Автор - Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.
В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.
«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».
Как известно, 25 февраля 1954 года Н.С. Хрущёв на закрытом собрании сделал доклад «О культе личности и его последствиях». Доклад опубликован не был, но произвёл ошеломляющее впечатление на слушавших и затем был доведён коммунистами до сведения населения. Так стало известно об ожесточённой схватке между сталинистами и антисталинистами, между сторонниками закручивания гаек (Молотов, Каганович и др.) и их раскручивания (Хрущёв и ряд его последователей и друзей): борьба за власть была прикрыта идеологическими разногласиями. Диаметрально противоположные линии политики в верхах неизбежно привели к борьбе за власть в низах, ибо бюрократы, привыкшие к тёпленьким местам и лёгким способам управления, не собирались без сопротивления сдать позиции.
Хрущёв выиграл бой и захватил власть, но дальше двинуть дело очистки общественной жизни от оков сталинизма он не захотел и не смог — ведь он сам был типичным сталинистом, некогда пресмыкавшимся у трона. Началось дружное сопротивление новой линии. Последовали заметные колебания политики и ряд опрометчивых шагов со стороны Хрущёва: поскольку Молотов отстаивал курс на интенсификацию сельского хозяйства, Хрущёв выдвинул нелепый план продолжения экстенсивного его роста за счёт расширения посевных площадей («освоение целины»), неоднократно делал заявления большой политической важности и обязательности, но затем вынужден был из-за сопротивления аппарата фактически отказываться от своих слов (например, в вопросе о расследовании убийства Кирова).
Колеблясь во все стороны, внутренняя политика Хрущёва за годы его правления проделала зигзагообразный антидемократический путь вправо, к Сталину, но начало шестидесятых годов явилось периодом его вынужденного демократического полевения и воспринималась населением как политическая весна.
Вокруг вопросов искусства, как будто бы не имевших никакого отношения к политике, бурно кипели страсти сторонников зажима и отжима: устранение сталинского держиморды от живописи Александра Герасимова с поста Президента Академии художеств, выставка работ затравленного сталинистами графика Фаворского и другие характерные события нашей общественной жизни являлись тому примером. Записи в книгу отзывов на выставке Фаворского переросли в яростную ругань между сторонниками обоих лагерей, с вымарыванием слов, фраз и целых абзацев администрацией выставки.
Впервые после смерти В.И. Ленина люди открыли рты и оказалось, что у каждого есть своё мнение, и часто, очень часто оно не совпадает со спущенными директивами.
Почти незамеченной прошла публикация короткой новеллы Шелеста «Самородок» — честного, верного и точного изображения лагерного быта. Однако затем орудийным выстрелом грохнула повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Все её читали, все о ней спорили. Говорили, что текст очень урезали, но и в таком виде его опубликование со стороны Твардовского было сочтено геройством, подвигом и вызовом, а со стороны Хрущёва, лично разрешившего опубликование, — доказательством его политической недальновидности, переоценки своей силы и непонимания мощи выкованной Сталиным советской бюрократии, продуктом которой был и сам Никита.
Осенью 1962 года тело «Отца народов» было вынесено из Мавзолея, и простакам казалось, что у Кремлёвской стены навеки зарыт и сталинизм как антиленинская идеология. Но вскоре обнаружились признаки её жизнеспособности: она была нужна и не могла быть устранена из общественнополитической жизни страны без того, чтобы до этого была ликвидирована бюрократия, для которой сталинская идеология является питательной средой, жирной кормушкой и необходимым условием существования: жизнь течёт по своим законам и не слушается ни приказов, ни призывов. Тело Джугашвили вынесли из Мавзолея, но его дух прочно засел в сознании миллионов советских людей, имевших какую-то власть. Однако для того, чтобы это понять простакам и прежде всего самому Хрущёву, понадобилось несколько лет.
Я хочу громко сказать своё слово только тогда, когда Сталина и его беззакония будут судить всенародным открытым судом, спешить мне некуда, я вечен и дам свидетельские показания из гроба и со страниц своих воспоминаний крикну правду. ...
Это было в начале шестидесятых годов, в эпоху махрового цветения хрущёвщины: были опубликованы речи, призывавшие советских людей перевоспитывать хулиганов, пьяниц, негодяев и воров, после суда брать их на поруки и готовить к вступлению в коммунизм, который должен был наступить очень скоро, поскольку мы обгоняем Америку и материальная база у нас крепкая и крепнет дальше.
Фантастические посулы и лживая статистика должны были создать восторженный фанатизм, как в чернейшие годы средневековья, когда церковные проповедники готовили народ ко второму сошествию на землю Христа и началу царства Божия. Если выяснялось, что двадцать тысяч тонн заготовленного лука по расхлябанности властей сгнило на московских складах, то Хрущёв объявил о решении ЦК окружить Москву широким поясом теплиц и огородов и буквально круглый год заваливать народ аппетитнейшей зеленью. На нехватку мяса и молока следовал ответ: ЦК обсудил цифры заготовок и установил, что Советский Союз уже обогнал Америку по молоку и к осени догонит по мясу. И так далее в том же роде, причём все посулы всегда сопровождались делом, то есть разрушением налаженного аппарата и созданием нового, ещё более громоздкого и неработоспособного. Так были разрушены с трудом и по крохам собранные МТС и дефицитная техника, кое-как обслуживающая район дефицитными специалистами, была распылена по колхозам.
Слаженный опытом многих лет работы партийный аппарат, руководивший сельскохозяйственным и промышленным производством, был развален перестройкой. Колхозы, в которых неподготовленные кадры не могли практически охватить все стороны дела, были укрупнены, и этим руководство ещё более ослаблено. Приступая к очередному разрушению, Хрущёв всегда сначала заявлял: «Нужно посоветоваться с народом!» — а потом самовольно действовал и уничтожал народное добро. Это была вакханалия разрушения, и сейчас перечислять все сокрушительные удары, которые Хрущёв нанёс стране, излишне — газеты сохранились, будущему исследователю они явят собой удивительную картину не только дикого диктаторского сумасбродства, но и молчаливого рабского послушания и, хуже того, всемерного восхваления в печати всех бессмыслиц.
Увидев значение кукурузы в Америке, властелин не понял, что её плодородные влажные поля лежат на широте юга Италии и тянутся до тропиков, — он принялся искоренять привычные нашему земледельцу корма, корнеплоды, травосеяние, методы пахоты — всё переворачивалось кверху дном, даже в тех наших районах, которые некогда славились высокой отдачей на вложенный в землю труд, например, в Прибалтике.
Опьянённый общей безропотностью и своей безнаказанностью, неуч на троне обратился к науке и культуре и стал сыпать руководящие указания писателям, поэтам, художникам, теоретикам всех областей науки, практикам всех областей техники. Года два страна пребывала в состоянии одурения и оцепенения. Но всему бывает конец.
Один учёный рассказывал мне, что его брат, председатель колхоза на севере Томской области, получил распоряжение своего райкома немедленно убирать хлеб потому, что в это время Хрущёв, находясь на юге Кубани, посоветовал всем поспешить с уборкой! Сначала уничтожали народное добро против воли, с отвращением. А потом привыкли и стали уничтожать с расчётом: не кто иной, как сам Хрущёв, сообщил кошмарные данные о том, как перед его приездом власти приказали валить неубранный хлеб рельсой, которую волочили по колосившимся полям. А партийные органы? А советская власть?! Прокурор?! КГБ! Армия?! Все молчали. Все помогали. Это была расплата за рабство. Коронованный буян, будучи дураком, сам предал огласке то, о чём ему следовало бы молчать: он дал аттестацию себе, своей партии и стране.
Но не коммунизму — потому что хрущёвщина и коммунизм несовместимы. Вопрос о будущем коммунизма остался открытым.
Это явилось началом второй катастрофы. Первой было неумелое, скороспелое, непродуманное и неподготовленное разоблачение ужасов сталинщины. Вместо того чтобы тихонько выпустить невинных страдальцев и хорошенько их устроить под гром литавр и криков, что партия и Советская власть никогда не ошибаются, Хрущёв сделал обратное — приоткрыл кровавый занавес, не найдя силы сорвать его целиком и раз и навсегда очистить наш государственный дом, и захлебнулся в жалкой болтовне.
Люди растерялись. Недоумевали. Русские люди, кого столько лет считали дураками только потому, что они молчали, теперь вдруг заговорили.
И заговорили матом.
Хрущёв, охаяв прошлое своей партии и режима, воочию и убедительно показал, чего стоит смена одного самодержца другим. Своей деятельностью он охаял и наше настоящее и будущее.
Как-то утром я пошёл купить рыбу. На крыльцо магазина выполз пьяный рабочий, ухватился за дверь, чтобы не упасть, и начал орать:
— Коммунисты? Кто это такие? Гады! Кровососы! Коммунистов надо стрелять, как гитлеровцев!!!
Два офицера КГБ стояли и курили, ожидая своих жён, очевидно, покупавших рыбу. Повернули голову на крик, прислушались и стали разговаривать дальше.
В метро старушка-пенсионерка, судя по одежде, выговору и подбору слов, из рабочих, пустилась громогласно рассуждать о политике. Все слушали, улыбались, молчали. Офицер КГБ сначала слушал тоже, опустив книгу.
— Каждый из наших хозяев, штоб отнять сладкий пирог у того, который его кусал раньше, должен сначала того обоср…ть! Ленин о…л царя, Сталин — Ленина, Никита — Сталина, а следующий обоср…т Никиту! Так-то! Так легче держать чужой пирог в своих руках! Это уж их техника, я вижу!
— Ты помолчала бы, бабушка, а то с такими словами можно и попасть кой-куда! — сказал кэгэбист.
— А ты чем меня стращаешь, сынок? — взвизгнула старушка. — Лагерем? Так я уже в ем сижу: получаю пенсию на баланду и хлеб, мой лагерь уже тута и есть, в нашей самой Москве!
Кэгэбист встал и вышел на остановке под общие злорадные улыбки.
В это время организовались товарищеские суды. Не задумываясь, я предложил парторганизации дома свои услуги и с тех пор по сей день работаю председателем. Работаю много, хлопотно и утомительно вечерами после дневной нагрузки и всё-таки не жалею об этом: я живу с людьми и хочу побольше знать о них, живу в стране, которую люблю и о которой тоже должен иметь ясное представление. Товарищеский суд позволил мне заглянуть, как Хромому Чёрту у Лесажа, в запертые комнаты дома, где со мной вместе живёт около восьми тысяч человек.
Я увидел отвратительную картину разложения, порождённого непротивлением злу, упорным стремлением властей быть гуманными только к преступникам и только за счёт честных граждан, я увидел беспомощность мирных людей, наглость нарушителей и угнетателей и политику власти, которая насаждает безобразия своим упорным невмешательством.
Я спросил у начальника милиции, сидя у него в кабинете, без свидетелей:
— Милиция и суд в параличе. Они косвенно помогают всякой сволочи своим потворством. Скажите, товарищ начальник, в чём дело? Вы получаете сверху указания помогать нарушителям? Или боитесь хулиганов? Или берёте взятки? Или, наконец, просто спите и желаете получать деньги, не работая?
Капитан опустил голову и ничего не ответил. На груди у него пестрели ленточки фронтовых орденов.
Потом я узнал, что все отделения милиции и все районы города соревнуются между собой — у кого меньше задержаний, протоколов и наказаний: это должно показать, что в Советском Союзе вступающий в коммунизм человек уже переделан новыми формами жизни в противоположность Америке, где количество преступлений растёт. Если при Сталине существование советского человека становилось нестерпимым вследствие соревнования властей в жестокости, то оно при Хрущёве стало нестерпимым вследствие соревнования в пассивности, в невмешательстве. Каждый милиционер, задержавший нарушителя, оказывался врагом своему начальнику и товарищам: ведь он завышает отчётность и снижает премии!
Это были удивительные годы…
Но общественные явления всегда динамичны. Меняются и общественные настроения. Первые годы правления Хрущёва население молчало, оглушённое речами, обещаниями и подкупленное добродушным видом мужика в украинской рубахе, как говорится, — человека из народа, своего в доску. Потом послышались ругательства. И, наконец, наступила третья форма реакции — насмешки. Песенка Хрущёва была спета, когда в глазах народа он превратился в коронованного шута, или, как говорилось в очередном анекдоте, виднейшего представителя юмористического направления в руководстве КПСС.
Народ, наклеив наследнику Сталина ярлык Кукурузника, насмешками не позволил ему развить и утвердить культ своей личности, подняв на смех кинокартину «Наш дорогой Никита Сергеевич».
Народ в кино поднимал шум при появлении на экране Фурцевой и не позволил Кукурузнику возвести на трон Екатерину Третью. Народ, бросавший в Никиту гнилые помидоры, не позволил ему остаться государственным человеком: в сотнях анекдотов его высмеяли как неуча, нахала и самодура.
Любопытно было наблюдать ступени, по которым спускались к нулевой отметке престиж и доброе имя Генерального секретаря ЦК КПСС.
Вначале его мероприятия считались ошибочными и вызывали критику; анекдоты этого периода показывают весёлое удивление населения. Убедившись в бессмысленности хрущёвских перестроек и вздорности обещаний, народ стал анекдотами выражать диктатору своё раздражение и недоверие, и, наконец, его престиж упал настолько, что в анекдотах он стал выставляться как вредная народу и позорившая страну личность. В анекдоте этого периода задавали вопрос: «Знаете ли вы, что “Аврору” рабочие хотят отбуксировать из Невы в Москву-реку?» — «Нет. А зачем?» — «Чтобы она дала второй залп по временному правительству!»
Вопрос персональный превратился в вопрос государственный.
Раздражал невиданный ранее дворцовый фаворитизм, при котором на первый план выдвигались проверенные ничтожества — Лысенко, Заглада и прочие очковтиратели, сытно питавшиеся в мутной воде около трона. Рядовые коммунисты волновались, что зять Хрущёва Аджубей с его ведома своевольничает и оттирает на задний план министра иностранных дел и даже ЦК, беспартийных возмущало, что Хрущёв громогласно бахвалится посевами на целине и потихоньку скупает урожай в Канаде, и пр.
Страна была наводнена слухами один нелепее и обиднее другого. Были ли эти слухи правдой — политически неважно, важно то, что слухи кочевали в народе и делали своё подрывное дело.
Никогда раньше наши радиостанции с таким ожесточением не глушили передачи из-за рубежа, и никогда в этих последних советские люди не находили столько горьких крупиц очевидной правды. Например, «Правда» с гордостью напечатала отрывок статьи английского газетного магната лорда Томсона о его поездке с Хрущёвым по стране в личном вагоне диктатора: в статье описывалось, как Хрущёв в украинской рубахе запросто выходил на станциях к людям и беседовал с ними. А несколько дней спустя лорд Томсон в английской радиопередаче протестовал, что «Правда» перепечатала только часть его статьи, а главное выпустила — о том, как роскошен был вагон диктатора и его личная, невидимая народу жизнь — еда, питьё и пр., что вскрывало сущность хрущёвской простоты как показухи и обмана.
Говорили, что Советский Союз пал до уровня центральноамериканских и негритянских республик, управляемых всякими проходимцами и их семьями на правах частных лавочек: называли стоящих у власти людей, которые вместе с Никитой женаты на сестрах и вкупе с зятем Аджубеем и прочими родственниками и друзьями управляют страной на семейных началах. Как раз в то время, когда Никита стал уверять, что наше поколение войдёт в коммунизм и будет жить при коммунизме, поползли слухи о голодных беспорядках, об оскорблениях обкомовцев стоящими в очередях женщинами, об отказе одесских портовых рабочих грузить на иностранные суда хлеб для вывоза, о кровавых событиях в Ростове, где секретарь обкома распорядился стрелять в толпу.
Газеты доказывали, что мы обгоняем Америку, а московские бабы стали закупать в запас крупу и соль: «Правде» никто не верил, потому что все помнили, как на её страницах утверждалось противоположное правде или утверждалось, а затем опровергалось: если «Сталин — это Ленин сегодня», а «Никита Сергеевич — верный ленинец», то кто же такой Ленин и в чём ленинизм?!
Великий разрушитель Хрущёв уничтожил и доверие народа к партии. Он довёл скептицизм до роковой черты необратимого состояния. Были взяты под сомнение самые основы идеологии и морали. Комсомольцы мне со смехом говорили, что марксизм и ленинизм устарели, и никто вообще не знает, в чем они заключаются.
— Нельзя полстолетия жевать одно и то же. Маркс и Ленин были хороши для своего времени, но наша эпоха, столь непохожая на все другие вследствие изменения условий существования, требует и своей особой, совершенно новой теории. Цепляться за марксизм и ленинизм просто нерационально и все, кто им прикрывается, своими действиями его опровергают: Сталин просто расстрелял бы Маркса и Ленина, если бы они попытались стать на его дороге и попробовали бы мешать замене сталинизмом их устаревшей теории и практики, а Хрущёв довёл бы обоих классиков до инфаркта своими извращениями их идей: не Палач и Кукурузник виноваты, а время! — разъяснил мне в парке МГУ какой-то случайно подсевший на скамеечку юнец с кипой учебников по физике.
— Маркс? Кто это? Не знаю такого. Мы не знакомы, — сумрачно надувшись и глядя в землю, ответил мне юнец с гитарой, бородой и волосами до плеч, видимо, тоже студент МГУ.
Каждая попытка подойти ближе к молодым вскрывала глубокую разницу в наших мироощущениях и воззрениях на жизнь: у меня было что-то, у них — ничего. Пустота.
— Извините, но ваш возраст выдают не морщины, а слова: вы безнадёжно устарели с вашими идеями, — сказала молодая девушка, недавно окончившая вуз.
— Вы — представитель наших проигравшихся отцов: посадили нам на шею Сталина и Хрущёва, сами их ругаете, а нас призываете их слушаться. Не хотим! Довольно обмана! Или мы сами найдем себе новые идеалы, или сгорим в атомном огне, но вы, старики, нам не пример и не учителя. Обгадились до макушки и уходите! — кричали молодые художники старому партийцу на одной из выставок в Манеже.
Культурные молодые люди и девушки демонстративно пьянствовали, подчёркнуто болтали слова протеста и «на зло» нарушали порядок. Рабочая молодёжь злобствовала. На товарищеском суде в нашем доме молокосос по фамилии Марочкин схватил Золотую Звезду на груди Героя Советского Союза полковника Карелина и шипел:
— За жестянку продался, а? Жиреешь на наши деньги и ещё нам лекции читаешь, как надо жить? Свои законы нам устанавливаешь? Не выйдет! Всех вас надо поскорее гнать в шею!
Боевой полковник побледнел как смерть и… и смолчал. Такое настало время. Старых бойцов осталось мало, а их, марочкиных, — сотни вокруг.
Пьяные студенты МГУ свалили дружинника нашего дома, полковника Лукина, в грязь, и один из них под общий смех стал коленом ему на грудь.
Милиция покрыла хулиганов, жена полковника отдала пиджак в чистку, и все успокоилось.
Этот же процесс развала, порождённый Хрущёвым, давал иные всходы. На фоне недостатка продуктов питания и промышленных товаров и в условиях хрущёвской безнаказанности грандиозно выросли взяточничество, продажа из-под полы, спекуляция и обман. «Работа налево» и «торговля налево» прочно вросли в быт среднего советского человека, моральное разложение пропитало все поры общественной жизни. Когда торговку перед нашей станцией метро поймали на обвешивании, она, улыбаясь, стала кричать толпе взволнованных покупателей:
— Товарищи, а кто теперь не ворует?! Все воруют — и я, и все вы! Каждый тянет, что может! Вот мой муж, к примеру, работает на заводе, они машины строят величиной с дом — так и он ворует. Каждый вечер тянет с завода то гвозди, то молоток. Теперь без этого никто не живёт, и обижаться тут нечего, товарищи мои милые!
Отсюда вырос антипод мрачному, грязному, бородатому юнцу — представительница советской торговли, жирная баба с некультурной намазанной харей, одетая в парчу дикого цвета и импортные сапожки, самодовольное животное, клоп, напившийся советской народной крови, обладательница богатой отдельной квартиры и мужа-инженера, автомобиля и молодого любовника, денег, растыканных на несколько сберкнижек, и партбилета, позволяющего в случае провала в одном ларьке безболезненно перекочевать в другой.
Пьяный юнец и наглая баба-торговка — это порождение хрущёвщины и созданной в стране обстановки безыдейности и безнаказанности. Пусть милосердный бог меня простит, покаюсь: сотни раз я добрым словом вспомнил Сталина и его время вдохновенного труда и строгой дисциплины! Вспомнил и пожалел, что все отрицательные явления сталинизма можно легко вернуть, но положительные — никогда. Идейное единство и энтузиазм потеряны безвозвратно.
Хрущев перед нашим народом и КПСС дважды виновен — за непродуманное разоблачение сталинщины и за хрущевщину.
Как известно, средний трудящийся человек на земле трудно переносит удар по своим убеждениям, еще труднее — по кошельку и совсем тяжело — по ежедневной кормёжке. Н.С. Хрущёв в начале своего правления принялся разрушать привычный образ мыслей советского обывателя, воспитанного на поклонении Сталину, от самодержавной воли которого якобы зависит его личное благосостояние.
Развенчание культа и образование идеологического вакуума в народном сознании объективно происходили в условиях заметного ухудшения международного положения; ослабление сталинского самодержавного нажима на братские страны социалистического лагеря немедленно привело в движение центробежные силы: первым отпал Китай, семисотмиллионное население которого являлось живой базой мощи антиимпериалистического содружества. То, что Мао Цзэдун является таким же выкормышем Сталина и его ошибочной политики, как Чан Кайши, и оба изменника служат живым воплощением угрозы, которую Сталин создал для будущего российского многонационального государства, простой человек не понимал и связывал разрыв с Китаем не с именем Сталина, а с бахвальством, слабостью и грубостью Хрущёва. Но интеллигентные люди сразу поняли исторический смысл этого события как начала распада красной лоскутной империи на националистические государства одной народности: многие говорили, что в случае следующей неудачной или тяжёлой войны России уготовлено будущее Австро-Венгрии, то есть внутренний взрыв и распад на части, а в случае нарастания внутреннего напряжения - судьба Великобритании, то есть постепенное отпадение окраин.
За Китаем из социалистического лагеря формально вышла Албания, а фактически Румыния. Уход последней из-под влияния Москвы резко усилил позиции Югославии, где Тито, мня себя главой государств «третьего мира», не мог не почувствовать, что при наличии глубокого недовольства в Чехословакии возникают объективные условия для создания Малой Антанты № 2, некоего объединения государств, которые, находясь между империалистами и коммунистами, смогут играть на противоречиях и успешно сосать двух маток.
Несмотря на молчание или наигранный оптимизм нашей печати, появление таких облаков на политическом горизонте ухудшило популярность Никиты, и его краснобайство дома и за границей стало вызывать раздражение.
Крепко ударив обывателя по голове, Никита Сергеевич приступил к дальнейшим мероприятиям по раскачиванию своего трона: дважды он предпринял жесточайшее ограбление народа, причём особенно больно ударил по карману наиболее нуждавшихся, — сначала «по просьбе трудящихся» была отменена выплата денег по «добровольным» займам, а затем произведён обмен денег из расчёта десять старых рублей за один новый рубль. Когда обмен был закончен, началась безудержная инфляция, и рубль новый по своей покупной стоимости упал ниже старого. Бабы в очередях рассвирепели.
Тогда начался третий акт хрущёвского лицедейства, начатого как скоморошья забава для народа и переросшего в народную трагедию: в результате бессмысленных перестроек и антинаучных экспериментов сельское хозяйство постепенно пришло в состояние хаоса, а потом — упадка. «Социализм — не колбаса», — провозгласил Кукурузник, и действительно, сначала со стола рабочего человека исчезла колбаса, а потом и кукуруза. Начались волнения, кое-где сопровождавшиеся демонстрациями возмущения голодных людей и ответными действиями правительства, пустившего в ход оружие.
Так как красная партийная книжечка помогала устраиваться, то молодёжь всё-таки шла в комсомол и в партию, однако не скрывая своего скептицизма, и видела ему подтверждение в отсутствии живой работы в комсомольских и партийных организациях: они окостенели, стали самообслуживающимися организациями верующих начётчиков и равнодушных кормушечников.
Призыв Хрущёва поднять целину был с энтузиазмом подхвачен, но вскоре выяснилась экономическая бессмысленность этой героической эпопеи, и в морально-политическом отношении она принесла такой же вред, как и в хозяйственном.
Каждую осень, возвращаясь с Кавказа через всю страну, я видел пустые ларьки на вокзалах, отсутствие колхозниц с местными продуктами, очереди за хлебом, горы пшеницы, сваленной в грязь и мокнущей под дождём, нескошенные поля, брошенную на полях технику, а на первой странице газет — улыбающееся жирное лицо с заплывшими глазками.
Приближение грозы чувствовали все, кроме самого Никиты. Вся окружающая действительность являлась издевательством над простым здравым смыслом, каждый человек понимал, что долго так жить нельзя и страна идёт к пропасти. Трон Кукурузника начал покачиваться…
я видел пустые ларьки на вокзалах, отсутствие колхозниц с местными продуктами, очереди за хлебом, горы пшеницы, сваленной в грязь и мокнущей под дождём, нескошенные поля, брошенную на полях технику,
Все это можно было увидеть и позже.
они окостенели, стали самообслуживающимися организациями верующих начётчиков и равнодушных кормушечников.
опять же, такое положение сохранялось и после Хрущева.
но вскоре выяснилась экономическая бессмысленность этой героической эпопеи
Тоже самое было и с БАМом.
Нужно еще добавить, что Хрущев поставил страну на грань ядерной войны с США, такого даже при Сталине не было.
Граф Толстой на поверку оказался простым дворецким.
В его откровениях из гроба почти все передернуто и перевернуто. Почти во всех случаях автор противоречит сам себе. Никаких пальцев не хватит, чтобы сосчитать логические и исторические несуразности графа.
Для того чтобы показать условия, при которых пришлось выкарабкиваться на поверхность жизни бывшим сталинским контрикам, без всякой вины сброшенным на самое дно, приходится волей-неволей описывать мелочи, из которых слагается повседневный быт среднего советского интеллигента.
Наше общество усилиями Сталина и Хрущёва уже давно расслоилось на хорошо оформившиеся и отчётливо отгородившиеся друг от друга бюрократические и имущественные группы, и быт академика и колхозника, члена ЦК и рядового рабочего так же разнится, как быт отдельных классов в любой другой стране, только с поправкой на нашу бедность и бескультурье, а также на идеологические словесные упражнения, которые несколько затушёвывают общую картину. Если добавить к этим неприглядным, а иногда и зловонным мелочам описание достижений в науке и военном деле и некоторые успехи в искусстве, то получилось бы объективное представление о советском образе жизни, которое можно было бы сравнивать, скажем, с картиной американского образа жизни. Но ходом моего повествования мне поставлена узкая, однобокая и неблагодарная задача — подача беглой хроники быта в моей квартире, доме и городском районе, и так как в нашей развивающейся стране быт тоже претерпевает непрерывные изменения, то я оговариваюсь, что описываю не советский быт вообще, а конкретные условия моего личного существования в Москве хрущёвского времени, когда мы обгоняли Америку и на четырёх ногах будто бы вползали в коммунизм.
Я возвращусь назад и расскажу кое-что о своей комнате и квартире, и начну эту историю с самого начала.
Основа существования человека — крыша над головой. Выше я рассказал о наших скитаниях и лишениях: в 1956 году после тревожной и голодной жизни в лагере у меня с Анечкой началась тревожная и полуголодная жизнь в Москве. Надо было во что бы то ни стало ускорить получение своей комнаты. Хлопоты взял на себя я. Пришлось ковылять по множеству учреждений, ибо в этом и суть советской административной системы, что много учреждений занимаются одним и тем же вопросом, все тянут, никто не берёт на себя ответственность, все увиливают от окончательного решения, а если и дают его, то отрицательное, но с указанием, что в других учреждениях можно сейчас же хлопотать дальше: это была система кормушек или громоздкое сочетание бюрократических ульев, где трудовые пчёлки прилежно жужжат с утра до вечера и в поте лица вырабатывают не мед, а бесполезные бумажки с номерами, печатями и резолюциями.
По вопросу о получении комнаты я «на всякий случай» одновременно состоял на учёте в Моссовете, в Городском отделе распределения жилплощади, в районном отделе и у полудесятка видных руководителей партии и правительства, которые имеют при себе штат секретарей и принимают и маринуют любые заявления, мороча голову миллионам людей и тем самым недурно обеспечивая видимость полезной работы. Приведу маленькие, но яркие примеры. После прибытия из-за границы в 1936 г. я получил две комнаты в избе на краю города, в Лихоборах, в переулке, где тогда строилась электростанция и поэтому всегда было грязно. Осенью я подал заявление, чтобы мне выдали во временное пользование пару казённых сапог. Заявление прошло по инстанциям путь от тов. Воробейника, старшины, заведовавшего каптёркой, до народного комиссара внутренних дел тов. Ягоды, из четвертушки бумаги превратилось в пухлую связку отношений с резолюциями, проделало обратный путь от наркома до каптёрки и было мне возвращено с резолюцией «Отказать». Это случилось через год, когда я уже жил в поселке Сокол в хорошей квартире нового дома и в сапогах не нуждался.
Второй пример. В начале шестидесятых годов в нашей ближайшей аптеке я увидел, как простой женщине, матери новорождённого ребёнка, выдают чужое лекарство (тёмную жидкость вместо белой) с равнодушными словами: «Ладно, и это хорошее». Анечка отругала меня, что я не вмешался. Потом мне самому выдали чужое лекарство — вместо горьковатого оранжевого рибофлавина какой-то белый безвкусный блестящий порошок, похожий на тальк. Равнодушно сунули жалобную книгу. В ней я нашёл вопли протеста и бурю ругательств, приписал от себя пару тёплых слов и послал книгу министру здравоохранения СССР.
В аптеке на похищение мною книги не обратили внимания. Министр СССР переслал её министру РСФСР, и тощая замусолённая книга, обрастая новенькими отношениями и резолюциями, поплыла по республиканским, областным, городским и районным аптечным управлениям, пока через полгода не проделала длинный путь обратно и не вернулась ко мне в виде толстой связки бумаг с нелепой резолюцией: «Случай грубого обращения с вами не подтвердился!»
Эта система обожает работу с огоньком, но на холостом ходу!
По поводу квартиры у меня осталось немало следов бюрократического творчества — расписок, копий, резолюций, номеров телефонов и прочее. Но я хочу описать две сценки, типичных для того времени. Мы жили на Ново-Басманной улице, а наше райжилуправление помещалось тогда позади Елоховской церкви, с той стороны, где на ночь становились троллейбусы. Дежурный водитель включал отопление и садился спать, положив на баранку руки и голову, а в салоне устраивались люди, желавшие утром попасть на приём к начальнику райжилотдела, полковнику в отставке и Герою Советского Союза, или к другим отставным полковникам, работавшим вместе с Героем в качестве инспекторов. Жаждущие встречи были с вечера переписаны и на рассвете, когда их выгоняли из троллейбуса, начинали перекличку по списку, шум и ссоры, а с приходом сотрудников вламывались в помещение и учиняли там потасовку, длившуюся до конца рабочего дня.
Я не знаю, как теперь ведётся приём граждан в райжилотделах Москвы, но в конце пятидесятых годов он напоминал рукопашный бой, где успех зависел в основном не столько от кулаков и горла, сколько от инициативы. Мне особенно запомнилась такая бытовая сценка: увешанный орденами безногий фронтовик, по-звериному рыча, костылём лупит Героя, тот осел под стол, прикрыв голову руками, и Золотая Звезда весело поблескивает из-под стола. А на столе — тощая женщина, истерически визжа, раскладывает выводок своих детей, младший из которых уже успел пустить струйку на служебные бумаги товарища начальника. Мне, больному и слабому, такие энергичные приёмы были не под силу, меня самого вытесняли из помещения вон, на улицу, и поэтому я старался нажимать на верхних этажах этого бюрократического сооружения: рядом с нашим двором находился райисполком, и я старался мёртвой хваткой схватить за горло самого председателя исполкома. Хе-хе! Схватить за горло… Это моими-то дрожащими руками! Пред исполкома был тогда товарищ Астафьев, мужчина необыкновенной толщины, с малиновой свиной мордой, которая, казалось, вот-вот лопнет от водки и сала. Чтобы попасть к нему на приём, нужно было становиться в очередь перед парадной дверью исполкома с одиннадцати вечера и зябнуть на ногах до утра. Утром это животное проползало мимо хвоста ожидающих и, ни на кого не глядя, вползало в здание, а за ним, давя друг друга, бежали уставшие и продрогшие просители.
Разговор был отменно вежливый, как повелось после смерти Сталина. Животное сидело и тяжело переводило дух, хорошенькая секретарша записывала указания, проситель стоял, дрожа от боязни упустить какую-нибудь мелочь.
— Что желаете, товарищ?
— Прошу комнату. У меня имеются такие основания…
— Аллочка, запиши: дать комнату. Какую хотите, товарищ?
— На втором этаже. Я парализован, а моя жена…
Животное было поймано на взяточничестве и воровстве, и поскольку оно находилось в списке номенклатурных партийных работников, его перевели в другое место для тех же целей — воровать, жрать и пить водку.
Позднее был пойман на спекуляции жилплощадью и упрятан от глаз московской публики шеф райживотного некий товарищ Бобровников — мосживотное покрупнее, то есть председатель Моссовета, большой любитель говорить речи о коммунизме и новом советском человеке. Наконец, был на этом же пойман заместитель Хрущёва, госживотное-гигант, товарищ Козлов, сослан на восток и там сгинул от инфаркта.
И в довершение чудною пейзажа последний мазок: в конце царствия Хрущёва народ в своей молве в тех же грехах обвинил и его самого, как любителя за народный счёт строить дачи и квартиры для себя, своих родственников и прихлебателей. Конечно, Никита Сергеевич не воровал, он просто-напросто искренне считал государственное добро своим собственным, а человек, как известно, не может воровать у самого себя! Многим позднее выяснилась и причина самоотверженности бравых полковников из райжилотдела: когда наш дом выстроился, то все они отхватили себе по многокомнатной отдельной квартире и живут припеваючи рядом с нашей комнатушкой. Мы — соседи, я встречаю полковников ежедневно, вспоминаю елоховские сражения и вздыхаю, что-то шепчу себе под нос, но шепчу тихо, и никто из проходящих мимо ничего не слышит.
Как известно, средний трудящийся человек на земле трудно переносит удар по своим убеждениям, еще труднее — по кошельку и совсем тяжело — по ежедневной кормёжке. Н.С. Хрущёв в начале своего правления принялся разрушать привычный образ мыслей советского обывателя, воспитанного на поклонении Сталину, от самодержавной воли которого якобы зависит его личное благосостояние.
Кому известно, что средний трудящийся (кстати, что это такое?) т р у д н о переносит удар по своим убеждениям?
Почему именно трудно? Почему автор усмотрел у обывателя какие то особые убеждения, которые разрушил Хрущев? В чем они заключались у среднего рабочего и среднего колхозника в середине 50-х годов, да и позже?
Советский средний трудящийся почти никогда не жил сытно и богато, поэтому недостаток продуктов, который появился в начале 60-х годов (и то не во всех районах СССР), конечно, раздражал людей, но не радикально.
А последняя фраза в этом абзаце о чем говорит? Что хотел сказать автор? Что не надо было разрушать образ подневольного и бесправного раба?
Как-то утром я пошёл купить рыбу. На крыльцо магазина выполз пьяный рабочий, ухватился за дверь, чтобы не упасть, и начал орать: — Коммунисты? Кто это такие? Гады! Кровососы! Коммунистов надо стрелять, как гитлеровцев!!! Два офицера КГБ стояли и курили, ожидая своих жён, очевидно, покупавших рыбу. Повернули голову на крик, прислушались и стали разговаривать дальше.
В 60-м году мне было уже одиннадцать лет и я вырос в коммунистической до мозга костей семье. Но вырос не в вакууме, а гуще своих сверстников, детей обычных людей. Такой выплеск эмоций был вообще невозможен ни при Хрущеве. ни позже. Этого человека немедленно бы задержали с целью выяснения личности, и за антисоветскую пропаганду дали срок. Ужэ коль выстаки бульдозером сносили, то что такое какой то пьяный мужик?
Откуда автор узнал, что это стояли два офицера КГБ? По форме особой?
В ней я нашёл вопли протеста и бурю ругательств, приписал от себя пару тёплых слов и послал книгу министру здравоохранения СССР.
Кто мог отдать простому покупателю книгу жалоб и предложений? Да и существовала ли в начале 60-х такая книга в аптеках?
Даже если эта книга и была и автору удалось ее выкрасть, то это показывет, что автор банальный сутяжник. Не все рецепты аптекари путали, не все лекарства фальсифицировали.
Хрущев конечно был чудак, но и другие генсеки не лучше и не хуже. Проблема в экономической системе так называемого "социализма", которая обрекала народ на бедность и дефицит потребительских товаров.
Хрущев конечно был чудак, но и другие генсеки не лучше и не хуже. Проблема в экономической системе так называемого "социализма", которая обрекала народ на бедность и дефицит потребительских товаров.
В том то и дело, и автор при его должной образованности (все таки граф и разведчик) сам противоречит себе, подчеркивая, что Хрущев замахнулся на гигантскую политическую и бюрократическую систему.
Которую не смогли сломить ни Брежнев, ни Андропов, ни Горбачев, ни Ельцин, ни Путин. Скорее система сломит любого реформатора.
Косвенно автор подтверждает эту мысль в каждом абзаце своих стенаний. Назвать их мемуарами не поворачивается язык.
Которую не смогли сломить ни Брежнев, ни Андропов, ни Горбачев, ни Ельцин, ни Путин.
Есть очень большая разница между СССР и современной РФ. Мы имеем экономическую и информационную свободу, которой и следа не было в совке. Отчасти и политические свободы все еще существуют. Поэтому современный режим более благоприятен для народа, хотя его функционеры не симпатичней советских.
Хрущев конечно был чудак, но и другие генсеки не лучше и не хуже. Проблема в экономической системе так называемого "социализма", которая обрекала народ на бедность и дефицит потребительских товаров.
Тем не менее - при Брежневе перестали снижать расценки рабочим, стали вкладывать немалые средства в сельское хозяйство, производство товаров народного потребления, первое время народ стал жить заметно лучше. Потом уже все вернулось - дефицит, блат, коррупция.
Хрущев конечно был чудак, но и другие генсеки не лучше и не хуже. Проблема в экономической системе так называемого "социализма", которая обрекала народ на бедность и дефицит потребительских товаров.
Тем не менее - при Брежневе перестали снижать расценки рабочим, стали вкладывать немалые средства в сельское хозяйство, производство товаров народного потребления, первое время народ стал жить заметно лучше. Потом уже все вернулось - дефицит, блат, коррупция.
И при Хрущеве был рост благосостояния - хотя бы массовое жилищное строительство для пролов, которые при Сталине обитали в коммуналках и бараках. Крестьянам Хрущев позволил свободно уезжать в город, что существенно повысило их доход. В личном плане Хрущев был не очень симпатичен - позволял себе пьяным появляться на людях, не мог себя контролировать. Но народ потешался и над Брежневым, и над всеми остальными советскими лидерами.
Приближение грозы чувствовали все, кроме самого Никиты.
Возможно эта жирная "украинская" свинья и не чувствовала (чему я охотно верю, т.к. он в тот момент когда его снимали с должности в ЦК разговаривал из Сочи с космонавтом находящимся на орбите - наблюдал по ТВ), но то, что и остальные "чувствовали" как-то не верится. Я не чувствовал и в Брежневе новую смену не видел. Когда объявили - воскрес ожиданиями, т.к. появилась масса экономических предложений по изменению практики оплаты труда, но весьма скоро их притушил Косыгин - тарифная система оплаты труда останется основой. На повышении цены за водку вся эта "брежневская революция" и закончилась... Но за это "переворотное" время появилась масса интересных книг об устройстве экономической жизни "у них".
Автор этих мемуаров мне не нравится. Он смотрит на ту нашу жизнь совсем не как историк, а как г-н К-49, но даже ему он не нравится. Мужик обижен - жизнь так бурно начиналась, графом Толстым стал и так постыдно заканчивается в очередях к мелким "небожителям", но и ему удалось отхватить кусочек от их пирога и поселиться в одном доме с ними. У меня он уважения не вызывает - слишком озлоблен. Надеялся сам вершить судьбы людей, а оказалось, что его судьбой распоряжаются другие, более удачливые... Автор не лишён таланта бумагомарательства, но не тот путь избрал по жизни. Некоторым его свидетельствам можно верить, но он слишком предвзят - не на то рассчитывал.
Мне очень понравился пассаж про кукурузу и указания в сельском хозяйстве. Про опытные кадры в райкомах и МТС тоже очень понравилось.
Дело в том, что мой отец работал в райкоме и я часто с ним ездил по деревням Нечерноземья. Никакой батя не был специалист, он был бывший армейский политработник. Всех секретарей я тоже знал, и некоторых работников райкома тоже знал. Жил с ними в одном доме. Не было среди них никого с опытом агрария. Это были обычные функционеры-ретрансляторы чужой воли.
Желая выслужиться и не огорчить начальство, они зачастую пытались выдать за желание любой чих начальства. Чихнул на одном конце страны Хрущев, а на другом уже утерлись.
То же и с кукурузой. Наше извечное раболепие чуть не загубило нужное дело. Я хорошо запомнил первый урожай кукурузы в Марийской АССР. Стебли два метра, початки с руку, корма на зиму коровам завались, план выполнен. Все ахнули. Ну, Хрущ! Ну голова! А на следующий год кукуруза из за дождей не поднялась выше полуметра, и все. Сразу Хрущ стал ду"раком.
МТС паразитировали на нуждах колхозов. Фактически было сделано все правильно технику и спецов надо было отдавать на места, но нужно было на первых порах этой техникой как то маневрировать. Пока промышленность не завалила село тракторами, машинами и комбайнами. Можно согласиться, что с роспуском МТС можно было подождать год-два. Но ведь на местах обкомы и райкомы тоже шестерили. А потом обвинили в своей угодливости Хрущева.