←  История народов, этнология

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Откуда пришли шумеры?

Фотография Стефан Стефан 08.07 2017

Откуда пришли шумеры

 

Сразу нужно сказать, что сколько-нибудь точного ответа на этот вопрос мы не имеем. За столетний период развития шумерологии высказывались самые различные гипотезы о родстве шумерского языка. Так, еще отец ассириологии Раулинсон в 1853 году, определяя язык изобретателей клинописи, называл его «скифским или тюркским». Он именовал шумеров «вавилонскими скифами» и полагал, что самоназванием их было «аккадцы» (эту же ошибочную версию одновременно выдвинул и Ленорман). Некоторое время спустя Раулинсон уже был склонен сопоставлять шумерский язык с монгольским, но к концу жизни уверился в тюркской гипотезе. Основания для этого были следующие: во-первых, в шумерском и турецком к неизменяемому глагольному корню присоединяются с разных {27} сторон префиксы и суффиксы; во-вторых, в обоих языках слово «бог» звучит похоже: шумер. дингир и тур. тэнгри. Что касается строя, то впоследствии выяснилось: шумерский и тюркский имеют одинаковые морфологические особенности, но это никоим образом не свидетельствует об их родстве ‒ просто они относятся к разряду агглютинативных языков. Второй аргумент, вроде бы убедительный, не находит дальнейших подтверждений в языковой лексике: кроме слова «бог», других похожих слов в шумерском и турецком не имеется. Несмотря на неубедительность шумеро-тюркского родства для лингвистов, эта идея все еще пользуется популярностью в тюркоязычных странах, в кругу лиц, занятых поисками знатных древних родственников.

 

После тюркских шумерский язык сравнивали с финно-угорскими (также агглютинативного строя), монгольским, индоевропейскими, малайско-полинезийскими, кавказскими, суданскими, сино-тибетскими языками. Последняя на сегодняшний день гипотеза выдвинута И. М. Дьяконовым в 1997 году. По мнению петербургского ученого, шумерский язык может находиться в родстве с языками народов мунда, проживающих на северо-востоке полуострова Индостан и являющихся древнейшим доарийским субстратом индийского населения. Дьяконов обнаружил общие для шумерского и мунда показатели местоимений 1-го и 2-го лица единственного числа, общий показатель родительного падежа, а также некоторые сходные термины родства. Его предположение может быть отчасти подтверждено сообщениями шумерских источников о контактах с землей Аратта ‒ аналогичный населенный пункт упоминается и в древнеиндийских текстах ведического периода. {28}

 

Сами шумеры ничего о своем происхождении не говорят. Древнейшие космогонические фрагменты начинают историю мироздания с отдельных городов, и всегда это тот город, где создавался текст (Лагаш), или священные культовые центры шумеров (Ниппур, Эреду). Тексты начала II тысячелетия называют в качестве места зарождения жизни остров Дильмун (совр. Бахрейн), но составлены они как раз в эпоху активных торгово-политических контактов с Дильмуном, поэтому в качестве исторического свидетельства их воспринимать не стоит. Куда серьезнее сведения, содержащиеся в древнейшем эпосе «Энмеркар и владыка Аратты». Здесь говорится о споре двух правителей за поселение в своем городе богини Инанны. Оба правителя в равной степени почитают Инанну, но один живет на юге Двуречья, в шумерском городе Уруке, а другой ‒ на востоке, в стране Аратта, славящейся своими искусными мастерами. Притом оба правителя носят шумерские имена ‒ Энмеркар и Энсухкешданна. Не говорят ли эти факты о восточном, ирано-индийском (конечно, доарийском) происхождении шумеров? Еще одно свидетельство эпоса: ниппурский бог Нинурта, сражаясь на Иранском нагорье с некими чудищами, стремящимися узурпировать шумерский престол, называет их «дети Ана», а между тем хорошо известно, что Ан ‒ самый почтенный и старый бог шумеров, и, стало быть, Нинурта состоит со своими противниками в родстве. Таким образом, эпические тексты позволяют определить если не сам район происхождения шумеров, то, по крайней мере, восточное, ирано-индийское направление миграции шумеров в Южное Двуречье.

 

Уже к середине III тысячелетия, когда создаются первые космогонические тексты, шумеры {29} начисто забыли о своем происхождении и даже о своем отличии от остальных жителей Двуречья. Сами они называли себя санг-нгиг ‒ «черноголовые», но точно так же именовали себя на своем языке и месопотамские семиты. Если шумер хотел подчеркнуть свое происхождение, он называл себя «сыном такого-то города», то есть свободным гражданином города. Если он хотел противопоставить свою страну чужим странам, то ее он называл словом калам (этимология неизвестна, пишется знаком «народ»), а чужую ‒ словом кур («гора, загробный мир»). Таким образом, национальная принадлежность в самоопределении человека в то время отсутствовала; важна была принадлежность территориальная, которая зачастую объединяла происхождение человека с его социальным статусом.

 

Откуда же, спросите вы, в таком случае взялось слово «Шумер» и по какому праву мы именуем народ шумерами? Подобно большинству вопросов в шумерологии, этот остается открытым и по сей день. Как мы уже знаем, несемитский народ Месопотамии был назван так своим первооткрывателем Ю. Оппертом на основании ассирийских царских надписей, в которых северная часть страны названа «Аккад», а южная «Шумер». Опперт знал, что на севере жили, в основном, семиты, а их центром был город Аккад, ‒ значит, на юге должны были жить люди несемитского происхождения, и именоваться они должны шумерами. И он отождествил название территории с самоназванием народа. Как выяснилось впоследствии, это оказалось неверно. Что же касается слова «Шумер», то существует несколько версий его происхождения. Согласно гипотезе А. Фалькенштейна, слово это является фонетически измененным топонимом Ки-эн-ги(р) ‒ названием {30} местности, в которой находился храм общешумерского бога Энлиля. Впоследствии название топонима распространилось на южную и центральную часть Двуречья и уже в эпоху Аккада в устах семитских правителей Двуречья исказилось до Шу-ме-ру (впервые в надписи Римуша). Датский шумеролог А. Вестенхольц предлагает понимать «Шумер» как искажение словосочетания ки-эме-гир15 ‒ «земля благородного языка» (так называли свой язык сами шумеры). Существуют и иные, менее убедительные гипотезы. Таким образом, наше именование несемитского населения Южного Двуречья «шумеры», идущее от Опперта, является в значительной степени условным, поскольку основано на ложном отождествлении названия этноса и названия населяемого им ландшафта. Тем не менее, оно является единственно возможным ввиду того, что сам этот народ никак не выделял себя из среды других обитателей Двуречья.

 

В российской ассириологической литературе можно встретить варианты «Сумир», «сумерийцы», «шумерийцы», но наиболее прижилось одинаковое именование территории, народа и страны ‒ «Шумер» и «шумеры». Этого именования мы и будем придерживаться далее. {31}

 

Емельянов В.В. Древний Шумер. Очерки культуры. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001. С. 27‒31.

Ответить

Фотография Ventrell Ventrell 09.07 2017

У Георгия Старостина мелькало в какой-то работе, что шумерский язык из изолятов уровня макросемьи.

То есть, такой изолят ни в какую макросемью не входит (ни в ностратическую, ни в дене-кавказскую, ни в афразийскую, ни куда бы то ни было ещё).

В общем, я лично думаю, исходя из такой изолированности, шумерский язык ниоткуда особо не приходил, он был в южной Месопотамии минимум с неолита там.

Все теории внешнего происхождения скорей всего связаны с какими-нибудь царскими династиями (приходили же в Месопотамию всякие гутии, касситы...).

Пришли какие-нибудь очередные царьки с соседних гор Загроса, вот и вся внешняя теория.

А шумеры как говорили на изоляте с допотопных времён, так и говорили.

Ответить

Фотография Ventrell Ventrell 09.07 2017

Последняя на сегодняшний день гипотеза выдвинута И. М. Дьяконовым в 1997 году. По мнению петербургского ученого, шумерский язык может находиться в родстве с языками народов мунда, проживающих на северо-востоке полуострова Индостан и являющихся древнейшим доарийским субстратом индийского населения. Дьяконов обнаружил общие для шумерского и мунда показатели местоимений 1-го и 2-го лица единственного числа, общий показатель родительного падежа, а также некоторые сходные термины родства. Его предположение может быть отчасти подтверждено сообщениями шумерских источников о контактах с землей Аратта ‒ аналогичный населенный пункт упоминается и в древнеиндийских текстах ведического периода.

Вообще мунда как бы группа в составе аустроазиатской семьи, так что по-хорошему надо сравнивать прааустроазиатскую реконструкцию с шумерским, а не отдельно мунда (современные? не реконструкцию прамунда?) с шумерским. Поэтому мне что-то начинает казаться, что Дьяконов что-то нафричил. :huh:

Ну, и ряд других теорий выше странные.

Почему финно-угорские (а не уральские вообще, где ещё самодийские)?

Почему малайско-полинезийские (а не австронезийские вообще, где ещё разные языки "аборигенов" Тайваня)?

Кавказские языки не семья, суданские вообще очень древний термин, там давно уже туча разных семей выявлена...


Сообщение отредактировал Ventrell: 09.07.2017 - 10:33 AM
Ответить

Фотография Стефан Стефан 09.07 2017

В общем, я лично думаю, исходя из такой изолированности, шумерский язык ниоткуда особо не приходил, он был в южной Месопотамии минимум с неолита там.

Все теории внешнего происхождения скорей всего связаны с какими-нибудь царскими династиями (приходили же в Месопотамию всякие гутии, касситы...).

Пришли какие-нибудь очередные царьки с соседних гор Загроса, вот и вся внешняя теория.

Чуть позже я приведу информацию о населении Шумера до III тыс. до н.э.

Ответить

Фотография Ventrell Ventrell 09.07 2017

Теории дошумерского субстрата очень мутные.

По-моему, у Рубио читал, что там всё как-то спорно, только какие-то тёмные вандерворты, чьё происхождение не установить, мелькают.

Ответить

Фотография Стефан Стефан 09.07 2017

Первое население Южной Месопотамии10. Самые первые обитатели юга аллювия появились здесь, вероятно, уже в VII тыс. до н. э. Это были представители разных по происхождению групп, которые приходили сюда из соседних регионов: из Северной Аравии, с востока, севера и северо-востока (Potts 1997: 43‒55). В зависимости от местных условий они могли использовать различные стратегии выживания, занимаясь рыболовством, собирательством, охотой. Некоторые группы добавляли к этому и маломасштабное земледелие, которым занимались на границах болот и сухих зон. По мере того как залив постепенно отступал, на выступивших из воды участках дельты и на связанных с ними болотистых территориях возникали самые ранние поселения11. Они располагались рядом со свежей водой на берегах протоков, которые составляли естественную систему водных каналов месопотамской дельты. Небольшие, но вполне процветающие поселения, вероятно, существовали на территории Южной Месопотамии уже в конце VII ‒ начале VI тыс. до н. э. Они были застроены {28} большими по площади домами (около 100‒120 кв. м). Судя по размерам и планировке, в таких домах могли жить несколько десятков человек, объединенных, вероятно, родственными и соседскими отношениями. Большинство поселений были связаны между собой естественными водными протоками.

 

Первые поселения Южной Месопотамии располагались на самых высоких местах дельты Тигра и Евфрата, которые оставались сухими даже в периоды паводков, когда вода затопляла прибрежные территории. Тем не менее в целях безопасности жителям приходилось, вероятно, устраивать небольшие дамбы, водохранилища, дренажи, чтобы контролировать уровень и развитие подъема и убывания воды и поступления дождевых вод. Таким образом, в течение нескольких тысячелетий, задолго до появления в Южной Месопотамии масштабного земледелия, многие участки болотистой дельты были фактически подготовлены для использования в сельском хозяйстве. В течение многих столетий население Южной Месопотамии не только делало окружающий ландшафт более пригодным для обитания, но и постепенно разрабатывало технологии для контроля за наводнениями и ирригацией и методы организации коллективного труда, развивая «институты всеобщей мобилизации» (Pournelle 2003).

 

Ранние обитатели Южной Месопотамии сумели, по-видимому, достаточно хорошо адаптироваться к местным природным условиям, и направление их хозяйственной деятельности во многом определялось местоположением поселения и наличием природных ресурсов (Oates 1982). Изначально значительная часть населения аллювиальной долины специализировалась, судя по всему, на добывании различного рода речной и морской продукции, болотной живности, кабанов, птицы, рыбы, раковин, тростника и битума. Отдельные группы разводили скот, главным образом коров и свиней, поскольку эти животные хорошо откармливались в болотистой местности. На границах болот и степей, на самых высоких участках занимались маломасштабным земледелием. Добытыми и переработанными продуктами население активно обменивалось с ближайшими соседями, переправляя грузы на лодках. Привозных материалов, кроме обсидиана, практически не было.

 

Среди раннего населения аллювия присутствовали, вероятно, и группы, пришедшие сюда из Центральной Месопотамии, которые либо принадлежали к южной ветви самаррской культуры, либо были как-то связаны с представителями этой культурно-хозяйственной общности. По-видимому, именно самаррцы первыми начали использовать простейшие ирригационные сооружения в земледелии (следы использования таких сооружений найдены при раскопках в Телль ас-Савван, Чога Мами, см. выше), а эти знания и умения были особенно важны для жителей сáмого юга Месопотамии. Возможно, именно население Центральной Месопотамии, постепенно двигаясь на юг, принесло сюда, наряду с традициями керамики и домостроения12, технологии ирригации, использование которых позволяло получать очень высокие для того времени урожаи зерновых. {29}

 

Самые ранние попытки занятия земледелием на юге Месопотамии относятся к концу VII ‒ началу VI тыс. до н. э. Для этого использовали наиболее высокие участки аллювиальной долины, которые после паводка высыхали ко времени сева. Естественные паводковые канавки, отходившие от прибрежной зоны, могли быть перенаправлены, расширены или продлены до масштабов небольшой веерной или дендрической ирригационной системы. Однако в рассматриваемый период такой способ получения продовольственных ресурсов (т. е. земледелие) был только одним из многих и далеко не самым важным. При всей значимости зерновых ресурсов они еще длительное время не играли решающей роли в снабжении населения продуктами питания.

 

Сложившаяся в VI тыс. до н. э. в Южной Месопотамии система хозяйствования, при которой важную роль играла специализация и обмен излишками продуктовых ресурсов была, вероятно, достаточно устойчива. Об успешности этой хозяйственной деятельности свидетельствует тот факт, что некоторые из ранних поселений этого региона существовали без особых изменений в течение очень длительного времени (Stein 1994: 39). Как показали физико-антропологические исследования человеческих останков, найденных здесь при раскопках, срок жизни жителей региона колебался в пределах 20–40 лет, что характерно для всех доиндустриальных цивилизаций, при этом люди в основном хорошо питались и получали достаточное количество веществ, необходимых для жизнедеятельности.

 

Какой была социальная организация общества поселений Южной Месопотамии в это время, можно говорить только предположительно. Находки предметов погребального инвентаря свидетельствуют об эгалитарном характере социума, т. е. все жители поселения имели, вероятно, одинаковый статус и доступ к ресурсам. При этом сами поселения, возможно, различались между собой по уровню материального благополучия. Это могло быть связано с более удачным местоположением отдельных поселений с точки зрения безопасности от паводка, транспортных связей или доступа к ресурсам. Некоторые из них в следующем тысячелетии становились локальными центрами, притягивая к себе целый ряд более мелких и менее успешных. Уже в конце VI тыс. до н. э. в ряде поселений Южной Месопотамии были построены специальные здания, которые несли, по-видимому, общественную или церемониальную функцию. Они сохранялись на одном и том же месте на всем протяжении своего существования, периодически подвергаясь ремонту или реконструкции. В некоторых случаях это были прототипы тех зданий, которые позднее в V тыс. до н. э. стали заметно увеличиваться и превращаться в монументальные строения (Frangipane 2010: 80). {30}

 

 

10 Вопрос о том, когда и кем была заселена самая южная часть Месопотамии, долгое время казался практически решенным. Считалось, что первым населением юга аллювиальной долины были представители убейдской культуры, которая сформировалась здесь около 5000 г. до н. э. Однако исследования, проведенные Дж. Оатес, позволили ей еще в 1960 г. предположить, что экологические условия Южной Месопотамии были весьма привлекательны для населения, и задолго до V тыс. до н. э. «здесь существовали, вероятно, общины, чья жизнь была основана на охоте и рыболовстве, так же как и общины, жившие разведением скота и примитивным земледелием. В действительности мы должны быть готовы найти здесь следы доубейдского, до Эриду времени, когда здесь существовали разные типы местных общин, отличавшихся одна от другой по материальной культуре и даже по физическому типу и языку, хотя последнее будет очень трудно или даже невозможно доказать» (цит. по: Potts 1997: 45).

 

11 Поиски следов самых ранних обитателей Южной Месопотамии оказались очень сложными из-за того, что их поселения со временем оказались погребены под слоями аллювия, который в некоторых местах региона, особенно на самом юге, достигает глубины в 6‒8 м. Возможно, многие ранние поселения не оставили почти никаких следов еще и потому, что их обитатели строили свои дома из тростника, как до недавнего времени делали местные «болотные арабы». {28}

 

12 Самая ранняя керамика юга имела некоторое сходство с керамикой Самарры (Huot 1992; Zarins 1990). {29}

 

Козырева Н.В. Очерки по истории Южной Месопотамии эпохи ранней древности (VII тыс. до н.э. ‒ середина II тыс. до н.э.). СПб.: Контраст, 2016. С. 28‒30.

Ответить

Фотография Стефан Стефан 09.07 2017

Миграции населения на север и северо-запад Месопотамии в V тыс. до н. э. Перемещения населения по территории Месопотамии, которые происходили в VI тыс. до н. э., продолжались и позднее. В VI тыс. до н. э. наиболее заметным направлением миграции, отраженным в распространении археологических культур, было движение с северо-востока (Хассуна) на запад (Халаф) и на юг (Самарра). Оно не прекратилось полностью и в V тыс. до н. э., но наиболее заметным в этот период было направление с юга Месопотамии на север и северо-запад. В археологических слоях начала V тыс. до н. э. в северной части аллювиальной долины, в Центральной Месопотамии и далее к северу и западу вдоль берегов Тигра, Хабура и Балиха, вплоть до Анатолии, появляются предметы материальной культуры и сооружения южномесопотамского (убейдского) стиля26. Какая реальная практика могла стоять за нашедшим свое отражение в археологических материалах процессом перемещения предметов обмена, новых технологий, идей и информации на сотни и тысячи километров? Скорее всего, это было следствием не только спорадических торговых экспедиций, но и реальных потоков миграции населения27. Одной из причин этих миграций могли быть демографические изменения в Южной Месопотамии. Возросшее количество населения было невозможно прокормить на уже освоенных землях, и с начала V тыс. до н. э. отдельные {41} группы населения стали перемещаться с юга на север и северо-запад на естественно орошаемые территории.

 

Одни группы переселенцев строили на новых местах свои поселения, сохранявшие характерные черты убейдской культуры. Другие селились в старых местных селениях, таких как Дегирментепе28 (в верховьях Евфрата), Машнака (Сирийская степь на границе Южной и Северной Месопотамии), в некоторых поселениях Хабура, возможно, они присутствовали и в Браке. В последней четверти V тыс. до н. э. ареал распространения южномесопотамского (убейдского) культурного ансамбля охватывал обширную территорию от Юго-Западного Ирана и западного берега Персидского залива до Ливана и Юго-Восточной Анатолии и Сирии (Oates 1982).

 

В V тыс. до н. э. население Южной Месопотамии достигло больших успехов в хозяйственной деятельности, произошел, возможно, десятикратный рост урожая зерновых. Это сопровождалось не только появлением значительных излишков сельскохозяйственных продуктов, но и существенным ростом населения. Постепенное расширение площадей зернового хозяйства и возрастание роли зерна как продукта питания способствовало серьезным изменениям в жизни общества, формированию зачатков централизованной администрации и, вероятно, в большой степени стимулировало процессы урбанизации. Однако, даже в материалах конца V тыс. до н. э. отсутствуют свидетельства существования в обществе четкой социальной дифференциации. Нет следов значительных различий в расположении и площади жилых домов в поселениях, все погребения достаточно единообразные, со скромным инвентарем (несколько стандартных глиняных сосудов и скромные украшения), ни в них, ни в домах практически нет привозных материалов и объектов престижа (металлы, полудрагоценные камни)29. Тем не менее общество Южной Месопотамии в это время начало понемногу терять социальное единообразие, характерное для начала тысячелетия. Правда, это выражалось не в накоплении индивидуального богатства, а в возникновении четкой иерархии в системе поселений и появлении в самых крупных из них значительных административно-храмовых комплексов. {42}

 

 

26 По поводу причин столь широкого распространения памятников убейдской материальной культуры далеко за пределы Южной Месопотамии выдвигались самые разные гипотезы. Одна из них ‒ насильственное вторжение и вытеснение местного населения переселенцами с юга. Согласно наиболее распространенной сейчас точке зрения, его причиной могло стать постепенное и достаточно свободное передвижение на эти территории численно растущего населения юга. Эти миграции, происходившие постепенно, в течение ряда столетий, скорее всего, были мирными. Почти нет свидетельств о конфликтах между пришлым и местным населением (Lamberg-Karlovsky 1996: 91). Мигранты несли свою культуру, технологии, которые вначале сосуществовали с местными традициями. Переходная керамика Халаф-Убейд зафиксирована в разных местах Сирии и Юго-Восточной Анатолии (Akkermans,

Schwartz 2003: 157). Однако постепенно в ряде мест убейдская традиция вытеснила местную. Наиболее явно археологически это проявляется в постепенном вытеснении халафской и самаррской керамики и замене ее на убейдскую и в распространении убейдского архитектурного стиля. Выдвигается и гипотеза о том, что культуры позднего Халафа и раннего Убейда имели много сходных черт и в V тыс. до н. э. на территории Месопотамии шел общий процесс трансформации без какого-либо единого центра влияния (Karsgaard 2010: 55).

 

27 «Распространение убейдского материала далеко за пределы юга говорит о движении людей, а не только горшков» (Akkermans, Schwartz 2003: 197). Исследователи обычно преувеличивают трудности передвижения товаров и людей в древности. Из Ниппура до Загроса можно было пройти за несколько дней. От Зубайр в Южном Ираке до Алеппо в Сирии караван шел 40 дней (Gibson 2010: 88). {41}

 

28 Часть поселения Дегирментепе определенно занимали выходцы из Южной Месопотамии, которые построили здесь дома традиционной трехчастной планировки. Большая часть предметов, которыми они пользовались в повседневной жизни, также были изготовлены в южномесопотамских традициях. Это керамика, печати, мелкие предметы, такие как фигурки из терракоты, и даже глиняные серпы без кремневых вкладышей, которыми переселенцы продолжали пользоваться и в Дегирментепе, хотя здесь, в отличие от Южной Месопотамии, было достаточно обсидиана и кремния. Некоторые исследователи рассматривают Дегирментепе как колониальное поселение, производившее медь (Oates 2010: 47).

 

29 Если некоторые социальные различия все-таки существовали, то они относились, скорее, не к отдельной личности, а к отдельным группам или сообществам, которые могли занимать разные позиции по отношению друг к другу. Так, на фоне повсеместно очень скромного погребального инвентаря, присутствуют небольшие локальные различия в захоронениях, отражающие, вероятно, некоторую дифференциацию не внутри отдельного поселения, а между поселениями (Pollock 1999: 196 ff.). {42}

 

Козырева Н.В. Очерки по истории Южной Месопотамии эпохи ранней древности (VII тыс. до н.э. ‒ середина II тыс. до н.э.). СПб.: Контраст, 2016. С. 41‒42.
Ответить

Фотография Стефан Стефан 10.07 2017

 

Южная Месопотамия в первой половине IV тыс. до н. э. В начале IV тыс. до н. э. юг аллювиальной долины населяли, вероятно, более 100 000 жителей (относительно количества населения в северной части аллювия данных нет). Почти половина из них жила в относительно больших поселениях площадью от 10 до 40 га (Adams 1981: 75, table 4), которые существовали на этой территории еще в V тыс. до н. э. (Эриду, Ур, Урук, Квели, Ларса, Гирсу и ряд других). Эти поселения располагались на высоких незатопляемых участках («черепашьих спинах») вдоль водных протоков в самых удобных местах с точки зрения {43} транспорта и коммуникаций. Они исполняли роль хозяйственных и культовых центров для десятков небольших деревень и хуторов, рассыпанных вокруг них по берегам водных протоков. В первой половине IV тыс. до н. э. количество таких мелких поселений заметно возросло по сравнению с предшествующим тысячелетием. По всей видимости, это было связано с увеличением площади сухих земель, пригодных для земледелия. Только на территории между Уруком и Ниппуром таких мелких поселений насчитывалось около 600. В них жила значительная часть населения юга. Болотистые и степные территории были, вероятно, заселены полуоседлыми скотоводами, а побережье залива ‒ рыбаками (Adams 1981: 251).

 

Жизнь обитателей Южной Месопотамии в первой половине IV тыс. до н. э. во многом продолжалась в русле тех тенденций, которые проявились здесь еще в V тыс. до н. э.1 Часть населения занималась выращиванием зерновых на полях вдоль прибрежных полос, используя главным образом традиционную веерную ирригацию, и роль земледелия постепенно становилась все более существенной. Тем не менее одним из основных источников продуктов питания для населения по-прежнему оставалось рыболовство и в меньшей степени скотоводство.

 

Продолжение традиций предшествующего периода нашло свое отражение и в памятниках материальной культуры этого времени (Мунчаев, Мерперт, Амиров 1999: 207). Это касается керамики, печатей, круглой скульптуры и рельефа, трехчастной планировки частных и общественных зданий. Изменения, которые происходили в этих сферах, касались главным образом дальнейшего развития технологий и расширения круга используемых материалов (использование быстрого гончарного круга, совершенствование технологий ткачества, увеличение количества изделий из металлов).

 

С последних веков V тыс. до н. э. климат Южной Месопотамии начал заметно меняться и становиться значительно суше. Этот процесс продолжался на протяжении всего IV тыс. до н. э. С юго-запада на заселенные территории южномесопотамской аллювиальной долины постепенно наступала пустыня (см. выше, об Эриду). Воды Персидского залива медленно отступали на юг, расширяя территорию дельты. Одновременно понижался уровень подземных вод, и на сырых болотистых местах дельты появлялись новые сухие участки, так называемые высокие поля, или «черепашьи панцири» (Рournelle 2003). Одним из следствий таких изменений, вероятно, было некоторое сокращение возможностей для ловли рыбы и разведения скота на этих высоких землях. Однако осушавшиеся участки земли можно было использовать для расширения площадей под зерновые культуры. {44}

 

Развитие технологии производства зерновых в экологических условиях Южной Месопотамии заняло сотни лет, прежде чем к середине IV тыс. до н. э. были выработаны оптимальные формы ее организации, которые могли обеспечить максимальные урожаи и превратить зерновые культуры в основу пищевого рациона местного населения и важнейшее средство обмена. Этот длительный процесс оказался возможным, поскольку все то время, пока зерна было недостаточно и доступ к нему был ограничен, обитатели этих мест имели в своем распоряжении постоянные и надежные источники пищевых ресурсов, которые им предоставлял богатейший растительный и животный мир болот, водных протоков и степных участков, окружавших поселения аллювиальной долины.

 

Примерно в середине IV тыс. до н. э. в земледельческих технологиях Южной Месопотамии произошли, вероятно, «революционные» изменения (Liverani 2006: 15 ff.). К этому времени обитатели аллювия уже накопили большой опыт в этой хозяйственной сфере. В течение многих сотен и даже тысяч лет использовались и совершенствовались методы искусственной ирригации, довольно рано стал применяться и плуг-сеялка с упряжными животными. Однако только с середины IV тыс. до н. э. эти практики начали широко внедряться для проведения земледельческих работ на больших площадях. Тогда же стали увеличиваться масштабы ирригации, а орошаемые территории вдоль каналов постепенно организовывались в поля определенной формы и площади (так называемые длинные поля, т. е. поля в форме вытянутого прямоугольника, располагавшегося одной узкой стороной вдоль канала), которые обрабатывались упряжками волов с плугами. Новая система организации земледельческих работ привела, по-видимому, к колоссальному росту продуктивности зернового хозяйства, при этом количество занятых в этой сфере работников фактически не увеличивалось2.

 

С этого времени, т. е. примерно со второй половины IV тыс. до н. э., выращивание зерновых превратилось для большей части жителей Южной Месопотамии в самый надежный источник материальных ресурсов, и те центры, где создавались условия для масштабного производства зерна, стали привлекать к себе все больше населения. Именно организация зернового производства оказалась, вероятно, тем ядром, вокруг которого формировались сначала крупные поселения (конец V тыс. до н. э.), а потом и города (вторая половина IV тыс. до н. э.) Южной Месопотамии. Она давала возможность поддерживать большое население и, предположительно, стимулировала процесс формирования ранних городов и развитие в них социальной иерархии и административной элиты. В таком контексте возникали города юга, многие из которых в дальнейшем существовали на протяжении нескольких тысячелетий. {45}

 

 

1 Считается, что в начале IV тыс. до н. э. на смену убейдской культуре в Южной Месопотамии пришла культура Урук, которая в значительной степени явилась, по-видимому, продолжением и развитием предшествовавшей убейдской культуры. Основу для изучения истории Южной Месопотамии этого времени составляют исследования, проводившиеся в 1950‒1970-х гг. археологической экспедицией Р. Адамса (Adams 1965; 1981; Adams, Nissen 1972; Algaze 2008: 102). {44}

 

2 По мнению М. Ливерани, рост урожайности зерновых в результате составил от 500 до 1000 % (Liverani 2006: 16‒19). {45}

 

Козырева Н.В. Очерки по истории Южной Месопотамии эпохи ранней древности (VII тыс. до н.э. ‒ середина II тыс. до н.э.). СПб.: Контраст, 2016. С. 43‒45.

Ответить

Фотография Стефан Стефан 10.07 2017

Север (Сирия и Северная Месопотамия) в IV тыс. до н. э. В IV‒III тыс. до н. э. территория Месопотамии была, в основном, заселена, двумя «культурно объединенными» группами, которые И. Гельб предложил называть «этническими группами». Одна из них заселяла территорию Северной Месопотамии, {63} Сирии и прилегающих к ним областей Юго-Восточной Анатолии (далее ‒ Север), а другая ‒ территорию Южной Месопотамии (далее ‒ Юг). Население каждого из этих двух регионов представляло собой некое культурное единство: «в широком смысле семитская культурная территория в противоположность в данном случае шумерской культурной территории» (Gelb 1981; 1992).

 

Развитие общественных институтов на Севере и на Юге изначально шло разными путями (см. главу I), что во многом было, по всей вероятности, следствием разных экологических условий этих двух регионов (Steinkeller 1993; Козырева 2004; Frangipane 2007). Городские структуры Юга, сформировавшиеся на высокопродуктивном ирригационном земледелии в условиях ограниченной доступности земельных ресурсов, оказались в состоянии обеспечить относительно высокий и стабильный уровень жизни городскому населению. Со второй половины IV тыс. до н. э., когда произошла интенсификация сельскохозяйственных технологий и организации земледельческих работ, количество сельского населения на Юге постоянно уменьшалось, а количество горожан росло, так что к концу тысячелетия около 80 % всего населения Южной Месопотамии жило в городах27.

 

В отличие от Юга, на Севере доступность обрабатываемой земли была практически безгранична. При этом здесь выпадало достаточное для земледелия количество осадков и не требовалось применение искусственного орошения и, соответственно, организации постоянных коллективных работ для его поддержания. Однако урожаи зерновых на Севере были гораздо ниже, чем на Юге, и обитателям небольших сельских поселений было, вероятно, труднее преодолеть местный или региональный неурожай, чем жителям Юга. В неблагоприятные периоды (в случае разрушительных войн или климатических изменений) на естественно орошаемом Севере шла экстенсивная рурализация, т. е. значительная часть городского населения покидала города и в поисках способов выживания рассеивалась по сельской местности, как это и происходило в конце IV тыс. до н. э. (Algaze 2008). При благоприятных климатических условиях количество сельских поселений здесь увеличивалось даже тогда, когда росли города.

 

Исключительно важную роль в развитии Севера сыграло и то обстоятельство, что по его территории проходили пути межрегионального обмена28. Важнейший из этих путей, который вел с юго-востока Ближнего Востока на северо-запад, использовался еще в период неолита. Самые большие города Севера возникали именно вдоль и неподалеку от этого пути. Север не был конечным этапом обмена, но лишь посредником между двумя крайними (для региона Ближнего {64} Востока) точками: между территорией Элама и юго-востоком Малой Азии29. Именно роль торгового посредника во многом стимулировала здесь бурный рост городов и формирование уже в IV тыс. до н. э. городской элиты, чье богатство, основанное на посреднической торговле, резко отделяло ее от остального городского населения. На Севере раньше, чем в Южной Месопотамии, началось широкое использование цилиндрических печатей, и даже появились первые зачатки будущей письменности. Однако этот рост внезапно прекратился в самом конце IV тыс. до н. э. {65}

 

 

27 Продовольственные ресурсы Юга были не только более разнообразны: по крайней мере со второй половины IV тыс. появилась возможность получать их в большем количестве, чем на Севере, и при меньших затратах труда. Именно в этом смысле надо, вероятно, рассматривать упоминание Ж. Альгазе о «большем плодородии» (greater fertility) Юга (Algaze 2008: 65 ff.).

 

28 Южная Месопотамия вплоть до середины III тыс. до н. э. оставалась в стороне от межрегиональных путей обмена. Дороги, по которым еще во времена неолита по территории Ближнего Востока перемещались самые разнообразные материалы, огибали аллювиальную долину с востока из-за сложного ландшафта этого региона. {64}

 

Козырева Н.В. Очерки по истории Южной Месопотамии эпохи ранней древности (VII тыс. до н.э. ‒ середина II тыс. до н.э.). СПб.: Контраст, 2016. С. 63‒65.

 

Ответить

Фотография Стефан Стефан 12.07 2017

Миграции из Южной Месопотамии в IV тыс. до н. э. Свободный (неадминистративный) процесс миграции небольших групп населения с территории Южной Месопотамии в окружающие регионы шел постоянно в течение V тыс. до н. э. (Козырева 2010а; 2011). В течение большей части IV тыс. до н. э. также продолжался перманентный процесс перемещения людей небольшими группами с территории Южной Месопотамии в соседние регионы, в том числе на север и северо-запад.

 

При раскопках ряда поселений Сирии, Анатолии и Северной Месопотамии слои со следами южномесопотамской культуры V тыс. (Убейд) сменяются слоями со следами южномесопотамской культуры IV тыс. (Урук) (Algaze 1993: 56). Со временем жителями Южной Месопотамии была создана целая сеть поселений за пределами аллювиальной долины на востоке, севере и северо-западе, в том числе в Хузистане, в долине Суз, Северной Месопотамии, Северной Сирии и некоторых частях Анатолии. Расположение этих «урукских» поселений во многом повторяло расположение южномесопотамских («убейдских») поселений предшествующего тысячелетия: непрерывная цепь их шла вдоль трех рек: Тигра, Хабура и Балиха. Некоторые из поселений были основаны выходцами из Южной Месопотамии еще в V тыс. до н. э., другие появились позднее. Чаще всего такие поселения располагались целыми группами неподалеку друг от друга. Во многих случаях, в IV тыс. до н. э., так же как и в предшествующий период, небольшие группы южномесопотамского населения мирно жили рядом с местными жителями (Хасинеби, Брак, Ниневия, Каркемиш) (Algaze 1993: 57), оставаясь в дружественных отношениях со своими более сильными местными соседями30. {66}

 

Во второй половине IV тыс. до н. э. характер и цели миграции, вероятно, значительно изменились. Поток переселенцев из Южной Месопотамии в это время увеличился. Количество мигрантов из числа южномесопотамского населения на Севере в период 3500‒3200 гг. до н. э. могло составлять до 20 000 человек и больше. Это явление получило у исследователей название «урукская экспансия»31 (Algaze 1993; 2008). Увеличение потока мигрантов привело к необходимости возводить новые большие поселения. Один из самых ярких примеров «чисто урукского» поселения, основанного во второй половине IV тыс. до н. э., ‒ Хабуба Кабира-юг (Habuba Kabura South) (Algaze 1997; 2008).

 

Поселение или, скорее, небольшой город площадью около 10 га был выстроен около 3400‒3350 гг. до н. э. на западном берегу Евфрата, примерно в 100 км к востоку от Алеппо. Как и другие, вновь основанные урукские города (Джебель Аруда), Хабуба Кабира-юг был возведен на свободной территории по определенному плану. Город состоял из нескольких четко отделенных друг от друга кварталов, повторяя традиционную планировку южномесопотамских городов (Algaze 2008: 159). Все строительные работы были проведены достаточно быстро, и в течение короткого времени город был заселен. В нем жило от 6 до 8 тысяч человек. Не только планировка города, но и весь найденный здесь культурный ансамбль повторяли южномесопотамские традиции. Строительство города не вызвало, по-видимому, никаких конфликтов с местными жителями, но через некоторое время вокруг него возвели защитные стены с двумя воротами.

 

В городе были три главные улицы: одна в направлении с севера на юг и две ‒ с востока на запад. Сначала спланировали улицы и проложили вдоль них дренажные системы, затем профессиональными строителями вдоль улиц были возведены стандартные дома с традиционной для Южной Месопотамии трехчастной планировкой, к которым прилегали дворы площадью около 300 кв. м. В большинстве домов имелись очаги. В южной части города построили несколько {67} общественных зданий. Прокладка улиц и устройство дренажной системы были, несомненно, выполнены общими усилиями, так же как и постройка стен.

 

Жители города занимались торговлей и ремеслом. В домах горожан хранились все маркеры межрегиональной торговли, которые использовались в это время: токены, прототаблички (многие с оттисками цилиндрических печатей), пустые глиняные буллы, глиняные буллы с токенами внутри. Необожженные токены без отверстий (их сравнительно немного) служили для дистанционной торговли, обожженные с отверстием для шнурка (их большинство) ‒ для местного обмена. Многие из них были найдены в южных воротах Хабуба Кабира-юг, возле которых находился, вероятно, городской рынок. Город был одним из звеньев широкой сети межрегионального обмена, которая простиралась с юго-востока до северо-запада Ближнего Востока, не захватывая пока, по-видимому, территорию Южной Месопотамии.

 

Город Хабуба Кабира-юг, очевидно, входил в большую группу южномесопотамских поселений на Среднем Евфрате. Административным и религиозным центром этой группы являлось поселение Джебель Аруда. Его построили одновременно с Хабуба в 8 км выше по течению Евфрата. В Джебель Аруда находились два больших общественных здания и несколько очень маленьких частных домов. Жители здесь занимались различными ремеслами, в том числе обработкой металлов32. В хранилище Джебель Аруда были найдены несколько кусков лазурита весом более килограмма, а также другие драгоценные камни. Возможно, эти материалы были подготовлены для дальнейшей транспортировки в Южную Месопотамию (Algaze 2008: 94–95).

 

Город Хабуба Кабира-юг просуществовал около 150 лет. Приблизительно около 3200 г. до н. э. он был покинут жителями. В это же время и другие собственно урукские поселения вдоль Евфрата были покинуты, некоторые, самые отдаленные от метрополии, были разрушены (например, Хассек Хююк). {68}

 

 

30 Иногда переселенцы из Южной Месопотамии селились непосредственно рядом с местной общиной и жили в рамках четко отграниченного резидентного квартала. Небольшое пришлое меньшинство {66} отличалось от местного населения не только использованием традиционных южномесопотамских (урукских) форм материальной культуры (керамика, орудия труда), но также и повседневной бытовой практикой: домашними технологиями, пищевыми предпочтениями и т. п. (Algaze 2008: 68 ff.). Южномесопотамский анклав в Хасинеби, например, был автономным и в экономическом плане, его жители выращивали зерно, производили продукты скотоводства и ремесленные изделия. Археологический материал свидетельствует о мирном совместном проживании бок о бок южномесопотамских мигрантов и местного населения в течение многих поколений (Stein 2002; 2004).

 

31 Существуют разные точки зрения на причины урукской экспансии. Большинство исследователей рассматривает процессы миграций, происходивших в 3500–3200 гг. до н. э., как мирную колонизацию. Мотивацией могло быть желание осуществлять прямой контроль над пешими и водными торговыми путями, по которым перевозили металлы, древесину, драгоценные камни и т. п. (Algaze 1993; 2008). Другая точка зрения предполагает, что по крайней мере Восточная Сирия была завоевана южанами, которые оккупировали несколько уже хорошо развитых северных столиц (Брак, Хамукар) и построили стратегически расположенные укрепления (Джебель Аруда, Телль Блебис), так же как и целые города (Хабуба Кабира-юг). При этом южане не только торговали, но и управляли территориями (Gibson 2010: 85). Однако все исследователи сходятся в том, что урукская экспансия была прежде всего следствием процессов урбанизации и централизации, происходивших в самой Южной Месопотамии. {67}

 

32 Урукские поселения этого времени на Евфрате содержат много свидетельств импортируемого и перерабатываемого на месте серебра и меди. В отдельных местах найдены ремесленные мастерские, где обрабатывали драгоценные камни, превращая их в предметы роскоши. {68}

 

Козырева Н.В. Очерки по истории Южной Месопотамии эпохи ранней древности (VII тыс. до н.э. ‒ середина II тыс. до н.э.). СПб.: Контраст, 2016. С. 66‒68.

 

Ответить