В 1898 году в Петербурге открылся журнал «Мир искусства». За шесть лет существования он значительным образом изменил мифологию города. Во главе издания стоял талантливый художник и теоретик Александр Николаевич Бенуа и харизматичный антрепренёр Сергей Павлович Дягилев.
Начало XX века — время, когда многие древние города Европы — Париж, Рим, Флоренция, Авиньон — теряют свой исторический облик, переживают активную застройку. Так, немецкий археолог и историк Адольф Фуртвенглер указывал, что парадоксальным образом рост коллекций крупных музеев пропорционален разрушению памятников, построек или целых кварталов, обломки которых и формируют музейные фонды. Таким образом Фуртвенглер развивает идею британского теоретика Джона Рёскина о том, что городские ансамбли могут быть «самостоятельными сюжетами исторического наследия», достойными охраны и уважения.
Проводником этой политики в России стал Бенуа. Его статья «Живописный Петербург» представила город как стилистически цельный ансамбль шедевров эпохи классицизма. Рассказывая о римской строгости петербургских памятников, обличая вычурный новострой и яркие витрины магазинов, Бенуа выступал против торжествующих на тот момент вкусов: при Александре III произошёл «националистический» поворот в культуре, барокко и классицизм XVIII века попали в опалу как не соответствующие «русскому» стилю. Бенуа не только удалось задать общепринятое нынче представление о Петербурге и его культурных богатствах при помощи публикаций в журналах «Мир искусства» и «Художественные сокровища России», но и повлиять на историю русской школы искусства в целом, активно развивая новую на тот момент дисциплину — историю русской живописи.
Бакст Л. С. «Портрет А. Н. Бенуа». 1898 г.
Трущобы и революции
В период отмены крепостного права главным страхом Александра III и его советников оставались крестьянские мятежи, взрывы народного недовольства. Но, несмотря на волнения в деревне, основная консолидация протеста происходила в городах, где было достаточно образованных и готовых к действиям людей, возмущённых несправедливостью крестьянской реформы, и совершенно недостаточно места для прибывающей из деревни «голытьбы». Вопреки ожиданиям, законодательное усиление крестьянской общины в итоге не смогло удержать крестьян на своих участках.
Небывалый индустриальный рост, спрос на рабочую силу и столыпинские реформы усилили переход людей из деревни в город в начале XX века — к 1914 году население столицы почти на 75 % состояло из деревенских выходцев. Приток необразованных и нищих крестьян воспринимался многими как нашествие. Возможно, именно наличие оказавшихся вне общинного мира деревенских жителей объясняет боевой настрой петербургского пролетариата.
Прохладное отношение Николая II к столице, а также постоянное соперничество и неразбериха в полномочиях между городским самоуправлением, Государственной думой и правительством препятствовали обустройству и модернизации города — на момент 1899 года траты на благоустройство и городское управление Петербурга составляли примерно десятую часть от трат Парижа и четвёртую часть от трат Берлина. В черте столицы располагаются казармы и промышленные предприятия — местные чиновники не знакомы с политикой зональности, которая станет одним из ключевых постулатов урбанистики и уже активно внедряется в крупных европейских городах. С начала века и до прихода большевицкой власти в городе безуспешно пытались начать прокладку канализации. Ужасные гигиенические условия способствовали стремительному распространению холеры во время эпидемий 1908–1910 годов. «Босяцкий» народ презрительно относился к развешенным повсюду плакатам с предупреждениями и продолжал пить сырую воду. Так же императрица Мария Фёдоровна, несмотря на предупреждения врача, отвергла идею по установке «системы очистки льда» в Аничковом дворце — двор продолжил пользоваться сырьём, заготовленным на складе рядом «с заразным отделом дворцового госпиталя». В Европе последняя вспышка холеры была зафиксирована в 1849 году.
Дворники на Невском проспекте. 1896 г.
Мифологический Петербург
Достоевский называл Петербург искусственным и умышленным городом. Во время его закладки Пётр I пошёл наперекор европейским представлениям об обустройстве столиц: Петербург был оторван от исконно русских земель и расположился прямо у вражеской границы со Швецией в расчёте на то, что близость к Европе откроет его для новых знаний и опыта. Трагические события 1825 года разрывают связь между властью и интеллигенцией. Миф Петербурга начинает развиваться в русле болезненной и призрачной двойственности: «величие и жестокость, красота и нищета, поэзия и кнут». История Петербурга, со слов Достоевского, отягощена «грузом проклятых вопросов», неразрешимых противоречий.
Бенуа утверждал, что, с одной стороны, в Петербурге царит затхлый дух «подлости и вялости», почитания мундира и «чернильной психологии». С другой — лишь ему присущ «какой-то европеизм, какое-то тяготение к общественности», внушённая Петром неутолимая жажда культуры: «Роль неблагодарная и неэффектная, но обладающая суровым величием».
Многие писатели с разных сторон подходили к обогащению петербургского мифа, не в силах игнорировать его таинственный и холодный магнетизм: это и «город пышный, город бедный» Александра Пушкина, роковая мистическая сущность которого оказалась сформулирована и описана в «Медном всаднике»; и абсурдное пространство чинов, мундиров и статусов Гоголя; геометрически расчерченная улицами и проспектами обитель слухов и провокаций в ожидании большой катастрофы у Белого. Именно после выхода его романа «Петербург» Александр Блок задаётся вопросом, почему люди начиная с 20-х годов XIX века вновь в вновь думали «об одном и том же» — мифе Санкт-Петербурга.
Таможня. Ленинград приближается. Город плывет, словно бледная морская птица по плоскому болотистому морю. Вот и настал торжественный момент, мы причаливаем у красивого желтого здания восемнадцатого века. Никто не решается нарушить молчание. Мы безропотно подчиняемся, когда стюарды буквально ссыпают нас вместе с чемоданами вниз по сходням, и солдаты без всяких церемоний заталкивают нас на таможню. Что мы можем сказать? Они все равно не поймут наших английских проклятий. Сотрудники ГПУ вышвырнули наши вещи из чемоданов, и нам пришлось торопливо запихивать их назад, после этого мы уже готовы поверить в то, что виновны в каком-то неведомом ужасном злодеянии. Мы преступники, и не должны забывать этого. Один солдат сгреб все мои бумаги и стал внимательно читать твое письмо, держа листок вверх ногами... Вдруг он разразился смехом, не знаю — от восхищения или презрения.
Это поразительно красивый город! Светлые изысканные дома и дворцы растут словно цветы на широких грядках улиц — по крайней мере, так чудится поначалу. Морозно-синяя, огненно-синяя Нева кажется тверже, чем воздушные мосты над ней.
Наш отель очень современный, очень уродливый, очень новый, хотя стены уже облупились. Из него вышла бы отличная тюрьма. Снаружи и внутри лютый холод, но мы напрасно мечтаем о чае. Появилась смуглая коренастая девушка, она будет присматривать за нами. Мы окружили ее, словно голодные воробьи крошку хлеба. «Ну, что бы вы хотели делать? Да? Нет? Может быть — осмотреть Петропавловскую тюрьму или Дом культуры для рабочих?» Наша: группа разразилась радостными возгласами. Дуя на руки, чтобы согреться, мы объявили, что оба варианта просто чудно хороши...
Экскурсия займет четыре часа. Ужин — в десять или десять тридцать. «Да. Нет. Надеюсь, мы успеем вернуться к этому времени». Нам осталось лишь лелеять зыбкую надежду, что так все и будет. Пусть наши мысли безрадостны — мы не показываем виду: наши лица исполнены восхищения. Мы переглядываемся:уяельзя проявлять слабость.
Итак, мы отправляемся в Дом культуры. Где нас ожидает Святая Русь...
2
Вот если бы можно было путешествовать по России в одиночку! Перспектива все время находиться в группе под присмотром гида деморализует. Пропадает всякий интерес и желание, к тому же для столь малообразованной особы, как я, постоянная культурная повинность весьма утомительна. Да еще этот нескончаемый поток статистических данных! Сколько комнат, сколько возможностей для рабочих! Дом культуры взирал на нас с изумлением. И не удивительно. Группа людей, одержимых мрачной решимостью развлекаться любой ценой, наверняка выглядела странновато.
Этот Дом культуры почти ничем не отличается от западных политехнических школ, но поскольку мы оказались в России, то увиденное не могло не потрясти нас до глубины души. Конечно, там была и комната для антирелигиозной пропаганды, где нам втолковали, что Зевс обратился в дым, а крест — в прах, это произвело на всех неизгладимое впечатление.
Больше всего нам понравился театр. Из ложи, прилепившейся высоко над огромным мрачным залом, мы наблюдали за группой рабочих, они репетировали оперный спектакль. Освещенная зелеными лучами прожекторов обнаженная сцена, казалось, была подготовлена для постановки глубоководной трагедии: темные фигуры в комбинезонах медленно плавали в водянистом мерцании, исполняя печальные морские песни. Директор, который вел наш отряд, что-то восторженно прошептал мне на ухо. Я вопрошающе посмотрела на гида, и та перевела: «Е. говорит: здесь сидеть три тысячи мест, да».
Мы простились с директором на ступенях Дома культуры, но он еще долго выкрикивал нам вслед статистические данные. Мы хранили смиренное молчание. Я чувствовала себя изгоем, выброшенным на берег на самом краю света.
Ну вот, началось единение. Унылость, всеобщая серость, совершенная одинаковость людей проникают и в нас. Мы заражаемся привычкой, которую замечаем в каждом встреченном нами русском: жить вполсилы, сберегая драгоценную энергию, и учимся терпеть, терпеть, терпеть. Нас засасывает машина, мы словно попали в зубцы гигантской шестеренки: с кошмарной регулярностью разъезжаем из крепости во дворец, из дворца на фабрику. Огромные человеческие часы мерно отсчитывают время, но, похоже, никому неизвестно, верно ли они идут.
Мы чувствуем себя потерянными, что неудивительно. Все вокруг незнакомое — даже люди, серые и едва различимые в сером северном свете, кажутся пришельцами с другой планеты. Глаз, единственный из всех органов чувств, иногда развеивает наши страхи. Дворцы восемнадцатого века уносят нас мыслями в прошлое, такое знакомое и любимое. Дуга желто-белых зданий напротив Зимнего дворца — шедевр архитектуры. Улицы расходятся от площади с почти музыкальной точностью и изяществом. Подгоняемые северным ветром, мы сбились в кучу на площади: справа — полукруг солнечно окрашенных зданий, слева исполинское чудо Зимнего дворца. Нас окружают два мира: Европа XVIII века и Россия — четкость и дисциплина на одном фланге и варварская необузданность на другом. Зимний дворец — незабываемое зрелище: буйная поросль ангелов, урн, рогов изобилия. Слава богу, никто не решился призвать их к порядку и не заставлял равняться на строгую заграничную элегантность зданий напротив. Жаль было бы потерять такой контраст! Между этими двумя крайностями распростерлась великая площадь, где произошла кровавая бойня 1905 года и бессчетное число других трагедий. Ветер с диким воем мечется меж ангелами и рогами изобилия, ударяя в желто-белые фасады. Над всем этим довлеет ощущение смерти, иностранное великолепие кажется навязанным извне, а не выросшим из этой болотистой земли. Ветер несется над мертвыми...
— Пойдемте! — торопит гид, и мы со вздохом облегчения трогаемся в путь вслед за ней.
Неловко ощущать себя туристом в столь трагическом месте.
Полагаю, у каждой религии есть свой Вифлеем. Русский вариант теперь в Смольном институте. Это заурядное название стало ныне сакраментальным. В священных стенах Смольного родилась Республика. Мы мягко ступаем по длинному коридору, следуя за нашим гидом.
Кто-то драматическим жестом распахивает перед нами дверь, и мы оказываемся в просторной комнате: ряды стульев, бесчисленные плакаты, над кафедрой — портрет Ленина в полный рост на фоне плотины гидроэлектростанции. Гид с гордостью переводит нам надпись над картиной.
— «Коммунизм — это Софеты плюс электрификация». Так сказал Ленин.
— Что это значит? — спрашивает Бизнесмен Первого Профессора.
Профессор поспешно захлопывает широко раскрытый рот, экстатический свет в его глазах гаснет. Он явно сбит с толку.
— Это значит, очевидно, это значит — ну, то, что и говорится — да, Советы плюс электрификация.
— Но...
— Пожалуй, — торопливо перебивает Первый Профессор, — нам лучше поспешить за остальными.
Перед следующей дверью гид делает нам знак и с особой торжественностью выстраивает нас в очередь.
— Это комната, где шиил Ленин, — сообщает она с неподдельным благоговением: даже необходимость постоянно повторять одни и те же объяснения непрерывно сменяющимся группам туристов не в силах умалить для нее величия этого места.
Несчастные западные туристы! Как нам выразить свое почтение и не выставить себя при этом на посмешище? Опуститься на колени? Вряд ли это уместно, да сумеем ли мы осенить себя крестным знамением? Первый и Второй Профессора решили встать на цыпочки — да так и проходили до конца экскурсии. Остальные, осматривая полуспальню-полугостиную, в которой Ленин с женой жили после провозглашения республики, старались ступать еле слышно и переговаривались шепотом. Комната производила странное впечатление. То ли из-за царившей там пустоты, то ли из-за двух узких одиноких кроватей, а возможно — из-за серого света, который, пробиваясь сквозь поникшие ветви берез, проникал через большое окно. Странно, что эмоций от вас ждут там, где все чувства намеренно подавлены рационализмом. В этой комнате царила пустота, и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Ленин жил здесь, комнате все же чего-то недоставало — тепла, солнца? Гений — это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или он сгорел в яростном пламени одной-единственной идеи? Человек мысли -таким предстает Ленин на портретах и фотографиях. Единственная человеческая черта, которую можно на них различить, — это самодовольство, которое на фоне столь нечеловеческой мощи воспринимается с облегчением. Во всяком случае оно убеждает нас — хотя бы отчасти, — что Ленин был человеком, а не просто мозгом на двух ногах.
Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила. А если и верится, то с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель — обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической.
— Он устроен, да, Екатериной Феликой для школы для дефочек из дфорянских семей... — снова пускается в объяснения гид, выводя нас из святая святых.
Теперь ее голос клокочет гневом. Новая порция фактов действует на нас ободряюще. Отрадно услышать, что эти стены помнят и что-то живое: смех, шорох платьев, перестук каблучков, пробежавших по коридорам. Интересно, чему учили этих юных дворянок? Укладывать волосы по последней парижской моде и читать по-французски и по-русски? В этой комнате овладевали сложными правилами изящной беседы, а в той -возможно, искусствами любви. Может быть, Екатерина посещала ежегодные награждения учениц и лично отбирала самых способных девиц себе во фрейлины.
Но у нашего гида нет времени задумываться о подобных пустяках. Как и надлежит подкованному пропагандисту, она сообщает нам, что предшественница Екатерины, Елизавета, оставила в наследство нации пятнадцать тысяч платьев разных фасонов и один рубль в казне.
Тсс, тсс, тсс. У нас нет слов, чтобы передать наше возмущение.
(Интересно: кому достался тот рубль?)
Сегодня мы поднялись раньше обычного, нам предстояло увидеть Летний дворец. Он производит странное впечатление — такой длинный, что кажется — простирается далеко в глубь парка, но, если посмотреть сбоку, то оказывается — в ширину он не больше одной комнаты. Полагаю, задумка была в том, чтобы показывать послам иноземных государств только длинный фасад. Наша гид с явным презрением относится как к подобным архитектурным трюкам, так и к нам, плетущимся за ней следом. Зато она не удержалась от саркастических замечаний в картинной галерее и поведала нам о вопиющих казусах, связанных с некоторыми картинами. Оказывается, позолоченные рамы были сделаны еще до прибытия шедевров, так что размеры полотен не всегда совпадали с размерами рам. Из этого затруднения нашли ловкий выход: к слишком маленьким добавляли кусочек, а от слишком больших — отрезали. По этой причине теперь можно увидеть фигуру, обрезанную слева от головы до пят, или эскадрон кавалеристов, скачущий на букет роз.
Деревья роняли на нас золотые листья, мы шли по парку к Александровскому дворцу. Профессора покорно внимали достигавшим сказочных размеров историческим домыслам нашего гида, казалось, они и впрямь, несмотря на свою ученость, верили этим россказням. Поразительное проявление доверия! Гид задавала вопросы и сама же по привычке на них отвечала, так что нам не о чем было беспокоиться.
Вопрос: Кто был царь Николай Последний?
Ответ: Царь Николай Последний был очень глупым человеком, наряжавшимся в богатые одежды.
Хор Профессоров, Учителей и пр.: Верно, верно.
В кабинете царя Николая гид, возмущенно вздернув голову, указала на ряд серебряных подков на письменном столе.
— Он был суеферный и нефезучий.
Бедняга, именно так и было. Впрочем, не удивительно: все подковы были повернуты неправильной стороной!
Исаакиевский собор превращен в антирелигиозный музей. Что ж, варварский decor отлично подходит для этой новой задачи. Директор-фанатик (каждый второй в России — директор чего-нибудь) воздвиг пирамиду доказательств того, что Бога не существует. Он демонстрировал нам орудия церковных пыток и мумифицированные тела пастухов и дровосеков — бесспорное свидетельство того, что не надо быть святым, чтобы после смерти сохраниться в отличном состоянии на многие века; а также фотографии священников, благословляющих царских военачальников, правда, мы так и не поняли, с какой целью, поскольку его английский был скорее ближе к русскому. Наконец, настал черед самого главного доказательства — свисающего из огромного купола маятника: когда тот, покачавшись с минуту, постепенно отклонился от своей оси, голос Директора сорвался на крик. Мы узнали, что Библия считала землю плоской, но Галилей, Коперник и другие ученые на основе простого опыта доказали: она круглая — ergo, Бога нет. Вряд ли можно представить себе место, более взывающее к слепой истовой вере, чем эта экспозиция. Очевидно, Советы озабочены не столько атеизмом, сколько тем, как бы, свергнув одного Бога, превознести другого — Человека — и утвердить идеальный Рай здесь и сейчас, Небеса на земле, Ленин как икона, и хор ангелов Коммунистической партии. Нет народа более исконно религиозного, чем русские, — просто ныне они обратили свою веру в новом направлении.
(Первый Профессор считает, что все гораздо сложнее.)
Нам положено путешествовать вторым классом в жестких вагонах (признаюсь: «жесткий» — слишком мягкое определение для этого), поэтому в городе мы разъезжаем на трамваях. Они всегда переполнены так, что часть пассажиров висит на подножке. Тем, кто стоит на верхней ступеньке — повезло, другим приходится цепляться за их талии, отчего кажется, будто трамвай обвешан огромными серыми виноградными гроздьями. (На самом деле все они землистого цвета — глиняные люди, только-только сотворенные из болот и степей. Если добавить цвета в их беспросветную тусклость, мужчины, может, и были бы красивы, но женщины, коренастые и коротконогие, в большинстве своем красотой не блещут (впрочем, не мне судить).)
Зато женщины крепче и сильнее толкаются в трамваях. Они лучше для этого приспособлены. В России существует правило, что любой пассажир, даже если ему ехать всего одну остановку, должен зайти в трамвай сзади и потом продираться сквозь переполненные вагон, чтобы (если останется жив) выйти с другого конца. Женщины расчищают себе путь, отчаянно толкаясь бедрами, и море каким-то чудом расступается.
Эх, как бы прекрасно было разъезжать на дрожках! Но нам выдали всего шесть с полтиной рублей за фунт, а самая короткая поездка стоит десять рублей.
Сегодня гид рассказала мне, как одна туристка в конце поездки захотела подарить ей пару теплых чулок. «Представляете! Какое оскорбление!» При этом девушка была так скудно и не по погоде одета! Но эти люди готовы терпеть всё.
Уж не гордыня ли это? Какая разница! Мне эта девушка понравилась. Пусть она и путается в исторических фактах — зато как она нас ненавидит! И поделом.
3. сообщил мне, что рождаемость в стране повысилась настолько, что через пятьдесят лет их станет 800 миллионов. 800 миллирнов рабочих. О, лилии полевые![10]
3
Сегодня — Петропавловская крепость. По сравнению с Домом культуры здесь кажется куда как удобнее. Просторные комнаты, окна и толстые стены, которые наверняка отдавались гулким эхом, когда политические заключенные выстукивали друг другу свои биографии. Восковые фигуры заключенных и охранников — не хуже, чем у мадам Тюссо, так что не надо напрягать воображение, чтобы представить себе, как все тут было на самом деле.
В маленькой церкви во дворе[11] находятся гробницы царей — все одинаковые, похожие на огромные пресс-папье. Вопросы и ответы гида на этот раз были еще более обстоятельными.
Вопрос: Что такое надгробие?
Мы, как положено, озадаченно переглядываемся. Что же это было такое?
Гид нам объяснила.
(Конечно, я сужу предвзято: как-никак уже конец сезона, и экскурсоводы, поди, совершенно выбились из сил, все лето растолковывая туристам одно и то же.)
Подробно изложив нам обстоятельства смерти царя Николая, последнего из своего рода, девушка строго добавляет: «Если фам скажут, что они фее еще шифы, мы гофорить фам: их сошгли». Finis.
Я поняла, почему Р. предлагал мне взять с собой пробки для ванной: несколько штук покрупнее. Его совет показался мне тогда странным, но я все же припасла парочку. И рада, что послушалась: без них не смогла бы принимать ванну. В России явные трудности с производством этих пробок. Может быть, они закупали ванны за рубежом, а западные поставщики отнеслись к заказу невнимательно и забыли про пробки. Или же русские сами не очень любят воду, вот и решили, что и на Западе люди просто сидят под краном, позволяя горячей или холодной воде литься тонкой струйкой и тут же стекать в слив.
Чтобы как следует познакомиться с моей ванной, вам придется сначала пройти через спальню. Видимо, так устроено специально, чтобы угодить капризам любого постояльца. Кровать стоит в нише, отгороженная занавеской, а остальная часть комнаты — что-то вроде кабинета. Большой письменный стол якобы под орех, наподобие тех, что бывают у финансовых воротил в американских фильмах, вращающееся кресло, в котором я от нечего делать могла бы крутиться, наводя страх на робких просителей, два обычных стула (наверняка для этих самых просителей) и маленькое деревянное бюро для счетов и писем. В противоположном углу, который явно призван служить приемной в моей конторе, стоит одно-единственное; невероятно прочное кресло. Очевидно, предполагается, что, раз кресло всего одно, мои посетители не должны садиться, или, возможно, стоять предназначено мне.
Но вот ванная — это piece de resistance[12]. Ее роскошная красно-коричневая унылость, как веснушками, покрыта пятнами сырости, и вообще атмосфера там какая-то дождливая — не могу объяснить почему: ведь вода в кранах появляется лишь изредка, короткими урывками. Горничная, больше похожая на санитарку в клинике для душевнобольных (на что, впрочем, есть свои резоны: мы все тут немного не в себе), пришла в ужас, когда я высказала желание принять горячую ванну. Она сообщила мне, что из-за нехватки топлива для печей горячую воду подают лишь два раза в неделю. Смущенная собственной дерзостью, я поспешила извиниться и осторожно осведомилась, нельзя ли пустить из крана холодную воду, хотя бы тонкой струйкой? Позвякивая ключами, горничная, прежде чем удалиться, всем своим видом дала мне понять, что об этом не стоит даже заикаться. Однако портье, предпринявший доблестную попытку починить электричество (ванная комната с момента моего заселения пребывала в кромешной темноте и ночью, и днем), обнадежил меня: холодная вода, возможно, появится к вечеру. Так что я на всякий случай держу наготове мою пробку.
Скорей бы уже уехать из Ленинграда! Несмотря на красоту, здесь какая-то мертвящая атмосфера. Великолепие восемнадцатого века представляется странным, неуместным наростом, возведенным на болоте. Город построен из костей. Помните, как М. описывал нам Невский проспект? Ныне это проспект 25 Октября, и здесь ничего не осталось от прежнего величия. Темные убогие лавчонки, со скудным выбором меховых шапок в витринах, или просто украшенные статуями Ленина и плакатами, — вот что заполняет теперь эти роскошные особняки. Торгсин — единственный магазин, в который нам разрешено заглядывать, наполнен обычной туристической безвкусицей: русскими шалями, сотканными, скорее всего, в Бирмингеме, корявыми безногими деревянными фигурками, какие можно увидеть в любой кустарной лавке в Лондоне, а рядом, конечно, «новое советское искусство» — шкатулки, фарфор, медальоны с изображениями тракторов, лебедок и кранов. В магазинах Торгсина принимают («берут», пожалуй, ближе к истине) английские фунты. Если вы признаете русские правила обмена валюты единственно верными и священными (именно так поступают наши Профессора) и не станете протестовать, вам обменяют здесь фунты на доллары или гульдены, пфеннинги или ракушки каури.
"Многие ленинградки (петербурженки) использовали специальные сумочки для театральных туфель, изделие ленинградской фабрики имени А. Бебеля, появившееся в конце 50-х годов. У нас в доме такая была, правда молния на ней очень быстро пришла в негодность и туфли приходилось до появления полиэтиленовых пакетов носить в тряпичных мешочках. Некоторые умудрялись заворачивать их в газету. Старшее поколение женской части нашего семейства это осуждало. Помню и милую суету, возникавшую в тот момент, когда женская ножка появлялась из не очень изящного зимнего ботинка, чтобы проскользнуть в почти хрустальную туфельку с острым, птичьим носиком и агрессивным каблуком-шпилькой. Как сейчас вижу одного из своих школьных поклонников Витьку Богданова с забавным прозвищем Банан, который несет сдавать в гардероб Филармонии на своей раскрытой ладони мои вызывающе маленькие для 16-летней девушки, тридцать третьего размера, зимние башмачки, сделанные, наверное, тоже из чего-нибудь искусственного.
Но этот поведенческий код был калькой с манеры сдавать в гардероб галоши, и поэтому он был спокойно воспринят коренными горожанами. Совершенно иной характер имела появившаяся практика снимания обуви в квартирах. В дохрущевскую и раннехрущевскую эпоху, приходя в гости, горожанин сбрасывал в прихожей грязные галоши и проходил в комнаты.
С появлением специальных осенне-зимних ботинок на микро-поре особый смысл приобрела проблема домашних тапочек, причем не только для домочадцев, но и для приходящих. Она особенно обострилась в условиях «малометражной отдельной квартиры», ставшей ячейкой хрущевского жилищного пространства. Хозяева новых квартир косо смотрел и на гостя, не принесшего с собой тапочек и упорно не желающего снять обувь.
В практику повседневности в 60-е годы внедрилось хождение гостей в доме хозяев без обуви. Распространение этой привычки в городском быту до сих пор вызывает раздражение в семьях, многие поколения которых прожили в городе. И. А. Бродский вспоминал, что его мать всегда возражала против того, чтобы дома ходили в носках. Она требовала, чтобы и домашние, и приходящие надевали тапочки. Мать, писал поэт, «считала эту привычку (ходить без обуви. — И. Л.) невоспитанностью, обычным неумением себя вести».
Мужчина в костюме, галстуке и носках — знаковая фигура в контексте гостевого общения хрущевского времени. Произошедший в данном случае слом повседневности многим казался посягательством на культурно-бытовые традиции города со стороны волны мигрантов из села, лимитчиков, провинциалов. Эта деталь точно подмечена в повести В. В. Куни на «Ребро Адама», написанной, правда, в 80-х годах: «Евгений Анатольевич (командировочный из провинции. — Н. Л) осторожно переступает порог и сразу же, автоматически, снимает полуботинки, оставаясь в носках.
— Эй, эй! Немедленно прекратите этот стриптиз! — прикрикивает на него Нина Елизаровна.— В нашем доме это не принято.
— Что вы, что вы... Как можно?
— Я кому сказала — обувайтесь! Тоже мне, герой-любовник в носочках!»"
Сбором негодных вещей и поношенной одежды по дворам занимались в Петербурге так называемые «шурум-бурум» — татары-старьевщики. Их характерный костюм состоял из восточного халата и тюбетейки. Вероятно, за экзотическую внешность горожане дали им прозвище «князья». Тряпичники ходили по дворам с криком «Халат, халат!» и за копейки покупали у жильцов ненужные им более вещи. По воскресеньям в окрестностях Сенного рынка возникала Татарская площадка — грандиозная барахолка, толкучка, куда небогатые обитатели столицы приходили обновить гардероб. Здесь можно было купить все — от перелицованных брюк до почти новой енотовой шубы.
Тряпичник. Фотография ателье Monstein. Санкт-Петербург, 1860-е годы
Смешно, но я застал (правда в раннем детстве) времена когда такие тряпичники и у нас в Челябинске по дворам разъезжали. Деньги они конечно не платили, а вот свистульки разные и пр. детскую дребедень (может что и др. было, но меня, понятно, интересовали в те времена исключительно игрушки) обменивали. Какой я старый, однако... Ужас!
И я тоже ... застал их в Мариуполе (город тогда так официально назывался), ездили они тогда на подводах с одной чахлой лошадью и выменивали на свистульки тряпки и цветной метал... Сколько тогда самоваров с медалями ушло в лом... В небытие... Ещё помню бочку-водовозку с деревянным краном-клином. Я так тогда увлёкся оригинальностью его конструкции... Больше не встречал.
Несколько лет назад и в райцентре где я живу ныне, один цыганин организовал скупку тряпья, но уже за деньги. Зачем ему оно - понятия не имею, но свояченица загнала ему старую перину.
Смешно, но я застал (правда в раннем детстве) времена когда такие тряпичники и у нас в Челябинске по дворам разъезжали. Деньги они конечно не платили, а вот свистульки разные и пр. детскую дребедень (может что и др. было, но меня, понятно, интересовали в те времена исключительно игрушки) обменивали. Какой я старый, однако... Ужас!
И у нас в Горьком такое застал. Приезжал во двор фургон (чаще всего запряженный лошадью). Принимал все: макулатуру, бутылки, метал, тряпье.... За макулатуру и бутылки расплачивался деньгами, а за все остальное: свистульки, пистоны, воздушные шарики... Да старый уже становлюсь...(((
Вырица – уникальный дачный поселок примерно в 60 км южнее Петербурга. Статус крупнейшего в Российской империи дачного массива обрел в начале ХХ в., когда вокруг узловой станции, названной в честь известной с ХVIII в. деревни Вырицы возникло сразу несколько дачных районов. Юридически обоснованные, распродаваемые предприимчивыми поволжскими и иностранными концессионерами эти некогда бескрайние охотничьи еловые версты, были теперь озвучены названиями, ласкавшими слух дачников: Княжеская Долина, Поселок Эдвардса, имение Заречье при станции Вырица и др.
Важным элементом досуга были ужины в ресторане для публики побогаче и пьянство в кабаке для публики попроще. Пионером ресторанного дела в Вырице считался знаменитый буфетчик А. П. Кукушкин. Еще в 1905 году он заключил контракт с управляющим Виндаво-Рыбинской дороги, что за свой счет оборудует буфет при вокзале. В новом виде кафе было украшено чем попало: ангелочками, чучелами птиц, аквариумом. Горячие кукушкинские пирожки славились по всей Царскосельской железнодорожной линии. Чиновники всеми правдами и неправдами пытались выжить Кукушкина и посадить на столь доходное ресторанное место своего человека, но добились этого только тогда, когда подняли размер ежегодной взятки с владельца буфета со 100 до 400 рублей. Однако слава первого вырицкого ресторатора оказалась столь велика, что именем его была названа улица одного из дачных районов – Княжеской Долины.
Впрочем, потерявший буфет Кукушкин не растерялся. 18 июля 1910 г. он открыл в своем старом доме по Сиверскому шоссе гостиницу “Тулон”. Она представляла собой большой освещенный зал, буфет с бутылками, где с прилавка подавали котлету с горошком. По углам стояли никелированные самовары и приборы сервировки. На 2-м этаже, за перегородками комнат, находились зачехленные кровати, ширмы и зеркала, изрезанные именами пьяных любовников. На стенах — немного клопов, а по лавкам и сундукам — шкуры зверей. Для развлечения почтенной публики сюда по вечерам приглашался женский хор, и это уже начинало смахивать на кафешантан. День открытия “Тулона” ознаменовался дракой упившейся в лесу компании, один из участников выбежал на дорогу с разрезанным животом и тут же скончался.
Согласно архивам, это здание - здание буфета при вокзале на станции Вырица, 1909 год принадлежало буфетчику А. Кукушкину. Позднее А. Кукушкин построил в более тихом квартале поселка дом, в котором устроил гостиницу (фото ниже). Здание гостиницы — одно из красивейших в Вырице, утрачено при пожаре в 1990-е года. Примечательно, что буфет и гостиница находились на ул. Кукушкина (сейчас ул. Футбольная), названной в честь все того же буфетчика.
О дореволюционном гламуре и красивых, уютных каменных домах
"«Столица и усадьба» имела подзаголовок: «Журнал красивой жизни». И это было очень полезным примечанием: по внешности ее легко можно было принять за присланный из Голландии каталог цветочных луковиц. Владимир Крымов, основывая свою «Усадьбу»,— верно понял, что было нужно, чтобы действительно «создать журнал».
Во-первых,— очень много бумаги. Конечно, не простой, а «роскошно-меловой». Что бы ни было напечатано на такой бумаге — самая ее глянцевитость, тяжесть, упругий блеск—дают ощущение комфортабельности, покоя, хорошего пищеварения—следовательно, и «красивой жизни». Когда Крымов остановился на сорте бумаги,—половина дела была сделана. Формат?—Разумеется, большой. Не преувеличенно большой, как блаженной памяти «Золотое руно», которое первый год приходилось рассылать по железной Дороге «большой скоростью»—почта не принимала.
Нет—это слишком... Для «Столицы и усадьбы» был избран импозантный и приличный формат... ну...— подноса от фарфорового «тет-а-тет»а. Я нарочно пользуюсь сравнением в духе «Столицы и усадьбы». Красивое сравнение. Уверен, что Владимир Крымов одобрил бы его...
«Красивой жизнью» дышало уже от объявления о подписке.— Контора, «дом Зингера в лифте в третий этаж». Редакция — Каменный остров, собственная вилла. Простая вещь, но как подано! Точно не конторское объявление, а отрывок из поэзы божественного Игоря:
...На Каменный остров—в собственной вилле...
Дом Зингера в лифте на третий этаж...
Так естественно, наэлектризовавшись этой «музыкой слов», воскликнуть уже подлинной строчкой поэта «Ананасов в шампанском»:
...Гарсон! Сымпровизируй шикарный файф-о-клок!
Впрочем, на объявлении и кончалось совпадение «Столицы и усадьбы» с «изысками» и «эксцессами». С первой же страницы текста шло «тихое семейное содержание» безо всякой «декадентщины». Стихи — князь Касаткин-Ростовский из «Нового времени» или Леонид Афанасьев, оттуда же. Содержание— по времени года. «Весна уж наступила»—если номер апрельский, «Осень туманная вновь наступает»— в сентябре. Ну, а в декабре, понятно, про коньки.
Но ни стихи, ни проза не играли главной роли в «Столице и усадьбе». Главное—были отделы «По усадьбам» и «Светской жизни». Тут еще разительней, чем в выборе бумаги и умении набирать объявления во всю страницу от банков и автомобильных фирм,— сказался редакторский такт Крымова. Оба отдела состояли из фотографий и сопроводительных подписей. Подпись была часто краткой, но тут-то и заключалась «маэстрия» — в нескольких словах сказать... не меньше, как на триста рублей (не считая типографских расходов).
Особенностью, так сказать, «спесьялите де ля мэзон» «Столицы и усадьбы» было придание аристократического блеска именам и личностям, несправедливостью судьбы этого блеска лишенным.
Делалось это неподражаемо. Например, купил какой-нибудь воротила проданное с торгов княжеское имение. Ну, купил, отремонтировал, пьет себе чай с блюдечка на исторической террасе. «Столице и усадьбе»—это уже известно.
«Столица и усадьба» уже шлет своего сотрудника. Сам воротила, может быть, и не интересуется «блеском» (бывают такие, отсталые). Но уж жена, дочки, племянницы— интересуются наверняка. Снимаются фотографии, изготовляются клише и потом в лаборатории красоты (в лифте на третий этаж!) — наводится «лак».
...Имение «Кривые рожки»—колыбель князей Чернопольских-Черносельских. На террасе, под историческим дубом, посаженным графом Соллогубом, автором «Тарантаса»,— семья нынешних владельцев, г.г. Мухоедовых за дачным файф-о-клоком... (Тульский самовар, конечно, унесен на кухню, блюдечко отнято из растопыренных пальцев тятеньки.)
Если имение не княжеское и не историческое, то всегда можно посадить «старшую дочь владельца» на лошадь «знаменитых заводов графов Кулябко-Корецких», дать ей в руки какой-нибудь хлыст, «выписанный из Лондона от поставщика его высочества принца Уэльского», и эффект будет тот же. В свете громких фамилий и файф-о-клоков, исторических дубов и конских заводов вульгарное «Мухоедов» засияет новым респектабельным блеском. О, этот Крымов! Волшебник!"
Честно говоря, вид парадных мест имперской столицы вызывает недоумение. Фото из той же коллекции, что и московские - http://istorya.ru/fo...c=6950&p=453567.
Невский проспект(!)
Вид на Зимний дворец
Дворцовая площадь(!!)
Памятник красивый, но все вокруг грязное и покосившееся
Может конечно эти фотографии сделаны после очередного наводнения, не знаю...
Какой я старый, однако... Ужас!
