По моему мнению, ВФР с Наполеоновскими войнами подорвали силы французского народа и он от последствий этих катаклизмов не может оправиться до сих пор.
Должны были бы подорвать, но не подорвали. Франция пережила еще несколько революций и госпереворотов в 1815, 30, 48, 52, 70 и тем не менее вступила в 20 век как мощная держава, уступавшая лишь Британской империи. Расцвет Франции пришелся на годы 3 республики, которая соответствовала политическим идеям жирондистов и Дантона.
Должны были бы подорвать, но не подорвали. Франция пережила еще несколько революций и госпереворотов в 1815, 30, 48, 52, 70 и тем не менее вступила в 20 век как мощная держава, уступавшая лишь Британской империи. Расцвет Франции пришелся на годы 3 республики, которая соответствовала политическим идеям жирондистов и Дантона.
У Вас, ув-й г-н Учёный, очень субъективное мнение о роли Франции в прогрессе человечества. Сама их ВФР была попыткой вслед за США стать впереди общественного прогресса, которая закончилась разгромом наполеоновских войск и ссылкой его самого на остров св. Елены, после которого Франции на большее чем прислужницы ВБ уже не хватало. Да, они могли давать России деньги в долг, что-то интересное в дизайне одежды и мебели выдумывать, что-то в оружии или авиации с танками, но никаких кардинальных успехов я за ними не замечаю. Это видно даже по застройке и состоянию их городов.
Когда я учился в школе, то на уроках французского языка (это где-то конец 50-х гг. 20-го века) мы читали воскресное приложение к газете ФКП "Иманите" и там была реклама. Особенно мне среди неё нравились выставляемые на продажу дома в сельской местности - таких неудобных и холодных с т.з. современного человека я ещё не видел, но это были обыкновенные дома французских земледельцев 17 - 18 веков. Из валунов оставленных ледником и черепицы с небольшим количеством дерева. Когда в них поставили печи я не знаю. Возможно они были построены для очага...
Должны были бы подорвать, но не подорвали. Франция пережила еще несколько революций и госпереворотов в 1815, 30, 48, 52, 70 и тем не менее вступила в 20 век как мощная держава, уступавшая лишь Британской империи. Расцвет Франции пришелся на годы 3 республики, которая соответствовала политическим идеям жирондистов и Дантона.
У Вас, ув-й г-н Учёный, очень субъективное мнение о роли Франции в прогрессе человечества. Сама их ВФР была попыткой вслед за США стать впереди общественного прогресса, которая закончилась разгромом наполеоновских войск и ссылкой его самого на остров св. Елены, после которого Франции на большее чем прислужницы ВБ уже не хватало. Да, они могли давать России деньги в долг, что-то интересное в дизайне одежды и мебели выдумывать, что-то в оружии или авиации с танками, но никаких кардинальных успехов я за ними не замечаю. Это видно даже по застройке и состоянию их городов.
Когда я учился в школе, то на уроках французского языка (это где-то конец 50-х гг. 20-го века) мы читали воскресное приложение к газете ФКП "Иманите" и там была реклама. Особенно мне среди неё нравились выставляемые на продажу дома в сельской местности - таких неудобных и холодных с т.з. современного человека я ещё не видел, но это были обыкновенные дома французских земледельцев 17 - 18 веков. Из валунов оставленных ледником и черепицы с небольшим количеством дерева. Когда в них поставили печи я не знаю. Возможно они были построены для очага...
Я приведу такой аргумент - республиканская демократическая Франция одержала победу над воинственной и дисциплинированной Германией в ПМВ. А ведь в начале войны никто не сомневался в победе немцев. Вот эта победа возможно истощила Францию и Британию. После войны начался упадок, завершившийся катастрофой 1940 г.
По поводу отсутствия удобств, так ведь это зависит от цены. Юманите - коммунистическая газета, вот она и рекламировала жилье для пролетариата. Но если мы с Вами захотим переселиться во Францию, нам предложат роскошные аппартаменты на Елисейских полях))))))))))
Франция одержала победу над воинственной и дисциплинированной Германией в ПМВ.
ПМВ и её результат совсем не пример, т.к. Франция воевала с Германией не одна - даже наши солдаты были переброшены во Францию. Коалиция Франции с Британской Империей, США и РИ оказалась сильнее коалиции Германии с АВИ и ОИ - двумя "больными людьми Европы".
Франция одержала победу над воинственной и дисциплинированной Германией в ПМВ.
ПМВ и её результат совсем не пример, т.к. Франция воевала с Германией не одна - даже наги солдаты были переброшены во Францию. Коалиция Франции с Британской Империей и РИ оказалась сильнее коалиции Германии с АВИ и ОИ - двумя "больными людьми Европы".
А кто же виноват, что Германия, прекрасно зная, что война неизбежна, оказалась в изоляции? Милитаризм и воинственная болтовня кайзера пугали Европу. Бисмарку удавалось контролировать ситуацию, а Вильгельм 2 растерял всех друзей. Видимо Франция внушала доверие , если даже Александр 3 снимал шляпу перед Марсельезой. Хотя французам помогали британцы, русские и американцы, но именно французская армия выдержала самые тяжелые удары германцев, да и материальное снабжение было намного лучше чем в Германии и Австрии.
Действительно, в самый решительный момент своей борьбы с Робеспьером, Дантон впал в беспечность и апатию, уехал из Парижа и не предпринимал никаких эффективных действий.
Сен-Жюст принудил Конвент дать правительству обширную власть над заговорщиками Коммуны; Конвент декретировал господство справедливости и честности. Анархисты не сумели принять никаких мер к своей защите. Они закрыли покрывалом Декларацию прав человека в Клубе кордельеров и старались произвести мятеж, но это им не удалось ввиду отсутствия единодушия и энергии. Народ не двинулся на их защиту, и Комитет при посредстве своего главнокомандующего Анрио захватил Эбера, революционного генерала Ронсена, Анахарсиса Клоотса, Моморо, Венсана и других. Их предали суду Революционного трибунала в качестве иностранных агентов и заговорщиков, стремившихся установить в государстве власть тирана. Этим тираном должен быть Паш, в должности великого судьи. Смелость покинула вождей анархистов; после ареста они защищались и умерли большей частью без мужества. Комитет общественного спасения распустил революционную армию, уменьшил власть секционных комитетов и заставил Парижскую коммуну явиться в Конвент благодарить за арест и казнь заговорщиков, ее соучастников.
Настало время Дантону подумать о защите; гонение на Коммуну не предвещало ничего хорошего и для него. Ему советовали быть осторожным и принять свои меры, но ему не удалось уничтожить диктаторскую власть, подымая против нее общественное мнение и Конвент при помощи журналистов и своих друзей монтаньяров. Где было ему искать опоры? Конвент склонялся в его пользу, но он был порабощен революционной властью комитетов. Дантону же, не заручившемуся поддержкой ни правительства, ни Конвента, ни Коммуны, ни клубов, пришлось ждать своего осуждения, ничего не делая, чтобы его избегнуть.
Друзья умоляли его защищаться. „Я предпочитаю, – отвечал он, – быть гильотинированным, чем самому гильотинировать; к тому же собственную жизнь защищать не стоит, а человечество мне надоело“. – „Члены Конвента ищут твоей смерти!“ – „Если так… (в сильном гневе), если {301} когда-нибудь… Если Бийо… если Робеспьер… Их будут проклинать как тиранов. Дом Робеспьера будет срыт до основания и на его месте поставят позорный столб в отомщение злодейства!.. Мои друзья скажут обо мне, что я был хорошим отцом, хорошим другом, хорошим гражданином, и они меня не забудут“. – „Ты можешь избегнуть…“ – „Я предпочитаю лучше быть гильотинированным, чем гильотинировать других!“ – „Тебе следует в таком случае уехать!“ – „Уехать… уехать… Да разве можно унести родину на подошве своей обуви“.
Дантону оставалось последнее средство: ему следовало возвысить свой голос, бывший таким знакомым и могучим, следовало обличить Робеспьера и Комитет и восстановить Конвент против их тирании. Его сильно побуждали к этому, но он знал, как трудно свергнуть раз установившуюся и сильную власть; он слишком хорошо знал покорность и страх Собрания, чтобы рассчитывать на действенность этого средства. Он ждал все время в надежде, что враги остановятся перед осуждением такого человека, как он. 10 жерминаля ему пришли сказать, что об его аресте поднят вопрос в Комитете общественного спасения, и еще раз убеждали его бежать. Он задумался на минуту, но потом сказал: „Они не посмеют“. Ночью его дом был окружен, его арестовали и отправили в Люксембургскую тюрьму вместе с Камилем Демуленом, Филиппо, Лакруа и Вестерманом. При входе он дружески приветствовал заключенных, теснившихся вокруг него. „Господа, – сказал он им, – я надеялся в непродолжительном времени выпустить вас отсюда, но вместо того сам попал к вам, и я не знаю теперь, чем все это кончится“. Час спустя он был переведен в секретную камеру, где незадолго перед тем содержался Эбер и куда вскоре затем был посажен Робеспьер. Там, предаваясь размышлениям и сожалениям, он сказал: „Как раз год тому назад я помог учреждению революционного судилища, но да простит мне Бог и люди за это, – я никогда не думал сделать его бичом человечества“.
Арест Дантона возбудил мрачное беспокойство и всеобщий ропот. На другой день, при открытии заседания в {302} Конвенте, депутаты шепотом с ужасом спрашивали друг у друга, что вызвало это новое насилие над народными представителями. „Граждане, – сказал Лежандр, – четыре члена этого собрания сегодня ночью арестованы; я знаю, что Дантон был в их числе, но имена остальных мне неизвестны. Граждане, я объявляю, что считаю Дантона таким же невинным, как себя, и, однако, он в оковах. Вероятно, опасались, чтобы его ответы не уничтожили обвинений, взводимых на него; я требую поэтому, чтобы ранее заслушания доклада о происшедшем заключенные были вызваны сюда и выслушаны!“ Это предложение было принято благоприятно и ободрило на некоторое время Собрание. Несколько членов предложили голосовать его, но это хорошее настроение длилось недолго. Показался Робеспьер на трибуне. „Судя по давно уже небывалому волнению, царящему в этом собрании, волнению, вызванному только что заслушанными словами, – сказал он, – надо думать, что здесь дело идет о важных вещах, и в самом деле вопрос заключается в том, одержат ли сегодня несколько человек верх над отечеством. Мы увидим сегодня, сумеет ли Конвент разбить уже давно подгнивший идол, или он в своем падении уничтожит не только Конвент, но и французский народ“. Этих нескольких слов Робеспьера было достаточно, чтобы водворить тишину и повиновение в Собрании, сдержать друзей Дантона, а Лежандра заставить взять назад свое предложение. Тотчас после этого взошел в залу Сен-Жюст в сопровождении других членов Комитета. Он прочел длинный доклад об арестованных депутатах, в котором они обвинялись за свои политические воззрения, за публичную деятельность, за частную жизнь, даже за предполагаемые намерения; в заключение при помощи неправдоподобных, но тонких сближений арестованные выставлялись заговорщиками и слугами всех партий. Собрание выслушало доклад в полном молчании и постановило единогласно и даже среди аплодисментов считать Дантона и его друзей виновными. Каждый старался выиграть время у тирании и, выдавая ей голову близких, спасти тем свою собственную. {303}
Обвиняемые были приведены перед Революционный трибунал; они появились перед ним с гордым и смелым видом и выказали в своих речах необыкновенную смелость и полное презрение к своим судьям. Дантон на обычный вопрос президента Дюма об имени, летах и местожительстве отвечал: „Я Дантон и довольно известен по революции; мне тридцать пять лет; моим жилищем скоро будет небытие, но мое имя будет жить в Пантеоне истории“. То презрительные, то резкие ответы Дантона, холодные и логические рассуждения Лакруа, суровость Филиппо и пылкость Демулена начали волновать народ. Но обвиняемые были поставлены „вне прений“, под предлогом недостаточного уважения подсудимых к суду, и их осудили, даже не выслушав. „Нами жертвуют честолюбию нескольких подлых разбойников, – сказал Дантон, – но недолго будут они наслаждаться плодами своей преступной победы. Я увлекаю за собой Робеспьера… Робеспьер последует за мной!“ Все обвиняемые были отведены в Консьержери, а оттуда на эшафот.
На казнь они шли с твердостью, обычной в то время. Призвано было много войска, и сопровождавший их конвой был многочислен. Толпа, обыкновенно шумная и выражающая свое одобрение, была молчалива. Камиль Демулен, сидя уже на роковой колеснице, все еще удивлялся своему осуждению и не мог его понять. „Вот, – сказал он, – награда, предназначенная первому апостолу свободы.“ Дантон держал себя гордо и обводил спокойным взором окружающих. На ступеньках эшафота он на минуту смягчился. „О моя дорогая жена, – вскричал он, – никогда я больше не увижу тебя…“ Потом, спохватившись, прибавил: „Дантон, мужайся!“ Так погибли поздние, но последние защитники человеколюбия и умеренности, последние, желавшие мира для одержавших верх в революции и милосердия для побежденных. После них ни один голос не раздавался против диктатуры террора; он наносил усиленные и безмолвные удары с одного конца Франции до другого. Жирондисты хотели предупредить этот насильственный режим, дантонисты – задержать его; все они погибли, а победителям чем больше приходилось убивать жертв, тем больше они насчитывали {304} врагов. На этом кровавом пути можно остановиться, только дойдя до собственной гибели. Децемвиры, после окончательного уничтожения жирондистов, написали на своем знамени террор; после гибели эбертистов – справедливость и честность, ибо эбертисты – порочные бунтовщики; после гибели дантонистов провозглашено было господство террора и всех добродетелей, потому что дантонисты считались людьми снисходительными и безнравственными43. {305}
43 После казни королевы и жирондистов в Париже началась какая-то резня. Казнены были: г-жа Ролан, герцог Орлеанский, генералы: Люкнер, Кюстен, Ушар, Богарне и Бирон, затем Барнав, Дюпор, Шапелье, Дантон, Эбер, Клоотс, принцесса Елизавета и, наконец, 5 декабря 1793 г., Дюбарри, любовница Людовика XV. Далее идут уже жертвы, совершенно неизвестные; 2 декабря гильотинируют (приводим только примеры, а не полное перечисление всех гораздо более многочисленных казней) двух сапожников за поставку плохих сапог в армию; 9 декабря казнят четырех портных; 22 декабря 60-летнюю дворянку и ее прислугу, а также камердинера Дюбарри. 7 января была казнена некая г-жа Лекенже за то, что подписалась на роялистский журнал; 16 января – парикмахер, смеявшийся над Конвентом; 21 марта – г-жа Лорье за то, что она назвала казнь своего мужа делом тирании; 24 апреля казнят 33 обывателей Вердюна за то, что они когда-то с радостью встретили вступление в город пруссаков. 8 мая казнен был знаменитый химик Лавуазье; он просил отсрочки казни на четыре недели, чтобы окончить одно важное открытие, на что президент трибунала Кофиналь {541} ответил ему: „Нам не надо ученых!“ Часто нельзя даже разобрать, за что казнили тех или иных людей.
10 мая умерли две монахини 60 лет и одна швея 77 лет; 28 мая – винодел, портной с женой, поденщик, опять винодел и портной, мельник, чернорабочий одного извозчика, бочар, слуга, швея, опять поденщик, рабочий табачной фабрики, стекольщик; 13 июня – портной, два стекольщика, торговец деревом, извозчик, живописец, мясник, садовник, типографщик и одна 24-летняя прачка из Гамбурга. С этих пор дневные списки становятся длинными; число жертв доходит до 80 в день. Уже список 16 июня содержит 54 жертвы: между ними 39 рабочих и 10 человек служащих. Списки остаются такими вплоть до низвержения Робеспьера; на пятьдесят осужденных всегда приходится около сорока лиц из бедных трудящихся классов, т.е. из народа, по определению самого же Робеспьера. {542}
Минье Ф. История Французской революции с 1789 по 1814 гг. / Пер. с фр. И.М.Дебу, К.И.Дебу; под. ред. и со вступ. ст. Ю.И.Семенова. М.: Гос. публ. ист. б-ка России, 2006. С. 301–305, 541–542.
Народ не двинулся на их защиту, и Комитет при посредстве своего главнокомандующего Анрио захватил Эбера, революционного генерала Ронсена, Анахарсиса Клоотса, Моморо, Венсана и других.
В решительный момент термидорианского переворота, Анрио напился пьяным, а его канониры разбежались, в результате чего войска Конвента легко захватили Коммуну и арестовали Робеспьера и его друзей.
Дантон привык к открытой борьбе, рассчитывая на свои таланты оратора и демагога. Однако против скрытного Робеспьера и трусливого болота, как называли большинство Конвента, его пламенные речи были бессильны. Тут нужны были тайные интриги и заговоры, к чему прямолинейный Дантон видимо был неспособен.
Термидорианцы довольно остроумно сокрушили Робеспьера - они стали распускать слухи, что составлены списки для арестов. Самих списков никто не видел, но депутатам говорили по секрету - Ты уже внесен в список. Этого оказалось достаточно, чтобы рептильный Конвент взбунтовался против всемогущего Робеспьера.
Так погибли поздние, но последние защитники человеколюбия и умеренности, последние, желавшие мира для одержавших верх в революции и милосердия для побежденных.
Вряд ли можно назвать Дантона и Демулена защитниками человеколюбия. Всего за месяц до собственной казни эмоциональный Демулен радовался тому, что на гильотину отправили Эбера и его сторонников.
ДАНТО́Н (Danton) Жорж Жак (28.10.1759, Арси-сюр-Об – 5.4.1794, Париж), деятель Французской революции 18 в. Из семьи прокурора. Получив юридич. образование, с 1780 занимался адвокатской практикой в Париже, с 1787 и до начала революции адвокат Королевского совета. С началом революции благодаря ораторскому таланту быстро завоевал популярность. В 1790 основал клуб кордельеров. Летом 1791, в период кризиса, вызванного попыткой бегства королевской семьи, выехал в Великобританию. Вернулся во Францию в сент. 1791, сблизился с якобинцами, участвовал в выборах в Законодат. собрание, но избран не был. В дек. 1791 назначен 2-м зам. прокурора Парижской коммуны 1789–94. Участвовал в подготовке восстания 10.8.1792, приведшего к свержению монархии, после чего занял в новом правительстве пост мин. юстиции. В авг. – сент. 1792 один из организаторов борьбы против вторгшихся во Францию австро-прус. войск. В сент. 1792 избран в Конвент, в котором принадлежал к Горе. Д. – один из инициаторов революц. террора, содействовал созданию в марте 1793 революц. трибунала, в апр. 1793 – Комитета общественного спасения. Являясь фактич. руководителем последнего, уделял значит. внимание вопросам внешней политики. Выступал сторонником аннексии Францией бельг. земель, но не поддерживал лозунг революц. наступательной войны с целью ликвидации феод. режимов в соседних государствах. Вёл тайные переговоры с Великобританией, Австрией и Пруссией в расчёте внести раскол в антифранцузскую коалицию. В вопросах внутр. политики лавировал между Горой и жирондистами, выступал за компромисс между ними. Примирительная позиция Д. по отношению к жирондистам побудила якобинцев вывести его в июле 1793 из состава нового К-та обществ. спасения. С кон. 1793 Д. – лидер группировки «снисходительных» (К. Демулен и др.), требовавших смягчения революц. террора, прекращения политики дехристианизации, отмены закона о максимуме. В марте 1794 арестован и казнён по приговору революционного трибунала.
Соч.: Œuvres de Danton. P., 1866; Discours de Danton. P., 1910; Дантон, министр юстиции Французской революции. Его речи и суд над ним. П., 1917; Избранные речи. Хар., 1924.
Лит.: Bougeart A. Danton. Documents authentiques pour servir à l’histoire de la Révolution française. Brux., 1861; Матьез А. Новое о Дантоне. М.; Л., 1928; Фридлянд Ц. Дантон. 3-е изд. М., 1965; Bluche F. Danton. P., 1984; Hampson N. Danton. N.Y., 1988; Молчанов Н.Н. Монтаньяры. М., 1989; Левандовский А.П. Дантон. Ростов н/Д.; М., 1997.
Пименова Л.А. Дантон Ж.Ж. // Большая российская энциклопедия
Вместо того, чтобы решительно бороться с Робеспьером, Дантон и Демулен попробовали разжалобить якобинцев и апеллировать к общественному мнению. Их газета Старый кордельер подвергла критике революционный террор и призывала к милосердию. Хотя все статьи писал Демулен, их вдохновителем был Дантон и его сторонники, получившие презрительную кличку "модерантистов" - умеренных.
Третий номер
Третий номер "Старого кордельера" появился в Париже 15 декабря 1793 г. Многие этот номер называли "шедевром смелости мысли и стиля". В нем Камиль Демулен ставил под сомнение всю систему террора и само Революционное правительство. Никого не могли обмануть ссылки на времена римских императоров и обильное цитирование Тацита. Под масками императоров-деспотов Августа, Тиберия, Калигулы рельефно выступали портреты современных политических деятелей. А жертвы эпохи Нерона проецировались на жертвы террора при Якобинском Конвенте. По мнению Демулена, Революционный трибунал не лучше самых самовластных цезарей. Ибо как можно иначе понять пространные рассуждения о "подозрительных" в Древнем Риме: "Все возбуждало подозрительность тирана. Был ли гражданин популярен, он - подозрителен. Если, наоборот, избегал популярности и оставался дома, то факт уединения привлекал к себе внимание и внушал уважение. Он подозрителен. Если вы богаты, значит, существует опасность подкупа народа своей щедростью. Подозрителен. Если вы были бедны, непобедимому императору следует пристально наблюдать за этим человеком, так как самый предприимчивый тот, у кого ничего нет. Подозрительный: У вас характер веселый, раздражительный, меланхоличный - вы подозрительны: Добрый или злой нрав - подозрителен. За мир или за войну. Подозрителен. Подозрителен. Подозрителен". Говоря о терроре в эпоху императорского Рима, Камиль Демулен хорошо знал, что все это проецируется на время Революции, бросая тень на Республику. А критикуя закон о подозрительных, он прямо метил в Комитет общественного спасения (читай: правительство Республики). Он словно не видел или не хотел видеть, что революционная Франция боролась не за тиранию одного человека, но за свободу всех. Все отмечали, что этот номер газеты породил надежды у контрреволюционеров. Публикация этого номера вызвала глубокий интерес. Экземпляры газеты вырывали друг у друга из рук. Читали вслух в кафе. Тираж был значительно увеличен, но типография не могла удовлетворить желание многих в столице и провинции иметь третий выпуск "Кордельера". Народные общества организовывали читку газеты с трибуны и с гневом комментировали каждый абзац. Отрицательную оценку дали сами кордельеры. Был недоволен Комитет общественного спасения. Лично Робеспьер, несмотря на похвалы в его адрес в этом номере, был обеспокоен общим направлением газеты.
Четвертый номер
В такой напряженной обстановке, при сгустившихся тучах в конце декабря 1973 г. появился четвертый номер газеты "Старый кордельер", который аристократы читали со слезами прямо на улице. Призыв к милосердию находил сочувственный отклик у врагов Революции. Камиль Демулен доказывал бесполезность террора, даже как временной меры. Увлеченный собственным красноречием, он писал: "Думают, что свобода, подобно детскому возрасту, должна перейти через крики и слезы, прежде чем достигнуть зрелого возраста: Свобода не знает ни детства, ни старости. Неужели свобода - пустое слово?.. Нет, свобода: это счастье, это разум, равенство, справедливость. Это Декларация прав, это великая Конституция: Хотите ли вы, чтобы я признал ее, припал к ее ногам, пролил ради нее всю кровь? Откройте тюрьмы тем 200 тысячам граждан, которых вы называете подозрительными: И не думайте, что эта мера будет гибельна для республики. Напротив, она будет самой революционной из всех ваших мер. Вы хотите истребить всех ваших врагов гильотиной! Но разве это не безумие? Можете ли вы казнить хоть одного человека, не приобретя себе десятка врагов из числа его родственников или друзей?" Камиль Демулен выступил с предложением учредить "Комитет милосердия", противопоставляя его Комитетам общественного спасения и общественной безопасности. При этом он обращался за поддержкой к Максимилиану Робеспьеру. Успех "Старого кордельера" ввел сторонников Дантона в заблуждение относительно поддержки их позиции санкюлотами (народными массами). До народа газета не доходила, у нее был особый читатель. В плебейских массах издание Демулена заслужило прозвище "состарившегося кордельера". Дорогие номера газеты покупали в основном аристократы. Робеспьер предупреждал Демулена, что следование по тому пути, которого придерживается Камиль, до добра не доведет: "Жалость к палачам становится жестокостью по отношению к жертвам: Один день снисходительности обойдется нам в 30 лет гражданской войны".
Последние номера
Самое поразительное состояло в том, что Камиль, еще не оправдавшись в связи с четвертым номером "Старого кордельера", выпустил очередной номер как раз тогда, когда в Конвенте против него выступал Барер. Камиль писал: ":Все оправдываются одинаково: "Мы прекрасно знаем, что нынешнее государство не является государством свободы, но наберитесь терпения - и настанет день, когда вы станете свободны". Но в самой природе свободы заложен противоположный смысл: чтобы насладиться ею, достаточно ее возжелать". Обсуждение пятого номера газеты в Якобинском клубе поставило под вопрос пребывание Демулена среди якобинцев. Шестой только усугубил ситуацию. Бесконечная игра словами, обильное цитирование древних, вроде изречения Соломона, которое Камиль теперь часто использовал: "Мертвые счастливее живых, а всех счастливее тот, кто никогда не родился", излишняя бравада и какое-то мальчишество, просто обуявшее Демулена в эти тревожные дни, и, наконец, упорное нежелание расставить все точки над "i" и высказать четко, ясно свою позицию без этих двусмысленных экскурсов в историю - все это решительным образом настроило большинство членов Якобинского общества против Камиля Демулена.
Война и порожденные ею условия создавали вопреки ограничительным мероприятиям якобинцев благоприятную питательную среду для обогащения ловких, предприимчивых дельцов и быстрого роста спекулятивной буржуазии.
Буржуазия и зажиточные слои деревни оказывали сопротивление внутренней политике революционного правительства. Торговцы и промышленники скрывали товары и продавали их из-под полы. Кулаки прятали зерно и продукты. Спекуляция, приняв нелегальный характер, продолжалась в широких размерах. Собственнические элементы обходили закон о максимуме, извращая его, и вели против него борьбу.
Скупка и перепродажа звонкой монеты, перепродажа национальных имуществ, спекуляция дефицитными товарами, поставки в армию служили источником быстрого накопления богатств. Карательная политика революционного правительства не могла приостановить спекулятивного обогащения за счет бедствий народа. Новая буржуазия вырастала из всех пор освобожденного от феодальных пут буржуазного общества.
Некоторые элементы в рядах якобинской партии занимались – под флагом политики «решительных революционных мер» – хищениями и личным обогащением. Так, Фрерон и Баррас использовали эту политику для сколачивания личных состояний и присвоили себе 800 тыс. ливров казенных денег. Неудивительно, что эти «крайние террористы» стали позднее главными деятелями контрреволюционного термидорианского переворота.
Сопротивление хищнических буржуазных элементов революционной политике якобинского правительства возрастало. Оно находило свое отражение и в рядах якобинского блока, становясь все упорнее и смелее по мере улучшения положения на фронтах.
Притягательной силой для оппозиционно настроенных элементов якобинского блока стал Дантон. После гибели Марата он оставался наряду с Робеспьером самой крупной фигурой революции. Роль Дантона в критические дни 1792 г., его деятельное участие в руководящих органах республики и талант народного трибуна обеспечивали ему, даже после его устранения из революционного правительства, большое влияние на народ и положение одного из вождей якобинской «партии». Но, как писал Маркс, Дантон, «несмотря на то, что он находился на вершине Горы… до известной степени был вождем Болота»1. Пламенный патриот, готовый яростно драться с врагами, напавшими на его родину, Дантон отнюдь не обнаруживал такой же решительности в острых вопросах внутренней политики революции. И до и после восстания 31 мая – 2 июня он искал компромиссного соглашения {174} с жирондистами. В социальных вопросах он противился политике «революционных крайностей», и если иногда ему случалось их поддерживать, то только по тактическим соображениям или для сохранения своей популярности.
Время революционных дерзаний Дантона осталось позади. Всеми своими связями, образом мыслей и поведением, личными склонностями, алчной жадностью к жизни – не только к борьбе, но и к наслаждениям и материальным благам – он был связан с быстро растущей, молодой, хищной буржуазией. Он сам различными путями приобрел крупное состояние, не проявляя при достижении личных целей большой разборчивости в средствах. Осенью 1793 г. Дантон ушел на время в частную жизнь, но, оставаясь в тени, зорко следил за происходящим и продолжал влиять на борьбу, развертывавшуюся в якобинском блоке. Вокруг него сгруппировался ряд видных членов Конвента и Якобинского клуба, объединившихся не только на почве связей с бывшим вождем, но и на почве общности политических взглядов. Камилл Демулен, Фабр д’Эглантин, Филиппо, Лежандр, Делоне и другие составляли ближайшее окружение Дантона.
С осени 1793 г. дантонисты выступили как сторонники политики умеренности. В замаскированной, а иногда и достаточно открытой форме они требовали ослабления революционной диктатуры и возврата к конституционному порядку, отказа от политики террора, смягчения всей репрессивной политики правительства, создания Комитета милосердия, свободы печати и т.п.
В вопросах внешней политики Дантон, переоценивая достигнутые на фронтах успехи и ошибочно рассчитывая на приход к власти английской парламентской оппозиции во главе с Фоксом, стремился к достижению мирного соглашения с Англией. {175}
1Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 1-е изд., т. 3, с. 609. {174}
Манфред А.З. Великая французская революция / Отв. ред. В.М. Далин. М.: Наука, 1983. С. 174–175.
Что состояние Дантона непомерно возросло, что его внезапное богатство и его роскошный образ жизни вызывали возмущение современников, — это настолько верно, что Дантону несколько раз приходилось давать объяснения по этому поводу. И его объяснения сводились к утверждению, что его приобретения были сделаны из жалованья по должности адвоката в Советах короля, должности, которая была уничтожена вместе со всеми судейскими бюро с самого начала существования Учредительного собрания. Уже с апреля 1791 г. известный Куртуа, большой друг Дантона, впоследствии изгнанный из Трибунала за взятки, должен был защищать своего друга в «Письме к французскому патриоту».
Эти «клеветники» Дантона, эти «злые фрондеры», как говорит Куртуа, распространили слух, что «для него не было никаких препятствий, что это был человек, подкупленный одной из партий, что он фабриковал фальшивые ассигнаты». Так как брошюра Куртуа не положила конец распространению дурных слухов, то Дантон сам защищался в речи, произнесенной им 20 января 1792 г., когда он получил должность второго товарища прокурора коммуны в Парижской ратуше.
Он повторил то, что говорил уже Куртуа, то, что потом повторяли его защитники, — что национальные имущества он приобрел на свое жалованье. Но он никого не убедил. Во время Конвента жирондисты, «бешеные», фейяны, эбертисты, робеспьеристы опять с большим единодушием повторяли это обвинение, и 23 фримера II года Дантон принужден был перенести унижение вторичной защиты своей частной жизни в клубе посреди ропота и возгласов собрания. «Вы будете удивлены, когда я познакомлю вас со своей частной жизнью, когда вы увидите, что "колоссальное" состояние, которое приписывали мне мои и ваши враги, сводится к небольшому имуществу, которым я всегда владел». Уже 26 августа 1793 г. в бурном заседании клуба якобинцев он, отвечая Эберу, на этот раз предложил своим клеветникам отправиться к его нотариусу для проверки его состояния. Журнал клуба следующим образом передает конец его речи: «Утверждали, что я обеспечил капиталом в 14 миллионов женщину, на которой я женился после смерти первой жены, потому что "мне нужны женщины", и что же? Это оказалось всего 40 тыс. ливров, которыми я давно владею».
Итак, вы видите, что Дантон несколько раз защищался по поводу быстрого роста его состояния и что тот упрек, который сделал ему Олар, единственный упрек, — что он слишком презирал клевету, что он воздерживался от опровержения ее, что этот упрек ни на чем не основан.
Но совершенно очевидно, что возражения Дантона не убедили никого из его современников. «Клевета», как говорят Куртуа, Олар, была так настойчива и так распространена, что составляла предмет мучения сыновей Дантона, ставших прядильщиками в Арси-сюр-Об и живших, как отверженные, до самой смерти.
Дантон стал крупным землевладельцем в департаменте Об. Его владения, составлявшие не менее сотни гектаров, стоили 125 тысяч ливров. Большая ферма Нюизман, эта «ферма», о которой он говорил с такой простотой, занимала 73 гектара. Он владел еще пополам со своей сестрой домом на rue Mesnil в Арси, причем его часть оценивалась в 12 тысяч ливров. Я не считаю крупных сумм, которые были затрачены им на ремонт, счета которого находятся в архивах Об. Кроме того, я нашел в архивах Об оправдательные документы дарственной записи, посредством которой он назначил в 1791 г. пожизненную ренту в 600 ливров в год своей матери и пожизненную ренту в 100 ливров своей кормилице Маргарите Гарио. Я также не принял и этого в расчет. В его доме на rue des Fonts жила бесплатно вся его семья. Я не считал также движимого имущества, которым он владел в четырех различных домах; в его доме в Арси-сюр-Об было 3 кобылы, 2 молодые кобылицы, 100 саженей дубовых дров, груды досок... все это было продано за 6.575 ливров 13 су; к этой сумме надо прибавить цену 3 реквизированных для армии вороных кобыл, стоимость которых в 2 тыс. ливров была возмещена детям Дантона в IV году: всего за дом в Арси — 8.575 ливров 13 су.
Продажа с публичных торгов дала 6.169 ливров 11 су. Наконец четвертая обстановка в квартире, которую Дантон снял в ноябре 1793 г. в прежнем замке герцога Куаньи, мужа знаменитой «молодой пленницы» Андре Шенье, в Шуази ле Руа. Продажа этой последней обстановки дала 1.617 ливров 15 су21. Таким образом четыре обстановки Дантона стоили в общем 30.261 ливр 39 су по низкой оценке.
Я говорю «по низкой оценке», потому что мебель на Cour du Commerce была оценена ниже ее стоимости, мебель в Севре и в Арси была продана в такое время, когда продажа имущества эмигрантов и осужденных была очень затруднительна, несмотря на падение ассигнатов. Наконец 700 ливров пожизненной ренты его матери и кормилице составляли из четырех процентов капитал в 12.500 франков.
Если мы сложим все эти суммы, мы придем к следующему результату: Дантон к моменту своей смерти владел значительным состоянием. 12 тыс. ливров родового имущества, 125 тыс. приобретенного земельного имущества, на 30 тыс. различной мебели и 12 тыс. пятьсот ливров капитала пожизненной ренты — всего 179.500 ливров, сумма значительно меньшая, чем в действительности, потому что я ничего не сказал о сумме в 10 тыс. франков, назначенной его второй жене в его брачном контракте, ни о 30 тыс. ливров дара в пользу этой второй жены, сделанного теткой Дантона девицей Ленуар, на самом же деле самим Дантоном, как это выяснилось в клубе якобинцев.
Если прибавить эти 40 тыс. ливров к 179.500, получится состояние в 219.500 ливров. Но из этой суммы надо вычесть мелкие долги по наследованию, которые сыновья Дантона в их защите подробно указали в сумме 16 тыс. ливров. Таким образом состояние Дантона к моменту его смерти в апреле 1794 г. было выше 203 тыс. ливров, а к моменту его первой женитьбы за семь лет до этого он всего-навсего владел половиной дома, которую он оценивал в 12 тыс. ливров.
Так значит могучая Франция разгромила Германию в первой мировой? Да она и во второй мировой ее разгромила. Разве не присутствовали французские представители при подписании капитуляции Берлине. Присутствовали как победители, даже Кейтель сказал - что и эти нас победили? Если в 1914-м один на один столкнулись бы Франция и Германия, то было бы повторение 1870-го года и полный разгром. И славная история Франции не помогла бы ей ни в какой мере.
Так значит могучая Франция разгромила Германию в первой мировой? Да она и во второй мировой ее разгромила. Разве не присутствовали французские представители при подписании капитуляции Берлине. Присутствовали как победители, даже Кейтель сказал - что и эти нас победили? Если в 1914-м один на один столкнулись бы Франция и Германия, то было бы повторение 1870-го года и полный разгром. И славная история Франции не помогла бы ей ни в какой мере.
Яркая речь, г-н Бобровский, только эта тема вроде не про Кейтеля)
Напишите что-нибудь про Дантона или французскую революцию, с удовольствием почитаем.
[«Парижская коммуна, извещенная о продвижении войск противника внутрь страны, показала пример истинного патриотизма», говорит Кондорсэ6, предлагая собранию начать совместные действия и сообщая о чрезвычайных мерах, предпринятых ею для защиты столицы.
Дантон, по соглашению с военным министром, выясняет меры, необходимые для того, чтобы сполна использовать энтузиазм населения столицы.]
Дантон (министр юстиции). С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть о том, что спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сразиться.
Вам уже известно, что Верден еще не в руках неприятеля; вы знаете, что гарнизон поклялся уничтожить всякого, кто посмеет заговорить о сдаче. Все граждане столицы разделятся на три отряда: одни, готовые двинуться к границам, — это те, кто имеет оружие, — другие будут рыть окопы, третьи составят огромную массу, ощетинившуюся пиками: их делом явится защита городов.
Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны выпускают торжественное воззвание, призывающее граждан вооружиться и идти на защиту родины.
В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией, в этот момент Национальное Собрание должно стать подлинным военным комитетом.
Мы просим вашего содействия в нашей работе; помогите нам направить по должному пути этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях. Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные; когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестием и заслужить имя предателя отчизны. Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности. Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты — оповестить граждан обо всех декретах, издаваемых вами. Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, — но сигналом к атаке на наших врагов. (Аплодисменты). Чтобы победить их, господа, нам нужна смелость, смелость и еще раз смелость — и Франция будет спасена! (Новый взрыв аплодисментов).
Революция – это всегда страсть, всегда порыв. В ней извечно присутствует некое разрушительное начало, которое трудно выразить словами. Скорее всего ее можно сравнить со стихийным бедствием – непреоборимым ураганом, извержением вулкана, мощным землетрясением. То, что еще вчера казалось незыблемым, способным простоять века, рассыпается в один миг, как карточный домик. Впечатление от разразившейся катастрофы тем сильнее, что в повседневной, будничной, предсказуемой жизни ее способны предвидеть лишь немногие. Впрочем, их участь от этого еще печальнее. Мало кто склонен прислушиваться к пророчествам доморощенных «Кассандр»…
Воскрешая картину Франции эпохи «старого порядка», Виктор Гюго нашел удивительно точный и красочный образ, сравнив ее с …театральными подмостками: «”После нас хоть потоп!” – изрекает последний из султанов, и, в самом деле, при Людовике XV уже ясно чувствуется, что наступает некий предел, – столь ужасающе ничтожно все вокруг. Историю конца XVIII в. можно изучать только с помощью микроскопа. Мы видим, как копошатся какие-то карлики, и только: д’Эгюйон, маршал Ришелье, Морепа, Калонн, Верженн, Монморен; и вдруг то, что можно было бы назвать задней стенкой, внезапно раздвигается – и появляются неведомые гиганты: и вот перед нами Мирабо, человек-молния, и вот Дантон, человек-гром – и события становятся достойными бога. Кажется, будто здесь и начинается {3} история Франции»1. Безошибочным чутьем большого художника писатель верно определил главное: Великая французская революция открыла новую эру, став царственной матерью XIX века. «Французская революция, которая есть не что иное, как идеал, вооруженный мечом, встав во весь рост, одним и тем же внезапным движением закрыла ворота зла и открыла ворота добра. Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы, оздоровила век, венчала на царство народ. Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав ему вторую душу – право…»2.
На подмостках великой драмы Французской революции появилось множество «актеров», но, пожалуй, лишь двое из них обрели право на «бессмертие»: Неподкупный – Робеспьер и Друг народа – Марат. Все прочие, сколь бы по-разному ни судили о них современники, а впоследствии – историки, разделили участь большинства смертных – их забыли… «В великой нации, – говорил Дантон, – не замечают великих людей точно так же, как в огромном лесу не замечают высоких деревьев». Разумеется, специалисты знают, кто такой Верньо или, скажем, Байи, – однако имена этих людей, как и десятки имен других «героев» и «жертв» Революции, мало кому известны. По-видимому, единственным узнаваемым именем деятеля Великой революции конца XVIII в., кроме имен Робеспьера и Марата, остается имя Жоржа Жака Дантона. Сам себя пламенный вождь кордельеров без стеснения нарек «министром революции» и «доверенным народа»3. Правда, многочисленные политические враги и временные попутчики вечного примирителя давали ему совсем иные прозвища и характеристики. Близкий фельянам генерал Матье Дюма, бывший «по {4} преимуществу военным оратором»1, называл его «дерзким трибуном»2. Мадам Ролан, «королева Жиронды», не скрывая презрения, именовала его «ничтожным адвокатом, более обремененным долгами, чем судебными делами»3. Но, наверное, больше всего Дантону «досталось» от аристократа и роялиста виконта де Шатобриана, оставившего потомкам запоминающийся и одновременно отталкивающий портрет знаменитого революционера: «На собраниях в клубе кордельеров, где я два или три раза побывал, – вспоминал он, – владычествовал и председательствовал Дантон, гунн со страстью гота, с раздувающимися ноздрями и рябыми скулами, помесь жандарма с прокурором, в чертах которого жестокость сочеталась с похотливостью. В стенах своей церкви, …Дантон вместе с тремя фуриями мужского пола: Камилем Демуленом, Маратом и Фабром д’Эглантином – готовил сентябрьские убийства… Дантона молили сжалиться над жертвами. «Плевать мне на заключенных», – отвечал он… Он говорил также: «Эти священники, эти дворяне ни в чем не повинны, но они должны умереть, ибо им нет места в нашей жизни; они тормозят ход событий, они помеха грядущему»… Он сознался, что не продался двору лишь оттого, что за него недорого давали: бесстыдство ума, который знает себе цену, и корыстолюбия, которое вопиет о себе во всю глотку»4.
Человека безупречной честности и пуританской нравственности Максимилиана Робеспьера в Дантоне возмущало прежде всего и больше всего его пренебрежение нормами морали, полное отсутствие добродетели, в том {5} виде, в каком понимал ее сам Неподкупный. В исполненных желчью и обвинениями «Заметках против дантонистов» он с гневом писал: «Слово добродетель вызывало смех Дантона; нет более прочной добродетели, говорил он шутя, чем добродетель, которую он проявлял каждую ночь со своей женой. Как мог человек, которому всякая моральная идея чужда, быть защитником свободы?»1.
Даже тех, кто видел трибуна лишь мельком, поражала его незабываемая внешность. Современник Дантона Моро де Жоне, много чего повидавший за 92 года жизни, писал о нем следующее: «Он был толстенным мужиком, с суровым выражением лица, зычным голосом и самоуверенным взглядом пронзительных глаз»2. {6}
1 Гюго В. Париж // Гюго В. Собр. соч. в 15-ти томах. Т. 14. М., 1956. С. 425.
2 Гюго В. Отверженные // Гюго В. Собр. соч. в 15-ти томах. Т. 7. М., 1954. С. 468.
1 Олар А. Ораторы революции. Т. 2. Законодательное собрание и Конвент. М., 1908. С. 77–78.
2 Dumas M. Memoirs of His Own Time, including The Revolution, The Empire and The Restauration by licut.-gen. Count Mathieu Dumas. V. 1. Lnd., 1839. P. 482.
3 Цит. по: Молчанов H.H. Монтаньяры. M., 1989. C. 93.
4 Шатобриан Ф.Р. де. Замогильные записки. М., 1995. С. 127–128. {5}
1 Робеспьер М. Избранные произведения в 3-х томах. Т. 3. М., 1965. С. 146.
2 Moreau de Jonnés. Adventures in the Revolution and under the Consulate. N.Y., 1919. P. 17. {6}
Егоров А.А. «Мирабо санкюлотов» или человек в интерьере эпохи // Левандовский А.П. Дантон. Ростов-н/Д.: Феникс, 1997. С. 3–6.
