборигенные формирования в Сибири наталкивались на стену отчуждения уже со стороны самих коренных этносов. Так, казачество оказалось маргинализированным как по отношению к русскому этносу, так и по отношению к нерусским народам российской глубинки, что только закрепляло их обособленность. Казаки представляют собой пример того, как отчуждение приводит к парадоксальному переплетению способности замыкаться и запускать механизм внутренней мобилизации идентичности и находить общий язык с другими акторами, с «чужими» группами. В этой связи казаки представляют собой уникальный и чрезвычайно интересный пример."
Не смог удержаться, чтобы не продублировать пост о фильме "Песни южных морей (2008)", так как он созвучен статье - "НА ФРОНТИРАХ ИМПЕРИИ
Казачество в колонизационных процессах конца XIX—начала XX века"
Фильм замечательный и очень поучительный, а так же полно юмора!
Продюсеры: Саин Габдуллин, Бенни Дресель, Юрий Обухов, Алексей Рязанцев, Гийом де Сэй
Оператор: Георгий Беридзе
В ролях: Андрей Жигалов, Вадим Андреев, Илья Соколовский, Ирина Агейкина, Владимир Яворский
В маленькой казахской деревне пососедству мирно живут казах Ассан и русский Иван. Происходит странное — у Ивана рождается смуглый мальчик, более похожий на казаха, чем на русского. А через пол года Ассан тоже становится отцом — солнечно рыжего мальчика. Оба друга подозревают своих жен в измене.
Время подтверждает необычность обоих детей: в спокойной семье Ивана сын Виктор растет диким, как киргизский джигит. Его манят степные просторы и дикие лошади. Не успев закончить школу он сбегает из родного дома в горы, к табунщикам. А в это время сын Ассана — красавец Илим страстно увлекается компьютерами, и видит свое будущее не в том, чтобы жить в деревне и "рыться в навозе", а в поступлении в университет и стремлении к цивилизованной жизни.
И Иван, и Ассан, пытаясь узнать тайну своего происхождения, отправляются каждый в путешествие за истиной.
Вернуться они совсем другими людьми...
Чтобы начать смотреть "Песни южных морей" просто нажмите на Play и показ начнется.
ДОНСКО́Е КАЗА́ЧЬЕ ВО́ЙСКО, иррегулярное войско в 16 (официально с нач. 18 в.) – нач. 20 вв. на юге Европ. части России. Представляло наиболее многочисл. часть казачества, которая образовалась в осн. из вольных казачьих общин, в последующем пополнялась крестьянами, бежавшими из центр. районов Рус. гос-ва в степь (Дикое поле) и создавшими в 15 в. между Азовским м. и р. Медведица общины казаков, независимые от центр. власти. К 1570 они слились в одну общину под назв. «Главное Донское войско», размещавшуюся по нижнему течению р. Дон (от устья до Цимлянского Городка), к кон. 16 в. – на протяжении 800 км по Дону и его притокам (рекам Северский Донец, Медведица, Хопёр, Бузулук, Жеребец). Казаки занимались в осн. охотой и рыболовством, совершали набеги на тур., татарские и перс. владения по берегам Азовского, Чёрного и Каспийского морей. Среди них выделились две группы: домовитые (или старожилы), преим. низовые (проживали в низовьях Дона), и голутвенные (или голытьба), в т. ч. из беглых крестьян, оседавших в верховьях Дона. Казаки были одной из осн. сил Разина восстания 1670–71. В кон. 16 в. Д. к. в. признало власть рус. царей, однако пользовалось широкой автономией: имело Войсковой круг (высший орган управления и суда) и исполнит. органы (выборный атаман, 2 есаула и др.). С кон. 16 в. Д. к. в. участвовало в обороне юж. границ от турок, крымских татар и кочевников. С 1623 делами Д. к. в. ведал Посольский приказ. В 1637 донские казаки вместе с запорожскими захватили тур. крепость Азов (см. «Азовское сидение» 1637–42). Рус. правительство выдавало казакам жалованье (с 1618 – ежегодно) хлебом, сукном, порохом, свинцом, деньгами и вином. В 1646 на Дон переселено до 3 тыс. добровольцев из «украинных» городов. В 1671 Д. к. в. впервые приведено к присяге на верность рус. царю. Донские казаки участвовали в Азовских походах 1695–96, в подавлении Астраханского восстания 1705–06. Запрещение принимать на Дон беглых крестьян и карательная экспедиция царских войск вызвали Булавина восстание 1707–09, после подавления которого земли Д. к. в. по Северскому Донцу были причислены к Бахмутской пров., а верховья р. Хопёр – к Воронежской пров. До 2 тыс. казачьих семей под руководством атамана И. Некрасова бежали на Кубань, а затем в Добруджу (см. Некрасовцы); часть их потомков вернулась в Россию в нач. 19 и в 20 вв. В нач. 18 в. Д. к. в. вошло на правах иррегулярного войска в состав Вооруж. сил России и в 1721 было подчинено Военной коллегии. В 1718 фактически, а в 1738 официально упразднена выборность атаманов (назначались имп. указами и назывались наказными, с 1738 – войсковыми), в 1754 – выборность войсковой старши́ны казацкой. Во время Пугачёва восстания 1773–75 царские войска заняли Дон, и казачество окончательно утратило самостоятельность. Учреждённое в 1775 войсковое гражд. правительство в составе атамана и 6 старшин в 1796 было заменено войсковой канцелярией во главе с атаманом. С нач. 18 в. осн. войсковой единицей Д. к. в. стал полк, состоявший из 5–6 сотен. Сотня делилась на 4 взвода, взвод – на отделения. Полки соединялись в бригады (2–3 полка) и дивизии, а иногда и в корпуса. В 1763 введена обязат. пожизненная воен. служба казаков. В 1798 сформированный л.-гв. Казачий полк, а в 1829 Атаманский полк (создан в 1775) причислены к Российской императорской лейб-гвардии. В 1797 созданы 2 казачьи конно-арт. роты. В 1798–1800 старшина казацкая уравнена в чинах с армейскими офицерами и получила права рос. дворянства. К нач. 19 в. на территории Д. к. в. числилось ок. 320 тыс. чел. обоего пола. В 1802 территория Д. к. в. была разделена на 7 округов, введено Положение о воен. службе Д. к. в., установившее 30-летний срок службы казаков (со своим оружием и 2 лошадьми) и определившее боевой состав войска – 2 л.-гв. (Казачий и Атаманский) и 80 армейских казачьих полков, а также 2 конно-арт. роты. В 1811 с учреждением пограничной таможенной стражи на зап. участке границы Рос. империи для несения службы были привлечены 8 полков Д. к. в., находившиеся в 1-й линии охраны границы. В 1835 имп. указом и Положением от 14(26).5.1835 управление Д. к. в. разделено на военное (войсковое дежурство, комиссии воен. суда и окружное дежурство) и гражданское (войсковое, окружное и станичное) управления, которые объединялись войсковым наказным атаманом. В 1840–63 действовал закон, который запрещал вновь прибывшим лицам приобретать земли на территории донских казаков, строить и покупать дома. После отмены закона доля войскового населения неуклонно сокращалась (54% в 1854, 44,2% в 1912). В 1866 войсковому атаману присвоены права генерал-губернатора и командующего войсками ВО, а войсковое дежурство преобразовано в войсковой штаб. Для комплектования войска офицерами в 1869 учреждено Новочеркасское юнкерское уч-ще. В 1870 на территории Д. к. в. образована Донского войска область. В 1875 принят устав о воинской повинности Д. к. в., которым срок службы рядовых казаков был определён в 20 лет (с 18-летнего возраста): 3 года подготовки, 4 года действит. службы, 8 лет «на льготе» (числились в полках 2-й и 3-й очереди, проходили лагерные сборы), 5 лет в запасе, после этого казаки могли быть привлечены на службу только в воен. время в составе войскового ополчения. В нач. 20 в. в мирное время комплектовалось 2 л.-гв. и 17 армейских казачьих полков, 8 батарей, 6 отд. сотен и 12 команд (всего 24 тыс. чел.). Д. к. в. послужило основой для формирования и усиления др. казачьих войск, нёсших пограничную службу: Черноморского, Кубанского, Сибирского, Забайкальского, Амурского и Уссурийского. Служба Д. к. в. делилась на внешнюю и внутреннюю: внешняя – на пограничных укреплениях и кордонных линиях путём командирования полков (на 2–3 года) на зап. участок границы, на Сев. Кавказ, в Закавказье и Сибирь; внутренняя – в местах постоянной дислокации войска.
Д. к. в. участвовало во всех войнах, которые вела Россия в 18–20 вв., – в Семилетней войне 1756–63, в войнах кон. 18 в., в войне с Францией 1806–07, в рус.-тур. войне 1806–12 и др. В Отеч. войне 1812 участвовало св. 50 донских казачьих полков (ок. 60 тыс. чел.), наиболее сильное казачье соединение – корпус М. И. Платова, состоявший из 14 полков, – входил в состав 1-й Зап. армии. Всего казаки уничтожили и захватили в плен ок. 58 тыс. чел., отбили 115 знамён и 364 пушки. В рус.-тур. войну 1877–78 донские полки отличились в рейдовых отрядах во время блокады Плевны, боевых действиях на Кавказе. В рус.-япон. войну 1904–05 Д. к. в. выставило 12 конных полков, в 1-ю мировую войну – 60 конных полков, 136 отд. сотен и полусотен, 6 пеших пластунских батальонов (см. Пластуны), 33 батареи и 5 запасных полков (всего св. 100 тыс. чел.). Казачьи полки участвовали в боевых действиях на всех фронтах.
В нач. 20 в. донские казаки использовались рос. правительством для подавления революц. выступлений. После Февр. революции 1917 на войсковом круге в Новочеркасске войсковым атаманом был избран А. М. Каледин. Часть донского казачества после Окт. революции 1917 выступила против большевиков (см. Каледина выступление 1917–18), но осн. масса проявила нейтралитет. На съезде фронтовых казачьих частей в нач. 1918 в станице Каменская был избран Донской казачий ВРК (пред. – Ф. Г. Подтёлков), который 23.3.1918 провозгласил Донскую советскую республику. Однако в апреле – начале мая осн. масса казаков выступила против сов. власти. 16 мая всеказачьим «Кругом спасения Дона» провозглашено создание независимого государства – «Всевеликого войска Донского» (войсковой атаман – П. Н. Краснов). В конце мая 1918 сформированная казаками Донская армия (получившая герм. воен. помощь) начала наступление против сов. войск и к середине августа заняла практически всю Область войска Донского. В нач. 1919 в связи с успешными боевыми действиями сов. войск и отходом частей Донской армии в низовья Дона Краснов, проводивший самостоят. политику, вынужден был заключить соглашение с А. И. Деникиным об образовании Вооружённых сил Юга России (ВСЮР). В марте 1919 в тылу сов. войск вспыхнуло Вёшенское восстание 1919 и к лету войскам ВСЮР удалось вытеснить части РККА с Дона. Во время Московского похода Деникина 1919 войска Донской армии обеспечивали правый фланг Добровольческой армии. В то же время часть донских казаков явилась одним из осн. источников формирования 1-й и 2-й Конных армий РККА. После поражений войск ВСЮР в кон. 1919 сов. войска в янв. 1920 заняли Ростов-на-Дону и Новочеркасск, а к марту – всю Область войска Донского. Декретом СНК РСФСР от 25.3.1920 Д. к. в. упразднено. В 1936 в РККА сформированы донские кав. казачьи дивизии, которые приняли участие в Вел. Отеч. войне, особенно отличился 5-й гв. казачий кав. Донской корпус (сформирован в нояб. 1942; расформирован в июле 1946). В связи с началом возрождения казачества (в т. ч. донского) в кон. 20 – нач. 21 вв. в РФ принят ряд законодат. актов, определяющих статус казачества, в т. ч. Федеральный закон от 5.12.2005 «О государственной службе российского казачества».
Лит.: Броневский В. Б. История Донского войска. СПб., 1834. Ч. 1–4; Савельев А. М. Трехсотлетие Войска Донского, 1570–1870. СПб., 1870; Сухоруков В. Д. Историческое описание земли Войска Донского. 2-е изд. Новочеркасск, 1903; Пронштейн А. П. За землю, за волю...: Из истории народных движений на Дону. Ростов н/Д., 1974; Астапенко М. П. Донские казаки, 1550–1920. Ростов н/Д., 1992; Картины былого Тихого Дона: Краткий очерк истории Войска Донского: В 2 т. М., 1992; Рыжкова Н. В. За веру, Отечество и други своя. Донские казаки в Великой войне 1914–1917 гг. Ростов н/Д., 1998; она же. Донские казаки в войнах России начала XX в. Ростов н/Д., 2003; Дулимов Е. И. Государство и донское казачество. М., 2000.
Плеханов А.М. Донское казачье войско // Большая российская энциклопедия
ам, укрывшись в глухих лесах, можно жить привычной крестьянской жизнью
Вы когда-нибудь пробовали к примеру расчистить несколько соток тайги под пашню, а перед этим удрать от барина с посевным материалом в достаточном количестве, и какими-нить орудиями (топор, коса, всякие прочие железки), лошадкой и коровенкой желательно, и через Волгу и чтоб никто не увидел такое удивительное передвижение? Ибо если кто увидит то в лучшем случае вы останетесь без всего и *только* с помятыми боками. В тайге кстати если думаете что местная чухня или кто там вас ждет с хлебом-солью в 15 веке - то разочарование было бы при первой же встрече. Бегство же на Дон с целью примкнуть к казакам таких сразу очевидных и непреодолимых сложностей не представляет.
К середине XVI в. в русских землях сложилось несколько групп населения, носивших название казаки. Выделялись вольные, служилые и "воровские" казаки.
Вольные казаки принадлежали к полузависимым от Русского государства самоуправляемым общинам, располагавшимся за официальными пределами России. В XVI в. они не представляли собой сколько-нибудь устойчивых коллективов с постоянным населением, что объясняется слаборазвитой хозяйственной деятельностью вольных казаков и, самое главное, отсутствием земледелия. Женщин в их среде было мало, и при высокой смертности коллективы пополнялись только новоприбывшими.
Служилые казаки являлись одним из низших разрядов государевых служилых людей по прибору. В XVI–XVII вв. в зависимости от времени, места и условий их набора на военную службу они делились на множество обособленных групп (казаки городовые, беломестные, кормовые, сторожевые, станичные, поместные и верстаные – два последних разряда были близки по статусу и обеспечению дворянам-помещикам). "Верстание" в служилые казаки происходило либо из среды местного русского населения, в основном из крестьян, либо из других служилых – {118} пушкарей, засечных сторожей и др., а также за счет выходцев из украинского казачества.
"Воровские" казаки представляли собой шайки степных и речных разбойников, находившихся в постоянном конфликте с государством.
В XVI–XVII вв. довольно часто происходил переход отдельных групп казаков из одного состояния в другое, с одной территории на другую (с Дона по Волгу, Терек, Яик). Вместе с тем в XVI в. наблюдался процесс консолидации мелких групп казаков в более крупные. По месту расселения упоминаются шацкие, арзамасские, смоленские, воронежские, псковские и др. служилые казаки, а также донские, волжские, яицкие и терские вольные казаки.
В течение XVII в. численность служилых казаков в центральной и северной России постепенно сокращалась в связи с переводом их в другие сословия (крестьян, дворян и др.). Если к началу века насчитывалось 7,5 тыс. служилых городовых казаков (Боярские списка... С. 33–93), то на 1723 г. они составляли только 3 тыс. человек (Хорошхин. С. 25). Эти цифры отражают только число казаков, находившихся на военной службе, – женщины, дети и старики не учитывались, т.е. реальная численность казачьего населения была выше. Коллективы служилых городовых казаков к началу XVIII в. оставались в южнорусских городах и особенно в Сибири (Хорошхин. С. 19).
К XVII в. сложились три региональные группы вольных казаков – донские, терские и яицкие. Их основным этническим компонентом были русские, однако каждая имела свои особенности. Среди казачества имелись выходцы из татарских улусов, а также представители кавказских народов, которые внесли в казачью среду обычай куначества, т.е. побратимства.
В XVII в. среди донских казаков, особенно в низовьях Дона, находилось значительное количество украинцев, а также отмечены черкесы, татары, ногайцы. Определить численность вольных донских казаков в тот период можно только приблизительно, так как вплоть до начала XVIII в. они отвергали все попытки московского правительства составить на них служилые списки. Существуют, однако, данные о казаках, которые получали жалованье от государства. На Дону в 1613 г. проживало 1888 казаков, получавших "государево жалованье", в 1625 г. – 5 тыс., в 1641 г. – 9 тыс. (Хорошхин. С. 16). В 1642–1647 гг. численность донских казаков на нижнем и среднем Дону сократилась из-за карательных набегов турецких и крымских войск. Казаки просили помощи у русского правительства. На Дон прибыло стрелецкое войско, оттеснившее турок и татар к Азовскому морю. Многие стрельцы были поселены в донских городках, став родоначальниками оседлого населения этого региона. В этническом отношении донские казаки вобрали в себя разные элементы местного и пришлого населения: у "верховских" казаков (верховья Дона) преобладали русские, но была примесь восточных компонентов, у "низовских" (низовья Дона) – украинцы. По физическому типу, хозяйственному быту, постройкам, костюму, фольклору "верховцы" и "низовцы" отличались друг от друга. {119}
С подчинением казачества центральной власти вольные казаки исчезли не только как социальный институт, но и как группа населения. На 1723 г. строевых казаков насчитывалось: донских – 14 тыс., яицких – 3 тыс., терских – 1,8 тыс., гребенских – 0,5 тыс. человек (Соловьев С.М., 1963. Кн. 15. С. 474). Это были в основном представители последней волны беглых из Центральной России, зачисленных в казаки. Теперь казачество окончательно стало военно-пограничным сословием в общественной и государственной системе Российской империи и прием беглых был запрещен; он производился либо в нарушение правил, либо в случае крайней необходимости ввиду большой убыли в личном составе.
Фиксация казачьего населения дает с этого времени возможность представить довольно полную картину этнического состава казачества. Именно в XVIII в. окончательно складываются группы казаков, существующие н поныне.
В самом начале XVIII в. произошли существенные изменения в составе населения на Дону. В 1708 г. в результате восстания Кондрата Булавина из 29 тыс. донских казаков до 23,5 тыс. погибло и еще некоторое число их (по разным данным, от 2 до 5 тыс.) ушло на Кубань с атаманом Игнатием Некрасой. Казачье население сохранилось в основном в низовьях Дона. В течение всего XVIII в. состав донских казаков пополнялся русскими и украинскими крестьянами, а также казаками упраздненной Запорожской Сечи. Русские занимали среднее течение Дона и его притоки, украинцы – низовья реки. В 1770-е годы в состав казаков были включены до 30 тыс. ногайцев и калмыков. На 1822 г. донских казаков насчитывалось 330 тыс. человек (Дон и степное Причерноморье... С. 15–16); на 1859 г. – уже 580 тыс. (среди них 21 тыс. – калмыки). Основная часть донских казаков говорила на южнорусском наречии, в низовьях Дона были распространены говоры, переходные от украинского к южнорусским. Большинство являлись православными с небольшим количеством старообрядцев, среди калмыков преобладали буддисты-махаяна. {120}
Русские / Отв. ред.: В.А. Александров, И.В. Власова, Н.С. Полищук. М.: Наука, 1999. С. 118–119, 120.
До середины XIX века казаки, как иррегулярные войска, имели очень различное вооружение, приобретаемое за собственный счет. Однако, несмотря на позднюю унификацию, все же можно выделить некоторые «казачьи» виды оружия.
Пика
Изначально пика появилась в России в XVII веке, и в большей степени становится известна как кавалерийское оружие. Она активно использовалась русскими казачьими частями в войнах с европейским противником, когда при атаке в сомкнутом строю можно было опрокинуть кавалерийский строй врага. А вот в борьбе же с азиатскими противниками и на Кавказе, где нередко бой рассыпался на ряд отдельных и даже индивидуальных схваток, пика себя не оправдала и нередко её применение заканчивалось весьма печальными для казаков последствиями. Отмечены многочисленные случаи, когда горцы, виртуозно владевшие шашкой, обезоруживали казаков, перерубая древко пики. Аналогичная картина ранее наблюдалась и при штурме Измаила - казаки несли большие потери, когда турки ятаганами легко рубили древки пик и казаки десятками гибли в ближнем бою, а иногда только подход регулярной пехоты спасал их от полного уничтожения. Интересно, что о прибывавших на Кавказскую линию донских казаках с длинными пиками кубанские линейные казаки шутили: «Камыш идет». Только в 1839 году был официально принят первый образец казачьей пики. Но даже и после этого в одном полку могли встречаться совершенно разные варианты этого оружия, поскольку вплоть до 1893 года пики изготавливались и приобретались казаками за собственный счет. Как правило, казачья пика была несколько короче принятых в регулярной кавалерии. Окрашивались древки пик так: в Лейб-Гвардии Казачьем полку, Черноморском и Крымско-Татарском эскадронах - в красный цвет, в Лейб-Гвардии Уральской сотне и Лейб-Гвардии Атаманском полку - в светло-синий цвет. В других казачьих частях по цвету мундиров, в синий или зеленый цвет. На Кавказе пик по указанной выше причине не было. С 1910 года вводится единая для всех кавалеристов пика образца 1910 года, которая продержалась в армии вплоть до середины 1930-х годов.
Казачья винтовка образца 1891 года.
В 1891 году на вооружение, наряду с пехотной и драгунской, принимается и казачья винтовка. Системы Мосина. От «драгунки» она отличалась отсутствием штыка. Поскольку в отличие от пехотного и драгунского образца винтовка была пристреляна без штыка, казачий вариант имел незначительное отличие в прицельном приспособлении. На казенной части винтовки было выбито «каз» (казачья). Правда, имевшие пехотные подразделения части Кубанского казачьего войска получали, как обычная пехота, и пехотный вариант винтовки со штыком. С 1916 года, с последовавшей унификацией вооружения, возрастает производство драгунских винтовок, которые уже поступали как в пехоту, так и казачьи части.
Пистолет
Пистолет в казачьем вооружении выполнял скорее вспомогательную роль, хотя у черноморских казаков он полагался некоторое время как обязательное оружие Высокая цена делала пистолет далеко не самым распространенным казачьим оружием. Как правило, это были самые различные образцы: от трофейного оружия до устаревших пистолетов, передававшихся из государственных арсеналов. В пореформенный период казачьим войскам по подписке предлагалось за собственный счет приобретать револьверы, но в силу их высокой цены, если подобные случаи и были, то скорее носили единичный характер. Так, до конца XIX века на вооружении казаков оставались морально и физически устаревшие дульнозарядные капсульные пистолеты. Только с повсеместным распространением «нагана» в начале XX века в казачьих частях появилось единое короткоствольное огнестрельное оружие.
Кинжал
Кинжал известен с глубокой древности, но в России традиции владения этим оружием не было. За исключением войск, сражавшихся на Кавказе, и, прежде всего, казаков. У казаков получили распространение кинжалы самой различной длины и формы, причем длина некоторых кинжалов достигала 80 сантиметров и позволяла наносить не только колющие, но и рубящие удары. Кинжалы были популярны у черноморских казаков, которые, неся службу в основном в пешем строю, отказывались от неудобных в плавнях длинных шашек и сабель. Хотя в ближнем бою кинжал использовался практически во всех казачьих войсках и оставался незаменимым в разведке. В XIX веке кинжалы заказывались в Германии, а затем было налажено их массовое производство в Златоусте.
Шашка
Колюще-рубящее оружие, с длинным, отличающимся небольшой кривизной клинком без гарды. У черкесских племен шашка первоначально использовалась как хозяйственное орудие для рубки прутьев, а с конца XVIII века получает распространение в качестве оружия, постепенно вытеснив саблю. Сабли определенного образца оставались, как правило, у казаков принимавших участие в боевых действиях в составе частей приданных регулярной армии. И все чаще сабля помимо своего функционального назначения являлась в ряде случаев атрибутом власти, определенным символом удали казака или его рода и нередко передавалась из поколения в поколение. В ходе Кавказской войны шашка получила широкое распространение и в 1835 году была принята на вооружение казаков. Шашка - это исключительно наступательное оружие. Бой на шашках, по сути, исключает возможность фехтования (как, например, на саблях или шпагах), и представляет комплекс приемов, выполняя которые боец стремился уклониться от удара противника и нанести быстрый рубящий удар. Если попытаться парировать удар противника шашкой, есть большая вероятность сломать собственный клинок. Поэтому в XIX веке была поговорка: «Саблями рубятся, а шашками рубят». Правда, шашки были популярны в основном у кубанских казаков-линейцев, заимствовавших снаряжение и вооружение горцев, в то время как расположенные рядом черноморские казаки холодным оружием владели хуже, зато были прекрасными стрелками. Особенно среди казаков ценились имевшие прекрасную балансировку черкесские шашки. На данный момент настоящих черкесских шашек в музейных коллекциях сохранилось очень немного — намного чаще можно увидеть искусно украшенные, но отчасти потерявшие свои боевые качества дагестанские шашки. Отличительной особенностью казачьих шашек было отсутствие гарды. В дальнейшем казачья шашка послужила прототипом советской шашки образца 1927 года.
На протяжении всего периода использования пики в Красной Армии живо обсуждался и остро дискутировался вопрос ее целесообразности. Показателен, в данном вопросе, рапорт командира 3-го кавалерийского корпуса Гая, в декабре 1924 года, направленный им командующему войсками Западного Военного Округа и Инспектору Кавалерии РККА - http://armedman.ru/s...aya-armiya.html .
После ПМВ кавалерийские пики во многих (почти во всех) армиях мира были сняты с вооружения. Так, последний образец немецкой пики – кавалерийская пика обр. 1893/1923 гг., которая, кстати, была металлической, состоял на вооружении кавалерии Рейхсвера (нем. Reichswehr) до 1927 года. В Литве, например, кавалерийские пики сняли с вооружения в 1930-е гг. Да и сама кавалерия, как род войск, в ряде армий была упразднена. "Исключений", где и кавалерию сохранили и пики на её вооружении до Второй Мировой войны оставили, можно назвать не так уж и много, помимо Польши, это СССР и Венгрия. http://waralbum.ru/b....php?id=85&p=31
Парад 2го полка Стальной дивизии в Царицине, конец октября 1918г.
2е кавалерийские курсы в Петрограде, 1е марта 1920 года.
Историческое описание Земли Войска Донского. Т. 1. – Новочеркасск: Изд. Войскового статистического комитета, 1869. – X + X + 290 + VIII с.
Оглавление:
Предисловие
Вступление
Период I. От появления казаков на берегах Дона до воцарения в России Михаила Феодоровича, в течение 70 лет
Глава I. Общий взгляд на состояние России в первой половине XVI столетия. – Описание страны, именуемой в летописях Полем. – Жалобы двора московского царю крымскому и турецкому султану на разбои, производимые в Поле. – Знаменование слова казак. Разные наименования казаков. – Первые упоминания о донских казаках, явившихся на Дону
Глава II. Подробности о происхождении донских казаков и о первоначальной их жизни, и действия их 1549–1579 г.
Глава III. Разбой казаков по Волге и покорение ими Сибири 1581–1584 г.
Глава IV. О происхождении уральских и терских казаков, и действия донских казаков 1584–1594 г.
Глава V. 1598–1612 г.
Глава VI. Разделение казаков на верховых и низовых. – Жилища их. – Юрты. – Правление. – Военное устройство. – Нравственность казаков
Период II. От вступления на российский престол Михаила Феодоровича до совершенного подданства казаков России, или до возвращения туркам Азова.
Не мое дѣло выводить происхожденїе Донскихъ козаковъ; при томъ же славный нашъ историкъ г. коллежской совѣтникъ Миллеръ столь хорошо сїе изъяснилъ, что не осталось никакого сомнѣнїя. Довольно сего знать, что они произходятъ отъ Россїйской крови, и начали въ прошлыхъ столѣтїяхъ населять снова оставленныя Татарскими козаками мѣста. Языкъ ихъ ни въ чемъ не отступаетъ отъ Россїйскаго. Знатные говорятъ чисто, а простые сбиваются на Малороссїйской языкъ. Однако и у сихъ послѣднихъ разность не столь примѣтна, какъ у Малороссїанъ. И сїе болѣе или менѣе примѣтное смѣшенїе произходитъ единственно отъ того, что столь многїе {259} Украинцы живутъ между козаками, и чрезъ взаимное обращенїе сообщаютъ имъ свой языкъ. Лицемъ не разнятся козаки отъ Россїанъ; однако же, какъ и отъ другихъ уже примѣчено, имѣютъ они сходство и съ Татарами. И какъ прежде жили въ ихъ землѣ Татара, то съ вѣроятностїю можно заключать о смѣшенїи сихъ обоихъ народовъ, которое примѣтные оставляетъ знаки на лицѣ. Теперь не мало такъ же попадается такихъ, у коихъ начертанїе лица отчасти Калмыцкое, отчасти козацкое; ибо между прочими обидами козаки не безъ основанїя жалуются на своихъ сосѣдей, что они часто принуждаютъ ихъ женъ къ недозволенному обхожденїю, и оскверняютъ ихъ кровь. При томъ между козаками живетъ множество Калмыковъ, то тѣмъ менѣе должно удивляться смѣшенїю лица, особливо что тамошнїя женщины, какъ сказываютъ, весьма склонны къ любовнымъ дѣламъ, и для того можетъ быть сами, не гнушаясь ни мало, охотно допускаютъ къ себѣ Калмыковъ. Крестившїеся Калмыки обоего пола часто такъ же вступаютъ съ козаками въ брачный союзъ. Донскїе козаки суть по большей части крѣпкаго сложенїя, посредственной величины и плотны. {260}
Самуила Георга Гмелина… путешествие по России для исследования трех царств естества. Ч. 1: Путешествие из Санкт-Петербурга до Черкасска, главного города донских казаков, в 1768 и 1769 годах / Пер. с нем. СПб.: Имп. Академия наук, 1771. С. 259‒260.