...Одно из самых ярких событий, повлиявших — как стало ясно позднее — на историю Франции, произошло в 10 часов вечера 23 ноября 1407 г. на улице Барбет в Париже. Людовик Орлеанский, регент при душевнобольном брате, Карле VI, был убит неизвестными в масках.
На следующий день состоялись похороны. Парижане герцога не любили. Как свидетельствует хронист Жан де Монстреле, они «хотя и надели траур, но про себя говорили: “Да будет благословен тот, кто это совершил!”».
Секретарь Парижского парламента Николя де Бэ бесстрастно и кратко писал в своем «Дневнике»: «Как странно, что тот, кто еще вчера был наделен столь большой властью и почестями, сегодня нашел столь неожиданный и бесславный конец».
Похоже, при всей значительности это событие не вызвало бурной реакции в городе. Поговаривали, будто герцог пал жертвой своих любовных похождений. Но парижский прево, энергично взявшийся за расследование, решил проверить версию политического убийства.
25 ноября, после доклада Королевскому совету о ходе расследования, он обратился к принцам с просьбой позволить допросить их слуг.
Герцоги Беррийский и Бурбон сразу же дали согласие, Иоанн Бесстрашный (герцог Бургундский) не ожидал такого поворота дела. В сильном волнении он встал и сказал, что это он, видимо по наущению дьявола, приказал своим людям убить герцога. Все были настолько потрясены, что совет тотчас разошелся, но вечером собрался вновь во дворце герцога Беррийского, куда Иоанна Бесстрашного уже не пустили. Тогда тот спешно покинул Париж в сопровождении лишь шести спутников.
Единственное, на что решился совет, это организовать погоню, которая явно не спешила догнать беглеца, и объявить о случившемся по городу («на папертях церквей и под барабанный бой на перекрестках»). Позже герцога Бургундского исключили из Королевского совета.
Достигнув границ своих владений, Иоанн Бесстрашный успокоился. Увидев, что жители городов Пикардии и Фландрии встречают его как героя, он — после консультации с советниками — отклонил предложенную ему версию убийства с целью самообороны и объявил себя спасителем королевства от тирана. Эта трактовка была изложена в письмах, разосланных из Гента по городам Фландрии, Бургундии и Франции. При этом герцог через своих людей постоянно осведомлялся о состоянии умов в Париже. Теперь он мог убедиться, что многолетняя политика Бургундского дома принесла плоды.
В борьбе за власть и влияние Филипп Смелый, а затем и Иоанн Бесстрашный старались заручиться поддержкой парижан. Они взяли на себя роль поборников реформ, используя постоянное недовольство горожан действиями королевской администрации. Парижане считали королевских чиновников продажными дармоедами (современные исследования, впрочем, показывают, что администрация была дешевой и эффективной).
Большое впечатление произвели отказ Филиппа Смелого от доли, причитавшейся ему от сбора тальи, и призыв «не обременять бедный народ поборами». В анонимном «Дневнике парижского буржуа» говорится, что во время военных столкновений в 1405 г. разъезжавшие вокруг Парижа вооруженные бургундцы «ничего не брали, не заплатив».
Бургундские герцоги имели приверженцев в парламенте, в муниципалитете, в университете, среди галликански настроенного духовенства. Однако при жизни Филиппа Смелого парижане предпочитали не вмешиваться в распри герцогов.
Иоанн Бесстрашный усилил нажим; в университете всё громче зазвучали голоса «молодых докторов» — Жана Пти, Пьера Кошона, Пьера-о-Бефа, получавших жалованье из бургундской казны; чтобы привлечь к себе знатных буржуа, купцов привилегированных корпораций; бургундский герцог попытался заручиться поддержкой мясников парижских боен. Это была богатая и влиятельная корпорация, которая, однако, была обделена властью. Мясникам посылали бочки с бургундским вином; такие же знаки внимания оказывали университету и муниципалитету.
Париж всё определеннее склонялся на сторону герцога. Конечно же, причина успеха крылась не только в ловкости Иоанна Бесстрашного: под властью бургундских герцогов оказались все важнейшие для парижской торговли земли — верховья рек Парижского бассейна, Фландрия, города на Сомме.
На переговорах между Иоанном Бесстрашным и герцогом Беррийским в январе 1408 г. в Амьене герцог Бургундский добился разрешения прибыть в Париж, чтобы оправдаться перед королем. До начала переговоров герцог продемонстрировал свою военную силу и поддержку горожан — его приветствовали толпы амьенцев. Тогда же к нему прибыла группа университетских магистров, среди которых был нормандский теолог Жан Пти. В Амьене, видимо, и был составлен текст «Оправдания герцога Бургундского» в первой редакции.
28 февраля герцог прибыл в Париж с большой свитой. Ему, мятежнику, осужденному Королевским советом, парижане устроили торжественную встречу, приветствуя его криками «Ноэль!». Иоанн Бесстрашный стал хозяином положения в столице.
Он тщательно готовился к процедуре оправдания, ибо не собирался выступать в суде как обвиняемый. Он искал место для проведения этой церемонии, отказался от Лувра — покинутой королевской крепости, от зала Дворца правосудия; выбрал новый дворец Сен-Поль, освященный присутствием короля (правда, тот не явился на процедуру по болезни).
Герцог оставил в зале открытой лишь одну дверь, куда пускали по приглашениям. Кроме аристократов, высшего духовенства, депутатов от города и университета, многие парижане сумели проникнуть во дворец без приглашения, утверждая, что они — свита герцога или члены депутаций. Сам Иоанн Бесстрашный вошел последним.
Все заметили, что под роскошной верхней одеждой на нем были надеты латы — он выступал перед Королевским судом не безоружным, следовательно, это не суд.
Герцог предоставил слово Жану Пти, который произнес свою знаменитую пятичасовую речь. Он аргументировал законность убийства тирана, опираясь на примеры из Библии, на авторитет Аристотеля, Августина, Иоанна Солсберийского, Фомы Аквинского. Затем перечислил злодеяния герцога Орлеанского — разврат, казнокрадство, провалы во внешней политике. Якобы герцог Орлеанский замышлял извести короля при помощи черной магии — одним словом, тиран, убийство которого законно. Новизна речи заключалась не в теоретическом обосновании допустимости политического убийства (идеи тираноборчества носились в воздухе) и не в обвинениях в адрес убитого. Новым оказалось столь прямолинейное использование силлогизма в политической борьбе.
Жан Пти, кажется, уступал — интеллектом, красноречием и авторитетом — старшим коллегам, но был более, чем они, предан герцогу, а главное, став известным благодаря страстным нападкам на авиньонского папу Бенедикта ХIII, завоевал большую популярность в университете.
Иоанн Бесстрашный выбрал для оправдания воинствующую посредственность — и не ошибся в выборе. Монстреле писал: «В Париже велось много разговоров как среди принцев, баронов и дворян, так и среди духовенства и простолюдинов... Были разные мнения... Те, кто держал сторону герцога Орлеанского, говорили, что все обвинения ложные, те, кто был за бургундцев, утверждали обратное. Но не нашлось никого столь смелого, чтобы возразить хоть что-нибудь, так как сказанное было приятно слушать всему простому люду королевства».
Текст «Оправдания...» был размножен. В келье Жана Пти собрались студенты, переписавшие его в нескольких экземплярах. О популярности «Оправдания...» свидетельствует обилие дошедших до нас рукописей. Позже декан факультета теологии показал на следствии, что к нему эту рукопись принесли для прочтения только на одну ночь.
Герцог добился от Королевского совета благоприятного решения, но вскоре вынужден был уехать из Парижа для подавления мятежа в Льеже. В конце августа в Париж вернулась королева, затем — Карл, сын герцога Орлеанского, и его вдова.
11 сентября 1408 г. в том же дворце Сен-Поль аббат де Серизи произнес торжественную речь, где по всем пунктам опроверг Жана Пти. Аббат не был чужд гуманистическим веяниям, обладал изящным стилем и умел толковать тексты источников. Но отметим, что сохранились лишь два списка этой речи — успех аббата был несравним с популярностью его противника.
Герцог Бургундский вызвал Жана Пти, чтобы тот составил опровержение. Впрочем, герцогу оно не понадобилось — в ноябре он вновь вступил в Париж и надолго стал там хозяином положения, готовясь к войне с орлеанистами (теперь их стали называть арманьяками — по имени графа Бертрана Арманьяка, лидера этой группировки).
Сохранившийся текст «Опровержения...» производит тяжелое впечатление. Жан Пти повторял какие-то сплетни и обвинял оппонента во всех смертных грехах. Труд, написанный по-французски и, следовательно, рассчитанный на широкую публику, был неудобочитаем и перегружен схоластической лексикой.
Для нас, впрочем, интересен тот пассаж, где Жан Пти объясняет, почему герцог Бургундский действовал сам, не обращаясь в королевский суд. Помимо прочего указывается на «общее мнение» и «общий глас», свидетельствовавшие, что герцог Орлеанский — тиран и достоин смерти. В особенности отмечается мнение университета, народа Парижа и всего королевства.
Это было последнее сочинение Жана Пти — вскоре он умер. Но его «Оправдание...» еще долго фигурировало в бурных событиях того времени.
*
Герцог Бургундский укрепил свои позиции в Париже и в королевской администрации. Новый муниципалитет (герцог добился полного восстановления прав парижского муниципалитета, упраздненных после восстания майотенов, в 1384 г.) состоял теперь из его сторонников. Всё больший вес в городе приобретали отряды мясников; их в Париже называли кабошьенами — по имени одного из руководителей — живодера Симона Кабоша.
Эти отряды вели бои с арманьяками, опустошавшими окрестности города. На арманьяков и их «пособников» распространили действие старой буллы Урбана V, отлучившей от Церкви разбойников.
На Штатах, собранных в феврале 1413 г., королю была подана «Ремонстрация университета и города». В этом документе содержался план преобразований королевского управления, развитый позже в знаменитом «Кабошьенском ордонансе» от 30 мая того же года.
Тем временем в Париже всё большее число чиновников, а позже богатых горожан, придворных, священников объявлялись пособниками арманьяков и облагались чрезвычайными налогами. Несколько раз толпы вооруженных горожан арестовывали чиновников и придворных.
Карл VII
Восстание явно выходило из-под контроля герцога Бургундского — это стало ясно после осады Бастилии толпой горожан, захвата королевского дворца и арестов людей, которым герцог обещал безопасность. Был казнен парижский прево Пьер Дезэссар, сдавшийся под честное слово Иоанна Бесстрашного. Угроза казней нависла над придворными.
Но 3—4 мая в Париже победили представители умеренного течения, сторонники примирения с арманьяками. Кабошьены бежали из города, герцог Бургундский вскоре уехал в свои владения, а в Париж вернулись вожди арманьяков.
Уже в сентябре был отменен «Кабошьенский ордонанс». Тогда же Церковь откликнулась наконец на просьбы Карла Орлеанского, сына убитого герцога, и начала расследование по поводу сочинения Жана Пти. Инициатива исходила от епископа Парижского и канцлера Жана Жерсона.
Разбирательство шло медленно: в университете многие симпатизировали Иоанну Бесстрашному или боялись его, многие разделяли доводы Жана Пти — ведь и сам Жерсон ранее высказывал тираноборческие идеи.
Несколько раз запрашивали мнение отдельных факультетов и наций университета; свои позиции неоднократно письменно излагали доктора теологии и канонического права. Комиссия тщательно выявляла возможные разночтения между копиями «Оправдания...». Лишь 25 февраля 1414 г. на паперти собора Нотр-Дам были сожжены тексты Жана Пти.
Однако это осуждение распространялось лишь на территорию парижского диоцеза — на соборе в Констанце Жерсон не смог добиться полного осуждения доктрины Жана Пти, равно как и учений Виклифа и Яна Гуса: слишком сильно было сопротивление сторонников герцога Бургундского. Удалось осудить лишь некоторые общие положения об убийстве государя частным лицом без суда, но не конкретное сочинение. Вопрос этот в конце ХVI — начале ХVII в. вновь вызовет яростные споры...
Позиции французской делегации на Констанцском соборе были подкреплены новыми акциями в Париже: после ареста и высылки 40 университетских докторов, связанных с Иоанном Бесстрашным, в ноябре 1416 г. состоялось еще одно осуждение сочинения Жана Пти. Всё это происходило на фоне того, что историки называют «арманьякским террором». В Париже постоянно раскрывали заговоры, была установлена мелочная полицейская опека над горожанами, нарушались права муниципалитета и привилегии города.
В мае 1418 г. очередной заговор удался — Париж открыл ворота отряду бургундцев. Был убит граф Арманьяк, коннетабль Франции; начались избиения и аресты его сторонников. Летом того же года в Париже произошло несколько страшных бунтов, перед которыми бледнеют ужасы Варфоломеевской ночи.
В августе 1418 г. университет отменил все постановления, принятые за последние пять лет и направленные против герцога Бургундского. Вскоре специальным решением осуждение труда Жана Пти было аннулировано...
Выбирая подходы к изучению феномена общественного мнения, придется отказаться от самых крайних и самых удобных утверждений. После Тенниса уже нельзя закрыть глаза на известную проблематичность использования термина общественное мнение в средневековом контексте, но нет и достаточных оснований, чтобы априорно отметать возможность его применения.
Основные логические модели, определяющие направление поисков решения данной проблемы, могут быть следующими.
1. Общественное мнение — онтологическая реальность, присущая всем типам общества. Ведь везде как-то регулировались отношения в системах власть—общество и индивид—группа—общество.
2. Общественное мнение отражает специфические черты общества того или иного типа. В зависимости от способа актуализации мы можем говорить о типе общественного мнения. Например — об особом, средневековом общественном мнении.
3. Общественное мнение — порождение нового времени. А тот феномен, с которым мы столкнулись в Париже ХV в., нуждается в ином наименовании — например, общинное мнение.
4. Общественное мнение как постоянный институт появляется лишь в новое время. Но мы вправе искать его истоки в некоторых средневековых ситуациях. Например, в условиях политической борьбы партий в городах (гвельфы и гибеллины, хуксы и кабеляусы, бургиньоны и арманьяки).
Стоит прервать перечень возможных гипотез — ввиду их очевидной амбивалентности. Даже нашего скромного парижского материала достаточно, чтобы подкрепить любую из них, убедиться в их равной справедливости — а следовательно, и в недостаточности.
Не поможет здесь и бритва Оккама — мы в любом случае умножаем новые сущности или изобретаем новый термин для того, что мы всё равно для себя называем «общественным мнением», или вводим наше понятие в мир, не знакомый с ним.
*
Впрочем, было ли понятие общественное мнение полностью чуждо средневековью?
Слова opinio и даже commune opinion встречались с XII—XIII вв. Было имплицитное понимание важности общественного мнения (здесь и далее, оговорив условность словоупотребления, позволю себе обходиться без кавычек). В частности, очевидно, что в начале XV в. парижане и их лидеры постоянно корректировали свое поведение с учетом оценки их действий социальной средой. Видимо, решение проблемы следует искать, внимательно вчитываясь в язык политической культуры эпохи.
Замечу только, что отсутствие четкой общепринятой формулировки понятия еще не означает ни отсутствия явления, ни отсутствия его осмысления культурой. Ведь ничего похожего на термин opinion publique нет и в самой «Энциклопедии» — а это был период триумфа «публики», когда над проблемами общественного мнения задумывалось большинство энциклопедистов.
Но развернутой, общепринятой теории общественного мнения в сущности нет и у нас. Это, наверное, к лучшему. Хуже, что мы не выработали терминов, которые обозначали бы структуру общественного мнения, его виды. Как назвать виды мнения, не соответствующие современной трактовке термина общественное мнение? Как отличить мнение всего общества от мнения его сегментов? Говорят же социологи об общественном мнении жителей поселка, работников предприятия. Большинство споров происходит именно из-за дефицита терминов.
Общественное мнение остается загадкой. Что, впрочем, не мешает различным почтенным и не очень почтенным организациям заниматься анализом общественного мнения, разрабатывать методики. Это происходит от того, что общественное мнение — данность всегда сугубо конкретная, настолько эмпирическая, что ее можно изучать и без специальной теории, но обязательно в конкретных проявлениях, будь то общество XX столетия или XV в.
Ограничусь тем, что обозначу основные компоненты феномена, условно названного нами общественным мнением.
*
Общественное мнение следует отделить от иных проявлений или состояний общественного сознания. Представления о рыцарстве, бытующие в обществе, сами по себе еще не есть общественное мнение. Но сквозь эти представления оценивалось поведение рыцарей в битве при Пуатье. Собственно, оценка и была общественным мнением, которое, в свою очередь, определило некоторые изменения в коллективных представлениях о рыцарстве.
Для функционирования общественного мнения необходима шкала стереотипов, коллективных установок. Сюда входят и элементы идеологии, и то, что сейчас называют менталитетом, и ценностные ориентации, сознательные модели действительности и бессознательные комплексы, обладающие разной степенью устойчивости и неодинаково распространенные в обществе. Для нас важно лишь то, что стереотипы существуют еще до того или иного события.
Поведение чиновников в Париже XV в. оценивалось согласно клише: они воруют, а государственное управление неэффективно. Поэтому требования реформ, поддержанные бургундскими герцогами, и новые обвинения в казнокрадстве падали на благодатную почву. Столь же подготовленным было и обвинение герцога Орлеанского в черной магии: общество жаждало разоблачения колдунов.
Да и как же еще можно было трактовать эксцентричное поведение непопулярного герцога и таинственную, а потому зловещую фигуру близкого к нему рыцаря-чернокнижника Филиппа де Мезьера, если короля в расцвете сил настигла необъяснимая болезнь?
Роль стереотипов достаточно активна: они часто предопределяют оценку события, но сами при этом могут неожиданно и радикально измениться после обработки события общественным мнением.
Объектом общественного мнения, его предметом может быть любое событие в самом широком смысле этого слова: человек, его поведение или высказанная идея, политическая акция — всё, что подкрепляет или опровергает его имидж.
Специфическим объектом был лидер общественного мнения — человек, чьи действия постоянно находились в фокусе оценок. Прежде всего — сам король. Например, все источники отмечают, что король надел белый колпак (символ бургиньонов) во время торжественной мессы в мае 1413 г., приводят отдельные фразы короля, описывают его жесты. Лидером общественного мнения, безусловно, был и Иоанн Бесстрашный. «Парижский буржуа», судя по его дневнику, испытывал явный душевный дискомфорт, если не имел известий о герцоге более двух недель.
Видимо, требовался и антигерой общественного мнения: например, герцог Орлеанский, а после его смерти — коннетабль Франции, герцог Беррийский и другие вожди арманьяков. «Парижский буржуа» не упускал случая отметить такую мелочь, как несправедливое судейство герцога Беррийского на рыцарском турнире 1414 г.
В «Дневнике парижского буржуа» ощущается напряженное внимание ко всем поступкам антигероя. Принцип его оценки прост: «Каждое лыко в строку», — но грань между героем и антигероем была очень зыбкой.
*
В перечисленных примерах роль лидера была предопределена, коль скоро речь шла о сакральных фигурах короля и принцев крови. От успехов или просчетов лидера зависел лишь знак, с которым он оценивался общественным мнением, выступая то в роли дурного советника короля, то в роли принца-заступника. Веком раньше на это харизматическое место претендовал Карл Наваррский, а во времена религиозных войн — герцоги Гизы.
Но, кроме них, на гребне политических событий появлялись и временные лидеры — живодер Симон Кабош, проповедник Эсташ Павильи, прево Пьер Дезэссар, палач Капелюш. Их положение было менее стабильным, и их оценки легче меняли свой знак. В период пика популярности все их действия подвергались столь же постоянной оценке, что и поведение принцев.
Чего стоит один лишь жест зачинщика погромов 1418 г. палача Капелюша, протянувшего руку, чтобы поздороваться со «свояком» — герцогом Бургундским. Лидером могла быть и целая корпорация, окруженная харизматическим ореолом, — университет, парламент.
Объектом общественного мнения легко становилась высказанная идея. Подобными объектами становились и мистифицированные события, и ложная информация, особенно если общественное мнение находилось в возбужденном состоянии. Например, в августе 1418 г. во дворце герцога Бурбона толпа обнаружила штандарт с изображением огнедышащего дракона. Это вызвало особую ярость. Видимо, парижане усмотрели геральдическое родство дракона со львом или леопардом английского герба, а вернее, с гербом принца Уэльского. «Смотрите, — кричали парижане, — это знамя английский король послал арманьякам
в знак той погибели, которую они нам готовят!»
«Обезумев, толпа носилась по городу, убивая всех без разбора», — писал «Парижский буржуа».
Нам трудно определить, что может стать объектом общественного мнения и какую реакцию этот объект вызовет. Зачастую это не могут предсказать и современные манипуляторы общественным мнением. Но в политике Иоанна Бесстрашного мы видим явное стремление подбирать объекты: в определенной последовательности парижанам подавались события, идеи, жесты — такие, например, как бочки бургундского вина, адресованные муниципалитету, докторам и кабошьенам.
Арманьяки в силу каких-то причин так и не сумели овладеть этим искусством на уровне управления городом.
*
Для функционирования общественному мнению необходима информация об объекте. Роль информации огромна и, конечно, не сводима лишь к механической передаче сведений. Потенциал ее воздействия может превосходить кажущуюся реальную значимость объекта.
Информация может быть спонтанной — в источниках постоянно встречаются слова, слухи, шушуканье, ропот. Но, конечно, мы лучше осведомлены об информации, направленной по определенным каналам. Сюда относятся различного рода тексты, письма, сообщения.
В конце 1407 г. герцог Бургундский из Гента рассылает по городам письма с изложением своей версии событий; вспомним, как быстро была размножена речь Жана Пти и как широко она разошлась в списках.
Важнейшим каналом информации были устные официальные сообщения — королевские распоряжения зачитывали в специальных местах — на перекрестках, на рынках, оглашались в церквах — с кафедр и на папертях. Так было объявлено, например, о преступлении герцога Бургундского.
Живое слово проповедника с успехом выполняло роль средств массовой информации и порой быстро изменяло политические настроения горожан. Жан Жерсон и Жан Пти собирали тысячные аудитории; проповеди Эсташа Павильи весной 1413 г. вдохновили парижан на штурм Бастилии и осаду королевского дворца.
Позже, в 1429 г., брат Ришар, «парижский Савонарола», как его окрестили историки, своими проповедями на кладбище Невинноубиенных перетягивал симпатии горожан на сторону короля и Орлеанской девы, что вызвало незамедлительную реакцию парижских властей.
Роль этого канала информации хорошо осознавалась властями, пытавшимися установить контроль над проповедями.
В этом огромную роль играл университет — ведь большинство проповедников были его членами. В октябре 1411 г. правительство, приняв важное постановление против арманьяков, обратилось к университету: «Вы опубликуете сие, и будете торжественно произносить во время проповеди, и велите делать это вашим подданным в Париже и в иных городах королевства, как вы делаете по обычаю».
А вот другой пример из королевского ордонанса: «Некоторые подданные дорогой дочери нашей [L’Universite — Alma mater — женского рода] — университета — вывешивают некие писания в церквах Парижа и других городов, что будоражит народ; собирают народ и самовольно произносят опасные речи, что может привести к тяжелым последствиям для нас, нашего королевства и общего блага».
Информация не обязательно была текстовой — письменной или устной, провозглашенной с кафедры или нашептанной на ухо. Существовал язык символов — жестов, поступков и т.д. Достаточно вспомнить процедуру оправдания герцога Бургундского.
Очень важен был выбор языка информации. В тот период, когда культурное единство городской общины не было столь сильно нарушено, как в последующие столетия, с языком символов, как правило, недоразумений не возникало. С текстами дело обстояло сложнее.
Страстный оратор Жан Пти имел успех в университетской аудитории, но оказывался беспомощен, адресуясь к широкой публике с ответом аббату Серизи. Своим бурным успехом его речь 8 марта 1408 г. обязана лидеру и творцу общественного мнения — Иоанну Бесстрашному.
Форма могла сильно искажать содержание. Так, положения о взаимозависимости сословий и об ответственности короля перед народом, высказанные Жерсоном в проповеди «Vivat rex!», в одном из многочисленных сокращенных переложений стали удивительно похожи на тезисы Жана Пти.
Университетские магистры понимали неизбежность искажения информации при ее тиражировании и популяризации (ошибки переписчиков — бич догутенберговской цивилизации). Когда Жерсон заявил о необходимости осудить 10 тезисов о тираноубийстве, ему возразили в университете, что мысли Жана Пти не могли быть столь прямолинейны, что необходим текстологический анализ всех копий и вариантов «Оправдания...».
Мы убедились, что в Париже XV столетия отношение к событиям, их оценки самыми различными группами, взаимопереплетаясь, образовывали некую систему, к которой приложиґм термин общественное мнение. Вспомним, однако, что другое определение говорит об общественном мнении как о «состоянии массового сознания».
О массовом сознании применительно к XV в. я, пожалуй, не решусь говорить: ведь массовое сознание есть сознание общности атомизированной, неопределенной, вероятностной, образованной ситуативным способом. Массовое сознание принято характеризовать такими словами, как рыхлость, пористость, противоречивость, склонность к быстрому изменению оценок.
Итак, термин всё же некорректен? Да, но общественного мнения как opinion publique (мнение публики, а не народа, не толпы) не было ни в XVIII, ни в XIX в. Opinion populaire (мнение народа) является рыхлым, противоречивым, переменчивым, иррациональным, — утверждали мыслители XVIII в., тогда как opinion publique опирается на разум, оно стабильно в оценках и принятых решениях; это мнение свободно мыслящих людей обладает суверенитетом, является высшим арбитром в государстве и обществе. Значит, эпоха, давшая миру понятие opinion publique, имела в виду нечто другое, чем общественное мнение в современном понимании.
А в Париже XV в. наряду с дробностью мнений различных корпораций и общин можно наблюдать также и временный распад старых, устойчивых форм группового сознания и возникновение новых, более атомизированных, аморфных, открытых. Переменчивое мнение толпы подозрительно напоминает современное поведение массового сознания. Более того, любое общинное, групповое, корпоративное мнение почти всегда было дискретным, слагалось из «отдельных составляющих, не совпадающих друг с другом суждений» (именно так Б.А.Грушин пытается объяснить употребление термина общественное мнение применительно к различным формам современного группового сознания).
Если ограничить размышления лишь прикладыванием лекала к эмпирии (подходит — не подходит), то мы так и останемся в порочном кругу споров о терминологии. Некоторый оптимизм вселяет подход Л.М.Баткина к понятию индивидуальность. Если в средневековой культуре нет «некоего слова о себе, которое мы могли бы перевести как индивидуальность, значит, нет и того феномена, который этим словом обозначался бы».
Но поскольку мы включаем средневековье и себя в одно «большое время», трактуя средневековых людей, «как если бы они были нашими современниками, то индивидуальность в средние века, конечно же, существовала». Важно совмещать оба плана — «это пряное ощущение анахронизма полезно, это один из способов именно приблизиться к прошлому».
В нашем случае ощущение анахронизма несомненно. Но речь идет не о модернизации, а, скорее, о транскрипции. Мы не столько приписываем средневековью наши институты, сколько вольно или невольно интерпретируем объективную и субъективную реальность в наших понятиях и образах (именно в наших, а не в категориях XVIII в.).
Так наше сознание поступает с любой эпохой, но средневековье располагает к этому особо. Наши общества весьма близки друг к другу. Очевидное сходство проявляется, например, в неклассичности Парижа начала XV в. и Москвы конца XX в.: с точки зрения теории, общественного мнения в таких обществах быть не может (хотя бы потому, что весьма спорно само существование у нас гражданского общества).
Б.А.Грушин достаточно аргументированно доказывает это в своих выступлениях, но столь же обстоятельно изучает именно наше, «невозможное» общественное мнение. Оказавшись в таком щекотливом положении, мы задаем своим средневековым товарищам по несчастью волнующий нас вопрос и ждем, чтобы они ответили на понятном нам языке...
*
Что же было специфичным для общественного мнения той эпохи?
Очевидно, что иным было конституирование и осмысление этого института. Современный термин общественное мнение переводился на язык эпохи не только словами мнение, общее мнение, общий глас, но и более емкими и значимыми для того времени понятиями: совет, представительство, выборы. Похоже, что искать надо в этом направлении.
Бросаются в глаза различия в несущих конструкциях системы общественного мнения — в средствах коммуникации. Парижская лига, Фронда — события, многим напоминавшие время борьбы бургиньонов и арманьяков, но между ними — эпоха внедрения книгопечатания, отсюда и совсем иная логика развития.
Далее, парижское общество начала XV в. было иначе структурировано, оно отличалось от нашего полисегментарностью, безмерно большей ролью отдельных общин и корпораций.
Иной была напряженность отношения человека и коллектива. Свобода индивида была скорее свободой маневра, свободой самоидентификации с той или иной группой, свободой выбора модели поведения.
Уникальным было сочетание внушительных размеров аггломерации с сохранением ориентации на личный характер контактов. С появлением новой политической фигуры авторы дневников XV — начала XVI в. бывают явно озадачены тем, что они ее не знают, используют слова, переводимые на русский как некто, неизвестный — с оттенком удивления.
Париж начала ХV в. гудит, как развороченный улей. Общества такого типа предпочитал описывать Макс Вебер — именно в ситуации социального взрыва, пульсации приходят харизматические вожди. К несчастью для парижан, интересы бургундских герцогов и Жанны д’Арк лежали вне городских стен.
В период покоя общество жило по иным, «дюркгеймовским» законам. Трудно подсчитать для Европы XIV—XV вв. какие периоды наступали чаще. Но любопытно, что общественное мнение, действовавшее по законам «смутного времени», проявляло больше «современных» черт, чем в периоды стабильности (динамизм, массовидность, нестабильность групповых форм сознания).
Особого внимания заслуживает здесь роль толпы — этого одиозного порождения урбанизма. Все отмечают деструктивное воздействие толпы, на некоторое время высвобождающее человека из-под власти иных структур. При этом могут происходить обвалы устоявшихся и казавшихся незыблемыми стереотипов мышления.
Так социальной жизни города придавался дополнительный динамизм. Пусть редко, но всё же бывали и бывают случаи, когда толпа оказывается «умнее» народа. Быть может, современное общественное мнение генетически связано с затянувшимися периодами нестабильности средневекового городского общественного мнения?
Современность показала, что общественное мнение — не только отношение кого-то к чему-то и не только состояние сознания, но и активный творец социальной реальности. Оно создает новые общности, разрушает старые, устанавливает новые связи между людьми и институтами. Элементы этого мы можем найти и в Париже XV в.
Во всяком случае, наметившийся переход от «социальной истории культуры к культурной истории социального
_________________
Источник: газета "История" № 30/2001, автор Павел Уваров.
