Помимо прочего, война 1812 года увлекательна с позиций философии, впрочем, вероятно, как и любая другая. 1812-й выявил, насколько внутренне пусты и условны и на самом деле два столь, казалось бы, жестоко осязаемых, решающе важных для каждого из нас понятия — Поражение и Победа. Насколько зыбки между ними границы.
Бородино, Малоярославец, даже Березина — везде дивизии Великой Армии выполняли поставленные задачи. Во всех этих битвах российские войска, так или иначе, отступали. Бонапарт неизменно оставался победителем как стратег, как математик. И вот победитель в конце концов бежал, Великая Армия просто исчезла. А через полтора года неудавшиеся защитники Москвы вошли в Париж.
Часто исход событий решали не сорокачасовые сражения, а краткие уклончивые беседы. Не грохот, а шепот. Не правильное движение батальонов и эскадронов, а хаотичное снование отдельных личностей. Почти безличных, не зафиксированных на мраморе Триумфальной Арки и собора Христа Спасителя.
Самым таинственным в военном 1812-м был октябрь. Точнее, первые его две недели, со второго по восемнадцатое. В это время война стихла. Внезапно. И силы, задействованные в войне, застыли в самом фантасмагорическом расположении. В эти дни совершенно немыслимо было предполагать: что же будет дальше?
В Москву Наполеон вступил с единственной целью — подписать мирный договор. На своих условиях. Москва была взята как бы в качестве гигантского заложника.
Главные российские силы сосредоточились к западу, на Калужской дороге. Перед Наполеоном зияли распахнутые восточные врата — куда угодно: на Волгу, на Кавказ, в Индию, в Сибирь.
Дни были еще чудесные, золотисто-солнечные. Но ночами уже томили часовых морозы. И Наполеона предупреждали: уже через несколько дней может перейти в наступление враг более опасный, чем армия Кутузова, — зима.
И были основания считать, что Петербург готовится к мирным переговорам. Сторонниками немедленного мира был канцлер граф Николай Румянцев (1754–1826); на мире настаивала императрица-мать, Мария Федоровна (1759–1828), — ее брат, король Вюртемберга, был верным союзником Наполеона, тестем его брата, а племянник императрицы, принц Вильгельм, командовал дивизией в составе Великой Армии.
Были совсем уже сомнительные, но весьма волнующие известия: что цесаревич-наследник Константин Павлович (1779–1831), который еще недавно был известен как наполеонофил, уже выехал с тайной миссией из Петербурга. Но некие генералы перехватили его, не пропустили в Москву.
Но и в русской армии якобы были решительные сторонники мира. Некая французская актриса поведала Наполеону: ей признался в желании мира генерал-лейтенант Николай Бороздин, командир корпуса, весьма почитаемый в военных кругах, имевший уже опыт военного переворота как участник убийства Павла I.
Но пошла третья неделя сидения в Москве — молчал царь Александр I, молчало правительство и Сенат, молчали осенние сумеречные пространства вокруг Москвы.
Четвертого октября, вечером, в ставку российского главнокомандующего прибыл посланец из Москвы, дивизионный генерал Жак де Ло маркиз де Лористон (Jacques Alexandre Bernard Law, marquis de Lauriston, 1768–1828). Тщетно: фельдмаршал любезно принял через адъютанта письмо к императору Александру, но сообщил, что без особого соизволения не сможет, к сожалению, даже пригласить маркиза на свою квартиру.
Пятого октября на передовых позициях у речки Нары появился генерал граф Леонтий Беннигсен (1745–1826), прежний кандидат в главнокомандующие. С ним встретился Иоахим Мюрат (Joachim Murat, 1767–1815), король Обеих Сицилий, командующий авангардом. Но увы, и Беннигсен не сказал ничего определенного.
Впрочем, Мюрат, неизменно восторженный, постоянно сообщал на основании разговоров с русскими офицерами: «...русские потеряли всякое присутствие духа, что офицеры проклинают Польшу и поляков, а в Петербурге не придают значения этой стране, и даже высшие офицеры открыто заявляют, что там желают и требуют мира; это желание откровенно высказывают также и в армии; уже написали императору Александру и ожидают его ответа...».
После неудачи Лористона император, казалось, принял решение. Адъютант Филипп Поль граф де Сегюр описал в своей книге «История Наполеона и Великой армии в 1812 году» совещание в Кремле, которое состоялось пятого или шестого октября: «После нескольких невнятно произнесенных слов Наполеон сказал, наконец, что он пойдет на Петербург! ... Россия восстанет против императора Александра, возникнет заговор, и император будет убит, что будет большим несчастьем!...».
Заговор — возможно, главное слово, проскользнувшая в речи императора. Самый секретный его проект.
В это время возникла в наполеоновской сфере одна чрезвычайно увлекательная особа — Эмилия Леймон.
Василий Верещагин, русский художник, — тот самый, наше поколение помнит по вкладкам в школьном учебнике истории, — написал собственную наполеониану. Сначала он просто готовил к юбилею серию картин и развернутые подписи к ним. Но исследование его увлекло, и Верещагин выпустил в 1912 году книгу «Наполеон I в России». Там он цитирует отрывки из воспоминаний 26 офицеров и солдат Великой Армии, повидавших в 1812 году Москву. Увы, цитирует как художник, без точных ссылок.
Помимо прочего, писал он о шпионах, которых вербовали в Москве завоеватели. И, вскользь, упомянул: «Некая красивая дама, музыкантша, назвавшаяся немецкою баронессой, предложила также свои услуги, получила несколько тысяч франков — и тоже пропала».
Всего одно предложение, неизвестно откуда вытянутое. Но уже чудится некая грациозная тень, скользящая в тумане. То, что шпионка красива — уже немало. Впрочем, известно еще ее имя.
Кажется, впервые это имя назвала французский историк Николь Готтери (Nicole Gotteri) в статье «Ле Лорнь д’Идевилль и разведывательная служба Министерства Внешних Сношений во время Русской кампании» (Le Lorne d’Ideville et le service de renseignement du Ministere des Relations exterieures pendent la campagne de Russie). В русской транскрипции это имя появилось совсем уже недавно — в 2005 году, в примечаниях к великолепному трактату «Разведка и планы сторон в 1812 году», который создал единственный в своем роде специалист Владимир Безотосный.
Эмилия Леймон, урожденная баронесса фон Цастров, — думаю, что фамилия ее девичья была настоящая. Дело в том, что фон Цастров — весьма респектабельная фамилия. Слишком уж был велик риск разоблачения. В Москве было множество немецких офицеров, которые могли разоблачить обманщицу. В корпусе тяжелой кавалерии де ля Тур-Мобура, в саксонской бригаде, был саксонский кирасирский, носивший имя фон Цастров; значительная часть полка полёгла в Бородинском сражении. Остатки его в те дни стояли в авангарде Мюрата.
Собственно, уже есть полноценно-таинственное преддверие авантюрного сюжета: почти ничего не известно. Но в этом «почти» вмещается и кинжально острая интрига, и согласитесь, некое тревожное обаяние.
Трудно представить, каким образом Эмилия оказалась в Москве. Здесь она была вынуждена зарабатывать на жизнь музыкой. Занятие для урожденной баронессы в то время уже за гранью пристойности. И неведомо, куда делся муж, господин Леймон.
Мадам Леймон в начале октября 1812 года вступила на службу в Специальное Бюро при Генеральном Штабе. Это учреждение было создано указом Наполеона от 20 декабря 1811 года. Маленькая, но весьма действенная военная разведка, нацеленная изначально на Россию. В самое сердце нашей страны.
Во главе Бюро стоял бригадный генерал Михал Сокольницкий (Michal Sokolnicki, 1760–1816) — немолодой уже поляк, широко известный в Великой Армии. Старый кавалерист, он еще за пятнадцать лет до того воевал под командованием молодого Бонапарта в Италии; и одним из очень немногих он вернулся из экспедиции на Гаити. Пожалуй, слишком солдат, даже слишком рыцарь для тонко-скользкого ремесла шпиона. Он давно уже без особого восторга следил за деяниями корсиканца. Будучи прежде всего польским патриотом, шеф Специального Бюро вел свою собственную войну.
В первой половине 1812 года Сокольницкий действовал весьма напористо. Его агенты сновали по России, добирались до Оренбурга, готовили мятежи на Украине и на Дону. Но Наполеон в походе уделял все меньше внимания разведке. Спохватился император только в Москве, когда вдруг ощутил, как тяжко окружающее его безмолвие.
Маршал Коленкур (Armand Augustin Louis de Caulaincourt, 1773–1827) писал: «Император все время жаловался, что не может раздобыть сведения о происходящем в России. И в самом деле, до нас не доходило оттуда ничего; ни один секретный агент не решался пробраться туда. Всякое прямое сообщение было очень трудно, даже невозможно. Ни за какие деньги нельзя было найти человека, который согласился бы поехать в Петербург...».
И вот генерал Сокольницкий предоставил агента, способного проникнуть в столицу — это была Эмилия Леймон. Она должна была отправиться кружной дальней дорогой — через Ярославль. Тыл, достаточно глубокий; и там — столпотворение, город переполняли беженцы из Москвы. Затеряться в Ярославле было просто. Выделена была довольно большая сумма — четыре тысячи франков; предоставлена коляска и четыре лошади.
В те октябрьские дни миссия Леймон была главной акцией имперской разведки. Несомненно, за ней лично следил Наполеон. Петербург был для него магическим заклинанием, от которого зависела жизнь и смерть Великой Армии и всей Империи.
Коленкур писал: «В один прекрасный день, насколько я помню, 12 октября, — русскими была захвачена эстафета, направлявшаяся в Париж. Та же участь постигла на следующий день эстафету из Парижа. К счастью, это были единственные эстафеты, потерянные нами за все время кампании».
Письма, перехваченные тогда, были опубликованы в журнале «Русская Старина», в 1907 году. Среди прочих — письмо от 12 октября, его отправил шефу почтовой службы в Толочин некто Monsieur Jataka. Странное имя, и без указания должности и чина; скорее всего, псевдоним. В этом письме есть строчка: «Ждут возвращения курьера, отправленного в Санкт-Петербург с мирными предложениями; если они откажут, то придется оставить Москву...». Переговоры в это время сорваны. Ни о каких курьерах ничего не известно.
Весьма вероятно, что имелась в виду Эмилия Леймон. Она как раз незадолго до того время скользнула через аванпосты в сторону Ярославля.
В тот же день, 12 октября 1812, Наполеон объявил своему штабу: завтра с утра — выступление из Москвы. Внезапное. Армия, совсем уже расслабившаяся в Москве, судорожно зашевелилась. Но с утра 13-го приказ Наполеон отменил. 14 октября маркиз де Лористон снова выехал в расположение русской армии. И фельдмаршал на этот раз принял его, и довольно долго с эмиссаром Наполеона беседовал.
Лористон вернулся. И Наполеон сообщил маршалам: мир все еще возможен. В Петербург из ставки с новыми предложениями Наполеона выехал князь Волконский. Следует дождаться его возвращения, — приблизительно 18 октября.
Следовательно, к вечеру 12 октября или в ночь на 13-е были получены некие известия из Петербурга, от которых снова ожила — в последний раз! — надежда на мир в Москве, хоть сколько-нибудь достойный победителя.
Эмилия Леймон отбыла вскоре после пятого; двенадцатого о ней еще не было известий, но уже ожидались, — если господин Жатака имел в виду именно ее. Так что, вполне возможно, таинственная музыкантша как раз тогда смела передать обнадеживающие известия.
Как раз в эти дни пошел снег. И высказывалось мнение, что Великую Армию погубили именно эти пять дней ожидания. Если бы не они, французы еще успели бы выступить до свирепых морозов.
18 октября ответ из Петербурга стал ясен без особых уведомлений. Русские войска внезапным ударом разгромили збянущие и мокнущие у Тарутино корпуса Мюрата, король примчался в Москву, потеряв личный обоз. В тот же день на западе русский отряд графа Витгенштейна, стоявший на Петербургской дороге, атаковал Полоцк.
Великая Армия начала выходить из Москвы. На рассвете 19 октября город покинул Наполеон со своим штабом. Следующие три недели — отступление, исход из Москвы. Скорбное шествие по обледенелым дорогам, сквозь жестокие ветра, без еды, без огня, при непрерывных налётах русских со всех сторон. Чуть больше, чем мог выдержать могучий организм Великой Армии. Три недели, надорвавшие ее силы.
Восьмого, девятого, десятого ноября измученные толпы солдат втягивались в Смоленск, голодный и неприветливый. В известных своих мемуарах, «Mes aventures dans la campagne de la Russie», Б. Т. Дюверже, (Duverger), казначей корпуса маршала Нея, писал следующее: «Приближаясь к Смоленску, обоз с казной и обоз с добычей растянулся до самых ворот. Мы получили приказ — не пропускать между нашими повозками никаких экипажей. Но вот быстро приближается великолепная карета, запряженная четверкой лошадей. Я делаю кучеру знак остановиться; он отказывается и продолжает путь.
Мы с товарищами хватаем лошадей под уздцы, и карета остановилась уже на краю оврага, как вдруг в дверцах ее появилась молодая и красивая женщина. Богатство и свежесть ее одежды и окружающая ее роскошь показывают, что над нею витает какое-то таинственное покровительство, которое избавило ее от всеобщего бедствия. Она требует именем императора, именем главнокомандующего, чтобы мы ее пропустили. Отказ с нашей и настойчивость с ее стороны. Кончилось тем, то она принуждена была выйти из кареты и идти пешком. Как звали эту даму, и каково было ее общественное положение? Что сталось с нею? Не знаю».
Дюверже явно был потрясен этим явлением, и недаром. Самое невероятное то, что дама смела взывать к имени Наполеона. Самозванства Наполеон не терпел, и даже в отчаянии взывать к нему ложно было самоубийством. Так что эта странная дама должна была иметь на то право.
Вполне возможно, что в этих строчках казначея последний раз мелькнула на дорогах России таинственная Эмилия Леймон.
______________________________________
Автор: Кирилл Серебренитский, 24.10.2007
|
Поиск
Рассылка
Реклама
Библиотека
Клавиатура
Похожие материалы
|
Сообщений в теме: 9
#2
|
