Исторический форум: история России, всемирная история

Хаммонд
История Древней Греции

Глава 3
Великие переселения
1. Вторжения в материковую Грецию
Незначительные переселения народов начались за столетие или раньше до падения Трои. Сами троянцы и ахейцы силой проложили себе путь в круг цивилизованных средиземноморских держав, но оказались ненадежными хранителями мира. Их собственные государства не смогли предотвратить проникновения фригийцев в район Геллеспонта, дорийцев – на Крит и Родос и беотийцев – в центральную Грецию. На материке поколение Троянской войны отмечено войнами: был сожжен внешний город в Микенах, разрушен дворец в Пилосе. Однако именно падение Трои привело к катастрофическим и далеко идущим последствиям. Хоть на пепелище Приамова града поднялась новая полунищая Троя, военная коалиция во главе с Приамом, отразившая вторжение амазонок на реке Сангарий, распалась навсегда. Узкие ворота между Европой и Азией остались без охраны, и в них немедленно хлынули орды варваров. Вторгшиеся из Фракии фригийцы уничтожили древнюю империю хеттов и захватили центральные равнины Малой Азии. В покоренной Лидии к власти пришла новая династия, считавшая своим родоначальником самого Геракла. Захваченные волной варварского нашествия, народы побережья и островов уничтожали процветающие города на своем пути, такие, как Мерсин, Тарсус, Угарит и Сидон, и разграбили остров Кипр. Филистимляне захватили и оккупировали побережье Палестины. Египетская дельта снова подверглась набегам, и к концу XII в. Египетское царство оказалось отрезанным от средиземноморского побережья.
Опустошение Ближнего Востока в десятилетия, последовавшие за падением Трои, привело к ухудшению обстановки на Эгейских островах и в материковой Греции. Здесь, еще до того как кочевые народы вторглись на полуостров около 1150 г., царили насилие и stasis (застой). Варвары захватили центральную Македонию, ранее находившуюся под защитой западного крыла коалиции Приама, и проникли в Эпир и Фессалию. За этим нападением последовала великая волна миграций, которая почти полностью изменила этнический состав полуостровной Греции, изгнав оттуда многих ее предыдущих обитателей. Так по всему Эгейскому региону начался процесс, выразительно описанный Фукидидом: «То и дело происходили переселения, некоторые племена поспешно покинули свои дома под натиском превосходящих сил». В ходе этого процесса погибла цивилизация бронзового века, а в течение дальнейших трех веков смуты на материке, возможно, было забыто даже искусство письма.
В неспокойные времена, когда торговые пути были перерезаны, народы Эгейских островов и узких полосок азиатского побережья страдали от голода. Не обладая природными ресурсами и добывая средства к существованию торговлей, они становились пиратами или переселялись. Во время Троянской войны ахейцы и их родичи владели Эвбеей, Эгиной и самой южной цепью островов, протянувшихся к юго-западному побережью Малой Азии. Другие Эгейские острова, не фигурирующие ни в списке ахейцев, ни вообще в ранних греческих легендах, вероятно, были захвачены карийцами, финикийцами, лелегами, турсенцами и пеласгами. Возможно, те же народы частично удерживали побережья Малой Азии, где селились также ликийцы, мисийцы, ахейцы (в Памфилии) и, может быть, филистимляне. Многих из этих народов участвовали в набегах на дельту: турша (турсенцы), лука (ликийцы), пелесет (филистимляне), акайваша (ахейцы) и деньен (данайцы). Хаос в Восточном Средиземноморье, возможно, затронул и запад, так как к этим захватчикам присоединялись и мешвеш (ливийский народ).
Морские набеги часто сопровождались переселениями. Некоторые турсенцы, возможно, переселились в северо-западную Италию, где умбрийцы дали им имя этрусков. Другие, пройдя Гибралтарским проливом, основали Таршиш (Тартесс) на атлантическом побережье Испании. Финикийцы из Тира основали Утику, Гадрумет и, наконец, Карфаген на побережье Африки и Гадес на испанском берегу; а названия на африканском побережье свидетельствуют, что в этих переселениях участвовали карийцы и мисийцы. Возможно также, что троянцы поселились в Хаонии и на Сицилии – в Эриксе и Сегесте – и высадились на побережье Лация к югу от Этрурии. Эти народы обладали навыками мореплавания, умели торговать и не были чужды искусства. Обосновавшись в своих новых домах, они возглавили культурный ренессанс в Западном Средиземноморье.
Возвращение (nostoi) ахейцев из-под Трои также отражено в эпической поэзии. Во время морских набегов многие вожди со своим разнородным войском завоевали себе новые царства. На Кипре ими были основаны династии в Пафосе, Саламине, Курионе, Лапате и Соли, заявлявшие о своем происхождении от правящих семейств микенской Аркадии, Саламина, Арголиды, Лаконии и Аттики. В Синде (центральный Кипр) археологами недавно найдены следы вторжений в последней фазе бронзового века. Там благодаря пришельцам укрепились уже существовавшие микенские поселения, которыми во время Троянской войны правил царь Кинурас; династии, восходящие к обеим волнам переселений – например, Кинуриды в Пафосе и Тевкриды в Саламине, – дожили и до классических времен. На южном побережье Малой Азии новые поселения основали ахейцы, киликийцы и памфилийцы, пришедшие из Троады. Вожди ахейцев, включая Амфилоха из Аргоса, Калхаса из Микен и Мопса из Фив, создали поселения в Фаселисе, Ольвии, Аспендосе, Селге, Соли, Тарсусе, Маллусе и в Посейдионе на сирийском побережье. Судя по данным археологии, Тарсус того времени был оккупирован микенцами, а царь Аситавандас, правивший в VIII в. в Каратепе, претендовал на происхождение от Мопса. Следы дорийского диалекта в эолийско-аркадском наречии Памфилии, возможно, привнесены туда дорийцами, переселившимися с Родоса сразу после Троянской войны. Другие отряды ахейцев могли отправиться на запад, где, согласно поздним преданиям, находились поселения в амфилохийском Аргосе, южной Иллирии и южной Италии.
Вторжения завоевателей в полуостровную Грецию подтверждаются и археологическими раскопками. Пришельцы, спустившись по долине Аксия, разрушили поселения в центральной Македонии и дошли до Додоны в Эпире и подножия горы Осса в Фессалии. Их грубая керамика имеет сходство с керамикой лужицкой культуры в долине Дуная. Одновременно она появляется и в Трое. Эти захватчики из Европы или (что менее вероятно) из Азии сокрушили северные рубежи обороны микенской цивилизации, сообщая импульс и другим двигавшимся на юг народам. Большинство центров микенского мира подверглось грабежам и разрушению. В Микенах были ограблены и сожжены все здания в цитадели. В Тиринфе был сожжен и превращен в кладбище внешний город. Кладбищем стало и микенское поселение в Пеликате на Итаке.
Лужицкое вторжение и разграбление многих микенских центров из-за присутствия в слоях пожарищ керамики амбарного стиля относится ко второй половине XII в. Датировать переселения мигрирующих народов археологическими методами невозможно, так как до нас дошли лишь проявления их последствий. За исключением Афин и окраин греческого мира в южном Крите и на Кипре, цивилизованная жизнь всюду пришла в упадок. Города, существовавшие столетиями, внезапно обезлюдели. С крайней поспешностью строились небольшие поселения, например на Крите, а во многих земледельческих районах культурные слои этого периода не содержат никаких археологических находок. Характерные для микенской цивилизации торговые связи полностью прервались, каждый регион жил изолированно.
Археология практически не в состоянии пролить какой-либо свет на то, кем были эти пришельцы и откуда они явились. В период темных веков, последовавший за первым вторжением, новшества появляются спорадически и несинхронно. Железное оружие, в частности рубящий меч и копье, раньше всего получило широкое распространение в Афинах и на Крите. В войнах архаической Греции важную роль стала играть конница, неизвестная авторам эпических поэм, в которых верховая езда рассматривалась лишь как занятие мирного времени. Самое первое греческое изображение конного воина найдено на Крите и восходит, вероятно, к X в. Кремация мертвых в Греции бронзового века была редкостью (она практиковалась, например, на Левкасе в среднебронзовый век; также можно вспомнить смерть Геракла на горе Эта и похороны ахейских героев под Троей), а в раннежелезный век в некоторых местах стала регулярным явлением, в других же была неизвестна. Самые ранние примеры кремации известны по Афинам и по Криту. Появились новые типы застежек для одежды. В Афинах в больших количествах находят длинные булавки, использовавшиеся, чтобы закалывать дорийский пеплос (квадратный кусок шерстяной ткани, обернутый вокруг тела и скрепленный на плечах), который, по словам Геродота, раньше служил одеждой для женщин по всей Греции, особенно в Афинах. Застежка другого типа, «очковая фибула», возникшая в Центральной Европе, также была известна уже в начале железного века. Как характерная деталь узоров на керамике появляются концентрические круги сперва на черепках лужицких пришельцев в Македонии, а затем в разрушенных городах на Итаке и Кефаллении.
Эти новшества недостаточны для каких-либо уверенных выводов, слишком они фрагментарны и появляются с разницей в полвека или больше. Однако некоторые негативные выводы сделать можно. Захватчики не принесли с собой какой-либо керамики характерного стиля или иных признаков развитой цивилизации. Они не жили в городах. Вероятно, сперва они кочевали, живя в шатрах и хижинах, пользовались деревянными предметами и поклонялись деревянным статуям. Затем появились и мелкие деревни. Пришельцев не восхищали достижения микенской цивилизации, так как, вероятно, они явились из-за пределов микенского мира. Они были достаточно крепкими физически и имели опытных вождей, раз сумели разрушить укрепленные микенские города. Оружием они, возможно, превосходили покоренные народы, но в искусствах точно им уступали.
В греческих преданиях основная волна переселенцев называется дорийцами – грекоязычным племенем во главе с Гераклидами, ахейским кланом, происходящим от Геракла и жившим в изгнании. Первое вторжение дорийцев окончилось неудачей, когда Гилл, сын Геракла, был убит в единоборстве на Истмийском перешейке около 1220 г., но беотийцы из юго-западной Фессалии закрепились в Кадмее. Дорийцы в тот период осели на Крите, а также, возможно, на Родосе и соседних островах; туда их привели некоторые Гераклиды – конкретно Тлеполем, изгнанный из Эфиры (вероятно, в Феспротии), и сыновья Фессала, давшего свое имя фессалийцам. Через шестьдесят лет после гибели Трои, то есть около 1140 г., фессалийцы во главе с Гераклидами перебрались из Феспротии в южном Эпире в юго-западный ном Фессалии, который отныне назывался Фессалиотида. Они выгнали обитавших там беотийцев, которые ушли на юг и соединились с другой ветвью этого же племени в Кадмее, получившей с тех пор название Беотия. Двадцать лет спустя (ок. 1120 г.) дорийцы во главе с Гераклидами, выйдя из Дриопиды, одного из районов Дориды, достигли северного побережья Коринфского залива. Переправившись через него, в союзе с пришельцами из западной Этолии они захватили надежный плацдарм на северном берегу Пелопоннеса. После первого успеха союз распался: дорийцы вторглись в Арголиду, а прочие – в северо-западный Пелопоннес. Еще позже дорийцы повернули на север, победили этолийскоязычные народы Коринфии и заняли Истм. До того момента предания конкретны и называют имена. Но после покорения Пелопоннеса общегреческие предания исчезают, остаются только местные. Это знаменует переход от обширного мира бронзового века к разобщенности железного века.
Прежде чем углубиться во мрак последовавших темных веков, следует задаться вопросом о происхождении пришельцев и их идентификации. Фессалийцы и беотийцы дали свое имя покоренным землям. Первые пришли из Феспротии, вторые – из юго-западной Фессалии. Дорийцев, вторгшихся на Пелопоннес, вероятно, называли так жертвы вторжения. До того их называли македны, когда они жили в северном Пинде. Теперь же их именовали дорийцами, очевидно, потому, что первые отряды пришельцев явились из Дориды, небольшой области на границах микенского мира. Западная же группа захватчиков не имела собственного имени. Их возглавляли не Гераклиды, а этолийцы из Этолии бронзового века, и позже они позаимствовали названия местностей, в которых осели. Эта и дальнейшие волны захватчиков, наверно, шли из горных областей северо-западной Греции, расположенных между Доридой, Фессалиотидой, западной Македонией и Феспротией. Однако их вожди были уже хорошо знакомы с морем. Это ясно из того, что их первые поселения возникли на Крите, Родосе, Нисиросе и других островах, а в ахейском списке у беотийцев числится больше кораблей, чем у ахейцев. Мореплаванию они могли научиться в Амбракийском заливе или на западном побережье Феспротии, что и позволило им предпринять морское вторжение на Пелопоннес.
В поэмах Гомера полуостров к югу от Истма не имеет общего названия; Пелопоннесом, «островом Пелопса», его, вероятно, назвали пришельцы. Если они пришли с моря, то могли принять полуостров за остров; их вожди – Гераклиды – утверждали, что они вернулись отвоевать царство Пелопса, из которого их изгнали пелопиды. Эллинами же всех захватчиков стали называть для того, чтобы отличить их от предшественников. В ахейском списке названия лишь трех племен оканчиваются на – enes: это эниане (Enienes) из Додоны, кефалленцы (Kephallenes) с западных островов и соседних областей материка и эллины (Hellenes) с горы Эта. Все три племени жили в северо-западной Греции или по соседству, где в последующую эпоху народы, носившие такие названия, были широко распространены. Поэтому вполне вероятно, что эллины с горы Эта, как и беотийцы из Кадмеи, явились из северо-западной Греции во главе наступающих орд, и их именем позже называли всех их последователей, вторгшихся в Грецию и с севера, и с юга от Истма. В конце концов название «эллины» закрепилось за всеми грекоязычными народами. Слово «Эллада» имеет аналогичную историю. Согласно Аристотелю, первоначальным местом обитания эллинов была Эллада, область вокруг Додоны в Эпире. В «Илиаде» так называется родина эллинов Ахилла; в «Одиссее» – Греция к северу от Истма; и наконец, весь Греческий полуостров.
После того как главные микенские твердыни пали, захватчики расселились на самых плодородных землях. Владения фессалийцев простирались от Фессалиотиды по всей главной Фессалийской равнине. Девять ахейских государств Фессалии сменились четырьмя крупными владениями со столицами в Ларисе, Кранноне, Фарсале и Ферах (в ахейском списке лишь Феры фигурируют как город). Впоследствии наибольшей властью в Фессалии обладали Алевады из Ларисы, заявлявшие о своем происхождении от Гераклидов, первоначально возглавлявших вторжение. Беотийцы во время наступления на юг из Фессалиотиды в Беотию, видимо, разделили локрийцев на две части, по которым в поздние времена получили свои названия Опунтийская Локрида и Озолийская Локрида. В северной Беотии пришельцы сперва заняли Херонею и Коронею; последняя стала местом общебеотийского праздника Панбеотии, проводившегося в честь Афины Итонийской. Завоевание и заселение Беотии шло медленно: Платея возникла позже, а минийский Орхомен сохранил свои особые предания и в классический период. Здесь, как и в Фессалии, во главе пришельцев стояли сильные кланы, например Офельтиады из Херонеи и Эгеиды из Фив.
На Пелопоннесе западная группа захватчиков, возглавлявшаяся этолийцем Оксилом, поселилась на богатых равнинах «пустой Элиды». Потомки Оксила, Оксилиды, остались ведущим Асланом в Элиде, и позже именно они были Hellanodikai (судьями эллинов) на играх в Олимпии с ее культами Зевса и Геры. Восточная группа захватчиков – дорийцы во главе с Гераклидами – заняли наиболее богатые земли в восточном и южном Пелопоннесе. Согласно преданию, когда около 1120 г. вожди гераклидов тянули жребий, Арголида досталась старшему сыну Темену, Мессения – Кресфонту, а Лакедемония – Аристодему или его сыновьям-близнецам Эврисфену и Проклу. Поначалу они, вероятно, совместно разрушили микенские твердыни, способные на организованное сопротивление. Но последующее завоевание и заселение трех основных регионов полуострова потребовало усилий нескольких поколений.
Внуки Темена, унаследовавшие Аргос как свою резиденцию, снесли многие города на Аргосской равнине. В Эпидавре зять Темена, Деифонт, некоторое время сохранял независимость от Теменидов. Трезена и Гермиона получили дорийских поселенцев из Аргоса. Остров Эгина в Сароническом заливе заселили дорийцы из Эпидавра. Сын Темена основал в Коринфском заливе дорийский Сикион; его сын, в свою очередь, основал дорийский Флий. Однако Коринфия была захвачена дорийцами во главе с другим гераклидом, Алетом, который не входил в число Теменидов. Возможно, захват Коринфии произошел после захвата Сикиона и Флия. В самую последнюю очередь дорийцы, пришедшие из Коринфии, Мессении и других дорийских областей Пелопоннеса, заселили Мегариду.
Вторжение в Лакедемонию шло под руководством Эврисфена и Прокла; завоевание продолжалось в течение нескольких поколений. Амиклы к югу от Спарты были взяты лишь при поддержке Эгеидов, призванных из Фив. Последовавшие за дорийским вторжением смуты продолжались в Лакедемонии дольше, чем где бы то ни было. В Мессении гераклиды и дорийцы закрепились в прибрежном Пилосе. Но внутренняя Стеникларийская равнина находилась под властью Эпитидов, клана недорийского происхождения, о чем свидетельствуют последующие предания. Таким образом, после вторжения на Пелопоннес последовал длительный период войн и смут, и лишь некоторым районам полуострова удалось сохранить независимость.
Пока главные силы дорийцев штурмовали микенские твердыни в Арголиде, Лакедемонии и Мессении, другие отряды отправились за море захватывать острова и объединились со своими предшественниками на Крите, Родосе, Нисиросе и других островах. Кифера, Милос и Фера были заняты дорийцами из Лакедемонии. Захватчики, возглавляемые Тирасом из клана Эгеидов, явились на Феру в поколение Эврисфена и Прокла; Милос, лежащий между материком и Ферой, был оккупирован, вероятно, в то же время – согласно Фукидиду, около 1116 г. Дорийцы из Лакедемонии и Арголиды, возвышение которых приходится примерно на 1050 г., под руководством Алфемена, внука Темена, захватили богатую равнину в центре Крита, а позже расселились и в других частях острова. Дорийцам из Арголиды достались острова Анафи, Астипалея, Касос и Карпатос. Другие присоединились к дорийцам, уже давно поселившимся на Родосе, где в V в. еще сохранялся культ первого основателя колонии, гераклида Тлеполема. Однако под влиянием Аргоса его родиной стали считать не Эфиру (вероятно, в Феспротии), а Тиринф в Арголиде. Нисирос, Кос и Калидны были заселены выходцами из Эпидавра. На соседнем малоазиатском побережье дорийцы и ионийцы из Трезены основали Галикарнасс, дорийцы из Арголиды – Яс, а дорийцы из Арголиды и Лакедемонии – Книд. Эти города обозначили самые дальние пределы дорийских завоеваний. На Книдском мысе был основан культ Аполлона Триопийского, к которому допускались лишь дорийцы из Книда, Галикарнасса, Коса и трех городов Родоса (Линд, Ялис и Камир). Таким образом, дорийцы захватили все острова из ахейского списка, а также Милос, Феру и Киферу. Такой успех был достигнут силой оружия и за счет ахейцев, карийцев, финикийцев и других эгейских народов. Эти острова когда-то служили вехами на главном торговом пути между материковой Грецией и Востоком. Но в темные века все торговые потоки прервались.
2. Характеристика захватчиков
Пришельцы принесли в покоренные районы два близкородственных диалекта греческого языка – дорийский и северо-западный греческий. В классическое время по-дорийски говорили на Эгине, в Мегариде и в восточном Пелопоннесе от Сикионии до Лакедемонии; в Мессении, где его широкое распространение, возможно, отчасти связано с последующим захватом этой области Спартой; на южных Эгейских островах и на прилегающем побережье Малой Азии, за исключением Галикарнасса, где поселенцы имели смешанное происхождение и преобладал ионийский диалект. На северо-западном греческом говорили в Элиде и Ахее, на Итаке, Кефаллении и Закинфе и по всей центральной Греции от внутренней Акарнании и Амфилохии до южной Фессалии и некоторых районов Беотии.
Распределение этих диалектов совпадает и с расселением завоевателей, как оно изображается в письменных преданиях. Область распространения дорийского диалекта точно совпадает с местами поселений дорийцев, согласно преданиям. Область распространения северо-западного греческого диалекта не противоречит скудным преданиям, оставшимся от других пришлых народов. Очевидно, фессалийцы, беотийцы и народ Оксила говорили на одном диалекте, и, следовательно, Фессалия, Беотия и Элида были заселены выходцами из одной области, которая едва ли могла находиться где-либо, кроме южного Эпира. Распределение северо-западного греческого диалекта свидетельствует также о том, что вслед за завоевателями Фессалии, Беотии и Элиды пришли и другие народы, говорящие на том же диалекте, которые поселились в других областях центральной Греции, на южных островах Ионического моря и в Ахее на Пелопоннесе. Еще один народ, пришедший с запада, занял Вергину и долину Альякмона; эти пришельцы хоронили своих мертвых в курганах. Факт близкого родства дорийского и северо-западного греческого диалектов можно объяснить лишь гипотезой о том, что до эпохи вторжений носители обоих диалектов жили по соседству, вероятно в западной Македонии и Эпире, – ведь, согласно письменной традиции, дорийцы сперва обитали в юго-западной Македонии, а затем в Дориде, а фессалийцы пришли из Феспротии в Эпире.
То, что дорийцы отличались от других пришельцев, ясно из последующей истории. Дорийцы заняли и удерживали лидирующее положение в греческом мире. Их ранние государства были более могущественными, а их колониальные проекты – более амбициозными, чем у других греков. Носители северо-западного греческого диалекта отставали в культурном и политическом развитии; больше занимаясь сельским хозяйством, чем мореплаванием, они играли ничтожную роль в колонизационных процессах и в развитии эллинской цивилизации.

Сами дорийцы были разделены на три филы – гиллейцев, диманцев и памфилов. То, что такой системы придерживались и первые дорийские поселенцы на Крите и Родосе, и последующие дорийские государства, свидетельствует, что это разделение произошло еще до дорийского вторжения, начавшегося около 1120 г. В основе разделения, возможно, лежали племенные признаки; его долговечность обязана, может быть, системе наследственных или кастовых профессий. Захватчики-дорийцы сражались отрядами, отдельными для каждой филы, и землю делили также на основе фил. Пелопоннесские дорийцы соблюдали священный месяц Karneios и культ Аполлона Карниоса; поскольку karnos означает «баран», видимо, этот дорийский бог первоначально являлся богом пастушеского народа и позже стал отождествляться с Аполлоном. В дорийских государствах Пелопоннеса был распространен и культ Аполлона Пифийского; возможно, он был воспринят еще до вторжения, когда дорийцы обитали к северу от Дельф, главного святилища Аполлона. Другие народы-завоеватели этих культов не знали. Фессалийцы и беотийцы практиковали культ Афины Итонии, возникновение которого, вероятно, относится к началу вторжения.
Обе группы народов-захватчиков были организованы на основе фил и делились на фратрии, которые, в свою очередь, состояли из родов или семейных групп. Они захватили лучшие земли на равнине и жили в небольших неукрепленных деревушках, которые в дорийских областях назывались komai, а в Элиде – damoi. Деревни, вероятно, представляли собой семейную единицу, а глава общины носил титул царя (basileus). Каждая семья получала неотчуждаемый земельный участок (klaros); обладание землей наделяло правом на членство в общине свободных людей. В недорийских областях земельные участки сильно различались размерами; например, в Фессалии, Беотии и Элиде крупные землевладельцы содержали конные отряды и играли решающую роль в политике. В дорийских областях, похоже, земля распределялась более равномерно. В фессалийских усадьбах и в дорийских областях земли обрабатывали сервы, входившие в общину и имевшие ограниченные права; возможно, такую систему установили Гераклиды, возглавлявшие фессалийцев и дорийцев, так как она не применялась ни в Элиде, ни в Беотии, ни в других районах распространения северо-западного греческого диалекта. Раздел земли между владельцами не означал конца смутного времени, так как деревни воевали друг с другом, а мужчины никогда не расставались с оружием.
Дорийцы и фессалийцы оказались суровыми повелителями покоренных народов. На равнинах последние были низведены до положения сервов, а в горах получили зависимый статус периэков (perioikoi). В обоих случаях коренные жители считались военной добычей, а их диалекты иногда влияли на речь новых господ. Так, аркадские языковые формы уцелели в Писатиде и в южной Лаконии, а эолийские формы – в Элиде и некоторых коринфских колониях (что, вероятно, отражает положение в раннем Коринфе). В Трезене ионийский диалект просуществовал достаточно долго, чтобы проникнуть и в ее колонию Галикарнасс, но в Кинурии он был вытеснен дорийским диалектом. В Ахее, где, вероятно, имелась прослойка ионийцев и ахейцев, в классические времена пользовались северо-западным греческим диалектом. На Крите уцелел язык ранних поселенцев, известных как этеокритяне; на Карпатосе этеокарпатийцы перешли на дорийский диалект.
Беотийцы и другие народы, вторгшиеся в центральную Грецию, не низводили коренное население до крепостного или подчиненного состояния. Вследствие этого на северо-западный греческий диалект Фокиды, Опунтийской Локриды и особенно Беотии сильно повлиял эолийский диалект. Кроме того, захватчики иногда допускали покоренные народы в свои общины. Гераклиды и их потомки, основавшие царские дома Аргоса и Спарты, были ахейцами; а Эгеиды, ставшие жрецами Аполлона Карниоса в Фивах, Спарте и на Фере, назывались кадмейцами. В некоторых дорийских государствах вожди коренного населения были приняты в привилегированную общину, образовав четвертую филу. Они вошли в круг аристократии, отрекшись от своих соотечественников.
3. Эолийская и ионийская миграции
Вторжение согнало многие народы с насиженных мест. Эолийцы из Фессалии, Фокиды, Локриды и Беотии в поисках новых земель отправились за моря. Первая группа во главе с Пенфилом, сыном Ореста, сперва закрепилась на фракийском побережье, а два последующих поколения их потомки основали поселения на северо-западном побережье Малой Азии и на соседних островах Тенедос и Лесбос. Вторая группа основала Киму, и общее количество поселений на материке возросло до 12; Кима и Лесбос дали начало нескольким городам в Троаде.
Медленный темп эолийской миграции свидетельствует об оказываемом сопротивлении. Колонизация шла последовательными волнами, и возглавляли ее в основном Пенфилиды, которые удерживали наследственный титул царя, например в Митилене на Лесбосе. Эмигранты из разных областей не образовывали отдельных общин, а, как правило, сливались в одну общину; например, в Метимне на Лесбосе жили поселенцы из Эритр, Фокиды и Скироса. Они не расставались со своими диалектами и культами и искали территории со знакомыми условиями: плодородные земли с сырыми зимами и жарким летом. В эпоху Ренессанса греческой литературы вновь расцвели их поэтические и музыкальные таланты, но в политической истории классического периода они играли незначительную роль. Согласно генеалогии Пенфилидов, эолийская миграция началась около 1130 г. и продолжалась до 1000 г. или позже.
В горных областях Пелопоннеса сопротивление захватчикам продолжалось в течение нескольких поколений. Запутанные и порой противоречивые воспоминания об этом периоде, уцелевшие в устных преданиях и известные нам благодаря пересказу Павсания, не заслуживают полного доверия, но они свидетельствуют о жестокой борьбе, характерной для многих аналогичных периодов сопротивления в истории средневековой и современной Греции. Оплот сопротивления находился в Аркадии, которая сохранила свой аркадский диалект и так и не покорилась. Аркадцы, кавконцы и минийцы столетиями удерживали горную страну между Элидой и Мессенией, образующую номы Трифилия и Лепреатида. В IV в. аркадцы все еще претендовали на эти области, которые тогда находились под властью Элиды, и там сохранялись местные культы Посейдона Самийского и Кавкона. Вершины и ущелья горы Тайгет и ее отроги служили пристанищем беженцам и базой для нападений на дорийцев Лакедемонии и Мессении. Рассказ Геродота о том, как беженцы-минийцы разжигали лагерные костры на склонах Тайгета, можно считать типичным описанием партизанских войн того времени.
Ахея, тоже богатая горами и узкими долинами, образовывала анклав между народом Оксила в Элиде и сикионскими дорийцами. Здесь, согласно преданиям, искали прибежище ахейцы из Арголиды и Лакедемонии, отчего и страна получила название Ахея. Они вытеснили отсюда коренных жителей – ионийцев, называвших свою землю Эгиалон и поклонявшихся Посейдону в Гелике. Эти ионийцы бежали в Аттику, где уже нашли пристанище Нелеиды – изгнанная дорийскими захватчиками семья, царствовавшая в мессенийском Пилосе. Так как в классические времена в Ахее пользовались северо-западным греческим диалектом, вероятно, что ахейцы подпали под власть носителей этого диалекта во время смутной поры переселений народов на Пелопоннесе. Следы переселений недорийских народов Пелопоннеса за моря крайне немногочисленны. Возможно, благодаря аркадским и ахейским переселенцам, которые предшествовали дорийцам, а может быть, и сопровождали их, появились названия Аркадес и Амиклейон около Гортина на Крите. Эпидаврийцы ионийского происхождения во время Деифонта поселились на Самосе, куда принесли культ Геры, знакомый им по Арголиде. Колонисты из Клеон и Флия основали Клазомены на малоазиатском побережье. Малочисленность подобных преданий свидетельствует, что дорийцы, разрушив главные оплоты микенской цивилизации, лишили уцелевшее население возможности закрепиться на новых землях за морем.
Аттика в первую фазу вторжений осталась нетронутой. Беотийцы медленно двигались на юг, а дорийцы вели наступление на Пелопоннес и заморские территории. Так Аттика стала пристанищем для беглецов, среди которых были Нелеиды из Пилоса и ионийцы из Ахеи. Согласно письменным преданиям, нелеид Мелантий, бывший царем Пилоса, представлял афинян в битве вождей против беотийцев и позже стал царем Афин. В списке афинских царей и в генеалогии Нелеидов Мелантий числится в четвертом поколении после гибели Трои; следовательно, время его правления очень приблизительно можно датировать 1080 г. Когда дорийцы заняли Мегариду и напали на афинян, Аттику оборонял Кодр, сын Мелантия, царствовавший около 1050 г. Младший сын Кодра, Нелей, возглавил так называемую ионийскую миграцию. Начало этой миграции можно таким же методом отнести примерно к 1020 г. Эта дата соответствует двум другим преданиям: о том, что ионийская миграция на четыре поколения отстает от эолийской миграции, которая по генеалогическому исчислению началась около 1130 г., и что участники дорийской экспедиции, разгромленной Кодром, переселились на Крит, возглавляемые Алфеменом, внуком Темена, который был вождем приблизительно в 1050 г.
То, что Афины сумели отбить последние волны вторжений и организовать такое крупномасштабное предприятие, как ионийскую эмиграцию, доказывает, что там было эффективное государственное управление. Согласно Фукидиду, ионийская эмиграция отмечает конец периода анархии на материке, последовавшего за дорийским вторжением. «Много времени прошло, прежде чем Эллада с трудом успокоилась и ее народы перестали переходить с места на место; тогда она стала отправлять за моря колонистов. Именно из Афин произошли ионийцы и большинство островитян, а Пелопоннес, но также и некоторые другие греческие земли основали колонии в Италии и на Сицилии». Фукидид указывает причины афинского могущества: Афины не знали внутренних раздоров, даровали гражданство самым способным беженцам, а население города непрерывно возрастало.
Обратимся к данным археологии. Раскопки на кладбище в Керамике (квартале горшечников в Афинах) выявили несколько последовательных стилей керамики – субмикенский, датирующийся примерно 1125–1075 гг., протогеометрический (1075 – 950) и геометрический (950–710). Судя по предметам, найденным вместе с керамикой, в Аттике того времени распространились новые обычаи. В субмикенском слое обнаружены следы трех кремаций и некоторое количество длинных булавок (вероятно использовавшихся как застежки для дорийских пеплосов). В Саламине найдены следы двух кремаций и застежки нового типа, возможно относящиеся к несколько более ранней дате. В начале протогеометрического периода кремация в Керамике стала почти единственным способом погребения и с того момента преобладала примерно до 800 г., когда снова вышла из широкого употребления. Кроме того, в начале протогеометрического периода вместе с прахом в земле хоронили железные мечи и кинжалы, в то время как в предшествующий период в Афинах оружие в могилы не клали. Керамика нового, протогеометрического, стиля возникла сперва в Афинах (ок. 1075 г.), откуда распространилась по материку. Примерно с 1000 г. этот стиль достигает совершенства, для него становятся характерны гармония между узором и формой и тонкое чувство пропорций. В то же самое время (ок. 1000 г.) кладбище расширилось вдвое, а керамика начинает попадаться в огромных количествах. Оружие становится в основном железным, широкое распространение получает рубящий меч.
Такие перемены в погребальных обрядах, в одежде и стиле керамики, скорее всего, связаны с прибытием в Афины новых людей; а то, что изменения происходили постепенно, свидетельствует, что пришельцы появлялись с 1100-го по 1000 г. все чаще и чаще. Поскольку никаких следов восточного влияния не обнаружено, очевидно, новоприбывшие были выходцами из материковой Греции – беженцами, такими же, как изгнанники из Пилоса и Ахеи. Керамик служил кладбищем для пришельцев, так как коренные афиняне хоронили своих мертвых в семейных гробницах за городом, и этот обычай сохранялся до Пелопоннесской войны; беженцы же, лишившись традиционных мест захоронения, в чужой стране кремировали покойников – так же как ахейцы поступали под Троей, а афиняне позже были вынуждены делать при осаде Сиракуз; ранние примеры кремации в Беотии, Эретрии, на Крите, Фере и Родосе также, вероятно, остались от переселившихся народов. Самый большой наплыв беженцев происходил в 1050–1000 гг., когда кладбище в Керамике расширилось, а протогеометрический стиль достиг совершенства. Без сомнения, афинская керамика достигла такого высочайшего уровня именно благодаря изгнанникам, так же как в 530–490 гг. – благодаря метекам из Коринфа.
В течение X в. – вероятно, в первые его десятилетия – протогеометрический стиль, созданный и расцветший в Афинах, быстро распространился почти по всему эгейскому миру, что произошло, видимо, не вследствие торговли керамикой и товарами, которые в ней перевозились (так как практически не сохранилось следов обмена керамикой между Афинами и другими центрами), а скорее вследствие возобновления связей в Эгейском бассейне, благодаря чему и стало известно о достижениях афинского искусства. Центром этой сферы возобновившихся контактов были Киклады; простиралась она, насколько можно судить, до северного Крита, Ассарлика в Карии, Смирны в Ионии, Додеканеса, Лесбоса, Скироса и Фессалии. Практически несомненно, что разведывали пути, а иногда и везли с собой керамику ионийцы, эмигрировавшие из Афин, – именно они заняли Киклады и открыли моря греческим, в первую очередь афинским, морякам. В меньшей степени протогеометрический стиль распространился на материке неподалеку от коринфского Истма и далее до Фокиды, Лаконии и Итаки – в некоторых случаях, вероятно, благодаря непрямым контактам. То, что в Афинах с XI по конец VIII в. производилась керамика изысканных протогеометрического и геометрического стилей, было значительным достижением афинского искусства.
Киклады и азиатское побережье, куда направлялись эмигранты, были заселены цивилизованными и воинственными народами. Особенно среди них выделялись карийцы, известные как мореплаватели и воины, и их близкие родичи мисийцы и лидийцы; кроме того, были здесь лелеги, пеласги, финикийцы и тирсенцы, а также эмигранты из полуостровной Греции и с Крита, закрепившиеся на островах и на побережье Малой Азии. Вытеснить этих мореплавателей из их владений было делом непростым. Успех, сопровождавший ионийскую эмиграцию, вероятно, в большой степени обязан морской мощи Афин и отличному руководству, которое смог обеспечить город. Эмигранты были не коренными афинянами, а получившими гражданство беженцами и добровольцами из других частей Греции: ионийцы из Ахеи, абанты с Эвбеи, минийцы из Орхомена, кадмейцы из Беотии, дриопы, фокийцы, молоссяне, аркадцы, дорийцы из Эпидавра и многие другие. Эта разнородная толпа была объединена благодаря афинской помощи и стоявшим во главе предприятия Нелеидам. Процесс шел медленно; последовательные волны эмигрантов пересекали Эгейское море целый век, а может быть, и дольше. Дух переселенцев великолепно выражен в поэме Мимнерма: «Мы – те, кто оставил Пилос, город Нелея, и приплыл на своих судах в чудесную Азию; одолев врагов в неистовых битвах, мы первые поселились в любимом Колофоне, а затем… по милости богов захватили эолийскую Смирну».
Колофонские предания – яркое свидетельство того, как протекала миграция. Первые мигранты, ионийцы, возглавляемые двумя членами клана Нелеидов, договорились с более ранними поселенцами, критянами и кадмейцами, которые изгнали карийцев. Вторая группа во главе с Андремоном из Пилоса захватила Колофон, после чего вступила в борьбу за обладание Смирной, откуда изгнала эолийских поселенцев. Вынужденные вести жестокие сражения, которыми сопровождалось основание новых поселений, первые ионийские обитатели Милета не брали с собой семей, а отбирали жен у жителей Карии; эти карийцы, в свою очередь, ранее изгнали минойских и микенских поселенцев бронзового века. Из бурных событий X в. ионийцы вышли победителями, надежно укрепившись в двенадцати городах на азиатском побережье и соседних островах, которые стали известны как ионийский додекаполис: Милет, Мий и Приена, господствовавшие над эстуарием и долиной реки Меандер; Эфес в устье реки Кайстер; на севере – Колофон, Лебед, Теос, Клазомены и Эритры; Фокея на побережье западнее старого устья реки Герм и крупные острова Хиос и Самос.
Каждый город почитал своего так называемого основателя, под чьими знаменами прибыли первые колонисты; его могиле, как правило, поклонялись, а его потомки обладали наследственными титулами и должностями. Например, в Эфесе потомки Андрокла, сына Кодра, обладали царским титулом со всеми регалиями царской власти, были жрецами элевсинской Деметры и председательствовали на играх еще в начале христианской эры. Поскольку поселенцы нередко происходили из разных областей материковой Греции, в каждом городе сохранялись традиции, культы и диалекты отдельных племенных группировок, из которых и состояла городская община. Так, в Милете, заселенном в основном ионийцами из Аттики, сохранились названия четырех ионийских фил, существовавших в Аттике; поселенцы из других частей Греции составили две дополнительные филы, борейцев и энопов, названных по именам родоначальников из Фессалии и Беотии. Важными святилищами в Милете были храм Афины в Ассесе и оракул Аполлона в Дидиме, жрецами в котором по наследству становились Бранхиды. Самос заселили в основном выходцы из Эпидавра, возглавляемые Проклом, которые сохранили культ аргосской богини Геры, а на Хиос вслед за поселенцами с Эвбеи, Беотии и Фессалии пришли ионийцы из Аттики, и поэтому на острове распространился ионийский диалект со следами эолийского. Но откуда бы ни происходили поселенцы, у них было много общего: иерархическое деление по филам, фратриям и gene (иногда называвшимся по-иному, например, на Самосе – «тысячами» и «сотнями»), наследные цари и жрецы, ведение генеалогий, что позволило Гекатею из Милета утверждать, будто бы его предок в шестнадцатом колене был богом.
Ионийцы захватили самые удобные места на прибрежной полосе Малой Азии, которая благодаря сильно изрезанной береговой линии имеет ярко выраженный средиземноморский климат и славится удобными гаванями, а Хиос и Самос контролировали прибрежный путь с севера на юг. В то же время материковые города, особенно Эфес и Милет, контролировали главные торговые пути, выходившие к морю по долинам Кайстера и Меандера. Однако ионийские города были неудачно расположены с точки зрения обороны от сухопутных малоазиатских держав. Отделенные друг от друга горными хребтами, они не контролировали даже все побережье, не говоря уже о сколько-нибудь широкой полосе внутренних земель. Имея общих врагов, они все почитали Посейдона Геликония в Панионии – храме, расположенном на мысе Микала. Происходя от самых разных племен, они, тем не менее, имели общее название «ионийцы», которое у азиатских народов трансформировалось в «яван», став обозначать всех греков вообще. Главной объединяющей силой ионийских городов была аристократия. Отплыв из Аттики во главе с Кодридами, аристократы ввели обычай отмечать афинский праздник Апатурия, во время которого во фратрии принимали новых членов. В VIII в. этот праздник, вероятно, соблюдался всеми членами ионийского додекаполиса. Он не только сохранял иерархическую организацию общества, но и подчеркивал связи ионийцев с Афинами. Более того, ионийская Аттика избежала вторжения, и потому вполне естественно, что заморские ионийцы вспоминали Аттику как свою родину и что Афины голосовали на Дельфийской амфиктионии в пользу ионийцев. Однако связи эти были почти исключительно религиозными; практические контакты, как те, что поддерживались между последующими греческими колониями и их городами-основателями, между ионийскими городами и Афинами, так никогда и не развились.
В ходе ионийской эмиграции некоторые неэллинские народы, особенно карийцы, были также изгнаны с островов центральной части Эгейского моря, и те были заселены эмигрантами из материковой Греции. На Кеосе, Серифосе, Сифносе, Наксосе, Теносе и Андросе поселились в основном ионийцы из Аттики, но названия фил и культы свидетельствуют об участии в этом процессе людей из Фессалии, Беотии и Локриды. Четыре названия афинских фил достались ионийцам Делоса, двум вождям заселения Пароса и одному из Нелеидов – основателю поселения на Миконосе. Китнос был занят дриопами, первоначально пришедшими из долины Сперхея. Хотя островитяне имели различное происхождение, они вскоре начали считать себя одной общиной. Начиная с VIII в., а может быть, и раньше, они вместе с жеенами и детьми проводили на Делосе священный месяц, устраивая в честь Аполлона танцы, музыкальные, поэтические и атлетические состязания. Избрав Делос в качестве религиозного центра, островитяне следовали традиции народов бронзового века. Вероятно, от них они унаследовали культ Ания и почитание Эйлифии, Гекаты и Бризо. Из материковых государств со священным островом в первую очередь были связаны Афины своими легендами о Тесее и марафонском тетраполисе; во времена Солона, а то и раньше, Афины, как старейшая ионийская страна, посылали представителей на делосский праздник.
4. Ионийский мир и гомеровские поэмы
В ходе непрерывных войн в X и IX вв. ионийцы сумели основать города на островах и азиатском побережье и удержать их за собой. Материальное процветание пришло позже. Так, в производстве изящной керамики они отставали от ведущих народов материковой Греции. В то же время ионийцы, происходившие из разных частей материка, обладали отличными возможностями, чтобы собрать и передать потомкам эпические поэмы бронзового века; тем более что в силу обстоятельств они продолжали жить в условиях набегов и переселений, которым и обязана своим появлением эпическая поэзия. Преемственность традиций существовала также в Афинах и на Кипре; но они не были ведущими государствами героического века и к IX в. наслаждались устроенной жизнью. Эолийские эмигранты тоже были наследниками бронзового века, но, возможно, сельский образ жизни ослабил их интерес к эпической поэзии. Итак, вероятно, что в эпоху миграций эпические поэмы рассказывались при дворах ионийских царей и аристократов, которые во время пребывания в Аттике и в своих ионийских поселениях вспоминали пору своего былого могущества.
В таких обстоятельствах и была сочинена «Илиада». Традиционные поэмы, послужившие для нее источником, исполнялись уже на ионийском диалекте. Автором «Илиады» принято считать Гомера. Его потомки, Гомериды, жили на Хиосе, и этот остров наряду со Смирной претендовал на то, чтобы считаться его родиной. О времени сочинения поэмы ведутся бурные дискуссии. Дата, принятая Геродотом – около 850 г., – может считаться приблизительно верной, так как она приходится на конец периода ионийской эмиграции, предшествуя рассвету новой эпохи, в которую ионийские города занялись колонизацией.
«Илиада» замечательна объективным консерватизмом, с каким в ней изображается обстановка позднебронзового века. Анахронизмы в поэме редки до удивления. Такая достоверность скорее связана с эпической традицией, нежели гением Гомера. Однако «Илиада» в корне отличается от ранних поэм эпического цикла продолжительностью, передачей характеров и мастерством повествования. Авторский гений ни в чем не проявляется так явно, как в крепком сюжете, который объединяет поэму, требующую пять вечеров для полного прочтения, вокруг темы Ахиллесова гнева. Под стать композиционному мастерству автора и его талант к обрисовке характеров. Своих героев Гомер изображает четко и последовательно, а благодаря блестящему знанию людей перемены настроения персонажей показаны с крайней убедительностью. Ритм поэмы и производимый ею эффект говорят о непревзойденном мастерстве Гомера как поэта; даже если гекзаметр и эпический стиль являются итогом многовекового развития, Гомер пользуется ими с мастерством, в котором с ним и по сей день не смог сравниться ни один греческий или какой-либо еще автор. Благодаря этим сторонам гомеровского гения, проявившегося в условиях многовековой традиции и пользующегося языком одаренной нации, и появилась на свет прекраснейшая эпическая поэма всех времен и народов. «Илиада» – шедевр, полный непосредственности и изящества, присущих всей греческой поэзии, – обладает некоторыми особенностями, получившими большее развитие у ионийцев, чем у любой другой ветви греческой нации: тонкие мазки, искреннее выражение индивидуализма и захватывающее повествование. Возможно, эти качества более свойственны самому Гомеру и его ионийскому окружению, чем самым ранним фазам эпической поэзии. Если какие-либо сцены в «Илиаде» и рассказаны голосом Гомера и Ионии, то это, конечно, описание щита Ахилла, указывающее на бессмысленную жестокость войн.
Воздействие этой поэмы было колоссальным. Являясь столь непревзойденным выражением греческого мировоззрения, она вдохновляла поэтов архаического периода. Благодаря повествовательному мастерству и реальному интересу к жизни людей она стала образцом для трагиков при развитии аттической драмы. В основном под ее влиянием возродилась эпическая поэзия в эллинистическую эпоху. Будучи существенной частью просвещения в греческих государствах, поэма устанавливала канон гуманистических идеалов и религиозных представлений, являвшихся объединяющей силой в пестром мире греческих полисов. И даже когда гомеровские представления о богах стали несовместимы с философской мыслью и мирским материализмом, образы героев Гомера продолжали вызывать уважение и оставались объектом подражания для последующих поколений.
Во времена Античности Гомера считают также и автором «Одиссеи». Эта поэма напоминает «Илиаду» величием замысла, изяществом сюжета, мастерством в изображении характеров и достоверностью в описании условий жизни позднебронзового века. Но ее тема совершенно иная. Она рассказывает не о войне и воинах, а о приключениях Одиссея и его возвращении домой. Конечно, эта тема была традиционной в эпической поэзии, и обе поэмы увенчали собой длительный период устных пересказов. Но суть темы допускает большую вольность в обращении с материалом и не столь сильную приверженность традиционным поэмам; так, «Одиссея» не содержит ничего, аналогичного спискам армий, описаниям погребальных игр или примерам воинской доблести в «Илиаде», и обращается к таким негероическим темам, как дальние странствия Одиссея и его спуск в подземный мир. Несмотря на консерватизм в деталях, «Одиссее» свойственна большая гибкость ума, чем «Илиаде». Даже те исселедователи, которые считают две эти поэмы произведениями одного автора, рассматривают «Одиссею» как более позднюю поэму и полагают, что Гомер сочинял ее в старости; так, критик Лонгин сравнивал Гомера «Одиссеи» с закатным солнцем, все еще величественным, но гораздо менее ярким.
Как ни заманчиво назвать автором обеих поэм одного гениального поэта, они настолько различаются деталями языка и тонкостями мировоззрения, что мы обязаны приписать «Одиссею» другому автору, принадлежавшему к иной школе бардов и жившему в другой части греческого мира. Дата создания «Одиссеи» также вызывает много дискуссий. Некоторые исследователи определяют ее VII в., но более вероятно, что она сочинена в первой половине VIII в., до того, как в Ионии расцвела лирическая поэзия и на западе были основаны греческие колонии. В «Одиссее» талантливо описаны другие черты греческого характера: способность удивляться, многосторонность, любовь к приключениям и непосредственность в человеческих взаимоотношениях. Если «Илиада» предвосхищает воинские идеалы спартанцев, то «Одиссея» предсказала самые привлекательные черты афинян классического периода. Она оказала литературное влияние на Геродота, Менандра, Лукиана и греческих романистов, а ее описания винноцветного моря во всех его состояниях и человеческого постоянства и мужества неизменно будили воображение всех последующих поколений.
«Илиада» и «Одиссея», являясь двумя шедеврами эпической поэзии, тем не менее не означали конца устной традиции. Небольшие поэмы или их отрывки, сочиненные уже после «Илиады» и «Одиссеи», то и дело прилагались к ним в качестве продолжений, а многие независимые поэмы так называемого эпического цикла обрели свою окончательную форму. «Киприи», «Эфиопида» и «Разрушение Илиона», представляющие собой прологи и эпилоги к теме «Илиады», появились, вероятно, в VIII в., а «Малая Илиада» – в VII в. «Возвращения», по теме аналогичные «Одиссее», а также «Телегония» и «Феспротида», продолжающие ее сюжет, были сочинены, видимо, в VII и VI вв. Другие поэмы, составляющие фиванский цикл, вероятно, сочинены в VIII и VII вв. – это «Фиваида», «Эдиподея» и «Эпигоны», но были еще и другие, сочиненные в архаический период и пересказывающие мифы о Геракле или местные легенды. Большое количество этих поэм свидетельствует о влиянии гомеровских поэм и жизненности эпической поэзии. Из этой сокровищницы легенд черпали материал греческие поэты классического периода, тем самым исполнив свой долг перед предшествовавшей им цивилизацией.

Книга вторая
Греческое возрождение
(ок. 850–546 гг.)
Источники
В период 850–546 гг. в греческих государствах и религиозных центрах появляются первые хроники. Список олимпийских победителей начинается с 776 г., и вполне вероятно, что списки царей, жрецов и тому подобное велись с еще более ранних времен. Все ответы дельфийского оракула фиксировались на долговечных кожаных свитках, и в Спарте и других местах эти ответы хранились у специальных служителей. Список ежегодных магистратур велся, например, в Спарте с 757 г. Но этот год не следует считать первым, с которого начинаются записи, так как ежегодная фиксация должностных лиц была так же необходима даже для самых примитивных общественных отношений, как и календарь на каждый год. Начиная с 750 г. многие из греческих государств играли ключевую роль в средиземноморской торговле; в этих государствах уже к 700 г. письменность была настолько распространена, что люди писали на глиняных черепках. В 660 г., если не раньше, началось составление юридических архивов и были быстро налажены методы публикации законов. Литература этого периода, за исключением эпических циклов, предстает как свидетельство о современном ей образе жизни и состоянии мысли; до нас с античных времен дошло множество образцов этой литературы. Пользоваться этим материалом для исторических целей первым стал Эвмел из Коринфа около 725 г., а с конца VI в. начинается сочинение историй на разные темы. Широкое распространение получили долговечные материалы. Примерно с 750 г. ведется строительство каменных храмов. Записи, в том числе законы, указы и посвящения, ранее производившиеся на коже или дереве, теперь фиксируются на бронзе или на камне; бронза и мрамор используются как материал для статуй, а на монетах чеканится государственная символика. Все эти новшества, появившиеся в VII в., давали материал не только для древних авторов, но и для современных археологов и историков.
Этот богатый материал в значительной степени сохранился в трудах Геродота, Фукидида и Аристотеля, а также других, менее выдающихся авторов. Образцы поэзии, которая расцвела между 850-м и 546 гг., а также сочинения поздних историков дошли до нас благодаря самоотверженному и упорному труду средневековых писцов и ученых, сохранивших наследие классического периода с не меньшей преданностью, чем та, что отличала эпических бардов в темные века средиземноморского мира. Эти сочинения – основа наших знаний о греческой истории. Дополняют их, а порой и проверяют, труды современных археологов, эпиграфистов, нумизматов, палеографов и так далее, применяющих весьма совершенные методы для исследования материальных объектов, уцелевших от античности.
Глава 1
Период культурного и политического возрождения (850–730)
1. Влияние Востока и религия Гесиода
В эпоху переселений, прервавших торговые связи и снизивших уровень материальной культуры во всем Эгейском регионе, на Ближнем Востоке уцелело созвездие небольших государств, сохранивших и развивавших наследие цивилизации бронзового века. Между этими государствами сохранялось равновесие сил, пока все они в VIII в. не были захвачены Ассирийской державой. Центром цивилизации остался Египет, хотя он лишился всех своих владений. В Палестине в XI в. достигло расцвета независимое царство филистимлян, а в X в. – Израильское царство под властью Давида и Соломона. Финикия в этот период сохраняла первенство в мореплавании и торговле; финикийские мореплаватели бороздили не только Восточное Средиземноморье, но и проникали далеко в его западную часть. В Сирии процветали царства Хама и Дамаск, а севернее возродилась неохеттская культура в юго-восточной Малой Азии. К этой группе малых независимых государств принадлежал и Кипр с его греческими и финикийскими поселениями; он продолжал торговать, как и в позднебронзовый век, с прибрежными областями Киликии, Финикии и Палестины.
Из иероглифического и линейного письма, использовавшегося в течение бронзового века и позже, в этом оазисе культуры развился финикийский алфавит. Изобретение алфавита явилось революцией в средствах сообщения, сделав возможным искусство письма в той форме, в какой оно известно сегодня, так как и римский, и славянский, и греческий алфавиты современной Европы произошли от финикийского алфавита. Финикийцы и народы Сирии также славились вышивкой ярких гобеленов, обработкой бронзы, резьбой по слоновой кости и изготовлением печатей, скарабеев и фаянсовой посуды. Когда культура Ближнего Востока снова начала проникать в Эгейский бассейн, важную роль посредника при этом, естественно, играл Кипр. Хотя сообщение с Эгейским бассейном в течение темных веков прервалось, греческое население Кипра сохранило многие особенности минойской и микенской цивилизаций. Измененная форма минойского линейного письма, созданная около 1500 г., была в употреблении приблизительно в 700–200 гг. (от периода 1050—700 гг. до нас не дошло ее образцов, вероятно, из-за использования недолговечных материалов). На кипрских мастеров долговременное влияние оказал микенский стиль изящной керамики, традиции эпической поэзии увенчались в VIII в. сочинением «Киприй», продолжалось употребление аркадо-киприотского диалекта греческого языка. Этот форпост греческой нации подпал под могучее влияние восточного искусства, не теряя собственного своеобразия. В этом отношении он являлся предтечей греческих государств.
В течение IX в. постепенно возобновились контакты между Ближним Востоком и Эгейским бассейном. Основные маршруты проходили от Кипра через Крит, Феру и Милос к юго-восточному побережью материковой Греции, следуя путем, по которому распространялась культура Востока в среднебронзовый век. Менее важный маршрут пролегал через Родос. Сперва контакты были нерегулярными, но они способствовали распространению идей цивилизации, которые столетием позже привели к возрождению греческой культуры.
Одним из самых ранних заимствований стал финикийский алфавит, приспособленный для передачи греческих слов. Сперва символы для «кси», «фи», «хи» и «пси» в нем отсутствовали – образцы этого этапа в развитии алфавита найдены на Крите, Фере и Милосе. Когда с этим алфавитом познакомились в Греции – вопрос крайне спорный. Скорее всего, это произошло около 825 г., но никак не раньше 850 г., когда финикийский алфавит в своей окончательной форме появился на Кипре, и никак не позже 750–700 гг., когда в Аттике был изобретен символ для «хи»; зрелый образец письменности на черепке из Эгины датируется примерно 720 г., а на Искье найдена еще более ранняя чаша с длинной надписью. В рамках этого периода – 850–750 гг. – мы склоняемся к более ранней дате, поскольку символы, очень похожие на знаки древнейшего греческого алфавита, появляются в финикийской надписи в Моабе, относящейся примерно к 850 г. Алфавит быстро получил широкое распространение. Каждое государство, в свою очередь, изобретало собственные знаки для передачи гласных и согласных, отсутствующие в финикийском алфавите. Между 825-м и 725 гг. появилось сразу несколько греческих алфавитов, и особенности каждого из них повторялись в заморских колониях, куда, вероятно, алфавит попал во второй половине VIII в. и позже (рис. 8).
В 850–750 гг. в Греции спорадически появляются предметы роскоши с Ближнего Востока. Изделия из слоновой кости работы финикийских и сирийских мастеров, относящиеся к IX–VIII вв., особенно часто находят на Крите, Родосе, Самосе, в Спарте и Афинах. Такие же поделки разных стилей, созданные во внутренних областях Малой Азии, попадали через Ионию в Коринф. Под влиянием финикийцев в Спарте начали мастерить глиняные маски, пользуясь иглами из слоновой кости, чтобы накладывать краску на веки. Эти предметы по-прежнему были редкими и попадали лишь в немногие материковые государства, но они открыли дорогу более массовой торговле.
Подобные достижения стали возможны благодаря более спокойным условиям жизни на Крите, Родосе, в Спарте, Коринфе и Афинах. Самые ранние храмы, уцелевшие от железного века, построены в Дрере на Крите, в Спарте и Перахоре (юго-западная Мегарида) между 850-м и 750 гг. В IX в. влияние греческих государств друг на друга проявлялось медленно. Например, афинская геометрическая керамика проникла в Беотию, Коринфию и Арголиду вскоре после 900 г., но прошло значительное время, прежде чем она распространилась в Спарте, на Крите и Родосе. Впоследствии в каждом государстве возник собственный стиль геометрической керамики, но, например, в Афинах и Беотии он по-прежнему отличался своеобразием. Влияние Коринфа, наиболее широкое, простиралось до Эгины, а на западе до Перахоры, Антикиры и Итаки; этот город уже начал морскую торговлю, и, предположительно, где-то с 800 г. коринфяне, вероятно, селились на Итаке. Аргосский стиль керамики распространился до Тегеи в Аркадии, а спартанская керамика напоминает критскую и сделанную на острове Фера.
Во второй половине VIII в. были установлены прочные контакты с заморскими странами, что привело к революции в греческой керамике. Роскошные ближневосточные гобелены с их яркими цветами и фантастическими узорами вдохновили гончаров на разработку «восточных» стилей, в которых аскетичные линейные орнаменты геометрического периода сменились многоцветной раскраской и причудливыми украшениями. Новый стиль появился сперва на Крите, в Коринфе и Лаконии, а позже в Афинах и Ионии. Он ознаменовал не только возрождение греческого искусства, но и полное восстановление связей с Востоком; и его первый расцвет совпал с началом колониальной экспансии, которая со временем превзошла достижения минойской и микенской колонизации.
Начало нового развития греческого искусства обязано в основном гению дорийских государств – Крита, Коринфа и Спарты; в последующий период лидировать будет Коринф. Ионийцы же, отставая в керамике, были пионерами в литературе. «Илиада» и «Одиссея», без сомнения, стали первоисточником, из которого развились почти все формы последующей греческой поэзии. Но что было более важно в конце IX и VIII вв., они раскрыли народам материковой Греции всю красоту позднемикенской цивилизации в ее материальных достижениях, религиозных представлениях, идеалах поведения личности и концепции вселенной. Влияние этих ионийских эпических поэм на население материковой Греции было более революционным и более долговечным, чем влияние восточного искусства. Некоторая разница между ионийским мировоззрением и мировоззрением жителей материка в конце IX в. видна в произведении «Труды и дни» Гесиода, беотийского поэта, которого Геродот считал почти современником Гомера. Пользуясь гомеровским стилем и применяя гекзаметр на прозаический лад, Гесиод писал о насущных проблемах жизни в бедной деревушке Аскра. Мелкий арендатор, всего-то и владеющий, что упряжкой волов да парой рабов, должен упорно трудиться, чтобы обеспечить себе средства к существованию. Он должен разбираться во временах года и соблюдать календарь удачных и неудачных дней, на которые суеверия накладывали различные табу. Поэма появилась по частному поводу и преследовала моральные цели. Гесиод упрекает своего нечестного брата, который, сговорившись с «жирующими на взятках царями», надеялся отсудить несправедливо большую долю их наследственной земли. Поэт напоминает, что за всеми людскими поступками наблюдает Зевс, и справедливость в итоге торжествует; только лишь честный труд приносит надежное благополучие. Поэтому и в общественной жизни справедливый город не страдает ни от войн, ни от голода, а на несправедливый город обрушиваются катастрофы. Эти простые и искренние верования подкрепляются пересказом басен, мифов и пословиц, столь дорогих сердцу крестьянина-пахаря и столь далеких от утонченного ионийского эпоса.
В «Теогонии» («Происхождение богов») Гесиод описывает различные поколения богов и их браки с мужчинами и женщинами (эта часть иногда выделяется в отдельную поэму «Эои»); а в «Списках» он приводит генеалогию греческого народа от его прародителей Девкалиона и Пирры. В этих поэмах Гесиод обращается к общим, а не местным представлениям о богах и греческой нации. По всей видимости, он собственноручно собирал сведения о божественных и человеческих генеалогиях, которые были в ходу у различных ветвей греческого народа, но возможность для этого представилась лишь с повсеместным развитием путешествий и торговых путей в греческом мире. Вполне вероятно, что Гесиоду пришлось систематизировать местные предания, оставшиеся в народной памяти, в тех случаях, когда они противоречили друг другу; но его собственная вера и доверчивость, а также уверенность, с которой он ведет повествования, служат гарантиями того, что предания записаны им точно. Своими поэмами Гесиод заложил основы теологии и истории.
Изложенное в «Теогонии» мировоззрение более примитивно, чем в гомеровских поэмах (пересказанные в ней легенды более грубы, а в ее основе лежит бесхитростная вера в верховенство Зевса), но ее космогония служит необходимой основой для понимания греческой религиозной мысли. В начале всего был Хаос; затем из него выделились Земля и Тартар, а их отпрыски образовали материальную вселенную. Впоследствии Земля и Небо породили богов, а Ночь – Смерть и Судьбу с ее прислужницами мойрами, «карающими мужей и богов за проступки». Затем боги создали человечество. Согласно этой космогонии, материальная вселенная первична. Небесные боги и силы Тартара вторичны, и ни те ни другие не превосходят друг друга силой, за исключением последних, когда они (например Смерть и Судьба) персонифицируют законы, управляющие материальной вселенной.
Основной принцип материальной вселенной – уважение порядка. Если отдельные элементы обратятся друг против друга, во вселенной наступит хаос. Сообщество богов соблюдает этот же принцип: «они разделили свое богатство и свои силы», и каждому досталась соответствующая доля (moira), преступать которую не позволяют мойры. Небесными богами правит наследственный монарх – первым был Крон, вторым – Зевс. За время их правления на земле сменились четыре поколения людей. Нынешнее поколение – пятое, железные люди, которым «не будет передышки ни ночью ни днем от труда, от горя и от несчастий». Человек подчинен законам материальной вселенной, небесным богам и силам Тартара; и в конечном счете он будет уничтожен Зевсом за преступления против Зевсова правосудия.
В поэмах Гесиода нет разногласия между справедливостью Зевса и людскими представлениями о справедливости. Гесиод уверен, что праведник в итоге победит, а праведный город не подвергнется бедствиям. Такова, утверждает он, воля Зевса, а Зевс держит в своих руках жизнь всех людей. Для греческих мыслителей последующих времен такое представление не всегда оказывалось приемлемо. Пытаясь согласовать справедливость Зевса и земные представления о справедливости, они были вынуждены вносить в космогонию Гесиода поправки.
Поэмы Гесиода и более поздние сочинения гесиодовской школы, возможно, своим содержанием частично обязаны жрецам храма Аполлона в Дельфах. Пророчества жрицы-пифии, считавшейся устами бога, в какой-то степени основывались на знаниях, накопленных жрецами как по духовным, так и мирским вопросам. Престиж оракула возрос благодаря поддержке, которую он оказывал дорийцам во время их вторжения, вследствие чего поклонение Аполлону Пифийскому имело большое значение в дорийских государствах. В частности, Спарта считала, что завоеванием Амикл с помощью Эгеидов и своему государственному устройству с двумя царями она обязана ответам дельфийского оракула; каждого царя Спарты представляли два спартанца, избранные пифиями, которые советовались с оракулом и хранили его ответы. Слава оракула в материковой Греции к началу VIII в. считалась бесспорной. Он был оплотом ортодоксальной версии религиозных и моральных предписаний и способствовал взаимодействию между греческими государствами, явившемуся результатом более устроенной жизни.
Еще один религиозный центр возник на западе Пелопоннеса – в Олимпии, главном святилище Зевса. Какое-то время после дорийского вторжения этот культ имел лишь местное значение, но на Олимпийские игры, основанные в 776 г., вскоре стали прибывать представители многих греческих государств. Эти игры проводились раз в четыре года в честь Зевса Олимпийского. Религиозное перемирие служило защитой участникам игр на их пути к святилищу и обратно. Список победителей, ведущийся с 776 г., представляет собой самую раннюю на материке запись общегреческого значения. Вероятно, в этот период практиковались и местные культы, такие, как амфиктиония северных греческих племен, собиравшихся в Анфеле около Фермопил, праздник Памбеотия, проводившийся около Коронеи, и поклонение Посейдону в Калаврии, в котором участвовали несколько государств, прилегающих к Сароническому заливу, а также Орхомен.
Заморские ионийцы проводили праздник Аполлона на Делосе. Мессенийцы впервые послали туда хор примерно в 750 г., и гимн по этому случаю сочинил Эвмел из Коринфа. В этом «Гимне Аполлону» явственно проявляется соперничество между Делосом и Дельфами. Гимн состоит из двух частей, первоначально самостоятельных, которые восходят, видимо, к VIII в. Обе части этого гимна, а также некоторые из «Гомеровских гимнов» были сочинены, вероятно, для праздничных состязаний, а не в качестве прологов к устному исполнению эпических поэм. В подобном состязании, проходившем в Халкиде на Эвбее, участвовал и выиграл приз Гесиод.
2. Возвышение полисов
С постепенным восстановлением внутренних связей из тьмы эпохи переселений возникает новый политический мир. За исключением Аттики, великие государства микенского периода были уничтожены навсегда. В эпоху переселений и позже эолийцы и ионийцы не сумели восстановить обширные державы и крупные племенные государства, охватывающие несколько населенных центров, которые процветали в материковой Греции во время Троянской войны. На азиатском побережье каждое поселение было изолировано, и его жители образовывали одиночную и самообеспечивающуюся общность; они могли удерживать свои земли, лишь сосредоточившись вокруг хорошо укрепленного города и отражая нападения врагов.
В таких условиях в Малой Азии возникло несколько полисов, поначалу неспособных наладить связь друг с другом и, как показало время, неспособных также завоевать существенные территории внутри страны, чтобы слиться в одно крупное государство. Для каждого поселения укрепленный центр, полис эпических поэм, получал новое значение: он становился средоточием общественной и политической жизни. Именно в этом смысле следует воспринимать полис, изображенный на щите Ахилла, где показаны сцены свадебного пира с музыкой, танцами и толпой зрительниц, а также старейшин, вершащих суд в присутствии собрания граждан. Подобные эпизоды более уместны для мира, в котором жил сам Гомер, чем для столицы владений Ахилла, так как в IX в. ионийские и эолийские полисы на побережье Азии уже достаточно окрепли. Острова же, имевшие небольшие размеры, также служили пристанищем только для одной общины. Лишь на немногих возникло несколько независимых общин: например, на эолийском Лесбосе имелось пять полисов, а на ионийском Кеосе – четыре. То, что они уцелели как независимые государства в классическую эпоху, свидетельствует о духе партикуляризма, присущем всем ветвям эллинской нации.
Так было положено начало эолийским и ионийским полисам. В первую очередь своим возникновением они обязаны раздробленности микенских государств, а далее сказались географические условия в районах, где селились эмигранты. Однако эти полисы имели много общего с Микенской эпохой. Для них была характерна межнациональная терпимость, и граждане каждого из них происходили от различных корней. В них сохранялись культы, диалекты и системы фил, созданные их предками на материке в позднебронзовый век. Невзирая на всю свою предприимчивость и энергию, они были лишены той сплачивающей и исключительной солидарности, которая возникла при различных условиях в дорийских государствах Крита и Пелопоннеса.
В материковой Греции и в южной части Эгейского моря период 850–750 гг. был отмечен, как мы видели, возобновлением связей с цивилизацией Ближнего Востока и ростом контактов между греческими государствами, возникших благодаря более стабильным условиям жизни. При этих благоприятных обстоятельствах в дорийских государствах получила развитие политическая форма, обеспечившая их первенство в архаический период и в некоторых случаях продолжавшая существовать и в классический период. Крит, посредник между Ближним Востоком и материковой Грецией, в Античности славился своей самой древней politeia – этот термин означал и сообщество граждан, и форму государственного устойства. Критяне утверждали, что дорийцы, покорившие Литт, сохранили там законы, установленные Миносом, и что эти законы были позаимствованы у Литта и другими дорийскими общинами острова. Там, как и повсюду, дорийские завоеватели первоначально селились в деревнях (komai); коренных жителей они превратили в сервов и сохранили свое деление на три дорийские филы, которые подразделялись на startoi (эквивалентные фратриям) и gene. К концу темных веков были выработаны четкие основы законодательства, общего для всех дорийских общин на Крите, которое просуществовало в неизменном виде до III в. Характерной чертой критского законоустройства была ориентация граждан не на свою семейную группу, а непосредственно на государство. По достижении 17-летнего возраста юноши рекрутировались сыновьями ведущих семейств в отряды (agelai). В этих отрядах они проходили серьезную спортивную подготовку, учились охотиться и проводили потешные бои под аккомпанемент флейты и лиры; дисциплину в каждом отряде поддерживал отец того юноши, который набирал отряд. Те, кого не допускали в отряд, оказывались исключенными из привилегированного сообщества и пользовались урезанными правами. Те же, кто хорошо зарекомендовал себя в отряде, в 19-летнем возрасте допускались в мужской союз, который назывался andreion или hetairia; члены такого союза вместе питались и всегда сопровождали друг друга в походах. Также в 19-летнем возрасте юношей ожидала помолвка. Невеста переселялась к мужу по достижении зрелости, и вместе они вели хозяйство; но уже с ранних лет мальчики присутствовали на собраниях союзов, к которым принадлежали их отцы, и до вступления в agela проходили суровый курс обучения.
И отряды, и союзы содержались за счет общины. Члены каждого союза получали от государства достаточно средств, чтобы прокормить свою семью, и готовились исключительно к политической и военной государственной службе. Семейная жизнь сводилась к минимуму, женщины в основном жили обособленно от мужчин. Прежняя племенная система с ее филами, фратриями и gene утратила всякое политическое значение в гражданском сообществе, но продолжала существовать, и в ее рамках сохранялся наследственный принцип получения гражданства. Сыновья совместно наследовали городской дом, а наследницу выдавали замуж за члена ее филы, если не было близких родственников. Но любой политически значимый вопрос, например принятие в привилегированную семью, должен был решаться с одобрения мужского союза и гражданского собрания.
В противоположность привилегированной общине, известной как «класс воинов» (to machimon), в непривилегированную общину, «класс земледельцев» (to georgoun), входили сервы и рабы, имевшие различное положение. Сервы были прикреплены к земле: klarotai, вероятно, к klaros, то есть к первоначальным владениям привилегированной семьи, mnoitai – к общинным или государственным землям и aphamiotai – к прочим семейным землевладениям. Кроме того, народы, покоренные дорийцами уже после того, как те поселились на Крите, называли perioikoi, и они платили дань завоевателям. Этот класс имел некоторые гражданские права, например право владения и наследования собственности. Он стоял на более высокой ступени, чем купленные рабы (chrysonetoi), являвшиеся личной собственностью владельцев. Граждане боеспособного возраста в среднем государстве исчислялись лишь сотнями, но их сервов и рабов было намного больше. Поэтому граждане обладали монополией на любое оружие, военную подготовку и политическую власть и жили в тесном соседстве в городских домах, из которых и состоял их «город». Об их положении красноречиво говорится в критской пиршественной песни Гибрия: «Мое богатство – копье и меч, и крепкий щит защита моему телу; с ними я выхожу на пахоту, с ними собираю урожай, с ними я выдавливаю сладкое вино из винограда, с ними я законный хозяин сервов».
Эти маленькие привилегированные общины не могли обойтись без надежного и консервативного государственного устройства. В эпоху вторжения каждой группой дорийцев правил наследственный царь, пользовавшийся поддержкой старейшин или глав кланов, из которых состоял совет (boule или gerousia). При отсутствии царей граждане выбирали из состава некоторых фратрий (startoi) десятерых вождей (kosmoi), которые командовали войсками и исполняли другие царские обязанности. Этих вождей переизбирали ежегодно, по их именам назывался год, и по окончании года службы они могли быть отозваны. Десятеро kosmoi, составлявших комитет с секретарем, возглавляли социальную систему, а ее основой являлись agelai и andreia. Из бывших вождей народ избирал Совет тридцати старейшин – эта должность была наследственной, старейшины издавали указы и были неподотчетны. Народное собрание, проводившееся в центре города (agora), избирало вождей и советников. Функция собрания как совещательного органа состояла лишь в том, чтобы одобрять совместные решения вождей и советников; но, если вожди и советники расходились во мнениях, собрание выбирало между двумя контрпредложениями.
При таком устройстве исполнительная власть и совет обладали широчайшими полномочиями. Народное собрание не имело права определять политическую линию, а электоральная система была подчинена интересам олигархии заслуженных государственных деятелей. Уцелевший наследственный принцип избрания вождей и советников из определенных фратрий свидетельствует о том, что эта система возникла на раннем этапе политического развития. Одно и то же устройство и одна и та же организация общества были приняты во всех дорийских полисах на Крите, количество которых доходило до сотни; распространялась она, вероятно, постепенно, так как, по крайней мере в одном полисе, еще в конце VII в. существовали цари. Таким образом, Крит превратился в сообщество маленьких независимых дорийских общин, которые частенько воевали друг с другом, но никогда не подстрекали сервов своих врагов на восстание; они понимали, какую угрозу их общим интересам несет подобная политика, которая в конечном счете привела к гибели дорийских государств на материке.
Своим происхождением дорийский полис на Крите и на материке, вероятно, обязан условиям темных веков. В эпоху завоеваний дорийские пришельцы обладали обширной племенной организацией, которая в аналогичном виде существовала и у покоренных ими народов. Но с ухудшением общей обстановки и прекращением контактов далекие горизонты завоеваний были забыты. Каждая группа завоевателей, селившаяся сообществом родственных семей в деревне (kome), становилась независимой и изолированной общиной, озабоченной тем, как удержать в повиновении своих сервов. Когда обстановка улучшилась, независимые общины вследствие общих интересов объединялись не в прежние племенные организации, а в небольшие группы соседних деревень. Такая группа и становилась примитивным полисом. По словам Аристотеля, «содружество нескольких деревень образует полноценный полис, который уже настолько велик, что обладает практически полной самодостаточностью».
Всеми перечисленными характеристиками полис обязан обстоятельствам своего возникновения. От составляющих его элементов – komai – он унаследовал важность родственных отношений, и поэтому гражданство в полисе обычно передавалось по наследству от обоих родителей. Четко сохранялось различие между хозяином и сервом, класс полноправных граждан обладал в общине привилегиями. Основой самодостаточной экономики было сельское хозяйство, классу граждан гарантировалось достаточно свободного времени, чтобы упражняться в мирных и военных искусствах.
Эти особенности столетиями существовали во многих полисах, и они же представлялись образцом для политических теоретиков IV в. Когда несколько деревень полностью объединялись в полис, создавалась чрезвычайно сплоченная и практически неуничтожимая община. Более того, она была заряжена мощным патриотизмом и созидательной энергией. Дорийский полис обладал подавляющим превосходством как над разобщенными и самостоятельными komai, так и более рыхлыми ионийскими и аркадскими государствами. Наиболее ярко это проявилось при создании и экспансии Спартанского государства.
Спартанцы в V в. считали, что их государственное устройство происходит от критской politeia. И действительно, сходство между ними столь очевидно, что нет причин в этом сомневаться. Спартанская система образования также была нацелена на то, чтобы оторвать ребенка от семьи и связать его судьбу с государством. В 7-летнем возрасте мальчики расставались с родным домом. Они были распределены по отрядам (ilai, bouai и agelai), которые находились под надзором государственного чиновника (paidonomos) и возглавлялись одним из мальчиков (bouagor); в этих отрядах мальчики приучались к физическим лишениям и суровой дисциплине, а их преданность отряду закалялась в состязаниях с другими отрядами. В возрасте от 18 до 20 лет они проходили военную подготовку и состояли в тайном обществе (crypteia), которое терроризировало сервов. Далее до 30-летнего возраста они жили в казармах в условиях военной дисциплины и только после этого считались закончившими курс обучения (agoge).
Членство в мужском союзе (andreion или syssition) должно было подтверждаться ежедневными голосованиями, причем в союз допускались лишь те, за кого проголосовали единогласно. Удачливый кандидат становился полноправным гражданином – «равным» (homoios); неудачливый или «низший» (hypomeion) имел урезанные гражданские права и лишался права голоса. Браки могли заключаться в 20-летнем возрасте, но до 30 лет мужчина не мог обзавестись своим домом. Но и потом до 60 лет он продолжал столоваться в своем союзе. Девушки также были организованы в отряды. Они жили и питались дома, но наравне с мальчиками обучались спорту, танцам и музыке и свободно общались с молодыми людьми, пока не надевали брачное покрывало, после чего вели жизнь затворниц. Благодаря такому образу жизни достигались высокие стандарты физического совершенства. Новорожденных младенцев осматривали старейшины филы и хилых бросали в ущелье на горе Тайгет. На каждом этапе длительного обучения будущий гражданин подвергался тщательным осмотрам и проверкам. По завершении воспитания из него навсегда получался настоящий спартанец – храбрый, дисциплинированный и преданный.
Прежняя структура фил, фратрий и геносов продолжала функционировать в таких культах, как поклонение Аполлону Карниосу, но она утратила какое-либо политическое значение. Условием получения гражданства оставался наследственный принцип: гражданами могли стать лишь сыновья граждан. Но семейная солидарность была ослаблена государственным законодательством, допускавшим отчуждение собственности по завещанию и признававшим за отцом право избавиться от наследницы: Спартанское государство подавляло всякую иную преданность, кроме преданности себе. Элитная группа «равных» должна была хранить сплоченность, чтобы не лишиться власти над подчиненным классом. Каждое семейство владело наследственным наделом (klaros), продавать который считалось позором. В поместьях трудились лишь илоты, прикрепленные к земле как государственные сервы, и освободить или казнить их можно было лишь по государственному указу. С илотов хозяин земли ежегодно взыскивал фиксированный оброк, а остальной частью урожая они могли распоряжаться по своему усмотрению. Несмотря на суровую долю и ограниченные права, илотов набирали в войска, отличившись в которых они могли получить свободу. Но опасность восстания сохранялась постоянно. Чтобы предотвратить ее, государство ежегодно объявляло илотам войну, и тогда члены криптии могли безнаказанно убить любого подозреваемого.
Эта социальная система еще не существовала в эпоху вторжения. Первые страницы истории спартанских дорийцев отмечены кровопролитной борьбой, вероятно, между разными племенными группами; в ее ходе некоторые недорийские племена были допущены в привилегированный круг, чтобы укрепить общину свободных граждан. Некоторый свет на этот период проливает археология. В Амиклах, где в позднемикенский период было основано святилище Аполлона, не наблюдается сколько-нибудь длительного перерыва в отправлении культа, а переход от микенской к протогеометрической керамике был постепенным. В окрестностях самой Спарты возникли новые поселения и святилища; во всех этих местах ранние образцы керамики не отличались единообразием, а внешние контакты осуществлялись с Амиклами. Но в середине IX в. важным центром становится святилище Артемиды Ортии, где наблюдается преемственность стиля керамики, общего для акрополя, святилища Афины Халкиокос, героона, Менелайона и для Амикл. Поэтому вероятно, что в середине IX в. обстановка в достаточной степени стабилизируется. К этому времени относятся также первые контакты Спарты с Критом, а через него – с Ближним Востоком.
Переход от внутренних конфликтов к упорядоченному сообществу в Античности приписывался усилиям Ликурга, автора реформы, известной как Eunomia, – она касалась как социальной системы, так и политического устройства. Время этой реформы также продолжает оставаться предметом дискуссий. Почти все древние авторы определяют его X или IX вв.; современные авторы помещают реформу в промежуток от конца IX до VI вв. Поскольку считается, что Ликург жил до перехода на ежегодную систему датировки в 757 г., мы можем лишь привязать время его жизни к эпохе правления тех или иных царей; но и цари эти в первоисточниках называются разные. При решении этой проблемы будем придержииваться мнения Фукидида как наиболее авторитетного историка: «Нынешняя политейя лакедемонян была установлена за четыреста с небольшим лет до окончания войны», то есть по нашему летоисчислению в последней четверти IX в.
Что касается сущности реформы, то она в античное время не вызывала никаких споров. Реформа затрагивала социальную систему и политическое устройство, по всем признакам тесно взаимосвязанные. Фигура самого Ликурга не менее легендарна, чем фигура Гомера. Кроме его реформы, о нем известно лишь то, что в Спарте в его честь был учрежден религиозный культ и что дельфийский оракул провозгласил его божественность. Некоторые исследователи сомневаются, существовал ли Ликург на самом деле, но это вопрос второстепенный. Другие сомневаются в том, что такая реформа могла быть проведена одним человеком; однако тот факт, что фундаментальные реформы в небольшой общине может осуществить один государственный деятель, наглядно продемонстрировали Солон, Клисфен, Тимолеонт и другие знаменитые личности. Учитывая это, можно согласиться с древними авторами, которые на основе местных спартанских преданий пришли к выводу, что коренные преобразования в 825–800 гг. были проведены одним человеком – Ликургом.
Цели реформы государственного строя были следующие: ограничить права двух царей (согласно спартанским преданиям, двоецарствие было основано близнецами Эврисфеном и Проклом), изменить состав совета (Gerousia) и наделить некоторыми правами народное собрание. Два царя сохраняли верховное командование во время войны и свою роль при отправлении религиозных культов, но в отношении текущей политики они являлись простыми членами совета. В прошлом, вероятно, совет состоял из глав 27 фратрий. Теперь их число увеличилось до 30, включая и царей. Советники избирались с одобрения народного собрания, причем быть избранными имели право лишь «равные» в возрасте 60 лет и старше, и эту должность они занимали пожизненно. Совет обладал исключительным правом вносить предложения в народное собрание и распускать его. В народном собрании участвовали все «равные»; оно отныне должно было собираться в установленное время в установленном месте. Его избирательные полномочия были четко определены, а решения по предложениям, внесенным советом, окончательны. Ликург также основал эфорат, состоящий из пяти эфоров, которые ежегодно избирались с одобрения народного собрания из числа «равных». Первоначально эфоры не обладали ведущим положением в государстве. Они всего лишь надзирали за работой социальной системы: инспектировали физическое состояние мальчиков, вершили суд в случаях неповиновения и возглавляли шествия на Гимнопедиях (национальном спортивно-музыкальном празднике). Вступая в должность, эфоры давали народу клятву «сбривать усы и соблюдать законы» – в ней выражается самая суть социальных и гражданских обязанностей в Спарте. Ликург своими реформами уничтожил все преграды племенных привилегий и предрассудков в гражданском сообществе. В agoge и в народном собрании все спартанцы были равны перед государством вне зависимости от своей знатности и богатства, и согласно новому государственному устройству их голос был решающим в кардинальных вопросах избраний должностных лиц и ратификации законопроектов, как бы ни была велика власть Герусии.
Краткое изложение этой государственной реформы содержится в так называемой Великой Ретре, которую переписал Аристотель и пересказал Плутарх. Имеется в виду ответ дельфийского оракула, благословившего реформу, якобы хранившийся в Спарте пифиями. Если руководствоваться комментарием Аристотеля в изложении Плутарха, то этот древнейший греческий документ можно перевести следующим образом: «Построй храм Зевсу Силланию и Афине Силлании, раздели народ на филы и обы, учреди Герусию из тридцати членов, включая и царей, и пусть время от времени народ собирается между Бабикой и Кнакионом; при таком порядке [Герусия будет] вносить [предложения] и распускать [собрание], окончательное же решение должно принадлежать народному собранию». Две вводные фразы этого документа, вероятно, указывают на самый важный аспект реформы. В более поздние времена Зевс и Афина считались тесно связанными со Спартанским государством. Например, считалось, что они председательствовали на заседаниях совета и собрания. Новый храм и культовый титул Силланий, вероятно, посвящались Зевсу и Афине как защитникам нового государства. Упоминающиеся здесь филы и обы, очевидно, представляют собой новшества, которыми по политическим мотивам были заменены прежние три традиционные филы и их подразделения. В классическую эпоху Спартанское государство состояло из пяти фил и пяти об, или околотков, которыми являлись четыре деревни на равнине и деревня Амиклы. Поскольку филы и обы носили одинаковые названия, похоже, что первоначально члены новых фил были жителями соответствующих об, и зачисление в филы проводилось в соответствии с местом жительства. Их потомки оставались членами той же филы вне зависимости от того, жили они в той же обе или нет. В приведенной выше записи, вероятно, отражен акт создания Спартанского государства из привилегированных обитателей пяти деревень, когда тех провозгласили гражданами Спарты, разделенными на пять фил по месту жительства. В соответствии с этим делением формировали пять полков спартанской армии в качестве территориальных частей и, возможно, выбирали пятерых эфоров.
Итогом этой всеобъемлющей реформы стало возникновение первого полиса, или «города-государства» классического типа, в материковой Греции. Он представлял собой, как точно определил Аристотель, «сообщество нескольких деревень, обладающее практически полной самодостаточностью». Это сообщество было политическим, а не физическим. Отдельные деревни физически оставались таковыми, и их жители не переселялись ни в какой «город» в современном смысле. Но они стали гражданами единого государства, в котором навсегда растворилась политическая независимость деревень. В итоге Спарта превратилась в сильное и сплоченное сообщество граждан, абсолютно преданных государству и имевших более привилегированное положение по сравнению с подчиненным сообществом сервов и рабов. Гражданство являлось наследственной прерогативой. Государство в этом отношении представляло собой укрупненную семейную группу, гордящуюся своей исключительностью, но способную увеличиваться, только повысив уровень рождаемости.
Спарта была не просто первым полисом такого типа на материке. Одним махом она достигла политической зрелости, которая оставалась недосягаемой для других государств в течение нескольких веков. Ликург перерубил узы кровной связи с филой, фратрией и геносом, учредив agoge и создав новые филы на основе местожительства. Другим же государствам, где сохранялись кровные связи, игравшие роль вируса, разъедающего политическое тело, пришлось преодолеть этапы гражданской розни и тирании, прежде чем преданность государству стала в них сильнее преданности роду, а все граждане получили равные права. Таким образом, уже в древнейшие времена Спарта получила четко организованное государственное устройство. Им она обязана своей военной мощи, отсутствию тирании и влиянию в греческом мире.
3. Спартанская экспансия
Дорийцы, завоевавшие Лаконию, селились в независимых деревнях, которых насчитывалось около сотни, и были организованы в шесть царств. Однако цари Спарты как наследники Гераклидов – первых покорителей Лаконии – традиционно претендовали на верховенство над всеми «лакедемонянами». После объединения пяти деревень в Спартанское государство, Спарта в период 800–730 гг. покорила все остальные деревни, и их жители получили неполноправный статус вассалов-периэков. С тех пор покоренные деревни решали внутренние дела под контролем спартанского представителя (harmostes), с некоторых земель выплачивали десятину спартанским царям, а во внешней политике полностью следовали курсу Спарты. Они не имели ни гражданских прав, ни политического представительства в Спарте, но в военное время подлежали призыву в армию и подчинялись спартанскому военному законодательству. Таким образом, вся Лакония стала Лакедемонским государством, контроль над которым находился исключительно в руках Спарты. Теперь последняя была защищена кольцом подчиненных общин, а ее армия увеличилась за счет выставленных ими контингентов.
Следующим шагом стало покорение Мессении. Эта война, продолжавшаяся двадцать лет, приблизительно в 740–720 гг., закончилась аннексией страны, по размерам почти не уступавшей Лаконии. «Обширная Мессения, годная для пашни и для посева», была разделена на доли (klaroi) для спартиатов, а в горах основаны деревни периэков. Мессенская твердыня, Итома, была разрушена, уцелевшие мессенийцы обращены в сервов, «трудившихся подобно мулам под тяжкой ношей и отдававших хозяевам половину своего урожая под страхом сурового наказания». Благодаря этому завоеванию сельскохозяйственные ресурсы и рабочая сила Спартанского государства удвоились. Спарта превратилась в потенциально богатейшее и самое могущественное государство в Греции VIII в. – потенциально, потому что упрочение ее завоеваний в Лаконии и Мессении происходило постепенно. Первый дорийский полис на материке проявил себя как грозная сила уже в первое столетие своего существования.
В напряженных условиях завоевательных войн государственное устройство Спарты подверглось некоторым изменениям. В правление Полидора и Теопомпа, вероятно около 757 г., в Великую Ретру с благословения Дельф было добавлено следующее предложение: «Но если народ рассудит неверно, да пусть старейшины и цари распустят собрание». Право окончательного решения, которым Ликург наделил народное собрание, было урезано этой формулировкой, так как, если его мнение не совпадало с мнением Герусии, его распускали. В результате, как и на Крите, функция собрания свелась к одобрению предложений, внесенных Герусией. Однако если в Герусии не могли прийти к единому мнению, то выбирать между конкурирующими предложениями членов Герусии по-прежнему приходилось собранию, чье решение являлось окончательным. Такое изменение законов упрочило позиции Герусии. Когда ее члены придерживались единого мнения, они фактически не нуждались в одобрении собрания и могли принимать тайные, но важные решения, как, например, в преддверии 2-й Пелопоннесской войны.
Ослабление демократической стороны государственного устройства в некоторой степени компенсировалось превращением эфората в важный государственный орган. Эфоры как выборные представители народа ежемесячно принимали от царей клятву соблюдать законы и, в свою очередь, приносили клятву уважать власть царей. Двое эфоров сопровождали царя на войне, и они имели право арестовать его и осудить по возвращении в Спарту. К эфорам перешли судебные полномочия царей, за исключением вопросов усыновления и наследования. Эфоры могли отрешить от должности и осудить нижестоящих должностных лиц, и любой спартанский гражданин мог быть наказан по их совместному указу. Кроме того, они же ежегодно формально объявляли войну илотам и могли арестовать любого периэка. Эфоры имели право присутствовать на совещаниях Герусии и возглавляли народное собрание. Их власть была столь велика, что в поздние времена, когда престиж царей упал до минимума, они стали править государством «как тираны».
4. Другие дорийские полисы
Успехи Спарты заставили и других дорийцев последовать ее примеру. В Мегариде дорийцы, как обычно разделенные на три племенных филы, низвели недорийское население до положения сервов, а сами жили в пяти независимых деревнях (komai). В VIII в., вероятно, около 750 г., эти деревни политически, но не физически, объединились в полис, или город-государство Мегара. Граждане Мегары были организованы по пяти филам на основе пяти деревень; они назначали пятерых полководцев и пятерых магистратов (demiourgoi), и каждая фила поставляла солдат в государственную армию. Деревни сохранили за собой лишь некоторые функции местного самоуправления, а их политическая жизнь осуществлялась в рамках единого государства мегарян, которое вскоре энергично проявило себя в войне с Коринфом и заморской колонизации.
В Коринфии дорийцы даровали привилегии некоторым членам недорийской знати, из которых сформировалась фила синофалов, дополнившая три традиционные дорийские филы. Сперва дорийцы, вероятно, жили в независимых деревнях, так как на территории, позже подчиненной Коринфу, раскопаны руины трех небольших деревень, относящихся к IX и VIII вв. Согласно старинному преданию, «в соответствии с ответом оракула Алет приказал коринфянам жить вместе, образовав восемь фил граждан и восемь частей государства». Поскольку Алет стоял во главе первоначального завоевания Коринфии, не следует приписывать ему это позднее нововведение, но, судя по этому утверждению, полис, или город-государство коринфян, был создан как политический союз восьми деревенских общин, из жителей которых были образованы восемь фил. Это произошло, вероятно, в VIII в., ранее 747 г., когда началось ведение списка магистратов, по имени которых назывались годы. Коринф, как и Спарта, гордился своей эвномией, и двое коринфян заслужили известность как законодатели. Фидон, считающийся одним из первых греческих законодателей, принял законы, согласно которым количество городских домов (а следовательно, и число граждан) в Коринфе должно было оставаться неизменным, даже если первоначальные землевладения (klaroi) и различались размерами. Очевидно, он решал ту же проблему, что и Ликург в Спарте. Филолай, возглавлявший государство в 728 г., перебрался из Коринфа в Фивы, где провел законодательство об усыновлении, направленное на сохранение количества земельных участков (klaroi) и, следовательно, граждан Фив, которые после этого, возможно, стали полисом.
Энергия новых государств Мегары и Коринфа была направлена не только на создание сильных колоний, но и на войну друг с другом. Яблоком раздора служила южная Мегарида, возможно включавшая Перахору. Около 725 г. Коринф завоевал эту область и обратил ее жителей в сервов, но мегарянин Орсипп, победитель Олимпийских игр 720 г. в беге, успешно провел освободительную войну. К концу столетия Коринф навсегда установил свою власть в Перахоре и южной Мегариде.
Полис дорийского типа, возникший на Крите, в Спарте, Мегаре, Коринфе и, вероятно, в Фивах, не был известен в микенском мире. Он был создан дорийцами, а не ионийцами, эолийцами или аркадцами – наследниками микенской традиции. Благодаря такому устройству дорийские государства с самого начала пользовались преимуществом в силе, а полис стал характерным признаком эллинской цивилизации.

Глава 3
Развитие торговли в греческих государствах (ок. 750–550)
1. Торговля с Востоком
Система небольших государств, протянувшихся от Киликии до Египта, в конце VIII в. была разрушена наступлением Ассирии. Позднее, после консолидации Персидской державы после 550 г., ряд войн и набегов нанесли сильный удар по процветанию Сирии и Палестины. Тяжело пострадали финикийцы: Сидон был разграблен в 677 г. ассирийцами, Тир в 573 г. вавилонянами. Кипр был покорен в 709 г. ассирийцами, а в правление Амасиса (569–526) – египтянами. В Сирии с 750-го по 600 г. греческое поселение в Посейдионе являлось активным обменным рынком; основной импорт шел с Киклад, а позже из восточной Греции (включающей греческие государства Малой Азии и соседние острова). Затем с 600-го по 520 г. торговля в Посейдионе замерла.
Египет с позднебронзового века был закрыт для греческих купцов. Контакты возобновились, когда Псамметих I (663–609) укрепил свою армию и флот ионийскими и карийскими наемниками. Их постоянные поселения появились в Стратопеде на востоке дельты, а служили они в таких приграничных пунктах, как Дафны. Эту политику продолжили Априй (588–566), собравший 30-тысячный греческий отряд в Саисе на западе дельты, и Амасис, набиравший из греков телохранителей. Об экспедиции греческих наемников ко второму нильскому порогу около 590 г. сообщается в надписи: «Вырезали Архон, сын Амебиха, и Акс, ничей сын» на ноге колоссальной статуи Рамсеса II в Абу-Симбеле. В надписи фигурируют имена ионийских наемников из Теоса, Ялиса и Колофона. В правление Псамметиха милетский флот из 30 судов сумел создать укрепленный пост под названием «Милетский форт» (Милесион-Тейхос) на западном рукаве Нила. Позже, во время восстания в Египте около 610 г., выше по реке милетяне захватили и основали Навкратис. В правление Нехо (609–593) отношения с Милетом были дружественными, так как Нехо сделал вклад в храм Аполлона на милетской территории.
Поселение в Навкратисе с самого начала в больших количествах ввозило греческую керамику. Априй, столь сильно полагавшийся на карийских и ионийских наемников, вероятно, даровал Навкратису монополию как единственному порту, открытому для морской торговли. Амасис (569–526) продолжил филэллинскую политику, пожаловав греческим иммигрантам гарантию постоянного поселения в Навкратисе и передав купцам землю для постройки греческих храмов. Во время его правления Египет, достигший высокого уровня экономического процветания, превратил Кипр в вассальное владение и вступил в союз с Киреной, но не делал попыток завоевать Палестину и Сирию, так как экспортную торговлю он теперь вел в Восточном Средиземноморье, наладив тесные контакты с греческими государствами. Амасис женился на гречанке из Кирены, устанавливал статуи в Кирене, на Родосе и Самосе и пожертвовал на восстановление храма в Дельфах квасцов на тысячу талантов. Греческие купцы, торговавшие в Египте и постоянно жившие здесь, были родом преимущественно из восточной Греции. Геродот сообщает, что их главный храм Эллений был построен Хиосом, Теосом, Фокеей, Клазоменами, Родосом, Книдом, Галикарнассом, Фаселисом и Митиленой; отдельные храмы построили Самос, Милет, а из западной Греции – Эгина. Рассказ Геродота подтверждают данные археологии: керамика, найденная в Навкратисе и Тель-Дефеннехе, где размещался греческий гарнизон, происходит главным образом из восточной Греции. Особенно тесными были контакты с Хиосом, славившимся своим вином. Поскольку в этот период в Посейдионе на сирийском побережье торговля не велась, основной торговый путь в Египет из восточной Греции шел через Кипр, Фаселис и Родос. Второстепенный путь пролегал через Кирену к Фере, Лаконии и Сароническому заливу, так как в Навкратисе найдена аттическая и коринфская керамика, сделанная после 610 г., и лаконская керамика после 590 г., а в Тель-Дефеннехе – аттическая керамика после 560 г. Благодаря контактам с Египтом греки познакомились с основами геометрии и химии и некоторыми аспектами орфической религии.

В течение VIII в. центр политической власти в Малой Азии находился в глубинах материка. Но примерно с 705 г., когда во время киммерийских набегов были разрушены Мидас и Фригийская империя, ближайшим и могущественным соседом греческих государств стало Лидийское царство. Убив Кандаула Лидийского, Гиг основал новую династию, которая проводила агрессивную политику по отношению к грекам. Во время своего правления (ок. 687–652 гг.) Гиг нападал на отдельные государства, в частности Смирну, Колофон и Милет, и совершал набеги на греческую территорию; аналогичные набеги его последователей и кочевников-киммерийцев продолжались примерно до 590 г. Затем Алиятт заключил союз с Милетом, что явилось началом мирных отношений с греческими государствами. Еще раньше этой даты ионийские наемники несли службу в Лидии, а греческая торговля распространялась до Сард. После 590 г. греческие купцы проникали в глубь материка, и государства восточной Греции достигли большого процветания. Хотя Крез, наследник Алиятта, лишил азиатских греков политической независимости, период процветания продолжался до покорения Лидии Персией в 546 г.
В VIII и VII вв. восточногреческие государства эксплуатировали ресурсы Пропонтиды и Черного моря, где на подъеме была ионийская торговля, возглавлявшаяся Милетом. В других местах восточногреческая торговля развивалась медленно. В сирийском Посейдионе кикладские товары были вытеснены восточногреческими лишь в VII в., да и от Египта мало что перепадало, не считая найма ионийцев на военную службу. Также и на западе к концу VII в. создали колонии лишь Колофон и Родос. Таким образом, примерно до 610 г. восточная Греция пребывала скорее на периферии греческой торговли в Средиземноморском бассейне, а ее влияние на Греческий полуостров было незначительным.
После 610 г. положение радикально изменилось. Новые рынки для восточногреческой торговли открылись в Египте, Лидии и даже в далеком Тартессе на Западе. Теперь ионийские государства, особенно Милет, оказались на перекрестье важных торговых путей. Наступила эпоха великого процветания. Пример размаха торговли, которую вело большинство ионийских государств восточной Греции, дает нам хиосский экспорт: хиосские товары были найдены в значительных количествах в Навкратисе, Черноморском бассейне и Массилии, но, за исключением Эгины (также участвовавшей в египетской торговле), они почти не встречаются на Греческом полуострове, на Сицилии и в Италии. Милет и Колофон, в частности, имели тесные торговые отношения с Сибарисом и Сирисом, богатейшими городами южной Италии. Фокея имела тесные связи с Регием, который контролировал Мессинский пролив. Благодаря этим контактам товары повседневного спроса, предназначавшиеся для внутреннего употребления в восточной Греции, попадали в VI в. на рынки коренных италийских и сицилийских народов; ионийские моряки развивали торговлю с Этрурией, Францией и Испанией. Западный рынок существенно сократился после потери фокейской Алалии в 535 г. и разграбления Сибариса в 510 г., что повергло в траур жителей Милета. Таким образом, в период 610–540 гг. Иония достигла наивысшего уровня процветания. Ионийские наемники несли службу во многих странах, а ионийские корабли, особенно флоты Фокеи, Милета и Самоса, контролировали прибрежные воды Малой Азии и Юго-Восточного Средиземноморья, где Амасис даровал им исключительные привилегии. Нога в ногу с торговой экспансией шло развитие в политической сфере, поэзии и философии. Ионийцы начали чеканить монету и оказывали сильное влияние на свою родину, Аттику, и на дорийский остров Родос.
2. Острова в роли посредников
Дорийские государства в восточной Греции имели двойное преимущество. Они контролировали вход в Эгейское море с юго-востока и конечные точки торгового пути, который вел с Запада через дорийские острова. Из последних поначалу наибольшее значение имел Крит. Впитывая влияние Ближнего Востока, приходившее через Кипр и Родос, критяне самыми первыми создали восточный стиль изящной керамики, с чего начинается дедаловский период 750–650 гг., во время которого Крит являлся важным центром искусств. Впоследствии остров вступил в период упадка, продолжавшегося до 600 г., а затем и кризиса, когда вперед вырвались Коринф и Родос. Крит и дорийские острова контролировали путь, ведущий в Западное Средиземноморье к югу от Пелопоннеса. Туда критская керамика поставлялась до 700 г., когда ее повсюду, кроме Гелы, совместной колонии Крита и Родоса, основанной в 688 г., вытеснила коринфская керамика. В то же время Крит и Родос расширили сферу своего влияния на юго-востоке, основав колонию в Фаселисе на пути в Сирию.
После 650 г. Родос опередил Крит, по своему влиянию на Западе уступая только Коринфу. Родосская терракота после 610 г. широко распространилась по всему греческому миру. Родосское влияние преобладало в Акраганте, основанном жителями Гелы в 580 г. Родос основал также недолговечные колонии в Роде, на Балеарских островах и на итальянском побережье Адриатики. В этой экспансии участвовал Книд. Пентафл, Гераклид из Книда, около 580 г. возглавил экспедицию книдян и родосцев, захватившую юго-западный угол Сицилии. Изгнанные оттуда, книдяне основали Липару, где создали государственное устройство, похожее на социализм, и занимались пиратством. Сообща владея землей и обитая в syssitia, часть из них отправилась на поля, а другие принялись грабить этрусское корабли. Плавали липарцы и по Адриатическому морю, где с помощью Керкиры основали колонию в КеркиреНигре. Тем временем на юге, где были основаны Кирена и Навкратис, развивалась торговля. Она обогащала Родос как посредника между Ионией и Египтом. Таким образом, Родос занял ключевую позицию на торговых путях на север, юг, восток и запад. Кроме того, он поддерживал хорошие отношения с Коринфом, откуда в 640–580 гг. вывозил керамику, несмотря на то что его торговля с Западом шла не через Истм, а южнее Пелопоннеса. В искусство Родоса, имевшее характерные дорийские черты, в VI в. проникли ионийские веяния.
Дорийский путь через Эгейское море на Запад способствовал развитию Спарты и Феры. 700–550 гг. отмечены расцветом лаконской изящной керамики. В некоторых отношениях она уступала только коринфской. Хотя Спарта около 710 г. основала Тарент, лаконийская торговая экспансия началась лишь около 630 г., когда Фера основала Кирену, а Родос пребывал на вершине расцвета. В то время лаконская керамика в больших количествах проникала в большинство областей материковой Греции, на Самос и Родос, в Кирену, Навкратис и Этрурию. Лаконская керамика, терракота и бронза после 600 г. ввозилась в Тарент в южной Италии. Таким образом, Лакония и в меньшей степени Фера богатели от торговли с Киреной и Египтом и от родосских и книдских предприятий на Западе. Лаконское искусство начало медленно деградировать после 550 г., а после 500 г. и вовсе перестало развиваться.
Поскольку археология не в состоянии идентифицировать раннюю продукцию Халкиды, о размахе халкидской торговли мы можем лишь догадываться. Но, судя по появлению кикладской керамики VIII в. в Италии и на Сицилии, Эвбея, как и Киклады, была соперником Крита в первые годы торговли с Западом. Более того, Халкида и Эретрия вместе с Наксосом, богатейшим из всех Кикладских островов, основали все свои важные колонии именно на Западе, а наксосцы, вероятно, исследовали африканское побережье еще до 700 г. Позднее их колонии контролировали Мессинский пролив и подступы к Этрурии, которая была важным рынком. В течение VIII в. Халкида и Эретрия колонизовали Халкидику и Македонию; Парос колонизовал Тасос и Парий; а кикладская керамика преобладала в сирийском Посейдионе. Таким образом, в конце VIII в. основная торговая зона Киклад и Эвбеи простиралась на северную часть Эгейского бассейна и на западные моря. Центральной точкой этой зоны была Эвбея. После 700 г. возросла торговля с фракийским побережьем, где Тасос и Андрос основали новые колонии. По всему Западу в значительных количествах встречаются вазы периода 550–500 гг., имеющие признаки халкидского происхождения; вероятно, центром их переправки был Регий. Регулярно на западные рынки поставлялся и паросский мрамор. Вполне вероятно, что кикладские моряки, не считая их собственных торговых связей, в этом и в следующих столетиях играли роль перевозчиков товаров во всем Эгейском бассейне.
3. Рынки Истма
Краеугольным камнем греческой торговли был коринфский Истм. Здесь сходились пути из Эгейского и Черного морей, оканчивавшиеся в Сароническом заливе, и пути с Запада, оканчивавшиеся в Коринфском заливе. Громадный коринфский рынок служил местом обмена товаров и начальным пунктом их дальнейшей транспортировки по суше и по морю. Боевые и небольшие купеческие корабли, а также грузы перетаскивались волоком по каменному желобу (diolkos), пересекавшему узкий перешеек. Коринф уже к 735 г. был могущественным государством, способным организовать мощнейшие колониальные экспедиции. Коринфяне создали изящнейший среди восточных стиль керамики на материке, а вскоре стали и ведущими кораблестроителями в греческом мире. С 725-го по 550 г. Коринф обладал абсолютным превосходством в торговле с Западом. После первой пробы сил, когда коринфяне вытеснили эретрийцев с Керкиры, халкидские колонии в Италии и Сицилии, видимо, сотрудничали с Коринфом и его колонией Сиракузами. В обмен халкидяне, вероятно, пользовались льготами при транзитных перевозках через Истм и при стоянках в гаванях коринфских колоний в северо-западной Греции. Коринф также являлся центром перевозок между Пелопоннесом и центральной Грецией, и в обе области после 700 г. широко ввозилась его керамика. Она же с 700 г. поставлялась через Эгейское море в восточную Грецию и в сирийский Посейдион, а после 630 г. в черноморские колонии, Сирию, Палестину и Египет. Тогда же началась систематическая эксплуатация Эпира и Иллирии, а после основания Потидеи в 600 г. – развитие торговли с Македонией. Карфаген в VII и VI вв. также ввозил коринфские товары, вероятно, через Этрурию. Таким образом, Коринф являлся важнейшим торговым государством греческого мира, и его товары отправлялись на все рынки. Ему пришлось лишь слегка потесниться, когда изящная афинская керамика проникла на Запад и начала после 550 г. вытеснять коринфскую и там, и в других местах.
Мегара, сосед Коринфа, владела портами на обоих заливах, но в отличие от Коринфа не обладала столь удобным путем для транспортировки грузов через Истм. Однако ее колонии рано появились и на Западе, и на Востоке. Хотя Мегара Гиблейская на Сицилии была зажата между коринфской и халкидской сферами влияния, ее дочерняя колония в Селинунте была богата пшеницей и удачно расположена для торговли с Дальним Западом, Этрурией, Карфагеном и Родосом. Но главные потоки мегарской торговли шли с Черного моря, где непрерывно развивались ее могущественные колонии, контролировавшие Босфор и подступы к нему. Несмотря на скудность естественных ресурсов, Мегара не зависела от Коринфа. Отчасти это было связано с ее экономической мощью, проистекавшей из ее положения на Истме, и колониальной системой.
Другие государства, выходившие на Коринфский залив и пролив Эврипос, богатели благодаря общему подъему торговли и колониальной экспансии. Ахея отправляла свое избыточное население в южную Италию и Халкидику, Элида создавала колонии в Эпире. Опунтийская Локрида участвовала в предприятиях Эретрии, а Озолийская Локрида при основании Эпизефирийских Локр пользовалась поддержкой Коринфа. Однако эти области были не столь заинтересованы в торговле, как Сикион, который не создавал колоний, но благодаря своему соседству с Коринфом извлекал коммерческую выгоду из западной колонизации. Оракул Аполлона Дельфийского как покровитель колонизации распространял свое влияние далеко на Запад и до ливийской Кирены, и до паросских колоний в районе Геллеспонта. Благодарные клиенты обогащали святилище щедрыми дарами, а государства Криса и Дельфы наживались за счет паломников.
Другие государства материковой Греции не создавали колоний, хотя отдельные группы их граждан присоединялись к потоку колонистов, устремлявшихся за моря. Но и они извлекали выгоду из ускоренного развития морской торговли. Эгина служила центром обмена в Сароническом заливе и после 610 г. имела собственный храм в Египте. Арголида поддерживала тесные контакты с Коринфом; возможно, аргосская художественная школа повлияла на некоторые западные колонии. В Аттике искусство развивалось медленнее, чем в Коринфе. Хотя здесь производилась изящнейшая керамика позднегеометрического стиля, на Западе найдено лишь несколько аттических ваз 750–700 гг. Уже в VII в. аттическая керамика начинает проникать в такие далекие страны, как Этрурия, Сирия и Египет; моряки приносили в дар Сунионскому святилищу в Аттике египетских скарабеев. В 600–550 гг. ассортимент и объемы аттического экспорта расширяются, и после 550 г. Аттика заняла место Коринфа как ведущего производителя керамики в греческом мире. Стремительному развитию аттической торговли на Западе после 580 г. способствовали тесные связи между Афинами и Коринфом, благодаря которым горшечники из Коринфа селились в Афинах, а афинские товары вывозились на западные рынки через Перахору на Коринфском заливе. Афинское проникновение в Сиракузы началось поздно, около 530 г., – признак того, что коринфские корабли не возили аттические вазы в Сиракузы, пока Афины, наконец, не превзошли Коринф в производстве изящной керамики.
4. Центры обмена
Итак, в широком плане период 750–550 гг. отмечен стремительным расширением морской торговли в Средиземноморье. Основные торговые пути известны нам в основном благодаря распространению изящной керамики, которая обычно производилась в материковой Греции, а не в колониях. Керамика в значительной степени перевозилась не пустая, выполняя роль сосудов для таких предметов роскоши, как масла, благовония и вина. Например, в коринфских арибаллах перевозили благовония и умащения; вероятно, Коринф обладал монополией на торговлю этими товарами с Западом. Вывозились из материковой Греции и другие товары – недолговечные или такие, чье происхождение невозможно установить. Пользовались спросом коринфская бронза, особенно доспехи, халкидские мечи. Коринфские корабелы, вероятно, строили суда и для Самоса, и для колоний. Милет и, возможно, Мегара экспортировали шерстяные изделия. В общем, хотя имеющиеся у нас сведения фрагментарны, можно заключить, что колонии экспортировали сырье и продовольственные товары – драгоценные металлы, лес, шерсть, кожу, пшеницу и сушеную рыбу, – а импортировали из метрополии готовые изделия. Торговля, производившаяся по основным путям сообщения, приносила доход тем государствам, которые служили центрами обмена, в первую очередь дорийским государствам и их колониям. Перевозки через Истм обогащали Коринф, Мегару, Эгину и Сикион с их колониями Керкирой, Сиракузами, Потидеей, Византием и Халкедоном. Из торговли по южным маршрутам извлекали доход Родос, Крит, Фера и Лакония, имевшие колонии в Фаселисе, Геле, Кирене и Таренте. По сравнению с ними ионийские государства, несмотря на их первенство в исследованиях и колонизации и усилия по развитию Черноморского бассейна, не имели таких выгод вплоть до VI в., когда Иония, получив доступ во внутренние районы Азии и в Египет, не поднялась на наивысшую ступень благосостояния. В богатейших центрах обмена – Коринфе, Лаконии, Крите и Родосе – производилась также и наилучшая керамика, и только в VI в. искусство Ионии, особенно Афин, составило конкуренцию дорийскому искусству.
5. Изобретение и распространение монет
В торговле бронзового и раннего железного веков обмен осуществлялся путем бартера, а самым ценным средством бартера являлись драгоценные металлы в виде крупных слитков или небольших бляшек в форме бобов. Именно из этих бляшек в три этапа произошли монеты. Сперва по металлической бляшке ударяли металлическим прутом, делая глубокую отметину, которая демонстрировала бы однородность бляшки. Затем с обратной стороны бляшек стали прочерчивать тонкие желобки, по остроте граней которых можно было судить об износе бляшки. Наконец, на бляшку стали наносить символ, удостоверяющий ее стоимость и происхождение, и так появились первые настоящие монеты, то есть кусочки металла, «узаконенные использованием» (nomisma). При чеканке более мелких монет первая монета получала известность как стандартная монета фиксированного веса (stater). Монеты были изобретены в VII в. в Лидии, где их появлению способствовали особые обстоятельства. Здесь имелись богатые месторождения электрона – природного сплава золота и серебра, в котором процентное содержание компонентов было непостоянно, а следовательно, и стоимость металла колебалась. Гиг, царь Лидии (ок. 687–652 гг.), провел стандартизацию образцов электрона по их оттенкам и гарантировал стоимость монет из электрона, официально выпускавшихся Лидийским царством. На крупных монетах изображалась львиная голова, на более мелких – львиная лапа. Вес монет разного выпуска, вероятно, регулировался как степенью содержания в них золота, так и стоимостью при обмене на слитки чистого золота.
Изобретение Гига тут же оценили в Милете и Эфесе, поддерживавших тесные контакты с Лидией; там стали выпускать собственные монеты из электрона с вычеканенными на них государственными символами: львом, повернувшим голову, и пчелой или оленем. Их примеру последовали Фокея, Хиос и Самос. Два последних вскоре выпустили и серебряные монеты. Электрон Гига, или «золото», как его называет Геродот, вскоре стал знаменит по всему греческому миру. Но его славу затмила биметаллическая валюта Креза Лидийского (561–541). Он выпускал статиры из чистого золота и чистого серебра; золото для них извлекалось, вероятно, из местного электрона. Его статиры стали образцом для персидских золотых монет и серебряных шекелей (sigloi), чистейших и изящнейших монет Древнего мира, вплоть до правления Филиппа Македонского.
На Греческом полуострове не имелось месторождений золота и электрона. В нескольких местах, особенно на Эвбее и в Лаконии, добывалось железо, на Эвбее – медь, в Аттике – серебро. Изобретателем денег на полуострове стал Фидон, царь Аргоса, чьи серебряные монеты связываются с введением новых мер и весов, вскоре принятых большинством материковых государств. Хождение новых денег регулировалось по их отношению к железу. Дело в том, что жители материка прежде использовали для обмена и, несомненно, продолжали использовать позже железо в форме прутков (oboloi), пригоршней прутков (drakhmai) и крупных слитков. Поэтому и новые монеты получили старые названия – «оболы» и «драхмы»; шесть оболов составляли одну драхму. В Аргосе, как и в Лидии, выпуск монет являлся официальным государственным актом. Вследствие этого Фидон посвятил железные прутки Гере, богине государства; такие железные прутки и железный слиток были найдены при раскопках аргосского Гереона. Чеканка серебряных монет осуществлялась в Эгине, центре обмена, куда серебро ввозилось, вероятно, с Сифноса. На монетах чеканили морскую черепаху и глубокую отметину. Промежуточные этапы, которые мы наблюдали при возникновении лидийской валюты, здесь отсутствовали. Поэтому эгинские монеты были скопированы с лидийских монет и появились позже, вероятно около 670–660 гг. (см. Приложение 4). Эгинские черепахи оставались стандартными пелопоннесскими монетами (кроме Олимпии) более двух столетий и продолжали находиться в обращении еще долгое время спустя. Таким образом, происхождение монет в Лидии и Эгине иллюстрирует знаменитые слова Аристотеля: «В целях обмена люди пришли к соглашению давать и получать нечто полезное само по себе, но вместе с тем и сподручное в житейском обиходе, например железо, серебро или иные металлы; сначала простым измерением и взвешиванием определяли ценность таких предметов, а в конце концов, чтобы освободиться от их измерения, стали отмечать их чеканом, служившим показателем их стоимости»[13].
Лидийская и эгинская валюта основывались на различных системах весов, и их обращение регулировалось по отношению к разным металлам. Промежуточным звеном между ними явилась серебряная монета, связанная как с лидийской, так и с эгинской весовой системами. Первыми ее начали выпускать Самос и Коринф, вероятно в начале правления Кипсела (657–625). В храме Геры Лимении в Перахоре найдена надпись, возможно относящаяся к этому нововведению: «О белорукая Гера, я, драхма [нахожусь на твоем дворе]». Новый весовой стандарт назвали эвбейским. Коринфские статиры эвбейского стандарта получили широкое хождение на Западе, а также в материковой Греции и в Эгейском бассейне, так как Коринф был крупнейшим центром обмена во всем Средиземноморье. Когда другие государства начали чеканить монету, в каждом из них появился собственный весовой стандарт в соответствии с местными условиями, так как все эти монеты оценивались по истинной стоимости содержащегося в них серебра, электрона и золота, а рыночная стоимость серебра, например, менялась от места к месту и со временем. Так, в Лидии и Персии отношение стоимости золота к серебру составляло постоянную величину – 131 /3:1; но во Фракии, где добывались и золото и серебро, это соотношение колебалось от 15:1 до 10:1, и то же самое должно было происходить в государствах, не имевших рудников. Соответственно, и точный вес монет в разных государствах был разным.
Тем не менее в период до 550 г. преобладали две основные системы – эгинская и эвбейская. Первой системы придерживались в Эгине, обслуживавшей Пелопоннес, Мегаре, Афинах примерно до 593 г., Беотии (первые монеты появились ок. 550 г.) и на южных Эгейских островах между Эгиной на западе и Родосом на востоке, включая Книд и Кавн на соседнем материке. Эвбейская система применялась в Коринфе, Афинах после 593 г., Халкиде (первые монеты ок. 550 г.), на Самосе и Кирене (первые монеты ок. 560 г.); к этой системе были ближе, чем к эгинской, системы Лидии, Милета, Эфеса, Фокеи и Хиоса. Две эти системы соответствовали двум различным сферам торговли, и переход Афин около 590 г. с эгинской на эвбейскую систему свидетельствует о повороте в их торгово-финансовой политике.
На Западе монеты появились в VI в. До этого обходились бартером, возможно, из-за того, что Коринф практически обладал монополией на обмен, включая и экспорт серебра в слитках. Положение изменилось, когда предприимчивые ионийцы наладили контакты с Дальним Западом и на рынке появилось испанское серебро. Оно поставлялось в Гимеру, Селинунт и Занклу. Те чеканили монеты в соответствии с собственным стандартом, к которому позже присоединился Наксий. К 550 г. Тарент, Сибарис, Метапонтий, Кавлония, Кротон и Регий в Италии выпускали монеты коринфского стандарта из коринфского серебра. Керкира придерживалась своего стандарта, что, возможно, свидетельствует о ее выходе из-под влияния Коринфа. Но Сиракузы и государства юго-восточной Италии еще долго не чеканили монету, вероятно, из-за того, что по-прежннему торговали в основном с Коринфом. Связь между появлением монет и морской торговлей четко прослеживается на Западе. Здесь все ранние монеты имели крупный номинал, так как предназначались скорее для крупных сделок, чем для местной розничной торговли.
Греческая монетная система появилась на свет в основных центрах международного обмена, которыми являлись полисы, богатевшие на торговле. Они разделялись на три группы: ионийскую, во главе с Милетом и Эфесом, эгинскую, состоящую из Эгины и ее финансовых сателлитов, и коринфскую, во главе с Коринфом и Самосом, а позже включавшую Афины и Эвбею. С распространением денег монету начали чеканить и второстепенные центры обмена – Гимера, Тарент и Керкира до 550 г., Сиракузы, Кирена, Потидея и Тасос после 550 г. Греческие полисы не создали единых денег, как не достигли единства и в других отношениях, и с самого начала получили распространение различные конкурирующие стандарты и типы монет. Первичной функцией монетной системы было ускорение коммерческого оборота и обогащение полисов посредством накопления мобильного капитала. Но выпуск монет имел и далеко идущие последствия: он стимулировал процесс внутренней торговли и привел к созданию новой формы собственности в отдельных полисах. Некоторые государства – Спарта, Крит и Византий – сопротивлялись распространению монет. Они сохраняли свои социальные и политические институты за счет отставания в гонке за финансовое господство.
Греческие монеты относятся к прекраснейшим образцам греческого искусства (фото XI и XII). Чистота линий и изящество деталей характерны даже для первых монет – эфесских «пчел», эгинских «черепах», коринфских «жеребят» и афинских «сов». Чеканившиеся на монетах эмблемы были официальными государственными символами; иногда их источниками являлись религиозные культы (как эфесская «пчела»), а иногда торговая продукция государства (например, афинская амфора для масла). Иногда на монетах выбивали геральдическую эмблему правителя или правящей семьи и инициалы царя или государства (например, инициалы Алиятта Лидийского, Афин и Халкиды), но изображать конкретных правителей в Греции было не принято до эллинистического периода.
Глава 4
Военное дело в период 750–550 гг
1. Войны за территорию и за гегемонию
Фукидид описывает сухопутные войны архаического периода как местные столкновения между отдельными государствами, которые обычно не вели к образованию могущественных группировок – коалиций и империй. Это описание корректно, но неполно. Новые государства, как появлявшиеся в материковой Греции, так и возникавшие за морями, боролись за место под солнцем, используя свои возрастающие ресурсы для войн друг с другом. Эти войны иногда становились решающими, так как надежно закрепляли обладание спорными территориями, но редко имели катастрофические последствия для одной стороны и приводили к резкому возвышению другой стороны. Тем не менее в этих войнах устанавливались границы полисов и определялось их значение в будущем.
Величайшая и самая катастрофическая из этих сухопутных войн уже описана нами выше. Спарта, первый дорийский полис на материке, покорила народы Мессении и расширила основы своего могущества, после двадцатилетней войны (ок. 740–720 гг.), увеличив свою площадь и поработив население новых территорий. Коринф, стоявший во главе торговой экспансии и имевший от нее наибольшие выгоды, отобрал у Мегары ее южные земли в войне, закончившейся, вероятно, около 700 г. и известной благодаря героизму мегарийца Орсиппа, победителя Олимпийских игр 720 г.[14] Тем самым было обеспечено будущее Коринфа как центрального обменного рынка в греческом мире, отныне он контролировал и сухопутные, и морские подступы к кратчайшему пути через Истмийский перешеек. Мегара, лишившись земель, богатых пастбищами и лесом, избавлялась от избыточного населения, сперва создавая заморские колонии, а позже покорив остров Саламин, который заселила около 600 г. колонистами, чтобы навсегда удержать его за собой. Их присутствие на острове угрожало морским подступам к Элевсину и Афинам. Вдохновленные воинственными поэмами Солона, афиняне напали на мегарян и заставили их покинуть остров. Война между двумя государствами тянулась долго, но к 560 г. Писистрат окончательно завладел островом, который имел такое же значение для будущего Афин, как и оккупация южной Мегариды – для Коринфа. С тех пор Мегара оставалась маленьким, но доблестным государством, чье существование зависело от ловкой дипломатии. Аналогичные войны между соседними государствами происходили в Ионии и Эолиде, иногда приводя к гибели полисов, например Смирны и Арисбы. На колонизируемых землях, где государства были расположены не так тесно и могли расширяться за счет более слабых народов, происходившие время от времени столкновения редко имели катастрофические последствия для одной из сторон, так как всегда можно было основать новые колонии, что сделали, например, милетяне, которых мегарские колонисты вытеснили из Гераклеи Понтийской около 560 г. Более важной в долговременном плане была борьба за морское господство и коммерческую эксплуатацию в западных морях, где Коринф столкнулся с Керкирой около 660 г., а Керкира с Амбракией около 620 г. В итоге Коринф укрепил контроль над своими колониями, но надолго испортил отношения с Керкирой.
При наличии широких взаимных интересов возникали коалиции. Так, Лелантинская война, которая велась до и после 700 г., началась как местный конфликт между Халкидой и Эретрией за обладание спорной Лелантинской равниной. Однако ее последствия имели большое значение для торговых и колониальных держав Эгейского моря, так как Эретрия владела Андросом, Кеосом, Теносом и другими островами, а Халкида контролировала путь через пролив Эврипос; совместно они вели колонизацию Халкидики и подступов к Этрурии. По словам Фукидида, в Лелантинской войне участвовало большинство греческих государств. Но наверняка мы знаем лишь то, что Самос был союзником Халкиды, а Милет – Эретрии, и можем предположить, что Коринф выступил на стороне первой, а Мегара – последней. Решающая битва произошла на суше, и победу одержала Халкида с помощью фессалийской конницы. Эретрия, полагавшаяся на армию в 3 тысячи пехотинцев, 600 конников и 60 колесниц, утратила положение ведущей державы. Получивший независимость Андрос основал колонии на Халкидике около 655 г. Первенство перешло к Халкиде, которая совместно с Коринфом упрочила торговые связи с Западом.
На Пелопоннесе борьба поначалу велась за военное превосходство, на которое претендовал Аргос еще со времен завоевания, ссылаясь на старшинство царского рода Теменидов. Аргос играл ведущую роль в основании Сикиона, Эгины и Мегары и помогал Мегаре в успешной войне с Коринфом. Спарта бросила Аргосу вызов, поселив беженцев из Асины (город в Арголиде, захваченный Аргосом) на побережье Мессении. Аргос воспротивился этому и победил Спарту в сражении при Гисиях в 669 г. Вероятно, падение престижа Спарты и успех Аргоса побудили Пису в 668 г. поднять восстание против Элиды и в 660 г. завладеть святилищем в Олимпии. В 659 г. спартанцев, выступивших против Фигалии – области Аркадии, пограничной с Мессенией, – разгромили фигаляне и аркадские орестасийцы. Затем около 640 г. мессенцы восстали при поддержке Писы, Аркадии, Аргоса и Сикиона, и Спарте пришлось девятнадцать лет бороться за свое существование, получая некоторую помощь от Коринфа, Самоса и Лепреатиды. Наконец, Спарта одержала решительную победу. Она упрочила свою власть над Мессенией, упрочила свои государственные институты и подтвердила свою воинскую доблесть. В 546 г. она разгромила аргосское войско в битве, последовавшей за состязанием «трехсот защитников», выступивших с обеих сторон. Благодаря этой победе к ее территории была присоединена Тиреатида, а сама она стала могущественнейшей военной державой Пелопоннеса.
2. Военные державы центральной Греции
Севернее Пелопоннеса местный спор между фокийскими государствами Дельфы и Криса перерос в 1-ю Священную войну (595–586). Дельфы, на чьей территории находилось святилище Аполлона, к тому времени возглавляли так называемую Дельфийскую амфиктионию. Амфиктионами, или «окрестными обитателями», являлись двенадцать племен северо-восточной Греции – фессалы, перребы, магнеты, фтиоты, долопы, малеи, энены (или этеи), локры, дореи, фокеи, ионы, беоты, – а первоначально центр амфиктионии находился в Фермопилах, неподалеку от святилища Деметры в Анфеле. Каждое племя имело два голоса в Совете амфиктионии, который в первую очередь занимался вопросами религиозных ритуалов, но мог обращаться и к политическим проблемам. Криса контролировала подступы к Дельфам с севера и с побережья; она была сильнее Дельф и могла наживаться за счет паломников. Так или иначе, Дельфы внесли жалобу в Совет амфиктионии. Совет, получив благословение дельфийского оракула, объявил Священную войну Крисе, которая была формально исключена из амфиктионии и приговорена к разрушению. За этим решением стояла, вероятно, Фессалия, сплотившаяся ради войны и горящая желанием расширить свое влияние. Войска амфиктионии под общим командованием фессалийца Эврилоха и с помощью Сикиона и Афин в 591 г. одержали победу. Уцелевших обратили в рабство, территория Крисы была посвящена Аполлону, в честь победы в 582 г. были проведены первые Пифийские игры. На них председательствовал Эврилох, и фессалийцы в дальнейшем всегда возглавляли амфиктионию. Армия, вдохновляемая гневом божества, победила, Криса перестала существовать. Дельфийская община совершила благодарственное богослужение под руководством дельфийских жрецов. Совет амфиктионии взял в свои руки защиту святилища, управление его финансами и контроль за поведением своих членов в религиозных вопросах. Священная война укрепила престиж Аполлона и Дельф, продемонстрировала способность амфиктионии решать политические вопросы и подчеркнула военное превосходство Фессалии среди государств к северу от Истма.
Это превосходство проявилось после Священной войны. Фессалийские войска покорили Фокиду и Локриду и вторглись в Беотию, но около 575 г. потерпели там поражение. В том же столетии фокийцы восстали и упрочили свою независимость, разбив в ночной атаке фессалийскую пехоту и заманив фессалийскую конницу в замаскированную ловушку, устроенную из кувшинов с вином. Таким образом еще до персидских вторжений фессалийская мощь начала ослабевать.
3. Характер ранних войн
В архаический период заслуги граждан перед государством определялись прежде всего их воинской доблестью. Тиртей и Солон как поэты и государственные деятели призывали своих сограждан к подвигам звучным ритмом своих боевых песен: «Хвала храбрецу, который, сражаясь за свою родину, гибнет в первых рядах; но нет ничего постыднее, чем покинуть свой город, его богатые поля и жить как бродяга»; «Мы идем к Саламину сразиться за этот любезный остров и сбросить с плеч ношу своего позора». Большинство войн велось в основном ради выживания. В их результате перестали существовать как государства Мессения, Криса, Смирна и Арисба. Порабощение уцелевших было обычным делом. Таких рабов иногда продавали за моря, а иногда навсегда селили на землях победителя. Спартанцы и коринфяне заставляли мессенийцев и мегарян посылать мужчин и женщин на оплакивание своих умерших господ, а спартанцы требовали от мессенийцев торжественно клясться, что те будут покорными, чтобы в случае восстания они лишились права на убежище в храмах. Если включать завоеванные земли в состав государства было непрактично, применялись другие методы. Имперские, а не гуманные соображения побуждали фессалийцев навязывать фокийским городам тиранов и чиновников. Принимали они и предосторожности на случай восстаний: брали от городов заложников и угрожали восставшим неограниченной войной (aspondos polemos), которая могла закончиться не порабощением, а резней побежденных.
В темные века исход войн, вероятно, иногда решался единоборством вождей, а порой, как, например, в войне между жителями Мегариды, мог соблюдаться рыцарский кодекс чести. Возможно, именно члены Дельфийской амфиктионии ввели правило не уничтожать города противника и не пререкрывать друг другу водоснабжение в светской войне (в отличие от священной). Но в архаический период в войну втягивались более широкие слои насления, и правила часто нарушались. В битве раненых и безоружных добивали, а побежденных возвращали лишь мертвыми, причем без оружия. Однако некоторые правила, подкрепляемые религиозными санкциями и, вероятно, имеющие религиозное происхождение, все-таки соблюдались. Глашатаи и послы стали пользоваться неприкосновенностью, над погибшими больше не издевались и не отказывали им в погребении, перемирие для такого погребения объявлялось священным, договоры скреплялись нерушимыми клятвами, у алтарей богов можно было найти убежище. Видимо, в архаический период эти правила в целом соблюдались.
Элитным войском являлась конница. Колесницы героического века, вероятно, использовались в Лелантинской войне, но с тех пор они применялись в Греции лишь при процессиях и на скачках. Конница в Лелантинской войне была решающим фактором, и исход войны определяли в конной битве; в Ионии конница также сохранила свое значение и в греческих государствах, и в Лидии. Но на Пелопоннесе, хотя престиж конницы сохранялся, ударной силой была пехота, и для важнейших битв после 700 г. характерны ряды пехотинцев, которых не могла повернуть вспять кавалерийская атака. Гоплиту приходилось усиленно тренироваться. Он был вооружен копьем длиной 6 футов (1,8 м) и должен был постоянно находиться на своем месте в строю, чтобы прикрывать незащищенный бок своего соседа; за его спиной стояли следующие ряды бойцов, укрепляя строй своим весом и своим оружием (фото IVa). Бой такого типа требовал силы, умелого владения копьем и дисциплины, и этими качествами сперва отличались аргивяне, а затем спартанцы. Насколько высок был престиж Аргоса, возможно, уже в начале VII в., видно из ответа дельфийского оракула. Эгийцы, захватив этолийскую пентеконтеру, спросили у бога, найдется ли кто-либо лучше их, и получили ответ: «Лучше вас поля Пеласгийского Аргоса, фессалийские кобылицы, спартанские женщины и люди, пьющие воду светлой Аретузы[15]. Но все же самые лучшие – те, кто обитает между Тиринфом и богатой овцами Аркадией, аргивяне в холщовых латах, орудия войны». Те, кто мог экипироваться шлемом, латами, наголенниками, копьем и мечом и упражняться в воинском искусстве, являлись элитой в любом государстве. Когда гоплитская тактика стала общепринятой, значение этой элиты увеличилось, так как исход войны нередко решался в упорной схватке между армиями гоплитов, и с ним смирялись до тех пор, пока разногласия касались лишь таких частных вопросов, как пограничные претензии. Но в архаический период решающие битвы, кроме войн между Аргосом и Спартой, происходили редко. Гоплитов хватало немногим государствам, а причины войн обычно были более фундаментальны. «Траншейная битва» в Мессенийской войне и захват Крисы не привели к окончанию войн; партизанская война продолжалась после этого еще одиннадцать лет в Мессении и пять лет на горе Парнас. Таким образом, войны бывали очень продолжительными, и порой более гибельными для жизни и собственности, когда все здоровые мужчины участвовали в них как легкие пехотинцы, вооруженные мечами, дротиками, пращами или луками. Эти виды оружия также имели большое значение, и некоторые государства преуспели в их использовании. Но какой бы урон эти войны ни наносили, они привили грекам доблесть, которая пригодилась при основании колоний за морями, а позже при отражении персидского вторжения.

Глава 5
Политическое развитие (кроме Афин)
1. Кризис царской власти
Царская власть, преобладавшая во время героического века и в эпоху переселений, имела характерные особенности. Она напоминала конституционную монархию в том отношении, что привилегии царя были четко определены, царская власть освящалась религией и традициями, а право наследования имел царский сын. Как и при абсолютизме, царская власть была практически неограниченной в вопросах войны, религии, правосудия и политики. Монархия такого типа отвечала практическим потребностям воюющих и переселяющихся народов. Задачей царя (basileus) было удерживать под своей властью несколько племенных групп, причем каждая группа строилась на основе родственно-племенных связей, но отдельные группы не обязательно состояли в родстве друг с другом. Он должен был обеспечивать их единство своим авторитетом и в силу своего положения как главы государства. Обязанности царей были четко определены, но службы от своих подданных они требовали в соответствии с конкретной обстановкой. Царские роды, такие, как Гераклиды, Пенфилиды и Кодриды, заложили традиции монархии, повлиявшие на греческую мысль последующих эпох.
С изменением условий монархия стала редкостью. Новые государства восточной части Эгейского бассейна добились внутреннего единства и вскоре избавились от царей. Афины, защитив свои рубежи от дорийцев и отправив союзных им ионийцев за море, отменили монархию и стали республикой. На остальной территории материка за вторжением дорийцев последовал период распада. Крупные группы завоевателей, каждая во главе со своим царем, разделились на составные части – небольшие племенные ядра ничтожного размера, селившиеся сельскими общинами. Региональные царства сменились местными объединениями, а власть старинных царств едва ли распространялась за границы их бывших столиц. Если к концу темных веков деревни снова объединялись в бывшие региональные царства, те могли уцелеть. Но чаще деревни сливались в более мелкие группы, города-государства (poleis), и, например, на Крите царство Идоменея сменила сотня политических образований. Этот процесс прозвучал погребальным звоном по монархии, так как дорийский полис обладал не меньшим внутренним единством, чем ионийские и эолийские полисы за морями. Уже при основании Эгины и Мегары их основателем (oikistes) и вождем (archegetes) назывался бог Аполлон, а не царь. При основании колоний ойкист также обычно не являлся царем.
Монархия продержалась дольше в тех местах, где традиционно имела глубокие корни (в Аргосе, Спарте, на Фере и ее колониях, в Таренте и Кирене), или где сохранялись примитивные условия, благоприятные для царской власти (например в северо-западной Греции и Македонии). В Аргосе старшая ветвь Гераклидов – сыновья Темена – изначально правила Арголидой и основала Сикион, Флий и Эпидавр. Темные века были отмечены распадом державы и образованием новых государств – таких, так Тиринф, Навплия и Асина, которые до самого конца сопротивлялись попыткам Теменидов вернуть их в состав царства. Лишь Фидон выполнил эту задачу. Вероятно, в первой половине VII в. он восстановил древнее царство Теменидов, подняв свой престиж разгромом Спарты при Гисиях в 669 г. и председательством на Олимпийских играх с согласия Писы. Единственными его достижениями, имевшими долговременный эффект, были выпуск первой монеты в полуостровной Греции и стандартизация фидонийской системы мер и весов. После его смерти Темениды лишились власти, и примерно к концу столетия монархия в Аргосе отмерла. Но Аргос ни как монархия, ни как республика не смог объединить другие полисы Арголиды в сплоченную и долговечную державу – их политическая система была уже достаточно крепкой, чтобы сопротивляться этим попыткам.
В Спарте царская власть оказалась более прочной, потому что ей приходилось исполнять наиболее важную государственную функцию. Спарта, как мы видели, стала первым на материке полисом, созданным в результате объединения деревень, а кроме того, Спарта, как и Аргос, являлась старинной столицей царства Гераклидов. Таким образом, она имела и предлог, и возможности, чтобы постепенно покорить отдельные деревни и вернуть всю Лаконию под власть царей-Гераклидов. Спартанские цари представляли собой fons et origo[16] нового государства лакедемонян, которое объединяло спартиатов, периэков, лаконийских илотов, а позже и мессенийцев. На торжественном погребении спартанских царей были обязаны присутствовать мужчины и женщины, представляющие все слои населения Лакедемона – спартиатов, периэков и илотов, и по всей стране соблюдался официальный десятидневный траур. Цари от имени Лакедемонского государства объявляли войну, командовали армией, в которые входили спартиаты, периэки и илоты, и приносили жертвы на границах Лаконии, прежде чем повести войско за границу. Они являлись верховными жрецами Зевса Лакедемонского и Зевса Урания, совершали все жертвы от имени общины и назначали посланников государства к оракулу Аполлона в Дельфах. Их имена первыми появлялись на документах Лакедемонского государства, они председательствовали на всех государственных торжествах и церемониях, их сопровождал конный отряд телохранителей. Таким образом, функции спартанских царей были сходны с обязанностями Британской короны. Царская власть объединяла не только Спартанское государство, но и его владения в Лаконии и Мессении. Сама Спарта была полисом, образованным как политический союз деревень-общин, и в рамках этого полиса власть царей была ограничена; например, они не имели никаких привилегий перед другими членами Герусии. Полис Спарта господствовал над всем Лакедемоном, монополизировав государственное управление. Но власть царей в Лакедемонском государстве была неограниченной, они являлись мостом между Спартанским и Лакедемонским государствами, будучи царями в них обоих.
В Фессалии царская власть возродилась в лице верховного военного командира (tagos), который, как и первые цари-Гераклиды времен завоевания, претендовал на власть над всей Фессалией. Первым тагом, вероятно, был Алевас, глава клана Гераклидов в Ларисе в конце VII в. Он требовал, чтобы каждое крупное поместье (kleros) выставляло по 40 всадников и 80 пехотинцев. В его войске было 6 тысяч всадников и более 10 тысяч пехотинцев – цифры отнюдь не невозможные, если вспомнить численность армии Эретрии в Лелантинской войне. Фессалийская кавалерия была первоклассной, но пехота, оснащенная легкими щитами из козьих или бараньих шкур (pelte), не могла сравняться с гоплитами. Возрождение военной власти царей примерно на столетие сделало Фессалию ведущим государством к северу от Истма. Впоследствии соперничество составных элементов армии ослабило ее боеспособность, а должность тага в результате интриг непрерывно переходила от одного крупного землевладельческого рода к другому.
2. Аристократия
Как правило, крушение царской власти происходило не насильственным путем, а в результате концентрации власти в руках следующего слоя – аристократии в лице родовых вождей, издавна составлявших царский совет и царский двор. Титул царя обычно сохранялся; в Аргосе, Афинах и Коринфе царь являлся высшим должностным лицом, а в Эфесе, Милете и Наксосе – жрецом, но теперь он подчинялся совету старейшин как archon basileus, один из нескольких верховных правителей. Власть аристократического совета была укоренена в социальной структуре полиса прочнее, чем власть царя, так как аристократы являлись вождями племенных групп – фил, фратрий и родов, – которые, слившись, и образовали полис. В менее развитых областях, таких, как Элида, где небольшие общины (damoi) еще не слились воедино, царей сменила аристократия узкого круга вождей фратрий и родов (patriai и geneai). В вопросах религии, правосудия и политики их авторитет был непоколебим, так как за ними стояли многовековые традиции.
Центральным органом аристократического правления в полисах являлся совет (boule или gerousia); его члены, избиравшиеся по достижении зрелого возраста, который, например, в Спарте составлял 60 лет, а в Халкиде – 50, пожизненно сохраняли свою должность и были ни перед кем не подотчетны. Совет опирался на структуру фратрий и родов, которые действовали по прежней системе и соблюдали прежние принципы. Должностные лица как исполнительный орган совета находились под его жестким контролем. Скажем, в некоторых государствах высшие должности могли занимать лишь представители определенных семей; в других совет имел право проверки (dokimasia) и мог отклонить выставленную кандидатуру. Срок нахождения в должности обычно ограничивался одним годом, после чего поведение должностного лица рассматривалось советом. Во многих случаях исполнительная власть была разделена между несколькими должностными лицами, которые составляли коллегию, принимавшую решения большинством голосов.
Все аристократии являлись олигархиями, когда политическая власть находилась в руках узкого круга людей, но степень олигархии была разной. При наиболее узких формах аристократии монополию на высшие должности удерживало семейство, по наследству владевшее царским титулом. Например, коринфские Бакхиады происходили от царского дома Гераклидов, точнее, от выдающегося коринфского царя Бакха. Его непосредственные наследники также были царями, но примерно с 747 г. Бакхиады правят уже как группировка, выбирающая из своих рядов высшее должностное лицо, видимо носившее титул basileus, по имени которого называется год; браки они заключали лишь в пределах своего рода. В таком клане число мужчин старше 50 лет могло достигать 200. Аналогичной монополией на высшую должность обладали Пенфилиды в Митилене и Басилиды в Эритрах и Эфесе. При менее узкой форме аристократии должности удерживались несколькими фратриями, – например, в городах Крита и в Локриде властью обладали члены 100 семейств – или определенными группами, чьи привилегии первоначально восходили к временам завоевания и основания государств; такими группами являлись, скажем, гиппоботы в Халкиде и гаморы на Самосе и в Сиракузах.
Власть аристократии основывалась не только на религиозных и социальных традициях, но также на экономической и военной мощи. Как можно заключить из названий гиппоботов («лошадники») и гаморов («землевладельцы»), аристократы владели лучшими землями; их наследственные поместья (kleroi) приносили им большие доходы в эпоху, когда морская торговля находилась в зачаточном состоянии и коммерческая прибыль была невелика. Кроме того, лишь аристократы могли содержать конницу, которая являлась основной боевой силой ведущих полисов до 700 г., а в менее развитых областях и позже. Престиж и власть обеспечивали аристократам бесспорное лидерство и в колониальных предприятиях; они организовывали экспедиции, которые основывали колонии, и из их рядов выходили основатели колоний – например, Архий из Сиракуз и Херсикрат с Керкиры были членами клана Бакхиадов. Нельзя отрицать того, что аристократы ревностно служили своим государствам. Именно им следует приписать великие достижения архаического периода: создание полисов, расцвет греческого искусства и колониальную экспансию.
В большинстве государств аристократическое правление отличалось стабильностью. Оно покоилось на согласии гражданской общины, которая сама строилась на племенной основе и придерживалось единых социальных и религиозных принципов. Хотя политическое лидерство и исполнительная власть находились в руках аристократии, нам неизвестны какие-либо случаи, чтобы народное собрание лишалось своих прав. Собрание, вероятно, могло лишь выражать свое мнение по важнейшим вопросам, касающимся внешних сношений, колониальной политики, землевладения и так далее, и избирать кандидатов, выдвинутых правящим классом. Но в этих вопросах серьезное противостояние было маловероятно: в дорийских государствах народное собрание было не меньше аристократов заинтересовано в сохранении привилегий граждан перед сервами и периэками, а в заморских государствах – перед рабами и варварами. Там, где аристократия была сплоченной и адаптировалась к медленно меняющимся условиям, она оставалась у власти до V–IV вв.
Тогдашним законодателям нередко удавалось создать стабильные условия для долговечного аристократического правления. Коринфские законодатели Фидон и Филолай установили пределы численности привилегированного класса и систему земельных владений в Коринфе и Фивах, изменив законы о наследовании и усыновлении. В Эпизефирийских Локрах Залевк около 660 г. четко определил наказания за проступки и упорядочил судебную процедуру; возможно, ему же принадлежит закон, запрещавший продажу наследственных поместий и препятствовавший продаже вторичных поместий. В Катане Харонд провел реформу судебной системы, а в Халкидике Андродам Регийский, возможно вдохновленный примером Харонда, изменил порядок рассмотрения дел об убийстве и о наследстве. Эти законодатели решали три основные проблемы. Поскольку гражданами являлись лишь владельцы земельных участков (kleros), отчуждение последних в результате продажи или передачи по наследству уменьшало число граждан и увеличивало земельную собственность богатых горожан. Чтобы предотвратить эту тенденцию, было зафиксировано число землевладений и приняты законы, разрешающие усыновление и защищающие права наследниц. Вторая проблема вытекала из отправления правосудия в судах фратрий и родов. Вследствие массового недовольства «нечестными вердиктами продажных царей», то есть аристократов, возглавлявших суды, эта система нуждалась в изменении. В-третьих, убийства вели к вендеттам со стороны родственников жертвы, ослаблявшим государство; бороться с этим можно было, лишь учредив государственный суд. Там, где законодатели решали эти вопросы, опасность революции оказывалась устранена.
Многие государства с аристократическим правлением реформировали свои институты мирным путем. Например, в Гераклее Понтийской и в Массилии было принято, что старший сын члена совета не мог сам стать членом совета, и аналогично в совет не мог войти младший брат, если членом совета был старший брат. Позднее эти запреты были отменены, и число членов совета в Гераклее Понтийской возросло до 600 и в Массилии, вероятно, также. В других случаях запрещалось членство в высшем государственном органе по праву рождения; теперь условиями для этого были богатство или военная служба. Такие реформы превратили аристократию в олигархию, если нам нужен формальный термин, чтобы избегать наименований типа «аристократическая олигархия» или «плутократическая олигархия». Скажем, в Регии правящий класс представлял собой наследников мессенийских поселенцев; вероятно, их избирали для службы по принципу рождения, но позже основой для избрания стал имущественный ценз. Совет Регия насчитывал тысячу членов, как и советы Эпизефирийских Локр, Катаны, Кротона и Опунта в Эпикнемидийской Локриде. В этих городах, вероятно, имелось и народное собрание, права которого были столь же ограниченными, как и при аристократиии. В эолийской Киме и ионийском Колофоне, где правящий орган также насчитывал тысячу членов, народного собрания, по-видимому, вовсе не имелось. В других государствах правление узкой олигархической прослойки не было ограничено ни законами, ни гражданским собранием. Подобная олигархия (dynasteia) находилась у власти в Фивах, а также в Ларисе, Фарсале и Кранноне, где богатство было сосредоточено в руках немногочисленных семей высшей знати.
3. Тирания на материке
В государствах, где решить эти проблемы не удавалось, власть нередко оказывалась в руках одного лица. Его незаконное правление называлось «единоличной властью» (monarchia) или лидийским словом tyrannis, вошедшим в широкое употребление. В силу ряда факторов происхождение тирании выяснить затруднительно. Сами тираны стремились обелить себя, а их противники, наоборот, представляли захват власти тираном в самых черных цветах. Действия тиранов, когда они находились у власти, лишь усугубляли поляризацию общества, деля его на убежденных сторонников тирании и столь же убежденных ее противников. В IV в. различные причины привели к новому всплеску тирании, и политические мыслители этого столетия пытались теми же причинами объяснить и тиранию VI в., причем особенно распространенной была гипотеза, будто тиранами становились профессиональные демагоги (demagogos), вожди демократической фракции. Поэтому для понимания этого явления важно опираться на опыт тех государств, которые избежали тирании в VII и VI вв., и на взгляды таких ранних авторов, как Солон, Феореликт, Геродот и Фукидид.
«В целом, – пишел Фукидид, – тирании возникали в полисах, когда увеличивались их доходы одновременно с ростом могущества Греции и накоплением в ней крупных богатств». Его мнение подтверждается тем фактом, что самые первые тирании возникли в Сикионе, Коринфе и Мегаре, которые являлись центрами коммерческой экспансии. Ускоренный приток богатств обострил проблемы, стоявшие перед многими государствами в VII в. Конкуренция мобильного капитала и земельной собственности, возможно, подрывала систему клеров, от которых зависели аристократы и простые граждане дорийских полисов. Углублялся раскол между богатыми и бедными, между гражданами и негражданами, а в политике появился новый фактор – авторитет, основанный на деньгах, а не на знатности рода. На этот фактор ссылаются Алкей и Феореликт в своих эпиграммах: «Деньги делают человека, не бывает знатных или уважаемых бедняков»; «Родовитость отступает перед богатством». Более того, мобильный капитал являлся новым средством приобретения власти: на деньги можно было купить политическую поддержку и отряды наемников. И конечно, среди жителей всегда были недовольные элементы, рассчитывавшие поддержкой кандидата в тираны улучшить свое положение: обедневшие граждане, непривилегированные граждане, периэки, сервы и рабы. Однако эти элементы не были организованы и не могли победить сплоченную аристократию. Как заметил Аристотель и как доказали аристократические законодатели, «гармоничная олигархия редко становится причиной собственной гибели». Условия для установления тирании обычно возникали при расколе аристократической олигархии и использовании новых инструментов власти. Геродот, рассказывая об интригах и столкновениях, раздиравших олигархический класс, лаконично добавляет: «Так появились фракции, фракции привели к кровопролитию, а итогом кровопролития стало единоличное правление». Солон и Феореликт описывают происхождение современной им тирании аналогичным образом: «Великие люди принесли гибель государству, и народ в своем невежестве оказался в рабстве у самодержца»; «От продажных судей пошли фракции, гражданские войны и единовластие».
В Коринфе около 657 г. Кипсел лишил власти Бакхиадов. Кипсел, сам Бакхиад по матери (она вышла замуж за отпрыска другого знатного рода Коринфа), вероятно, стал командиром армии граждан (polemarchos), изгнал Бакхиадов, убив их вождя, а их земли раздал своим сторонникам. Он правил Коринфом около тридцати лет и делал крупные пожертвования Дельфам и Олимпии, чтобы заручиться благословением богов. Вполне вероятно, что дельфийский оракул признавал его как царя Коринфа – этот титул ранее принадлежал вождю Бакхиадов. О внутренней политике Кипсела нам известно лишь то, что он перевел коринфскую монету на стандарт, родственный самосскому, но отличающийся от аргосского и эгинского. Во внешней политике он старался подорвать позиции Бакхиадов, нашедших убежище на Керкире, основав три важные колонии на Левкасе, Анактории и в Амбракии во главе с тремя его незаконными сыновьями. Возможно, его влияние привело в Сиракузах к изгнанию правящего клана Милетидов. Под конец своего правления он, вероятно, помирился с керкирскими Бакхиадами.
Кипселу наследовал его законный сын Периандр, который прибегал к услугам телохранителей. Он старался подчеркнуть благочестие своего режима богатыми дарами Дельфам и Олимпии, внедрением культа Диониса, строительством храмов и организацией грандиозных Истмийских игр. Доходы ему приносили пошлины на товары, транспортировавшиеся через преуспевающие порты и рынки Коринфа. Он издавал законы, препятствовавшие переселению жителей в города, старался контролировать местные расходы, ограничить роскошь, распущенность и покупку рабов. Во время его тирании, около 627–586 гг., Коринф достиг зенита процветания и могущества. Периандр проложил дорогу (известную как diolkos) для перевозки кораблей через Истм и предлагал прорыть через перешеек канал. Флоты Коринфа бороздили два моря. Покорением Керкиры и созданием колоний Аполлонии Иллирийской и Потидеи завершилось создание коринфской колониальной империи. Периандр посредством брака вступил в союз с Проклом, тираном Эпидавра, заключил политический альянс с Трасибулом, тираном Милета, и дружил с Афинами, Лидией и, вероятно, с Египтом. Украшением его двора был поэт Арион, а художественные изделия Коринфа широко расходились по всему греческому миру. Но Периандр был настоящим тираном в современном смысле этого слова. Он убил свою жену и изгнал своего сына Ликофрона. Когда Ликофрона убили керкиряне, он решил им отмстить, намереваясь отправить 300 сыновей знатных семейств в качестве евнухов Алиятту Лидийскому.
Его племянник и наследник Псамметих был убит около 582 г. Труп и кости его предков выбросили за границы Коринфа, а дома Кипселидов сровняли с землей. От ненавистной тирании, подавлявшей личные права и политические свободы, постарались не оставить ни единого следа. Даже дельфийские жрецы распространили сделанное задним числом предсказание, будто бы оракул предупреждал еще Бакхиадов относительно родителей Кипсела, что любой родившийся у них сын принесет несчастье. В Амбракии, где у власти находился брат Псамметиха, восставший народ установил демократию. В Коринфе власть перешла к олигархии. Подробности ее устройства практически неизвестны. Вероятно, ее основу составляла коллегия высших должностных лиц, обладавших значительной властью (probouloi), совет (возможно, Gerousia) и народное собрание (halia); восемь областей государства имели представительство в коллегии и в совете, причем, возможно, право избирать членов коллегии переходило по очереди к одной из областей, а остальные семь избирали членов совета. Интересно, что тирания в Коринфе не сменилась демократией. Коринфские тираны не поощряли переселения граждан в города и предоставления периэкам равных прав. Ремеслом и розничной торговлей, скорее всего, занимались иностранцы, которых привлекали процветающие порты и рынки Коринфа. Богатые граждане, разумеется, владели кораблями, а коринфские моряки составляли экипажи как торговых, так и военных кораблей, но большинство граждан в основном жили за счет своих земельных владений и охраняли традиционную исключительность Дорийского государства с его предпочтением к упорядоченной олигархии. Позже Пиндар воспевал славу Коринфа, как государства, в котором обитают Порядок, Справедливость и Мир вместе со сладкоголосыми музами, а копья молодых воинов несут в себе силу бога войны.
В соседнем с Коринфом Сикионе тираном в 655 г. стал Ортагор. Он и его наследники правили государством в течение века. Тираны Сикиона стремились к религиозному оправданию своего режима, для чего делали богатые пожертвования святилищу в Олимпии и поддерживали Дельфийскую амфиктионию в 1-й Священной войне. Но после свержения тирании дельфийские жрецы огласили оракул, в котором бог предупреждал сикионцев, что их ожидает «столетняя кара»; подробность о том, что отец Ортагора был поваром, придумана жрецами, и ее не стоит принимать всерьез. Ортагор пришел к власти после того, как прославился в пограничной войне и был назначен полководцем. Сперва тирания была умеренной, но при Мироне II, которого убил его брат Исодам, Клисфене (ок. 600–570 гг.) и Эсхине приобрела репрессивный характер. Тираны занимали должность верховного жреца (basileus) и совершали жертвоприношения от имени государства. Мирон I, выигравший гонки колесниц в Олимпии в 648 г., посвятил Олимпии сокровища от имени «Мирона и народа Сикиона». Таким образом тираны пытались придать видимость законности своему режиму. Они не собирались менять социальную систему государства, судя по тому, что во время их правления один из классов сервов (katonokophoroi) был изгнан из города, где жили господа-дорийцы. Клисфен приглашал к своему двору художников. В частности, Дипоэн и Скиллий, прибывшие с Крита, основали в Сикионе ведущую школу ваяния из паросского мрамора, а с сикионскими живописцами и скульпторами в первой половине VI в. могли соперничать лишь коринфские мастера. Клисфен воздвиг названный в его честь портик и основал Сикионские игры, посвященные Аполлону Пифийскому, которые прибавили блеска его дому и еще больше прославили его государство.
Во внешней политике Клисфен был самым выдающимся из всех сикионских тиранов. Располагая значительной армией, он приобретал союзников, обещая им военную помощь, и играл заметную роль в Священной войне. Он славился своей щедростью, основал собственные Пифийские игры, выигрывал гонки на колесницах в Олимпии и Дельфах и организовал состязания претендентов на руку своей дочери Агаристы: на закрытие Олимпийских празднеств 576 г. он пригласил женихов из всех областей Греции в Сикион, чтобы состязаться за право стать ее мужем. Претенденты прибыли не только из материковой Греции, но и из Италии. После упорной борьбы Агариста досталась Мегаклу, который позже возглавил клан Алкмеонидов в Афинах; их сыном был афинский государственный деятель Клисфен, а их внучка Агариста приходилась матерью Периклу. Единственным государством, с которым Клисфен воевал, был Аргос. Не ограничившись нанесением ущерба, Клисфен вдобавок оскорбил врага, загубив в Сикионе культ аргосского героя Адраста: он привез в Сикион останки фиванского героя Меланиппа, соперничавшего с Адрастом, а торжественные танцы перенес на новый праздник Диониса. Вероятно, именно с пережитками культа Адраста, а не с политической борьбой связано то, что Клисфен переименовал традиционные филы гиллейцев, диманцев и памфилов в «людей-свиней, людей-ослов и людей-боровов». Эти прозвища просуществовали еще шестьдесят лет после смерти Клисфена; их долговечность свидетельствует, что политические группировки в Сикионе больше не совпадали с делением на три старые филы, к которым еще прибавилась недорийская фила эгиалийцев; их Клисфен переименовал в «правителей».
Несмотря на всю помпезность своего правления, Клисфен недолго пользовался расположением дельфийских жрецов. Обратившись к богу с просьбой благословить гонения на культ Адраста, он получил резкий ответ, что Адраст был царем Сикиона, а Клисфен – всего лишь пращником. Дни тиранов в дорийских государствах уже были сочтены. Периандр сверг тиранию в Эпидавре, а наследника Периандра изгнали из Коринфа. К 555 г. были изгнаны тиран Эсхин и другие члены семьи Клисфена. Сикион восстановил свою свободу, а в Дельфах племя тиранов заклеймили как язву на политическом теле.
Судя по тому, что Прокл, тиран Эпидавра, был тестем Периандра, его режим существовал где-то около 625 г. Имеющиеся у нас сведения о государственном устройстве Эпидавра, вероятно, относятся ко времени после, а не до этой ранней тирании. Исполнительная власть была сосредоточена в руках узкой олигархии из 180 человек. Очевидно, они составляли совет, из рядов которого граждане выбирали руководителей (artynoi), то есть высших должностных лиц, аналогичных аргосским (artynai). Большинство простых людей жили вне города и назывались пыльноногими (konipodes). Возможно, они являлись непривилегированными потомками периэков или сервов, аналогичных периэкам и gymnesioi в Аргосе. Судя по всему, в Эпидавре тирания не затронула общественную структуру.
В Мегаре, северном соседе Коринфа, в последней половине VII в. в качестве тирана возвысился Феаген. Он сумел обзавестись телохранителями, резал скот богачей (очевидно, лишь своих противников, потому что повальное уничтожение скота было бы абсурдом), построил знаменитый акведук и выдал свою дочь замуж за влиятельного аристократа Килона из Афин, который с помощью мегарийского войска безуспешно пытался стать тираном в своем государстве. В течение продолжительных смут в Афинах мегаряне оккупировали Саламин, а затем изгнали Феагена. Однако вернувшуюся к власти аристократическую олигархию свергли беднейшие классы государства. При демократическом режиме был принят закон, по которому кредиторы должны были вернуть должникам проценты, уже выплаченные по займам; несомненно, этот закон сопутствовал аннулированию долгов и отмене законодательства, охраняющего кредиторов. Демократы запятнали себя в глазах Совета амфиктионии, не сумев наказать мегарян, напавших на группу паломников по пути в Дельфы. Затем амфиктионы добились казни некоторых преступников и наказания остальных.
Вполне вероятно, что гражданская война между аристократами и демократами в середине столетия переросла в борьбу между богатыми и бедными, закончившуюся около 555 г. На этот период внутренних смут некоторый свет проливает собрание стихов, приписываемых Феореликту из Мегары, но на самом деле принадлежащих нескольким авторам. Направленность стихотворений откровенно аристократическая и олигархическая. Они оплакивают поражение благородной партии на политической арене; ненависть к богатым выскочкам в них так же сильна, как и к получившим равные права сервам, которые в прошлом батрачили за стенами города, а ныне распахивали земли аристократов. Тот факт, что в стихотворениях не упоминается тирания Феагена, свидетельствует, что тот не отменял аристократических привилегий дорийской общины. Революция свершилась на волне демократического подъема. В этих стихотворениях впервые показываются все гибельные последствия гражданской войны между богатыми и бедными. «Мы лишились Веры, великая богиня, Умеренность отвернулась от людей, и Грации покинули нашу землю, мой друг. Люди больше не верят ничьим клятвам, и никто не поклоняется бессмертным богам. Поколение религиозных людей погибло; ныне забыты и законы, и благочестие». Воцарились ненависть, измены и нищета; жизнь человека зависит от милости богов, чьей воли он не может предвидеть.
Правление тиранов в Коринфе, Сикионе, Мегаре и Эпидавре совпало со столетием великого торгового подъема. Тираны были талантливыми людьми, на первое место ставившими безопасность своего дома, но придерживавшимися политики просвещенного эгоизма. Разорвав узкий круг аристократии, они не подвергали общество радикальным реформам, а, наоборот, старались умиротворить дорийские общины, на которых держалась их военная мощь. Они пестовали искусства и коммерцию, служившую им источником доходов; Кипселиды продолжили расширение колониальной системы Бакхиадов. Они действовали аристократическими методами: защищали религию, проводили спортивные праздники и сами участвовали в состязаниях и старались породниться со знатными домами. Демократами их назвать никак нельзя: они не освобождали периэков и рабов и не желали допускать народ к власти. Их режим скорее был интерлюдией при переходе от аристократии к олигархии, которая действительно установилась после их свержения в Коринфе, Сикионе, Мегаре и Эпидавре. Их достижения трудно отделить от сопутствовавшего им коммерческого процветания, не созданного тиранами, но и не разрушенного ими. Тиранами становились в процессе естественного отбора наиболее способные и наименее щепетильные аристократы. Тирания в Коринфе и Сикионе представляла собой более чем столетний период стабильного правления, сопровождавшегося мирной передачей власти и внешней экспансией. Но на этом их заслуги кончались. Нанесенный ими вред был существенно больше: они подавляли свободу народа, который лелеял свободу; это подавление раскалывало государство на две партии – коллаборационистов и борцов за свободу – и способствовало возникновению подпольных политических клубов, готовых к революции. Все последствия тирании видны нам на примере Мегары, откуда Килон перенес в Аттику обычай создавать политические общества (hetaireia). В конечном счете само слово «тирания» приобрело в греческом мире оскорбительный характер.
4. Тирания на Западе и на Востоке
Греческие колонии в Сицилии и Италии управлялись аристократическими олигархиями, сохранявшими прочную власть до конца VI в. До 550 г. здесь появилось лишь два тирана. Оба были, вероятно, аристократами, и на смену их режимам снова пришла аристократическая олигархия. Панетий из Леонтин воспользовался своим положением полководца в войне с Мегарой Гиблейской и около 609 г. стал тираном. Имя Фаларида из Акраганта как жестокого тирана стало нарицательным. На празднике Тесмофорий он убил виднейших граждан, захватил с помощью наемников акрополь и разоружил народ; он успешно воевал с сиканцами и финикийцами, а в собственном государстве подавлял оппозицию методами террора. Во времена Пиндара еще сохранялась память о знаменитом бронзовом быке, в котором Фаларид заживо жарил своих жертв. Но ни он, ни Панетий не стремились изменить структуру общества. Их тирания скорее представляла собой интерлюдию в эпоху аристократического правления, которое позволило колониям достичь вершин процветания.
Конец VII в. стал для ведущих государств восточной части Эгейского бассейна эпохой роста благосостояния и политической нестабильности. Власть узких аристократических кругов повсеместно узурпировалась отдельными аристократами, которые сумели воспользоваться преимуществами своей высокой должности, или согласованным выступлением военной группировки, или широким народным восстанием. В тиранов превратились и некоторые освободители. Например, в Эфесе Пифагор отнимал у богатых имущество, помогал бедным и не оглядывался ни на религиозные, ни на светские законы. Дельфы отказали ему в благословении. После него тираном стал Мелас, женившийся на дочери Алиятта; ему наследовал его сын Пиндар, который спас Эфес от подчинения Крезу на условиях собственного отречения. В других государствах диктаторскими правами наделялись отдельные лица, чтобы разрешить конфликты между партиями. Такие полномочия получили Тиннонд на Эвбее и Питтак в Митилене. Питтак был назначен арбитром (aisymnetes), чтобы прекратить гражданскую войну, которая разгорелась после того, как он убил тирана Меланхра. Борьба шла между тремя партиями – группой аристократов, демократической партией во главе с Мирсилом и партией, возглавляемой знатным родом Клеанактидов. Питтак урегулировал конфликт, изгнав первую группу, членом которой был поэт Алкей. Из стихотворений его мы узнаем о всей жестокости борьбы. В то время как Феореликт проводит обобщения, Алкей заявляет о своей ненависти к конкретным лицам. «Единогласными криками одобрения безродный Питтак был назначен тираном мягкотелого и злосчастного государства»; «Теперь, когда Мирсил мертв, все должны веселиться и напиться допьяна». В Милете после свержения жестокого тирана Фрасибула в течение двух поколений, вероятно около 580–520 гг., государство раздирала гражданская война. По-видимому, именно в это время возникли два экстремистских политических клуба, названных по имени богачей и ремесленников – «Hetaireia Ploutis» и «Hetaireia Cheiromacha», раскрывающие нам смысл восклицания милетского поэта Фокилида: «Лучше порядок в маленьком государстве, стоящем на прочной скале, чем безумие в Ниневии».
В целом ионийские тираны разрушили старый порядок, но сами не сумели создать стабильное правительство; в этом смысле они принесли еще больше вреда, чем тираны в дорийских государствах в метрополии. Последствия тирании в Ионии также усугублялись тем, что ионийцы были лишены и дисциплинированности дорийских общин, и необходимости держать в подчинении обширные слои неравноправного населения. Племенные связи здесь были слабее, а индивидуализм сильнее, чем на материке, поэтому для Ионии характерна более неприкрытая борьба между олигархией и демократией, между богатством и бедностью. Фракции ослабляли государство политически, и они одно за другим оказались под властью Лидии, а позже – Персии. Но их экономическое процветание практически не пострадало: с одной стороны, Иония занимала выгодное положение в расширяющейся сфере греческой коммерции и вовсю им пользовалась, а с другой – внутренняя борьба, вероятно, затрагивала лишь членов политических группировок. Лишь гораздо позже, при ухудшении экономических условий, стали очевидны все последствия фракционных раздоров в греческих государствах.
Быстрый рост экономического процветания способствовал укреплению средних и нижних классов в тех ионийских городах, которые особенно активно участвовали в морской торговле. Таким государством в начале VI в. был Хиос. Здесь узкий круг аристократии лишился власти, после чего было создано умеренное правительство с некоторыми демократическими чертами. Государственные указы издавало народное собрание, вероятно, путем голосования в полном составе. Граждане имели право обращаться в Народный совет, в который от каждой филы избиралось по 50 членов. Этот совет собирался на свои сессии раз в месяц для разбора гражданских дел и завершения слушаний по апелляциям, а его исполнительный орган состоял из народных магистратов (demarchoi). Кроме народных магистратов, Народного совета и народного собрания, имелись еще государственные чиновники (basileis) и, вероятно, второй, более старый совет, представлявшие собой наследие аристократического государства и развившиеся из системы фил. Основой наших знаний о хиосском государственном устройстве служат надписи на камне, найденном на обочине у современного города Хиос, которые фиксируют постановления народа, касающиеся отправления правосудия. Из этих надписей мы можем получить первое представление об избранном хиосцами методе разрешения государственного кризиса, особенно подходящем для ионийского духа.
Глава 6
Государственное развитие Афин и Спартанского союза
1. Афинское государство до 600 г
В течение X в. Афины являлись сильнейшим государством на материке. Они отбили скоординированные атаки пелопоннесских дорийцев, а затем организовали ионийское переселение. Афинская керамика позднего протогеометрического периода была самой изящной в Греции, а влияние Афин распространялось далеко за их границы. Ни одно дорийское государство не могло сравняться с этими достижениями. Но впоследствии Афины утратили свое лидерство, и в период 735–625 гг. аттическая керамика, хоть и сделанная с большим искусством, распространялась лишь по соседним территориям. Теперь Афины далеко отстали от дорийских государств – Коринфа, Спарты и даже Мегары. Дело было не в упадке Афин, а в резком возвышении последних. Дорийцы лидировали в кораблестроении, в великих колониальных предприятиях и в коммерческой экспансии, они имели лучшее гоплитское войско, чеканили монету и первенствовали даже в «восточном» стиле керамики. Объяснение этому следует искать в сфере политики. Дорийские государства превратились из разобщенных племенных царств X в. в новые полисы, имеющие меньшие размеры, но более сплоченную организацию, и более динамичные. Афины же оставались именно племенным государством, численностью граждан превосходящим Коринф и Фивы, но с более рыхлой структурой и потому не столь эффективным. Задачу о том, как наделить Афины сопоставимой политической организацией и как реализовать их духовный и людской потенциал, решали два афинских государственных деятеля – Солон и Клисфен.
По своим размерам Аттика не уступала Беотии. Но если в Беотии возникли десятки полисов, то Аттика в течение столетий оставалась единым государством. Мегарида имела меньшую площадь и намного меньшую численность граждан; однако мегаряне существовали благодаря классу сервов, а в Аттике, как и в Беотии, сервов не было. Аттика делилась на три округа: равнина (pediake) – территория вокруг Афин и Элевсина; побережье (paralia) – выдающийся в море полуостров, заканчивающийся мысом Сунион; и нагорье (diacria) – северные районы, в основном занятые горами Парнес и Пентелик. Все население делилось на четыре филы, названия которых сохранились во многих заморских ионийских государствах. Каждая ионийская фила подразделялась на три братства (phratriai); поскольку землевладения членов фратрий были четко определенными и неотчуждаемыми, каждая фратрия в географическом смысле именовалась третью (trittys). Таким образом, в Аттике было двенадцать фратрий и двенадцать триттий. Они являлись фундаментом государственного устройства вплоть до реформ Клисфена 508 г. Каждая фратрия состояла из двух групп – членов родов (gene) и членов гильдий (orgeones). Основное различие между ними в том, что члены родов работали на земле (и владели ею), а члены гильдий занимались торговлей и ремеслами.
Род являлся большой семейной группой, состоящей из многих домов; одни дома рода (oikoi) были знатнее других. Например, Фемистокл был членом рода Ликомедов, но происходил не из ведущего дома, в то время как Перикл был членом ведущего дома Бузигов со стороны отца и Алкмеонидов со стороны матери. При создании племенного государства число родов было зафиксировано; и поскольку членство в них было наследственным, новых родов не возникало. До Солона семейный надел не мог уйти из семьи, а если семья вымирала, то из рода. Таким образом, земля – самая важная форма собственности – была неотчуждаема. Гильдии появились позже. Приезжавшие в Аттику изгнанники часто получали гражданство. Сперва их принимали в роды. Позже, вероятно в период перед ионийской миграцией, они объединялись в гильдии, численность которых могла увеличиться за счет новых членов; допускалось также создание новых гильдий. Гильдии не имели корней в семейной системе и не участвовали в первоначальном распределении земли между семьями; исходя из этого, можно предположить, что собственность члена гильдии могла быть отчуждена путем продажи или передачи по завещанию.
Афинянин, достигавший зрелости, получал равноправие, будучи принят во фратрию в качестве либо члена рода, либо члена гильдии; после этого его регистрировали в списке его фратрии и рода или гильдии. Если впоследствии кто-то оспаривал законность его членства, то из фратрии, рода или гильдии вызывали свидетелей. Роды и гильдии представляли собой не просто общественный и политический способ существования. Они глубоко коренились в религиозной жизни государства. Церемония принятия новых членов носила религиозный характер и включала в себя религиозные обязательства. Фраторы и оргеоны совершали корпоративные богослужения. Еще сильнее были религиозные связи, скрепляющие род. Роды владели собственными храмами и гробницами в сельской местности, а их погребальные обряды стали частым предметом изображения на аттических вазах начала VII в. Их привязанность к местности, в которой находились их древние святилища и могилы, была сильнее привязанности к Афинам. Кланы обладали большим социальным и политическим могуществом, чем гильдии. Они представляли собой племенную элиту, имели численное большинство и владели всеми плодородными землями Аттики. Из родов происходили наследственные жрецы государства, такие, как Эвмолпиды, Керики и Этеобутады. Вероятно, проведение религиозных церемоний, судопроизводство и прием новых членов в фратрии осуществляли истинные gennetai, старейшины родов, так как каждая фратрия и каждый клан, в свою очередь, являлись государством в государстве.
После ликвидации царской власти религиозные обязанности царя стал осуществлять царь-магистрат (archon basileus), военные обязанности – военный магистрат (polemarchos), а гражданские обязанности – archon, по имени которых с 683 г. назывались годы, когда назначение трех архонтов стало осуществляться ежегодно. В более поздние времена архонтбасилевс по-прежнему председательствовал на государственных праздниках и религиозных церемониях, решал споры между родами и между жрецами и судил несомненные случаи кровопролития. Полемарх исполнял военные, религиозные и судебные (по отношению к постоянно живущим в государстве иностранцам) обязанности. Архонт-эпоним обеспечивал людей и средства для государственных праздников и принимал решения по делам, касающимся наследства и семейных прав. В судебных вопросах магистраты выносили окончательные, но не предварительные решения. В светских делах их обязанности в первую очередь относились к арбитражу споров между родами и между жрецами. Позже был организован совет из шести секретарей (thesmothetai), которые записывали, но не оглашали законы. Таким образом, всего имелось девять высших магистратов, известных как архонты. По окончании срока должности архонты становились пожизненными членами совета, который заседал на холме Ареопаг.
Ареопаг проверял новоназначенных архонтов, следил за их работой и принимал у них дела при оставлении должности; он контролировал состояние государственных дел, охранял государственное устройство и законы, назначал наказания без права апелляции и передавал штрафы в государственную казну. Таким образом, он являлся ключевым органом государства. Всегражданское собрание (ekklesia) обладало элементарными, но важными полномочиями. Оно избирало магистратов и, соответственно, кандидатов в члены Ареопага. Однако кандидатам необходимо было обладать «родословной и богатством», и, следовательно, членам гильдий путь наверх был закрыт дважды. Народное собрание, несомненно, обсуждало некоторые государственные дела и выносило по ним решения; степень его компетенции, вероятно, была ограниченной, и внесение вопросов в повестку дня находилось исключительно в руках Ареопага. Каждый гражданин имел право обратиться к Ареопагу, назвав закон, в нарушении которого он обвинялся.
Такое государственное устройство освящалось столетиями традиций. В VII в. оно имело практически те же достоинства и недостатки, что и другие греческие государства. Перед афинским правительством вставали аналогичные проблемы, но его задача была труднее, поскольку оно управляло крупным племенным государством, в котором власть родов была неприкосновенна. В 632 г. Килон, юноша из знатного рода, с помощью афинских сторонников и мегарских солдат захватил афинский Акрополь, намереваясь стать тираном. Народ объединился вокруг архонтов и блокировал Акрополь. Когда Килон бежал, его люди искали убежище у алтаря Афины, но многие были убиты на месте. За это святотатство ответственность несли Алкмеониды. Их вождь Мегакл, как архонт того года, являлся организатором блокады и, вероятно, набирал блокадные отряды в основном из членов своего рода. Кощунство легло пятном на все государство. В последующие кризисные времена чувство вины давило тяжелым бременем на общественное сознание. На исходе столетия решение по этому делу вынес специальный суд из 300 членов, избранных исключительно по принципу родовитости. Алкмеониды были признаны виновными; живые навечно изгонялись из города, а останки мертвых выкопали из земли и выбросили за пределы Аттики. Данный пример показывает нам силу религиозных убеждений и страх перед осквернением государства, идею родовой ответственности за поступки отдельных лиц и аристократический принцип отбора судей.
В 621 г., еще до суда над Алкмеонидами, секретарем (thesmothetes) с особыми полномочиями оглашать законы был назначен Драконт. Подобно Залевку и Харонду, он в первую очередь заботился не о работе государственных институтов, а об отправлении правосудия. Его юридический кодекс представлялся мыслителям последующих эпох крайне суровым. Например, долговые законы в некоторых случаях давали кредитору полномочия обращать в рабство и продавать несостоятельных должников и зависимых от него лиц. Самой насущной проблемой, которой занимался Драконт, была судебная процедура в случаях кровопролития. Ранее подобные дела, вероятно, разбирались в судах фратрии или филы, к которой принадлежали истец и ответчик, или в межфильном суде, если они принадлежали к разным филам. Межфильный суд назывался Пританеем, по имени помещения, в котором он собирался, а судьями в нем были цари, то есть четыре царя фил (phylobasileis) и, вероятно, архонт-басилевс. Но кровопролитие могло осквернить государство в целом. Поэтому Драконт упрочил позиции государства, учредив апелляционный суд, апелляцию в который мог подать суд филы или фратрии. Этот суд состоял из 51 члена, они назывались апелляционными судьями (ephetai) и избирались специально для рассмотрения конкретного дела, причем исключительно по принципу знатности.
Пританей и апелляционный суд рассматривали лишь дела о кровопролитии и убийствах. Верховный суд Ареопага рассматривал преступления против государства, в частности измену. Именно эти суды упоминаются в законе Солона об амнистии. «Тем, кто лишился прав до архонтства Солона, возвращаются все права, за исключением тех, кто во время действия этого закона находился в изгнании по приговору суда Ареопага, или по приговору апелляционного суда, или царского суда Пританея по обвинению в кровопролитии или убийстве, или по обвинению в измене»[17].
Закон Драконта об убийствах частично сохранился в точной копии, сделанный в конце V в. и зафиксировавшей подробности, в то время уже архаичные. Поэтому этот самый ранний дошедший до нас юридический документ представляет огромный интерес. В случае неумышленного убийства убийцу отправляли в ссылку. Дело разбирали цари, а предварительный вердикт выносил апелляционный суд в составе 51 члена. Преступника могли простить, если на это давали единодушное согласие: 1) мужчины – ближайшие родственники погибшего; 2) если они откажутся, то мужчины – родственники не дальше двоюродного брата; 3) если и они откажутся и при условии, что апелляционные судьи вынесут вердикт о непредумышленном убийстве, то 10 членов фратрии, избранных судьями по принципу родовитости. Эти условия демонстрируют силу семейной и родовой организации, которая единогласным решением могла даровать прощение и, значит, отменить приговор о пожизненном изгнании. Условие номер 3 относилось к случаям, когда убитый был членом не рода, а гильдии. В этом случае его интересы представляли не члены гильдии из его фратрии, а члены рода, так как представители фратрий избиралились лишь по принципу знатности. Далее закон определяет порядок обвинения, право которого имели аналогичные группы, и на этом запись обрывается.
Здесь, как и в случае суда над Алкмеонидами, очень важен аристократический принцип. Судей обоих судов и представителей фратрий избирали исключительно по праву родовитости (aristinden), вследствие чего исключались члены гильдий, так как они могли избираться лишь по праву богатства (ploutinden). Право обвинения и право прощения имели только племенные группы – семья, род или единокровные члены фратрии. Контроль со стороны государства был минимальным. Государство определяло судебную процедуру, а суд решал, являлось убийство умышленным или нет; но государство не присваивало право на обвинение, приговор и помилование (в отличие от нашего времени). Государство уважало, но не контролировало привилегии и полномочия составлявших его племенных групп, а члены гильдий, будучи равноправными гражданами, были исключены из участия в новой процедуре, установленной государством.

5. Спартанский союз
Межгосударственные отношения поначалу развивались на религиозном уровне. Оракулы и храмы, праздники и игры, паломничества и амфиктионии пользовались повсеместным признанием и имели гарантии неприкосновенности. Начало VI в. было отмечено новыми достижениями – организацией грандиозных Истмийских игр и учреждением Пифийских и Немейских игр. Дельфийская амфиктиония вела религиозную войну, а амфиктиония, центр которой находился, видимо, в аргосском Гереоне, объявила условия единоборства между тремястами защитниками Аргоса и Спарты и выступала на них арбитром. Расширялись и межгосударственные контакты на торговом уровне. В Навкратисе девять государств – эолийские, дорийские и ионийские – основали Эллений, рынок, контролировавшийся торговыми представителями этих государств (prostatai). В Афинах и, несомненно, в остальных государствах приезжающие и постоянно живущие иностранцы получили определенный юридический статус, а для приема иностранцев и представления интересов других государств стали назначаться покровители (proxenoi). На политическом уровне около 650 г. в Халкидике был применен межгосударственный арбитраж – спор между Андросом и Халкидой уладили арбитры из Эритр, Пароса и Самоса. Периандр рассудил спор между Афинами и Митиленой по поводу принадлежности Сигеона, Спарта назначила пятерых спартиатов для улаживания спора из-за Саламина между Афинами и Мегарой, а Демонакс из Мантинеи стал посредником между враждующими партиями в Кирене. В заключенном в начале VI в. договоре между Элидой и Гереей предусматривалось создание долгосрочного союза: «В течение ста лет» <…> «они будут поддерживать друг друга во всех делах, особенно военных».
После того как Спарта победила во 2-й Мессенийской войне (ок. 640–620 гг.), ее богатство и влияние непрерывно возрастали. Спартанское искусство находилось на подъеме. Выдающимися образцами поэзии стали воинская элегия Тиртея и хоровая лирика Алкмана, высокого уровня в 625–550 гг. достигли лаконская керамика, статуэтки и маски. Около 600 г. был построен храм Артемиды Ортии; около 576 г. в честь Скиаса воздвигли статую работы Теодора с Самоса, а после 550 г. Бафикл из Магнесии соорудил трон Аполлона в Амиклах. Спарта вела заморскую торговлю, особенно с Киреной и Тарентом. Предъявленные во время Мессенийской войны требования о перераспределении земли не были выполнены, и Спартанское государство лишь укрепилось в своей консервативной стабильности. Из внешнеполитических деяний Спарты отметим изгнание последнего тирана из Коринфа около 582 г. и, вероятно, помощь Элиде в восстановлении контроля над Олимпийскими играми около 570 г. Спарта успешно вела пограничные войны, кроме войны с аркадской Тегеей. Дельфийский оракул объявил, что спартанцы победят Тегею, когда завладеют костями Ореста. Во время перемирия один спартанец выкрал кости великана, недавно откопанные в Тегее, и объявил, что это кости Ореста. После этого Спарта победила Тегею, но не стала аннексировать ее территорию, а заключила с ней постоянный оборонительный союз. Вероятно, договор содержал условие, по которому Тегея должна была изгнать всех мессенийцев со своей территории.
Этот союз, заключенный вскоре после 560 г., ознаменовал переход к новой политике, целью которой объявлялось освобождение от тирании и защита от Аргоса. Заявление об этих намерениях, приветствовавшихся греческими государствами, было сделано весьма своевременно. Тираны, проклятые Дельфами, уже лишились опоры, а действия Аргоса, который, например, разрушил Навплию, вызывали повсеместную тревогу. Спарта, наоборот, пользовалась расположением Дельф. Она освободила от тирании Коринф. В противоположность аргосской политике дорийского доминирования она заключила постоянный союз с тегейскими аркадцами и объявила себя защитником недорийских народов, воздав почести их герою Оресту. Спарта предлагала постоянный союз и отражение агрессии со стороны Аргоса или любого другого государства. Такой союз обещал большие преимущества, а военная мощь Спарты славилась по всей Греции.
Эта спартанская политика, основателем которой, вероятно, был знаменитый Хилон, принесла отличные результаты. На предложение о союзе откликнулись многие государства северного и центрального Пелопоннеса. Весной 555 г. спартанский царь Анаксандрид и эфор Хилон освободили от тирании Сикион, а также, возможно, Флий и Мегару, а присутствие спартанской армии на Истме, видимо, способствовало бегству тирана Писистрата из Афин. Такими методами Спарта создала мощную военную коалицию. Современные ученые называют ее «Пелопоннесская лига», что не вполне корректно в отличие от древнего названия «Лакедемоняне и их союзники», верного и буквально, и по сути, поэтому мы также будем называть ее Спартанским союзом. Он представлял собой систему оборонительных союзов, заключавшихся между Спартой и отдельными государствами, и поэтому держался исключительно на своем лидере – Спарте. Хотя формально это был чисто военный союз, действовавший лишь во время войны, однако он влиял и на политику. Изгнав в некоторых государствах тиранов и распространив на другие постоянное влияние, Спарта так «устраивала дела» союзных государств, что к власти в них приходили проспартанские олигархии. В дорийских государствах эти олигархии были стабильными и долго продержались у власти. В целом они защищали интересы Спарты и изгнали мессенийцев со всего Пелопоннеса, кроме Арголиды. Благодаря системе союзов Спарта оградила собственные земли от внешнего влияния и создала на Пелопоннесе военный кордон.
В 555 г. Крез, царь Лидии, отправил послов к дельфийскому оракулу и после их возвращения узнал, что Спарта стала повелительницей почти всего Пелопоннеса. По совету оракула, предугадавшего намерения Спарты, Крез обратился к Спарте со следующим посланием: «Бог приказывает мне дружить с греками, поэтому я со всей искренностью приглашаю вас стать моим другом и союзником, узнав, что вы – главное государство в Греции». После этого Лидия и Спарта заключили договор о дружбе и союзе. Но лидерство Спарты было непрочным, пока она не доказала своего превосходства над Аргосом. В 546 г. спартанское войско вторглось в Арголиду. По условиям, выдвинутым амфиктионами, заседавшими в аргосском Гереоне, между 300 аргивянами и 300 спартанцами было проведено единоборство. К ночи в живых остались лишь два аргивянина, и они вернулись в Аргос объявить о своей победе. Но уцелел также один спартанец. Он пришел в спартанский лагерь, принеся доспехи, снятые с убитого аргивянина. Неясный исход единоборства привел к генеральному сражению с большими потерями с обеих сторон. Однако спартанцы добились победы. Благодаря ей Спарта упрочила свое военное превосходство и надолго получила во владение Тиреатиду и Киферу. В память об этой битве победители-спартанцы носили длинные волосы, а побежденные аргивяне, наоборот, коротко стриглись. Эта битва стала определяющей в истории Греции. «Лакедемоняне и их союзники» отныне играли ведущую роль в греческих делах, поучаствовав и в разгроме великой державы, тень которой, после того как она в том же самом году покорила Лидию, нависла над всем эгейским миром.
Глава 7
Религия и культура в 850–546 гг
В течение этого периода общественные отношения и религиозные верования существовали в исключительно тесной связи друг с другом. Каждая семья поклонялась Гестии, богине домашнего очага, Зевсу Геркиосу, защитнику двора, и личным богам и героям. Считалось, что, если члены семьи относятся друг к другу должным образом, например заботятся о престарелых родителях, их защищают боги; если ведут себя недостойно, вся семья подвергается божественной каре. Каждое государство почитало Гестию, своего бога-основателя (Афину – в Афинах, Зевса – в Спарте, Аполлона – в Мегаре и т. д.) и богов и героев, связанных с его историей и местностью, в которой оно располагалось. Если граждане государства жили в согласии, боги помогали им; но в случае гражданской войны или святотатства возмездие касалось всех жителей государства. Важные события в жизни семьи, такие, как рождение и смерть, сопровождались религиозным ритуалом, и каждое следующее поколение признавало за собой обязанность хоронить мертвых, мстить за кровопролитие и соблюдать культ предков. В государственной жизни любое заседание совета и народного собрания также начиналось с ритуала, а реформы, такие, как Eunomia в Спарте и Seisachtheia в Афинах, сопровождались публичными богослужениями и жертвоприношениями. Группы, промежуточные между семьей и государством – филы, фратрии, роды и гильдии, – являлись религиозными единицами и совершали собственные богослужения. Когда афинянин выдвигал свою кандидатуру на государственный пост, он должен был дать описание Аполлона своих предков, Зевса своего двора, сообщить местоположеение святилищ этих богов и своих семейных гробниц и отчитаться о своем обращении с родителями, так как только человек, соблюдающий семейные религиозные обязательства, считался достойным для исполнения религиозных обязанностей государственной службы.
Религия не только скрепляла семью и государство, но и формировала связи между государствами, пусть и не столь тесные. Религиозные амфиктионии являлись центрами общегреческих культов в Дельфах, Аргосе, Делосе, Триопионе и других местах. Оракулы в Дельфах, Додоне и Дидиме и праздники в Олимпии, Дельфах, на Истме и в Немее пользовались всеобщим признанием. В ходе расширения греческого мира оракулы получали известность как источники религиозной и политической мудрости, а праздники предоставляли возможность для объединения. Их влияние на межгосударственные отношения было невелико, так как каждое государство сохраняло свой суверенитет в религиозных и светских делах. Элида и Герея, заключив союз, договорились платить Зевсу Олимпийскому определенный штраф за каждое нарушение договора; но олимпийские жрецы не освящали заключение договора и не следили за его выполнением. Влияние оракулов на религиозную мысль было намного большим. Они давали советы, относящиеся к местным культам, а кроме того, содействовали распространению элементов, общих для религиозных представлений отдельных государств. Так, греческие государства начали признавать существование аристократии среди богов; ее число обычно ограничивалось двенадцатью членами, вследствие чего на государственных и праздничных богослужениях, например во время Олимпийских игр, воздавались почести двенадцати богам. Однако единого канона создано не было, каждое государство само выбирало этих богов.
Благодаря этим праздникам получил распространение новый поэтический жанр – гекзаметрические гимны, которые в античном мире приписывались таким ранним рапсодам, как Олен, Гомер и Мусей. Эти гимны сочинялись для исполнения на богослужениях; гимны, удостоившиеся призов, исполнялись на последующих праздниках и пользовались широкой известностью. Так, в гимне Аполлону, сочиненном, вероятно, Кинетом Хиосским в конце VIII или начале VII в., приветствовалось всеобщее преклонение перед этим богом «по всему материку, изобильному скотом, и по всем островам», но главным образом затрагивались две темы – рождение бога на Делосе и его прибытие в Дельфы, где «к небу уходит отвесный утес, а далеко внизу тянется каменистый дол». В этом гимне и созданных, вероятно, в VII в. гимнах, посвященных Гермесу, Афродите и Диоскурам, легенды о местном происхождении богов органически связаны с их всеобщим почитанием. Эти гимны замечательны изящными описаниями и простотой мысли, а источником вдохновения их авторов были религиозные верования, полностью антропоморфные и антропоморфически законченные. Ведь омовение и пеленание новорожденного ребенка-Аполлона, ужимки и уловки златовласой Афродиты, хитрости и воровские таланты Гермеса составляли такую же неотъемлемую часть жизни богов, как и жизни людей. В этих гимнах, сочиненных, вероятно, ионийскими поэтами, мы видим любовь к жизни и привязанность к миру природы, благодарность богам света и красоты.
Бок о бок с общинной религией семьи и государства и всеобщим почитанием олимпийских богов развивалась и личная религия, истоки которой лежали в культах Деметры и Диониса. Культ Деметры отправлялся в Элевсине; зародившись в бронзовом веке, он значительно развился в конце VIII и VII вв., когда были перестроены храм этой богини и прилегающие здания. Гимн Деметре, сочиненный, вероятно, в VII в., пересказывает миф об этой богине, благодаря которой сменяются времена года. Ее девственную дочь Персефону похитил Аид, бог преисподней. Деметра, пребывая в горе, спустилась к людям, испила символическую чашу страданий и утешалась тем, что взяла на воспитание человеческого ребенка. Но потом ее горе превозошло все пределы. Она наслала на землю голод, который продолжался до весны, пока Зевс не вызволил Персефону из подземного мира. Однако Персефона отведала граната, предложенного ей Аидом, и поэтому отныне должна была проводить треть каждого года в подземном царстве. Этот миф повествует о тайнах смены времен года, плодородия и неурожая, рождения и смерти, которые и составляли суть общинного культа, соблюдавшегося женщинами Аттики, а также личного культа, упоминающегося в гимне Деметре. «Блажен среди земных людей тот, кто видит эти знаки; но тот, кто не прошел обряда посвящения и не участвует в священном ритуале, никогда не изведает подобной судьбы, хоть его тело и будет гнить в промозглой тьме». Посвященные не должны были разглашать секреты этого личного культа, и его подробности нам неизвестны, но очевидно, что на Элевсинских мистериях посмертное существование души представлялось совершенно по-другому, чем в поэмах Гомера и ортодоксальных верованиях.
Происхождение другой мистической религии, орфизма, менее ясно. Возможно, она развилась из экстатических неистовств, которые Еврипид впоследствии столь живо описал в «Вакханках»; во время вакханалий группы женщин, опьянев от необузданного духа дикой природы, раздирали на части животных и пожирали сырое мясо. Жертвой этого безумия пал и сам Дионис, его вдохновитель. Этот миф не характерен для Греции, но прочие атрибуты Диониса вполне совпадают с общими идеями греческой религии. Он был богом диких зверей и растений, богом плодородия природы, и в процессии его почитателей участвовали сатиры и силены, которые несли фаллический символ. Культ Диониса пришел в Грецию из Фракии, вероятно в темные века, и был позаимствован дельфийскими жрецами, которые смягчили его экстатические черты. Но из него же развился и культ Орфея, который, согласно мифу, был, как и Дионис, растерзан фракийскими женщинами. Согласно орфическому мифу, титаны сожрали части тела бога Диониса и были за это уничтожены молнией Зевса. Из пепла титанов произошли люди, оскверненные преступлением титанов, но содержащие божественный элемент – наследие съеденного Диониса. Поэтому человек и делится на нечистое тело и божественную душу. Лишь жизнь, прожитая в соответствии с ритуальной чистотой, может преодолеть врожденную человеческую нечистоту, и лишь смерть может освободить живую душу из гробницы тела. В посмертной жизни души благочестивых людей наслаждаются блаженством, а души неочистившихся испытывают ужасные мучения. Этот культ совершался по особым обрядам и отчасти являлся одной из составляющих Элевсинских мистерий.
В религиозных культах важную роль играли музыка и танцы. Основными музыкальными инструментами греков были гобой или флейта (aulos) и лира или кифара, согласно греческим мифам изобретенная Аполлоном либо Гермесом, но на самом деле, вероятно, позаимствованная из Малой Азии. Разновидности (nomoi) музыки связывались с нравственными качествами, например, дорийская музыка – с храбростью, а лидийская – с нежностью. Музыкальные состязания, как сопровождающиеся песнопениями, так и без них, проводились на Пифийских играх и на государственных праздниках. С музыкой были тесно связаны танцы, и ритмы танца также привязывались к соответствующим нравственным качествам. В частности, хоровые танцы, возможно родственные народным танцам современной Греции, играли существенную роль в ритуале и в богослужении. Танцоры представляли эпизоды из мифов, а также возбуждаемые ими чувства. Музыка и танец были спутниками поэзии, и связь между ними в эту великую эпоху лирической поэзии была особенно тесна.
На материке основными центрами, в которых в этот период развивались музыка, танец и поэзия, были Коринф и Спарта. Эвмел из Коринфа сочинял песни для процессий (prosodia), а Арион с Лесбоса, живший при дворе Периандра, придал художественную форму хоровым песням в честь Диониса (dithyramboi). В Спарте влияние эолийских, дорийских и ионийских музыкантов и поэтов, таких, как Терпандр с Лесбоса, Фалет из Гортина и Полимнест из Колофона, достигло кульминации в хоровой лирической поэзии Алкмана. Единственный существенный образец этой поэзии, которым мы располагаем, представляет собой отрывок из песни девушек (partheneion), сочиненной, вероятно, для хора из десяти девушек, которые несли священный покров в храм Артемиды Ортии в сумерки между заходом луны и восходом солнца. Модуляция размера, изящество стиля и чарующее настроение этих стихов дает нам возможность представить себе красоту этой религиозной церемонии. Алкман писал также в жанрах, созданных его предшественниками, – танцевальной песни (hyporchema), торжественной песни (paian), застольной песни (skolion) и гимна. В заморской Гимере Стесихор в начале VI в. развивал искусство хоровой лирики. Он излагал сюжеты эпических поэм, особенно поэм гесиодовской школы, в лирических стихотворениях, прославившихся своими яркими образами и величавым стилем. Стесихор сочинил «Орестею», видимо, для постановки в Спарте, центре дорийской школы, которая во многом служила для него источником вдохновения.
Иония и Лесбос были родиной интимной поэзии. Самая старая ее разновидность – элегия – пелась под аккомпанемент флейты и применялась для самых разных тем: застольных песен, походных песен, любовных песен и политических куплетов (stasiotika), а позже для повествований, нравоучений и эпитафий. Элегическим размером пользовались в VII в. Архилох с Пароса, Каллин из Эфеса и Мимнерм из Смирны. Родственной элегии была ямбическая поэзия, размер которой был близок ритму разговорной речи. Ямбом пользовались Архилох, а позднее Симонид с Аморгоса для сатир и полемических стихотворений. Архилох был непревзойденным мастером в выражении горестных чувств:
…Взяли б фракийцы его
Чубатые, – у них он настрадался бы,
Рабскую пищу едя!
Пусть взяли бы его, закоченевшего,
Голого, в травах морских,
А он зубами, как собака, лязгал бы,
Лежа без сил на песке
Ничком, среди прибоя волн бушующих.
Рад бы я был, если б так
Обидчик, клятвы растоптавший, мне предстал, —
Он, мой товарищ былой![20]
Эолийская школа, основанная Терпандром и Арионом на Лесбосе, достигла расцвета на исходе VII в. в интимной лирике Алкея и Сапфо. Алкей писал стихотворения о политике, любви и пирушках с непосредственностью Архилоха, но с большей красотой. Он живо выражает на родном лесбийском диалекте аристократическое презрение к врагам и политическим страстям в эпоху межпартийной борьбы. Сапфо черпала вдохновение из культа Афродиты и сопутствующих ей божеств, граций и муз, жрицами которых были Сапфо и лесбийские девушки. Все глубокие чувства, которые вызывала у поэтессы красота девушек, она вложила в эмоциональное и мистическое преклонение перед Афродитой. Чувственность и безыскусность стихотворений Сапфо остались непревзойденными в лирической поэзии ее века и последующих эпох. Сапфо так выражает свое горе по поводу того, что любимая ею Анактория покидает ее, чтобы выйти замуж:
Конница – одним, а другим – пехота,
Стройных кораблей вереницы – третьим…
А по мне – на черной земле всех краше
Только любимый.
Очевидна тем, кто имеет очи,
Правда слов моих. Уж на что Елена
Нагляделась встарь на красавцев…
Кто же Душу пленил ей?
Муж, губитель злой благолепья Трои.
Позабыла все, что ей было мило:
И дитя и мать – обуяна страстью,
Властно влекущей.
Женщина податлива, если клонит
Ветер в голове ее ум нестойкий,
И далеким ей даже близкий станет,
Анактория.
Я же о тебе, о далекой, помню.
Легкий шаг, лица твоего сиянье
Мне милей, чем гром колесниц лидийских
В блеске доспехов[21].
От поэзии этого периода до нас дошли только отрывки. Но их хватает, чтобы дать нам представление о поэтических талантах эолийцев, ионийцев и дорийцев, расцветших в многочисленных государствах от Сицилии до Ионии. Лирическая поэзия находила вдохновение в прославлении жизни, что отвлекало мысли людей от героического прошлого и напоминало о радостях настоящего. Религиозные верования и религиозные обряды вызывали у людей чувство благодарности к богам, а не страха перед ними, и красота, присущая антропоморфной мифологии, находилась в гармонии с духом Алкмана или Сапфо. В этих общих рамках поэтических достижений находили выражения качества конкретных греческих государств. Зарождающийся индивидуализм восточной Греции уже проявлялся в стихотворениях Архилоха и Алкея. Дух единства и религиозная торжественность, характерные материку, придали иную направленность элегической и ямбической поэзии Тиртея, Солона и Феореликта. Как ни различны были греческие поэты по темпераменту и мировоззрению, у них была одна общая черта: все они были аристократами. Достижения аристократической эпохи так же ярко проявились в сфере поэзии, как на войне и в политике.
В искусстве греческие государства проявляли столь же разнообразные таланты. Пышная орнаментальность «восточной» керамики достигла расцвета в Коринфе, Спарте, Афинах, Беотии, Родосе, Хиосе и других местах. Совершенство техники и тонкий вкус проявляются в гравировке чеканов для греческих монет. В различных государствах к концу этого периода больших высот достигло ваяние из дерева, глины, камня и бронзы. Вырезанные из дерева и раскрашенные статуи служили образцами для раскрашенных каменных статуй, которые появились в середине VII в. На материке, Крите и Кикладах развился стиль, пытающийся воспроизвести характерные черты облика человека и зверей. Великолепные образцы скульптуры найдены на Керкире, в Перахоре, Дельфах, в Птойском святилище в Беотии, в Тегее, на Делосе, Фере и в критском Принии. В Афинах не менее живая выразительность сочеталась с изяществом деталей. В восточной Греции для этого стиля характерны меньшая уверенность концепции и более плавные линии. К 550 г. формализованная строгость древнейших статуй сменилась более натуралистическим воспроизведением совершенного человеческого тела, основанным на углубленном понимании анатомии. Почти в каждом раскопанном городе, от Селинунта до Милета, найдены свидетельства творческой энергии и художественного вкуса, характерных для архаических государств в целом и дополнявшихся в каждом государстве местными особенностями. Много общего было у художников и при выборе темы. В живописи и гравюрах преобладали сцены из мифологии и жизни животных, а статуи – крупные и маленькие, терракотовые, мраморные, бронзовые или из золота и слоновой кости – использовались для богослужений. Антропоморфная концепция божественных существ была основным источником вдохновения для искусства.
Идеи этого периода носили преимущественно религиозный характер – люди пытались понять природу божественных сил, придающих смысл окружающему миру. Принципы, воплощенные в государстве, любви и красоте, не менее проницательно, чем аргосский скульптор Полимед, постигли Солон и Сапфо. С тем же самым интеллектуальным стремлением связано возникновение философии в Милете, где Фалес в 585 г. предсказал полное солнечное затмение, а Анаксимандр около 546 г. написал первое известное нам прозаическое сочинение. Хотя астрономические знания Фалес, вероятно, позаимствовал у египтян и вавилонян, его интерес к принципам устройства вселенной основывается на представлениях греческой религиозной мысли.
Космогония Гесиода, в которой Хаос разделяется на группу элементов, сохраняющих свой внутренний баланс или гармонию, была для собственных целей позаимствована орфическим движением. Орфическая доктрина утверждала следующее: вначале влага и твердь смешались друг с другом, образовав грязь, из которой родилось Время как одушевленное существо. Время породило Воздух, Хаос и Тьму, а затем сотворило в Воздухе яйцо, которое раскололось и породило Фанеса – бисексуальное божество. Из самого себя он создал вселенную, пользуясь помощью своей дочери Ночи, которая впоследствии сменила Фанеса в роли правителя вселенной. Второй этап творения произошел, когда шестой правитель Зевс проглотил Фанеса. Зевс сотворил мир заново, в частности создав титанов, из пепла которых возник человек.
О философии Фалеса нам известно очень мало. Он считал воду первоосновой вселенной, субстанцией, которая в самой себе несет жизнь и движение. Анаксимандр начал с безграничного (to apeiron), то есть с материи, неограниченной и не разделенной на составляющие различного количества и качества. Из безграничного возникли мир или миры, и в него они вернутся, когда погибнут в силу неумолимого закона времени. Мир или миры были созданы посредством столкновения противоположных элементов внутри безграничного – тепла и холода, влаги и сухости. Холодные и влажные элементы, слившись, образовали землю, окутанную туманом, а горячие и сухие элементы образовали внешнюю огненную сферу, которая при вращении раскалывается на огненные круги, видные нам сквозь туман как солнце, луна и звезды. Этот внешний огонь высушил земную массу, благодаря чему земля отделилась от воды и из теплой грязи зародилась жизнь. Первые живые существа были рыбоподобными, и от них произошли животные и человек. Земля внутри вращающейся сферы имеет цилиндрическую форму и неподвижно стоит в центральной точке равновесия.
Система Анаксимандра являлась триумфом человеческого разума, она пыталась постичь основные принципы мира на основе географических, биологических и физических наблюдений. Теория Анаксимандра была развита Анаксименом; он выделял воздух как первоэлемент, из которого путем сгущения образовались туман, вода и твердое вещество, а благодаря разрежению возникли пар и огонь. Воздух в своей самой чистой форме в буквальном смысле является дыханием жизни. Частично он заключен в телах людей и животных и освобождается оттуда после смерти. Таким образом, в милетской философии вселенная объяснялась как группа, управляемая собственным имманентным принципом или элементарной субстанцией, так же как государство, в представлении Солона, являлось группой, управляемой своим имманентным принципом – эвномией.

Всемирная история в 24 томах. Том 3, Век Железа, гл. 10. Греция 11-9 в. в. до н. э., стр. 383 - 426; гл. 11, Греция в 8-6 в. в. до н. э., формирование рабовладельческих государств (полисов), стр. 427 - 506.

Свенцицкая, Дьяконов, Неронова, История Древнего Мира, Лекция 16: Греция в XI-IX вв. до н.э. по данным гомеровского эпоса, стр. 314 - 332; Лекция 17: Финикийская и греческая колонизация, стр. 332-349.

Всемирная история в 10 томах, АН СССР, том 1:

ГЛАВА

XXVIII
ГРЕЦИЯ XI—IX ВВ. ДО Н. Э.
В последние века II тысячелетия до н. э. в Восточном Средиземноморье происходили
крупные передвижения племён. В результате этих передвижений пали ранние рабовладель-
ческие общества Греции, рухнула держава хеттов, вторжению подверглись Сирия, Финикия
и даже Египет. Одним из таких передвижений было уже упоминавшееся ранее переселение
дорийцев. По своим масштабам оно значительно уступало передвижениям племён в Малой
Азии (походы «народов моря») и охватило только территорию южной части Балканского по-
луострова, но значение его для истории Греции было очень велико. В течение трёх после-
дующих столетий материковая Греция была почти полностью изолирована от стран древнего
Востока. Прекратилось строительство крупных сооружений типа дворцов, нет сведений о
крупных хозяйствах, подобных засвидетельствованным документами микенского времени.
Очевидно, ранее возникшие отдельные рабовладельческие общества были уничтожены ок-
ружающими племенами, жившими ещё в условиях первобытно-общинного строя. Но при
этом пришельцы немало восприняли от покорённого ими населения, что в конечном счёте
способствовало переходу уже всех эллинских племён к рабовладельческому строю.
Вплоть до начала нашего столетия единственным источником сведений об этом периоде в
истории Греции были древние греческие предания и отрывочные сообщения значительно
более поздних греческих писателей. Только в последнее десятилетие благодаря постепенно-
му накоплению большого количества археологических данных создалась возможность более
точно характеризовать развитие отдельных областей Эгейского бассейна в этот период. Од-
нако наравне с археологическими данными важным источником для этого периода остаются
гомеровские поэмы—«Илиада» и «Одиссея», содержание которых связано с преданием о
войне ахейцев с Троей, возникшей будто бы из-за похищения Елены, царицы Спарты, троян-
ским царевичем Парисом.

что Гомер был уроженцем одного из греческих городов Эгейского побережья Малой Азии и
жил примерно в середине IX в. до н. э.
На протяжении последних полутора столетий так называемый гомеровский вопрос был
предметом изучения многих сотен специалистов; литература по этому вопросу охватывает
тысячи названий. Исследовался язык гомеровских поэм, их композиция, анализировались
чуть ли не каждая строчка и каждое слово в поэмах, указывались кажущиеся и действитель-
ные противоречия, наконец, данные поэм сравнивались с эпосом других народов и с архео-
логическими памятниками микенского и последующего времени.
В результате всех этих исследований установлено, что как в «Илиаде», так и в «Одиссее»
имеется ряд напластований самых различных времён, начиная с домикенского и кончая по
крайней мере IX в. до н. э. Притом эти напластования переплетаются между собой самым
причудливым образом. Так, например, оказалось, что гекзаметр —стихотворный размер, ко-
торым написаны поэмы,—возможно, даже догреческого происхождения, а языком эпоса яв-
ляется ионийский диалект греческого языка с примесью эолийского диалекта. Могущество
микенского царя Агамемнона и сама Троянская война должны быть отнесены к XIII—XII вв.
до н. э. (к концу позднеэлладского периода). Зато, например, упоминание об использовании
железа и картина общественных отношений в эпосе отражают условия жизни эллинских
племён начала I тысячелетия до н. э. Кроме того, доказано, что вплоть до середины VI в. до
н. э. в текст поэм вносились довольно многочисленные вставки отдельными певцами, же-
лавшими примениться к настроениям своей аудитории. Несомненно также и то, что в основу
поэм лёг так называемый «троянский цикл» народных сказаний, который перерабатывался
многими поколениями сказителей ещё до того, как отдельные эпизоды этого цикла послужи-
ли основой для составления гомеровских поэм (вероятно, конец IX, возможно — начало
VIII в. до н. э.). Наконец, установлено, что «Одиссея» была составлена несколькими десяти-
летиями позже «Илиады».
В сочетании с гомеровским эпосом и отрывочными сообщениями позднейших греческих
авторов археологические данные позволяют установить основные вехи истории Эллады того
времени.
Археологические памятники раннежелезного века, найденные
на территории Греции, по своему характеру резко отличаются
от микенских. Если среди последних первое место занимают
монументальные дворцы и купольные гробницы, то основным видом памятников конца II и
начала I тысячелетия являются кладбища, притом не знати, а рядового населения. В погребе-
ниях этого времени обнаружено значительно меньше всякого рода драгоценностей, художе-
ственных изделий и привозных вещей, но количество найденных предметов повседневного
обихода не уступает числу предметов в погребениях позднеэлладского периода. Изучение
археологических памятников даёт вполне надёжную картину социально-экономического
развития и внешних связей эллинского мира в раннежелезный век.
Согласно общепринятой археологической периодизации, на рубеже XII и XI вв. до н. э.
начинается распространение украшений из железа, позднеэлладская керамика всё более уп-
рощается, постепенно исчезают характерные для неё формы сосудов. В XI—Х вв. появляют-
ся изготовленные на месте предметы вооружения из железа; керамика предшествующего пе-
риода почти незаметно сменяется керамикой, отличающейся геометрическим стилем орна-
мента. Тогда же наряду с погребением умерших вводится и быстро распространяется сожже-
ние покойников. Между 950 и 850 г. начинается широкое применение железа для изготовле-
ния орудий труда. Во второй половине IX в. происходит дальнейшее распространение желе-
за и совершенствование керамики; вновь появляются погребения без кремации.

Основными археологическими источниками для этих трёх столетий являются памятники,
найденные при раскопках кладбища на острове Саламин, в афинском квартале Керамике и в
городе Коринфе.
Переселение дорийцев и связанные с ними другие этнические
передвижения в Эгейском бассейне в основном закончились в
XI в. до н. э. Они вызвали довольно большие изменения в со-
ставе населения многих областей вокруг Эгейского моря. Это
было последнее в древности крупное переселение племён в этом районе; с тех пор на протя-
жении по крайней мере полутора тысячелетий этнический состав населения отдельных об-
ластей Греции не подвергался значительным изменениям.
В результате переселения дорийцев и других родственных им племён Пелопоннес был за-
хвачен новыми завоевателями; независимость удалось сохранить только населению гористой
Аркадии, находящейся в центре полуострова. Основными районами расселения дорийцев на
Пелопоннесе были Лаконика и Арголида, другие племена заняли северо-западную и север-
ную части Пелопоннеса— Элиду и Ахайю.
Почти одновременно дорийцы захватили всю южную часть Эгейского бассейна — боль-
шую часть Крита, острова Кифера, Родос, Книд — и основали несколько поселений в юго-
западной части Малой Азии. С тех пор развитие Крита шло в основном теми же путями, как
и других районов Эгейского бассейна, но он потерял своё ведущее положение в этой области
и не играл значительной роли в последующей истории древней Греции. Для этого острова
была характерна пестрота этнического состава населения; Гомер отмечает, что «разные
слышатся там языки».
Вытесненные дорийцами ионийцы и частично ахейцы сначала укрылись, по-видимому, в
Аттике. Впоследствии жители Аттики гордились тем, что в отличие от подавляющего боль-
шинства прочих эллинов они являются исконными жителями своей родины и что только они
смогли отразить нашествия дорийцев. Из Аттики вскоре возобновилась колонизация цен-
тральной части Эгейского архипелага и противолежащего малоазийского побережья, полу-
чившего название Ионии. Здесь возникли цветущие ионийские поселения—Милет, Эфес,
Колофон, сыгравшие впоследствии большую роль в развитии ранней греческой культуры.
Такие же ионийские поселения возникли на островах Самос и Хиос. В отличие от гористой
материковой Греции Иония, по словам древнегреческого историка Геродота, находилась в
таком климате, «благодатнее которого мы не знаем ни в какой другой стране».
В Х в. до н. э. началась колонизация эолийцами северо-западной части Малой Азии и
прилежащих островов, прежде всего Лесбоса. Эта часть Эгеиды с тех пор носила название
Эолиды. Гомеровские поэмы, в которых имеется много эолизмов, были оформлены на гра-
нице Эолиды и Ионии, возможно—в Смирне.
На малоазийском побережье встречается довольно много микенской, а затем и украшен-
ной геометрическим орнаментом керамики, однако здесь почти отсутствует греческая посуда
конца XI — начала Х в. Очевидно, был какой-то разрыв между микенской и последующей
колонизацией.
В социально-экономическом отношении эллинские общества на рубеже II и I тысячелетий
до н. э. по сравнению с микенскими были во многом более примитивными. В это время нет
уже крупных дворцов каменной кладки с их монументальными стенами, высокохудожест-
венными росписями, поразительным богатством и роскошью, исчезают памятники письмен-
ности, прерываются многие внешние связи. Короче говоря, отсутствуют признаки, совокуп-
ность которых давала основание считать микенское общество обществом классовым. Общая
картина социальных отношений в «Илиаде» и «Одиссее» также не даёт основания говорить о
наличии в гомеровское время классового общества и государства. С другой стороны, следует
помнить, что ранние рабовладельческие общества даже на Пелопоннесе были лишь остров-
ками в море поселений, живших ещё фактически в условиях первобытно-общинного строя.
Большая часть ремесленников, по-видимому, обслуживала лишь по-

требности дворцового хозяйства; внешняя торговля была более развита, чем внутренняя. С
гибелью дворцов и населявшей их рабовладельческой верхушки должны были исчезнуть те
отрасли производства, которые обслуживали только эту верхушку; та же судьба постигла и
письменность, применявшуюся, видимо, только для нужд дворцовых хозяйств. Но все ору-
дия производства, знакомые микенскому обществу, продолжали, однако, использоваться эл-
линскими племенами и после его падения. Всё большее распространение получает железо, из
которого изготовляются уже не только украшения, но и орудия производства. Исчезновение
крупных дворцовых хозяйств должно было привести к тому, что отпала значительная часть
повинностей населения. Гнёт дорийских завоевателей, особенно непосредственно после по-
корения страны, вряд ли сказывался на трудовом населении сильнее, чем эксплуатация ми-
кенских правителей.
Эллины в позднеэлладский период были уже знакомы с желе-
зом, но оно применялось в то время только для изготовления
немногочисленных предметов роскоши. В погребениях на
острове Саламин и в ранних погребениях Керамика, датируемых XI в. до н. э., железные
предметы встречаются значительно чаще. Древнейший на территории Греции железный меч
был найден в одном -из погребений XI в. в Пом-
пейоне (Аттика). Вскоре после этого в течение
XI—Х вв. по всей Элладе распространяется обычай
захоронений с железными мечами. В это же время
появляются наконечники копий из железа, притом
уже, несомненно, местного происхождения. В
гробнице во Врокастро на Крите, датируемой
1200—950 гг., найдены топор, долото или клин и
оружие из железа. В Афинах (раскопки 1949г.) в
одном из погребений были обнаружены различные
железные изделия второй половины Х в. до н. э.:
длинный меч, два наконечника копья, два ножа,
широкий топор или долото, тесло, удила с зубца-
ми, узкий резец, кусок засова. Погребение принад-
лежало, по-видимому, какому-то афинскому ре-
месленнику. В находках, датируемых IX в., желез-
ные предметы встречаются ещё чаще.
Таким образом, в период, когда составлялся го-
меровский эпос, железо было уже довольно широ-
ко распространено, причём из него делались не
только украшения и вооружение, но и орудия про-
изводства. Первые переселенцы в Ионию, по-
видимому, покинули материковую Грецию, уже
владея техникой плавки железа. В гомеровских по-
эмах описываются более отдалённые времена, и
поэтому в них говорится о бронзе как об основном
металле; поэт стремился соблюдать правдоподо-
бие, говоря о старине. Неоднократное упоминание
в эпосе железа является для времени Троянской
войны, о которой говорилось в поэмах, анахрониз-
мом, но оно полностью соответствует историче-
ской обстановке IX в. до н. э., когда составлялись
поэмы.

Если судить по данным эпоса, скотоводство и земледелие, как
и в микенское время, продолжали оставаться главным заняти-
ем населения. Такие области, как Лаконика, Арголида и Беотия, и в более позднее время бы-
ли известны как земледельческие, а в Ионии и Эолиде, по крайней мере вплоть до VIII в.,
также не было развитого ремесла и торговли.
Данные, имеющиеся в «Илиаде» и «Одиссее», показывают, что особенно велика была
роль скотоводства: счёт ценностям ведётся, как правило, в быках, основная масса рабов за-
нята в скотоводстве. В одном только хозяйстве Одиссея было несколько десятков пастухов.
Показательно также обилие терминов, обозначающих пастухов: упоминаются свинопасы и
козоводы, пастухи коров и овец и даже старшие пастухи. Называемые поимённо в «Одиссее»
Эвмей, Филотий и Мелантий не простые пастухи, а фактически надсмотрщики за пастухами,
часто именуемые «вождями людей». Богатство Одиссея измерялось прежде всего стадами
крупного и мелкого скота.
Хотя земледелие играет в эпосе меньшую роль, чем скотоводство, всё же его удельный
вес был очень велик. Поэмы говорят о наличии 12 рабынь, занятых помолом в хозяйстве
Одиссея; три раза упоминается в «Одиссее» ручная мельница; в «Илиаде» большие камни
сравниваются с жерновами. Довольно высокого уровня достигла и культура земледельческих
работ. В эпосе часто говорится о трижды вспаханном паре, обращается внимание и на глу-
бину вспашки. Для подъёма паров поэт считает более пригодными мулов, чем волов. Широ-
ко использовался плуг, причём особое внимание обращалось на его прочность. Во время
уборки участков вождя — басилея жнецы пользовались серпами, другие вязали снопы, дети
шли за вязальщиками и подбирали колосья. Греки гомеровского времени применяли естест-
венные удобрения. Возможно, что нарисованная по данным эпоса картина развития живот-
новодства и земледелия относится не только к гомеровскому, но ещё и к микенскому време-
ни.
Ремесло было развито значительно меньше, чем земледелие и
скотоводство. Дифференциация отдельных ремесленных спе-
циальностей была, по-видимому, слабее, чем в микенское время. Основная масса сельского
населения ещё совмещала в известной мере земледельческий труд с домашним ремеслом. Но
всё же и эпос и данные археологии подтверждают, что ремесло отделялось от земледелия. В
поэмах упоминаются кузнецы, золотых дел мастера, кожевники, гончары, плотники и другие
ремесленники. Упомянутое выше погребение кузнеца из Афин показывает, что уже в Х в.
кузнечное ремесло было довольно развитым. Кузнецы пользовались молотом, наковальней,
воздуходувными мехами, клещами, весами. Из других орудий ремесленного труда известны
были различные топоры, свёрла, гончарный круг, ткацкий станок и др. Весь известный нам
по археологическим данным набор инструментов микенского времени упоминается и в го-
меровских поэмах.
Общественное положение ремесленников было, по-видимому, довольно высоким. Все они
были лично свободными людьми, многие из них пользовались почётом. Описывая какую-
нибудь искусно сделанную вещь, поэт, как правило, называет имя мастера, изготовившего
её. Знанием ремесла гордятся и басилеи. Существенным отличием ремесленников начала
I тысячелетия от мастеров микенского времени является, как уже говорилось выше, меньшая
дифференциация их труда; но зато ремесло обслуживало уже не только верхушку общества,
но начинало обслуживать всё более широкие круги свободных. При этом, например, керами-
ка по своему качеству почти ни в чём не уступала позднеэлладской, а в использовании ме-
таллов, особенно железа, ремесленники намного превзошли уровень микенского времени.
Торговля в целом была развита ещё очень слабо. В эпосе как
торговцы упоминаются в основном финикийцы и тафийцы;
где жили тафийцы — ещё не ясно, возможно — в районе Коринфского залива. Из занимаю-
щихся торговлей эллинов несколько раз упоминается лишь царёк острова

Таким образом, после длившегося около двух столетий упадка внешних связей и торговли
эллинские племена уже в IX в. заметно расширили свои сношения с внешним миром. Одно-
временно — и в этом состоит важное отличие гомеровского периода от микенского времени
— начинает расти на значительно более широкой базе, чем в предыдущий период, и внутри-
греческая торговля.
Греческое общество начала I тысячелетия далеко ушло от
примитивного экономического и социального равенства пер-
вобытно-общинного строя. Размах торговли, как говорилось
раньше, был ещё невелик. Однако процесс имущественного
расслоения ускорялся постоянными войнами. Война, пиратство и просто грабёж не только
содействовали накоплению материальных ценностей в руках верхушки общества, но и дос-
тавляли ей даровую рабочую силу — рабов. Эксплуатация рабов знатью, дававшая большое
количество прибавочного продукта, ускоряла процесс имущественного расслоения. Рабы,
поскольку можно судить по скудным данным эпоса, находились во владении только знати; в
её же руках была основная масса скота. Только земля продолжала оставаться собственно-
стью общины, хотя и она уже в значительной степени стала поступать в частное владение.
Однако процесс накопления средств производства в руках знати не привёл ещё к сколько-
нибудь значительной экспроприации широких масс свободного населения. Общественные
условия того времени характеризуются лишь зарождением и складыванием классовых раз-
личий. В применении к греческому обществу этого периода можно говорить только о нали-
чии отдельных социальных групп, лишь постепенно превращавшихся в классы.
Одну из таких общественных групп составляли басилеи. Этим термином в эпосе обозна-
чались не только племенные царьки, но и знать вообще. 12 таких басилеев, при этом «скип-
тродержавных», было в городе феаков, упоминаемом в «Одиссее». Царь феаков Алкиной со-
зывает басилеев, чтобы выслушать рассказ о приключениях Одиссея. Экономической осно-
вой мощи басилеев являлись владение лучшими, «отрезанными» от общинных земель угодь-
ями и собственность на громадные стада крупного и мелкого скота, на десятки добытых на
войне рабов. Земли басилеев обозначались названием теменос, от глагола, имевшего значе-
ние «резать». Родовая знать в последующие столетия переросла в крупных рабовладельцев и
землевладельцев.
Основная масса свободных земледельцев владела небольшими земельными участками —
клерами (буквально «жребиями») и небольшим количеством скота и, по-видимому, обходи-
лась без применения рабского труда. В эпосе очень мало данных о положении свободных
земледельцев, хотя применение терминов «многоклерный» и «бесклерный» свидетельствует
о начавшемся экономическом расслоении среди свободных земледельцев. По общественно-
му положению близко к земледельцам стояли ремесленники, певцы, лекари, прорицатели,
объединяемые общим па-званием — демиурги. Они, очевидно, не входили в состав общины
и не имели земельных наделов.
Важно отметить, что гомеровские поэмы уже описывают определённую группу свобод-
ных людей, лишённых каких-либо средств производства и не входящих в состав общины.
Это бесправные—метанасты (по-видимому, переселенцы на пустующие земли), батраки—
феты, наконец довольно часто упоминаемые, особенно в «Одиссее»,— нищие. К последним
поэт относится с нескрываемым презрением. Наличие большой группы лично свободных
людей, не членов общины, также свидетельствует о разложении первобытно-общинного
строя.
Названия земельных участков как басилеев, так и рядовых земледельцев свидетельствуют
о том, что эти участки были некогда, и, возможно, ещё оставались в гомеровское время, соб-
ственностью общины. Название крестьянских участков — клеры — показывает, что земель-
ные наделы выделялись путём жеребьёвки при переделе общинных земель, а царский участок «отрезался» от общинной же земли. Обы-
чай систематических переделов земли, по-видимому, уже выходил из употребления во время
составления «Одиссеи», но следы его вполне отчётливо прослеживаются в обеих гомеров-
ских поэмах. Старые общинные связи были ещё очень сильны и греческое ополчение под
Троей было организовано не только по территориальному, но и по старому родовому прин-
ципу: по филам (племенам) и фратриям (родовым объединениям). Внутриродовые связи
имели очень большое значение не только в гомеровское, но и в последующее время.
Значительную прослойку греческого общества этого периода
составляли рабы. В «Илиаде» и особенно в «Одиссее» они
упоминаются сравнительно часто. В хозяйствах басилеев Одиссея и Алкиноя, как говорится
в эпосе, работало по 50 рабынь; кроме того, у Одиссея было несколько десятков рабов-
мужчин. Характеризуя богатство какого-нибудь знатного человека, эпос почти всегда гово-
рит о количестве рабов в его хозяйстве. Основным источником добычи рабов была война;
все побеждённые на войне, их жёны и дети становились рабами победителей, иногда прода-
вались ими в рабство на сторону. В качестве работорговцев выступают в «Одиссее» и фини-
кийцы. Всё же купленных рабов было намного меньше, чем обращённых в рабство военно-
пленных. Если судить по данным эпоса, ещё меньше было рабов, уже родившихся в рабстве.
В отличие от рабов микенского времени, которые, если судить по пилосским надписям,
работали в храмовых хозяйствах и часто были посажены на землю, а иногда были подруч-
ными ремесленников, рабы, упоминаемые в гомеровских поэмах, не занимались ни земледе-
лием, ни ремеслом. Рабы-мужчины в основном были пастухами, некоторые рабы были заня-
ты и на домашних работах: кололи дрова, запрягали лошадей, использовались в качестве
гребцов. Рабыни занимались прядением и ткачеством, мололи зерно на ручных мельницах,
убирали дом, приготовляли пищу. Особую ценность представляли рабыни, знакомые с руко-
делием.
Хотя общество того времени еще не знало чёткого деления на классы, но положение ос-
новной массы рабов было в то время уже довольно тяжёлым. Они были лишены всех прав и
являлись собственностью их господина, который имел над ними право жизни и смерти. Го-
мер многократно говорит о горькой участи людей, обращённых в рабство. Только наиболее
приближённые к своим хозяевам рабы, являвшиеся фактически надсмотрщиками над други-
ми рабами, пользовались некоторыми поблажками. Но и те, как, например, ранее упомяну-
тый пастух Эвмей, мечтают о свободе.
Гомеровское общество ещё не вышло из первобытно-
общинного строя. В нём не было государства —аппарата
классового угнетения. Противоречия между отдельными социальными группами не были
ещё обострены настолько, чтобы потребовались такие учреждения, как постоянная армия,
тюрьмы, суды, для того, чтобы держать в повиновении эксплуатируемые и угнетённые об-
щественные классы. Однако в это время уже начался постепенный отрыв органов родового
строя от массы народа. Племенные вожди управляют своими племенами почти без участия
народных собраний. Ахейским ополчением под Троей руководит совет басилеев, роль соб-
рания воинов сводится фактически лишь к подтверждению решений этого совета. И на Итаке
за время 20-летнего отсутствия Одиссея народное собрание не собиралось. Фактически все
дела решались знатью. В описании картины суда, имеющемся в эпосе, приговор выносится
старейшинами, а народ только криками высказывает сочувствие той или другой из спорящих
сторон.
Характерным для развития социальных отношений гомеровского общества является от-
сутствие органа насилия, который можно было бы использовать против народа. Энгельс в
своём труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» подчёркивает,
что «в то время, когда каждый взрослый мужчина в племени был воином, не существовало еще отделенной от народа публичной власти, которая могла
бы быть ему противопоставлена» 1. Строй греческого общества начала I тысячелетия можно
назвать военной демократией.
Первые века I тысячелетия до н. э. имели громадное значение
для дальнейшего развития всего Восточного Средиземномо-
рья. Прежде всего, как мы видели выше, это было время рас-
пространения железа. Применение плуга с железным лемехом
позволяло производить вспашку на больших площадях, притом — что имело особенное зна-
чение в условиях Греции — не только на мягких, но и на твёрдых почвах; с другой стороны,
железный топор облегчил возможность расчищать под пашню большие лесные массивы, что
также было очень важно для покрытой в то время густыми лесами Греции. На протяжении трех веков, с XI по IX, в стране повсеместно развиваются
земледелие и ремесло, растёт население. Почти незаметное ещё в конце II тысячелетия иму-
щественное расслоение всё более нарастает в последующие века и, как это вполне отчётливо
отразилось в эпосе, уже привело к социальному расслоению. В недрах первобытно-
общинного строя вызревают элементы рабовладельческого общества, начинается процесс
постепенного образования класса рабовладельцев; в массе свободного земледельческого на-
селения начинается процесс имущественной дифференциации. На нижней ступени общест-
венной лестницы находится уже многочисленная группа рабов. Органы управления родового
строя отделяются от народных масс и становятся над ними. Отсюда было недалеко до пре-
вращения этих органов в орудие классового гнёта — до зарождения государства.
1 Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, Эллинский мир на рубеже IX и VIII вв. до н. э. состоял из трех важнейших районов: мало-
азийское побережье, Пелопоннес и Средняя Греция; в их историческом развитии прослежи-
ваются различия. В течение этих столетий была завершена эллинская колонизация всего за-
падного побережья Малой Азии. Жители Милета, Колофона, Смирны, Кимы Эолийской и
десятков других процветающих городов, покорив население прилежащих районов, используя
плодородие почвы и благоприятные климатические условия, добились значительного разви-
тия земледелия и особенно скотоводства. Малоазийские греки, особенно ионийцы, экономи-
чески значительно опередили Балканскую Грецию. В последующие два столетия именно
Иония стала основным центром греческой колонизации. Благодаря близости к странам древ-
невосточной культуры малоазийские греки, заимствуя и осваивая достижения восточных на-
родов, значительно опередили в своём развитии население Балканской Греции.
Наиболее плодородные земли Пелопоннеса были заняты дорийцами. В Коринфе благода-
ря его исключительно выгодному географическому положению на перешейке, соединяющем
Пелопоннес и Среднюю Грецию, рано развились ремесло и торговля. Коринфская керамика с
геометрическим орнамен-
том уже в IX в., как мы ви-
дели, постепенно распро-
страняется в Средней Гре-
ции. В то же время все бо-
лее оживляются связи с
побережьем Адриатиче-
ского моря, прежде всего с
островом Керкира (совре-
менный Корфу), а затем и
Сицилией, где уже в VIII в.
были основаны цветущие
коринфские колонии (на-
пример, Сиракузы). В эко-
номическом отношении
Коринф значительно опе-
редил другие общины Бал-
канской Греции.
Из различных областей
Средней Греции наиболее изучена Аттика. В отличие от микенской посуды, которую при
раскопках находят во многих местностях Аттики, почти вся аттическая керамика с геомет-
рическим орнаментом была обнаружена только в самих Афинах. Аттическая керамика с гео-
метрическим орнаментом отличается разнообразием узоров, богатством форм и типов сосу-
дов. Развитие гончарного дела в Аттике свидетельствует о совершенствовании одного из
важных видов афинского ремесла; с другой стороны, оно косвенно показывает и подъём
земледелия: большие глиняные сосуды были наиболее распространённым в то время видом
тары для земледельческих продуктов.
Рисунки на громадных вазах дают ряд сцен из жизни афинской аристократии. На сосудах
часто изображались военные корабли, сцены морских сражений и быта афинской знати.
Изображалось на них и погребение знатных афинян, которое производилось очень торжест-
венно; в похоронных процессиях участвовали сотни людей.
Круг научных знаний в первые два века I тысячелетия до н. э.
был невелик. Прежде всего это можно сказать о географиче-
ских познаниях. Гомер хорошо знает географию Эгейского бассейна, знаком также с этниче-
ским составом населения Малой Азии; однако всё то, что находится вне этих узких рамок,
рисуется им лишь в самых общих чертах. Герои эпоса про-являют кое-какие познания в астрономии лишь постольку, поскольку знание путей движения
небесных светил было необходимо для ориентировки на море.
Несколько более чёткие сведения гомеровские греки имели о своём прошлом. Широкое
распространение эпических песен содействовало сохранению в народной памяти воспоми-
наний о сильном Микенском царстве, о процветании Крита и других центров культуры брон-
зового века, о Троянской войне. Все эти сведения объединялись в троянском цикле преда-
ний; они-то и легли в основу гомеровских поэм. Однако вследствие отсутствия письменно-
сти эти сведения при передаче из поколения в поколение теряли достоверность и всё более
обрастали вымышленными подробностями.
Величайшим творением греческой культуры
того времени был героический эпос. Только в ре-
зультате постепенного совершенствования и от-
бора народных эпических песен многими поколе-
ниями певцов и сказителей могли возникнуть ве-
личайшие поэтические произведения древности.
Изучение языка и стиля поэм, довольно частых
повторений отдельных слов и образов, а иногда и
целых стихов, наконец самого размера стихотво-
рений — гекзаметра, а также наблюдения за уст-
ным эпическим творчеством многих современных
народов — всё это приводит к выводу, что гоме-
ровские поэмы были не только отправной точкой
последующего подъёма древнегреческой пись-
менной литературы, но и в ещё большей степени
завершением длительного пути развития эллин-
ского устного поэтического творчества.
Наряду с вошедшими в поэмы Гомера эпичес-
кими песнями многое из поэзии того времени
дошло до нас во фрагментах или в прозаических
пересказах.
Греческое искусство XI—VIII вв. мы знаем по
глиняным сосудам, украшенным так называемым
геометрическим орнаментом, состоящим из пря-
мых линий, зигзагов, треугольников и квадратов,
реже кругов. Из комбинаций этих элементов соз-
давались иногда довольно замысловатые фигуры.
Изображения предметов реального мира также
подвергались условной, обобщённой геометрической схематизации. Лошади изображались с
длинными, узкими угловатыми ногами и вытянутыми корпусами, человеческие фигуры ри-
совались всегда в профиль: корпус — в виде опрокинутого треугольника с приставленными
к нему конечностями, а голова — в виде круга с выдающимся вперёд носом. По сравнению с
микенским, а тем более минойским искусством геометрический стиль создаёт впечатление
значительного регресса. Однако по качеству глины и технике изготовления сосудов керами-
ка с геометрическим орнаментом почти ни в чём не уступает микенской.
Древнейший из известных нам архитектурных памятников I тысячелетия — храм Арте-
миды Орфии в Спарте — датируется, вероятно, рубежом IX и VIII вв. до н. э.; его ширина
равна 4,5 м, длина сохранившейся части — около 12 м. Стены храма были построены из
сырца, только фундамент сложен из булыжника; в центре храма по продольной оси были по-
ставлены деревянные столбы, поддерживавшие перекрытие. Другие, более крупные архитек-
турные сооружения строились, по-видимому, из дерева. Некоторое представление об их уст-
ройстве дают гомеровские поэмы. Усадьба Одиссея была окружена палисадом из дубовых кольев, во дворе находились служебные
постройки. В центре усадьбы был дом с мегароном; женская половина находилась на втором
этаже. Необходимой принадлежностью дома знатного человека были различные кладовые и
помещение для омовений. Все постройки усадьбы Одиссея были из дерева.
Одежда гомеровского времени также изменилась по сравнению с микенской. Женщины
носили длинную верхнюю одежду из одного куска материи — так называемый пеплос, края
которого скалывались на плече застёжкой. Мужчины носили в то время безрукавную шер-
стяную рубаху — хитон. На геометрической керамике более позднего времени представите-
ли знати изображены в разноцветных шерстяных плащах, покрытых богатыми геометриче-
скими узорами, а иногда и более сложными рисунками.
В гомеровских поэмах мы можем найти данные о религии
древних греков главным образом микенского времени; что
касается верований периода самих гомеровских поэм, то их
изучение возможно также путём исследования религиозных
представлений более позднего времени, многие элементы которых восходят не только к го-
меровским, но даже к микенским и ещё более ранним временам.
В эпосе главой богов является
громовержец Зевс. Его братьями
были Посейдон — бог моря — и
Аид — бог подземного мира. Зевс
вместе со своей женой Герой и
детьми—Аполлоном (богом солн-
ца, музыки), Артемидой (богиней
охоты), Аресом (богом войны),
Афиной (богиней мудрости и ре-
мёсел), Афродитой (богиней люб-
ви), Гефестом (богом огня) и Гер-
месом (богом торговли),— по
представлениям ранних греков,
обитал на горе Олимп. Богов греки
представляли себе подобием лю-
дей. В эпосе боги едят, пьют, ссо-
рятся друг с другом, совершенно
как люди. Мир богов для греков
гомеровского времени был отра-
жением мира аристократии. Каж-
дая община имела своего бога или
богиню. В Афинах чтили прежде
всего Афину, в Аргосе и на Самосе — Геру и т. д.
В религиозных представлениях, отраженных в эпосе, сохранилось много следов более
примитивных верований, например тотемизма: Афину изображали с совой, Зевса — с быком
или орлом, Артемиду — с ланью и т. д. Корни представлений о многих из этих богов уходят
далеко в микенское время. Уже на памятниках микенской культуры изображены многие из
олимпийских богов с характерными для них атрибутами. В пилосских надписях также упо-
минаются многие из этих богов.
Религия укрепляла власть аристократии. Обычными эпитетами басилеев были: «рождён-
ный Зевсом», «вскормленный Зевсом». Многие басилеи хвастаются своими длинными родо-
словными, восходящими к Зевсу. Каждому из основных героев гомеровских поэм сопутству-
ет какой-нибудь из олимпийских богов.
Главным элементом народных верований было почитание местного божества или леген-
дарного героя. Весьма живучи были и представления о духах рек, лесов, источников и т. д.
Важную роль в народных верованиях играл культ предков. Большое распространение полу-
чил в народных массах культ божеств земли, в частности богини плодородия Деметры и её
дочери Коры, похищенной богом подземного мира Аидом. В этих культах видны фантасти-
ческие представления греков о смене времён года.
В многочисленных мифах отразились примитивные представления ранних эллинов об ок-
ружающем их мире. В мифе о богоборце Прометее рассказывалось, как люди научились
пользоваться огнём, в мифе об искуснике Дедале и сыне его Икаре нашла отражение мечта
человека о полетах в воздухе. Целый цикл мифов был создан о великом герое и труженике
Геракле, о победителе страшного критского полубыка-получеловека Минотавра — афинском
герое Тесее. В мифе о путешествии аргонавтов (моряков с корабля «Арго») в Колхиду за зо-
лотым руном нашли художественное отражение первые попытки греческих мореплавателей
проникнуть в отдалённые черноморские страны.
Эти древние сказания сохраняют своё большое значение как выдающиеся памятники ис-
тории культуры.

Чебурьян, Всемирная история в 6 томах, том 1, Древний мир:

«КРУГ ЗЕМЕЛЬ»
И ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
(XI-IX века до н.э.)
«Темные века», или «гомеровский период» в Греции. Это - одна из самых
тяжелых и даже мрачных страниц древнегреческой истории. Само название
«темные века» отнюдь не случайно. В это время греки (не считая киприотов)
не имели письменности; поэтому дошедшие до нас сведения о происходив-
ших тогда конкретных событиях чрезвычайно скудны. По большей части
удается выяснить лишь общие контуры главных исторических процессов.
В результате так называемого «дорийского нашествия» (вторжения се-
верных племен на юг Балканского п-ова) рухнула блестящая ахейская ци-
вилизация II тысячелетия до н.э. Греция оказалась отброшенной в развитии
едва ли не на тысячелетие назад. Резко сократилась численность населения,
заглохла городская жизнь. В обстановке хаоса и смятения прервались тор-
говые и культурные связи с Египтом и странами Передней Азии. Греки на
некоторое время как бы замкнулись, изолировались в узком мирке Эгеиды.
Большие массы людей пришли в движение. В страхе перед завоевателя-
ми потомки ахейцев покидали насиженные места и бежали, в основном на
Восток - на острова Эгейского моря, на малоазийское побережье, на Кипр.
Следует отметить, что на отдаленном Кипре, выдвинутом в сторону Перед-
ней Азии и изолированном от остальной Греции, на много веков сохранился
и законсервировался периферийный вариант ахейской цивилизации, и сте-
пень континуитета со II тысячелетия до н.э. была настолько велика, что гре-
ки-киприоты вплоть до классической эпохи даже продолжали пользоваться
слоговым письмом. Около того же периода на Кипре обосновались и фини-
кийцы, и дальнейшая история острова характеризовалась сосуществованием
(порой мирным, порой конфликтным) античных и восточных элементов.
Но случай Кипра, пожалуй, явился исключением из общего правила.
В целом же «темные века», особенно их начало, были временем преиму-
щественно дисконтинуитета и постоянных миграций. Тех аборигенов, кто
все-таки оставался на месте, ждала безрадостная судьба. Новые господа -
дорийцы и родственные им племена - либо истребляли их, либо покоряли и
заставляли работать на себя, либо оттесняли на самые скудные и неплодо-
родные земли (как область Аркадия на Пелопоннесе). Кстати, и сами дорий-
цы, обосновавшись на полуострове, тоже поддались миграционному потоку.
Устремившись в море, они заселили о-ва Крит, Родос и юго-западную око-
нечность Малой Азии.
Несомненно, именно к этому историческому периоду относится сле-
дующее знаменитое свидетельство Фукидида: «В древности... происходили
передвижения племен, и каждое племя покидало свою землю всякий раз под
давлением более многочисленных пришельцев. Действительно, существую-
щей теперь торговли тогда еще не было, да и всякого межплеменного обще-
ния на море и на суше. И земли свои возделывали настолько лишь, чтобы
прокормиться... Полагая, что они смогут добыть себе пропитание повсюду,
407
люди с легкостью покидали насиженные места. Поэтому-то у них не было
больших городов и значительного благосостояния... В те времена вся Эллада
носила оружие, ибо селения были неукреплены, да и пути сообщения небез-
опасны, и поэтому жители даже и дома не расставались с оружием подобно
варварам».
Когда время миграций миновало и население вернулось к оседлой жизни,
приобрела свой окончательный, впоследствии много веков не изменявшийся
вид этническая карта греческого мира. На крайнем юге Балканского п-ова, на
Пелопоннесе, господствовали дорийцы и родственные им племена. Они сде-
лали своими опорными пунктами Спарту, Аргос и Коринф. В значительной
части Северной и Средней Греции поселились греческие племена эолийской
группы. Ареалом их проживалния служили Фессалия и Беотия. Эолийцы
обитали и за Эгейским морем, в области Эолида, включавшей большой ост-
ров Лесбос и прилегающие территории на малоазийском материке.
Особое положение занимала область Аттика, главным центром которой
являлись Афины. Аттика - полуостров, подобно рогу выдававшийся в море
на восточной оконечности материковой Греции, - оказалась не затронутой
дорийским нашествием. Здесь сохранилась некоторая культурно-историче-
ская преемственность с предыдущими эпохами. В эту область в начале «тем-
ных веков» хлынул из Пелопоннеса поток беженцев - ионийцев. Впрочем,
далеко не все представители этого племени остались в Аттике. Большинство
их на кораблях отправилось дальше на восток: на острова Центральной и
Восточной Эгеиды (Эвбею, Наксос, Парос, Самос, Хиос и др.), а в конечном
счете - в Малую Азию. Узкая полоса западного побережья этого полуострова
была так быстро и прочно обжита ионийцами, что стала с тех пор называться
Ионией.
Греки основали там ряд поселений - Эфес, Смирну, Фокею и др. (Милет,
крупнейший центр региона, возник раньше, около середины II тысячелетия
до н.э.). Со временем эти поселения выросли в крупные, богатые города с
процветающей торговлей и культурой. В целом в Ионии сложилась как бы
особая ветвь древнегреческой цивилизации, отделенная морем от самой
Эллады, но ни в коей мере не отрезанная от нее каким-то непроходимым
барьером. Ионийцы вполне разделяли все перипетии исторической судьбы
остальных греков, а через какие-то стадии развития порой проходили даже
несколько раньше других.
«Гомеровский период» был не только временем регресса и застоя, но и
этапом накопления сил перед грандиозным рывком вперед. Собственно, пер-
вые шаги к грядущему «греческому чуду» были сделаны уже в эту бедную,
жестокую эпоху. Особенно важно, что в Греции этого времени уже начали
постепенно складываться полисы. Конечно, они находились пока еще в зача-
точном состоянии: на этой ранней стадии их чаще определяют как «прото-
полисы». И тем не менее предпосылки для дальнейшего развития оказались
заложены.
Полисы могли возникать различными путями. Например, сельское посе-
ление просто путем естественного роста постепенно превращалось в город,
вокруг которого возводились оборонительные стены. Так появилось, напри-
мер, большинство полисов Беотии. А на побережье Малой Азии многие по-
лисы возникли, можно сказать, просто «с нуля»: их, как мы знаем, основали полиса была процедура так называемого «синойкизма». Синойкизм (доел,
«сселение») представлял собой слияние в одну политическую единицу
нескольких деревень, расположенных поблизости друг от друга. При этом
их жители могли реально переселиться во вновь основываемый городской
центр, а могли и остаться на своих местах (как в Аттике).
В чем заключалась необходимость синойкизма? Ведь с точки зрения чи-
сто экономических удобств жизнь «по деревням» для крестьян была даже
предпочтительнее, чем обитание в одном городе, откуда подчас далековато
было ходить на свой участок. Главной же причиной объединения, судя по
всему, становилась все же постоянная военная опасность, исходящая от со-
седей, и необходимость защищаться от нее. Один город значительно легче
окружить стеной, чем дюжину деревень.
Первоначально (прото)полисы по политическому устройству представ-
ляли собой примитивные монархии. Во главе каждого из них стоял басилей
(царь). Однако он не являлся абсолютным правителем: власть его не была ни
крепкой, ни даже наследственной. Но постепенно даже и эта «недоразвив-
шаяся» модель царской власти отошла в прошлое, была ликвидирована ари-
стократическим окружением басилеев. Отстранив слабых царей от управле-
ния, знать взяла все его рычаги в свои руки. Так, в подавляющем большинстве
полисов еще в течение «темных веков» сформировались аристократические
республики. Как конкретно это происходило, пытались ли цари отстаивать
409
свое положение, но проиграли, или же они сразу покорились неизбежной
участи? На эти вопросы при имеющемся состоянии источников пока нельзя
дать однозначных ответов.
Равным образом почти неизвестны и детали внешнеполитической исто-
рии «гомеровского периода». Несомненно, уже и тогда, на самой заре своего
существования, полисы вступали друг с другом в какие-то отношения, развя-
зывали войны, заключали договоры, создавали союзы... Однако, поскольку
письменных документов, которые фиксировали бы такие факты, еще не име-
лось, все эти события канули во тьму забвения.
К концу «темных веков» в Балканской Греции выдвинулись на первый план
несколько важнейших «центров силы», самых могущественных и влиятельных
полисов. На Пелопоннесе лидирующую роль играл древний Аргос, наследник
славы воспетых в легендах Микен и Тиринфа. Но Аргосу уже «дышала в заты-
лок», догоняя его, крепнувшая и быстро развивавшаяся Спарта. На перешейке
Истм, соединявшем Пелопоннес со Средней Грецией, расцвел Коринф: резкому
росту его богатства способствовало исключительно выгодное расположение на
перекрестке оживленных торговых маршрутов. Достаточно сказать, что Коринф
был портом двух морей: одна его гавань выходила на Саронический залив Эгей-
ского моря, другая - на Коринфский залив Ионического моря.
Успешно проведя синойкизм, вступили в число крупных и значительных
государств Эллады Афины. К северо-западу от них, в плодородной Беотии,
доминировали «семивратные» Фивы. Но, пожалуй, на первенствующем ме-
сте по уровню и темпам развития в рассматриваемые столетия находился
узкий и длинный остров Эвбея, протянувшийся вдоль восточного побережья
Средней Греции.
В начале «темных веков» на Эвбее безоговорочно выделялось среди про-
чих одно крупное и сильное поселение, практически город. Его античное
название в точности неизвестно (возможно, Лелант), и в науке его обычно
именуют Левканди - по названию современного населенного пункта, ле-
жащего на этом месте. Археологами был сделан здесь целый ряд важных
открытий. Самым сенсационным из них стало обнаружение остатков мону-
ментального - 45*10 м в плане - здания периптерально-апсидного типа (так
называемого героона), датируемого X в. до н.э., которое в корне изменило
устоявшиеся представления о направлениях и темпах формирования обще-
греческой архитектуры. Назначение постройки из Левканди пока остается
дискуссионным. Но какие бы функции она ни выполняла - святилища, «об-
щинного дома», дворца правителя или его своеобразной гробницы (а вернее
всего, здание было многофункциональным), - ясно одно: ничего хотя бы
отдаленно похожего в других регионах тогдашнего греческого мира еще не
создавалось.
Поселение в Левканди рано пришло в упадок, и на смену ему выдвину-
лись два мощных, лежавших буквально бок о бок эвбейских полиса - Хал-
кида и Эретрия. К концу «гомеровского периода» они находились в зените
своего развития, являлись процветающими центрами торговли и мореплава-
ния, но при этом постоянной враждой ослабляли друг друга.

Ancient

Civilizations

Almanac

Judson Knight
Stacy A. McConnell and
Lawrence W. Baker, Editors

The Dark Ages (c. 1100–c. 700 B.C.)
History is filled with fascinating chains of events,
which are like a string of dominoes falling one by one—only,
in the case of historical events, the results are much less predictable.
The building of the Great Wall of China in the 200s
318 Ancient Civilizations: Almanac
The poet Homer.
Archive Photos. Reproduced
by permission.
B.C., which displaced nomadic tribes
from the region, created a series of
shock waves felt all to the way to the
gates of Rome some 600 years later.
What happened in Greece in the 1100s
B.C. was similar, though on a much
smaller scale.
From the north, in Macedon,
came a group of barbarians who moved
into Epirus and Thessaly. The Macedonians
would later have an enormous
impact on Greek history, but at this
early stage, their primary effect was to
scatter the Dorians (DOHR-ee-uhnz),
another barbarian group, from their
homeland in about 1140 B.C.
The Dorians in turn swarmed
southward, over the strongholds at
Mycenae and elsewhere. The Mycenaeans
were not the same strong
nation that had once taken over from
the Minoans. The Dorians, though
they may have been uncivilized, had a
technological advantage. They had
developed iron smelting, and the
Mycenaeans, with their Bronze Age
weapons, were no match for them.
Armed with their superior iron swords,
the Dorians swept into the Mycenaean
cities, sacking and burning as they
went. The Dark Ages had begun.
Greece under Dorian rule
The term “Dark Ages” has
often applied to the five centuries after
the fall of the Roman Empire in A.D.
476, when civilization all but disappeared from Western
Europe. This expression has fallen from favor, however,
because it neglects the achievements of that era. Less well
known is the use of the same expression to describe the period
from about 1100 to about 700 B.C. in Greece. Here again, how-
Greece 319
Heinrich Schliemann
Unlike recognized scholars of his
day, Heinrich Schliemann (1822–1890),
an amateur archaeologist, took seriously
the Greek legends of Mycenae and Troy.
He had read about them in a book given
to him as a boy, a rare present in his
poverty-stricken childhood. Later, as a
grown man who had amassed great
wealth as a merchant, he set off for
Turkey to find the ancient home of the
Trojans.
From reading Homer,
Schliemann was convinced that the ruins
of Troy lay beneath Hissarlik (HIS-uhr-lik)
in the western tip of Asia Minor. Needless
to say, a lot of people thought he was
crazy, but Schliemann and his team
began digging and worked tirelessly for
years. Eventually they did find Troy, just
as Schliemann had expected.
However, they did not find one
Troy but nine. Lacking bulldozers, ancient
peoples did not have any way to remove
the ruins of an old building or city, so
they usually just piled up dirt and built
over them. Thus there were nine
different versions of Troy. It appears that
the Trojan War took place at the time of
the seventh version.

ever, the term “Dark Ages” is deceptive: on the one hand, it
was a time when civilization in the area hit a low point; on the
other hand, it was during these four centuries that the roots of
Greek culture developed.
The Dorians, a tribal society, settled primarily in the
southern and eastern Peloponnese. Their rulers took over what
was left of the Mycenaeans’ fortresses and palaces. Whenever
there was a dispute between individuals or families, as there
often was, the parties involved would go to their king, who
served as a judge.
There was no real sense of justice, however, as there
might have been in a society governed by formal laws such as
those set forth by Hammurabi or Justinian. Life in Greece
under Dorian rule was more like Israel during the time of the
judges, when “everyone did as he sought fit.” Men walked
around armed, just in case there was trouble. The Dorians
spoke a dialect (DIE-uh-lekt; a regional variation of a language),
of Greek. Dorian was distinct from Aeolian (ay-OHL-ee-uhn),
spoken in an area running from Thessaly to the edge of the
Peloponnese, and from Ionian, spoken by the Mycenaeans and
others on the Peloponnese itself. The Dorians did not, however,
have a written language. Linear B script died out in the
Dark Ages.
Other aspects of life declined as well. The arts, most
notably pottery—examples of which have been found by
archaeologists in the region—clearly suffered under Dorian
rule. Having destroyed the Mycenaeans’ cities, the Dorians no
longer had access to their trade routes. The once-rich land of
Greece became poor as a result. In contrast to the gold of the
Mycenaean tombs, Dorian burial sites have yielded little in the
way of precious metals and gems. The Dorians buried their
dead with offerings of bone, stone, and clay. It is not surprising,
then, to discover that the population of the area also
dropped rapidly during the Dark Ages, no doubt as a consequence
of poverty.
The seeds of a greater flowering
To varying degrees, similar conditions—poverty, ignorance,
and lawlessness—would prevail during the other “Dark
Ages” that would sweep over Europe some 1,500 years later.

But as with that later era, the Dark Ages in Greece carried with
them the elements that would lead to a great cultural flowering
in centuries to come. Also as in the later Dark Ages, civilization
never really died out. A few Mycenaeans held on in the
mountainous region of Arcadia (ahr-KAY-dee-uh) in the central
Peloponnese, and farther east, in Attica—specifically, in an
insignificant village named Athens. Other Mycenaeans traveled
farther east, across the Aegean to Asia Minor. There they
founded a number of cities in a region they called Ionia, just
south of Lydia.

As the name suggests, the people of Ionia spoke the
Ionian dialect, as did those of Athens. The Ionian town of
Miletus (mi-LEE-tuhs) would become the birthplace of philosophy
in the 500s B.C. Much earlier, it would be the place where
the Greek religion reached full definition. It would also be in
Ionia that the first great writers of the Western world, the poets
Homer and Hesiod (HEE-see-uhd), established a literary tradition
based on the gods and their deeds.
The foundations of Greek culture
and civilization
Though people consider Homer one of the greatest
writers of all time, for centuries many believed that he never
existed. Rather than a single figure named “Homer,” some suggested,
the name had been given to a group of poets who
together composed the works attributed to him. But just as
Schliemann proved the existence of Troy, scholars came to
believe that there really was a poet named Homer. They can
say only that he lived some time between 900 and 700 B.C.
Most likely Homer was a wandering poet who earned
his living by going to towns and presenting his tales—the
“movies” of his day. Often he is depicted as blind; certainly he
did not rely on reading and writing for his art, but rather memorized
his long stories, which he sang over many nights while
strumming upon a harp-like instrument called a lyre (pronounced
just like “liar”). These stories were the Iliad and the
Odyssey, fictional accounts of gods, heroes, and their actions
during the Trojan War and afterward. They were the central
works of Greek literature, and particularly Greek literature as it
concerned the conflict with Troy.
More is known about Hesiod, who flourished in about
800 B.C. His most important works were the Theogony (thee-
AH-juhn-ee) and Works and Days. The Theogony tells about the
creation of the universe and the origination of the gods. Works
and Days includes the story of Prometheus. In writing these
epic poems, Hesiod, like Homer, was setting down traditions
already established, rather than making up new stories.
These traditions were the Greeks’ mythology, a collection
of tales about gods and heroes. Usually mythology is

passed down orally. Most Greek myths became a part of literature,
either in the works of Homer or Hesiod or in the writings
of later Greek poets and dramatists. Eventually they
formed the cornerstone of Western literature, along with the
Bible. As with the Bible, expressions and stories from the
Greek myths are a part of daily life in America and other Western
nations. In ancient times, they helped give the Greeks a
common culture.
Gods and Titans
According to the Greeks’ religion, the world was created
out of a state of confusion, symbolized by the god Chaos
(KAY-ahs), whose name has become part of the English language.
From Chaos came Uranus and Gaea, parents of the
Titans (TIGHT-uhnz). Most likely the gods known as Titans,
of whom the most important were Cronos and Rhea, were
older deities of the Mycenaean age or before.

Cronos, whose name in Greek means “time” (hence
English words such as chronology and chronometer), was said to
devour his own children, just as time ultimately brings to an
end anything that has a beginning. No wonder, then, that his
children—Zeus, Poseidon, and Hades—revolted against him.
The success of their revolt established the twelve Olympians
(oh-LIMP-ee-uhnz), so named because the Greeks believed
they lived high atop Mount Olympus in Thessaly, as the
supreme gods.
Chief among the Olympians was Zeus, their king. His
brothers were Poseidon, who ruled the sea, and Hades, lord of
the Underworld. Though Zeus had a wife, Hera, he was constantly
fathering children through goddesses and mortals
(MOHR-tuhlz), or humans. The other eight Olympians were all
his children, but only two—Ares and Hephaestus—were by
Hera. Among Zeus’s most famous mortal children was the hero
Heracles (HAIR-uh-kleez), more commonly known as Hercules.
The Olympians dealt severely with the Titans, most of
whom they confined to Tartarus (TAHR-tuhr-uhs). Tartarus
was the lowest region of Hades (HAY-deez), the Greeks’ name
both for the Underworld and for the god who ruled it. Hades
itself was not a place of punishment; rather, it was just a dreary
world where the souls of most people went when they died.
Exceptionally good people went to the Elysian Fields (ehl-EEzhuhn),
a heavenly place. Exceptionally bad people went to
Tartarus, the Greek version of Hell.
Two of the Titans, Atlas and Prometheus (proh-
MEETH-ee-uhs), managed to escape Tartarus, only to suffer
other terrible fates. The Olympians condemned Atlas to hold
the world on his shoulders for all time. Even more complex
was the story of Prometheus, who along with his brother
Epimetheus (ep-i-MEE-thee-uhs), created man and the other
animals out of clay. It was Epimetheus’s job to give each animal
a special gift: claws to the eagle, a protective shell to the
turtle, and so on. But when it came time to provide a gift to
man, Epimetheus had nothing left. Therefore Prometheus
went up to Olympus, where from the chariot of Apollo—who
raced daily across the sky in the form of the Sun—he stole the
gift of fire.
The gods dealt with this crime in two ways, first by
punishing man for accepting Prometheus’s stolen gift. This

they did by sending Pandora (pan-DOHR-uh), the first
woman, to live in the home of Epimetheus. Each deity had
given her a gift, such as the gift of beauty from Aphrodite and
the gift of music from Apollo. But Pandora was also very curious.
When she discovered a sealed box in Epimetheus’s house,
she had to know what it contained. In fact it contained all the
things Epimetheus had withheld from man: diseases, bad emotions,
and all manner of other evils. When Pandora opened it,

she released all its terrible contents into the world. But there
was one thing left at the bottom of the box, which would give
humanity the strength to deal with all other hardships: hope.
As for Prometheus, the gods punished him by chaining
him to a rock atop a mountain in the Caucasus. Every day, an
eagle ate his liver, which then grew back at night. He tried to
bargain for his release by telling Zeus a secret regarding the goddess
Thetis, but it did him no good. Later he was saved by Heracles,
who shot the eagle and set Prometheus free. Throughout
the ages, Prometheus has remained an inspiring figure to writers,
poets, and philosophers. His theft of fire has come to symbolize
heroic acts on behalf of humanity. “Promethean” is an
adjective for daring originality and creativity.
Greek religion in practice
It is easy to see a relationship between the stories of
Pandora and Prometheus and the biblical account of Adam
and Eve’s sin. Greek mythology even had its own story of a
Great Flood, not unlike that of the Sumerians and Israelites.
But in fact there were far more differences than similarities
between the religion of the Greeks and that of the Israelites.
The account of Adam’s and Eve’s sin in Genesis is an
incredibly complex piece of symbolism that carries with it a
whole range of concepts: guilt, sin, redemption, and so on.
The Prometheus tales are simple stories to explain why the
world is the way it is. As important as they are, they are far
from being the foundation of the Greek religion, whereas it is
impossible to imagine the Bible without the Eden story and
the great drama it set in motion. Prometheus’s theft of fire,
while it offended the gods, was hardly a sin; in fact, it made the
world a much better place, unlike the eating of the apple.
There was simply no concept of sin in the Greek religion.
Rather than being good or evil, actions either pleased the
gods or displeased them. The Greeks did their best to avoid
angering the gods. To worship them, they made offerings at
temples. There was no bible other than the myths. To learn the
will of the gods, the Greeks went to places such as Delphi (DELfie),
a city north of the Gulf of Corinth.
At Delphi was a shrine called the Oracle of Delphi
(OHR-uh-kuhl), inhabited by a priestess who would, for a fee,

answer any question visitors put to her. As with much else
from Greece, the Delphic Oracle has become a part of modern
language, often referred to as a symbol of great wisdom. Actually,
the term “Delphic Oracle” refers to the shrine itself rather
than the priestess, who was called the Pythia (PITH-ee-uh). The
words of the Pythia were notoriously vague, much like modern
horoscopes, which can be interpreted to mean almost anything
one wants them to mean.
Again, the Pythia was not like the prophets of Israel. The
prophets would never have dreamed of accepting money for
telling the future, which was a holy gift from God. Both the Old
and New testaments contain a number of stories concerning the
terrible fate of men who did prophesy for money. This idea
would have made no sense to the Greeks. However, just as there
was no sin, there was no holiness. Certainly if one were looking
for a model of righteousness, one would hardly look to Olympus.
Unlike Yahweh or Jehovah, Zeus and the others never
claimed to be perfect. No modern soap opera has as many

cheating husbands, scheming wives, and all-around dastardly
figures as the Court of King Zeus. Whereas Jehovah abided by
specific laws that restrained his behavior as well as that of
humankind, the Greek gods were bound by no law other than
their own desires. They were basically just like humans, only
with much more power. This aspect is readily apparent in the
Greek “scriptures”—the myths concerning the world’s origins
and other deeds of the gods, as well as the many stories associated
with the Trojan War.
The Troy tale
Of the many stories about the Trojan War (sometimes
collectively referred to as the “Troy tale”) the most important
are Homer’s two great works, the Iliad and the Odyssey. Like the
Sumerian Gilgamesh, these are epics, or long poems recounting
the adventures of legendary heroes. A popular misconception
about the Iliad is that it concerns the entire Trojan War, but in
fact it takes place over the space of a few days in the tenth year
of the war. Homer’s tale does not even recount the most
famous story of the war, that of the “Trojan Horse.”
The roots of the Trojan conflict began when Zeus fell
in love with the sea-goddess Thetis (THEE-tis). He would have
married her, but he knew from Prometheus that she was destined
to bear a son who would be greater than his father.
Therefore he arranged her marriage to a mortal king named
Peleus (PEEL-ee-uhs). He invited all the gods and goddesses to
the wedding except Eris (AIR-is), the goddess of strife.
Spiteful Eris “crashed” the wedding party and presented
a golden apple, which she said belonged to the fairest,
or most beautiful, of the goddesses. Hera and two of Zeus’s
daughters, Athena and Aphrodite, each considered themselves
the fairest. They demanded that Zeus judge the contest
between them. Zeus wisely declined; instead, he sent them to
a young prince named Paris, son of King Priam (PRIE-uhm) of
Troy. Each of the goddesses tried to bribe Paris to choose her.
Paris was most swayed by Aphrodite’s gift: if he would choose
her, she said, she would give him the most beautiful woman in
the world as his wife.
There was just one problem. The most beautiful
woman in the world, Queen Helen of Sparta, already had a

husband, King Menelaus (min-uh-LAY-uhs). Years before, the
other kings of great cities had pledged that if anything should
happen to her, they would protect her. Paris, with Aphrodite’s
help, managed to win Helen over and bring her back to Troy.
As soon as Menelaus found out that his wife was gone, he
called on the other kings to help him.
The two most important of these kings were Agamemnon
(ag-uh-MEM-nahn) of Mycenae and Odysseus (oh-DIS-eeuhs)—
sometimes called Ulysses (you-LI-seez)—of Ithaca (ITHuh-
kuh). Agamemnon organized the Greek force that would
go to Troy, which consisted of 100,000 soldiers and 1,000
ships. Hence it was said that the beautiful Helen had a “face
that launched a thousand ships.”
Even more significant was Achilles (uh-KIL-eez), the son
of Thetis, who as prophesied was much greater than his father
Peleus. At his birth, his mother had held him by his heel and
dipped him in the River Styx (sounds like “sticks”), which runs

through the Underworld. This made him completely invulnerable
to harm, except in one place—on his heel, which had not
touched the water. She knew that he would die at Troy, so she
tried to hide him from the Odysseus and Agamemnon; but it
was Achilles’s destiny to be a warrior, so he went with them.
Two other important warriors were Ajax, second only
to Achilles in bravery, and, on the Trojan side, Priam’s son Hector.
Hector is the second most important figure in the Iliad,
after Achilles. The Trojans, after all, were quite close to the
Greeks. The war between the two cities was like a conflict
between cousins, not alien societies.
For nine years, the Greeks camped outside Troy and
attempted to conquer the city. Though they gained other cities
and much treasure, which they divided among themselves,
they could not take Troy. The Iliad began with a dispute over
“treasure,” two girls captured by Agamemnon and Achilles.
When the gods took mercy on the father of Agamemnon’s girl,
he was forced to return her. Afterward he helped himself to
Achilles’s girl. This angered Achilles, who withdrew from battle
to sit in his tent and sulk. Meanwhile, Hector was on the move.
Eventually Hector would come close to victory, though
by that point it would be clear that he and his family were
doomed. The Greek force did not know this, however. Without
their greatest warrior, they were at a disadvantage. Therefore
Achilles’s servant and closest friend, Patroclus (puh-TRAHKluhs),
took his armor and went into battle. The Trojans killed
him, thinking he was Achilles.
The killing of Patroclus finally moved Achilles to
action. Overcome by grief and anger, he settled his dispute
with Agamemnon and went into battle. In the climactic scene
of the Iliad, Achilles and Hector fought man to man. Achilles
thrust his spear through Hector’s neck. Still filled with rage, he
continued to torture Hector’s dead body for days. Finally the
gods commanded him to stop. Priam came to retrieve the body
of Hector, and Achilles greeted him in peace. The Iliad ended
with Hector’s funeral.
Other myths continued the Trojan War to its close.
One told of how Apollo helped Paris fatally wound Achilles by
a shooting an arrow at his one vulnerable spot. (Hence the
modern expression “Achilles heel.”) Other stories recounted

the deaths of Paris and Ajax. Then there was the famous tale of
the “horse” that ended the war. On Athena’s advice, the Greeks
pretended they were sailing for home, but in fact sailed only a
few miles away, to an island near Troy. There they built a huge
wooden horse and concealed their best warriors inside. When
the Trojans found the horse, they took it into their city as a
sign of the gods’ favor. As soon as it was inside the gates of
Troy, however, the Greek warriors jumped out and slaughtered
many Trojans before the rest of the army arrived through the
opened gates and overwhelmed the city.
The end of the Trojan War was not the end of the Troy
tale: a number of works, most notably the Odyssey, told what
happened to the great heroes of the war afterward. The Roman
Aeneid also took up where the Trojan War left off. Thus the
Troy tale provided a foundation for the great national epics of
two ancient civilizations.

Berkshire encyclopedia of world history / William H. McNeill, senior editor ; Jerry H. Bentley ...
[et al.] editorial board.

But chariots as well as bronze weapons
and armor were scarce and expensive, so fully equipped
warriors remained very few. Hence, about 1200 BCE,
when a second wave of Greek-speaking invaders,
known as Dorians, armed with comparatively cheap
and abundant iron weapons, advanced from the north,
the superior number of their fighting men overwhelmed
the old order of society. The newcomers promptly
destroyed and abandoned Mycenae and the other
palace-fortresses of Greece.
The Homeric Ideal of
Individual Heroism
With these invasions, a ruder, more egalitarian age
dawned.Writing disappeared, so did monumental building.
But bards who recited their poems to the sound of

a lyre kept memories of the Mycenaean past at least
dimly alive, especially among descendants of pre-Dorian
Greek-speakers, known as Ionians. Soon after 700 BCE
Homer gave lasting form to this oral tradition by composing
a pair of epic poems. One, the Iliad, described a
critical episode during a sea raid that Agamemnon, King
of Mycenae, perhaps (even probably), led against the city
of Troy; its twin, the Odyssey, recounted the perilous return
of Odysseus from Troy to his home in Ithaca. Homer’s
poems were soon written down in a new alphabetic script
imported (with adjustments) from Phoenicia, and they
became fundamental to subsequent Greek assumptions
and ideas about how men ought to behave. Homer’s
heroes seek and attain glory by risking death in war,
knowing ahead of time that sooner or later they will be
defeated and die. Moreover, according to Homer, the
gods play games with men, favoring some, defeating others
whimsically; yet the very fact that the gods were
immortal meant that they could not be truly heroic by
risking life and limb. Instead, according to Homer, they
were often merely spiteful and were ultimately subject to
Fate—the nature of things—mysteriously spun out in
detail by enigmatic, silent supernatural beings. Oddly,
therefore, by risking everything, heroic humans surpassed
the gods, at least morally, while sharing with them a
common subordination to Fate.
This unusual twist diminished the power of priests
and conventional religion among the ancient Greeks and
opened a path to all sorts of speculation seeking to anatomize
Fate and penetrate more deeply into the nature of
things, including, ere long, the nature of human society
and of morals. No other ancient civilization centered so
much on merely human affairs or unleashed human
imagination and reasoning from sacred traditions so
recklessly. That is why in later times urban populations
among whom local versions of sacred doctrine had worn
thin from too many encounters with persons of different
religious background so often found Greek high culture
powerfully attractive.
From Individual to
Collective Heroism
Greek civilization further enhanced its attractiveness
when Homeric heroism was transformed from an individual,
personal pursuit into collective heroism in
defense of small city-states, into which Greece eventually
divided. Greek city-states had their own complex development
from older migratory and tribal forms of society.
Ionian Greeks, fleeing from Dorian invaders across the
Aegean to found new settlements on the coast of modern
Turkey, led the way. Kinship ties crumbled among
haphazard groups of refugees, who consequently had to
improvise new ways of keeping peace and order among
themselves. Elected magistrates, holding office for a limited
time (usually one year) and administering laws
agreed upon by an assembly of male citizens, proved
maximally effective.When such self-governing communities
began to thrive and, after about 750 BCE, started to
found similar new cities in Sicily, southern Italy, and
around the shores of the northern Aegean and Black Sea,
an enlarged Greek world began to emerge, held together
by shipping and trade, a more or less common language
and the distinctive public institutions of the polis, to use
the Greek term for a locally sovereign city-state.
In Greece proper, the polis supplanted older kinship
arrangements much more slowly. In the wake of the
Dorian invasions, as people settled down to farm the
same fields year after year, local hereditary kings, assisted
by councils of noble landowners, began to emerge.They
much resembled contemporary local rulers of western
Asia. Population growth soon provoked a painful process
of differentiation between noble landowners and

dependent rent- and tax-paying peasants. This process
went unchecked in Asia and quickly led to the emergence
of new empires and kingdoms, like the biblical kingdom
of David. In Greece, however, for something like three
hundred years, a different pattern prevailed.

ARCHAIC ERETRIA

A political and social history from
the earliest times to 490 BC
Keith G.Walker

3
OLD ERETRIA (LEFKANDI) DURING
THE DARK AGES AND EARLY IRON
AGE (c. 1050 TO c. 750)
‘The eleventh century was a century of great changes and profound social upheavals
within the Helladic world.’1 The collapse of the Mycenaean world, very likely the result
of natural disasters that precipitated internal social disorders and predatory invasions,
resulted in the destruction and abandonment of many old settlements and the dispersion
of their populations. Social and political disintegration led to a ‘temporary economic and
cultural recess’2 over much of Hellas, although this was not uniform across the country or
as complete in some regions as is sometimes imagined, for while Thebes and Iolkos
experienced destruction, nearby Lefkandi seems to have escaped relatively unscathed and
to have actually experienced something of a cultural flowering.3 At least some of its
inhabitants were able to re-establish a degree of settled life and material wealth
accumulation that in our—admittedly meagre—archaeological records appears
impressive and at a level of sophistication that makes Euboia not entirely unexpected as
the place where the ‘Greek Renaissance of the eighth century’ would begin.4 Unlike at
many other places, Major tribal invasions of Euboia came to an end with the arrival of
the subsequent LH IIIC occupants undertook around 1200 an ambitious
scheme of rebuilding in the course of which most of the earlier settlement
was levelled away. This reconstruction naturally resulted in the
destruction of much of the evidence for earlier [MH to LH IIIC]
habitation. An increase in population is however certain and the amount of
new building suggests a wholesale take-over, whether or not it was
peacefully achieved.5
the Ionians in the tenth century, although there may have been some minor population
movements during the so-called Dark Ages (c. 1125–900),6 such as the possible influx of
migrants from Elis via Oropos referred to in Chapter 2.7 By the end of the twelfth
century, during LH III2 when conditions had again settled down and some stability
returned, there had emerged a quite different cultural pattern throughout the Greek world
from that which prevailed in the Mycenaean period and which is now called sub-
Mycenaean.
Despite the lack of excavation of prehistoric sites in Euboia, it is reasonable to suggest
that, with the exceptions of the Lefkandi settlement and that at Amarynthos east of
Eretria, no other Mycenaean settlement in south-eastern Euboia was much more than an

unfortified kome.8 The paucity of excavation at Amarynthos is regrettable because,
during the EH, the town seems to have had a circuit wall, testifying to an early permanent
settlement of some status there. However, Mycenaean Euboia had no site as important as
Thebes, and so there was little scope for monumental catastrophe.
Late Mycenaean and sub-Mycenaean Lefkandi
A short time after the collapse of Thebes, the Abantic population of Lefkandi, whom I
have differentiated from their Mycenaean overlords, the Khalkodontid rulers, resumed
control of their homeland and may even have, for a short period, ruled Thebes itself.9 The
excavators of Lefkandi believed that newcomers brought in the sub-Mycenaean culture, a
conclusion that they base not only on pottery styles but also on changes in burial customs
about this time. But these ‘newcomers’ may have been, and in fact probably were,
indigenous landowners resuming ruling status, and in fact the excavators allow that: ‘It is
not certain whether these people were all newcomers or, in part, survivors.’10 Moreover,
Lefkandi was a likely refuge for those fleeing the destruction of the great Bronze Age
palace-centres on the nearby mainland,11 for the excavators speculate that the settlement
on Xeropolis defied the general trend of destruction and that the clearing and
reconstruction at this time was due to the need to improve and expand the settlement
rather than to clear away debris, but they
Map 3 The site of Lefkandi.
admit that the evidence is still inconclusive. Subsequently for some 100–150 years,
‘when much of Greece was depopulated, Lefkandi was an active centre’12 throughout LH
IIIC.

This period may be divided into two sub-phases separated by a destruction interval:
1 LH IIIC1: during this period ceramic output decorated in a distinctive pictorial style
was from local workshops distinctive from, but having similarities to, that of Attica
and Mycenae itself (the so-called Mycenaean koine style). Desborough thinks that
Lefkandi experienced troubles in the early LH IIIC, though his words leave it open
whether he means a short or long time after the end of LH IIIB: ‘the style of Lefkandi
which emerged after a destruction subsequent to the end of LH IIIB’13 is ‘curiously
fantastic’, quite distinctive, indeed unique, with animal and even human
representations (Figure 3.1).14 There is some slight evidence of overseas trade: for
example, what the excavators believe is a vase of foreign (Italian?) origin.15 However
Rutter has argued16 that such manifestly non-Mycenaean and ‘foreign’ pieces possibly
indicate the permanent arrival of invaders.
2 Destruction of the LH IIIC1 settlement: the excavators think that the perpetrators were
other ‘Mycenaeans’, for the pottery continues in the pictorial style.17 There is evidence
of violence that suggests a siege. In one of the destruction intervals, the inhabitants
were reduced to interring their dead under the floors of houses in simple, poorly
equipped graves, consisting of a pit into which the body was placed and covered with
pithos fragments: one skeleton shows clear signs of severe battle wounds,
Figure 3.1 Animal-style LH IIIC pyxis from
Lefkandi, Eretria Museum.
possibly received defending the settlement. Some buildings in the town were
definitely now destroyed. I believe that this is when the Mycenaean overlords lost
control of Lefkandi to its native Abantic inhabitants.18
3 The destruction was followed c. 1150 by a new phase of reconstruction (LH IIIC2).
Potters now began producing the style known as sub-Mycenaean, with a more simple

decoration of wavy lines. This, as its name implies, represents a continuity with its
predecessor though the product is generally of inferior quality and it deteriorated even
more towards the end of the sub-Mycenaean period. Its decoration became
progressively more ‘closed’ and fussy.19 The style overlaps with LH IIIC1 in some
other areas, including Attica, finally dying out in modified form c. 1050, or perhaps
slightly later.20
For any reconstruction of conditions of life at Lefkandi during the sub-Mycenaean period
(LH IIIC2), we have only evidence from tombs, whereas the reverse is true for the earlier
Mycenaean periods, the finds for which come from the settlement on Xeropolis itself.21
The sub-Mycenaean community was large for the times, say the excavators. However,
they base their opinion mainly on the number of burials,22 for we do not know where the
actual sub-Mycenaean town was, since excavation of the settlement area has so far been
only by means of trial trenches.23 The people buried in the cemeteries must obviously
have lived somewhere nearby.24 That it was on the promontory of Xeropolis, where the
Mycenaean town had existed, cannot be ruled out. Only complete excavation of the
citadel will answer the question of whether it was on the same site or whether the
Abantes moved it elsewhere, but still close enough to continue using the Lefkandi
cemeteries. A likely possibility in my opinion is that, when the Mycenaean overlords
were driven out, many of the local landholders who would have assumed the reins of
authority continued for some time to live on their properties, with the result that the town
was, in fact, small enough at this time to have escaped detection by the excavators’ trial
trenches.
The Mycenaean-sub-Mycenaean period at Lefkandi ends with a whimper rather than a
bang: ‘It appears that there was a final period of gradual degeneration ending in
abandonment’ of the settlement, which occurred between c. 1100 and 1025.25 It was a
time, Desborough thinks, that marks a turning point in the Greek Dark Ages26 and is
synchronous with ‘the creation of the protogeometric style of pottery in Athens’.27 PG in
Euboia, as in Attica, began c. 1050 and lasted until c. 900, when it merged with Euboian
sub-PG I/II (roughly contemporary with Attic EG I/II),28 which in turn ended c. 825.29
Protogeometric Lefkandi
The local PG ceramic phase opens with ‘a burst of initiative at, or soon after, the
transition from Sub-Mycenaean’,30 but progressively creativity slows and becomes very
conservative. The development of Geometric pottery is particularly well illustrated from
Lefkandi, where the sequences are well ordered and practically uninterrupted31 from the
re-establishment of the settlement after the short but significant break in occupation.32
Desborough in his 1952 study, Protogeometric Pottery, could devote only a half page of
a total of some 330 to Euboia: ‘The material from this island is even more disappointing
than that from Boeotia; nothing has been published whatever…’,33 so the excavation of
Lefkandi has greatly contributed to our understanding of the ceramic of this period, as
have discoveries in the last half-century at Al Mina, and other sites in the Levant, and in
the west at Cumae and Pithekoussai, where Lefkandiots traded and where Euboian
pottery is common. The PG sequences, like the sub-Mycenaean, are derived mainly from
grave finds. The burials in all the cemeteries cover the whole period from LH IIIC2 to

EPG.34 Up to the middle of the eleventh century, the practice at Lefkandi was to cremate
the dead on pyres near the burial site, interring only the grave offerings in the tombs
themselves. Significantly, however, c. 1025–1000, there was a change in the typical
mode of interment to urn burials, similar to contemporary Attic and Boiotian custom35
but hitherto unknown at Lefkandi. These sometimes included weapons and both imported
and imitated Attic pottery.36 This change may indicate the first arrivals of Ionians from
Attica, symbolised in the literary tradition by the expedition led by Kothos and Aiklos.
Xeropolis is at this time (re?)occupied.37
But as well as Attic products and cultural influences, there are imports from Cyprus
and imitations of Egyptian and perhaps Cretan pottery,38 evidence of trading over a wide
area of the eastern Mediterranean. Finger-rings, fibulae, dress-pins, etc. of bronze, as well
as some faience beads, have been recovered from the tombs, as well as hair ornaments
and ear-rings of gold in quantities attesting to a degree of wealth hitherto thought unlikely
for this Dark Age period and which affirm the importance and affluence of Lefkandi in
the contemporary Greek world. There is every possibility that the carriers of these exotic
finds were Lefkandiots themselves. After all, Homer relates that Abantes went to Troy in
forty ships, while the Homeric ‘Hymn to Apollo’ proclaims that: ‘You [Apollo] landed
on Kenaion in Euboia, famous for its ships. [You stood] on the Lelantine Plain, but you
were not pleased to establish a temple there and wooded groves.’39 From Lefkandi itself
we have pictorial representations on vases of two ships, one an armed merchantman, or
perhaps a warship, on a pyxis dated 850–25 (Figures 3.2 and 3.3).40 It has two spears in
the stern, perhaps the naumakhon xyston, a weapon designed for sea fighting mentioned
in the Iliad.41 It is ‘amongst the earliest, if not the earliest, post-Bronze Age
representation of a ship to be found in Mainland Greece’.42 Its accompanying tomb
deposit contained gold ornaments and faience beads, suggesting that it may have been the
pyre of a merchant or his wife. The second fragment, dated c. 825, shows only the front
of a ship.43
Figure 3.2 The ‘Ship Vase’ (globular pyxis) 850–25
from Lefkandi, Eretria Museum.

Figure 3.3 Line drawing of the ship vase (Figure
3.2).
There is archaeological evidence for what must have become, towards the end of the life
of the settlement, an increasingly important group of traders and craftsmen in the town.
Their economic and thus political importance should not be underestimated. Though
perhaps some landowners were also merchants, it is doubtful whether more than an
isolated adventurous few actually did sail. If landowners were involved in trade, they
were probably at this stage guarantors of the sailors. Since monetary capital did not exist
at this early period, the backing would have been in the form of sureties, a guaranteed
market or assistance with distribution of the cargoes. Of the craftsmen, the main evidence
is for metal workers and potters. Their raw materials, products and by-products are
relatively indestructible and have been found in the remains of their foundries and
workshops. ‘Evidently by now (the tenth century) the Lefkandiots were expert
metalsmiths’,44 producing a very characteristic fibula45 and bronze tripods, for the casting
of which there is evidence in the form of casting moulds and slag. Gold funerary
offerings are again found, at first only a small number, but the excavators regard their
presence as significant.46 In the late tenth century, the artistic conservatism of the earlier
Dark Age pottery styles is thrown off and ‘new ideas flood in and are eagerly
absorbed’.47 A new local pottery type and decoration was invented, which remained
characteristic of Euboian ceramic output for over 200 years, the pendent-semicircle
skyphos.48 Lefkandi also produced fine modelling in the round, exemplified by the
famous Centaur of Lefkandi (Figure 3.4).49 Other craftsmen working in perishable
materials, (especially wood and cloth) must also have been present in the settlement.
Products of timber, from houses to wooden implements, were required in all settlements.
The remains of the ruler buried in the PG building at Toumba were wrapped in a fine
woollen cloth, some of which was still preserved for the archaeologists. It is of particular
interest, for it is very rare for fabrics to be preserved for so long in the climate of Greece.
We need not doubt the existence of cloth production using local woollen fibre, along with

dyeing; production of the murex shell in Euboia was later a noteworthy industry from
Khalkis to Karystos.50 All these industries would require assistant workers and suppliers,
so that in a smallish place such as Lefkandi the artisans were a not inconsiderable part of
the population. Their innovation, combined with the appearance of wealth in the
community, shows that at least the upper classes enjoyed enough prosperity and
confidence in the ninth century to patronise them. The foreign trade implied in these
finds, the direct import of both novel goods and raw materials for local workshops, such
as gold and other metals, needed a local product or service to exchange for them. If some
Lefkandiots were maritime carriers on a scale that was large for the times, as the evidence
suggests, this service itself might have paid for the imports.51 But there is no reason to
suppose that many of the items of natural production for which Euboia was later famous,
and for the trade in some of which we have noted the evidence of the Mycenaean dockets
from Thebes, were not in demand during this period. Thus, the evidence suggests that in
the ninth century Euboia was a trading island and that Lefkandi was still the centre of
commercial activity, as it had been in the previous Mycenaean period.

However, the Lefkandiots also lived beside the fertile Lelantine Plain, so there must
also have been an important section of the community involved in the agricultural and
pastoral industries. This we would expect, given the fame of the island as ‘well-cattled’
and the tradition of Hippobotic aristocracy there. Traditionally landowners, as the main
wealth producers, had a preponderant, if not exclusive, political control over early Greek
states. The excavators think that the commercial/manufacturing innovations that appear
from the beginning of the tenth century were brought in by outward-looking
newcomers,52 who supplied the needs of the aristocratic families whose wealth was based
on the possession of the productive Lelantine Plain. They would initially have been
welcome additions to the community and as the taste of the magnates was whetted for the
new luxuries, they became ever more indispensable to them. Equally, the wealth of the
commercial operators and artisans would have grown. The potential for socio-political
conflict is apparent enough. In any community, men energetic and ambitious enough to
acquire economic power will inevitably want some say in the political decision making of
their community, particularly where it affects their private activities: tax imposts,
regulations of all sorts on trade and manufacture, decisions on war and peace. Would the
traditional power holders give part of it up? It is not very likely. Nevertheless, should
anything occur to weaken them or cause a diminution of the available land and/or its
productive capacity, a potentially revolutionary situation would be created, involving
landowners and landless. Socio-political problems might emerge should the population
outstrip the food-producing capacity of the land, or if prolonged drought were to cause
food shortages, and there is indeed evidence that there was a major drought at the end of
this very period.53 Such natural events sometimes caused significant population shifts in
ancient Greece.54 But, while there was prosperity and enough wealth to satisfy both the
landed and the commercial interests, there would be little scope for ambitious or
discontented individuals (or, less likely, the poor) to cause friction.55 Such conflicting
interests must have played a role in the so-called ‘rise of the polis-state’.56
There has been a significant architectural discovery at Lefkandi, which has relevance
to an understanding of its political position, the so-called ‘Hero Tomb’. Its discoverers
more cautiously refer to it in their publication simply as ‘The Protogeometric Building at
Toumba’.57 A large apsidal building, it is dated c. 1000–950, a period of which we know
very little architecturally. The date is established by the absence of the well-known later
Euboian pottery type, the skyphoi with pendent-semicircle decoration,58 in the tomb itself
and in the subsequent filling. This decorative schema was introduced at about the time
that the Ionians entered Euboia59 so that the occupants of the heroön were Abantes,
possibly among the last of the Abantic rulers. There is debate over precisely what the
building actually represents but there is, I think, conclusive enough evidence for a heroic
burial, involving two individuals, a man and a woman, generally styled ‘royals’. It
contains other burial shafts with skeletons of at least three, probably four, horses.60 The
woman was inhumed; her skeleton was adorned with gold jewellery, and beside her head
was a knife with an ivory handle. Some have suspected ritual murder in this scene. The
cremated male was buried at the centre of the building in a decorated bronze amphora
covered by the remnants of a decorated cloth mentioned already and closed over with a
bronze bowl. Alongside were an iron sword, a spearhead and a whetstone; clearly, the
weapons were not merely ceremonial accoutrements. Lefkandiot warriors also used bows
and arrows (Figure 3.5). Here are all the trappings of burial ceremonies in the grand

manner of a Homeric hero such as Patroklos.61 Powell62 has argued that the Homeric
epics were set down in writing in Euboia for its Hippobotic lords. If he is right, they
reflect, in so far as they are based on the lifestyle of any actual communities, the
aristocratic values and lifestyle in Euboia during the early Iron Age.63 At any rate, the
Euboian aristocrats must have been able to identify readily with the attitudes expressed in
the poems. Patroklos’ funeral, with its similar ritual slaughter of humans and horses,
costly offerings and the heaping up of a barrow over the pyre, suggests that this burial, or
another like it on Euboia, could indeed have been a model for Homer. The building
existed for only a short time. Subsequently it was deliberately filled in and covered over
with a mound.64 The excavators do not know why. They suggest that it may have been
due to a feeling of desecration when part of the building collapsed, revealing earlier
Figure 3.5 The MPG ‘Archer Hydria’ from Lefkandi,
Eretria Museum.

tombs beneath.65 Perhaps it was the consequence of social upheaval,66 or the building
may have been destroyed by the invading Ionians more or less immediately after their
arrival/conquest, before the pendent-semicircle decorative motif had taken hold among
the potters of Lefkandi. The covering-over of the building may then have been a
symbolic gesture on the part of the new rulers, stamping their authority on the town and
its people.
The structure is so impressive and the interment so ‘heroic’ that we must ask what sort
of society erected it and what was the status of the town, the hero-ruler of which this
warrior was. It did not stand in isolation but was surrounded by other, less grandiose
burials, but which nevertheless contained grave goods that give evidence of the wealth of
their occupants in life. The poor, of course, in this as in many other ages, had no
permanent burial markers.67 A number contained, as did the great tomb, weapons of war
buried as personal treasures of their owners. While weapons per se do not necessarily
indicate a military role for the possessors, the fact that swords appear relatively
frequently would seem to me to indicate soldiering as a major preoccupation of these
men, as the sword in particular is not a hunting tool. I have already mentioned the late-
Mycenaean fragment with the chariot-riding man.68 I therefore suggest that in this
building and cemetery one of the last wanaktes of Lefkandi was buried among his nobles,
the Hippobotai, men of substance and their families, as their grave furnishings attest.
Postulating an exclusive upper-class cemetery would explain the rather small number of
burials per period in it, vis-à-vis the apparent extent of the settlement on the citadel, a
paradox touched on briefly by the excavators and by Desborough, for we may be dealing
here with burial grounds that contained only the graves and pyres of the king’s peers.69
Homer has the Abantic hegemon, Elephenor Khalkodontiades, leading levies from all
over Euboia against Troy. Hesiod describes heroic funeral games for the later basileus,
Amphidamas of Khalkis. Later poets and commentators always imply a wealthy and
exclusive landed, horse-rearing aristocracy as the dominant class in early Euboia. Some
of them, such as Arkhilokhos and Theognis, were contemporary with events they
describe. Strabo, on the other hand, quotes from an early stele preserved in the temple of
Amarysia at Amarynthos describing the ceremonial gathering of the horse- and chariotriding
nobility of Eretria. Aristotle uses the governments of the Hippobotai of Khalkis
and the Hippeis of Eretria as paradigms of those early states in which this class was
dominant. The ruling class at Lefkandi will have shared these pursuits. Moreover,
Lefkandi in the period from the eleventh to the mid-ninth centuries was foremost among
the towns, not only of Euboia but also of all Greece. As yet, ‘New’ Eretria was hardly
more than an insignificant village, whereas PG Khalkis to this day lies concealed beneath
the modern city, if indeed it ever existed. There is no real hint that either could have
equalled, much less eclipsed, Lefkandi in wealth or size. Thus, we should see the ruler of
Lefkandi and his nobles as pre-eminent in wealth and power among the petty rulers of the
individual komai such as Oikhalia and its mythical leader Eurytos. The Lefkandiot
princes were military rulers. Their manner of burial with their weapons, surrounded by
their nobles, as well as the hints in the literary tradition of chivalric codes of military

conduct characteristic of Euboians at several points in their history, suggest that they
were feudal rulers. Their town had the agricultural and commercial capacity to support
their status and pretensions and the horse-rearing landowners were, at least until almost
the end, the undisputed ruling class.
During the period of the Dark Ages corresponding to Euboian sub-PG I, II and III in
the ceramic sequences (c. 900 to c. 750), the Euboian ethnos-state based on Lefkandi
must have broken down, because by the latter date the Euboians, who were the first to
send out colonies to Italy and Sicily, did so by poleis and not as Euboians. There are
signs of possible trouble. In their pottery the Lefkandiots lose their innovative flair and
return to conservatism and a restrictiveness of shapes and decorative motifs.70 The
pendent-semicircle skyphos becomes the dominant popular form almost to the exclusion
of other styles. Indeed, at Lefkandi and in Euboia as a whole, the Geometric style does
not develop fully until the Attic MG period,71 earlier decorative styles lingering on longer
than in nearby areas, and the same observation applies to other crafts such as
metalworking.72 Though burial customs remain unchanged and some still have military
equipment as grave offerings, imports from Attica become fewer and remain rare until c.
825. Nevertheless, finds from the cemeteries do not otherwise indicate recession or a
falling-off of overseas trade generally. Imports (and imitations of them) from Thessaly,
Egypt, Cyprus, Macedonia and Phoenicia continue, and indeed increase.73 Moreover, the
offerings are luxurious: gold rings, necklaces, faience, glass, bronze bowls, etc. indicate a
still considerable material prosperity. The evidence from imports of flourishing trade is
reinforced by finds of Euboian goods abroad, particularly in Cyprus and Crete before
825. After this date, Attic imports resume and indeed become for a while preponderant
among the grave goods in Lefkandi cemeteries.74 One local(?) ceramic product at least
defies this conservatism, the Centaur of Lefkandi, which Desborough has described as
‘one of the masterpieces of the Dark Ages.’ It is ‘a figure of great dignity: the modelling
of the head is especially remarkable but, knowing as little as we do, dare we say that it is
in advance of its time?’75 The mythical home of the Centaurs was Thessaly, and
numerous Thessalian imports are found in the grave deposits of this period. Several early
tribal groups had arrived in Euboia from or through Thessaly and so the mythology of the
Centaurs was no doubt imported into the island from there at an early date. The Centaur
Nessos was associated with the events surrounding the capture of Oikhalia by Herakles.76
We therefore cannot exclude the possibility that the statuette itself was an import from
Thessaly. However, local or not, the mythology was not unknown already to the people
of central Euboia.
At this point, the excavators are perplexed; contrasting with these material indications
of prosperity there is the decline in local artistic initiative, perhaps evidence of a crisis of
confidence similar to that which seems to have earlier afflicted Greece prior to the
collapse of the Mycenaean civilisation. Moreover, there is evidence of fire destruction,
not necessarily of the whole settlement, although this is not clear. Was there a slow
deterioration of harmony within the community? Was there a perceived threat from
outside? Was the town in fact wholly destroyed? Shortly after 825, the cemeteries ceased
to be used. It is very likely that there was a disaster, and the excavators think that a severe
dislocation of the population occurred.77 They stress, however, the ambiguous nature of
the evidence so far and the need for further excavation, especially of the settlement area
on Xeropolis hill. The abandonment of the cemeteries ‘indicates that the families that

used them had either been wiped out or moved elsewhere’.78 Did the potentially
revolutionary situation suggested above79 now come to pass? Alternatively, was the
social structure overturned as a result of invasive warfare for the control of the Lelantine
Plain, as Calligas thinks?80 There is no help from archaeology towards a solution to what
happened at Lefkandi shortly after 825. What is strange is that this time it is the burial
ground that has never been located, although we know that the settlement continued for a
while to be inhabited.
When the settlement was destroyed, ‘Lefkandian’ exports did not stop and, in fact,
they increased.81 How can that be? The excavators’ language is ambiguous. They note the
large quantity of central Euboian pottery found at Al Mina and Tell es Sûkâs in Syria, as
well as on Cyprus. They rightly use the term ‘Euboian’, but in the context they are
implying ‘Lefkandian’. It is possible that Lefkandiots were still involved in the Eastern
trade, but that the production of the ‘Euboian’ goods was being undertaken elsewhere,
perhaps by Lefkandiots now living in a new town. There is no evidence for this trade
from Lefkandi itself, since the known cemeteries were abandoned and the town is still
incompletely excavated; it all came from overseas, from both the East and the West.
Chemical/crystal analyses tell us only that the clay conforms to the general type for the
Lelantine area.82 There are thus three possible sites of origin for this Euboian pottery
found abroad: Lefkandi itself, Eretria and Khalkis. The excavators think that Lefkandi
was still playing a major role, but we cannot rule out Eretria or, though less likely,
Khalkis as sources for the Euboian products sold in the markets of the Levant, Italy and
Sicily. That the export of central Euboian pottery to the East continued and even
expanded for a while, coupled with the planting of the first commercial Greek colony in
the west at Pithekoussai in the next century and the apparent removal of artisans and their
industries to other locations, suggests that the abandonment of the cemeteries of Lefkandi
and partial or total destruction of the town83 represents a defeat for the landowning ruling
class that had buried its dead in the shadow of the heroön. As a consequence, burial
probably now took place on the landowners’ private estates rather than in any common
cemetery. However, was defeat the result of civil war or foreign invasion? If the latter,
from where did the destroyers come? Not from what would now become Eretria, since
that had been up to then a very minor settlement. Amarynthos? Hardly likely, for why
then allow the population to resettle itself even closer to home and pose a continuing
threat? Khalkis is the only possibility from within Euboia. It might thus be tempting to
suggest internal dissension, with the traders and artisans attempting to assert control, and
the excavators indeed think it possible.84 Perhaps the Hippobotai of Lefkandi actually
called in their Khalkidian peers to suppress the revolt and they then took advantage of the
situation to seize control. The commercial/artisan part of the population may then have
migrated to the site of Eretria,85 which presents some commercial advantages over the old
town, notably its potentially better harbour and a site that would allow for expansion
within easily defensible walls. Landowners, however, would naturally be reluctant to
leave their ancestral lands and may well have retired to them after a defeat, acquiescing in
Khalkidian rule, burying their dead on their estates. No doubt, a few with enemies in the
new order went to Eretria, but if settled from Lefkandi it was probably, from the first, a

town with predominantly commercial interests. And, if their defeat involved the
Khalkidians, that would explain the failure of Lefkandi to revive as it had always done in
the past, for the latter would not have allowed a serious political or economic challenger
to continue to exist so close to their territory.
Figure 3.6 View from Xeropolis Hill over the east
bay, towards the acropolis of Eretria and
Mt Olympos.
Overpopulation as an explanation for the move to Eretria would seem unlikely, as the
Lefkandi cemeteries do not indicate any increase in burial rates leading up to the
catastrophe. However, the number of burials may be a misleading indicator of population
changes in this case, because the cemeteries appear to have been the preserve of only a
small elite class of basileis. If the landowners retreated to their estates, it is unlikely that
any later collective burial ground will ever be discovered. If this scenario is near the
truth, then the Euboian ware found in the East in increasing quantities was probably
Eretrian. At Khalkis on the other hand, its non-commercial, Hippobotic class was
reinforced by the addition to its territory of the Lelantine lands of Lefkandi. The site
remained sparsely occupied after 825, but it is unlikely that the town played any further
significant economic or political role.86 Its very existence came to an end in ‘no more
than a generation and perhaps less’.87 The residual population may have been an outpost
left behind by the retreating refugees. The settlement moved to the east bay facing Eretria
(Figure 3.6), thus perhaps indicating its allegiance between 825 and 700.88 It perhaps
survived long enough to have been involved in the founding of Pithekoussai (before 750).
Sending out the colony may have solved the problem of Lefkandian refugees who
remained behind in Khalkidian territory. Eretria, too, would have had an interest in the
venture, as its dominant group was now made up primarily of traders and artisans with a
need for raw materials. The newcomers may now have taken the opportunity to remove
any members of the indigenous population that still remained hostile. So, if the settling of
Pithekoussai were a joint venture, both sides profited.

Lefkandi lasted long enough to have received the alphabetic script that was adopted
about this time.89 ‘Then, around 700 BC, Xeropolis was [again] sacked and virtually
abandoned thereafter.’90 The British archaeologists believe that the town was destroyed in
the war between Khalkis and Eretria that some scholars have called the Lelantine War.
By the sixth century, ‘Xeropolis was already well on the way to earning its present name
of the deserted city.’91
Notes
1 P.Calligas, ‘Hero-cult in early Iron Age Greece’, in R.Hågg, N.Marinatos and G. Nordquist
(eds), Early Greek Cult Practice, Proceedings of the Fifth International Symposium at the
Swedish Institute at Athens, 26–29 June, 1986, Stockholm, 1988, 229. For the end of Mycenaean
civilisation on Euboia: V.Desborough, ‘The end of Mycenaean civilization and the Dark Ages:
the archaeological background’, CAH II, 2a, 1980, Ch. XXXVIa, 666.
2 Calligas 1988, 229–30.
3 Popham et al. 1980b, 7.
4 The phrase is taken from title of the Second International Symposium held at the Swedish
Institute in Athens, 1–5 June, 1981.
5 Popham et al. 1980b, 7.
6 Desborough 1972, 11.
7 Ch. 2, pp. 55–7.
8 Parlama 1979, 3–14; Sapouna-Sakellaraki 1992, 235–63 (map and plates); see also Ch. 2, pp.
48–9 and n. 190; pp. 51–2 and nn. 222–4.
9 Ch. 2, pp. 52–4.
10 Popham et al. 1980b, 7.
11 Dr Doniert Evely’s notes for a lecture given at the University of New England, Armidale,
Australia, 17 August, 1994.
12 L.Sackett and M.Popham 1972, 13; see photo/plan.
13 Desborough 1972, 32.
14 Ibid. 32. Catling 1968, 41–9 and pl. 21, Fig. 1).
15 M.Popham and L.Sackett, Excavations at Lefkandi, Euboea, 1964–1966, London, 1968, 18; Fig.
34; M.Popham and E.Milburn, ‘The late Helladic IIIC pottery of Xeropolis (Lefkandi), a
summary’, BSA 66, 1971, 338, n. 8; Popham et al. 1980b, 7; Sackett and Popham 1972, 14.
16 J.Rutter, ‘Ceramic evidence for northern intruders in southern Greece at the beginning of the late
Helladic IIIC Period’, AJA 79, 1975, 17–32.
17 Sackett and Popham 1972, 14.
18 J.Musgrave and M.Popham, ‘The late Helladic IIIC intramural burials at Lefkandi, Euboea’, BSA
86, 1991, 273–96. See above, Ch. 2, pp. 53–4.
19 Biers 1980, 83: in the ‘closed’ style the ‘whole surface is covered with a close-fitting net of
conventional designs’.’ The ‘open’ style leaves more of the vessel untouched by paint.
20 Desborough, 1964, 17–8, equates sub-Mycenaean with LH IIIC2 and scarcely uses the term. But
in idem, 1972, 32, he implies that it followed LH IIIC: ‘and this (a description of LH IIIB to IIIC
ware) was more or less the situation when Sub-Mycenaean pottery made its appearance.’ See
Biers 1985, 100–4.
21 Popham et al. 1980b, 355.
22 Ibid. 356.
23 Ibid. 4–5, 7–8. Only one small area has been fully excavated.

24 Ibid. 356.
25 Sackett and Popham 1972, 14.
26 Desborough 1972, 79.
27 Idem 133.
28 J.Coldstream, Geometric Greece, London, 1977, 385.
29 Popham et al. 1980b, 8; 367–8.
30 Ibid. 356.
31 Desborough 1972, 188.
32 Popham et al. 1980b, 7; Sackett and Popham 1972, 14–5. Cf. Desborough 1972, 189:
‘reoccupied after a possibly long interval.’ Evely (see above, n. 15): depopulated c. 1100; by c.
1000 recovered and ‘the veritable centre of the Greek world’ (my notes from the lecture).
33 Ibid. 199.
34 Desborough 1972, 68; Popham et al. 1980, 7–8.
35 Popham et al. 1980b, 358.
36 Ibid. 200–2: (Tomb T 14, Toumba cemetery); 361–2 and 358 (Attic imports).
37 Ibid. 358.
38 M.Popham, E.Touloupa and L.Sackett, ‘The Hero of Lefkandi’, Antiquity 56, 1982, 171, diag. 3.
39 Hom. Il. 2, 545; [Hom.] ad AP 219–21. The Pythian part of the Hymn is no later than the seventh
century: H.Evelyn-White, Hesiod, the Homeric Hymns and Homerica (Loeb), Cambridge, MA,
intro. xxxvii.
40 M.Popham, ‘An early Euboean ship’, OJA 6 1987, 353–9: dated fairly certainly 950/825 from
Attic MG I pottery found in association with it (tomb 61) and by comparison with other locally
produced pots dated by associated Attic MG I pottery; Popham et al. 1980b, 7. To the Euboian
examples may be added the ‘shipwreck vase’, c. 720 from the Euboian settlement at
Pithekoussai: see S.Brunnsåker, ‘The Pithecusan shipwreck’, Opusc.Romana 4, 1962, 165–242.
41 The Hom. Il. 15, 388–9; 15, 677.
42 Popham, 1987, 355–6, discusses the type of ship in relation to other representations on ceramic.
43 Popham et al. 1980b, 267; 274 [918]; 284 [11].
44 Popham et al. 1980b, 359.
45 Ibid. 239; 264.
46 Ibid. 359.
47 Ibid. 358–9.
48 Ibid. 359.
49 See below, p. 84 (and photo of the Centaur).
50 Ch. 1, p. 14, nn. 51–3; pp. 17, 20
51 Euboians in the Levant: J.Boardman, The Greeks Overseas; their Early Colonies and Trade,
London, 1980, 40–1; 42: ‘It seems likely then that it was the Euboeans who led the Greeks to Al
Mina…The evidence for the Euboeans’ role in the east is wholly archaeological.’
52 Popham et al. 1980b, 360.
53 R Carpenter, Discontinuity in Greek Civilization, Cambridge, 1966; and J.Camp, ‘A drought in
the late eighth century BC’, Hesperia 48, 1979, 397–411. On drought: see Ch. 4, p. 93 and n. 30.
54 J.Cook, ‘The Palai-names’, Historia 4, 1955, 41; and N.Demand, Urban Relocation in Archaic
and Classical Greece. Flight and Consolidation, Bristol, 1990, especially Ch. 2, 13 for some
reasons for people to shift their urban centre to another site.
55 On the potential for social revolution in the early Greek towns: I.Morris, Burial and Ancient
Society: The Rise of the Greek City-state, Cambridge, 1987, 202–10.
56 Chs 4, pp. 91–3, and especially 5, pp. 156–62.

57 M.Popham et al., Lefkandi II: The Proto-geometric Building at Toumba, London (Part 1: The
Pottery, by R.Catling and I.Lemos, 1990; and Part 2: The Excavation, Architecture and Finds, by
J.Coulton and H.Catling, 1993). However Calligas had earlier (1988, 230–2) disagreed with this
designation, preferring to see it as a ‘patriarchal’ oikos.
58 R.Kearsley, ‘The pendent semi-circle Skyphos’, BICS Suppl. 44, 1989.
59 Ch. 2, pp. 45–6, 54–5.
60 Popham et al. 1982, 171–4. For the horse-drawn chariot from Lefkandi: Catling 1968.
61 Hom. Il., 23, 127 ad. fin.
62 B.Powell, Homer and the Origin of the Greek Alphabet, Cambridge, 1991; idem, ‘Did Homer
sing at Lefkandi?’, Electronic Antiquity 1, ii, 1993, from the website:
http://www.gopher://...ity .../Powell-
Home (8 pp.); idem, ‘Homer and writing’, in I.Morris and B.Powell (eds), A New Companion to
Homer, Leiden, 1997, 3–32.
63 Kirk 1980a, 205.
64 Evely lecture (see above, n. 11); Popham et al. 1982, 174.
65 Ibid. 174.
66 Evely; Morris 1987, 202–10.
67 Morris 1987, 97–109.
68 Ch. 2, p. 35.
69 See the later heroön at Eretria: see below Ch. 4, pp.109–10 (and photo).
70 Popham et al. 1980b, 362.
71 Idem; Coldstream 1977, 385.
72 Popham et al. 1980b, 362.
73 Ibid. 362–3.
74 Ibid. 363.
75 Desborough 1972, 199; photo pl. 46; 200.
76 S.Trakh., passim.
77 Popham et al. 1980b, 364.
78 Ibid. 365.
79 See above, pp. 77–82.
80 Calligas, 1988, 232, thinks that the abandonment was the result of invasion.
81 Popham et al. 1980b, 367.
82 For the problems of differentiating clays used in Euboian pottery found at Al Mina (and so
determining place of manufacture): M.Popham, H.Hatcher and A.Pollard, ‘Al-Mina and Euboea’,
BSA 75, 1980, 151–60; J.Boardman and F.Schweitzer, ‘Clay analyses of Archaic Greek pottery’,
BSA 68, 1973, 273–8 (Euboian pottery types). Euboian finds at Tell Sûkâs: P.Riis, Sûkâs I. The
North-East Sanctuary and the First Settling of Greeks in Syria and Palestine, Publications of the
Carlsberg Expedition to Phoenicia 1, Copenhagen, 1970, 126; 150–2, Fig. 51 (pendent semicircle
skyphoi). Kearsley 1989, esp. Ch. 8, 133: Lefkandiot origin; generally: 155; 165, map of
shipping routes. A.Pollar and H.Hatcher, ‘Euboean exports to Al Mina’, BSA 78, 1983, 281–90
(the archaeological conclusions are by Popham).
83 Leekley and Efstratiou 1980, 66; Sackett and Popham 1972; Popham et al. 1980b, 363: burials
ceased c. 825 (p. 364); at least one building in the settlement destroyed by fire (p. 365).
84 Popham et al. 1980b, 366.
85 On the contrary Popham et al., 1980b, 366, suggest that the artisans (metalworkers) generally
went to Khalkis (‘copper city’?) and the traders to Eretria.
86 Ibid. 368.

87 Ibid. 367.
88 Ibid. 368. J.Coulton, ‘Euboean Phylla and Greek barracks’, in D.Evely, I.Lemos and S. Sherratt
(eds), Minotaur and Centaur. Studies in the Archaeology of Crete and Euboea presented to
Mervyn Popham, Oxford, 1996, 163–4, is less positive.
89 Popham et al. 1980b, 89–93.
90 Ibid. 368.
91 Idem.

4
ERETRIA FROM c. 825 TO c. 650
PART 1: THE ARCHAEOLOGICAL HISTORY, THE SITE OF
THE CITY AND ITS EARLY CONSTITUTIONAL EVOLUTION
The history of New Eretria1 begins with the first exodus from Lefkandi, c. 825,2 and the
‘foundation’ of what Schefold has called the ‘first colony of Old Eretria’.3 This statement
should not be taken as indicating that I believe that the site of the city was at that time a
terra nullius, for we have seen that there is archaeological evidence from the ancient city
area, as well as the acropolis4 and other nearby locations, of occupation from the LN and
EH to the Geometric period. Indeed, there are signs of LN settlement on the site of the
city itself.5 Although in 1974 Themelis had observed that ‘Up to now, by reason of the
small dimensions of the trial trench, the [then recently discovered] EG amphoriskos has
not been linked to any architectural remains of the same period’, and adds that ‘we hope
that the continuation of the investigation will uncover also buildings of the ninth century
BC and perhaps even earlier, which would bridge the gap which exists today in Eretrian
studies, between the Mycenaean and LG periods’, by 1982 he felt able to say that the
discovery of the vessel ‘further strengthens our opinion that Eretria has been located on
the same site even from prehistoric (Protohelladic) times’. Then, in:
the lowest natural sandy/pebbly layer was found also a fragment from the
shoulder of a prokhous (ritual washing jug) decorated with concentric
semicircles which may be compared with examples from the LPG-sub-PG
I cemeteries at Lefkandi. The appearance of early pottery of the ninth
century BC in the lowest layer of the natural overfill along with LG sherds
shows that there also existed on the ancient red earth bed-soil remains
(buildings or tombs) of the LPG period, which were removed and
deposited in the fill during the LG period. With such PG remains belongs
the EG amphoriskos from area together with a number of PG vessels
which were found in a deep trench in layers of red earth north of the
temple of Apollo.6
We may thus live in hope that time will reveal more of the earliest settlement on the site.
At about the same time as the final abandonment of Lefkandi (c. 700),7 there was a
catastrophe at the new settlement at Eretria as well: there are repeated references in
Themelis’ excavation reports to fire destruction in the late-eighth-/early-seventh-century
levels. ‘Remains of unbaked bricks from the upper structure, which were found wedged
in the stones of the foundations, were reddish-colour from the action of fire, a fact that
could mean that the apsidal building was destroyed by a conflagration.’8 Themelis

believed that: ‘with the [archaeological] data presently at our disposal, we can maintain
that [Eretria] was occupied without interruption from the second half of the ninth to the
late-eighth/early-seventh centuries, when, for unknown reasons, it was abandoned.’9 The
reason for this is, however, suggested by the discovery of the existence of a fortification
wall that was constructed between 710 and 675,10 which clearly indicates that the
inhabitants feared attack. At any rate, the Eretrians built their fortification and it
apparently failed.11 Eretria was deserted by its inhabitants, including the now well-known
goldsmith, who fled, leaving behind his cache of precious metal and incomplete
jewellery.12 Themelis believed in 1974 that the abandonment of c. 700 was not confined
just to the immediate area of his excavations but that the whole city area remained largely
unoccupied until the fourth century!13 It was for this reason that Themelis was unwilling
to identify Lefkandi as the so-called ‘Old’ Eretria.14 Nevertheless, the absence of
archaeological data is not as complete as is suggested by Themelis’ 1974 statement,
which started the theory of total abandonment. Not only the fact of the continued
existence of the temple of Apollo through several phases of rebuilding but also scattered
finds throughout the city area during subsequent excavations deter any acceptance of a
total and prolonged abandonment of the whole site.15 Moreover, the idea defies both
probability and the literary-historical record, which point to the importance of Eretria
during the Archaic period. Mazarakis-Ainian has suggested that there might have been
only a brief abandonment of Eretria at this time due to a ‘counter-attack’ by the
Khalkidians.16 His choice of words thus implies that the final destruction of Lefkandi was
the consequence of an original Eretrian attack. If such an attack occurred, it represents an
attempt by the refugees to recover the lost Lelantine area east of the River Lelas. By 1983
Themelis had changed his opinion: ‘it is a fact nevertheless that it [the first settlement at
Eretria] was rebuilt and re-inhabited immediately after the first catastrophe.’17 But
whether the (final) destruction of Lefkandi was significantly before that of Eretria in c.
700, or whether the two disasters occurred more or less simultaneously, is unknown.
Whatever the precise truth, we may be sure that Eretria was soon reoccupied and
continued to develop throughout the seventh and subsequent centuries. It can thus still be
argued that:
1 c. 825: there was an attack on Lefkandi/Xeropolis causing the greater part of the
population to flee to Eretria and establish the ninth-/eighth-century settlement on an
already partially occupied site.
2 Between c. 825 and c. 700: a much reduced settlement continued to exist at the
Lefkandi/Xeropolis site, its east bay location facing Eretria perhaps indicating
allegiance to the new settlement at Eretria.18 ‘We may wonder whether [Lefkandi] was
not by this time occupied mainly by remnants of that element of its population which
had largely moved to Eretria, so retaining a protective presence nearer the plain, part
of which it continued to cultivate.’19
3 c. 700: there was a final and decisive attack on Lefkandi, followed by/synchronous
with one on Eretria, leading to its brief temporary abandonment.
There are explanations that would account for the present relative dearth of
archaeological material at Eretria for the period between then and the fifth century. First,
we must remember that the Persians extensively destroyed the city in 490, followed
shortly afterwards by extensive clearing and rebuilding. Furthermore, there is evidence of

several previous phases of demolition and clearing of the Geometric and earlier
settlement areas for redevelopment,20 as well as of the clearing and reuse of cemeteries.21
Second, as Morris points out, there is, due to the close similarity of pottery styles, with
the persistence of particular shapes and motifs over long periods in Euboia, considerable
difficulty in establishing precise dates for deposits based on ceramic finds, and there has
been a too-ready assumption by researchers that most, if not all, of certain types must
necessarily be early; this may not be so. The explanation therefore may be, and indeed is
likely to be, partly the result of failures of retrieval and recognition of the archaeological
material: ‘There may be serious errors in interpretation of the settlement pottery.’22 That
Eretria was a total casualty of the Lelantine War and was largely deserted for over two
centuries is hard to believe, but that Khalkis, where there is likewise an absence of a
material record, was also stretches credulity to its limits.23
It has naturally been tempting to see these early destructions at Lefkandi and Eretria as
outcomes of the Lelantine War, particularly since most scholars have viewed this conflict
as a single war and many would date it to the eighth century.24 The nature of the war is
discussed in Chapter 5, where I make clear my belief that it was not a single war/battle
but rather a centuries-long struggle by Eretria and Khalkis, since at least Mycenaean
times, for control of the Lelantine Plain and that it does not belong to one restricted
period.25 Themelis thinks that the c. 700 destruction of Eretria ‘should be related to the
last and crucial phase of the Lelantine War, which resulted in the definitive defeat of
Eretria by Khalkis’.26 I naturally do not agree. He later modifies this view:
Finally, it appears likely that the decline and abandonment of the LG
settlement of Eretria at the beginning of the seventh century should not be
attributed solely to the Lelantine War as we earlier suggested but to crop
failure which accompanied a period of drought.27
Nowhere else in his reports however does he mention a ‘period of decline’.
Camp had already argued for a prolonged drought at the end of the eighth-early
seventh centuries for Attica.28 Themelis rightly points out that both it and Euboia
constitute a single climatic entity, and so if Camp’s theory holds for Attica, it does also
for Euboia. Contemporary drought is suggested by the increase in offerings made at the
sanctuary of Zeus Ombrios on Mt Hymettos in Attica.29 Themelis, moreover, reports
geological evidence for drought at this time at Eretria itself, describing deposition layers
(containing ceramic sherds of the late eighth/early seventh centuries) with hard upper
crusts:
The creation of these thin successive layers beginning at a depth of 10cm
and reaching approximately 1.10/1.12m must be due to natural causes
…They are perhaps the product of a period of drought during which
rainwater stagnated in places, while the material which the water brought
down (soil, pebbles, sand, clay) settled out and formed the thin successive
layers whose upper surface hardened and took on the appearance of a
crust.30

Drought would have been a powerful force impelling the two cities that cov-eted the
fertile Lelantine Plain to war. Moreover at this same time Zagora, the Eretrian emporion
on Andros (ninth-eighth centuries), was deserted systematically and without violence.31
Water seems to have been a problem at Zagora even in its heyday,32 and Andros is also in
fact a part of our climatic entity. However, the Australian excavators do not mention
drought as a possible contributory cause of the abandonment:
The reason for this move is not certain at present. It may have been caused
by an earthquake which damaged their houses and reduced the quantity of
water in the nearby springs or they might have decided to abandon their
settlement not because of an act of God but rather because of a general
improvement of conditions in the Aegean.33
Earthquakes also destroyed Smyrna at this time.34 If one occurred on such a scale that it
could have seriously damaged both Zagora on Andros and Smyrna on the Asia Minor
coast, then it could have destroyed Eretria (and Lefkandi) also. Such a cataclysm is most
unlikely, however, for there is no hint of it at all in the surviving literary tradition. This in
no way precludes any or all three (drought/earthquake/war) from being responsible.
However, the literary references to persistent warfare between Eretria and Khalkis makes
this, along with drought, the likely direct causes.
There are various traditions concerning the original name of Eretria, one or more of
which may go back to the LN/EH settlement on the site. Melaneïs, Arotria and Eretria are
mentioned.35 Melaneïs refers to blackness or darkness, perhaps to the general complexion
colour of the pre-Hellenic inhabitants compared with that of later (northern)
immigrants.36 The eponymous hero, father of Eurytos, king of Dryopian Oikhalia, who
was killed by Dorian Herakles, was called Melaneus. However, if the name referred to
soils, it would be appropriate enough for Eretria or the Eretrian Plain generally, where
they are of the red-earth type.37 Perhaps it reflects a dark and forested location to which
the new settlers came from Lefkandi on the open Lelantine Plain.38 We may note, too,
that the goddess Hekate, closely associated with Zeus and who had oracles of the dead, is
given epithets with the eponymic element ‘Mel-’39. I have identified her already with the
chthonic Artemis, principal early deity of the area.40 The pairing of Arotria/Eretria is
interesting for the phonetic similarity. They may be meant to indicate the primary
occupational interests of the inhabitants. Arotria is derived from the stem arot- (denoting
tillage; husbandry), whereas Eretria is usually derived from eretto (to row).41 Arotria is,
however, not especially suitable as a name for the area of the new city. The Eretrian Plain
is fertile enough as agricultural lands in Greece go. However, Arotria, interpreted as ‘the
ploughing city’, would have been much more appropriate to Lefkandi, the site of which
commanded the fabulously fertile soils of the Lelantine Plain. Greeks at all times were
amused by word games and Greek interest in descriptive toponymy goes back to, and
probably beyond, Homer’s time. The apparent punning on the two names might appear at
first sight a later piece of sophisticated wordplay, but it would not at all have been out of
character for settlers arriving at the site of their new home from Lefkandi to have
invented a punning name for it, highlighting the new social and economic realities.42
Finally, it may simply be a later literary conceit. In any case, the ‘ploughing city’ became

the ‘rowing city’. Arotria is not listed among possible names for the site of Lefkandi by
the authors of Lefkandi I;43 perhaps it should!
In the previous chapter, I suggested that the abandonment of Lefkandi might have
followed the defeat of the traditional landowning aristocracy in the wake of a Khalkidian
invasion. This conforms with the view of the excavators, though they are cautious in
expressing this opinion.44 Military defeat of the traditional power holders would provide
the best hope for another group to seize control. Demand thinks such an explanation
‘anachronistic’. However, desire for political power is never anachronistic, and we have
noted evidence of two distinct socio-economic groups in Lefkandi that would have had
quite different political attitudes and objectives.45 We are, after all, not so far from the
time of the earliest tyrants, and no one thinks their seizure of power, backed by
dissatisfied elements, to be anachronistic. Socio-economic forces during the
eighth/seventh centuries, which ultimately led to the rise of Pheidon, the Kypselidai and
others, may have operated in central Euboia even earlier. That the area was the earliest to
send out colonies suggests that political/economic strains were becoming apparent by
then. In the new environment at Eretria, the political balance must have been severely
altered. While any landowners compelled to flee would naturally have lost their land, and
probably their livestock, and therefore the basis of their wealth to the invaders, artisans
would have been able to take most of their wealth-producing means with them: their tools
of trade and even some of their raw materials and wares. There was certainly
metalworking in gold and copper within the early Geometric settlement of Eretria.46 It is
likely that these skills were brought in from elsewhere, for the products suggest both
Lefkandiot and Cypriot models47. Sailors too would have taken their ships and trade
goods. There can be no doubt where economic, and therefore political, power lay in the
new city: in the hands of the artisan and commercial classes. This is not to say that there
must necessarily have been an immediate ‘revolution’. If there were a large enough
number of emigré landowners they would have had some chance of maintaining control
for a while, since they would still have been armed and had a virtual monopoly of
military skills. Although defeated and dislodged from their ancestral estates, they may
have been able to successfully usurp possession of the farmlands on the Eretrian Plain
and with them their wealth-producing capacity. Although not the equal of the Lelantine
Plain for crops, it nevertheless makes good grazing land, and olives, vines and fruit are
grown there today (Figure 4.1). Nevertheless, such a scenario requires us to postulate that
a substantial number of armed landowners migrated, and this is not likely. Anyhow, time
and economic strength were on the side of the artisan and commercial classes. Their
skills were in immediate demand both in the new community and beyond, so that they
would relatively quickly have begun to generate new wealth. We need not doubt that
trade was not only flourishing but also socially and politically important. Its development
was one way of providing a living for the new settlement. But it may not have been
enough.

Figure 4.1 The Eretrian Plain—orchards and
cropland on shallow limestone soils.
Even the agriculturally wealthier Khalkidian territory, now substantially expanded by
the conquest of the Lelantine Plain west of the River Lelas, was apparently becoming
overpopulated, and it should have, but never has I believe, been noted that Eretria, with
far less food-producing potential, must have been overstrained even sooner, especially
with the arrival of the new settlers. Population pressure and consequent ‘land hunger’ are
often adduced as the main reasons for early colonisation, and the Euboians were the first
to colonise in the West. Pithekoussai, the earliest, and its offshoot Kyme (Cumae), were
founded in the period 775–50 by Eretrian, Khalkidian and, presumably, Kymaian settlers,
indicating a land/population problem in Euboia generally, perhaps exacerbated by
drought. However, Pithekoussai and, to a lesser degree, Kyme were founded for
commercial reasons, although land hunger may also have played a role, for though the
town of Pithekoussai was from the first clearly a manufacturing and trading place, the
island is, as Snodgrass and Ridgeway both point out, quite fertile and agriculturally
productive; the hinterland at Kyme is even more so.48 Therefore, it is possible that
Eretrians settled mainly in the towns, whereas the Khalkidians gravitated to the
surrounding farmland. Both settlements soon reveal evidence of internal discord,49 no
doubt reflecting the situation back home and the different interests of the constituent
population groups. However, colonies never, in the final analysis, accounted for the
removal of many people, perhaps only the most vocal dissidents. So the population/land
impasse could not thereby have been solved and hence the two states resumed their
ongoing struggle for control of the Lelantine Plain (c. 700).
The poorer productivity of the Eretrian lands was never in any case going to make its
holders especially rich. Land at Eretria conferred status but not necessarily great wealth.
If the aristocratic Lefkandiot Hippeis were to maintain their traditional wealth differential
at Eretria, they would have to acquire income from other sources. It would not have been
long before some of them anticipated Alkaios’ brother Antimenidas or the Athenian
aristocrat Solon and invested in trading ventures. Thus would have begun the merging of

the upper classes into a broader grouping, oligarchic rather than truly aristocratic, whose
power was based primarily on its liquid assets. The Eretrian emporion that was
established on Andros possibly as early as 800,50 shortly after the arrival at Eretria of the
first refugees, appears to have been devoted solely to commercial activities. It has been
suggested that not only was the settlement itself Eretrian, but that: ‘the whole island
[Andros] had passed over into Eretrian control.’51 Some of the pottery found there has
close affinities with slightly earlier types typical of Lefkandi52 and the ‘most common
imported fabric is Euboean’,53 indeed Eretrian.54 The excavators also mention some
ceramic characteristic of Tenos,55 reminding us of Strabo’s assertion that Eretria once
Map 4 Site location plan of Archaic Eretria.

ruled an island empire including Andros and Tenos as well as Keos and other islands.56
Lefkandi/Old Eretria had long been playing an important trading role in the wider
Aegean and Levantine area. The destructions at both Lefkandi and Eretria, and the
abandonment of Zagora c. 700, are almost certainly to be related to the fact that, about
this time, all Euboian trade with Al Mina in North Syria ceased.57
We must now consider what the newcomers found on and around the site that they
chose for their new city by way of physical and human resources and what political,
social and cultural baggage they brought with them.
PART 2: THE NATURE OF THE SITE OF ERETRIA AND ITS
SUBSEQUENT MODIFICATION
The city developed on a roughly triangular area of alluvial deposition, at the southern
foot of its acropolis hill, which extends some 800m to the coast and is about 1000m wide.
This plain was formed by repeated flooding by a torrent that issued from the valley
between the acropolis and the neighbouring rise to its north-west, on which can presently
be seen an impressive Macedonian tomb. The stream passes the western side of the
acropolis and then, in very early times before the coming of the refugees from Lefkandi
in the ninth century, it bifurcated, one branch flowing east and skirting the southern flank
of the hill, the second continuing south to the sea and forming the western boundary of
the site. The delta formed by the two streams was criss-crossed with smaller flood-ways
that would subsequently dictate the pattern of streets. However, over time the whole site
would require considerable ongoing modification, mainly due to continuous alluviation,
although this would not have been initially apparent to the new settlers. Later, the
Eretrians would modify the flow of the streams more than once to achieve better control
of flooding. These drainage works, so necessary on a site such as Eretria with its frequent
inundations and its swamps,58 were on a scale unknown anywhere else in mainland
Greece in this period. On the eastern side of the delta plain lay the noxious marsh that
gave the city its reputation for an unhealthy climate. The whole area slopes very gently
towards the sea to the south.
From the summit of the defensible acropolis hill (see Figures 4.2 and 4.8), levelled in
ancient times (Figure 4.3), there are expansive views over the Lelantine and Eretrian
Plains and the Euboian Gulf, as far as Khalkis to the west, to the mainland coast opposite
and eastward to Cape Aliveri, and in the absence of modern pollution, even beyond
(Figures 4.1 and 4.4).59 It has a height of c. 120m and slopes gently to the east and south
but more precipitously to the north and west. The hill both sits astride the easiest land
route from Khalkis to Karystos and allows observation of all shipping movements in the
south Euboian Gulf. This gave the Eretrians, as early as the mid-sixth century, the means
of enforcing the decrees that they promulgated at that time to control and tax shipping in
the Euboian Straits, using their considerable naval strength.60 It is fairly easily defensible.
It had provided a refuge for the LN, EH and LH III settlements but lacks a good natural
water supply. This defect was rectified by Hellenistic times, if not earlier. The eastern
flank of the hill was quarried for building stone.61

The harbour at Eretria had more potential for development than those at Lefkandi,
where the situation was just adequate for the small ships of early antiquity by virtue of
the two anchorages east and west of the Xeropolis peninsula, allowing ships to draw up
whatever the wind direction. Nevertheless, there was no prospect of enlarging the
harbours to accommodate greater numbers of vessels. As is apparent from the maps in
Krause’s study of the urban evolution of Eretria,62 the natural harbour at Eretria does not
appear much better. But thanks to the engineering works undertaken near the West Gate
to divert the western stream eastwards during the eighth and seventh centuries,63 and then
again later in the mid-sixth to redirect it back along its original course,64 there emerged
the opportunity to enlarge and enclose the harbour, as a result of the gradual emergence
of an alluvial peninsula extending to the small islet of Pezonisi to the east and then later,
when the stream was redirected, the growth of the spit to the west. The Eretrians in the
mid- to late sixth century turned their energies to this task, commencing the major
harbour works that ultimately resulted in the large and excellent port enjoyed by the city
in later times.65 It was big enough to shelter a fleet of trading vessels, as well as the war
fleet, which conferred upon Eretria the status of thassalocrat between 506/5–491/0
according to the Thalassocracy List.
Early urbanisation
The EH/LH settlement was on a small promontory66 near the mouth of the eastern
stream.67 This village became threatened by the action of the stream in flood and its
remains were subsequently buried under alluvial deposits.68 It is entirely likely that
alluviation by the streams was accelerated by ruthless denudation of the surrounding hills
and valleys, the result of increased population and its demand for ship and building
timber.69 Whether there were any other major Early Helladic settlement foci in the city
area remains to be seen. Scattered PG sherds have been found at various locations but not
in conjunction with architectural remains.70 The earliest ceramic finds linked with
architecture are from the late ninth/early eighth centuries.71 During the eighth, the
settlement occupied the area between the temenos and temple of Apollo, the coast and the
necropolis of the later heroön by the West Gate.72 It is presently impossible to say
whether the whole of the area was occupied simultaneously or was progressively settled
from the coast in a north-westerly direction.73 It is likely that it was quickly occupied by
scattered dwellings surrounded by small family-owned plots.74 This was apparently
especially true of the eastern delta area. The small groups of houses were sufficiently
close together for any surge in population growth to unite them together.75 It is a pattern
found in other pre-Archaic and Archaic sites.76
Unlike some early colony foundations to which it has been compared, Eretria did not
have even a roughly orthogonal street grid, undoubtedly due to the fact that there was
already habitation on the site preventing any systematic regular allocations of land to the
new arrivals as happened, for example, at Megara Hyblaia in Sicily where the
archaeological evidence dates back to 750–25.77 Also militating against orderly
development was the fact that the area was broken up irregularly by the numerous subbranches
of the two main torrents.78 Krause observed ‘that any fundamental principle of
organisation must be sought for in the specific [topographic] features of the place’79 and

that the irregularity of the plan of the early, as indeed of the later, city was not just due to
carelessness. Also the effect of earlier structures on subsequent urban layout is
demonstrated by the discovery that the foundations of the LG town wall later formed the
curbing of a roadway: ‘The Geometric analemma [so it was thought to be in 1974] was
used during the fourth and third centuries BC as a support for the kerbing of the roadway.
Indeed the upper series of stones is clearly an addition, probably of the third century.’80
The eastward diversion of the western stream81 resulted in the drying of the various subbranches
of the main streams and people began to use the deep beds (‘Hohlwege’)82 as
trafficways. This process can be seen by comparing Krause’s maps 2 and 3. Later, in the
mid-sixth century, when the eastern stream was diverted back into the old western bed, it
was channelled within retaining walls to prevent reflooding (see Krause’s map 4).83 This
map shows the main east-west road and the principal street leading south from it to the
temple of Apollo and the agora, which follows the now dry course of the eastern stream.
Krause’s maps 5 and 6 juxtapose the old stream network and the later (hypothetical) road
pattern in the seventh century. The temple and the agora thereafter became the main
traffic foci of the city. The east-west road led directly from the main western (Khalkis) to
a presently hypothetical eastern (Karystos) gate. As part of the main route from Khalkis
to the south-east end of the island, this road must have carried much through traffic. Its
more ancient eighth-century equivalent ran further to the north, higher up along the foot
of the acropolis, outside the Archaic urban area (see Krause’s map 2).
After the new basic road plan was established, the impressive fortifications of the West
Gate were built. The west stream, originally negotiated by a ford here was, in the sixth
century, crossed by a monumental bridge (Figure 4.5) and channelled under the new
West Gate. This was now the main gate in the new, enlarged city walls, which also
functioned as a retaining wall for the west stream.84 The fortifications were (like the
drainage works) on a massive scale for so early a period (Figure 4.6).
The open settlement pattern persisted well after the arrival of the newcomers and it
was not until much later that most of the enclosed area was covered by buildings. By the
LG period, an enceinte wall probably surrounded the urban area, though its existence as
such remains controversial. Bérard thinks that it enclosed the whole later settlement but
Themelis only the northern part. Mazarakis-Ainian, who is inclined to agree with him,
dates its construction and the (for him) synchronous destruction of Lefkandi, to c. 710.85
Themelis’ excavations in city grid-squares E4/5 revealed what he believes is an early
town wall86 (Map 4, no. 26) with a gateway.87 Finds from (Euboian) sub-PG II levels
indicate that the settlement in this area had already existed unfortified from at least the
last quarter of the ninth century.88 A fairly secure terminus ante quem for the enceinte is
provided by an amphora that rested upon it, found in an adjacent tomb: ‘[the amphora]
must be dated to the end of the eighth century …before the elements of the Orientalising
style become dominant and could be perceived here.’89 Traces also of a (the city?) wall
dated c. 690 have been uncovered near the West Gate.90 The defence of the city was
certainly secured in the sixth century by a full enceinte. The massive polygonal masonry
of its substructure is still in place in several places; its upper levels were probably made
of sun-dried brick.91 The wall thus served a defensive role against both flood and external
invasion (Figure 4.7). The West Gate was now elaborately fortified, displaying the results
of very early but sophisticated defensive theory and planning, even incorporating a water
supply system for the defenders and as a precaution against fire.

Figure 4.7 The channel of the western
stream and the ashlar
masonry of the western
section of the enceint wall,
which served also as a
retaining wall.
Old Smyrna had a city wall, or so at least it is reported and shown in an
often reproduced reconstruction. By the sixth century, some of the western
colonies were walled. On the Greek mainland we know of only fortified
points of refuge, such as the Acropolis of Athens, down past 500, except
for recent evidence of a wall around Eretria where at least its west gate
went back to the seventh century.92
Thus, the early archaic fortifications under the West Gate are among the earliest known
in Greece (Figures 4.4 and 4.5).
During the earliest period, houses were built of sun-dried brick, either oval or apsidal
in plan.93 It was only in the late eighth century that rectangular structures began to appear
and thereafter coexisted with the earlier forms94 as at Lefkandi and Pithekoussai,95 where
the apsidal/oval houses paralleled in a quite striking way both in shape and building
technique those in Euboia,96 while the rectangular structures, usually with interior
‘benches’, are similar to those at Zagora.97 There were workshops98 and, we may
presume, shops, storerooms and other businesses established within the residential areas.

Mazarakis-Ainian99 believes that social distinctions are perceptible in housing during
the eighth/seventh centuries, with less well-constructed, smaller buildings characteristic
of the southern area near the sea and larger, more elaborate ones in the north. He argues
that artisans, merchants and sailors would have lived near the shore while the aristocratic
landowners gravitated
Figure 4.8 Polygonal masonry of the acropolis wall.
inland. However, the goldsmith’s workshop was in fact north of the temple of Apollo and
there was a bronze working establishment within the temenos itself. Moreover, the site of
Eretria is not so very large and there is no reason why merchants would have found it too
difficult to walk to the shore from the northern areas if necessary. I have walked from the
museum (near the West Gate area where Geometric building remains have been found) to
the shore in a leisurely 30 minutes. Those who actually worked on or about the ships
would no doubt have preferred to live close to the shore but whether a wealthy trader
would so choose is by no means assured. Most of their business in fact would have
centred on the agora, which was closer to the area of the so-called wealthier habitations.
Thus we cannot assume that the inhabitants of the northern area with its ‘grander’ (can
we think of Geometric dwellings in such terms?) freestanding houses were of the
Hippobotic class exclusively. We need not disagree with the picture that the
archaeologists paint of older, smaller and more frequently repaired houses close to the
sea. It was probably the earliest inhabited area of the city.100 It is true that interments at
the site of the heroön are rich by comparison with those in the south-western cemetery, as
Mazarakis-Ainian points out,101 but this was a very small burial area and probably the
tombs were those of a single important family or clan.102
The agora was embellished with new roadworks and the eastern stoa during the sixth
century.103 This building continued in use until c. 400. It is not presently known whether
the pre-Archaic agora was on the same site as that of the sixth and later centuries, but
there would certainly have been a central commercial area almost from the beginning of
the city.

There were several cult and related places within the Geometric city. The most
important was the Sanctuary of Apollo Daphnephoros (Figure 4.9). Since at Eretria no
‘royal’ building, such as the PG building at Lefkandi has ever been found, Mazarakis-
Figure 4.9 The author at the site of the temenos of
Apollo Daphnephoros. The foundations of
the ‘Daphnephoreion’ (H) in the
foreground.
Figure 4.10 The temenos site: (H) the horseshoeshaped
Daphnephoreion (ninth century)
touching the walls (E) of the first
hekatompedon temple (eighth century),

beneath the foundations (N) of the second
hekatompedon (seventh century); (A) the
foundations of the sixth-century Doric
temple.
Ainian104 suggests that the earliest apsidal building in the sanctuary area (Figure 4.10),
resting on virgin soil, the so-called Daphnephoreion,105 may have been the residence,
possibly doubling as a cult house, of a basileus or basileus-magistrate. If this theory is
correct and the ‘king’ lived on the site of the later temples of Apollo Daphnephoros,
some-thing that I doubt, it is possible that the transformation of the site into an
exclusively cult-temenos, as well as the building of the second temple (the first
hekatompedon) c. 760/750, took place when the kingship was abolished. A very similar
structure at Nikhoria in Messenia,106 interpreted as a chieftain’s house, also served as, or
became, a cult centre.107 If Mazarakis-Ainian is right, the other Geometric temenos
discovered by Themelis, suggested below to be that of Artemis-in-the-city, could have
belonged to Apollo before the ‘royal’ enclosure was transformed into his principal cult
site, thus explaining its eclipse.
The Daphnephoreion is however regarded by its excavators as the first temple of
Apollo. According to Bérard,108 who made a particular study of it, the new settlers from
Lefkandi brought with them not only their Olympian cult of Apollo Daphnephoros, later
the ‘official’ polis-cult, but also the very temple itself, piece by piece. He believes that it
was more or less a replica of the original temple at Delphi that Apollo himself built from
the laurel branches that he gathered from the Vale of Tempe, after having passed through
Euboia109 and specifically, the Lelantine Plain.110 His interpretation of the mythology of
the temple has influenced later reconstructions of this building, the most authoritative and
influential being Auberson’s,111 whose model is figured in most subsequent works
dealing with Geometric temple architecture. However, both the theory and reconstruction
have been challenged recently, indeed whether it was in fact a Daphnephoreion at all.112
The very early date originally assigned to it (c. 800) has also been seriously doubted.
Themelis notes: ‘The early dating of the Daphnephoreion to 800 BC is not based on the
excavation data.’113 A more likely date, based on the pottery findings, is 760/750.114 It
remained in use until the end of the eighth century, when it was replaced by the (first)
monumental hekatompedon, which endured until c. 675 and was in its turn replaced by
what the excavators describe as ‘l’hécatompédon ionique du VIIe siècle’, the second
hekatompedon.115 This sequence of buildings on the site of the later, and presently
visible, sixth century Doric (but incorporating Ionic elements116) temple of Apollo
therefore suggests that a temple of some kind stood here probably from the very
beginning of the ‘new’ settlement in the late ninth century. Subsequent Swiss excavators
still appear confident that the original building was the earliest Daphnephoreion and that
the whole site was always a sacred temenos.117 Mazarakis-Ainian’s theory that the apsidal
building was the residence of the basileus, while interesting, is in fact no less conjectural
than that it was the earliest Daphnephoreion. Nor should evidence of industrial activity
within the temenos be seen as weakening the idea that it was always a sacred enclosure
for, though rare, it is not a unique conjunction. The site has yielded early indications of
its sacred character, and its central position118 within the area of the city is appropriate
enough for the abode of an archegetal god. The temple buildings however did not stand in

rather have been the ‘royal’ abode? There is also some evidence that a female deity was
worshipped on the site. Probably this was Artemis, the second of the great gods of
Eretria,119 whose cult centre at Amarynthos became the main focus of Eretrian popular
religious activity.
Another temple on the slopes of the acropolis, probably originally Archaic, was a
Thesmophoreion and associated Temple of Artemis Olympia.120 There is evidence of an
Archaic altar on the site, though the present temple remains are of the fifth century
(Figure 4.11). Plutarch, however, describes the primitive rites of the Eretrian
Thesmophoria, which he relates to the Trojan Expedition, in which women cooked meat
by the sun and not with fire, suggesting a prehistoric origin for the cult.121 There is
considerable evidence from the Eretrias of pre-Hellenic cults as we have seen. Themelis
has uncovered underground ‘chambers’ in the city122 of the Classical period, which he
believes were used both for harvest storage places and the worship of chthonian fertility
deities (a statue of the Agathos Daimon was found in a deposit next to the room) or Zeus
Meilikhios.123
Architectural remains, dated by Themelis to the end of the ninth/beginning of the
eighth century, seem to have belonged to another hekatompedon building, which may
have belonged to Artemis Amarysia and which is similar to the first hekatompedon of
Apollo Daphnephoros.124 If this earlier sacred enclosure, which is as large as that of
Apollo Daphnephoros, belonged to Amarysia, it did not apparently survive as a major
cult centre after the town was sacked at the end
Figure 4.11 The small Thesmophoreion on the slopes
of the acropolis.

of the eighth century, and Apollo’s temple henceforth remained the major intra muros
cult centre. Perhaps this was due to the reinforcing of the non-indigenous Lefkandiot
element by the second wave of immigrants. Apollo it seems was ‘the’ Lefkandiot god: he
had, after all, stopped on the Lelantine Plain on his way to Delphi. But the more ancient
religion later reasserted itself for most purposes except those of a political nature,
especially those concerned with foreign states and individuals from outside Euboia. The
two cults thus probably represent the two elements in the population of the newly
emerging polis-state: the aboriginal inhabitants and the invaders who, as conquerers,
initially assumed the status of a minority ruling class and imposed their own cult within
the city proper. Beyond the walls, Amarysia remained supreme.
There was a sanctuary near the West Gate, identified tentatively as that of Aphrodite-
Astarte by Kahil from the oriental origin of many finds from its bothros.125 She dates the
pottery from c. 800 to c. 700. An apsidal temple replaced a Geometric building here
during the Archaic period.126 There may also have been a sanctuary of another oriental
deity near the harbour.127 The early Eastern imports, material and cultural, may indicate
how quickly the newly revitalised settlement involved itself in overseas commerce.
Merchants and their dependents returning from the East perhaps brought in these
manifestations of Eastern influence. Nevertheless, we should remember that the strong
Euboian/Eretrian presence in the Levantine emporia did not continue beyond the eighth
century.
The heroön by the West Gate128 was originally a small private cemetery of a noble or
royal clan. Within the temenos were uncovered sixteen tombs, nine for children, all
inhumations, and seven for adults, cremations, dated c. 720 to c. 690.129 They are lavish
compared with contemporary burials in the cemetery by the sea (see below). Pyres here
were lit some distance from the tombs and the remains of the cremated adults were
afterwards placed in large and expensive bronze cauldrons and then into carefully
constructed pits, a practice unique in Greece (Figure 4.12).130 The adult males appear to
have belonged to a warrior-class and the richest grave (Grave 6) is described as that of a
‘prince’ or even ‘king’ of Eretria.131 About a decade after the last burial (c. 680), a
triangular enclosure was built over the graves that became the focus of a protective
warrior cult, involving sacrifices and votive offerings,132 guarding the main road to the
hereditary enemy, Khalkis. This cult died out finally during the sixth century.133 The
sanctuary was incorporated into the early fortifications that were built about the same
time at the West Gate.134 The date of these defensive works and the establishment of the
heroön suggest a connection with the final destruction of Lefkandi. It seems reasonable to
link literary evidence from Hesiod135 and Plutarch136 concerning the death in a sea battle
against the Eretrians and the subsequent funeral games of the Khalkidian basileus
Amphidamas with the events c. 700 to c. 680, which also perhaps involved the hero of
Tomb 6 at Eretria and his peers or descendants. We do not know his name but his
imposing and lavish burial at the West Gate suggests that his status was comparable.

Figure 4.12 Bronze burial cauldrons from the heroön
site, Eretria Museum.
The main Geometric cemetery (Figures 4.13 and 4.14), however, was near the sea to
the south-west of the principal settlement. The earliest burials are dated from the sub-
PG/MPG II to LG.137 As at the heroön site, children were inhumed and adults
cremated.138 The general practice here was to place the bodies of children in pithoi or in
amphoras (enkhytrismos), though at the heroön they were buried in wooden coffins.139
But, unlike at the West Gate heroön, adults were cremated in situ on pyres over the open
grave. Similarities of burial customs at Lefkandi, Eretria (particularly between Lefkandiot
practice and that at the heroön site) and Pithekoussai suggest close cultural and thus
perhaps political relationships between these communities and that Lefkandiot emigrés
brought them to Eretria, from where they were taken to Pithekoussai. This cemetery
continued in use throughout the sixth and fifth centuries.140
This completes the survey of the urban area of Eretria from the early ninth to the midsixth
century.141

continue...

Figure 4.13 Geometric burial amphora from the
south-west cemetery, Eretria Museum.
PART 3: THE EARLY POLITICAL EVOLUTION OF ERETRIA
Monarchy
Homeric Euboia was united, at least in war, under the hegemon of the Abantic ethnos,
which included the men from ‘Eiretria’ and was governed from Lefkandi. The society
Homer describes constitutes an intermediate stage between those of the Bronze Age
palace cultures and the true polis. War is the leading political occupation of its ruling
class; Homer does not tell us what Abantic warrior heroes did in times of peace but there
can be little doubt that they were large-scale landowners, the richest of whose estates
were on the fertile Lelantine Plain and were maintained by serf labour,142 with horserearing
sufficiently prominent to give the class the name it still held at the end of the sixth
century, the Hippobotai . It is even possible that the serfs continued to exist until much

century: ‘having caused those in the perioikis of the Eretrians to revolt, he marched on
the polis of Dystos.’143 But whether this hints at an early situation of city-based military
Figure 4.14 Burial amphoras from the south-west
cemetery: (a) and ( orientalising blackon-
red (c. 650); © ‘Herakles-style’ black
figure amphora (c. 550); (d) typically
Eretrian loop design, (a) and © are from
the Eretria Museum, ( and (d) from the
National Archaeological Museum, Athens.

rulers surrounded by a serf population, or whether the term was only applied later to new
territory conquered by the Eretrian state in the fifth and subsequent centuries, cannot now
be determined. This economic and political state of affairs began to change when the
polis-state began to emerge at about the time ‘Old’ Eretria was destroyed.
How the Eretrians were ruled before the arrival of the Abantic Lefkandiot refugees is
impossible to say with much confidence. The indigenous Dryopians may have had a
matriarchal society, reflected in the dominance of the Mother Goddess Amarysia and the
inferior role of her divine spouse Amarynthos. If so, it is highly unlikely that this state of
affairs still prevailed once the Eretrias had become subject to the Hellenic Abantes, who
occupied the land when the refugees from Lefkandi arrived. During the Mycenaean
period, the area owed allegiance to the palace at Thebes through the intermediary ruler of
Lefkandi. Following the fall of Thebes, the pan-Euboian Homeric hegemon/wanax
continued to exercise some control over the Eretrian Plain from Lefkandi. Knoepfler
however thinks that a prince of Amarynthos was basileus of the area: ‘Now this
important Mycenaean location where there very certainly resided a qa-si-re-u (basileus)
remained—it should be clearly noted—a kind of ‘capital’ into the historical period.’144
This chieftain would have been subordinate to the wanax at Lefkandi. Certainly
Amarynthos was a major settlement before the eighth century and we have noted the
evidence of EH circuit walls at Palaioekklisies, the prehistoric settlement site.145
Drews says that there is little evidence for monarchy in early Euboia generally.146 He
mentions only Amphidamas of Khalkis and, being concerned only with the Archaic Age,
he omits Mycenaean Khalkodon, Elephenor and a few other possibilities;147 Amphidamas
is described as basileus in the late and historically very unreliable Certamen Homeri et
Hesiodi, although Hesiod, who may have competed in his funeral games,148 does not so
refer to him. Since the author uses basileus indiscriminately for both Archaic
Amphidamas and the Emperor Hadrian, real doubt exists as to his understanding of the
significance of the word in the earlier period. Knoepfler believes, along with Mazarakis-
Ainian, that there was almost certainly some form of kingship in Eretria before the eighth
century and probably even after the arrival of the new settlers from Lefkandi: ‘I would
willingly believe that the Eretrian basileus whose existence we must guess, played, in so
far as he was the inheritor of the qa-si-re-u of A-ma-ru-to, a role in the rites of the ancient
Artemis Amarysia.’149 Moreover, he thinks that there is no inherent difficulty in
accepting kings of the ‘gift-devouring’ kind attacked by Hesiod,150 in both Eretria and
Khalkis up to the Geometric period.151 We may have a hint of a basileus or even a wanax
at Eretria in a poetic fragment, attributed to Arkhilokhos but which is possibly from a
local epic, discussed more fully below, which refers to an anaktoron in the context of
Homeric-style warfare.152 Bérard is more cautious:
We avoid speaking of ‘king’ in spite of the references to the word basileus
because we do not know what was the role of our prince within the body
of the Eretrian nobility and to whom we would doubtless grant too many
of its privileges.153

Whether the tombs at the heroön are of a princely family, as Bérard thinks,154 or those of
an aristocratic oikos, or perhaps of a wider group of nobles buried around their prince, as
apparently occurred at Lefkandi (although the Eretrian heroön is nowhere on the scale of
the Toumba cemetery there), it is impossible to decide. As we have seen, Mazarakis-
Ainian believes that the Daphnephoreion was the residence of a basileus or basileusmagistrate.
155 However, if there were ever kings in Eretria they disappeared at an early
date.
The rise of the polis-state156
Snodgrass associates this phenomenon not with fortifications and urbanisation, since
these did not, in his opinion, occur so early on the mainland,157 but rather with the
emergence of geographically and politically isolated settlements within their own
hinterland, which adhered to a local cult and possessed their own political institutions,
specifically including an assembly.158 He also believes that it was associated with the
beginnings of colonisation.159 But, contrary to his assumptions regarding fortifications
and urbanisation, Eretria was, as we have seen, beginning to show these material signs of
development during the eighth century (though to be sure, the settlement pattern was of
the ‘open’ type with scattered houses in private gardens over most of the city area). There
was a polis-cult and indeed, he cites Eretria as an example of a city having a central
religious focus, the cult of Apollo Daphnephoros,160 and specifically for that reason
considers it an early polis. The earliest cult building, moreover, the original
Daphnephoreion, may have also been the political centre.161 The ninth and eighth
centuries, when the change towards the polis began to take place, was also the time when
Lefkandi was abandoned, and changes in political attitudes later reflected in the
emergence of the polis may have played some role in these events.162 Snodgrass suggests
that one process by which the polis-state emerged was through what Greeks later called
synoikismos, a term he acknowledges to be ambiguous:
It covers everything from the notional acceptance of a single political
centre by a group of townships and villages whose inhabitants stay firmly
put, to the physical migration of a population into a new political centre,
which could be either an existing or purpose-built city. The crucial
element in all cases is the political unification.163
Of the first category, the synoikismos of Attica is the best-known early example.164 Of the
second, Snodgrass gives no example, yet he must have known of the movement of
population from Lefkandi to Eretria (and perhaps also to Khalkis), since he refers briefly
to Lefkandi during its floruit.165 He seems unaware of discoveries at Eretria when he
writes: ‘(If) ninth century Greece lacked sizeable towns…there are famous sites—Sparta,
Tegea, Mantineia, Eretria [etc.]—where, if anyone was yet living, we have not found
material trace of them.’166 Themelis’ earliest report of Geometric architectural remains
from the city was published in 1974.167 However, at the time of his writing, the Swiss
excavators’ dating of the earliest Daphnephoreion to c. 800 had not been challenged.168

That he was aware of their excavation reports is indicated by his inclusion (as Figure 10)
of the Swiss plan of the temenos area.169 Thus, Eretria in fact presents most of the
conditions, physical, cultural and spiritual, that scholars have required for the emergence
of a polis-state.
During the ninth/early eighth centuries, the Abantic ethnos evolved into a group of
four principal poleis scattered throughout Euboia, and this process was completed by the
mid-eighth century at the latest, for when the Euboic colonies were established in the
West and in the northern Aegean they were remembered, as Aristotle (ap. Strabo)
reports,170 as foundations of individual poleis, whereas in the earlier colonisation of Ionia,
the Abantic ethnos was involved and not individual poleis. That ethne could later on still
be thought of by the Greeks as metropoleis in the later colonial movement is
demonstrated by the case of the Akhaians who founded Sybaris, Metapontion and
Siris,171 so that the distinction is significant.
Early aristocracy
By the eighth century, political power in the emerging poleis was in the hands of narrow
aristocratic regimes, sometimes based on one prominent genos, such as the Bakkhiadai at
Corinth, the Penthilidai in Mytilene and the Basilidai at Erythrai. The Bakkhiadai of
Corinth seem to have had royal antecedents (Bakkhis) as did too the aptly named
Basilidai.172 The change from monarchy to aristocracy, I believe, occurred even earlier in
Euboia, in the late ninth century, when war and/or early political revolution173 at
Lefkandi, followed by the migration of refugees to Eretria, provided a catalyst for polis
evolution there. It soon became the first polis that modern scholars might recognise on
the island. While the destruction of Lefkandi strengthened the old Hippobotic tradition in
Khalkis, the refugees at Eretria were less likely to have tolerated the exclusive power of
either kings or aristocrats for long, not least because the territorial resources of the
Eretrian Plain did not produce the kind of very wealthy landowners that Aristotle at least
believed necessary for maintaining aristocratic power.174
However tradition, accepted by the philosopher, makes ‘Eretria’, together with
Khalkis and Magnesia and other unidentified poleis, paradigmatic of states ruled by
horse-rearing aristocracies.175 However, in the case of ‘Eretria’ this political regime
belongs before the destruction of Old Eretria. Hippeis and Hippobotai designate a
particular economic/political/social class, as Aristotle176 makes clear. Solon used the term
Hippeis to designate the second highest census class at Athens177 whose members had an
income equivalent to the value of over 300 but under 500 medimnoi of wheat, but what
the Eretrian or Khalkidian criteria were at this or any other time is unknown. However,
since the Eretrian constitution was later remembered by their name, the Politeia of the
Hippeis,178 they must have originally constituted the highest class there. Aristotle notes
that in early poleis Hippobotic aristocracies generally succeeded monarchies and he
attributes this to the fact that at this stage of their evolution, the chief military strength lay
in their cavalry.179 It retained its military importance in most parts of Euboia longer than
in most central or southern Greek regions, although by the sixth century this was largely
symbolic. We hear nothing of the Hippobotai in action in Euboia after Theognis’ eyewitness
account of the incident at Kerinthos, which I date between 538 and 533,180

although they remain an important and imposing component in the procession from
Eretria to the temple of Amarysia near Amarynthos, the most important of the civic
festivals at Eretria, until well after the mid-sixth century.
Commercial oligarchy
While Khalkis long remained controlled by the Hippobotic class, for in 506 and perhaps
still in 447/6, the Lelantine Plain was still the ‘lands of the Hippobotai so-called’,181 its
authority at Eretria did not last long, in a political sense at least. Although the Athenaion
politeia, describing Peisistratos’ arrival at Eretria in 546, says that:
Coming again to Eretria in the eleventh year (of his exile), he undertook
for the first time to re-establish his rule by force, being supported in this
by many…amongst whom were the Hippeis who still held power in
Eretria,182
the regime at Eretria in Peisistratos’ time was in fact an oligarchy, and Aristotle in the
Politika rightly calls it such in his discussion of oligarchies in general,183 for well before
then, its nature had changed radically from its origin as a government by horse-rearing
aristocrats with Lelantine landholdings around Lefkandi. In the early eighth century, this
oligarchy may in practice have been as exclusive as the aristocratic governments in the
early Hippobotic states, although it was probably never made up purely of landowners.
Certainly, however, by the sixth century, economic conditions, and as a consequence the
nature of the Eretrian politeia, had changed considerably. Aristotle’s account184 of the fall
of the Eretrian oligarchy clearly reveals that it was by then (after 546 but probably in
538)185 riven by internal jealousies, suggesting groups with different levels of power and
social status and conflicting interests. But we may be permitted to think that, since
exclusivity is wont to produce factionalism by its very nature, the Eretrian oligarchy is
likely to have experienced the common malaise much earlier than this. If the ruling class
at Eretria were in fact originally made up of factions, both commercial (with economic
power) and landowning (with traditional social éclat), it would be surprising indeed if
tendencies to division had not emerged earlier. But it is unlikely that at Eretria there was
ever a politically dominant class of rural ‘gift-devouring basileis’ of whom Hesiod
complains in his early cry against injustice and oppression, though no doubt some
landowners in the Eretrias similarly tyrannised their local peasant population in the
countryside:
[Justice] sits right beside her father Zeus, son of Kronos, and tells him
about men’s evil thoughts until the Demos pays for the mad folly of the
Basileis who, with evil intent, pervert the course of justice and give
crooked judgements. Guard yourselves, you Basileis who devour gifts,
from these things, and put aside crooked judgements from your thoughts
altogether.186

Read ‘bribes’ for ‘gifts’, as is implied.
The upper class in Euboia were as conspicuous consumers of luxury goods as were
their Lefkandian antecedents,187 and excavations at Eretria have revealed the richness of
the grave furniture of the wealthy individuals interred at the heroön site.188 Exiled
members of the old aristocracy must have quickly seen that the way to renew their
fortunes was to join their commercially oriented fellow citizens and engage in trade or
possibly mercenary soldiering: we have examples from elsewhere in the Hellenic world.
Long before their expulsion from Lefkandi, they would have seen the profits to be made
in trade with Levantine emporia such as Al Mina and Tell es Sûkâs. We need not suppose
that noble Hippeis were involved in bargaining in the Levantine souks of Al Mina etc., at
least not initially, but Hippobotic resources very probably were. As a result, social
distinctions between the old landowning families and the entrepreneurial class began to
break down, as men originally non-noble became rich, and some that were anciently
wealthy and of noble family sank into relative poverty and obscurity. Over time a new
ruling class would emerge, retaining (deliberately adopting?) the old noble class
designation and finally, having become very rich through trade, indulging in the ancient
aristocratic equestrian pursuits as a status hobby; such behaviour is common at all times
and in all societies. Such a class, however, would in practice be very different from the
traditional Hippobotai of Khalkis, whose main source of wealth was still from
pastoralism, not commerce. This could not but affect its attitudes. However, old values
and traditions do not always simply vanish with the political eclipse of the class that
cherished them. The social and political ambitions of the Eupatridai of fifth/fourth
century Athens did not disappear with the advent of democracy and many, though by no
means all of them, kept their heads down until they judged it expedient to conspire
against the hated order. Hippobotic ideals remained significant in Eretrian social and
political life to the end of the Archaic period and indeed beyond. We get some idea of the
lifestyle of landowning aristocrats in Archaic times from descriptions by Asios and Duris,
both of Samos describing the Geomoroi there; like the Attic Eupatrids their ‘badge’ was
the gold tettix (grasshopper) hairpin, the same as that dedicated by the young Euboian
Kharixenos to the nymphs in Roman Amarynthos.189 Thus, we may believe that from the
eighth to the early sixth century, Eretria was ruled by a narrow oligarchy with aristocratic
pretensions, whose purpose was to perpetuate its own wealth and power. Although
writing of the Khalkidian Hippobotai, Strabo’s remarks can also be applied even more
appositely to the rulers of Eretria:
The government of the Hippobotai, so it was called, was in power; for at
the head of it were men chosen according to the value of their property
(timema) who ruled in an aristocratic way.190
For Hippobotai, read Hippeis.
Subsequent acquisition of land by upwardly mobile members of the commercial
oligarchy is likely. Old concepts of landownership as a requirement for full citizenship
rights never died out in Greece and wealth based on land was always regarded as being
more respectable socially even in Athens, if not necessarily at Corinth, as Aristotle more
than once implies.191 ‘Moreover, it is clear that when Aristotle mentions the political

privileges of the rich, he is thinking of those whose property has been ascertained by the
census, and the same will probably be true of other writers.’192 The rising merchant class
will surely have hastened to acquire land, the essential aristocratic criterion.
The organs of the Eretrian government during the period of oligarchic rule c. 825 to c.
550 are now explained.
The boule (council)
In Greek oligarchies, to bouleuomenon, the power of deliberation and, by extension,
those that had the money and leisure to deliberate,193 was the right of a small number of
the citizens and normally resided in the hands of members of a boule (bouleutai), which
Aristotle calls ‘the special organ of oligarchic government’,194 while ‘the executive power
in the early aristocracies was generally entrusted to a single magistrate whose powers
were as unlimited in scope as those of the king’195 he replaced. Bengtson however thinks
that: ‘A concomitant of the change in terminology—archon instead of basileus—was an
essential reduction in authority.’196 But in Eretria, we are not dealing with a traditional
aristocracy, for ‘New’ Eretria probably never had a purely aristocratic political phase. A
single magistracy at Eretria may originally, as Knoepfler argues in spite of the complete
silence of the epigraphic and literary record,197 have had the title basileus and later
evolved into a college of basileis-magistrates, the natural consequence of the increasing
complexity of administration of the growing polis, but I suspect that the silence is not
accidental and certainly by the time the Eretrians were committing records to stone in the
sixth century, the name of the arkhe (magistracy) had changed.
Early oligarchic councils were invariably small,198 and the contexts of the few
mentions of the Eretrian Politeia of the Hippeis in ancient writers make it clear that it
was, even at the time of its fall, still very narrow compared with other contemporary
oligarchic councils. Such conciliar bodies are characteristically composed of mature-aged
members holding office for life.199 The name often applied to them was gerousia (council
of elders). Herakleides Lembos reports that: ‘The Khalkidians have a law that someone
younger than fifty cannot hold office or presbeusai (serve on an embassy).’200 This is the
usual translation, but presbeusai is better rendered here ‘be on council’. Both presbeutes
and geron mean ‘old man’. It does not seem very likely that Khalkidians under fifty could
never serve as diplomats or on embassies. How the gerontes or bouleutai were appointed
at Eretria is unknown. Nor do we know what were the powers of the boule there, but
members of oligarchic councils generally held the highest political privileges in the early
poleis, so we may be sure that they were considerable. The quarrel between Diagoras and
the oligarchic regime shows that in the mid-sixth century real power was still in the hands
of an elite and was sufficiently great to be jealously guarded by those who enjoyed its
privileges. Thus, the early situation at Eretria can in practice not have been so very
different from other contemporary poleis.
It would be of more interest to know whether the Eretrian boule delegated authority,
and if so, to whom. In later democratic poleis, councils often became too large to function
as an executive without further subdivision. They thus normally formed committees, such
as the prytaneis of the Kleisthenic Council of 500.201 The earliest boulai were much
smaller and may not have needed formal working committees. Nevertheless, some

division of executive duties among the bouleutai is likely and there was a tendency, not
universal it is true, for boulai over time to get larger rather than smaller. It is thus
probable that a small group came to be charged with probouleutic duties such as
preparing the agenda for meetings, ensuring that decisions of the full council were carried
out, etc. Even small modern bodies such as local councils, seldom larger than twelve to
twenty members, form sub-committees: modern aldermen usually have other
occupations, and most members of the ancient boulai were in the same position, whether
they had businesses to manage or large estates to oversee. They would generally not have
been full-time politicians. Nevertheless, any probouleutic group would soon come to
exercise a considerable, even overriding, influence over the boule itself. These even
smaller units of power wielders were later seen as even less democratic than the bouleutai
themselves.202
The assembly
Snodgrass thinks that possession of an assembly, however rudimentary, was a
distinguishing feature of the emerging polis-state of the eighth century.203 In the earliest
times, I doubt that there would have been an assembly with any real authority to check
the power of the magistrates or the boule:
But however constituted, the powers of the assembly were inconsiderable
beside those of the council, and the oligarchs carried into effect their
theory of specialisation of authority, of efficiency, secrecy and despatch
by delegation the duties of government to small councils or to the
magistrates.204
For its existence at Eretria before the late sixth century, we have no evidence. Homer
supplies a picture of an early assembly of the ‘citizens’, where they are called together to
listen to and, if necessary, be berated by the basileis and allowed to express their
approval (but not their disapproval!) by shouts.205 The role of the lower classes tended to
be further reduced as the early monarchies evolved through the stages of aristocracy and
oligarchy. Early Sparta provides an example in which additions to the famous rhetra
indicate the loss of any kyria (authority) and kratos (sovereignty/real power) that the
assembly previously had: ‘The basileis [Polydoros and Theopompos] inserted this clause
into the rhetra: “But if the people should adopt a crooked motion, the elders and the
kings shall have the power of adjournment”’, that is, should not ratify the vote, but
dismiss outright and dissolve the (session of the) assembly.206
Possibly the only real power exercised by an assembly would have been some voice in
deciding peace or war, as was the case of the Spartan ekklesia (apella). In later Eretrian
inscriptions, an assembly is implied in the rubric ‘the Demos ’: the earliest decree (late
sixth/early fifth century) has a democratic preamble: ‘It seemed good to the boule and the
demos.’207 In a decree of the third century,208 it is called ekklesia, perhaps the result of
Athenian influence.

Magistracies
The probouloi
The principal magistracy at Eretria in (almost) all periods of its history, and frequently
attested from the fourth century, was the college of the probouloi. Holleaux, discussing
the aberration in the development of the Eretrian constitution presented by the sudden
appearance and brief duration of polemarkhoi as chief magistrates between 308 and
304,209 stresses the special durability and venerability of the proboulia. ‘At Eretria they
appeared, indeed, as heads of the State’210 and ‘presidents’.211 I believe that the tenacity
with which Eretrians in later times clung to the magistracy, whether under democratic or
oligarchic governments, indicates a long-established institution. Holleaux postulates an
early date for it. The proboulia was considered undemocratic by Aristotle212 but neither
was it suitable for aristocracies, and he explicitly contrasts the oligarchic probouloi with
the aristocratic nomophylakes, significantly, quite unattested at Eretria: ‘Nomophylakes
are aristocratic; while probouloi are oligarchic.’213 Salmon, writing of Corinth,214 believes
that ‘probouloi are not easily compatible with the aristocratic Bacchiad state: they belong
to a more complicated age’ Starr thinks that Sparta was the first state to introduce a
probouleutic council c. 650,215 but it seems to me likely that probouloi, however named,
existed in many places well before then.
It may appear rash to deduce the name and existence of the chief magistracy at Eretria
during the Archaic period from fourth-century inscriptions, but the proboulia was
actually a comparatively rare arkhe. Apart from Eretria, probouloi ‘have their one
appearance at Athens and appear in scattered instances in Corinth and her north-western
colonies. In the Aegean their main home is Euboea,…they are characteristically an
Eretrian magistracy.’216 A group of eight magistrates styled epimenieuontes (those
holding authority for a month),217 which appear in an inscription of the third century, IG
XII Suppl. 555, is I think correctly equated with probouloi by its editor without
reservation.218 There is, moreover, a much earlier one of the late sixth/early fifth century,
IG XII Suppl. 549, which reveals a phyles epimenieuoures (gen. sing.),219 surely to be
related to the magisterial group: the epimenieuontes are thus likely at this time to be the
probouloi of the ‘prytanising’ tribe, the Eretrian equivalent of the Athenian prytaneis, for
a (conciliar) month. We are therefore taken back at least to the early fifth century for
probouloi. Indeed, writing of Miletos but referring to the Eretrian inscription, Robertson
has stated that ‘On this evidence it cannot be maintained that the epimenioi of Miletus
were a late innovation. A term so widely current must come down from an early period—
from the seventh century if Miletus was the model for her colonies…’220 But it must be
confessed that there is no specific literary or epigraphical evidence for the proboulia so
named at Eretria earlier than the fourth century. I think Kondoleon is right however to
presume that the institution behind epimenieuontes in both IG XII Suppl. 555 and
epimenieuoures in 549 is the proboulia.221 But probouloi occur epigraphically at Keos
and in conjunction with another quite specifically Eretrian constitutional term, as well as
at other places which have Eretrian affiliations, and this will be important in my
argument for their existence at Eretria before the fourth century. We must thus embark
upon an excursus into the foreign relations of Eretria during the seventh century.

First, there were probouloi at both Corinth and Kerkyra. Plutarch tells us that Corinth
‘colonised’ Kerkyra (seized is however more appropriate since it was previously an
Eretrian colony), during the Kypselid tyranny; the literary date is 734.222 Whereupon, the
Eretrians sailed home only to be confronted and driven away by a barrage of missiles and
compelled to set off once more, finally settling at Methone.223 However, must we
necessarily assume that all the Eretrians left, or might a number, perhaps substantial, have
acquiesced in the prospect of Corinthian rule and remained? It is highly unlikely that the
eighth century Eretrians acquired their probouloi from Corinth; rather we may ask
whether the Corinthians later acquired them from Eretria via their new acquisition,
Kerkyra.224 Salmon225 thinks that probouloi at Corinth date from Kypselid times at the
earliest, and it was then that Kerkyra was won.226 Eretria, as we shall see, seems
everywhere to have given its colonies the nomenclature and probably the forms of its
constitution, particularly its chief magistracy. Despite the short duration227 of the Eretrian
colony, the Corinthians would have found a functioning administrative system, no doubt
with a boule and proboulia modelled on that of the metropolis. If indeed the Eretrians
introduced probouloi to Kerkyra, then the magistracy must have already existed at home
before 734, when their colonists were expelled.
Second, at some time during the Archaic period according to Strabo: ‘[the Eretrians]
ruled over the Andrians, Tenians, Keians and people of other islands.’228 But when? If the
conclusions of the excavators of Zagora are accepted, Eretria was involved there in the
eighth century. The archaeological record says that Zagora on Andros was an Eretrian
emporion abandoned early in the seventh century, with its apogee rather earlier.
Descoeudres thinks that the whole island was an Eretrian dependency.229 If the empire
was flourishing then, as some think,230 Eretrian influences are likely to have entered Keos
about that time. In the Hellenistic period Keos was a federation of four poleis and its
constitution included probouloi.231 Dunant and Thomopoulos, discussing a treaty of
isopoliteia (equal citizenship rights) between this federation and Eretria, which also
mentions as a Keian territorial division the khoros, note that both probouloi and khoroi
are characteristically Eretrian terms and ask whether they are a ‘survival in the
vocabulary of the Eretrian dominion’,232 for it is striking that not only the typically
Eretrian magistrates, but also the territorial term, occur at Keos. These in fact are the only
two places where this usage of the latter term occurs.233 If Eretria ruled Keos at the
beginning of the seventh century, it would suggest an early date for the existence of both
probouloi and khoroi. Lewis, however, thinks that these Eretrian influences came to Keos
as late as the Euboian revolt of 411 against Athenian rule.234
Strabo’s reference to Eretria’s maritime empire comes directly after his description of
the stele, which he or rather his source, probably Ephoros, saw in the temple of Amarysia
at Amarynthos, detailing the military resources that Eretria was capable of committing to
the festival procession in honour of the goddess: 3000 hoplites, 600 Hippeis and 60
(presumably ceremonial) chariots, a not inconsiderable force, as it is not a full wartime
muster but one for a religious procession.235 The juxtaposition of these items may be the
result of Strabo’s belief that they were related in both a military and a chronological
sense.236 The stele implies that at the time it was inscribed, hoplites were the largest
group in the Eretrian military forces.237 Hoplites, as the principal military arm, would not

sit entirely comfortably with a mid-seventh century or earlier date. We are moreover
dealing with an inscribed political stele; can we really believe that such a document was
inscribed as early as the seventh century? But Jeffery writes, believing in a seventh
century date:
There are no epigraphic records from the protracted struggles of the
Lelantine War; the only inscription which is certainly as early as the
seventh century is that on a small aryballos attributed to Eretria. The
literary tradition records, however, that in the precinct of Artemis at
Amarynthos near Eretria, there was a stele which preserved a military
compact between Chalkis and Eretria during that war, of which an actual
phrase is apparently quoted: .238
I, however, prefer a sixth-century date for the stele and consequently that the empire still
endured at that time. The numbers are, moreover, particularly notable (and indicative).
Athens, for example, turned out just 8,000 hoplites at Plataia, a later, life-and-death
affair, Sparta 5,000, Corinth 5,000, Megara 5,000. Eretria and its dependencies supplied
600, but that was after its destruction in 490. Khalkis, which was not destroyed, sent only
400 men. Salmon says that 3,000 was the likely full levy in Corinth during most of the
fifth century. He emphasises the importance of the hoplite class as a factor contributing to
the considerable power of this city in the Archaic period and of the farming sector from
which they were drawn, which produced the wealth that gave the city the epithet for
which it was famous. So, 6,000 hoplites seems too high a number for Eretria in the
seventh century or earlier. If Eretrian rule at Keos lasted for a century or more, there was
plenty of time for the terminology and practice to take hold.
Strabo mentions ‘other islands’, besides Keos, Andros and Tenos. Eretrian expansion
eastward must have taken it also to Karystos. To postulate that the last too was
incorporated for some time into the empire239 might explain the shadowy presence there
of the proboulia.240 Knoepfler has observed well that Karystos has physical features that
cause it to resemble an island.241 If Karystos were incorporated within Eretria’s sea
empire, this could only have occurred early, and the seventh century would be the latest
likely period. There is some evidence that could support such a hypothesis: Geyer wrote
that the Petaliai Islands,242 adjacent to the border between the Eretrias and Karystia
‘always’ belonged to Karystos but later accepts that they ‘might have’ belonged to Eretria
by the third century.243 He cites no evidence for Karystian control (and I do not believe
that any exists) so he appears to be relying on geographic proximity. However,
inscriptions published as an addendum to IG XII 9244 subsequent to Geyer’s study reveal
that Eretria in some way245 presumed to exercise naval control over the waters around
and so probably also over these islands. Thus, if Geyer’s belief that Karystos originally
controlled the Petaliai Islands is true, Eretria had seemingly wrested them from the
Karystians before 550/525, to which period these inscriptions belong.246
There is evidence of early warfare between Karystos and Miletos, Eretria’s ancient
and enduring ally, while Miletos was still ruled by kings:

There were two wars between the Karystians and the Milesians…
Leodamas, having fought very bravely and taken the city by storm and
enslaved it, returned to his city, Miletos, and became its basileus. He sent,
as was customary, a captive Karystian woman, along with many other
offerings, being a tithe of the spoils, to Brankhidai [the temple of
Apollo].247
This incident has been dated to the late eighth/early seventh centuries.248 However,
Drews dismisses this as fable and denies the existence of kings at Miletos in the
Geometric period.249 The later we down-date this incident, the more likely it is that we
are dealing with a basileus-magistrate, similar to the arkhon-basileus at Athens or rex
sacerdotorum at Rome. If Miletos had captured Karystos at such an early period, it would
have been unable to hold such a distant place and may have handed it over to the Euboian
city that was ever its loyal ally and which may itself have played some role in events.
Eretrian expansion to the south-east involving Karystos is suggested by a papyrus
fragment250 containing elegiac lines that I believe are from a local epic that deals with
events on the border of the Eretrias with Karystos, for as West remarks, elegiacs ‘are
often chosen for longer poems, especially ones drawing on sub-heroic legend.’251 We
may note the gloss in Suidas: ‘Simonides, Karystian or Eretrian epic poet’252 in the
context of this fragmentary poem. Is it a fragment of one of his (unknown) epics?
Another epic poet, Leskhes of Mytilene (fl. 660–57), referred to Amphidamas and
Eretrians in the Ilias Parva attributed to him.253 Another possibility is Kreophylos of
Samos (or Chios). Whether the poem is a fragment of such a lost local epic or the work of
a later poet such as Arkhilokhos,254 as Lobel believes, is impossible to say finally, but it
does refer to south-eastern Euboia and in a very early period. Examination of the text,
and of Lobel’s and my own restorations, reveal a lexicon and allusions that are
thoroughly ‘Homeric’: the tetraphalon, a four-crested/-horned helmet; aspidas
amphibrotas, large shields of pre-hoplite style covering the greater part of a man’s body
(cf. the smaller hoplite porpax shield that Arkhilokhos himself jettisoned),255 and we may
here specially note the breast-covers, which also occur in the Iliad in a specifically
Abantic/Euboian context. Anaktoron, as I have already mentioned above, hints at the
existence of a wanax (at Eretria or Karystos?). The poem may have described an attempt
of Karystos to free itself from Eretrian rule or of Eretria to assert control, even perhaps in
conjunction with the Milesian attack; or it may merely reflect the traditional hostility
between neighbouring Greek states at any period. Nevertheless, as we have seen, it is
testified epigraphically and in the literary record that Eretria and Karystos later shared the
great festival of the pre-Greek goddess Amarysia.256 Even in classical times, the Karystia
was Dryopian and the inhabitants of the whole area east of Eretria shared a common
ancient culture. A perceived common heritage perhaps facilitated Eretrian political aims,
but if Eretria seized the Petaliai Islands in the mid-sixth century,257 then that may be
when Eretria and Karystos parted ways.
Revenons à nos probouloi! There is thus a strong possibility that Eretria gave the name
and function of her chief magistracy to her dependencies Kerkyra, Keos (and perhaps
Karystos: the Karystian inscription IG XII 9, 11 of Hadrianic date mentions an
arkheproboulos) some time between the early seventh and, at the latest, the sixth century.

After 490, Eretria controlled no Aegean empire and, with due respect to Lewis, was in no
position to influence the constitutional arrangements of anyone else.258 Therefore, if
Eretria took its characteristic magistracy to Keos and Karystos, we are looking at the
sixth century at the latest and perhaps the eighth century as the earliest date of its
existence there.
If the later functions of the probouloi revealed in the epigraphical record provide any
clue to their earlier duties, and in the unspecialised governments of the pre-Classical
period, these must have been wide ranging, then their powers were great. They had the
duty of registering public acts in the city archives and of administering that record; they
ordered the proclamation of awards, administered the ceremonies admitting the epheboi
to citizen status and received the oaths of citizens whenever the city was undertaking
some solemn engagement; they presided over the relations of Eretria with the outside
world and so exercised great influence over foreign policy; they directed, at least in part,
the administration of public finances. So much for their executive role. In the legislative
field, they prepared the business of the assembly and presided over the boule. In addition,
they had the right to present, on their own initiative and authority, drafts of decrees on all
matters touching the interests of the state. This right alone conferred great power; other
magistrates, e.g. the strategoi, could, it seems, present motions only conjointly with them
and with their assistance. Thus the probouloi in the Classical and Hellenistic periods were
indeed, to borrow the phrase the Eretrians themselves used in their decrees, the tous aei
en arkhe ontas (those in authority duly constituted for the time being). The adverb aei is
generally translated ‘ever’ or ‘always’, but in Eretrian inscriptions it has the force of ‘for
the time being’.259 But it inherently implies great antiquity and permanence and so can
mean ‘forever’, suggesting an arkhe whose authority, anciently conferred and still active,
is taken for granted by anyone perusing the laws;260 was there ever a time, the ‘average
citizen’ may have wondered, when there was no authority of the probouloi?
Any check upon their powers rested with the boule. However, they were appointed by
and from it, and worked with it, as their name suggests. The archaic boule being itself in
any case a very exclusive body, there was not likely to have been much conflict between
the two groups, especially in early times. The probouloi were theoretically supposed to
execute the will of the boule, which had acquired more or less total control over the
political mechanisms of the emerging polis. But we may be quite sure that they had great
input into the formulation of the opinion of the bouleutai on any question at all; it is
possible, probable even, that the probouloi effectively made the policies emanating from
sessions of the boule. For, as Aristotle observed, ‘whenever both these authorities [exist
conjointly] the probouloi take precedence over the bouleutai’261 by the inherent natures
of the offices. This was doubtless the case in Archaic Eretria.
When the oligarchy was finally overthrown at Eretria in the 530s, the tyrant Diagoras
may himself have taken the title Proboulos or Prytanis (which term is implied later in an
unpublished Eretrian inscription)262 to confer its ancient dignity upon his upstart power.
Aristotle notes that: ‘Tyrannies moreover occurred in olden times more than now because
important offices used to be entrusted to certain men as, for example, at Miletos, a
tyranny arose from prytany, for the prytanis had control over many important matters.’263
Much later, the Eretrian philosopher-politician, Menedemos, a respected citizen and
member of the ancient aristocratic genos of the Theopropidai264 and friend of the
Macedonian king, Antigonos Gonatas, needed nothing more than the title proboulos

when he assumed responsibility for the direction of the affairs of the polis: ‘Menedemos
drafted a decree in his [Antigonos Gonatas’] honour which was both simple and devoid
of flattery, which began as follows: the generals and probouloi have moved.’265
Menedemos himself composed the decree and had it moved by his colleagues. We have
noted an epistates of the probouloi in a third century decree, perhaps the actual title of
Menedemos’ superior office. Another, Archaic, parallel may be Kypselos, who, Oost has
argued, adopted the royal title ‘Bakkhis’.266 Some consider that Diagoras was
contemporary with Kleisthenes, the Athenian reformer, and of the same ilk. This is
definitely not my view, but he may have kept the existing magisterial titles probouloi and
strategoi after his reforms, as did Kleisthenes the arkhontes and strategoi at Athens, in
this and other ways anticipating the Athenian.
The arkhe of the probouloi must have chosen one of its number to be something
equivalent to arkheproboulos and he would have become the eponymous magistrate for a
year. The shipping laws, dated c. 550/525 mention an arkhon,267 who may have been de
facto the arkheproboulos. Later, arkhontes are inscriptionally attested at Eretria,268 while
Homeric Elephenor is called arkhos.
How many probouloi were there? Kondoleon discusses at great length the number of
bouleutai and probouloi in the Hellenistic period. His arguments will not hold up. If his
arithmetic, which is based on only three tribes, whereas there were at least six, were
correct, we would have 108 bouleutai.269 This is far too many for an Archaic boule,
which was almost certainly smaller and much less structured than his model. However,
the traditional four Ionic, expanded later into eight reformed tribes, can be reconciled
with groups of eight epimenieuontes. Two epimenieuontes per Ionian, or later one per
‘reformed’ tribe in each prytanic group plus an (eponymous) arkhon elected or chosen
separately, would give, as he wishes, boards of nine probouloi (epimenieuontes).270
Knoepfler has argued strongly for six reformed tribes,271 and I will return to the situation
at the end of the sixth century in Chapter 8. I think the earliest proboulia would probably
have had a multiple of four members, based on the old Ionian tribes, with one being
chosen eponymous arkhon for the year, decisions being issued ‘so-and-so being arkhon
and the following being fellow-probouloi’ or some similar formula.272
One purpose of Kondoleon’s paper was to attempt to prove that the term aeinautai273
was applied to the probouloi at Eretria, in other words, that they constituted magistracy,
and that ‘the institution was very old.’274 The name occurs in the dedication of a Hermstele
dated c. 510–500.275 His long and complex argument is that a ‘new’ commercial
class, which he also calls aeinautai, rose to power in the seventh century, thus at least
implying an early supplanting of Hippobotic power, usurping the hitherto exclusive
position of the Hippeis in the government of Eretria and that later it evolved via
becoming a tribe into a de facto arkhe,276 the probouloi being also called aeinautai during
the period(s) when Eretria was ruled in the interests of the merchant class as, he believed,
at Miletos, where the aeinautai have indeed been alleged to have been an arkhe
associated with the party of Ploutis277 (wealth), an oligarchic faction. This too is quite
unlikely.278 Though the paper has a number of interesting points, his arguments here fail
utterly to convince. I do not believe that there was ever a ‘tribe’ or ‘class’ called
aeinautai at Eretria or that it gave its name to a homonymous magistracy equivalent to
the (for him, later) probouloi,279 although I do believe that the mercantile nature of the
ruling group at Eretria was established very soon after the first refugees arrived from

Lefkandi c. 825. However, the aeinautai of the Eretrian inscription were possibly a
mercantile koinon (corporation).280
Demarkhoi
Classical Eretria certainly had demarkhoi who were deme officials with religious
duties;281 we do not know certainly whether they had other non-religious functions.
Whether they existed in any form in archaic times is unknown; they probably did, for the
demes existed before the fifth century.
Military officials
At Eretria, we hear of both strategoi (generals) and polemarkhoi (war leaders), but again
the evidence is late. Both are very likely to have had Archaic antecedents; one or more of
the probouloi may well have been chosen in the early period as polemarkhos. The
ongoing Lelantine War meant Eretria would seldom have been without the need for war
leaders.282 Aristotle says that the original justification of the Politeia of the Hippeis was
that cavalry provided the military strength of the state so there may also have been a
hipparkhos (leader of the cavalry), given the cavalry’s early importance. The title existed
in the fourth century.283 Thus, a polemarkhos and/or hipparkhos appointed from the
probouloi, together with a board of strategoi (generals), one for each of the Ionian tribes,
to direct the state-at-war is a possible conjecture. There were certainly strategoi in
Hellenistic Eretria when they appear in a political context, acting in concert with the
probouloi moving decrees.284 It is likely that Eretria would have had a board of strategoi
earlier than this but of it we know nothing. The decree cited for hipparkhoi also mentions
taxiarkhoi (commanders of tribal levies at Athens). There must have been senior naval
magistrates (nauarkhoi?) by the mid-sixth century, when Eretria was a significant naval
power and the ships provided her principal military force. Trierarkhoi are also likely, for
Eretria was using triremes as early as 499, as Herodotos tells us, and almost certainly
earlier. By the sixth century, there must also have been naval, as well as some kind of
military boards, responsible for organising and maintaining the armed forces of the state.
Notes
1 For the history of the urban development of the city: C.Krause, ‘Naissance et formation d’une
ville’, Dossiers d’archéologie 94, 1985, 17.
2 Popham et al. 1980b, 363–9. Knoepfler (1985b, 50) refers to Lefkandi as ‘leur [the Eretrians’]
ville primitive.’
3 K.Schefold, ‘Die Grabungen in Eretria im Herbst 1964 und 1965’, AK 9, 1966, 108: ‘Eretria
ist gleichsam die erste Kolonie von Alt-Eretria.’ Schefold was foremost in promoting the
hypothesis that Lefkandi/Xeropolis was Old Eretria: however in his first report in AK 8, 1965,
104, he locates Old Eretria at the prehistoric site at Kotroni east of the city. It was taken up by
Coldstream, 1977, 354, and Bérard, 1970, 68, n. 26, who tries to reconcile contradictary
identifications by hypothesising synoikismos: ‘il est probable que la fondation d’Érétrie est le
résultat d’un processus de regroupement de bourgades locales préexistentes comparable avec
le synécisme attique;…Deux de ces bourgades sont connues: ce pourrait être Lefkandi à
l’ouest et Kotroni à l’est, toutes deux pouvant prétendre être considérées comme l’Ancienne

Érétrie.’
4 Knoepfler 1969, 85 n. 16; Hope-Simpson 1981, 55 (B68); see Boardman (1957, 23), who
questions early finds by K.Kourouniotis in 1916: his reports in AE 1917 are indeed
unenlightening. Those of 1916 and 1917 are summarised ‘in a very confused way’ (Knoepfler
loc. cit.) in Arch.Anz, 1922, 316. Much of Kourouniotis’s work was lost at Smyrna in the 1922
conflagration but Knoepfler is right to reject Boardman’s dismissal of the earlier material
even though apparently now lost; Kourouniotis has, in fact, been vindicated by recent
investigations at Eretria. On the Mycenaean Period: Jacobsen 1964, 218–9 and n. 29;
Themelis 1969, 143–78. Knoepfler 1969, 85, n. 16. For the sub-Protogeometric Period:
A.Mazarakis-Ainian, ‘Geometric Eretria’, AK 30, 1987, 3, n. 2 and references. For the
Geometric: idem with map Fig. 12; Krause 1982b 139; L.Kahil, ‘Érétrie à l’époque
géométrique’, ASIAA 59 1981, 167; A.Altherr-Charon: ‘Tombe du 9e siècle avant J.-C.’ in
Krause et al. ‘Eretria: Ausgrabungen 1979–80’, AK 24, 1981, 83.
5 In sector E5 of the grid plan of the city: P.Themelis, PAAE
1974, insert plan A. [Henceforth, Themelis’s excavation reports are cited: (Themelis)
PAAE+year and quotations in English are my translations]. The report is in PAAE 1983, 134.
See Themelis’s chronological framework (PAAE 1976, 76): ‘Early Geometric period (Attic
EG II or MG I) 875–800.’ I presume by early Geometric he means Attic EG. See Appendix 1:
Chronological tables, with concordance with Attic periods. Euboian sub-PG II merges into
MG, with which it is sometimes identified as SPG III (corresponding to Attic MG).
6 PAAE 1976, 76; 1982, 167.
7 Popham et al. 1980b, 368–9.
8 PAAE 1983, 132.
9 PAAE 1979, 49–50.
10 PAAE 1981, 144; 151 for its chronology in relation to other PG/G structures in its immediate
vicinity.
11 The early city wall: PAAE 1974, 38–9 (Themelis suggests a link with a similarly built wall at
the West Gate, citing P.Auberson and K.Schefold, Führer durch Eretria, Bern, 1972, 58, Fig.
7; 60, Fig. 8); 1976, 74–5, n. 2, where the wall as a fortification of the early city is first
mooted. PAAE 1977, 32; 1978, 20: further evidence for the wall as a fortification; 1979, 43–
50 has his definitive statement regarding the nature of the wall and its relationship to
fortifications at the West Gate; see also 1980, 143–4.; 1983, 137–6.
12 PAAE 1980, 86–97; Themelis 1983, 157–65.
13 PAAE 1974, 39; 1975, 37; 1979; 50. On the absence of archaeological material at Eretria:
Morris 1987, 166.
14 PAAE 1979, 50.
15 Reports in AR: A.Andreiomenou et al.: 1970/71 (late seventh century); 1974/75 (Geom-fifth
century); 1976/77 (seventh century); 1982/83; 1983/84 (agora; early stoa, c. 550/ 500.
16 Mazarakis-Ainian 1987, 18 and n. 69.
17 PAAE 1983, 137:
.
18 Popham et al. 1980b, 368.
19 Ibid. 365.
20 AR 1976/77, 17.
21 A.Andreiomenou, AE 1976 [1977] 6–7,
demonstrates the results of accurate provenance and chronology for finds from one such area
(Plot OT 112a) near the shore at Eretria.
22 Morris 1987, 166; AR 1976/77, 17. Continuity of occupation: ibid.; A.Andreiomenou,

(I) 1975 [1976] 206–29 and
(II)’, AE 1977 [1979] 126–63.
23 See Boardman 1957, 28.
24 D.Bradeen, ‘The Lelantine War and Pheidon of Argos’, TAPA 78 1947b, 223; n. 1 reviews
opinions to that date. See more recently, V.Parker, ‘Untersuchungen zum Lelantischen Krieg
und verwandten Problemen der frühgriechischen Geschichte’, Historia Einzelschriften 109,
1997, 59–93.
25 Both Parker and E.Vranopoulos,
Athens, 1987, 62, adopt a similar
position to mine. But on 63 Vranopoulos qualifies it by saying that the war
(‘its epicentre occurred about the end of
the eighth century.’ This statement is based on Bradeen’s work: 1947b).
26 PAAE 1980, 88; idem 1983, 157–65.
27 PAAE 1982, 167. But see Mazarakis-Ainian 1987, 18, n. 69.
28 Camp 1979, 397–411.
29 M.Langdon, ‘Sanctuary of Zeus on Mt Hymettos’, Hesperia Suppl. XVI, 1976, 89–95 and n.
49.
30 1982, 166. Camp, 1979, was published three years too early for
Themelis’s Eretrian evidence. A. Snodgrass, ‘Two demographic notes (1: The size of
Lefkandi; 2: Population in late eighth century Attica)’, in R.Hågg et al. (eds), The Greek
Renaissance in the Eighth Century: Tradition and Innovation. Proceedings of the Second
International Symposium at the Swedish Institute in Athens, 1–5 June, 1981, Stockholm, 1983,
169–71, attacks Camp’s arguments. (However see pp. 210–12 in the same volume for the
comments, especially of Camp himself. Themelis has since modified his position somewhat in
Camp’s favour). Prolonged drought occurred periodically in ancient Greece: Carpenter 1966
discusses such droughts in earlier (Mycenaean) and later (AD 400–750) periods.
31 A.Cambitoglou, J.Coulton, J.Birmingham and J.Green, Zagora I: Excavation of a Geometric
Settlement on the Island of Andros, Greece, Excavation Season (1967), Study Season
(1968/69), Sydney, 1971, 11; A.Cambitoglou and J.Coulton,
AE 1970, 154–233.
32 Cambitoglou et al. 1971, 9.
33 Ibid. 11.
34 R.Nicholls, ‘Old Smyrna’, BSA 53/54, 1958/59, 14.
35 Melaneïs and Arotria: Str. 10, 1, 10 C448.
36 St. Byz. s.v. . The autochthonous inhabitants may have appeared dark to later
invaders. Rutter 1975, 17–32.
37 PAAE 1982, 164: ‘These trenches went down to a depth of 1.86m., i.e. to the weathered
surface of the compacted ancient bedrock (terra rossa) known to us from other trenches,
which is the natural, “virgin” subsoil of the area of Eretria, at least in the Geometric, and
probably in the PG periods.’
38 W.Heinze, De rebus Eretriensium, thesis, University of Göttingen, 1869, 12: ‘ad coloniam in
regionem aliquam deductam pertinet (nisi fallimur) quae silvosa et opaca erat.’
39 RE s.v. Hekate: e.g. (2773); (2776).
40 Ch. 2, pp. 30–3.
41 LSJ 245 s.v. 685–6 s.v. .
42 Or, if the site were already called Arotria, to have given it a new one more appropriately

descriptive of their economic interests.
43 Popham et al. 1980b, Appendix B: The ancient name of the site, 423–7.
44 Ibid. 360–1; 366.
45 Demand 1990, 18; see Morris 1987, esp. 202–10. We have archaeological evidence for
artisans and, by extension, traders. But that there was a landowning class hardly requires
stating. Ch. 3, pp. 80–1, 85–6.
46 Lefkandi: Popham et al. 1980b, 93–5; Desborough 1972, 189–99. Eretria: See above, p. 91, n.
12; PAAE 1980, 86–97; 1983, 139. A.Altherr-Charon reports an eighth-century
bronzeworking establishment in the temenos of the temple of Apollo Daphnephoros, AK 24
1981, 81–2; AK 25 1982c, 154–6, and comments on the existence of a similar (but not in a
temenos) establishment at the Euboian ‘colony’ at Pithekoussai. On the Pithekoussan
workshop: J.Klein, ‘A greek metalworking quarter’, Expedition 14, 1972, 34–9. See W.-
D.Heilmeyer, ‘Giessereibetriebe in Olympia’, JdI 84, 1969, esp. 5; 17. These may have been
common in sanctuaries of Magna Graecia in later times: Altherr-Charon 1982c, 156, n. 11.
47 PAAE 1980, 95–6; H.Catling, ‘Objects of bronze, iron and lead’, in Popham et al. 1980b,
235ff., pl. 247, nos 12, 15, 16. Lefkandiots trading with the Levant and Cyprus before going
to Eretria; Cypriot influence could thus have come via Lefkandi: J.Coldstream, ‘The Iron
Age’, in D.Hunt (ed.), Footprints in Cyprus. An Illustrated History, London, 1984, 61–2; 66,
presents evidence of early Iron Age trade goods, which he believes were brought by Euboians.
48 Manufacturing: Snodgrass 1980, 40–1; D.Ridgway The First Western Greeks, Cambridge,
1992, 15–20. Fertility: Ch. 5, p. 146 and nn. 44–5; R.Cook, ‘Reasons for the foundation of
Ischia and Cumae’, Historia 11, 1962, 113–4.
49 Ch. 5, pp. 142–4.
50 Cambitoglou et al. 1971, 60; J.-P.Descoeudres, ‘Zagora auf der Insel Andros—eine eretrische
Kolonie?’, AK 16, 1973, 88, n. 15.
51 Ibid. 88: ‘Die ganze Insel [Andros] in den Besitz Eretrias übergegangen war.’ For its varied
trade connections, see his n. 14.
52 Cambitoglou et al. 1971, 56.
53 Ibid. 58. Idem AE 1970, 228–33.
54 Cambitoglou et al. 1971, Fig. 54. Descoeudres 1973, 88, nn. 12–3.
55 Cambitoglou et al. 1971, 54; 56, n. 10.
56 Str. 10, 1, 10 C448. Descoeudres 1973, 88, n. 19: a mid-seventh-century empire.
57 Descoeudres 1973, 88, n. 18.
58 Krause 1982b, 137–44: comparison of plans 1 (Eretria third-second millennium) and 2
(Eretria eighth century) indicates the degree of siltation occurring and the likely natural
evolution of coastline had later engineering operations by the Eretrians not been undertaken.
59 Knoepfler 1969, 85–6.
60 Decrees: IG XII 9, 1273–4.
61 P.Friedemann, ‘Un établissement hydraulique sur le flanc est de l’acropole d’Érétrie’, AK 36,
1993, 132: the acropolis ‘apparait avoir été dépourvue d’autres points d’eau.’ On the quarry:
Ch. 1, pp. 19–20 and n. 71 (and figs).
62 See above, n. 58
63 Krause 1982b, 138–9 plans 2–3.
64 Ibid. 141, plan 4. Comparison of plans 2 and 4 shows the evolution of the harbour area and
works of the mid-sixth century.
65 Krause, 1982b, 144. A.Georgiadis, AD 1913, 214–
5 (diagram of harbour defence works and mole); C. Starr, The Economic and Social Growth
of Early Greece, 800–500 BC, New York, 1977, 99.

66 The prehistoric coastline is conjectural: Krause 1983, 65–6; however, that the settlement was
on the coast is not in doubt.
67 Krause 1981: report by Tuor, 83–4. It was noted first by Themelis, 1969a, 143–54, and
excavated systematically 1979–80. There was also an MH-LH site on the acropolis summit:
Krause 1983, 66; 1982a, 138; map 1, nn. 1–2.
68 Krause 1982b, 139.
69 Krause 1983, 66. The remark in Liv. 32, 16, 10 concerning materials to aid in L. Quinctilius
Flaminius’ siege of Eretria in 198 undoubtedly includes timber but could refer to anywhere in
the vicinity, e.g. the foothills of Olympos.
70 Euboian PG: 1050–900. PAAE 1976, 76; 1982, 167; Knoepfler 1969, 83–7; Mazarakis-Ainian
1987, 3.
71 Ibid. 3.
72 Krause 1983, 66–7.
73 Ibid. 67, map (Fig. 3).
74 Krause 1982b, 140.
75 Snodgrass 1980, 31.
76 Generally: idem. Athens: ibid. Fig. 5; A.Snodgrass, Archaeology and the Rise of the Greek
State, Cambridge, 1977, 26–30. Corinth: C.Roebuck, ‘Some aspects of urbanization in
Corinth’, Hesperia 41, 1972, 96–105; H.Robinson, The Urban Development of Ancient
Corinth, Athens, 1965, 4–6; J.Salmon, Wealthy Corinth. A History of the City to 338 BC,
Oxford, 1986, 79–80 (cautiously).
77 The literary date is 728. On Megara Hyblaia: A.Graham, ‘The colonial expansion of Greece’,
CAH III, 3, 1982, Ch. 37, 106–8, with references. The plan was not absolutely orthogonal.
78 Chronologically arranged maps: Krause 1982b, 1, 2; 1979, 1, 2.
79 Krause 1982b, 137: ‘deren ursprüngliches Ordnungsprinzip in den spezifischen Merkmalen
des Ortes zu suchen ist.’
80 In allotment 740: PAAE 1974, 39.
81 Krause 1982b, plans 2–3.
82 Auberson and Schefold 1972.
83 Krause 1979, 46–7; 1982b, 141.
84 C.Krause, ‘Das Westtor, Ergebnisse der Ausgrabungen 1964–1968’, Eretria IV; Fouilles et
Recherches, Berne, 1972, 10–29. Idem 1979, 46. Auberson and Schefold 1972, 57.
85 Both Themelis and Bérard believe that a city wall did exist: see esp. excavation reports of the
Geometric wall by Themelis (see above, n. 10); C. Bérard, ‘Topographie et urbanisme de l’
Érétrie archaïque: l’ Hérôon’, Eretria; Fouilles et Recherches VI, 1976, 92–4 and Fig. 3;
Mazarakis-Ainian 1987, 16, 18. See Krause 1972 (for West Gate), but see idem. ‘Remarques
sur la structure et l’évolution de l’espace urbain d’Érétrie’, Architecture et Société (=Actes du
Colloque de Rome 1980), Paris/Rome, 1983, 69 (for the seventh century), in which he is more
cautious. R.Martin, ‘Problèmes de topographie et d’ évolution urbaine’, in Contribution à l’
étude de la société et de la colonisation eubéennes. Cahiers du Centre Jean Bérard II, Naples,
1975, 48–52, and C.Rolley ‘Fouilles à Érétrie: archéologie, histoire et religion’, Rev.arch,
1974, 307–11, deny any seventh-century fortification.
86 Reports by Themelis in PAAE (1974–84). Krause 1972, 14–5, Fig. 6, n. 21.
87 PAAE 1979, 46–8.
88 PAAE 1979, 48–9.
89 Ibid. 52. For other chronological evidence: PAAE 1976, 75; wall dated 710–675 in PAAE
1981, 144.
90 Krause 1972, plan 2. Mazarakis-Ainian 1987, 18.

91 Ibid. 16.
92 Starr 1977, 99 and P.Fraser, AR 1968/69, 8. Early fortifications in general: Nicholls 1958/59,
section 3: ‘The development of early Greek fortifications’, 114–36; Schefold 1966, 116–20.
The defence waterworks: C.Krause, ‘Brunnenturme in der archaischen Stadtmauer Eretrias’,
AK 25, 1982a, 39–42.
93 Mazarakis-Ainian 1987, 4–10.
94 Ibid. 4.
95 Ibid. 17.
96 Ibid. 17, Fig 11; Popham and Sackett 1968, 14–5; 23–4.
97 Mazarakis-Ainian 1987, 4; Cambitoglou et al. 1971, 17–20; 25–6. However A.Johnston, The
Emergence of Greece, London, 1976, 54–5, is misleading to suggest that there is no similarity
between building techniques at Eretria and Zagora in the eighth century.
98 Mazarakis-Ainian 1987, 9.
99 Ibid. 20.
100 Andreiomenou 1977, 126–63; ibid.
ASIAA 59 (n.s. 43), 1981, 187–235; Mazarakis-Ainian 1987,
18–20.
101 Mazarakis-Ainian 1987, 16, 20.
102 See above, pp. 109–10.
103 A.Geiser, ‘Un tresor de monnaies d’ argent’, Doss.Arch. 94, 1985, 46–9. For the archaic
agora; east stoa (plan); shops: P.Calligas, AAA 15,
1982, 3–9.
104 Mazarakis-Ainian 1987, 21.
105 The letters designating structures in the temenos of Apollo Daphnephoros as used in the Swiss
plans: BCH 96, 1972, 759 (Fig. 398; H=ninth century Daphnephoreion; E= eighth century
(first) hekatompedon; N=seventh century (second) hekatompedon; A= foundations of the
sixth century Doric temple).
106 Unit IV–1: W.McDonald, W.Coulson and J.Rosser, Excavations at Nichoria in South West
Messenia. (III: Dark Age and Byzantine Habitation) Minneapolis, MN, 1983, 18–50,
including plans and restoration diagrams, esp. plan 3.
107 C.Morgan, Athletes and Oracles. The Transformation of Olympia and Delphi in the Eighth
Century BC, Cambridge, 1990, 73–9.
108 C.Bérard, ‘Architecture érétrienne et mythologie delphique’, AK 14, 1971, 59–73.
109 Ibid. 71–2.
110 Ibid. 71. It marked a major stopping point of the god himself on the Lelantine Plain on his
journey from the Hyperborean lands to Delos: Hom. Hym. ad PA 219–20 (quoted Ch. 3, p.
77).
111 P.Auberson, ‘La reconstruction du Daphnéphoréion d’Érétrie’, AK 17, 1974, 60–8. R. Hempe
and E.Simon, The Birth of Greek Art. From the Mycenaean to the Archaic Period, New York,
1991, Fig. 19.
112 Mazarakis-Ainian 1987, 10–1, nn. 35–6; H.Drerup, ‘Das sogenannte Daphnephoreion in
Eretria’, in Festschrift Friedrich Hiller, 1986, 3–21.
113 PAAE 1981, 144, n. 5. Bérard 1971, 59–73.
114 PAAE 1981, 144.
115 For the early Archaic (seventh-century) and sixth-century temples: P.Auberson ‘Le temple
d’Apollon Daphnéphoros’, Eretria I, 1968, 11–24. W.Cummer’s review in AJA 75, 1971,
341–2, criticises Auberson’s interpretation of the seventh-century building: he rejects the

reconstruction of a pteron, which he says the Swiss maintain on ‘uncertain or non-existent’
archaeological data. PAAE 1981, 144–5, nn. 5 and especially 6, and H.Knell, ‘Eretria: zur
Grundrissrekonstruktion des alteren und des jüngeren Apollonntempels’, AK 15, 1972, 40–8,
deal with all three temples that succeeded the ‘Daphnephoreion’.
116 P.Fraser, AR 1966/67; 1968/69. Auberson 1968, 16–23.
117 Altherr-Charon and Amstad, S., ‘Eretria. Ausgrabungen, 1981’, AK 25, 1982, 156.
118 Martin, 1975, 50, thinks that the temple was not the centre of the original urban
agglomeration. I do not agree. There were dwellings both near the sea and in the northwest
sector from virtually the beginning of the ‘new’ polis.
119 See above, p. 107 and n. 124: temenos. Mazarakis-Ainian 1987, 13–4 (who however does not
make this identification); Krause 1981, 82.
120 Themelis 1969a, 177; Auberson and Schefold 1972, 105–7. See the dedication IG XII 9, 260
to Artemis Olympia.
121 Auberson and Schefold 1972, 105. Excavation report: I.Metzger, ‘Das Thesmophorion von
Eretria’, Eretria VII, 1985. Plut. Quaest.Graec, 31.
122 He calls them .
123 PAAE 1980, 97–100.
124 PAAE 1978, 20.
125 L.Kahil, ‘Contribution à l’étude de l’Érétrie géométrique’, in
Athens, 1980, 526, and reports by J.-P.Michaud: BCH 96, 1972,
764; 97, 1973, 365; 98, 1974, 687; Schefold and Auberson 1972, 97; Schefold, AK 17, 1974,
70.
126 Mazarakis-Ainian 1987, 14.
127 Loc. cit.; Andreiomenou 1977, 129, n. 1.
128 Bérard 1970; idem, ‘Le sceptre du prince’, MH 29, 1972, 219–27; idem, ‘Topographic et
urbanisme de l’ Érétrie archaïque: l’ Hérôon’, Eretria; Fouilles et Recherches (Eretria) VI,
Berne, 1976, 89–95; idem, ‘Récoupérer la mort du prince: Héroïsation et formation de la cité’,
in G.Gnoli and J.- P.Vernant (eds), La mort, les marts dans les sociétés anciennes,
Cambridge, 1982, 89–105.
129 Bérard 1970, 13–47 (cremations); 48–55 (inhumations).
130 Desborough 1972, 271; R.Vedder, Ancient Euboea: Studies in the History of a Greek Island
from the Earliest Times to 404 BC, PhD thesis, University of Arizona, Tucson, AZ, 1978, 43,
n. 86; Bérard 1970, 27 [bronze cauldrons c. 715–685 (photo), 66–7]. Mazarakis-Ainian 1987,
16. For similar practice at Pithekoussai (without the large bronze cauldrons): Ridgeway 1992,
esp. 46–52. For Eretria as the Euboian source for the practice: T. Webster, From Mycenae to
Homer, London, 1958, 140 (but derived originally from Athens). Ridgeway 1992, 20: ‘the
cultural cargo’ carried by the Euboians to the West.
131 Full description of Tomb 6: Bérard 1970, 13–17.
132 Ibid., Chs 2, especially 31–2, 69–70 and 6, esp. 65; idem 1972, 220.
133 For the political ramifications of the Heröon cult: see below Ch. 7, pp. 211–12. Berard 1970,
65. For a political explanation for its demise: Ch. 7, loc. cit.
134 Mazarakis-Ainian 1987, 14.
135 Funeral games: Hes. Op. 654–62.
136 Plut. Mor. fr. 84 Comm. in Hes.Op. It is possible that Amphidamas died in some sea-borne
raid like that illustrated on an LG vase showing ‘Dipylon’ warriors fighting to the left of a
ship: P.Greenhalgh, Early Greek Warfare: Horsemen and Chariots in the Homeric and
Archaic Ages, Cambridge, 1973, 67 Fig. 40. On Amphidamas: Ch. 5, pp. 165–6.
137 c. 800–750. Originally excavated by Kourouniotis: reported in AE 1903. Coldstream 1977,

197–8. Mazarakis-Ainian 1987, 16, n. 56: ‘More than fifty Geometric and Subgeometric child
inhumations and eight adult cremations have been investigated up to the present day.’
138 For discussion of the two modes of interment: see above, n. 129.
139 These practices seem to be the rule at Eretria in the Geometric period.
140 A.Andreiomenou, AAA 7/1, 1974, 229–48;
idem, AAA 9/2, 1976, 197–212.
141 For more detail of the sixth- and later centuries city: see the various works of Krause and
Bérard and, in English, K.Schefold, ‘The architecture of Eretria’, Archaeology 21, 1968, 272–
81.
142 For example Thessalian Penestai.
143 St. Byz. (citing Theopompos FGrH 115F149). But Dystos was not Eretrian until the
late fifth century: Gehrke, 1988, 38–9, for the latter view, citing Thessaly as a parallel. But
see Knoepfler 1997, 401 and nn. 329–32.
144 D.Knoepfler: review of P.Carlier, La royauté grecque avant Alexandre’ , Strasbourg, 1984,
REG 99, 1986a, 336. I do not know upon what his ‘très certainement’ is based.
145 Ch. 2, p. 49 and nn. 190, 196, 222.
146 Drews 1983, 84–5; P.Carlier, La royauté en Grèce avant Alexandre, Strasbourg, 1984. See
Knoepfler’s 1986 review (in which he also attacks Drews), 332–41, which puts kings at
Eretria and Amarynthos at an early period.
147 Pyraikhmes: [ps.]-Plut. Parall. Graec. et Rom. (Mor. 307c); Kryos: Paus. 10, 6, 6. For kings
of Euboia: IG XII 9, Test, et Not. 146.
148 See above, p. 109; Ch. 5, pp. 165–6.
149 1986, 336.
150 Hes. Op. 38–9.
151 1986, 336–7. See above, p. 124, n. 250 (wanax?).
152 See above, p. 124 and nn. 250, 255.
153 Bérard 1972, 219–20: ‘Nous évitons de parler de ‘roi’, malgré les références faites au mot
.’
154 Idem. See also ibid. 1982, 89–105; ibid. 1983, especially 47–9; 59. Ibid., 1970, 28, 31, for the
status of the dead man whose cremated remains were interred in it.
155 1987, 21.
156 Snodgrass 1980, 28–48. For the nature and period of this phenomenon: W.Runciman, ‘The
origins of states; the case of Archaic Greece’, CSSH 24, 1982, 351–77; V.Ehrenberg, ‘When
did the Polis rise?’, JHS 57, 1937, 156. [Snodgrass (220) regards Ehrenberg’s 1960 study as
‘the classic account of Greek state forms’ and is his principal reference for his discussion of
the early polis.] See Ehrenberg 1960, 11: ‘[evidence and argument] establishes the general
conclusion that the formation of the polis-town may be dated round 800’; and ‘The type of the
Polis was in existence around about 800 BC.’ For a new and rather different discussion of the
‘rise’ of the polis: F. de Polignac, Cults, Territory and the Origins of the Greek City State,
Chicago, 1995, who has much to say about Eretria and seems to owe much to C.Bérard.
Contrary to A.Snodgrass, ‘An historical Homeric society?’, JHS 94, 1974, 114–25, and
G.Kirk, ‘The Homeric poems as history’, CAH3 II, 2 a, Ch. 39b, 1980b, 820–50, who think
that Homeric society was a poetic fiction and amalgam, I.Morris, ‘The use and abuse of
Homer’, CA 5, 1986, 81–138, and K.Raaflaub, ‘Homer to Solon: the rise of the early Greek
polis’, in M.Hansen (ed.), The Ancient Greek, City-State, Copenhagen, 1993, 41–105, stress
the importance of the polis in Homer.
157 Snodgrass 1980, 32–3: explains the fortification of non-mainland settlements such as Smyrna
and Iasos as the result of the threat posed by inland native tribes of Asia Minor.

158 On cult: ibid. 33–4; de Polignac 1995, especially Chs 1, 2; assembly: Snodgrass 1980, 32; see
below, pp. 119–20.
159 Snodgrass 1980, 40–2.
160 Ibid. 33.
161 See above, pp. 106–7. Mazarakis-Ainian 1987, 21: perhaps house of a priest-king.
162 Ch. 3, pp. 84–5.
163 Snodgrass 1980, 34.
164 And, perhaps, Corinth: ibid. 34.
165 Ibid., 18–9; 21, cites no literature in his bibliography and notes.
166 Ibid. 19.
167 PAAE 1982, 167.
168 See above, pp. 106–7, cf. n. 112.
169 Snodgrass 1980, 59.
170 Arist. ap. Str. 10, 1, 8 C447.
171 CAW3 III, 165 (table).
172 J.Hasebroek, Griechische Wirtschafts-und Gesellschaftsgeschichte bis zur Penerzeit, I
Tübingen, 1931, 73–4.
173 Morris 1987, 202–5.
174 Arist. Pol. 1289b33–6.
175 Arist. Pol. 1289b39. Str. 14, 1, 28 C643; L.Worley, Hippeis. The Cavalry of Classical Greece,
San Francisco, CA, 1994, 36.
176 Arist. Pol. 1289b27–1290a29.
177 Though Aristotle (1274a, 21) makes them the third class.
178 Combining the terminology of [Arist.] Ath. pol. 15, 2 (see below, n. 182) and Arist. Pol.
1306a36 (Ch. 7, p. 207).
179 Arist. Pol. 1289a36–40. Greenhalgh, 1973, 82, equates the Eretrian Hippeis and the Athenian
pentekosiomedimnoi as the highest class in the state.
180 The role of the Hippeis as cavalry in the Archaic period is controversial: see Worley 1994, 1–
5 for summary of recent positions; Greenhalgh, 1973, passim, believes that the Hippeis
generally rode to war dismounting to fight. Worley makes the cavalry a fighting unit in its
own right for our period. See Theognis 885–94.
181 Ael. VH 6, 1; Plut. Per. 23, 2, uses an almost identical phrase referring to the ruling group in
Khalkis at the time of the Euboian uprising 447/6. Geyer, 1903, 63, believes that Ailianos’
reference belongs to 447/6, not 506, and regards the outcome of the ‘Lelantine War’, which he
dates to an earlier period, as consolidating control of the Hippobotai: 58.
182 [Arist.] Ath. pol. 15, 2.
183 is used in [Arist.] Ath. pol. 15, 2 and by many modern historians but see Arist. Pol.
1306a36.
184 Arist. Pol. 1306a33–7.
185 Ch. 7, pp. 207–11.
186 Hes. Op. 259–64.
187 O.Murray, Early Greece, London, 1988, 75–6.
188 Lefkandi: Popham et al. 1980b; Eretria: Bérard 1970, passim.
189 Asios (ap. Ath. Deipn. 12, 525e-f) and Duris (FGrH. 76F60). Plut. Quaest. Graec. 57. See
also C.Bowra, ‘Asius and the old-fashioned Samians’, On Greek Margins, Oxford, 1970,
122–33. Ch. 2, pp. 35–6 and nn. 78–9 for Kharixenos.
190 Str. 10, 1, 8 C446. LSJ s.v. (1794): ‘in a political sense the value at which a citizen’s

property was rated for taxation a government of which the
magistrates were chosen according to their property, a timocracy.’
191 For example Arist. Pol. 1278a25; 1321a29 (at Thebes).
192 L.Whibley, Greek Oligarchies; their Character and Organization, London/Chicago, 1896/
1975, 129: in n. 12, he cites Strabo. Later (p. 132) he links Eretria and Khalkis as examples of
timocratic states.
193 The term, is legislative and administrative: Arist. Pol, 1291a28–31; LSJ
s.v. B. Med. (2) p. 325; Whibley 1975, 140, n. 3.
194 Ibid. 141. Arist. Pol. 1298a34. W.Newman The ‘Politics’ of Aristotle IV, Oxford, 1902, 262:
‘The name Boulê seems, however, sometimes to be applied to Councils not of a democratic
character.’
195 Whibley 1975, 141.
196 H.Bengtson (tr. E.Bloedow), History of Greece from the Beginnings to the Byzantine Era,
Ottawa, 1969/1988, 60.
197 1986, 334: ‘Il me paraît dès lors très probable, en raison des liens étroits de l’Eubée ionienne
avec le monde insulaire (notamment avec Paros et Naxos), que des cités comme Chalcis et
Érétrie avaient un basileus-magistrat—et/ou peut-être un collège de basileis -, et cela malgré
le silence actuel de l’épigraphie eubéenne.’ And, by implication, Mazarakis-Ainian, 1987, 18.
198 Whibley 1975, 157: Sparta 30, Knidos 60, Corinth 80, Elis 90.
199 Areopagites at Athens, gerontes at Sparta; also at Knidos, Elis, Crete.
200 Fr. 63.
201 C.Hignett, A History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century BC, Oxford,
1958, 150; Whibley 1975, 163–4. At Corinth there was a committee of eight: Nic. Dam.
FGrH 90F60 (see below, Ch. 8, n. 84); at Khios, 15: P.Cauer, Dialectus Inscriptionum
Graecarum propter Dialectum Memorabilium, 2nd edn, Leipzig, 1877, 496. In democratic
poleis, of course, the assembly was sovreign.
202 Arist. Pol. 1299b31–9: they check the power of bouleutai.
203 1980, 32.
204 Whibley 1975, 142, n. 8.
205 Hom. Il. 2, 188–277; also 3, 205–24; 11, 138–42 (Trojan). On an important role for the
assembly in Homer: K.Raaflaub, ‘Interstate relations among early Greek poleis’, paper
delivered at the seminar, Narrating Antiquity. Epic and History in the Graeco-Roman World,
held at the University of New England, Armidale, New South Wales, 2 July 1996; Carlier
1984; contra, see M.Finley, The World of Odysseus, 2nd edn, Harmondsworth, 1977, 78–83,
113–6.
206 Plut. Lyc. 6, 4 quotes the as preserved in Tyrtaios.
207 IG XII Suppl. 549; IG XII 9, 187B, 196, 197, 198, etc.
208 IG XII 9, 232, 6.
209 Holleaux 1897, 157–89. Eretria was then a member of the Boiotian Federation and adopted its
chief magistracy. Perhaps the Boiotians felt that the institution was so nationally oriented that
they abolished it.
210 G.Glotz, The Greek City and its Institutions, London, 1929, 88.
211 Loc. cit. Glotz cites C.Michel, Receuil des inscriptions grecques (one vol./two supplements)
Paris, 1899/1927, no. 345, l. 28–9 (=IG XII 9, 211)
which he interprets as ‘presidents’; however, probouloi are nowhere mentioned in this
particular inscription, and he might better have cited IG XII 9, 236, 47, in which a similar
phrase is used specifically of probouloi .

212 Arist. Pol. 1299b38–9.
213 Arist. Pol. 1323a8–9.
214 1986, 205, n. 79; see Schaefer RE s.v. E. Will, Korinthiaka. Recherches sur l’
Histoire et la Civilisation de Corinthe dès Origines aux Guerres Médiques, Paris, 1955, 609–
15.
215 C.Starr, The Origins of Greek Civilization, London, 1962, 346.
216 D.Lewis, ‘The Federal Constitution of Keos’, BSA 57, 1962, 3. Schaefer (RE) erroneously
attributes probouloi to Histiaia, misunderstanding M.Tod (A Selection of Greek Historical
Inscriptions II: from 403 to 323 BC, Oxford, 1968, 124–5, no. 141), whom he believes says
that the magistracy existed there; in fact Tod says those responsible for administering the
provisions of the treaty at Keos were ‘the council(?), the (see IG XII 5, 647 2; 6),
the (see no. 162, 17) and one other body of magistrates, perhaps the
while on 124 he says the responsible magistrates at Histiaia were the
(treaty, ll. 6–11). The same error is made by Glotz, 1929, 88, who says, that
probouloi at Histiaia ‘possessed executive functions’ (citing Michel, RIG no. 402, ll. 6, 14
etc.; IG XII 5, 594, 19). C.Lécrivain, in C.Daremberg and E.Saglio (eds), Dictionnaire des
antiquites grecques et romaines, Graz, 1963, 660, s.v. Probouloi (following an article by
Glotz!) also errs. Both inscriptions are from Keos (the latter being that published as Tod 141;
the former a decree of Koressos referring to probouloi in a context having no connection with
Histiaia).
217 Ch. 8, pp. 243–8, esp. 247–8.
218 IG XII Suppl. 555: N.Papadakis, AD 1915, 174:
219 IG XII Suppl. 549: .
220 N.Robertson, ‘Government and society at Miletus, 525–442 BC’, Phoenix 41, 1987, 381.
221 Kondoleon 1963/65, 39. B.Petrakos, ‘Dédicace des Aeinautai d’Érétrie’, BCH 87, 1963, 545–
7 (re. aeinautai: see above, p. 127). Petrakos (545) speaking of the Keian treaty with Eretria
(see above, pp. 121–2, nn. 230–5): ‘Il est certain que le décret n’appartient pas à l’époque où
Kéos était soumise aux Érétriens (Strab. X, 1, 10); mais on ne saurait guère douter que
l’institution des magistrats dont nous venons de citer les titres ne remontât jusqu’à ce tempslà.’
See also Ch. 8, pp. 240–3.
222 Plut. Quaest.Graec, 11. For Eretrians at Kerkyra: Ch. 5, pp. 147–50. Cf. W.Halliday, The
Greek Questions of Plutarch, Oxford, 1928, 63–4, who doubts whether the passage is good
evidence for Eretrians in Kerkyra. IG IX 1, 682, 688 have a of the probouloi al
Kerkyra. See LSJ s.v. (3); RE s.v. 1229, 35–6 (Schaefer). Str. 10, 1,
15 C449 mentions a Euboia in Kerkyra.
223 Ch. 5, pp. 148, 154.
224 Glotz, 1929, 88, thinks, however, that they together with the prostatas (president), weni from
Corinih to Kerkyra, though the tide prostates of the probouloi is epigraphically attested at
Eretria: IG XII 9, 225, 4–5; epistatai are chosen from the probouloi and they oversee some
task set by the boule in several other inscriptions..
225 1986 40, n. 265.
226 Ibid. 205, n. 79. Schaefer, RE XXIII, (1957) 1222: probouloi a Bakkhiad institution, because
the office is found on Kerkyra (citing IG IX 1, 682).
227 A. Spetsieri-Choremi, Ancient Kerkyra, Athens 1991, 6: founded mid-eighth century, ended 734. The Eretrian town was on the shores of the Hyllaian harbour (p. 7; map).

228 Str. 10, 1, 10 C448. J.Myres, ‘On the list of “Thalassocracies” in Eusebius’, JHS 26, 1906, 98:
says that Paros was an Eretrian dependency picked up from Naxos. If so, it occurred probably
during the late sixth century. Ch. 9, pp. 270–1.
229 See above, p. 96 and nn. 50–1.
230 Descoeudres 1973, 88; C.Dunant and J.Thomopoulos, ‘Inscriptions de Céos, I: Traité d’
isopolité’, BCH 78, 1954, 320.
231 Decree of Koresia: IG XII 5, 647 (=Boeckh, CIG 2360; W.Dittenberger, Sylloge
Inscriptionum Graecarum1, Leipzig, 1915/20, no. 348), cited by Holleaux, 1938, 56 n. 1, as
referring to .
232 Dunant and Thomopoulos 1954, 320: ‘survivance dans le vocabulaire de la domination
érétrienne.’ The relevant sections of the treaty are translated in Ch. 8, p. 243. The political
ramifications are discussed on pp. 240–3.
233 But see Lewis, 1962, 2, who argues against khoroi as districts.
234 Lewis 1962, 3.
235 From the statistics on the stele, M.Sakellariou, The Archaic Period, Athens, 1971, 252,
estimates the population of Eretria, when the stele was erected, to be c. 50,000. Knoepfler,
1985a, 243–59, calculates the total number of hoplites at c. 5000 and c. 500 Hippeis, and of
citizens between 5000 and 10,000. In 1997, section II.1, he maintains the numbers at 5000
hoplitai and psiloi (light-armed troops) combined and 10,000 citizens (n. 162).
236 W.Forrest, ‘Colonization and the rise of Delphi’, Historia 6, 1957, 167, denies its authenticity.
I accept it as genuine, even if what Strabo (or his source) saw was a copy, discussed in
Appendix 4: The source of Strabo’s description of the Amarynthos stele (10, 1, 10 C448).
J.Myres, Herodotus, Father of History, Oxford, 1953, 387; A.Lloyd, Marathon, London,
1975, 176–7. Salmon 1986, 165–9.
237 Early sixth century (Ch. 5, pp. 168–70) cavalry was apparently the mainstay of the Eretrian
army against Khalkis. Of course, the number given in the stele may not reflect the actual
comparative effectiveness of cavalry as against infantry at any given period. However, the
worsting of Hippobotic Khalkis’ cavalry by the Eretrians is significant.
238 Jeffery 1961/90, 82.
239 Wallace, 1936a, 95, thought it was.
240 IG XII 9, 2, 2.
241 Knoepfler 1997, 353 and n. 14.
242 Str. 10, 1, 1 C444; Plin. HN 4, 71; Ath. Deipn. 9, 376a-b (quoting the playwright Akhaios of
Eretria who says that the name means ‘pig island’). W.Wallace, ‘The demes and districts of
Eretria’, Hesperia 16, 1947, 131 (map); 133–4 locates the deme Aiglephe(i)ra
on the islands. Knoepfler 1997, 366 and nn. 114–6 strongly disputes this
location and his arguments are persuasive.
243 Geyer, 1903, 117, wrongly thought they were part of Karystian territory, although later (118)
he contradicts this somewhat; similarly 91, n. 1.
244 IG XII 9, 1273 and 1274. F.Cairns, ‘The “Laws of Eretria” (IG XII, 9 1273 and 1274):
epigraphic, legal and political aspects’, Phoenix 45, 1991, 296–313 and E.Vanderpool and
W.Wallace, ‘The sixth century laws from Eretria’, Hesperia 33, 1964, 381–91, accept the
restoration (originally of Hiller) in l. 11 of .
245 Ch. 6, pp. 192–7.
246 Vanderpool and Wallace 1964, 390; Jeffery 1960/90, 84.
247 Konon (FGrH 26F1, 44) in Photios, Bibliotheke, 140a (cited: IG XII 9, Test, et Not. 146.
248 Huxley 1966, 50; C.Thomas, ‘From Wanax to Basileus. Kingship in the Dark Age’, Hispania
Antiqua 6, 1978, 187; L.Jeffery, Archaic Greece, London, 1976, 210. On the question of the

Milesian basileia: V.Gorman, Miletos the Ornament of Ionia. A History of the City to 400
BCE, Ann Arbor, MI, 2001, 88–92. Further on Leodamas: FGrH. 90F52 (Nic. Dam.);
Gorman 2001, 91.
249 Drews 1983, 17–20.
250 E.Lobel (ed.), The Oxyrhynchus Papyri, Pt 30, London, 1964, 2–4:2508 (?Archilochus).
Elegiacs. The text given here is as spaced, accented and supplemented by the ed. with two of
my own supplements. Lexical references in the table are from G.Autenreith, Homeric
Dictionary, London, 1877/1984 (see Table 4.1)
251 M.West, Introduction to Greek Metre, Oxford, 1987, 80.
252 Suid. .
253 Plut. Conv.sept.sap. (Mor. 153F).
254 J.Edmonds, Greek Elegy and Iambus II, (Loeb) Cambridge, MA, 1979, 98–9. In his fr. 3
Arkhilokhos described the warlike ‘spear-famed lords of Euboia’: for the text: Ch. 5, p. 158.
255 Ch. 5, p. 159. Lorimer 1947, 122 [commenting on similar language in Tyrtaios 11 (Loeb) 21–
4]: ‘At one period, and one only, in the history of Greek warfare was such a shield in use’, i.e
the sixteenth and fifteenth centuries.
Table 4.1 Text with notes of the papyrus fragment of an early Elegaic poem
Notes
a (Il, 12, 384); with (Il. 11, 351; 13, 131; 22,
315;—‘frequent in Hom. esp. Il.’ [LSJ]).
b My suppl.: cf. Il. 19, 407; Od. 5, 334.
c
d
e in Hom. to express spread of combat.
f Hom.=‘spot’, ‘region’ (Il. 13, 473; 21, 262), but note especially the significance of the term
in the Eretrian context, i.e. a technical term for a territorial region, see ed. 4, n. 7:
would be a phrase to which I can find no parallel, though Herodotus 9,
15 has .’
g Il. 2, 360: to plan shrewdly (cf. Odysseus).

h My suppl. Od. 15, 397 ‘belonging to the wanax’.
i ‘Tumult’ (with in Il. 16, 782).
j ‘Breastplate’, ‘chest/thorax’. In Il. 2, 544 in Abantic context:
.
k ‘hall’ Od. 1, 126; ‘temple’ Od. 4, 834; 7, 81; 11, 627. Household: A.
Ch. 263; S. OC 370; E. Or. 70; one’s father’s house: A. Pr. 665:
256
Ch. 2, pp. 33–4.
257 Geyer 1903, 117.
258 The only one suggesting a later possibility: 1962, 3, n. 27.
259 As it did at Athens, as [Arist.] Ath, pol, 30, 2 makes clear.
260 e.g. IG XII 9, 211. LSJ s.v (26). For another interpretation:
Kondoleon, 1963/65, 6–8, who discusses in this context.
261 Arist. Pol. 1299b36.
262 Kondoleon, 1963/65, 43–4, sees prytaneis and probouloi as very similar, if not identical
(particularly the prytaneis of east Greek states, e.g. Miletos). He is probably right. Knoepfler,
1986, 334, draws attention to ‘l’apparition à l’Érétrie de la prytanie dans une inscription
inéditée du IVe s. avant J.-C.’ The relevant line is however given in his ‘Décrets érétriens de
proxénie et de citoyennité Eretria’, Fouilles et Recherches XI, Lausanne, 2001a, 88, n. 388:
.
263 Arist. Pol. 1305a15–18. The tyranny here referred to is undoubtedly that of Thrasyboulos. But
see Gorman 2001, 101. Miletos also had epimenioi: R.Meiggs and D.Lewis, A Selection of
Greek Historical Inscriptions to the End of the Fifth Century, Oxford, 1989, 147, no. 43;
Gorman, 91–4.
264 Knoepfler 1986, 391, n. 39; Vial’s review of Knoepfler’s PhD thesis ‘La cité de Ménédème’,
Rev.Hist. 108272, 1984, 242. The Theopropidai appears to have had a religious role at Eretria
similar to that of the Attic gene of the Eumolpidai, Kerukes and Eteoboutadai.
265 DL 2, 141–2.
266 S.Oost, ‘Cypselus the Bacchiad’, CP 67/68, 1972/73, 10–30.
267 IG XII 9, 1273/1274 l. 5. M.Grant, The Rise of the Greeks, New York, 1987, 118, n. 5: says
that the ‘shipping law of c. 525(?) gives the title of Eretria’s principal official as “archos”.’
The inscription however has the genitive form for the chief magistrate. The form
does also occur but it refers to ‘magistrates’ (acc. pl. accusative/infinitive construction:
‘the magistrates are to act’).
268 IG XII Suppl. 555, 54–6.
269 1963/65 30–45:108 bouleutai (eleven ‘prytanic’ groups of nine plus one of eight, which
provided the eponymous arkhon). According to him the group ‘in prytany’ were the
probouloi, holding office for a month; there were thus nine probouloi (or eight for the group
supplying the eponymous arkhon). The other groups awaiting their turn (or who had done
duty) were the epimenioi. Knoepfler, 1998, 105–8, reveals the name of a second Eretrian
tribe, destroying Kondoleon’s argument for his hypothetical names of two of his three tribes.
See Ch. 8, pp. 243–4 and Cairns 1986, 156, n. 16.
270 Papadakis 1915, 174. I discuss the tribes Ch.8, pp. 240–8.
271 Knoepfler 1997, 390–2.
272

273 Usually construed ‘the ever-sailors’; Kondoleon thinks is an early adverbial equivalent of
and thus =those who act ‘on behalf of’ sailors and compares (at
Knidos) with .
274 Kondoleon 1963/65, 3, For epigraphical evidence for
aeinautai at Eretria, see Petrakos 1963, 545–7; ibid. AD 17,
1961/2, 144–57; references in IG XII 9, 909 and 923 (Khalkis). On the origins of aeinautai:
M.Arnheim, Aristocracy in Greek, Society, London, 1977, 53–4.
275 SEG 34, 1984, item 898. A.Ritsonis, ‘Ein Hermstele aus Eretria’, AAA 17, 1984 [1985] 147,
so dates it on the basis of the herm stele found in 1977 and associated with the inscribed base;
see its publisher, Petrakos 1963, 545: late fifth century (Kondoleon 1963/ 65, 39 agrees).
276 Kondoleon 1963/65, 4–5.
277 On the aeinautai at Miletos, see Plut. Quaest.Graec. 32. Robertson, 1987, 380–4, identifies
the aeinautai with epimenioi. Miletos was Eretria’s ally throughout the Archaic period.
278 For a sceptical recent view: Gorman 2001, 108–10.
279 Kondoleon 1963/65, passim. Hsch. s.v. refers to aeinautai as an arkhe, though this is probably
in response to Plut. Quaest.Graec. 32.
280 Petrakos 1963, 545; Papadakis 1915, 161, n. 1. Gorman 2001, 108–10.
281 IG XII 9, 189, 23–5. They also appear in a religious context in IG XII 9, 90 from Tamynai;
the demarkhos is here threatened with penalty to be levied by hieropoioi if he neglects to
enforce an oath on unknown defaulters.
282 The Lelantine War: Ch. 5, pp. 156–71. For polemarkhoi: Holleaux 1938, passim.
283 Hipparkhoi at Eretria c. 341/40: IG II2, 230b (Athenian treaty with Eretria); Newman 1902,
561.
284 IG XII 9, 191 A44; 205/6, 209, 212, 217, 219. For probouloi and strategoi conjointly at
Eretria: IG XII 9, 217.

(in red is an error)

Ю. В. Андреев, Греция в 11-9 в. в. до н. э. по данным Гомеровского эпоса:

Микенская эпоха остаётся для Гомера весьма отдалённым прошлым, о котором он имеет очень смутные и неясные представления. &quot;Героический век&quot; поэт как правило перености как правило в гораздо более позднюю историческую среду, вероятно отделённую от его собственного времени лишь небольшим промежутком. На это указывают упоминания о:

1. Технике обработки железа, которая стала известна в Греции не ранее 11 в. до н. э.
2. финикийских мореплавателях и торговцах, проникших в воды Эгейского моря примерно в то же время, или даже позже.
3. Сравнительно позднем обычае кремации (сожжении) покойников.
И многое другое из деталей в текстах поэм.

Свидетельства гомеровского эпоса существенно дополняет и расширяет археология. Раскопки показали, что т. н. дорийское завоевание отбросило Грецию на несколько столетий назад, почти к состоянию на начало 2 тыс. до н. э., до зарождения Микенской цивилизации. Материальная и духовная культура этого времени несёт на себе печать упадка. Микенские дворцы и цитадели были заброшены и лежали в руинах, и в их стенах уже больше никто не селился. Даже в Афинах, по-видимому не пострадавших от дорийского нашествия, акрополь был покинут уже в 12 в. до н. э., и после этого долго оставался незаселённым. Создаётся впечатление, что в Гомеровский период греки разучились строить дома и крепости из каменных блоков, как поступали микенцы. Почти все постройки этого времени были деревянными или сложенными из необожжённого кирпича, и поэтому ниодна из них не сохранилась. Сохранились лишь выложенные из камня фундаменты, по которым можно представить себе конструкцию греческого дома той эпохи и его внешний облик. Чаще всего это была небольшая хижина, прямоугольная или овальная в плане, с примитивным каменным очагом в центре, земляным полом и тростниковой или соломенной крышей. Погребения Гомеровского периода как правило очень бедны, даже убоги, если сравнивать их с микенскими могилами. Весь их инвентарь составляют обычно несколько глиняных горшков, железный меч или нож, наконечники копий и стрел в мужских могилах, дешёвые украшения - в женских. В них почти совсем нет красивых, ценных предметов. Отсутствуют предметы чужеземного, восточного происхождения, столь частые в микенских погребениях. Всё это говорит о резком упадке ремесла и торговли, о бегстве мастеров в чужие страны, о разрыве торговых путей, соединявших Микенскую Грецию со странами Ближнего Востока и всем остальным Средиземноморьем.

Произведения ремесленников Гомеровского период заметно уступают по своей художественной ценности и в чисто техническом отношении произведениям микенских, а тем более критских минойских мастеров. Это особенно бросается в глаза, если сопоставить керамику 11-9 в. в. до н. э. с более ранними её образцами. В росписи сосудов этого времени безраздельно господствует т. н. Геометрический стиль. Изысканный рисунок крито-микенской вазописи уступил теперь своё место незатейливому геометрическому узору, составленному из концентрических кругов, треугольников, ромбов, квадратов. В более позднее время (8 в. до н. э.) из этих простейших элементов начали создаваться многофигурные композиции, изображающие сцены войны, погребения, скачек на колесницах и т. п. Своим схематизмом и примитивизмом эти &quot;картины&quot; на вазах напоминают детские рисунки или вышивки на полотенцах.

Но всё это не означает, что Гомеровский период не внёс в культурное развитие Греции ничего. Важными новшествами были:

1. Освоение греками выплавки и обработки железа. Железо было известно и в Микенскую эпоху, но лишь как драгоценный металл, из которого делали поделки типа колец, браслетов и т. п. Древнейшие образцы оружия из железа (мечи, кинжалы, наконечники копий и стрел) из Балканской Греции и с островов Эгейского моря датируются 11 в. до н. э. К этому же времени относятся и первые находки шлаков, свидетельствующие о том, что железо выплавлялось уже в самой Греции, а не импортировалось из других стран (до недавнего времени было принято считать, что железо в Грецию принесли дорийцы, чем обьяснялись их победы над ахейцами, обладавшими бронзовым оружием, однако археология пока не даёт подтверждений этой гипотезе, и более правдоподобно иное предположение: секрет выплавки был перенят греками у кого-то из их восточных соседей, скорее всего у одного из народов Малой Азии, где этот секрет был известен ещё во 2 тыс. до н. э.). Это был настоящий технический переворот. В связи с дешевизной нового материала резко возросли производственные возможности наименьшей экономической ячейки общества - отдельной семьи. Уже в конце Гомеровской эпохи (вторая половина 9 в. до н. э.) греческие кузнецы овладели искусством закалки железа и превращения его в кричное железо - предшественника стали. В Греции начался Железный Век.
2. Когда было забыто микенское линейное письмо Б, греки перестали писать. Весь Гомеровский период (1.100 - 800 г. г. до н. э.) был в Греции бесписьменным (до сих пор археологи не нашли ни одной надписи, которую можно датировать 11-9 веками до н. э.). Первые известные греческие надписи появляются лишь во второй половине 8 в. до н. э. Это уже было алфавитное письмо. В поэмах Гомера мы не находим никаких упоминаний о письменности.

Уже давно замечено, что Илиада и Одиссея в целом описывают общество стоящее гораздо ближе к варварству, культуру гораздо более отсталую и примитивную, нежели та, которая предстаёт перед нами при прочтении табличек с линейным письмом Б или при рассмотрении предметов крито-микенского искусства. Гомеровские герои (все аристократы и цари) живут в грубо сколоченных деревянных домах с двором, окружённым частоколом. Типично в этом смысле жилище Одиссея. Перед входом в его дворец красуется большая навозная куча, на которой лежит умирающий верный пёс героя. В дом запросто заходят с улицы нищие и бродяги, и садятся в ожидании подачки у дверей в той же палате, где пирует со своими гостями хозяин. Полом в доме служит плотно утоптанная земля. Внутри жилища очень грязно (потолок и стены покрыты сажей, т. к. дома отапливались без труб и дымохода, как курные избы). В доме нет даже кухни. Все приготовления к обеду идут либо во дворе, либо прямо в трапезной палате (здесь убивают предназначенных в пищу животных, разделывают их и жарят их на вертеле). На полу валяются кости, обьедки, свежесодранные шкуры животных. Гомер явно не представлял себе, как выглядели дворцы и цитадели Века Героев. Он нигде не упоминает сложных фортификационных сооружений и грандиозных циклопических стен микенских твердынь, как и украшавших дворцы фресок и росписных полов. Он не знает о водопроводе и канализации. Даже поразивший Одиссея своей роскошью дворец Алкиноя имеет мало общего с подлинными дворцами Микенской эпохи, и скорее всего является плодом поэтической фантазии Гомера. Да и весь жизненный уклад героев поэм далёк от пышного и комфортабельного быта микенской дворцовой знати - он много проще и грубее. Богатство гомеровских басилеев несравнимо с богатством микенских ванак, которым нужен был целый штаб писцов для учёта и контроля над их имуществом. Типичный басилей Гомера сам отлично знает, что и в каком количестве у него есть (главное его богатство - в запасах металла, особенно в слитках железа). В этом смысле басилеи Гомера мало чем отличались от зажиточных крестьян той эпохи. Гомер не упоминает и сложной иерархии микенского общества, о разбитой по рангам придворной челяди, о централизованном дворцовом хозяйстве. Правда, в хозяйствах Алкиноя и Одиссея работает целых 50 рабынь (в Пилосском и Кносском хозяйстве были заняты сотни, или даже тысячи работников). Басилей Гомера может разделять трапезу со своими рабами, а его жена - ткать за ткацким станком, в окружении своих рабынь (трудно представить ванака и его жену в такой роли). Басилеи Гомера не чураются грубой работы (Одиссей хвалится, что умеет косить и пахать). Навсикая встретила Одиссея когда направлялась стирать одежду для своего отца Алкиноя. Такого рода факты говорят о том, что рабство в Гомеровской Греции ещё не получило широкого распространения, и что даже в богатейших домах рабов было не так и много. Основную массу подневольных составляли рабыни (потому что пленников считалось слишком трудоёмким приучать к рабскому труду; к тому же женщины-невольницы использовались как наложницы, что не считалось предосудительным даже при наличии законной супруги). Рабы Одиссея, это как правило пастухи, а 12 рабынь весь день трут зерно ручными зернотёрками (возможно те, что вступали в связи с женихами Пенелопы). Красноречиво расправился Одиссей с рабом Меланфием (козопасом), помогавшим женихам. Ему отрезали нос, ноги, руки и уши и ещё живым бросили на сьедение собакам. Это указывает на силу власти собственника-рабовладельца в период зарождающихся рабских отношений. Демос (община) Гомера сравнительно обособлен. Торговля и ремесло - ничтожны в нём (торговлей греки Гомеровской эпохи занимались редко и неохотно). Каждая семья производит всё для себя необходимое сама. Специалисты-ремесленники (гомеровские демиурги, т. е. "работающие на народ") встречаются в поэмах крайне редко. Многие из них, вероятно, даже не имели собственной мастерской и постоянного места жительства, и вынуждены были ходить по деревням, из дома в дом, в поисках заработка и пропитания. К их услугам прибегали только для изготовления редкостного вида оружия (бронзовый панцирь, щит из бычьих шкур, драгоценное украшение). Вместо покупки заморских товаров, греки предпочитали преобретать их силой оружия. В Гомеровской Греции процветало пиратство (не считавшееся, как и разбой на суше, предосудительным занятием, о чём сообщает Фукидид - скорее наоборот). Однако греческим морякам родным казалось лишь Эгейское море - поход в Египет, Италию, Сицилию был фантастической затеей. Единственные настоящие купцы Гомера - "гости морей" финикийцы (Гомер явно антипатизирует им, видя в них пройдох).

Казимеж Куманецкий, История культуры Древней Греции:

ПРИХОД ДОРЯН
Преобладанию ахейцев в эгейском мире и позднемикенской культуре положило конец прибытие на рубеже XII–XI вв. до н. э. новых греческих племен, противопоставивших бронзовым мечам ахейцев более эффективное железное оружие.
Явление, известное в истории как переселение дорян, было частью великих миграций народов. Начало миграциям положили, видимо, иллиры, покинувшие свои поселения на Дунае и вторгшиеся в страну, получившую позднее название Иллирия. Они привели: в движение эпиротов, те заняли область, которая стала затем именоваться Эпиром, и вытеснили оттуда, в свою очередь, обитавшие там северо-западногреческие племена. В это же время фригийцы вторглись в Малую Азию, и они-то, как считается, и нанесли сокрушительный удар по государству хеттов. Изгнанные из Эпира греческие племена перешли Пинд и хлынули на равнины Фессалии, в долину реки Пеней. Фессалийцы, давшие название этому краю, были, собственно, одним из северо-западных племен, а фессалийские правители, как позднее спартанские, выводили свое происхождение от Геракла. Согласно греческим легендам, историчность которых проверить трудно, фессалийцы вытеснили беотов, и те направились дальше на юг — в нынешнюю Беотию.
Оставшееся в Фессалии ахейское население было подчинено власти завоевателей или ушло в окрестные горы. Часть его превратилась в пенестов — зависимых крестьян фессалийской аристократии. Лишь в одном отношении удалось прежнему населению взять верх над новыми господами страны — в отношении языка. Пришедшие с северо-запада фессалийцы усвоили язык покоренных ими ахейцев. Историческая Фессалия пользуется диалектом эолий- ским, или ахейским, с небольшой примесью северогреческих диалектизмов. Ахейцы, оттесненные в горы, как, например, племена перребов на севере Фессалии, или магнетов на востоке, которых фессалийцам не удалось подчинить, и далее сохраняли некоторую самостоятельность, хотя и вынуждены были платить фессалийским правителям дань и поставлять им воинские контингенты, как это имело место в Лариссе, Кранноне, Ферах, Пагасах.
Достаточно взглянуть на карту греческих диалектов в Центральной Греции, чтобы прочесть по ней всю историю миграций в этой части страны. Клин западногреческих диалектов, локрийского и фокидского, вбитый между говорящей по-эолийски Фессалией и также пользующейся эолийским диалектом Беотией, ясно указывает на переселение сюда горных северо-западных племен из-за Пинда. Однако ни фессалийцам, ни локрам, ни фокидянам не суждено было сыграть в истории большой роли. Это выпало на долю самому воинственному и доблестному из северо-западногреческих племен — дорянам.
В своих легендах доряне называли себя потомками Геракла. По словам «отца истории» Геродота, из области Пинда они перебрались к подножию Ойты, откуда позднее отправились завоевывать Пелопоннес. Действительно, между Парнасом и Ойтой, в долине нижнего течения Кефиса, в эпоху, освещенную в письменных памятниках, было известно имя дорян, маленького племени, гордившегося тем, что оно положило начало могущественным государствам на Пелопоннесе. Под натиском новых переселенцев рухнули славные, крепости в Мйкенах, Тиринфе, Амиклах. Прежнее население было оттеснено в центральный горный массив Аркадии, ибо только там сохранился старый сложившийся до дорического завоевания диалект, родственный, как уже говорилось, кипрскому и памфилийскому. Вскоре практически весь Пелопоннес усвоил диалект дорян. Другие северогреческие племена овладели Акарнанией, Этолией. Установив свою власть над Пелопоннесом, доряне двинулись затем на Киферу и Крит, заняли Южные Киклады: Мелос и Теру, в дальнейшем Родос и Кос, а там переправились и в Малую Азию, захватив мыс Книд и полуостров Галикарнас. Подобно ионийским и эолийским городам, города дорические образовали союз, центром которого стало святилище Аполлона на Триопском мысе около Книда; членами союза были три города на Родосе, Книд, остров Кос и Галикарнас. Особенно важным для развития греческой культуры было то, что дорическая волна миновала Аттику, издавна населенную ионийскими племенами. Их культуре суждено было в будущем возвеличить и прославить всю Элладу.
Трудно точно сказать, чему были обязаны доряне своими военными успехами. Быть может, они давно уже проникали на Пелопоннес, а то, что историки называют «приходом дорян» около 1200 г. до н. э., было лишь завершением длительной инфильтрации. Напрашивается также мысль о техническом превосходстве дорического вооружения. Время переселения западногреческих племен на Пелопоннес совпадает с началом эпохи железа в Греции — очевидно, именно железное оружие позволило дорянам одержать победу.
ВАЖНЫЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ ГРЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ: ПИСЬМЕННОСТЬ. ИГРЫ
Вероятнее всего, в IX в. произошло событие, ставшее решающим для греческой культуры: через посредство финикийцев греки приняли семитский алфавит, усовершенствовав его путем добавления нескольких знаков для обозначения гласных. Древнейшие документы, написанные семитским алфавитом, относятся к XIII в. до н. э. (надпись времен царя Ахирама из Библа), а наиболее известный памятник этой письменности — надпись времен моавийского царя Меши около 850 г. до н. э. Алфавит был консонантным, т. е. не имел знаков для гласных звуков. Как и со всеми культурными благами, заимствованными с Востока, греки поступили с алфавитом творчески и приспособили его к нуждам своего языка, использовав лишние для них финикийские знаки для обозначения гласных. Так из финикийских букв «алеф» и «хэ» возникли греческие «альфа» (а) и «эпсилон» (е). Это и было решающим шагом к созданию более совершенного и полного греческого алфавита, который, в свою очередь, имел ряд вариантов.
Древнейшая его форма встречается на Крите, Мелосе и Тере. Далее можно выделить восточногреческий алфавит в азиатской Ионии, Эолиде, Аттике, на Кикладах и в Аргосе, а также западно-греческий. Различие между последними двумя вариантами состояло в использовании буквы «хи» (х)» которая в восточногреческом алфавите обозначала гортанную аспирату «х», а в западногреческом — скопление согласных «кс». Окончательно победил в Греции вариант восточный, или ионийский (милетский), в котором еще в VII в. до н. э. начали применять финикийское «хэ» для обозначения долгого «э» — так родилась буква «эта» (т]); еще на сто лет раньше был введен новый знак «омега» (<о). После принятия этого усовершенствованного варианта алфавита в 403 г. до н. э. в Аттике, в Афинах, его победа в греческом мире была обеспечена. Напротив, в Италии верх взял западногреческий вариант, принесенный туда колонистами из Халкиды, которые им пользовались. Добавим, что, хотя семитский алфавит был заимствован греками, по-видимому, уже на рубеже Х — IX вв. до н. э., письменность получила тогда еще очень ограниченное распространение. Старейшие греческие надписи, выполненные новым алфавитом, относятся к VIII в. до н. э.
Не менее важным фактором культурного развития Греции были игры, проводившиеся в различных пунктах страны. Игры эти носили, особенно в первые столетия своего существования, характер аристократический. Игры давали религиозную санкцию физическим достоинствам — «аретэ», облегчающим властвование над людьми. Не удивительно, что именно в период аристократического правления в греческих городах-государствах (полисах) и господства аристократической идеологии, высоко ценившей физические достоинства человека, были учреждены Олимпийские игры, а поэт Пиндар воспевает молодых аристократов — победителей игр. Излишне говорить, что участвовать в играх ни полусвободное население, ни рабы, ни иноземцы не могли.
Древнейшими и самыми важными были игры, устроенные впервые в 776 г. до н. э. в честь Зевса Олимпийского и с тех пор повторявшиеся каждые четыре года. Позднее к Олимпийским прибавились Пифийские игры в Дельфах, Истмийские в честь бога Посейдона на Коринфском перешейке и Немейские. Участники состязаний выступали нагими, и прекрасное нагое тело молодого атлета стало с тех пор одним из самых распространенных мотивов древнегреческого искусства.
ГОМЕРОВСКАЯ ГРЕЦИЯ
В XII–VIII вв. до н. э. совершился переход от родового строя к государственной организации полисного типа. Некоторые проявления этого процесса можно найти в поэмах Гомера, возникших в основном в VIII в. до н. э… Пришедшие с Балкан греческие племена расселялись, по всей видимости, небольшими родовыми группами во главе с выборным предводителем — басилевсом. Для решения каких-то общих задач роды иногда объединяли свои силы, образуя более крупные общности, называемые фратриями. Еще большим объединением было племя — фила, которая, как и фратрия и род, выводила свое происхождение от одного общего предка. Наряду с главами родов существовали также предводители фратрий и фил — упоминаемые у Гомера филобасилевсы, которым главы родов уступали часть своей огромной власти. Когда древний певец-аэд говорит о некоторых царях, что они были более «царственны», чем другие, или «самые царственные» из всех, он выражает тем самым различия в статусе между предводителями племен и главами отдельных родов.
При родовом строе издавна уже были распространены элементы частной собственности. Хотя земля считалась общим достоянием рода, охотничья добыча, например, или предметы повседневного пользования принадлежали тому, кто их себе присвоил. Индивидуальную собственность составлял и скот. С развитием сельского хозяйства, ремесла, торговли и пиратства, с возникновением городов, где также начали селиться племена, жившие прежде только в деревнях, индивидуальное богатство стало быстро расти, а права людей на свое имущество укрепляться. Все больше предприимчивых людей высвобождались из-под власти рода и его главы, покидали свои деревни и начинали хозяйствовать совершенно самостоятельно. Одновременно углублялась имущественная, а с ней и социальная дифференциация.
Как мы знаем из поэм Гомера, в VIII в. до н. э. богатая аристократия имела обширные земельные владения, переходившие по наследству и отделенные от коллективной родовой собственности. Представители этой аристократии стремились ограничить власть филобасилевсов, управлять вместе с ними. Это хорошо видно в «Одиссее», где феакийский царь Алкиной вершит все дела совместно с 12 избранными народом пожизненными басилевсами, занимая, скорее, положение первого среди равных. Наследственные прерогативы верховного правителя выступают лишь как пережиток родового строя и вызывают сопротивление у аристократии. Так, в Коринфе аристократический род Бакхиадов выдвинул вместо пожизненного царя избиравшегося на год правителя, очевидно, из той же богатой и знатной среды. В Фессалии наследственная монархия сменилась выборной. В Афинах басилевсу были приданы в помощь сначала верховный военачальник — полемарх, затем регент — архонт и, наконец, шестеро судей — фесмофеты. Со временем власть наследственного царя была заменена властью выборного должностного лица, носившего двойной титул — архонт-басилевс.
Главной формой политической организации греков стали города-государства, или полисы, управляемые аристократией. Центром государства был город, образовавшийся чаще всего в результате слияния нескольких деревень. Так, Мантинея, согласно греческому географу Страбону, возникла из соединения девяти, Тегея — также девяти, Патры — семи поселков. Таким искусственно созданным комплексом поселений (мера эта, имевшая целью укрепление обороноспособности, называлась синойкизмом) была и Спарта, включавшая в себя пять деревень. Наиболее известным был афинский синойкизм, который легенда приписывала царю Тесею: двенадцать сельских общин были слиты в единый полис и таким образом лишены политической самостоятельности. При возникновении нового организма старые филы не переставали существовать, но становились теперь его составными частями. Три дорические филы мы находим затем в Спарте, Коринфе, Сикионе и на Крите, четыре ионийские — в Афинах, Эфесе, Милете и других ионийских городах эгейского мира.
Несмотря на то что письменность в VIII в. до н. э. не была еще повсеместно распространена, именно к этому времени относятся, по всей вероятности, два шедевра древнегреческой литературы — «Илиада» и «Одиссея» Гомера. То, что у порога многовековой греческой литературной традиции стоят два уже столь совершенных произведения, заставляет предполагать предшествующее длительное развитие эпоса, блестяще увенчавшееся в поэмах Гомера. Древние обороты эпического языка, сам образ мира, в котором герои на колесницах сражаются бронзовыми копьями, ведут нас в эпоху микенскую, эпоху ахейских царей. Поэмы словно игнорируют те великие перемены в жизни греков, которые были связаны с приходом дорических племен, разрушением Аргоса, Спарты, Микен, складыванием новых форм политической организации и культуры. С восхищением всматривается певец в далекое время ахейских героев, стремясь передать слушателям чарующее видение давно исчезнувшего мира. Всеми своими корнями уходила эпическая традиция в период микенской культуры. Песни эти, которых должно было быть много, певали тогда сами цари и воины под звуки форминги — разновидности кифары, как это делает Ахилл в «Илиаде». Пели они о славных победах, о событиях, поражавших воображение. Одним из таких событий была, несомненно, осада Трои.
Позднее на смену пению пришла рецитация, появились профессионалы — аэды, или рапсоды. Эпическая песнь была сокровищницей традиционной мудрости и традиционного языка, включала в себя множество готовых формул. Из этого традиционного материала выстроены и оба шедевра античной культуры — «Илиада» и «Одиссея». Однако они не погружены целиком в прошлое, а обращены и к современной им эпохе. Хотя герои Гомера сражаются еще бронзовыми копьями, в поэмах упомянуты финикийцы, с которыми греки до начала первого тысячелетия до н. э. не имели никаких контактов. Великолепные финикийские сосуды, описанные Гомером, соответствуют тем, которые были найдены археологами, и которые относятся к VIII в. до н. э. Знаменитое описание щита Ахилла больше применимо к бронзовым щитам в ориентализирующем стиле VIII в. до н. э., обнаруженным на Крите. Для этого же времени характерно, видимо, и использование обоих типов щитов, встречающихся в «Илиаде»: один — длинный, микенский, прикрывающий воина целиком; другой — более поздний, меньшего размера, круглый, с металлическим навершием посередине. Оба типа щитов представлены одновременно на сосудах геометрического стиля VIII в. до н. э. Даже само бронзовое оружие гомеровских героев, которое всегда рассматривалось в науке как свидетельство сознательной «архаизации» повествования, необязательно является таковым: в 1953 г. в Аргосе были найдены в целости и сохранности бронзовые доспехи середины того же VIII в. до н. э. Как видно из этих и других примеров, Гомер черпает материал и в далеком микенском прошлом, и в современном ему мире. Доминирующее положение, которое занимает в его поэмах аристократия, также является отражением отношений, господствовавших не в ахейских государствах, а в ионийских полисах гомеровской эпохи.
Читая «Илиаду» и «Одиссею», мы наблюдаем усиление имущественного и социального неравенства, ослабление власти рода и его главы, складывание относительно многочисленного привилегированного слоя, претендующего на власть наряду с басилевсами. Между царями и аристократией, сражающимися на колесницах, и массой легковооруженных простых пеших воинов пролегла уже глубокая пропасть. Мы видим безымянный демос, владельцев мелких земельных наделов, лиц, вносящих поземельную ренту, наконец наемных тружеников, поденщиков, занятых в сельском хозяйстве. Жизнь этого низшего слоя свободных греков лишь немногим лучше смерти и загробных мучений, как говорит Одиссею Ахилл, предпочитавший, по его словам, трудиться поденщиком на чужой земле, у беднейшего из крестьян, чем властвовать в царстве мертвых.
Как и микенские таблички, поэмы Гомера рассказывают о специализации ремесла: о кузнецах, каменщиках, столярах, корабелах. Рядом со свободными людьми тяжко трудятся рабы, причем рабство у Гомера еще сохраняет характер домашний, патриархальный. Рабы и рабыни выполняют различные работы По дому, но занимаются также и земледелием, пасут скот. Хозяйство натуральное, служит удовлетворению потребностей одной семьи; этим и объясняется то, что рабство не играло тогда значительной роли в экономике. Царям и аристократии нет необходимости занимать больше рабов в своем хозяйстве: потребности их ограниченны, да они и сами не стыдятся и не чуждаются физического труда. Отец Одиссея, Лаэрт, возделывает землю, Пенелопа прядет, Навсикая стирает белье. Одиссей строит плот, а Парис — целый дворец. И все же чем богаче царь или крупный землевладелец, тем больше у него рабов; у Одиссея в его домашнем хозяйстве занято 50 рабынь. Воспевая героев прошлого, великий реалист Гомер дает ясную картину социального размежевания в ту эпоху, когда он жил. В образе же дерзкого Терсита, сеющего среди осаждавших Трою недовольство верховным вождем Агамемноном, нашел отражение назревавший конфликт между царями, ведущими свое происхождение от олимпийских богов, и массами простых воинов.
Идеалы Гомера — идеалы аристократические, и обращается он к носителям аристократической культуры и самосознания. Именно этому слою слушателей особенно были по душе звучные строки о славных и воинственных царях, рожденных Зевсом, или о наказании Одиссеем бунтовщика Терсита. Эпические поэмы Гомера — своего рода кодекс аристократической морали. Высшей ценностью для знатного воина — эпического героя — считаются посмертная слава, вечная память об имени доблестного бойца и о его подвигах. Сохраняет эту память певец-аэд, который передаст ее потомкам. В «Одиссее» такими хранителями предания о героических деяниях предков выступают певцы Демодок при дворе царя Алкиноя и Фемий в доме Одиссея. Их песни, как и поэмы самого Гомера, не только рассказывали о прошлом, но и воспитывали аристократическую молодежь на примерах прославленных мужей минувших столетий: если хочешь сам быть воспетым аэдами, подражай в мудрости и доблести героям, сражавшимся под Троей, или странствующему Одиссею, выбери, как Ахилл, короткую, но славную жизнь вместо длинной, но лишенной подвигов.
Перед нами — психологические и нравственные типы аристократической среды тогдашнего греческого общества. В фигуре Ахилла, мучительно переживающего обиду, яо безучастно / взирающего на гибель своих соплеменников от мора, угадывается тип себялюбивого и гордого ионийского аристократа. Равным образом в фигуре скитающегося по морям Одиссея нетрудно распознать черты неустрашимого грека-колониста VIII в. до н. э., человека опытного и предприимчивого. Гомер не только художественно воссоздает оба этих типа, но и облекает их в мифологическое одеяние. Со временем поэмы Гомера стали для греков чем-то вроде священных книг, каноном поведения и одновременно источником знаний о прошлом, как воспринимал «Илиаду» и «Одиссею», например, историк Фукидид. Это отношение к эпосу как сокровищнице всей вообще мудрости сохранялось на протяжении многих столетий, до самого конца античной эпохи было популярно аллегорическое истолкование обеих поэм.
Справедливо до некоторой степени и замечание Геродота, что богов грекам сотворили Гомер и Гесиод. Гомер действительно столь глубоко внушил грекам свое представление о богах, что они уже никогда не могли освободиться от этого представления, а величайший греческий скульптор V в. до н. э. Фидий, создавая своего Зевса Олимпийского, безусловно находился под впечатлением стихов слепого аэда. Но на самом деле мир олимпийских богов и богинь во главе с Зевсом не был лишь плодом воображения Гомера или поэта Гесиода. Образ олимпийского пантеона сложился намного раньше, когда греческие племена, поселившиеся вблизи горы Олимп, стали представлять себе, что на вечно окутанной облаками вершине царствует могучий бог света и дня; культ этот греки принесли с собой с севера. Разумеется, трудно определенно судить о том, что происходило в головах людей в столь отдаленные времена, однако образ великолепных олимпийцев, собирающихся при дворе громовержца Зевса на общий совет, весело пирующих целыми днями от восхода до заката, вступающих между собой в браки и ссорящихся, слишком напоминает придворный быт древних правителей, обитавших у подножия Олимпа в Фессалии, чтобы не увидеть в представлениях греков об олимпийских богах отражение повседневной жизни и идеалов фессалийской аристократии. Тогда-то и начал складываться древнегреческий пантеон, включивший в себя и некоторых догреческих богов и богинь, как, например, Афину, ставшую в мифологии эллинов воинственной и мудрой дочерью Зевса. Однако многие догреческие божества и целый мир демонов и духов не вошли в новую религиозную систему. Впрочем, новая религия не сразу одержала победу: отголоски борьбы со старыми догреческими верованиями слышны в легенде о титаномахии — войне титанов, сыновей богини земли, с богами-олимпийцами. Предания, отразившие длительный процесс утверждения новой религии, религии Зевса, религии порядка и гармонии, в борьбе со старой верой в гигантов и титанов, олицетворявших первобытные, необузданные, дикие и слепые силы, можно найти в поэмах Гомера и Гесиода.
У Гомера мы встречаем и другие следы древнейших религиозных воззрений. Эпитеты, которые он применяет к Афине («совоокая») и к Гере («волоокая»), восходят ко временам догреческим, когда в животных видели проявления божественной силы. Подобные же представления о богах видны в «Илиаде» и в рассказе о том, как Аполлон и Афина, словно птицы, сидели на ветвях священного дуба близ ворот Трои. Сам Зевс хотя и выступает в «Илиаде» отцом богов, людей и абсолютным властителем, однако не всем он может повелевать: предел его власти ставит темное и таинственное могущество Мойр, богинь судьбы. Олимпийские боги царствуют безраздельно, но они не всевластны и не всеведущи. Зато они прекрасны, озарены светом, воображение наделяет их удивительной пластикой, они внушают восхищение. Не со страхом, а с изумлением и восторгом относится к своим богам герой Гомера. Эти боги близки людям, ибо они сами — как бы только облагороженные, «улучшенные» люди, существа, которые отличаются от людей лишь бессмертием. Боги, живущие на Олимпе, непрестанно общаются с простыми смертными, участвуют в их жизни: так, все они явились на свадьбу Пелея с Фетидой. Но если боги схожи с людьми, то люди — с богами: любимые герои греков Диомед, Аякс, Агамемнон богоподобны. В глазах древнего эллина величия богов нисколько не умаляло то, что они любят и ненавидят, как люди, что Зевс отбивает смертных женщин у их мужей, а Гера его ревнует. Ибо и в ревности, как и в ненависти, в смехе, равно как и в плаче и стонах, проявлялась, по мнению греков, красота жизни — разве могли быть лишены этой красоты бессмертные олимпийские боги? Лишенные чувств, эмоций, переживаний, свойственных всем живущим, боги казались бы грекам существами более несчастными, чем люди.
Герой Гомера душою связан с богами, они воздействуют на все его помыслы и поступки. Вот Ахилл, разгневавшись на Агамемнона, уже хватается за меч, чтобы обрушиться на ненавистного обидчика, как вдруг в его душе происходит какая-то перемена и он опускает меч в ножны. Гомер объясняет случившееся внезапным явлением богини Афины, которая и призвала героя укротить свой гнев. Так боги могут влиять на любые решения смертных, а в минуты сомнений придавать героям уверенность и храбрость. Впрочем, в действиях богов нет ничего неестественного, ничего, что бы определяло линию поведения людей против их сознательной воли. Афина не принуждает Ахилла слепо выполнить повеление богов, она взывает к его разуму, убеждает повиноваться. Эта естественность поведения богов и то, что каждый из них обладал в сознании людей ярко выраженной индивидуальностью, также не остались без последствий для мышления древних эллинов.
Греческий эпос повлиял не только на формирование местных религиозных и этических понятий, но и на всю европейскую культуру. Влияние его сказалось прежде всего в создании новых литературных форм поэзии, греческой и римской. В Греции наследием Гомера жила как эпика, так и трагедия, а в некоторой степени и все прочие литературные жанры. Гомеровские традиции сохранялись в языке греческой поэзии до самого конца античной эпохи. Без Гомера были бы немыслимы ни Вергилий, ни какое-либо из многочисленных произведений псевдоклассической эпики. Другое дело, что иные мотивы, которые для Гомера были чем-то естественным и вытекали из его мировоззрения, как, например, вмешательство богов в жизнь людей, стали в позднейшей эпике лишь техническими средствами, призванными облегчить развитие действия, или же оставались как традиционная условность, как пережиток. Гомер явился творцом эпической техники, которой пользовалась затем вся без исключения европейская литература. Но Гомер создал и ряд образов, будивших фантазию многих выдающихся европейских поэтов. Назовем хотя бы таких польских поэтов, как Станислав Выспяньский, написавший под влиянием Гомера «Возвращение Одиссея», Адам Мицкевич, который, создавая польскую национальную эпопею, шедевр литературы — поэму «Пан Тадеуш», часто сознательно ударял по струнам того же слепого аэда.

Юлиус Белох, Греческая история, издание третье, 2009 год

Национальная индивидуальность обусловливается главным
образом языком. Одного языка для этого, правда, недостаточно; негр, говорящий по-английски, далеко еще не англичанин. Хорошее определение понятия национальности
дает Геродот. VIII. 144 (Геродот. История /пер. Г.А.Стретоновского.
М., 1972. С.416).

Дело в том, что у греков, как и у всех остальных индогерманских
народов, господствовал родовой порядок, - без
сомнения, наследие той эпохи, которая предшествовала разделению
племен. Человека, не принадлежащего к такому
союзу (фратрия, фратра и т.д.), еще Гомер представляет
себе не иначе, как беззаконным и безбожным.
"Тот лишь, кто, чуждый законам, бездомным
живет и безродным, междоусобную любит войну" (Илиада Гомера /пер.
Н.М.Минского. М., 1896. С.134).

...

уже в гомеровскую эпоху повсюду
господствует обычай покупать невесту. Цена соразмерялась
с красотой, ловкостью в рукоделиях и искусствах и
главным образом общественным положением невесты, и для
девушки было честью, если жених давал ее родителям
большой выкуп. Путем покупки жена переходила из рук отца
во власть мужа; в случае смерти последнего его место
занимал старший сын, как опекун матери. Но по отношению
к взрослым сыновьям греческое право, в противоположность
римскому, не признавало patria potestas (отцовская власть);
по достижении совершеннолетия юноша становился полно-
правным, поскольку экономические отношения не обусловливали
его фактической зависимости от отца.
Первоначально всякий род составлял, по-видимому, отдельное
государство, если можно применить это выражение
к условиям той далекой эпохи. Но по мере того, как число
родичей возрастало и родственные отношения между отдельными
семьями становились все менее тесными, родовая
связь должна была ослабевать; род распадался на несколько
частей, которые постепенно начинали смотреть на себя как
на самостоятельные роды. Когда, вскоре затем, земля, прилегавшая
к самой деревне, оказывалась недостаточной для
прокормления жителей, то безземельные уходили в другое
место, выкорчевывали лес, и поблизости старого селения
возникало новое. Такая деревня сохраняла тесную связь со
своей метрополией; но легко понять, что сами односельчане
сближались между собой еще теснее и с течением времени
начинали чувствовать себя отдельной частью государства.
Таким образом, последнее распадалось на ряд крупных частей
- на племена или, как говорили греки, на филы, каждая
из которых содержала в себе известное число родов. Новая
фила могла образоваться также в случае присоединения какого-
нибудь иноплеменного соседнего поселка, или когда
пришлая толпа кочевников получала разрешение поселиться
на необработанном участке общинной земли.
Но и первобытный лес можно вырубить, и в стране, где
так мало удобной для обработки земли, как в Греции, это
должно было случиться очень скоро. Дальнейшее распространение
было возможно только на счет соседей, и вот началась
борьба из-за земли. Победа обыкновенно оставалась,
конечно, на стороне численного большинства, Т.е. на стороне
обитателей тех долин, в которых обилие плодородной
земли обусловливало более быстрый рост населения. Это
была война всех против всех, безжалостная и беспощадная;
побежденное племя стиралось с лица земли, а его землю делили
между собой победители. Так, в историческое время
мы находим во всей Арголиде вплоть до Мегары по ту сторону
Истма, - исключая, может быть, только Гермионы,
бесплодная почва которой представляла мало привлекатель-
ного, - три филы: гиллеев, диманов и памфилов. Следовательно,
народ, делившийся на эти три племени, должен был
распространиться по всей области из одного центра, и, по
всей вероятности, этим, исходным пунктом была центральная
плодоносная равнина, лежащая между Микенами и Аргосом.
Точно так же и население всех или большей части
областей Аттики до реформы Клисфена распадалось на четыре
филы: гелеонтов, гоплитов, аргадов и эгикоров 1 Очень
вероятно, что тот же процесс совершался и в других областях,
хотя мы не имеем об этом никаких сведений.
Но как взрослый сын по греческому праву был независим
от отца, так и эти древние колонии устраивали свои дела
вполне самостоятельно. Каждая долина, а в больших долинах
- даже каждая терраса, образовала отдельное государство,
и во многих частях Греции, например в Аркадии, Ахее
и Этолии, эта организация держалась долго еще и в историческое
время. Поэтому древнейшие греческие названия местностей
суть имена областей, как Элида, Писа, Мессена,
Лакедемон, Аргос, Фтия и многие другие, сохранившиеся
лишь как названия городов, подобно тому, как те же Аргос,
Мессена, Элида и Лакедемон с течением времени утратили
свое древнее значение в качестве областных названий и обратились
в названия городов. Ввиду своеобразного устройства
поверхности страны протяжение этих областей было
обыкновенно очень ограничено и только в немногих случаях
превышало 200-300 кв. км2 , из которых лишь ничтожная

1 Те же четыре филы мы находим и в Ионии; очевидно, они существовали
еще до заселения Малой Азии. Между тем синойкизм Аттики относится,
без сомнения, к более позднему времени. А так как мы можем
представить себе филу только как часть государства, то слова текста оказываются
оправданными; притом, они подтверждаются и аналогичным
примером Арголиды. Следовательно, Клисфен, игнорируя, при основании
своих новых фил, местную связь, опирался на отношения, сложившиеся
уже задолго до него.
2 Например, все 12 или 13 областей Ахайи занимали пространство в
2300 кв. км, 18-19 областей, на которые распадалась Аркадия до основания
Мегалополиса, - приблизительно 4700 кв. км, Дорида у Ойты -
около 200 кв. км. Приблизительно такова же была средняя величина областей
Аттики, если последняя действительно распадалась до синойкизма
на 12 государств, как утверждает предание.

часть была удобна для земледелия. Следовательно, в ту эпоху,
когда первобытная обработка земли составляла, наряду
со скотоводством, единственный источник существования,
население этих областных государств должно было быть
очень незначительным. Так, первоначальная военная организация
Спарты была рассчитана приблизительно на тысячу
мужчин, способных носить оружие; между тем Лакедемон
принадлежал, без сомнения, к наиболее густонаселенным
областям.
Но одноплеменные соседние области не теряли сознания
своего единства. Это сознание выражалось в общем почитании
священных мест, куда сходились для празднеств
или для совещания о делах, касавшихся культа, иногда,
впрочем, в том и другом принимали участие и иноплеменные
общины. Но если эти союзы и носили по существу исключительно
сакральный характер и ни в чем не ограничивали
самостоятельности участвовавших в них государств, то
они все-таки сильно содействовали укреплению в последних
чувства единства. Это вело, в свою очередь, к образованию
общих племенных имен; так, например, беотийцами назывались
все те, которые собирались в священной роще Посейдона
у Онхеста на берегу Копаидского озера. Наконец, от
этих племенных имен произошла большая часть названий
местностей; это прилагательные в женском роде, как Беотия,
Фессалия, Аркадия (причем подразумевается и или хора),
т.е.: "беотийская, фессалийская, аркадская страна" Племенное
имя не образовалось только в тех странах, где центральная
равнина получила перевес над остальными областями,
например, в Элиде, Мессении, Лаконии, Арголиде; здесь название
самой могущественной области служило и для обозначения
всей страны.
Но до IX века областные государства Греции не соединялись
в прочные политические союзы. Древнейший эпос и
вообще героические сказания еще всецело проникнуты
представление м о полновластной, политически изолированной
от соседей областной общине с укрепленным центром
- резиденцией царя, полисом. То же самое доказывают и
уцелевшие памятники. Даже на Аргосской равнине, которая
по своим природным свойствам представляет резко ограниченное
целое, мы находим рядом две столицы - Микены и
Тиринф; и едва ли можно сомневаться, что Мидея, Навплия
и Аргос также уже в глубокой древности были средоточиями
самостоятельных государств. Агамемнон является в "Илиаде"
вождем греческого войска под Троей, но отнюдь еще не
сюзереном остальных греческих царей; только тогда, когда
поход против Трои стал представляться поэтам национальным
предприятием, они сочли нужным снабдить Агамемнона
властью, соответствующей его положению. Впрочем,
весьма возможно, что до возвышения Аргоса Микенам действительно
принадлежала гегемония над соседними городами,
судя по тому, что храм Геры близ Микен оставался главным
святилищем всей страны даже во время владычества
Аргоса. Но если когда-нибудь и существовала такая Микенская
держава, то она могла представлять собою только плохо
сплоченный агрегат немногих областных государств 1.
Сильное расчленение берегов и многочисленность островов,
разбросанных по морю вблизи материка, должны были
очень рано заставить обитателей греческого полуострова
обратиться к морю. Правда, путешествия на запад, через открытое
Ионическое море, были пока невозможны; это море
сделалось доступным лишь спустя несколько столетий. Но

1 Нас не должно вводить в заблуждение на этот счет то подавляющее
впечатление, которое производят на зрителя колоссальные стены Микен и
Тиринфа. Циклопические стены италийских городов, которые по величине
отчасти далеко превосходят греческие, доказывают нам, что и небольшие
общины бьши в состоянии возводить такие постройки. То же самое
доказывают нураги Сардин ии. В эпоху борьбы всех против всех защита от
неприятельских нападений составляет самую настойчивую потребность,
удовлетворению которой должны служить все наличные средства. Притом,
как подтверждают специалисты, постройка "Сокровищницы Атрея"
должна была потребовать не больше затрат, чем постройка каменного
дорического храма средней величины; а царские дворцы из дерева и глины
стоили сравнительно очень недорого. Если во всей Греции такие обширные
строения встречаются еще только в Беотии, то это свидетельствует
лишь о том, что Аргосская равнина была в то время, наряду с Беотией,
самой богатой и населенной частью европейской Греции, а вовсе не о том,
что Микены и Тиринф представляли центры могушественных государств
не только в нашем смысле, но даже с точки зрения классической эпохи.

на востоке острова тянутся непрерывной цепью вплоть до
берегов Малой Азии, и мореплаватель никогда не теряет из
глаз твердой земли, а с вершины Охи на Эвбее открывается
свободный вид через всю поверхность Эгейского моря до
Пелиннея на Хиосе. Таким образом, уже географические условия
указывали здесь путь грекам, один за другим были
заняты острова Эгейского моря до самых берегов Азии. Это
не было переселением народов в собственном смысле слова;
ни одно греческое племя не покинуло своих старых мест:
уходило лишь молодое мужское поколение, которое не могло
получить наделов на тесной родине или жаждало добычи
и приключений 1 Как совершались эти завоевания, - мы
видим из описаний "Илиады", хотя они и относятся к гораздо
более позднему времени. Греки причаливают, разбивают
лагерь на берегу и отсюда опустошают окрестную местность.
Небольшие поселения они берут штурмом, но для
правильной осады сколько-нибудь хорошо укрепленного
города им еще недостает военных знаний. В таких случаях
война могла длиться годами, пока какой-нибудь случай бросал
город в руки осаждающих, либо недостаток в припасах
принУЖДал защитников покинуть родину или сдаться. Если
штурм удавался, то все способные носить оружие умерщвлялись,
женщины и дети обращались в рабов или, вернее, -
так как греческие поселенцы обыкновенно не приводили с
собой женщин, - жены побежденных становились женами
победителей. Часто бывало, конечно, и так, что продолжительная
осада утомляла самих осаждающих, и они уходили,
не взяв города, как едва не случилось с ахейцами под Троей;
тогда греки выжидали удобного времени и снова повторяли
нападение, пока не достигали своей цели.
Таким образом, коренное население небольших островов,
лежащих в южной части Эгейского моря, было истреблено
так же бесследно, как прежде население самого полуострова.
Но на обширном Крите доэллинские обитатели бы-

1 Уже из этого можно понять, как ошибочна общепринятая гипотеза,
будто толчок к этой эмиграции дали передвижения, про исходившие внутри
самого полуострова. Ведь и колонизация запада и севера в начале исторической
эпохи была вызвана, конечно, вовсе не этими переселениями.

Таким образом, коренное население небольших островов,
лежащих в южной части Эгейского моря, было истреблено
так же бесследно, как прежде население самого полуострова.
Но на обширном Крите доэллинские обитатели бы-
1 Уже из этого можно понять, как ошибочна общепринятая гипотеза,
будто толчок к этой эмиграции дали передвижения, про исходившие внутри
самого полуострова. Ведь и колонизация запада и севера в начале исторической
эпохи была вызвана, конечно, вовсе не этими переселениями.
86
ли слишком многочисленны, чтобы их можно было истребить;
они были обращены в крепостных (мноиты, войкеu),
которые должны были обрабатывать землю для своих новых
господ1, а сами победители, чтобы упрочить свое положение
в стране, ввели у себя строгую военную организацию. Мало
того: восточная окраина острова, область Итана и Прэса, никогда
не была покорена греками; население этих двух городов
- "исконные критяне", этеокрuтяне, как они называли
себя - сохранило свою национальность и язык до У века.
То же самое можно сказать и об "этеокарпафийцах", обитавших
на пустынном соседнем острове Карпаф. Немногие
острова северной части Эгейского моря, где господствует
уже суровый фракийский климат, греки заселили только в
историческую эпоху; до этого времени их крайними форпостами
в этом направлении были Лесбос и, может быть, Тенедос;
Фасос оставался в руках варваров дО УН столетия, Лемнос
и Имброс - до конца YI, а гористая Самофракия, насколько
нам известно, никогда не была заселена греками,
хотя с течением времени, конечно, усвоила их культуру.
Относительно племенного происхождения этих коренных
обитателей у нас нет никаких точных известий. Надписи
на каком-то негреческом наречии, найденные недавно на
Крите и Лемносе, до сих пор еще не разобраны. Очень вероятно,
что острова северной части Эгейского моря были первоначально
заселены с соседнего фракийского прибрежья.
Действительно, Гомер называет жителей Лемноса синтийцами,
и еще в историческое время на Среднем Стримоне сидело
фракийское племя, носившее такое имя. Нельзя также
сомневаться, что карийцы некогда заселяли ближайшие к
ним острова, может быть, они про никли И несколько далее
на запад и заняли также Крит и Киклады.
Лучше известен нам этнографический состав коренного
населения Малой Азии. Обширное плоскогорье, занимающее
середину полуострова, было заселено народом индогер-

1 Из этого, конечно, не следует, что между критскими крепостными
более позднего времени не было и греков; завоевание острова положило
только начало крепостному праву, как случилось позже и при заселении
Сицилии.

манского племени, фригийцами. Близкое родство их языка с
греческим обратило на себя уже внимание древних, но, повидимому,
еще ближе стояли они к фракийцам. Поэтому
можно думать, что фригийцы пришли на свою позднейшую
родину с Балканского полуострова, через Босфор или Геллеспонт.
Их северные соседи, вифинцы, жившие у Босфора,
представляли фракийское племя, как, вероятно, и мисийцы
на южном берегу Пропонтиды. Возможно, что И лидийцы
находились в тесном родстве с этими племенами, но остатки
лидийского языка слишком скудны, чтобы можно было
прийти к какому-нибудь определенному выводу на этот
счет. Об обитателях гористой юго-западной части полуострова,
карийцах и ликийцах, мы до сих пор достоверно знаем
только то, что они говорили на флектирующих языках, которые
по своему морфологическому строению представляли
большое сходство с индогерманскими; по-видимому, также
карийцы и ликийцы стояли очень близко друг к другу. Но
пока не будут прочитаны ликийские надписи, вопрос о том,
принадлежали ли эти народы к индогерманскому племени,
должен остаться открытым.
Греки также очень рано начали заселять малоазиатское
побережье. В начале исторической эпохи мы находим непрерывный
ряд греческих колоний вдоль западного берега
полуострова от Элейского залива против Лесбоса на севере,
до Иасийского залива к югу от Милета. Далее на юг, в Карии,
греки заняли оба полуострова, Галикарнас и Книд, весь
остальной берег оставался во власти туземцев. На севере
Троада была покорена только в УН веке. Глубже внутрь
страны грекам вообще не удалось проникнуть до Александра;
почти все их города лежат на берегу, во всяком случаене
дальше одного дня пути от него (около 30 км). Отсюда
можно с уверенностью заключить, что греки пришли в Малую
Азию с запада, через Эгейское море, притом лишь в то
время, когда карийцы, лидийцы и мисийцы уже сидели на
своих местах.
Греки проникли и далее на восток, вдоль южного берега
полуострова. В горной Ликии удержал ось туземное население,
зато греки заняли плодоносную равнину Памфилии.
88
Здесь возникли греческие города Перга, Силлий, Аспенд и
Сида; по-видимому, очень рано были заселены иНагид, Келендерис,
Солы и Малл в Киликии. Но важнее всего то, что
обширный и богатый Кипр почти всецело перешел во власть
греков; коренное население удержалось только на южном
берегу, в Амафунте, финикийцы - в соседнем Китионе и,
может быть, также в Лапафе, в северной части острова.
Колонизация Кипра совершилась в то время, когда греки
еще не познакомились с фонетическим алфавитом1; старинный
диалект, на котором кипрские греки говорили еще в
IV столетии, также доказывает, что остров был заселен в
очень ранний период. Западное побережье Малой Азии, как
ближайшее к Греции, было заселено, вероятно, гораздо
раньше2 Поэтому документальных известий об этой колонизации,
конечно, не могло существовать. Правда, азиатские
греки никогда не забывали, что они чужеземцы в той стране,
в которой живут. Так, Милет называется у Гомера карийским
городом, и, рассказывая о завоевании Ахиллом "прекрасно
построенного" Лесбоса, поэт, несомненно, исходит
из того представления, что в эпоху Троянской войны остров
был населен еще варварами. Вообще эпос почти совершенно
игнорирует греческие колонии на малоазиатском берегу и
прилегающих к нему островах, несмотря на то, что он возник
именно в этих колониях. Но о ближайших обстоятельствах,
при которых совершил ось переселение, в историческую
эпоху уже ничего не было известно. Здесь не было и следа
той тесной связи с родным городом, которую так усердно
поддерживали греческие колонии более позднего времени;
точно так же ни один из греческих городов Малой Азии не
знал имени своего основателя. Таким образом, миф должен
был дать то, в чем отказывало историческое предание.
Эти мифы большею частью очень прозрачны. Важную
роль в них играет омонимия. Так, Эритра в Ионии была, по
преданию, основана беотийской Эритрой, Фокея - фокейцами,
Саламин на Кипре - одноименным островом, лежа-

1 См. выше, с.56.
2 Почему здесь употреблялся менее устаревший язык, чем на Кипре,
будет объяснено ниже (с.96-97).

щим У берегов Апики, кипрская Кериния - ахейским городом
того же имени. Мыс Акамант, образующий северозападную
оконечность Кипра, получил название будто бы от
сына Тесея, Акаманта, которого поэтому считали и основателем
соседних Сол; позже построение этого города приписывали
даже Солону. Кефея, мифического основателя одного
из кипрских городов (вероятно, Керинии), без обиняков
отождествляли с одноименным эфиопским царем, отцом
Андромеды, и сообразно с этим полагали, что некогда на
острове существовала эфиопская колония. Союзное святилище
ионийцев на мысе Микале было посвящено Посейдону
Геликонскому; на этом основании ионийцев выводили из
Ахеи, где в Гелике также существовал знаменитый храм Посейдона.
Другие сказания основывались на родословных
царских домов. Так как властители Милета и большей части
других ионических городов производили свой род от Нелея,
которого эпос по мифологическим соображениям помещал
на самой отдаленной западной окраине греческого мира - в
Трифилийском Пилосе, то отсюда будто бы и была заселена
Иония. Афродита Пафосская имела храм и в Тегее; из этого
заключали, что Пафос был основан Агапенором и его аркадийцами
во время их возвращения из-под Трои. На основании
таких же соображений полагали, что остров Кос, с его
храмом Асклепия, был заселен из Эпидавра или из Фессалии,
где находились наиболее известные святилища бога
врачебной науки. Наконец, ионийцы должны были с течением
времени все более убеждаться в близком сходстве своих
нравов и языка с нравами и языком обитателей Апики, и
результатом этого наблюдения было то, что на ионийские
города начали смотреть как на афинские колонии. Генеалоги
УI и V столетий задаются уже целью привести в согласие
эти противоречивые предания. По их свидетельству, нелиды
первоначально перешли из Пилоса в Апику, здесь к ним
пристали изгнанные из Ахеи ионийцы, и затем те и другие
совместно двинулись в Азию. Но для нас эти противоречия
легенды служат доказательством, что в историческое время
ни ионийцы, ни вообще азиатские греки не имели уже никаких
определенных сведений о своем переселении из Европы.
К счастью, мы другим путем можем прийти к более
точным выводам. Очевидно, что распространение греков на
восток должно было иметь своим исходным пунктом западное
побережье Эгейского моря. И мы действительно находим
в Милете, Самосе, Эфесе и Трое те самые филы, на которые
до реформ Клисфена делилось население Аттики, а
арголидские филы гиллеев, диманов и памфилов встречаются
также на Фере, Калимне, Косе и Родосе и во многих критских
городах. Итак, несомненно, что значительная часть
Крита, Южные Киклады и острова, лежащие у карийского
берега, были колонизированы из Арголиды, тогда как Иония
или, по крайней мере большая часть ее, получила свое греческое
население из Аттики. Возможно, что в этой колонизации
принимали участие и выходцы из других областей Греции;
так, Крит был, вероятно, заселен отчасти из соседней
Лаконии, а в Ион ию переселялись и эвбейцы и, может быть,
также беотиЙцы. Действительно, рядом с упомянутыми аттическими
и арголидскими филами мы находим на Крите и в
малоазиатских колониях другие филы, которых не встречаем
в Аттике или Арголиде. Но в общем порядок греческих племен
в Азии с юга на север точно соответствует тому порядку,
в котором они сидели на западном побережье Эгейского
моря; поэтому очень вероятно, что города северной Ионии,
Лесбос и так называемые эолийские города, лежащие уже на
материке Азии, были действительно, как утверждает предание,
заселены из Беотии или, по крайней мере, из той части
восточного берега Греции, которая простирается к северу от
Аттики. Впрочем, точно доказать это предположение невозможно,
так как мы не знаем беотийских и фессалийских фил.
Язык кипрских греков чрезвычайно близок к языку жителей
Аркадии; следовательно, Кипр был заселен, по-видимому, из
Пелопоннеса, хотя, конечно, не из самой Аркадии, лежащей
внутри полуострова.
Легко понять, что греки переносили свои старые, приВЫчные
учреждения и на новые места. Здесь, как и в метрополии,
каждое поселение само отвечало за себя, будучи
Вполне независимо от соседних городов. И здесь одноплеменные
общины с течением времени соединялись в сакраль-
ные союзы. Происходившие главным образом из Арголиды
колонисты островов и полуостровов вдоль карийского берега
избрали своим религиозным центром храм Аполлона на
Триопийском мысе близ Книда; население побережья от
Милета до Фокеи и обитатели близлежащих островов, родом
большею частью из Аттики, собирались в храме Геликонского
Посейдона на мысе Микале; третий подобный союз
образовали поселения, расположившиеся в области Нижнего
Герма, от Смирнского до Элейского залива. И здесь также с
течением времени выработались общие племенные названия
для участников этих религиозных союзов: все, собиравшиеся
на Триопийском мысе, стали называть себя дорийцами, почитатели
Геликонского Посейдона - ионийцами, справлявшие
свои празднества в долине Герма - эолийцами 1 Но при
том руководящем значении, какое азиатские греки получили
с IX века как в экономической, так и в духовной области, эти
племенные имена стали мало-помалу употребляться в более
широком смысле. Имя ионийцев было перенесено на родственных
ионийцам обитателей большей части Киклад, Эвбеи
и Аттики; имя дорийцев - на население Крита и Южных
Киклад, которое, как мы знаем, подобно азиатским дорийцам,
принадлежало к арголидскому племени, а затем и на
обитателей самой Арголиды. Точно так же и название эолийцев
было распространено на Лесбос и, далее, на Беотию
и Фессалию. Это случилось около того времени, когда обе
великие эпопеи заканчивались в своих главных частях, т.е.
приблизительно в конце УIII столетия. Эпос еще не знает
дорийцев в Пелопоннесе, но в одном месте "Одиссеи" уже
упоминаются дорийцы на Крите, а в одном довольно позднем
месте "Илиады" афиняне названы "иаонами" В каталоге
Гесиода, относящемся к УI веку, Дор, Эол и Ксуф называют-

1 В самой Греции не было ни ионийцев, ни эолийцев; следовательно,
эти племенные названия должны были образоваться уже в Малой Азии.
То же самое относится и к дорийцам. Правда, у южной подошвы Эты была
область, носившая имя Дориды; но, лежа внутри полуострова, она никоим
образом не могла принимать участия в заселении Малой Азии. Мы
имеем здесь дело с одним из тех омонимов, которые так часто встречаются
в языках, распространенных на большом пространстве. Подробности -
ниже, гл. V.

ся уже сыновьями Геллена, Ион и Ахей - сыновьями Ксуфа1.
Следовательно, мы уже находим здесь привычное и нам
деление греческого народа на три племени: дорийцев, ио-
ниицев и эолиицев , к которым, в качестве четвертого пле-
мени, присоединяются ахейцы, ввиду той выдающейся роли,
какую они играют в эпосе. Отставшие в культурном отношении
обитатели западной части греческого полуострова
были оставлены при этом в стороне; позднейшие ученые без
всякого основания распространили на них имя эолиЙцев.
Процесс, который мы проследили, мог совершиться
только в течение многих столетий. Когда он начался, когда
греки пришли в ту страну, которой они дали имя, - об этом
мы не можем составить себе даже предположения. Мы знаем
только, что образование племен и передвижение внутри самого
полуострова были уже закончены, когда греки начали
заселять острова и Малую Азию; по крайней мере, в Аттике
и Арголиде уже обитали в это время те же самые племена,
которые мы находим здесь в историческую эпоху. Эллинизация
островов Эгейского моря и западного берега Малой
Азии должна была потребовать несколько столетий; не надо
забывать, что одни только острова занимают поверхность
почти в 18 тыс. кв. км, Т.е. немногим менее Пелопоннеса.
Закончился этот процесс, самое позднее, в начале первого
тысячелетия до нашей эры, так как гомеровский эпос исходит
из предположения, что греки уже давно живут в Малой
Азии, а основная часть "Илиады" возникла не позже
УIII века, вероятно, еще в IX веке. Большая часть Кипра была
заселена греками уже около 700 г., как показывают клинообразные
надписи; ввиду крупных размеров острова
(9599 кв. км), начало его колонизации греками приходится
отнести не позже как к IX веку. Во всяком случае покорение

1 В то время, как Ион, Дор и Ахей представляют собою не что иное,
как героев-эпонимов своих племен, Эол имеет, кроме того, еще самостоятельное
значение. Он является у Гомера богом ветров и, как таковой, почитался,
вероятно, во многих частях Греции. Понятно, что предание должно
было видеть в эолийцах древнейших обитателей этих мест. Так, по
Гомеру (VI. 153 и след.), Сизиф, сын Зола, жил в Коринфе; на этом основано
известие Фукидида, что город был населен эолийцами до переселения
дорийцев.

Кипра должно было совершиться в то время, когда греки
еще не знали алфавита и аркадийское наречие еще не начало
отделяться от наречий пелопоннесского побережья. С другой
стороны, едва ли можно предположить, что после заселения
западного берега Малой Азии и Кипра греческая колонизация
приостановилась на несколько столетий. Так как,
следовательно, колонизация как Запада, так и берегов Фракии
и Геллеспонта могла начаться не ранее УIII века, то острова
и Малую Азию греки должны были заселить в течение
второй половины второго тысячелетия до р.х.
Из сказанного ясно, что со времени переселения греков
на Балканский полуостров в их состав вошло множество чуждых
элементов. Тем не менее эта примесь была недостаточно
сильна, чтобы уничтожить в их наружности следы
арийского происхождения. Своих любимых героев - Ахилла,
Одиссея, Менелая - Гомер изображает белокурыми; белокуры
были и спартанские девушки, которых воспевал
Алкман в своих "Парфениях", и большая часть беотиек даже
в 111 веке. Вообще в течение всей древности светлые волосы
считались признаком красоты. Это, конечно, показывает,
что, по крайней мере в более позднее время, в Греции преобладал
темный цвет волос, что, вероятно, еще в гораздо
большей степени наблюдается и теперь; но чем объяснить
это явление: влиянием ли климата или смешением рас? Черепа,
добытые из древнегреческих могил, все без исключения
долихоцефалические, отчасти в очень резкой форме, и
имеют поразительно малую емкость, тогда как большинство
современных греков - брахикефалы. Относительно роста
древних греков у нас нет никаких точных сведений; современные
греки не принадлежат к числу особенно рослых народов
и стоят в этом отношении приблизительно на одном
уровне с французами.
Подобно всем остальным индогерманским народам,
древние греки были богато одарены в умственном отношении
и способны к военному делу; эти свойства, вместе с благоприятными
внешними обстоятельствами, и доставили им
духовное, а на короткое время даже политическое господство
над миром. Отличительной чертой греков является
сильно развитое эстетическое чувство, каким после них не
обладал ни один народ; оно-то и сделало их поэтические и
художественные произведения недосягаемыми образцами
для всех времен. Напротив, худшая нравственная черта их
национального характера состоит в недостатке честности и
уважения к данному слову; в этом отношении греки далеко
уступали своим западным и восточным соседям - италикам
и персам. Уже мифы прославляют воровские подвиги Гермеса;
многоопытный Одиссей также не может быть назван
образцом честности, а его деда по матери, Автолика, эпос
даже восхваляет за то, что он был искуснее всех людей в воровстве
и вероломстве. Гесиод жалуется на подкупность
знатных судей, Солон - на бесчестность государственных
людей в Афинах; и даже в классическую и эллинистическую
эпоху в Греции было мало людей, которых деньгами нельзя
было бы склонить к чему угодно. Когда надо было устранить
соперника при помоlЦИ политического процесса, его почти
всегда обвиняли или в подкупности, или в утайке обlЦественного
ИМУlЦества, потому что почти никто не был вполне
чист на руку. Эту черту, так мало гармонируюlЦУЮ с арийским
характером, можно было бы, пожалуй, объяснить смешением
греков с тем населением, которое они при своем
прибытии уже застали на Балканском полуострове, тем более
что тот же недостаток, и, по-видимому, elЦe в большей
степени, мы находим у кариЙцев. Это предположение подтверждается
и той дурной славою, которою пользовались
критяне, так как именно на Крите примесь чуждых, неэллинских
элементов была особенно велика.
Вообще черты национального характера должны были
развиваться в различных областях крайне неравномерно, в
зависимости от различных географических, а позже и экономических
и социальных условий. Население внутренних
областей, занимавшееся преИМУlЦественно скотоводством и
земледелием и рассеянное по небольшим городам и селам,
было, конечно, тяжеловеснее и консервативнее, чем обитатели
оживленного побережья. Этим объясняется, например,
разница между подвижными афинянами и их беотийскими
соседями, тупость которых вошла в пословицу. Как мало
такие различия зависят от племенного происхождения, показывает
сравнение консервативных пелопоннесцев с их колонистами
в Сицилии, которые по гибкости ума не уступали
афинянам. Эти условия сильно способствовали выработке и
развитию самой пагубной черты греческого национального
характера - партикуляризма.
Далее, то обстоятельство, что вся страна изрезана горами
и заливами, сильно затрудняющими сообщение между
отдельными ее частями, имело последствием распадение
греческого языка на целый ряд диалектов; едва ли еще гденибудь
можно найти на таком небольшом пространстве так
много разнородных наречий. Этот процесс должен был в
главных чертах закончиться еще до того времени, когда греки
заселили берега Сицилии и Пропонтиды, потому что каждая
из основанных здесь колоний употребляла наречие
своего родного города. Напротив, в то время, когда колонизировались
западный берег Малой Азии и Кипр, образование
диалектов было еще в полном ходу. В самом деле, кипрское
наречие обнаруживает самое тесное родство с аркадийским,
а так как Кипр не мог быть заселен из Аркадии, лежащей
внутри материка, то очевидно, что некогда на восточном или
южном берегу Пелопоннеса господствовал диалект, стоявший
очень близко к позднейшему аркадиЙско-кипрскому. В
замкнутой среди гор Аркадии и на дальних островах это старинное
наречие осталось сравнительно чистым; на берегах
Пелопоннеса, под влиянием сношений с греками из других
областей, оно смягчилось и изменилось. Таким образом,
здесь выработалось два новых диалекта - арголидский и
лаконский, которые, возникнув на одной и той же основе,
были, конечно, чрезвычайно сходны между собой, но все-таки
не настолько, чтобы их можно было соединять под
именем единого, ,,дорийского" диалекта. Благодаря спартанскому
завоеванию в VIII веке, если не раньше, лаконское
наречие распространилось и в Мессении, тогда как арголидские
колонии на островах и полуостровах вдоль карийского
берега усвоили диалект своей метрополии. Напротив, язык
обширного Крита продолжал своеобразно развиваться, хотя
все еще, конечно, опираясь на диалекты южного и восточно-
го Пелопоннеса. Совершенно одичал греческий язык в изолированной
Памфилии, обитатели которой тоже, по всей вероятности,
пришли из Арголиды и Лаконии. Своеобразный
язык выработала и бедная гаванями Элида на западном берегу
Пелопоннеса, так что мы иногда только с трудом можем
понять ее письменные памятники; некоторые особенности
этого диалекта, как, например, ротацизм, перешли и в лаконское
наречие.
От этих пелопоннесских наречий резко отделяются диалекты,
господствовавшие в Аттике, на Эвбее, на Северных и
Средних Кикладах и в Ионии. Вся эта область или, по крайней
мере большая часть ее, была занята одноплеменным населением,
которое, как мы видели, пришло из Аттики. Отличительная
черта этой группы языков, сравнительно с остальными
греческими наречиями, состоит в замене долгого а
долгим е. Так как эта особенность сильнее всего развита в
Ионии, то надо думать, что она здесь впервые возникла и
уже отсюда была перенесена на Киклады и в Аттику. Таким
образом, и эти диалекты должны были отделиться от пелопоннесских
наречий отчасти уже после заселения Малой
Азии.
Киферон и Парнет, которые с севера ограничивали Аттику
и говорившую по-арголидски Мегару, составляли резкую
диалектическую границу. Беотия имеет свое собственное
наречие, которое, сообразно географическому положению
этой страны, занимает среднее место между арголидским
и фессалийским, а в некоторых отношениях примыкает
и к аттическому, но ни с одним из этих наречий не может
быть соединено в одну группу. Даже население Лесбоса и
противолежащего эолийского берега, которое, по преданию,
а может быть, и действительно, пришло из Беотии, развило
свой диалект настолько самостоятельно, что уклонений от
беотийского в нем оказывается больше, чем сходных с ним
черт. Так же изолировано наречие Фессалии, окруженной со
Всех сторон горными хребтами. Наконец, македонский язык
удержал большое количество старинных форм, а многое заИМСтвовал
также у фракийцев и иллирийцев, у которых макеДоняне
отняли большую часть своей страны; возможно,
что самая резкая особенность македонского наречия -- замена
придыхательных согласных мягкими -- объясняется
именно влиянием этих языков.
Древнейшие диалекты горных областей северо-западной
Греции нам очень малоизвестны. Мы знаем, что язык эвританов,
обитавших в Средней Этолии, был почти непонятен
для афинянина V века; в прибрежных областях оживленные
сношения действовали на язык смягчающим образом, как
показывают локрийские надписи, относящиеся к этому же
или несколько более раннему времени. Культурными центрами
всей этой страны были Коринф и его колонии на эпиро-
акарнанском побережье; сообразно с этим, коринфское
наречие так сильно повлияло на диалекты областей, лежащих
между Фокидой и Эпиром, что, судя по уцелевшим
надписям IV и позднейших веков, эти, так называемые "северно-
дорийские", диалекты представляют не что иное, как
несколько видоизмененный арголидскиЙ. Такое же влияние
и, может быть, еще в большей степени, имел Коринф повидимому,
И на соседний южный берег своего залива -- на
Ахею, так как и здесь в историческое время господствовало
наречие, очень мало разнившееся от арголидского.
Но как ни глубоки эти различия в характере и языке отдельных
племен, как ни велико влияние, которое имели эти
различия на весь ход греческой истории, -- они ничтожны в
сравнении с чертами, общими всей греческой нации и отличающими
ее от всех других народов. Геродот с полным правом
мог сказать, что греки составляют единокровный и единоязычный
народ, что у них общие храмы и жертвоприношения
и одинаковые нравы. И, несмотря на всю политическую
рознь, греки очень рано сознали свое единство.

...

Вначале посредницей при этих сношениях была Малая
Азия, которая, как огромный мост, соединяет Евфрат с Эгейским
морем. В древнейшую эпоху существует только сухопутная
торговля; товары переходят из рук в руки, от племени
к племени, и как медленно ни совершается такого рода
сообщение, оно разносит успехи цивилизации во все углы
материка. Этим и объясняется то обстоятельство, что греческие
колонии на западном берегу Малой Азии развились
скорее, чем сама метрополия: здесь, на ионийском прибре-
жье, лежат долины Меандра и Герма, естественные пути в
глубь малоазиатского полуострова и далыпе -- к культурным
центрам Востока.
Напротив, море, как средство сообщения, долго играло
второстепенную роль. Малые размеры и плохая конструкция
древних судов принуждали мореплавателей часто приставать
к берегу; поэтому они всегда держались как можно
ближе к берегу и только в совершенно тихую погоду и в
лучшее время года решались выходить в открытое море.
Кроме того, они ежеминутно должны были быть наготове
защищать свою жизнь против враждебных береговых жителей
и морских разбойников. Таким образом, правильное
морское сообщение было возможно в древности только между
соседними городами; далекое путешествие предпринимал
только тот, кто жаждал добычи или приключениЙ. Даже
после того, как Кипр и Памфилия были заселены греками,
сношения этих колоний с их метрополией еще долгое время
были очень ограничены. Эти крайние форпосты rVeческого
мира ведут самостоятельное существование. Кипр в области
искусства идет своим собственным путем, сохраняет свое
древнее наречие, в противоположность всем остальным областям
Греции отказывается усвоить фонетическое письмо и
не принимает никакого участия в том политическом и социальном
движении, которое с УIII века охватило греческий
мир. И Памфилия в этом отношении немногим разнилась от
Кипра.
Только финикийцы или, как они сами называли себя на
своем языке, сидонцы установили прямое сообщение между
Грецией и дальним Востоком. Они часто упоминаются в
позднейших частях гомеровских эпопей; они являются здесь
в качестве постоянных посетителей греческих гаваней, в которых
остаются иногда на всю зиму. Как ловкие и не совсем
честные купцы, они пользовались дурной славой у греков,
но их терпели ради их товаров. В УIII и УII веках в их руках
была, вероятно, большая часть торговли на Эгейском море; к
этому времени относится и большинство произведений финикийской
промышленности, найденных на греческой почве.
Не раньше этого времени начались и торговые сноше-
ния финикийцев с Грецией. Во всяком случае греки были,
по-видимому, уже опытными мореплавателями, когда финикийцы
появились на Эгейском море, потому что вся развитая
морская терминология Гомера -- чисто греческого происхождения
или, по крайней мере, не обнаруживает никаких
следов семитического влияния. Само собой разумеется, что с
усовершенствованием мореплавания шло об руку постепенное
заселение островов и малоазиатского побережья; следовательно,
мы должны допустить, что ко времени появления
финикийцев греки уже прочно основались в Малой Азии.
Мало того: то обстоятельство, что имя ионийцев (яван) обратилось
у восточных народов в общее название греческого
народа, доказывает нам, что финикийцы вступили в постоянные
сношения с греками, жившими у Эгейского моря,
лишь тогда, когда Иония в экономическом отношении стояла
уже во главе греческих государств 1 Даже эпос в своих
древнейших частях еще ничего не знает о финикийских купцах
на Эгейском море. Таким образом, правильные сношения
финикийцев с Грецией начались, по-видимому, не раньше
УIII столетия, хотя вполне возможно, что отдельные мореплаватели
из финикийцев уже раньше доходили до берегов
Греции и что финикийские изделия попадали на греческий
рынок сухим путем через Малую Азию или через Кипр.
Но финикийских поселений на берегах Эгейского моря
никогда не существовало. Молчание эпоса в этом отношении
очень красноречиво; о финикийцах не упоминает ни троянский
каталог, ни список народов, населяющих Крит (в
"Одиссее"). Следовательно, в гомеровские времена на берегах
Греции не было финикийских колоний и певцы ничего
не знали о том, чтобы здесь когда-нибудь существовали такие
поселения. Очевидно, что и позднейшие известия этого
рода не могут быть основаны на каких-нибудь достоверных
свидетельствах! .. Мы имеем здесь дело с мифами или, вер-

1 Греки, без сомнения, уже гораздо раньше приходили в соприкосновение
с финикийцами на Кипре; но обитатели этого острова, при своей
обособленности и своеобразных нравах, должны были вначале казаться
сеМитам особым племенем. Еще родословная потомства Ноя в Бытии не
ПРИчисляет Кипра к яванам, а называет Киттима сыном Явана.

нее, с полуучеными комбинациями, лишенными всякого исторического
основания. Особенно важную роль играл в них
греческий солнечный герой Феникс ("кроваво-красный"),
который вместе со своим братом Кадмом был обращен в семита.
Затем уже повсюду, где почитались эти герои, предполагали
существование финикийских поселений: в Фивах, где
крепость была, по преданию, построена Кадмом, на Фере,
Родосе, Фасосе и других островах. Ни в одном из этих мест и
вообще нигде в бассейне Эгейского моря не было найдено
остатков финикийских поселений, например, некрополей, и
попытки новейших ученых объяснять греческие названия
мест заимствованием из финикийского языка представляют
простую игру слов и не привели ни к каким положительным
результатам. Вообще в древнегреческом языке было очень
мало слов, заимствованных из семитических наречий.

...

Но микенские памятники немы; они знакомят нас только
с внешней стороной древнегреческой цивилизации. Сущность
последней, т.е. экономический и политический строй
эпохи и умственную жизнь народа, мы узнаем только из
эпоса. И хотя он рисует нам быт малоазиатских греков -
главным образом Ион ии, - притом В IX и УIII столетиях, но
при близком родстве гомеровской и микенской культур
очень многое из того, что мы узнаем о первой, можно применить
и ко второй.
В экономической жизни народа первое место все еще
занимает скотоводство, как некогда у индогерманцев. Стада
составляют главное богатство народа, мясо остается если не
преобладающим, то любимым предметом пищи. Неприятельские
нападения имеют целью прежде всего похищение
скота, и для защиты своих стад гомеровский грек охотно
рискует жизнью. Вол и овца служат единицами ценности.
Так, в "Илиаде" медный треножник оценивается в двенадцать
быков, металлическое вооружение - в девять, рабыня,
опытная в женских работах, - в четыре.
Но земледелие приобретает постепенно все большее и
большее значение. Обычной пищей является уже хлеб, притом
главным образом ячменный, - "сила мужей", как называет
его Гомер. Обширные размеры принимает и плодоводство.
Вино составляет обычный напиток и употребляется
при всех жертвоприношениях, - значит, оно уже очень давно
известно. Но есть указание на то, что некогда единственным
напитком греков был мед. Масло упоминается в "Илиаде"
сравнительно редко и преимущественно в поздних местах,
оливковое дерево - только однажды, в виде сравнения.
Напротив, в "Одиссее" маслина упоминается часто, а оливковое
масло составляет такой общеупотребительный продукт,
что необходимо признать существование в УIII веке
обширной культуры маслин, по крайней мере в азиатской
Греции. Впрочем, пресс для выжимки оливок был найден
уже в развалинах упомянутого выше доисторического поселения
на Фере (Тире), а в развалинах Тиринфского дворца и
в одной микенской могиле, высеченной в скале, оказались
косточки маслин. Но у Гомера оливковое масло употребляется
только как мазь и еще не идет в пищу. То, что плодовые
деревья не упоминаются в "Илиаде", можно приписать случайности;
в "Одиссее" плодоводство практикуется уже в довольно
широких размерах. В садах Алкиноя растут яблоки,
груши, гранаты, смоква, а для престарелого отца Одиссея,
Лаэрта, уход за его фруктовым садом составляет последнюю
утеху одинокой старости.
Но обширное плодоводство немыслимо при отсутствии
земельной собственности; и в гомеровскую эпоху она, действительно,
уже существует. Воодушевляя свои войска пе-
ред битвой, Гектор указывает каждому на его надел, которому
грозит опасность со стороны врагов; очевидно, поэт
представлял себе троянское войско состоящим из свободных
собственников. Приступая к основанию города феакийцев,
Навсикой прежде всего отводит каждому поселенцу участок
земли. Наконец, в гомеровском обществе существует уже
класс безземельных батраков, которые принуждены служить
у землевладельцев за плату; их участь кажется поэту величайшим
из всех человеческих бедствий.
Этому строю должна была и в Греции предшествовать
эпоха, когда вся земля составляла общинную собственность
или была разделена между родами. Некоторые следы этого
порядка существовали еще долго в историческое время. Даже
в основанной около 580 г. колонии Липаре земля первое
время находилась в общинном владении; позже главный
остров, Липара, был разделен на надельные участки, а остальные
острова обрабатывались сообща, наконец и они были
подвергнуты разверстке, но с установлением передела
через каждые двадцать лет. Даже там, где участки перешли
уже в постоянную собственность своих владельцев, наделы
нередко еще долго оставались неотчуждаемыми, как, например,
в Спарте или в основанной около конца УН века коринфской
колонии Левкаде. Остатком той же древней формы
землевладения является и греческое название надела -
"жребий" (клерос). Впрочем, лес и луг еще долго оставались
в общинном владении; последним пережитком общинной
собственности были те домены, которые мы потом находим
во владении греческих государств и общин, как например
демов Аттики.
Сравнительно с сельским хозяйством промышленность
играла еще ничтожную роль. Почти все, что нужно было для
обихода, изготовлял ось дома, - прежде всего одежда, выделка
которой составляла главное занятие хозяйки и ее дочерей,
а в богатых семьях - и служанок. Поэтому главное
требование, которое грек того времени предъявлял к своей
будущей жене, состояло в том, чтобы она была искусной
пряхоЙ. Точно так же крестьянин сам изготовлял себе плут и
телегу и сам строил свой дом. Даже царь, как гомеровский
Одиссей, был хорошо знаком с плотничьим искусством.
Но не все можно было изготовить таким образом. Особенно
металлические работы требовали специальных знаний
и инструментов, которыми не все могли обладать; кузнецы и
были, вероятно, первыми профессиональными ремесленниками.
Они были так необходимы для гомеровского общества,
что даже царства богов не могли представить себе без
кузнеца, и любопытно, что бог огня, Гефест, является единственным
ремесленником Олимпа. Кузнец был вместе с тем
и золотых дел мастером; его мастерская была любимым местом
собрания деревенских жителей, которые в зимние вечера
сходились сюда погреться у очага и обсудить события
дня.
Гончарное искусство, при том высоком развитии, какого
оно достигло уже в микенский период, также должно было
принять профессиональный характер. Далее, очевидно, что
дворцы, какие мы находим в Микенах и Тиринфе, или гробницы,
вроде "Сокровищницы Атрея", могли быть воздвигнуты
только технически образованными ремесленниками. У
Гомера разделение труда стоит в общем на том же уровне;
он также упоминает о гончарах, о каменщиках и плотниках
и, кроме того, кожевниках, которые занимались главным образом
изготовлением щитов. О других ремесленниках в нашем
смысле эпос не упоминает. Но Гомер причисляет к ремесленникам
и врачей, прорицателей и глашатаев, потому
что они также служили своим искусством общине и получали
вознаграждение за свои услуги.
При таком строе общества не могло быть и речи об образовании
купеческого сословия; немногие предметы, которые
не изготовлялись хозяйственным образом, приобретались
непосредственно от производителя. Правда, потребность
в мере и весе уже пробудилась, но торговля еще не
пошла дальше простого обмена. Поэтому крупные центры
еще не могли образоваться; население было рассеяно по открытым
деревням, как мы это еще в историческое время видим
в Этолии, а в случае неприятельских нападений искало
защиты в горах или за валом кремля. Но прокладывать дороги
начали уже в этом периоде. В эпосе часто упоминается о
проезжих дорогах; и если поэт заставляет Телемака проехать
на колеснице из Пилоса в Спарту, то это, конечно, отнюдь не
доказывает, что уже в то время существовала дорога через
Тайгет, но дает право думать, что в других частях Греции и в
Малой Азии на повозках можно было совершать далекие
путешествия. Еще теперь на горах Арголиды видны остатки
целой системы дорог, соединявших святилище Геры с Микенами,
Клеонами, Тинеей и Коринфом. Фундамент состоит
из многоугольных плит, на известных расстояниях устроены
приспособления для протока воды, и следы колеи доказывают,
что эти дороги были предназначены для езды на колесах.
Правда, мы не в состоянии решить, были ли они проложены
уже в эпоху расцвета Микен.
Несмотря на простоту экономических отношений, имущественное
неравенство уже сильно развито. Рядом с сельским
рабочим, который получает поденную плату, и мелким
собственником стоит собственник-богач, владелец многих
сотен скота и обширных поместий. Между тем, в то время,
когда промышленность и торговля были еще в зачаточном
состоянии и сельскохозяйственный труд составлял почти
единственный источник пропитания, бедняк не имел других
средств достигнуть обеспеченности, а тем более богатства,
кроме войн или морского разбоя; но и здесь львиная доля
добычи доставалась тем, кто становился во главе таких
предприятий, а это был, обыкновенно, знатный человек.
Именно эти условия и заставили такую большую часть греческой
молодежи уже в догомеровскую эпоху уйти за море
- на острова и в Малую Азию; но по мере того, как страна
заселялась, на новой родине повторялось то же явление. А
богатство повсюду и во все времена доставляет почет и могущество;
мало-помалу народ привык относиться к знатным
родам с уважением, за которое они по заслугам платили толпе
презрением. Аристократия приняла характер касты, члены
которой вступали в брак только между собой и которая
возводила свою родословную до богов. Изобретение металлического
вооружения и боевой колесницы должно было
еще усилить перевес этого класса, потому что теперь участь
битвы решали латники, а только знать была в состоянии
приобретать дорого стоившее металлическое вооружение.
Старейшина самой могущественной из этих знатных
фамилий стоял во главе государства со званием царя (басuлея).
По воззрениям гомеровской эпохи, он получает свою
власть от Зевса; другими словами, царское достоинство уже
с незапамятных времен было наследственным в правящих
родах, и происхождение его из народного избрания уже было
забыто. Городские стены, дворцы и сводчатые могилы
Микен, Тиринфа, Спарты и Орхомена доказывают, что и там
господствовал политический строй, совершенно аналогичный
тому, который изображен в эпосе. Царь был вождем на
войне и верховным судьею во время мира, а также посредником
между государством и богами. За это ему предоставлен
в собственность обширный домен (теменос), подданные
приносят ему богатые подарки, чтобы приобрести его расположение,
а на войне ему принадлежит лучшая часть добычи.
В делах правления царю помогал "совет старейшин",
который первоначально состоял, вероятно, из глав всех отдельных
родов государства, но уже в гомеровскую эпоху
заключал в себе только представителей знати. Их главной
обязанностью было помогать царю в судопроизводстве. Все
важные вопросы решались собранием мужчин, способных
носить оружие; но по мере того, как могущество аристократии
возрастало, обращение к вечу становилось пустой формальностью
и за народом оставалось только право соглашаться
на предложения царя и знатных. Что ждало простого
человека, который осмеливался противоречить, показывает
нам поэт на примере Терсита: палка в руке знатного заставляла
тотчас умолкнуть всякое возражение, и народ относился
к этому совершенно безучастно или даже смеялся над побитым.
Впрочем, функции государства были в эту эпоху еще
весьма ограничены. На суд царя восходили только споры о
праве собственности; расправа по уголовным преступлениям
была предоставлена потерпевшим и их сородичам. От кровной
мести можно было откупиться уплатою соответственной
виры; но если такая сделка не состоялась, то убийце не оставалось
ничего другого, как уйти в изгнание, - разве только
у него были могущественные родственники и друзья, у которых
он мог найти защиту. Человек, не принадлежавший к
общине, был совершенно бесправен, и каждый мог ограбить
и убить его. Но кто садился у очага с просьбой о защите, тот
был неприкосновенен для хозяина дома; завязанные таким
образом отношения сохранялись всю жизнь и переходили по
наследству к детям и внукам. Однако защита, которую домохозяин
мог оказать своему гостю за пределами своего жилища,
была все-таки ненадежна; поэтому жизнь на чужбине
была полна унижений и опасностей. Неудивительно, что изгнание
казалось грекам того времени величайшим бедствием.
Так как каждый был безопасен только в своем государстве,
то набеги на соседние общины или разбой считались
очень почтенным источником наживы. Ограбленные старались,
конечно, отомстить, и, таким образом, весь древнейший
период греческой истории наполнен беспрерывными
войнами. Это было действительно, как говорит поэт, железное
время, и оно взрастило воинственное поколение. Каждый
должен был ежеминутно быть наготове с оружием в руках
отстаивать свою жизнь и имущество; меч был неразлучным
спутником мужчины, и никто не выходил из дому, не
захватив копья. Народ охотнее всего слушал рассказы о доблестных
битвах и смелых морских походах, которые и составляют,
наряду со сказаниями о богах, главное содержание
эпоса.

...

ГЛАВА V
Традиционная история греческой древности
Певцы эпоса, как и их слушатели, не имели еще никакого
представления о том, какая пропасть отделяет историю от
мифа. Троянская война, поход "семи против Фив", странствования
Одиссея и Менелая представлялись им историческою
действительностью, и они так же твердо верили, что
Ахилл, Диомед, Агамемнон и все прочие герои некогда действительно
жили, как швейцарский народ до недавнего времени
верил в своего Телля или Винкельрида. Вообще дО
IV века едва ли кто-нибудь в Греции решался отнестись
скептически к этим преданиям. Даже такой критический ум,
как Фукидид, еще совершенно находится под влиянием эпического
предания - до того, что он про изводит статистическое
исследование относительно величины армии Агамемнона
и старается выяснить вопрос, каким образом могли
быть прокормлены подобные массы в продолжение десятилетней
осады Трои.
Но изображаемый в эпосе мир принадлежал неизмеримо
далекому прошлому. Люди были в то время гораздо сильнее,
чем "живущие теперь"; боги еще спускались на землю и не
гнушались рождать сыновей от смертных женщин. Настоящее
и то, что знали из устных преданий о недалеком прошлом,
теряло всякий интерес в сравнении с этой великой
стариной; и если эпос иногда обращался к историческим
воспоминаниям, он переносил события в героическое время
и тесно сливал их с мифом. Каким образом настоящее развилось
из героической эпохи, - этим вопросом поэты и их современники
еще не задавались.
Наступило, однако, время, когда этот вопрос был поставлен.
Теперь захотели узнать, почему Греция в историческое
время была так мало похожа на ту, какой она изображена
у Гомера, - почему, например, Гомеру еще неизвестна
Фессалия, почему он населяет Арголиду ахейцами, а не дорийцами,
почему у него в Аргосе и Спарте царствуют по-
томки Пелопса, а не Геракла. В этих вопросах сказывается
первое пробуждение исторического интереса.
Но в вопросе заключался уже и ответ. Ясно было, что
после Троянской войны большая часть греческих племен
покинула свои старые места и что Эллада со времени этой
войны стала ареной настоящего переселения народов. Однако
на одном этом факте не могли успокоиться. Хотели знать
также и причину переселений, и ближайшие обстоятельства,
сопровождавшие их. Народу, одаренному такой живой сообразительностью,
нетрудно было ответить на это.
Уже бесцветность всех подобных рассказов достаточно
доказывает, что мы имеем здесь дело с простым умозаключением,
а не с истинным народным сказанием. Например, о
переселении фессалийцев в долину Пенея передают лишь
голый факт: его было достаточно, чтобы объяснить, почему
"пеласгический Аргос" Гомера назывался в историческое
время Фессалией. Переселенцы должны были, конечно,
иметь предводителя, и во главе их поставили Фессала, эпонима
племени: одной этой черты достаточно, чтобы весь
рассказ признать позднейшей выдумкой. Далее, откуданибудь
да должны же были прийти фессалийцы; так как Гомер
знает племена, живущие к югу от Фермопил, уже на тех
местах, которые они занимали в историческое время, а из
Фракии и Иллирии невозможно было выводить греческое
племя, то родину победителей оставалось искать только в
Эпире. Это было тем естественнее, что название Фессалии
действительно принадлежало сначала только Фессалиотиде,
области, примыкавшей к Фарсалу и Киерии и граничившей с
Эпиром, и лишь отсюда распространил ось на остальные части
страны (см. ниже, гл. IX).
Еще характернее, пожалуй, рассказ опереселении беотиЙцев.
По Гомеру, в Фивах жили кадмейцы, в Орхомене -
минийцы; отсюда следовало, что беотийцы, как и фессалийцы,
переселились сюда лишь после Троянской войны. Между
тем в Беотии сплошь и рядом встречаются фессалийские
местные имена и богослужебные обряды; поэтому не было
Ничего проще, как сделать родиной беотийцев Фессалию,
чем заодно решался и вопрос о том, что сталось с коренным
населением Фессалии после вторжения фессалиЙцев. Правда,
другие видели это коренное население в крепостных крестьянах
(пенестах) фессалийских дворян; но оба эти взгляда
легко можно было примирить - стоило только допустить,
что одна часть прежних жителей страны была порабощена, а
другая часть выселилась. Между тем уже Гомер знает беотийцев
на тех местах, которые они занимали в историческое
время. Это в свою очередь заставило предположить, что
часть народа еще до Троянской войны переселилась в Беотию;
некоторые же думали, наоборот, что беотийцы после
Троянской войны были изгнаны пеласгами и фракийцами из
Беотии и вернулись туда через несколько поколениЙ. Из этого
примера мы ясно видим, в какой зависимости от эпоса
находятся все подобные комбинации.
Такой же характер носит рассказ опереселении элеЙцев.
Элида - древнее областное название; следовательно, вне
Элиды никогда не могло быть элеЙцев. Но Гомер называет
жителями этой страны элейцев, и на этом основании рассказывали,
что элейцы пришли в Пелопоннес лишь после Троянской
войны из Этолии, где Оксила, мифического родоначальника
элейской династии, также почитали как героя. По
другой версии, наоборот, Этолия была заселена выходцами
из Элиды; из комбинации этих двух преданий и явил ось потом
предположение, что элейцы сначала переселились в
Этолию, а спустя десять поколений вернулись на старое место.
В действительности же гомеровские элейцы были не что
иное, как жители Эпея в Трифилии, имя которых было перенесено
на население окрестной области, подобно названию
соседних пилосцев - что объясняется скудостью сведений,
которыми обладали ионийские рапсоды об этих западных
частях Пелопоннеса.
Далее, так как Гомер не знает в Пелопоннесе дорийцев,
то, очевидно, население, жившее в Арголиде и Лаконии в
историческое время, должно было прийти туда лишь после
Троянской войны; оставалось только решить, откуда. Это
было нетрудно, так как в Средней Греции между Этой и
Парнасом была небольшая горная область, жители которой
назывались дорийцами, подобно греческим колонистам на
карийском побережье. В этом факте нет ничего странного,
потому что, когда один и тот же язык господствует на обширном
пространстве, одинаковые местные имена по необходимости
должны повторяться, в чем можно убедиться из
любого топографического словаря. Подобные омонимии,
однако, не доказывают, что между жителями таких местностей
cyuцecTByeT особенно близкое родство; но они играли
выдаюuцуюся роль при возникновении греческих племенных
преданий.
Итак, указанным путем определили родину дорийцев.
Далее, нужно было euцe найти причину, побудившую их так
далеко искать новых мест для поселения. В тесной связи с
этим стоял вопрос, каким образом потомки Геракла достигли
господства над Аргосом, Спартой и Мессеной. Ответ на эти
вопросы дает миф о возвраuцении Гераклидов. Предание
рассказывает, что Геракл принадлежал каргосской правяuцей
династии, но был лишен своих прав на престол и умер в
изгнании; его сыновья или, как думали позднее по хронологическим
причинам, его правнуки с помоuцью дорийцев осуuцествили
как эти права, так и притязания, которые предъявлял
Геракл на владение Лаконией и Мессенией; возвраuценные
области были разделены между тремя братьями - Теменом,
Кресфонтом и Аристодемом, или обоими близнецами
последнего - Проклом и Эврисфеном. Это был миф, которым
можно было удобно пользоваться для политических целей.
Аргос на этом законном основании мог претендовать на
гегемонию над всей Арголидой, Спарта - оправдывать подчинение
своей власти небольших лаконских городов и Мессении.
А это должно было повести к тому, что сказание, раз
возникнув, быстро распространил ось и вскоре получило
официальное признание.
Но уже одно упоминание Мессении показывает нам, что
мы имеем дело с мифом сравнительно позднего происхождения,
так как притязания на эту область, как на наследие
Гераклидов, могли быть заявлены лишь после завоевания ее
спартанцами около конца УIII или начала УII века. Кроме
того, в сказании о переселении дорийцев ничего не говорится
о родоначальниках спартанских династий, Агисе и Эври-
понте, - верный признак того, что они лишь искусственно
связаны с именем Геракла. Далее, Темен, которого аргосские
цари считали своим родоначальником, был, по аркадскому,
но несомненно перешедшему из Аргоса мифу, сыном Пеласга,
или Тегея, или арголидского героя Форонея; рассказывали
также, что Темен воспитал местную богиню Арголиды
Геру. Следовательно, он является древнеаргосским героем,
который первоначально не имел ничего общего с Гераклом.
На о. Косе точно так же ничего не было известно о переселении
дорийцев в то время, когда определяли генеалогию
правившей там династии, потому что ее вели не от Темена, а
прямо от Геракла через его сына Фессала. Да и вообще, как
мы видели, Геракл - вовсе не дорийское, а беотийское божество,
культ которого лишь после колонизации Малой
Азии распространился в соседних с Беотией областях (см.
выше, c.l26). Следовательно, миф о возвращении Гераклидов
мог возникнуть лишь значительно позже того времени,
когда, по преданию, дорийцы пришли в Пелопоннес, а между
тем он стоит в неразрывной связи с этим событием. Впервые
этот миф упоминается у Тиртея, под конец УН века, и в
приписываемом Гесиоду эпосе "Эгимий", который был написан
приблизительно около того же времени или еще несколько
позднее. Это было время, когда гомеровские эпопеи
сделались популярными также и в европейской Греции;
Тиртей, как и Гесиод, находится всецело под их влиянием.
Вообще очевидно, что рассказ о переселении дорийцев из
Средней Греции в Пелопоннес мог возникнуть лишь после
того, как название дорийцев было перенесено из малоазиатских
колоний на западное побережье Эгейского моря, что
произошло только в послегомеровскую эпоху (выше, с.92).
Точно так же и сказание опереселении фессалийцев могло
возникнуть лишь после того, как жители бассейна Пенея
сознали свое племенное единство и стали называть себя общим
именем фессалиЙцев. Это произошло, вероятно, в VIII
или VII веке, так как Гомер, как мы уже сказали, еще не знает
имени фессалийцев, а в позднейшем отрывке "Илиады" ,
"Списке кораблей", упоминается герой-эпоним этого народа.
Зависимость всех этих сказаний о переселениях от эпоса
видна, наконец, также из того, что они касаются только тех
областей, которые, по Гомеру, были населены другими народностями,
чем в историческое время; аркадцы и афиняне,
которые уже у Гомера являются на своих позднейших местах,
считали себя исконными жителями своих областей.
Итак, Гомер создал для греков не только, как говорит Геродот,
их богов, но и их первобытную историю. Но для нас совершенно
очевидно, что сказания, сложившиеся лишь в УIII
или УII веке, не имеют ровно никакого значения для характеристики
положения, в котором находилась Греция в эпоху,
предшествовавшую заселению Малой Азии.
После всего сказанного вопрос о внутренней достоверности
этих преданий является собственно излишним, потому
что даже самый правдоподобный миф - далеко еще не история.
А здесь нам приходится принимать на веру самые невероятные
рассказы. Дорида у горы Эты представляет суровую
горную долину, площадью не более 200 кв. км, население
которой не могло превышать нескольких тысяч, так как
земледелие и скотоводство были единственными источниками
пропитания. Еще во время Гомера восточные локрийцы
сражались в легком вооружении, что делало их совершенно
неспособными к рукопашной с гоплитами; дорийцы, жившие
по соседству с этими локрийцами в глубине страны, не
могли быть более культурны за несколько веков до этого. И
несколько сот или даже тысяч так плохо вооруженных воинов
покорили древние культурные области Пелопоннеса, с
их многочисленными неприступными крепостями и отличным
вооружением их населения? Одна мысль об этом была
бы нелепа. Так же мало понятно для нас, почему дорийцы
направились как раз в Арголиду и Лаконию, а тем более в
Мессению, которые лежали так далеко от их родины. Правда,
миф дает удовлетворительный ответ на этот вопрос; но
кто Геракла и его сыновей и правнуков не считает историческими
личностями, тот должен иначе мотивировать поход
дорийцев.
Да и вообще нет никаких доказательств в пользу того,
что на греческом полуострове произошло переселение народностей.
Микенская культура вовсе не была уничтожена
внезапно вторжением нецивилизованных племен, как думали
раньше, но перешла путем постепенной эволюции в культуру
классического времени. Ведь и Аттика, где миф не знает
никаких переселений, тоже имела свой микенский период
культуры. Так называемые дорийские учреждения распространялись
только на Крит и Лаконию, и в последней области
возникли не раньше спартанского завоевания VIII века
(ниже, глава IX); следовательно, они не имеют ничего общего
с переселением дорийцев. Точно так же и крепостное положение
фессалийских крестьян легко могло быть результатом
экономического развития, как колонат в императорский
период римской истории или крепостное право в Германии,
начиная с конца Средних веков. Разделение греческих наречий,
как мы видели (выше, с.95), совершилось также главным
образом лишь после колонизации Малой Азии и, значит,
ни в каком случае не может быть приведено в связь с
теми переселениями, которые произошли внутри греческого
полуострова раньше этого времени. И во всяком случае, поселившись
в Пелопоннесе, дорийцы должны были бы перенять
язык коренного населения, которое значительно превосходило
их и численностью, и развитием, как это, несомненно,
случилось с фессалийцами после их переселения в
бассейн Пенея. Что касается "религии дорийского племени",
то она существует только в воображении новейших исследователей;
даже "дорийский племенной бог" Геракл - и тот
беотийского происхождения (выше, с.126). Да, наконец, и
вообще очень сомнительно, чтобы аргивяне и лакедемоняне
находились в более близком родстве между собой, чем с
другими греческими племенами; по крайней мере, существование
так называемых дорийских фил можно доказать до
сих пор только в Арголиде и в арголидских колониях. Но
даже если бы между обоими соседними народами и существовало
более тесное родство, то из этого еще ни в каком случае
не следовало бы, что арголидско-лаконский народ переселился
в Пелопоннес в ту эпоху, когда восточная часть полуострова
уже достигла сравнительно высокой степени
культуры. Во всяком случае несомненно, что греческое население
Пелопоннеса пришло с севера, следовательно, пре-
жде всего из Средней Греции; и весьма вероятно, что даже
после того, как Пелопоннес был заселен греками, в Греции
еще происходили перемещения племен. Но они относятся к
такой ранней эпохе, что не оставили никаких заметных следов
даже в мифе. Если даже в памяти малоазиатских греков
уцелел лишь голый факт их переселения, то как могло сохраниться
предание о народных передвижениях, далеко
предшествовавших этой колонизации? Попытка установить
направление этих передвижений, а тем более выяснить ближайшие
обстоятельства, которые сопровождали их, была бы
лишь потерей времени.
Таким образом, то, что со времени Геродота считалось
первобытной историей греков, оказывается вымыслом. Но
вопрос, послуживший поводом к возникновению сказаний о
переселениях, - вопрос, почему эпос дает другую картину
размещения греческих народов, чем историческая эпоха, -
существует еще и для нас. Ответ на него в настоящее время
будет, конечно, другой, чем две с половиной тысячи лет назад.
Эпос определяет войско Агамемнона и вообще всех греков,
сражавшихся под Троей, названием аргосцев, ахейцев
или данайцев; эти имена уже в древнейших частях "Илиады"
употребляются как синонимы. Затем, мы знаем, что не только
в гомеровское время, но еще несколькими веками раньше,
до колонизации Крита и Малой Азии, Арголида была населена
тем же самым народом, который мы находим там еще в
историческую эпоху (выше, с.91). По существу не было бы,
конечно, ничего невозможного в том, чтобы этот народ, у
которого впоследствии не было общего племенного имени,
назывался в доисторическую эпоху ахейцами или данайцами,
хотя трудно понять, каким образом могло утратиться это
племенное имя. Однако данайского народа никогда не было
на свете. Данай - древнеаргосский областной герой, который,
по преданию, превратил безводный Аргос в хорошо
орошаемую страну; его дочери Данаиды - родниковые нимфы;
с Данаем тесно связана и Даная, мать солнечного героя
Персея и, следовательно, тоже богиня. Итак, данайцы -
"люди Даная"; они относятся к области мифа, как и он сам, и
были перенесены с неба на землю, подобно кадмейцам и минийцам,
о которых еще будет речь ниже. Что же касается
ахейцев, то их имя в историческую эпоху, как известно, принадлежало
жителям северного побережья Пелопоннеса и
южной части Фессалии, и едва ли оно в доисторическое время
распространялось за пределы этих областей. По древнейшему
преданию, и Агамемнон оказывается фессалийским
государем, каким Ахилл остался в предании навсегда. Но в
то время, когда в Ионии складывался эпос, пелопоннесский
Аргос занимал первое место между всеми другими частями
греческого полуострова: естественно, что поэты невольно
должны были перенести резиденцию могущественного повелителя
народов из Фессалии в Пелопоннес. За ним должны
были, конечно, последовать и его ахеЙцы.
Так как имя ахейцев у Гомера обнимает все подвластные
Агамемнону греческие племена, то оно уже, конечно, не
могло служить для обозначения жителей какой-нибудь отдельной
области. Поэтому в эпосе северное побережье Пелопоннеса
не носит названия Ахеи: эта область называется
просто "прибрежной страной", Эгиалос. Отсюда возникло
сказание, - если подобные комбинации еще могут быть названы
сказаниями, - будто ахейцы, изгнанные дорийцами
из Лаконии, направились в Эгиалос и назвали страну своим
именем. Раньше там будто бы жили ионийцы; поводом к
этому предположению послужило, как мы выше указали
(с.89), существование святилища гели конского Посейдона на
мысе Микале.
Затем, Гомер упоминает на греческом полуострове и
прилежащих островах несколько народов, которых там вовсе
не было в историческую эпоху. Таковы, например, абанты,
которые в "Списке кораблей" являются жителями Эвбеи,
между тем как в остальной "Илиаде" их местожительство
нигде не указывается. Возможно, что мы здесь действительно
имеем перед собой древнее племенное имя эвбейцев, забытое
впоследствии; но также возможно и даже более вероятно,
что первоначально абанты вообще не имели ничего
общего с Эвбеей и что это были жители Аб в Фокиде, имя
которых затем вследствие какой-нибудь комбинации было
перенесено на соседний остров. Кавконы, по "Телемахии",
должны были жить в Западном Пелопоннесе, недалеко от
Пилоса, тогда как "Илиада" называет их союзниками троянцев;
и действительно, по преданию, еще в историческую
эпоху на пафлагонском побережье жили кавконы. Очевидно,
следовательно, что это имя было перенесено из Малой Азии
в Пелопоннес, чему, вероятно, способствовало название реки
Кавкон близ Димы в Ахее. Довольно поздний отрывок
"Илиады" повествует о войне куретов с жителями Калидона
в Этолии. Между тем у Гесиода куреты являются божественными
существами, родственными нимфам и сатирам.
Благодетельными демонами рисует их также критское сказание;
они научили будто бы человека всевозможным полезным
искусствам, а также воспитали ребенка-Зевса. Таким
образом, они принадлежат к области мифа, а не истории. Их
поместили в Этолии, вероятно, только потому, что там была
гора Курион, и рассказывали, конечно, что они пришли с
Крита. А так как у подошвы Куриона, на этолийском берегу,
находился город Халкида, то их перенесли затем также и в
эвбейскую Халкиду.
И немало других фантастических народов было еще в
догомеровскую эпоху пере не сено с неба на землю. Таковы,
например, данайцы, о которых уже была речь; далее, лапифы,
которые, по преданию, жили в северной части Фессалии,
у подошвы Олимпа и Оссы; их близкие отношения к кентаврам
не оставляют никакого сомнения в том, что, как и последние,
они принадлежат мифологии. В тесном родстве с
ними находятся флегиЙцы. "Илиада" изображает Ареса сражающимся
в их рядах, но не определяет их местожительства,
позднейшие l1СТОЧНИКИ помещают их в Фессалии или в долине
Кефиса, в Беотии. К этому племени принадлежали Коронида,
мать Асклепия, затем Иксион, пытавшийся совершить
насилие над Герой. Наконец, флегийцы, по преданию,
сожгли Дельфийский храм, и в наказание за это были уничтожены
Аполлоном при помощи молнии и землетрясения. К
этому же циклу принадлежат и миниЙцы. Они составляют
экипаж солнечного корабля "Арго", отправляющегося в далекую
солнечную страну Востока, чтобы при везти оттуда
"золотое руно"; дочь их племенного героя Миния - Персефона,
и, значит, не нужно никаких других доказательств в
пользу того, что он сам - бог, а его люди - фантастический
народ. Когда позже исходным пунктом экспедиции аргонавтов
стали считать Пагаситский залив, минийцы также
превратились в фессалийский народ; отсюда они, подобно
родственным им флегийцам, были перенесены в Беотию, где
Орхомен называется у Гомера "минийским" А так как
"Илиада" упоминает о реке Миние в позднейшей Трифилии,
то минийцы были перенесены и туда.
Гораздо более выдающуюся роль, чем только что упомянутые
народы, в исторической традиции греков играют
пеласги. Это имя в продолжение всей древности принадлежало
населению западной части обширной Фессалийской
равнины, "пеласгического Аргоса" Гомера, пеласгиотиды
исторического периода. "Илиада" рассказывает об искусных
копейщиках пеласгах, живущих далеко от Трои, в "тучной
Ларисе", подразумевая под этим названием, вероятно, главный
город Фессалии. Фессалиец Ахилл перед выступлением
в бой своего друга Патрокла обращается с молитвой к пеласгическому
Зевсу Додонскому. Но "Илиада" еще не знает пеласгов
- жителей ДоДоны; напротив, "Список кораблей"
причисляет этот священный город к области энианцев и перребов,
и лишь у Гесиода основателями храма являются пеласги.
Кроме ларисских, Гомер упоминает еще только о пеласгах,
живших на Крите.
Позднейшие авторы были другого мнения: где только в
бассейне Эгейского моря встречается имя Лариса, там некогда
должны были жить пеласги - в пелопоннесском Аргосе,
в малоазиатской Эолиде, на Лесбосе, у Каистра вблизи Эфеса.
Возможно, что уже "Одиссея" на этом основании переносит
пеласгов на Крит, так как и там около Гиерапитны была
Ларисская равнина и Гортина в древности называлась Ларисой.
Из Аргоса пеласги позже были перенесены в мифы соседней
Аркадии, племенной герой которой, Ликаон, уже у
Гесиода называется сыном Пел ас га.
По преданию, пеласги жили некогда и в Атгике. Дело в
том, что стена, защищавшая доступ к Афинской крепости,
называлась Пеларгикон; а так как никто не умел объяснить
смысл этого слова, то решили, что оно испорчено из Пеласгикон
и что крепость была построена пеласгами. Последние
позже будто бы были.изгнаны афинянами и переселились на
Лемнос. Почему именно туда, мы не знаем, как не знаем и
того, почему эти лемносские пеласги называются также тирренцами;
у Гомера Лемнос населен синтийцами, т.е. фракийским
племенем. Остатки древнейшего населения острова,
которое было изгнано отсюда афинянами около 500 г., жили
еще сто лет спустя на Афонском полуострове и около Плакии
и Скилака на берегу Пропонтиды; они сохранили свой
древний язык, непохожий на греческий.
Благодаря этим и другим подобным сказаниям, впоследствии,
приблизительно в УI веке, сложилось представление,
что эллинам вообще предшествовало в Греции пеласгическое
население. Но так как некоторые греческие племена,
как, например, аркадцы и афиняне, считали себя исконными
жителями страны, то не оставалось ничего другого,
как признать пеласгов предками позднейших эллинов, так
что весь пере ворот сводился к замене одного имени другим.
Это противоречило, правда, указаниям Гомера, который помещает
пеласгов в числе союзников Трои и, следовательно,
считает их, очевидно, не принадлежащими к греческому
племени; но при тех средствах, которыми располагали древние
генеалоги и историки, они никогда не могли разобраться
в этом противоречии.
Впрочем, даже если бы действительно некогда существовал
пеласгический народ на такой обширной территории,
как об этом повествует сказание, то греки доисторической
эпохи не стали бы считать этот народ единой нацией, так как
они лишь в УIII в. пришли к сознанию своего собственного
национального единства; следовательно, они называли бы
отдельные пеласгические племена различными именами.
Уже из этого следует, что мы имеем здесь дело не с действительным
историческим преданием, не говоря уже о том, что
от эпохи, предшествовавшей колонизации Малой Азии, вообще
не сохранилось никаких исторических преданий. Таким
образом, и в этом случае дело идет лишь о простых
комбинациях, притом таких, которые предполагают уже существование
даже позднейших песен нашей "Илиады" и
"Одиссеи" и, следовательно, не могут быть старше УН или
УI столетия. Историческим путем можно доказать существование
пеласгов только в Фессалии. Но Пеласгиотида равнозначаща
с Пеласгией, как Фессалиотида с Фессалией или
Элимиотида с ЭлимиеЙ. А пеласгиоты исторической эпохи
принадлежали к греческому племени, и мы не имеем ни малейшего
основания думать, что в доисторический период
было иначе. В самом деле, именно Фессалийская равнина и
была, по всей вероятности, тем местом, где греки впервые
прочно основались (выше, с.77).
Подобное же место, как пеласги, занимают в нашем
предании лелеги. Гомер упоминает о них как о жителях Педаса
в Южной Троаде, и еще Алкей называет находящийся
здесь Антандр лелегийским городом. Позднейшие авторы
считали лелегов исконными жителями Карии, где также существовал
город Педас, в этой стране они, по преданию, еще
в эллинистическую эпоху составляли класс крепостных, подобно
илотам в Спарте. Древние крепости и гробницы, о
происхождении которых ничего не знали, приписывались
здесь лелегам, подобно тому, как мы теперь говорим о "пеласгических"
стенах. Думали также, что некогда все побережье
Ионии и прилежащие острова были населены этим народом.
Отсюда нетрудно было путем аналогии сделать вывод,
что и в европейской Греции эллинскому населению
предшествовало лелегиЙское. Основание для этого давал
целый ряд местных имен - как Фиск и Ларимна в Локриде,
Абы в Фокиде, Педас в Мессении, - которые встречаются в
Карии в той же или подобной форме. Один из двух мегарских
акрополей назывался Карией; культ Зевса Карийского
существовал во многих частях Греции. Во всех этих пунктах
будто бы жили некогда лелеги, или кариЙцы. И действительно,
как мы видели, есть некоторое основание предполагать,
что южная часть греческого полуострова в доэллинскую
эпоху была занята народом карийского происхождения;
однако мы должны остерегаться принимать такие поздние
комбинации за историческое предание, так как Гомер
еще совсем не знает этих мифов, и только Гесиод упоминает
о Локре как о царе лелегов.
Точно так же Гомер не знает и фракийцев вне тех мест,
где они жили в историческую эпоху, Т.е. вне северного побережья
Эгейского моря. По позднейшему сказанию, они жили
в фокидском городе Давлии и в Беотии у Геликона. Ближайший
повод к этому представлению подал, по-видимому,
род Фракидов, который занимал выдающееся положение в
Дельфах и был, вероятно, распространен также в других фокидских
городах; затем, имя давлийского царя Терея, по звуку
напоминавшее фракийский язык; наконец, то обстоятельство,
что как вблизи Геликона, так и вблизи Олимпа, во фракийской
Пиерии, существовали храмы в честь муз. С их
культом уже в сравнительно раннюю эпоху были связаны
тайные мистические учения, как доказывают сказания об
Орфее и Мусее. Поэтому Эвмолпа, мифического основателя
элевсинских таинств, считали фракийцем; даже если бы он
не был ясно назван сыном Мусея, уже одно его имя показывает,
что он находится в связи с культом муз. Это достаточно
характеризует значение всего сказания для истории.
Рассказывали также о переселениях в Грецию с Востока.
В основе этих сказаний лежат отчасти мифы солнечного
цикла, которые давали повод к развитию подобных сказаний
у самых разнообразных народов; затем, в этих рассказах отразилось
сознание, что начатки высшей культуры перешли к
грекам с Востока. В том виде, как эти мифы дошли до нас,
это без исключения продукт позднего творчества, так как
они предполагают уже существование довольно тесных
сношений между Грециею и древними культурными народами
Азии и Египта; поэтому у Гомера еще нет и намека на
эти мифы.
Так, рассказывали, что Пелопс пришел из Лидии или
Фригии на полуостров, который с тех пор называется по его
имени. Его можно было бы принять за героя-эпонима Пелопоннеса;
но Пелопией назывались также дочь Пели, или
Ниобы, и мать Кикна, сына Арея. Мать Пелопса - Эврианасса,
дочь Дионы; его дед со стороны отца - Ксанф
("сияющий"), двое его сыновей назывались Хрисиппом и
Алкафоем. Эти имена не оставляют никакого сомнения в
том, что Пелопс первоначально был солнечным героем; этим
и объясняется миф о его состязании с Эномаем из-за обладания
ГипподамиеЙ. Поэтому название Пелопоннес, неизвестное
еще и Гомеру, означает "остров солнечного бога"; как
известно, на крайней южной оконечности полуострова -
мысе Тенар - стоял знаменитый храм, посвященный Гелиосу.
Таким образом, первоначально Пелопс по существу тождествен
с Гераклом, который в значительной степени вытеснил
его из мифа и культа; и в самом деле, генеалогия пелопоннесских
династий в древнейшее время при мыкает к Пелопсу,
в позднейшее - к Гераклу. Впрочем, первое место,
по крайней мере в Олимпии, всегда занимал Пелопс.
Миф опереселении Даная из Египта стоит в связи со
сказанием о странствованиях Ио, которое в том виде, в каком
оно дошло до нас, могло сложиться лишь после того,
как грекам был открыт доступ в Египет, т.е. не ранее конца
УН века. Еще гораздо позднее, в IV или НI столетии, сложился
миф о египетском происхождении древнеапического
областного героя Кекропса, культ которого, впрочем, никогда
не был всеобщим.
Мы уже видели (выше, с.106), как превратились в финикийцев
Феникс и брат его Кадм. Дочь или, по позднейшему
мифу, сестра Фен икса Европа, была будто бы уведена Зевсом
из Финикии на остров Крит, где она родила Миноса.
Уже отсюда ясно, что Минос не имел ничего общего с финикийцами;
напротив, он чисто греческий бог - точно так же,
как Феникс, Кадм, Европа, его жена Пасифая, "всем светящая",
его дочери Федра, "сияющая", и Ариадна, жена Диониса.
Впоследствии и Минос был низведен на степень героя;
уже у Гомера он является царем Кносса, а позднее критяне
приписывали ему свои законы. Между тем местное имя Миноя
часто встречается на островах и побережьях Эгейского
моря: кроме самого Крита, также на Аморге, Сифне, на побережье
Мегариды. Из этого заключили, что Минос владел
всеми этими местами и, следовательно, был сильным морским
царем, царство которого обнимало собою Киклады и
вообще весь бассейн Эгейского моря. Но в Сицилии также
был город Миноя, основанный выходцами из мегарской колонии
Селинунт и, без сомнения, названный по имени небольшого
острова Миной вблизи нисейской Мегары. Поэтому
сложилось сказани;е, будто Минос переселился в Сицилию
и там погиб. Так как Селинунт основан около 650 г., то
этот миф не мог возникнуть ранее VI века.
Все эти сказания около начала V века приведены были в
систему и связаны, с одной стороны, с мифами, образующими
содержание эпоса, с другой стороны - с древнейшими
историческими преданиями. Хронологической основой при
этом служили генеалогии героев, представленные отчасти
уже Гомером, но полнее Гесиодом. Вначале Греция была
будто бы населена пеласгами, затем переселились с Востока
Данай, Пелопс, Кадм и другие. После этого следует поход
аргонавтов, поход "семи против Фив", Троянская война и
другие подобные предприятия, о которых повествовал эпос.
Потом настал век великих переселений: прежде всего вторжение
фессалийцев в равнину Пенея и вызванное этим беотийское
переселение, затем переселение дорийцев и союзных
с ними элеян в Пелопоннес, наконец, колонизация островов
и западного побережья Малой Азии.
Так было достигнуто мнимое подобие прагматизма в
истории первобытной Греции; и если по отдельным вопросам
уже в древности не было недостатка в сомнениях, то в
общем греки смотрели на эту систему как на историческую
истину. Мало того, в главных чертах ее и теперь еще преподают
как истину. Вот почему традиционную историю греческой
древности нельзя было обойти и здесь.

Encyclopedia of the

ancient Greek World
Revised edition
David Sacks
Editorial Consultant Oswyn Murray
Revised by Lisa R. Brody

The Greek “Dark Age”
1100 B.C.E. Greek colonies established in Ionia (Asia Minor)
The Archaic Period
790 B.C.E. Greek trading post established at Al Mina (Syria)
776 B.C.E. First Olympic Games
775 B.C.E. Greek colony of Pithecusae founded in Italy The Greeks adopt the alphabet from
the Phoenicians
750 B.C.E. Homer’s Iliad and Odyssey written down
734 B.C.E. Greek colony of Corcyra (modern Corfu) established
733 B.C.E. Greek colony of Syracuse established in Sicily
730 B.C.E. Greek colonies established in South Italy and Sicily
720 B.C.E. Beginning of the Lelantine War between Chalcis
and Eretria
700 B.C.E. Greek colonies established around the Black Sea Hesiod’s Works and Days and Theogony
(Asia Minor)
680 B.C.E. End of the Lelantine War

Aegina. ...In the Iron Age, the unfertile island gave rise to merchant seamen
who claimed descent from the mythical hero Aeacus
(son of ZEUS and the river nymph Aegina).

Aeolian Greeks. ... During the epoch of MYCENAEAN CIVILIZATION (ca.
1600–1200 B.C.E.), the Aeolians seem to have been centered
in central and northeastern Greece. But amid the
Mycenaeans’ violent end (ca. 1100–1000 B.C.E.), displaced
Aeolians migrated eastward across the AEGEAN SEA. First
occupying the large eastern island of LESBOS, these people
eventually spread along the northwest coast of ASIA
MINOR, in the region that came to be called AEOLIS.

Aeolis This region on the northwest coast of ASIA
MINOR, was inhabited by AEOLIAN GREEKS. Extending
from the Hermus River northward to the HELLESPONT,
Aeolis was colonized by Aeolians in eastward migrations
between about 1000 and 600 B.C.E.; the nearby island of
LESBOS apparently served as an operational base for these
invasions. The major city of Aeolis was KYM¯E.
Aeolis prospered from east-west TRADE. However, the
loose confederation of Aeolis’ cities never achieved international
power in the Greek world, and Aeolis was
dwarfed in importance by its southern Greek neighbor,
the region called IONIA.
Further reading: British Museum, Department of
Coins and Medals, Catalogue of the Greek Coins of Troas,
Aeolis, and Lesbos, edited by Warwick Wroth (Bologna: A.
Forni, 1982).

agora The open “place of assembly” in an ancient
Greek city-state. Early in Greek history (900s–700s
B.C.E.), free-born males would gather in the agora for military
duty or to hear proclamations of the ruling king or
COUNCIL.

Al Mina This modern name refers to an ancient seaport
at the mouth of the Orontes River, on the Levantine coast
in what is now southern Turkey. In around 800 B.C.E. the
town was settled as an overseas Greek trading depot—the
earliest such post-Mycenaean venture that we know of—
and it seems to have been the major site for Greek TRADE
with the East for several centuries. Al Mina was surely the
main source for Eastern goods that reached Greece and
the islands during the “Orientalizing” period, roughly
750–625 B.C.E. This seaport was discovered purely by
ARCHAEOLOGY in 1936 C.E. Some scholars believe that it
may be the ancient site of Poseideion.
There is evidence of Bronze Age occupation in the
area, but the main period of activity at Al Mina begins in
the ninth century B.C.E., when the first Greeks must have
arrived with permission of the Armenian-based kingdom
of Urartu, which then controlled the region. The trading
post was run by Greeks, Cypriots, and local Phoenicians,
as shown by the types of pottery found at the site. Being a
place where East and West mingled, Al Mina is the most
probable site for the transmission of the Phoenician
ALPHABET to the Greeks (ca. 775 B.C.E.).
Greek occupation of Al Mina continued until the
fourth century B.C.E. (with a brief recession under Babylonian
supremacy in the sixth century). Around 300
B.C.E., the site was displaced by nearby ANTIOCH and its
seaport, Seleuceia.
See also CHALCIS; ERETRIA; PHOENICIA.
Further reading: A. Graham, “The Historical Interpretation
of Al Mina,” Dialogues d’Histoire Ancienne 12
(1986): 51–65; John Boardman, “Al Mina and History,”
Oxford Journal of Archaeology 9 (1990): 169–190; Joanna
Luke, Ports of Trade, Al Mina, and Geometric Greek Pottery
in the Levant (Oxford: Archaeopress, 2003).

alphabet The Greek alphabet, containing 24 to 26 letters
(depending on locale and era), was adapted from the
22-letter alphabet of the ancient Phoenicians, sometime
between 800 and 750 B.C.E. Prior to this time, Greek societies
had used syllabic, pictographic scripts, where one
character corresponded to a single syllable: e.g., in modern
English, one symbol for “pen,” two for “pencil.”
(Although simple in concept, a syllabic system requires
several dozens or even hundreds of symbols to accommodate
the various sounds in a language.) Once the alphabet
came into use, the number of symbols was reduced
because each symbol was assigned a precise sound, not
an entire syllable. These alphabetic symbols (letters) can
be used flexibly in innumerable combinations to fit different
spoken languages.
It appears that the Greeks first encountered the
alphabet through their commerce and trade activities,
probably observing the record keeping of the Phoenician
merchants. One place where such exchanges may have
occurred was the north Levantine harbor of AL MINA,
where Greeks and Phoenicians interacted from about 800
B.C.E. on. Other trading centers on CYPRUS, CRETE, or
mainland Greece could also have supplied points of contact.
One of the earliest forms of the Greek alphabet was
written by the Greeks of CHALCIS (who were also prominent
at Al Mina); by 700 B.C.E., many regional versions of
the Greek alphabet had emerged. The Ionic version, as
later adopted and modified at ATHENS, is the ancient form
most familiar today.
The Greeks imitated the general shapes, names, and
sequence of the Phoenician letters. Phoenician (aleph,
“an ox”) became Greek and was renamed alpha.
Phoenician (bayt, “a house”) became Greek beta, β,
and so on. All the Phoenician letters represented consonantal
sounds, and most of these were retained by the
Greeks—Greek β imitates the “b” sound of Phoenician
, for instance. Since the Phoenician alphabet did not
include any vowels, the Greeks changed the meaning of
seven of the letters in order to supply them. Thus Greek
represented the vowel sound “a,” replacing the aleph’s
glottal stop.
The Phoenician alphabet is loosely preserved in the
modern Arabic and Hebrew alphabets. The ancient Greek
letters live on in modern Greek, although several of them
have acquired new pronunciations. The Greek alphabet
was also adapted by the ETRUSCANS and the Romans to
produce a Roman alphabet (ca. 600 B.C.E.) that is the
direct ancestor of our modern Roman alphabet, among
others.
See also PHOENICIA; ROME; WRITING.
Further reading: L. H. Jeffery, The Local Scripts of
Archaic Greece: A Study of the Origin of the Greek Alphabet
and Its Development from the Eighth to the Fifth Centuries
B.C., 2d ed. (New York: Oxford University Press,
1961); John Healey, The Early Alphabet (Berkeley: University
of California Press, 1990); Henry R. Immerwahr,
Attic Script: A Survey (New York: Oxford University
Press, 1990); Martin Bernal, Cadmean Letters: The Transmission
of the Alphabet to the Aegean and Further West
before 1400 B.C. (Winona Lake, Ind.: Eisenbrauns,
1990); Roger Woodard, Greek Writing from Knossos to
Homer: A Linguistic Interpretation of the Origin of the
Greek Alphabet and the Continuity of Ancient Greek Literacy
(New York: Oxford University Press, 1997); Marc-
Alain Oauknin, The Mysteries of the Alphabet, translated
by Josephine Bacon (New York: Abbeville Press, 1999);
Andrew Robinson, The Story of Writing (New York:
Thames and Hudson, 1999); John Man, Alpha Beta: How
26 Letters Shaped the Western World (New York: Wiley,
2000).

Amphictyonic League This confederation of different
peoples in central Greece was organized originally
around the temple of DEMETER at Anthela (near THERMOPYLAE)
and later around the important sanctuary of
APOLLO at DELPHI. The league’s name derives from the
Greek amphictiones, “dwellers around.” The 12 member
states included THESSALY, BOEOTIA, LOCRIS, and PHOCIS.
The league maintained its two sanctuaries, holding regular
meetings of members’ delegates and raising and
administering funds. It was the league, for instance, that
managed Delphi’s PYTHIAN GAMES.
Further reading: Anthony Yannacakis, Amphictyony,
Forerunner of the United Nations (Athens, 1947).

Arcadia. The Arcadians’ dialect bore resemblance to that of
the distant island of CYPRUS; scholars believe that this
shared, unique dialect goes back to the language of the
MYCENAEAN CIVILIZATION (ca. 1600–1200 B.C.E.). Both
Arcadia and Cyprus seem to have been points of refuge
for the Mycenaeans, whose civilization was destroyed by
internal wars and by the invading DORIAN GREEKS of
1100–1000 B.C.E. Corroboratively, archaeological evidence
reveals little settlement in Arcadia before about
1000 B.C.E.

archon Meaning “leader” or “ruler,” the archon was a
political executive in numerous ancient Greek states.
Prior to the seventh century B.C.E., archons ruled for 10-
year terms; before that they had been chosen to serve for
life.

Areopagos. ... In the days of aristocratic rule, around 900–600
B.C.E., the Areopagos probably ran the city, acting as a
legislative body and high court.

Argos. ... During the Dorian-Greek invasion of about
1100–1000 B.C.E., Argos became a Dorian city and the
Dorians’ base for their conquest of southern Greece.
Thereafter Argos remained supreme in the Peloponnese
for over 400 years until the rise of Sparta, farther south.
In the mid-600s B.C.E. Argos enjoyed a brief peak of
power under its dynamic King PHEIDON, who defeated
the Spartans at the Battle of Hysiae (669 B.C.E.) and
extended his rule across the Peloponnese. Pheidon may
also have been the first to introduce coinage into mainland
Greece, as well as a new system of weights and measures.

aristocracy The word comes from the Greek aristokratia
and means “rule by the best.” It refers to an early form
of government in some Greek city-states whereby power
was shared by a small circle whose membership was
defined by privilege of noble birth. This ruling circle—
often confined to one clan—tended to monopolize
wealth, land, and military and religious office as well as
government. The typical instrument of aristocratic rule
was the COUNCIL (boul¯e), a kind of omnipotent senate
that decided laws and state policies.
Aristocracies arose to supplant the rule of kings, after
the fall of MYCENAEAN CIVILIZATION around 1200–1100
B.C.E. (Some Greek states, such as ARGOS and SPARTA,
seem to have retained kings who were merely the first
among aristocratic equals.) By the 600s B.C.E., however,
growth in TRADE and revolutionary developments in warfare
had resulted in the breakup of the old aristocratic
monopoly, as a new class of citizen—the middle class—
acquired wealth and military importance. In some cities,
such as CORINTH, conflict between aristocrats and commoners
produced revolutions that placed popular
TYRANTS in power; elsewhere, the new middle class gradually
was granted political power. In these cases, the aristocracy
became an OLIGARCHY (rule by the few—the mass
of poorer citizens still were excluded from power).
Although oligarchies resembled aristocracies in certain
ways, such as the council, they notably lacked the old
requirement of the noble blood.
See also HOPLITE; POLIS.
Further reading: Paul L. MacKendrick, The Athenian
Aristocracy, 399 to 31 B.C. (Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1969); Oswyn Murray, Early Greece, 2d
ed. (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993);
Martin Ostwald, Oligarchia: The Development of a Constitutional
Form in Ancient Greece (Stuttgart: F. Steiner, 2000).

Asia Minor. After the Hittite Empire collapsed (ca. 1200 B.C.E.),
central Asia Minor came under control of an Asian people
called the Phrygians. Their name survived in the central
region, known as Phrygia. In these years the new technology
of IRON-working, previously monopolized by the
Hittites, spread from Asia Minor to mainland Greece
(before 1050 B.C.E.). Greek legend claimed that the
world’s first ironworkers were the Chalybes, a mountain
people of northeastern Asia Minor.
Asia Minor’s west coast then came under steady
Greek invasion, amid the migrations accompanying the
downfall of Mycenaean society in mainland Greece. By
1000 B.C.E. Greeks of the Ionian ethnic group had settled
in the region thereafter called Ionia; the foremost states
here were Miletus, Samos, Chios, and EPHESOS. Greeks of
the Aeolian type, using Lesbos as their base, colonized
Asia Minor’s northern west coast, thereafter called AEOLIS
(ca. 1000–600 B.C.E.). Greeks of Dorian ethnicity occupied
sites around the southern west coast (ca. 900 B.C.E.),
including HALICARNASSUS, KNIDOS, and the islands of Cos
and Rhodes. Seizing the best harbors and farmlands, the
arriving Greeks ejected the non-Greek peoples. One such
people were the Carians, who survived in the southwestern
region called Caria.
Greek settlement spread to Asia Minor’s northern and
southern coasts during the great age of COLONIZATION
(ca. 750–550 B.C.E.).

Astronomy. ... Like other ancient peoples lacking precise calendars,
the earliest Greeks relied on the rising and setting of the
constellations in order to gauge the FARMING year. The
poet HESIOD’s versified farming almanac, Works and Days
(ca. 700 B.C.E.) mentions certain duties as signaled by the
stars—for instance, grapes are to be picked when the
constellation ORION has risen to a position overhead, in
early autumn.
In the verses of HOMER (ca. 750 B.C.E.) and other
early poets, the Earth is imagined as a disk surrounded by
the stream of Ocean (Okeanos).

Athens. ... A united Attica was able to resist the invading
DORIAN GREEKS who swept southward through Greece
after the collapse of Mycenaean society (around 1100
B.C.E.). Legend tells how the last Athenian king, Kodrus,
sacrificed his life to save Athens from Dorian capture.
Other legends describe Athens as a rallying point for
Greek refugees whose homes in the PELOPONNESE had
been overrun by the Dorians. These refugees, of the
Ionian ethnic group, migrated eastward to establish cities
on the ASIA MINOR coast that in later centuries retained
cultural and political ties to Athens.
Following the depressed years of the DARK AGE
(1100–900 B.C.E.), Athens emerged as a mainland commercial
power, alongside CORINTH, CHALCIS, and a few
other cities. In the 800s–700s B.C.E., Athenian workshops
produced a widely admired Geometric-style POTTERY
eventually imitated throughout Greece. At Athens, as at
other prosperous Greek cities, there arose a monied middle
class—mainly manufacturers and farmers—who
resented being excluded from political power.
Like other Greek states, Athens at this time was governed
as an ARISTOCRACY. A small circle of noble families
monopolized the government and judiciary and owned
most of the land. The general population was unrepresented,
its political function being mainly to pay taxes,
serve under arms, and obey the leaders’ decrees.

Так вы ещё и древних слушать любите. Не исторические сочинения и не учёные книги, а мифологические воззрения... Замечательно. И что вы у них почерпнуть сумели? И что говорит Вам, что именно Вы, а никто иной в состоянии понять мифы древних? Есть люди разговаривающие с умершими (в смысле - вызывающие для этого их души) - так вот, ваш "научный метод" как раз к тому меня и подталкивает. Мне кажется, что вы из этой же песни. И без всякой мистики и мистов, госпожи Блаватской или ещё кого... Сам по себе - учёный, исследователь. Непонятый талант. Талантище, так сказать Ха-ха-ха-ха-ха...

Мелетинский, Пропп и Ко - они тоже последователи г-жи Блаватской? А насчёт читки - всё же надо оставлять место в голове для самостоятельных мыслей. Они интереснее всего и почти ничего не стоят.

И что говорит Вам, что именно Вы, а никто иной в состоянии понять мифы древних?

Ничто не говорит и я никогда этого не утверждал. Откуда вы берёте такие примитивные фантазии? И почему формула 4 : 8 : 4 насчёт количества спиц для вас обязательно магическая? Главное, что я оговорил этот момент постом выше (где впервые выдвинул это соотношение), зная вашу методику дискуссии: вы намеренно не обратили внимание...

Такое впечатление, что вы рассчитаны на очень невзыскательного читателя.

И почему формула 4 : 8 : 4 насчёт количества спиц для вас обязательно магическая? Главное, что я оговорил этот момент постом выше (где впервые выдвинул это соотношение), зная вашу методику дискуссии: вы намеренно не обратили внимание...

Такое впечатление, что вы рассчитаны на очень невзыскательного читателя.

Цитируем ваш пост (где вы будто что-то оговорили в начале):

Можно сформулировать реальную проблемку: почему микенские колесницы имеют четыре спицы, как указывает Уильям Тейлор; в Тёмное время, допустим, их было 8, но в классический период их снова четыре: огромное количество изображений - даже ссылаться не стану.

Как получилась вот эта формула спиц: 4 : 8 : 4? Какими причинами вызвано изменение и почему снова пришли к "первому виду"?

Что вы оговорили конкретно? Что Тейлор говорит о четырёх спицах (кстати, далеко не он один), а в Тёмные века их было восемь (о чём вам указал я в своём посту выше)? Так это было понятно и до вас. Или о том, что в классическую эпоху их вновь стало четыре (о чём действительно указали вы)?

http://creadm.solent...ching/12.3.html

Но ведь тезисно, вы завершили свой пассаж именно словами о некой формуле 4:8:4, обьяснение смысла которой для вас показалось важным с т. з. исторической науки. С т. з. рационального обьяснения, причины изменения числа спиц для историка не так важны, и зиждятся в области технической. Впрочем, историков изучающих древние технологии этот вопрос всё же мог бы заинтересовать. Именно с т. з. технической эволюции, приобретения новых знаний и т. п. Но вы говорили тут в ракурсе формул. Формула - вполне конкретное понятие для историка или исследователя религии-этнолога-этнографа-исследователя магических практик. Вы не расшифровали (и не сделали этого до сих пор), какой смысл вкладываете в это слово. В контексте сказанного, вполне очевидно, что в формуле 4:8:4 вы хотели увидеть некий заложенный скрытый смысл. Но когда я указал вам на это (с некоторой дозой иронии - что правда...), и указал на пифагорейцев, орфиков, прочие античные тайные учения (в т. ч. о цифрах). На мадам Блаватскую, наконец... Вы (вероятно, не стерпев разоблачения) переиграли...

И чтобы не было недомолвок: что конкретно вам кажется реальной проблемой, важной для исторической науки, в изменениях числа спиц колёс греческих колесниц?

Мелетинский, Пропп и Ко - они тоже последователи г-жи Блаватской?

Цитируйте. Будем сравнивать, кто и насколько ошибался. Блаватская далеко не так плоха, как вам кажется. Но чтобы понять её, нужно смотреть на описываемое ею с т. з. истинности религии. Тем более изначальной, чистой, а не того, в какой форме знакомимся с нею мы через религиозные тексты, претерпевавшие изменения и искажения веками. Тайная доктрина, это та правда, которая скрывается за этими пластами наложившейся веками лжи.

А насчёт читки - всё же надо оставлять место в голове для самостоятельных мыслей. Они интереснее всего и почти ничего не стоят.

Мои мысли я многократно выкладывал. А что касается мыслей некоторых индивидумов (ха-ха-ха... не принимайте близко к сердцу - просто я люблю пошутить, особенно когда мой оппонент "подставляется", не совсем точно выразив свою мысль...) - то они действительно не стоят ничего (ха-ха-ха...).

Encyclopedia of the

ancient Greek World
Revised edition
David Sacks
Editorial Consultant Oswyn Murray
Revised by Lisa R. Brody

2005

Black sea. ... The Black, or Euxine, Sea was opened up by explorers

from the Greek city of MILETUS, on the west coast of
Asia Minor. The Milesians’ first goal was to acquire copper,
tin, GOLD, and other raw metals of interior Asia
Minor, and one of their early colonies was SINOPE, located

halfway along the southern Black Sea coast. In the next

100 years, colonies from Miletus (and a few other east
Greek cities) arose around the entire Black Sea.

Boeotia. ... The name Boeotia refers to the raising of cattle (boes) and

specifically commemorates the Boiotoi, a Greek people
who invaded the region, migrating south from THESSALY
circa 1100 B.C.E. The Boeotians of historical times spoke a
form of the Aeolic dialect, related to the dialect of Thessaly
and that of the east Aegean island of LESBOS. Boeotians
were reputed to be boorish and ignorant, although
prosperous. “Boeotian pig” was a Greek epithet. But
Boeotia’s literary tradition produced the poets HESIOD,
PINDAR, and CORINNA.

bronze. ... The collapse of Mycenaean society and the invasion

of mainland Greece by the DORIAN GREEKS (around
1100–1000 B.C.E.) temporarily destroyed in the tin
routes. Compelled to find a replacement for bronze, the

Greeks began mining and working IRON. Just as bronze

had supplanted copper, so iron now replaced bronze in
many objects, such as plowshares and sword blades. But
bronze working returned, alongside ironworking, once
the tin supplies were renewed. In ancient technology,
bronze was far more malleable than iron, and bronze
remained essential wherever shaping or thinness was
required.

Byblos. ... In the Phoenician heyday

of the 900s–700s B.C.E., Byblos was the nation’s capital,
with a powerful navy and TRADE routes extending to
Greece and EGYPT.
Contact between Greek and Bybline traders, at such
ports as AL MINA, in Syria, and Citium, in CYPRUS, was a
crucial factor in transmitting certain Near Eastern advantages
to the emerging Greek culture, including the ALPHABET
(around 775 B.C.E.). Byblos at this time was the major
export center for papyrus (primitive “paper” made from
the pith of Egyptian water plants and used as a cheap
substitute for animal skins in receiving WRITING). Byblos’s
monopoly in this trade is commemorated in the early
Greek word for papyrus, biblos. That word, in turn,
yielded Greek biblion, “book,” and bibliotheka, “library,”
which survive in such familiar words as Bible, bibliophile,
and French bibliothèque (“library”).

Cadmus. ... The Cadmus legend—a Phoenician prince civilizing

and ruling part of Greece—presents an odd combination.
Although the Greeks had extensive contact with the
Phoenicians in the 900s–700s B.C.E., this myth seems to
commemorate an earlier period of Greek contact with the
Near East, possibly during the Mycenaean era (around
1200 B.C.E.).
See also ALPHABET; ILLYRIS; MYCENAEAN CIVILIZATION;
PHOENICIA.
Further reading: Ruth Edwards, Kadmos the Phoenician:
A study in Greek Legends and the Mycenaean Age
(Amsterdam: Adolf M. Hakkert, 1979).

Catana (Greek: Katane) This Greek city on the east

coast of SICILY is situated at the foot of volcanic Mt. Etna.
Set at the northeastern rim of a large and fertile plain, this
site is now the Sicilian city of Catania. The locale was
seized in about 729 B.C.E. by Greek colonists from the
nearby city of NAXOS (2), who drove away the region’s
native Sicels. This attack was part of the Greeks’ twopronged
capture of the plain; the other captured site was
Leontini.

Chalcidic¯e The northwestern coast of the AEGEAN SEA,
Chalcidic¯e is located in what eventually became Macedonian
territory, north of Greece proper. It is distinguished
by three peninsulas, each about 30 miles long, jutting into
the Aegean and providing harbors and natural defenses.
These three, west to east, were called Pallene, Sithonia,
and Acte (meaning “promontory” in Greek).
Originally inhabited by Thracians, the region was
colonized in the latter 700s B.C.E. by Greeks from the city
of CHALCIS; they established about 30 settlements and
gave the region its Greek name, “Chalcidian land.”

Chalcis This important city is situated midway along
the west coast of the large inshore island called EUBOEA,
in east-central Greece. Chalcis was strategically located
on the narrow Euripus channel, so it was able to control
all shipping through the Euboean Straits. Inland and
southward, the city enjoyed the fertile plain of Lelanton.
Inhabited by Greeks of the Ionian ethnic group,
Chalcis and its neighbor ERETRIA had emerged by about
850 B.C.E. as the most powerful cities of early Greece.
Chalcis—its name refers to local copper deposits or to
worked BRONZE (both: chalkos)—thrived as a manufacturing
center, and its drive for raw metals and other
goods placed it at the forefront of Greek overseas TRADE
and COLONIZATION ca. 800–650 B.C.E. Seafarers from
Chalcis and Eretria established the first Greek trading
depot that we know of, at AL MINA on the north Levantine
coast (ca. 800 B.C.E.). A generation later, in western
ITALY, they founded the early Greek colonies PITHECUSAE
and CUMAE.
Around 735 B.C.E. the partnership of Chalcis and
Eretria ended in conflict over possession of the Lelantine
plain. Chalcis apparently won this LELANTINE WAR (by
680 B.C.E.), and the city and its new ally CORINTH then
dominated all Greek westward colonization. Among the

westward colonies founded by Chalcis in this era were

RHEGIUM, in southern Italy, and NAXOS (2) and ZANCL¯E,
in SICILY. In the late 700s B.C.E., Chalcis also sent
colonists to the north Aegean region eventually known as
CHALCIDIC¯E (Chalcidian land). BUT BY THE MID-600S
B.C.E. Chalcis was being eclipsed in commerce by
Corinth.

According to tradition, Chalcis’s last king was killed

in the Lelantine War, after which the city was governed as
an ARISTOCRACY led by the hippobotai (horse-owners),
Chalcidian nobles.

chariots. Mycenaean chariots are commemorated in HOMER’s

Iliad (written down around 750 B.C.E. but purporting to
describe events of around 1200 B.C.E.). Homer describes
chariots as two-horse, two-man vehicles that bring aristocratic
heroes such as ACHILLES and HECTOR to and from
the battle. For actual fighting, the warrior leaps to the
ground while the driver whisks the chariot to the sidelines.
Modern scholars doubt that this poetic picture is
accurate. Homer, presumably without realizing his mistake,
has represented Mycenaean chariots as being used
exactly as horses were used in his own day—to carry

noble champions to battle. In fact (says the modern theory),

like their Hittite and Egyptian counterparts, Mycenaean
chariots seem to have taken part directly in
combat—in charges, sweeps, and similar tactics—with an
archer or spearman stationed inside each vehicle.
After the destruction of Mycenaean society and the
ensuing DARK AGE (ca. 1100–900 B.C.E.), the Greek chariot
became used purely for SPORT, in races held at the
great religious-athletic festivals. Because of this new function,
the chariot evolved a new design. They were usually
one-man vehicles drawn by four horses or, sometimes, by
four mules. During the 700s–100s B.C.E., the most prestigious
competition in the entire Greek world was the race
of horse chariots at the OLYMPIC GAMES.

Chios This large Aegean island, 30 miles long and
8–15 miles wide, lies close to the coast of ASIA MINOR.
The main city, also named Chios, was situated on the

island’s east coast (five miles across from the Asian mainland)

and was one of the foremost Greek city-states. The
island, known for its scenic beauty, is extremely mountainous;
its highest peak is Mt. Elias, with an elevation of
4,160 feet. Agricultural products from Chios are similar
to those in mainland Greece, including olives, figs, grapes
(for making wine), and mastic. Herds of sheep and goats
graze everywhere. The island also has some good marble
quarries and other geological natural resources.
Occupied around 1000 B.C.E. by IONIAN GREEKS from
mainland Greece, Chios thrived as a maritime power
whose exports included a renowned WINE as well as textiles,
grain, figs, and mastic (a tree resin used for varnish).
Chios figured prominently in the cultural
achievements of the east Greek region known as IONIA.
The island is said to have been the birthplace of the poet
HOMER (born probably around 800 B.C.E.); in later centuries
a guild of bards, the Homeridae, or sons of Homer,
were active there. Chios was also known as an international
slave emporium, supplying the markets of Asia
Minor and itself employing many SLAVES for FARMING and
manufacturing.
During the Greek wars of the 700s–600s B.C.E.,
Chios tended to ally itself with MILETUS, against such
nearby rivals as Erythrae and SAMOS.

Colonization. ... the great age of colonization

began in the mid-700s B.C.E., after trade and improved
seamanship had begun the expansion of the Greek world.
Parts of HOMER’s epic poem the Odyssey (written down
circa 750 B.C.E.) seem colored by a contemporary interest
in trade and exploration around Sicily and the Adriatic Sea.
Most modern knowledge of this period comes from archaeological
evidence—building sites, POTTERY types, occasional
inscriptions—and from literary sources such as the
fifth-century-B.C.E. historians HERODOTUS and THUCYDIDES
(1) and the Roman geographer Strabo.
The earliest datable colony was established circa 775
B.C.E. by Greeks from the commercial cities of CHALCIS
and ERETRIA, in central Greece. It was a trading station
on the island of PITHECUSAE, six miles off the Bay of
Naples, on the central west coast of ITALY. The location
reveals a purely mercantile motive; the settlement was
intended as a safe haven for trade with the ETRUSCANS of
mainland Italy. Later the Pithecusans crossed to the mainland,
to found CUMAE.
In the 730s B.C.E. expeditions from mainland Greece
ventured to the fertile east coast of Sicily; NAXOS (2) and
ZANCL¯E were founded by Chalcis, and Syracuse by
Corinth. By then the colonists were setting sail primarily
for farmland. The later 700s B.C.E. saw colonies planted
in southern coastal Italy: RHEGIUM (from Chalcis), TARAS
(from SPARTA), and SYBARIS and CROTON (from ACHAEA).
The colonists’ hunger for Italian grainfields is symbolized
in the ear-of-wheat emblem on coins minted by the
Achaean colony of Metapontum, on the Italian “instep.”
In time, the entire southern Italian coastline, from “heel”
to “toe,” became dotted with Greek cities...

The north Aegean coast of THRACE received colonists

by the late 700s B.C.E. Ousting the native Thracians,
Greeks mainly from Chalcis occupied the region subsequently
called the Chalcidian land—CHALCIDIC¯E.

Farther east, the Black Sea and its approaches were
colonized almost single-handedly by MILETUS. Of perhaps
two dozen Milesian colonies here, the most important
included SINOPE (founded circa 700 B.C.E.), CYZICUS
(circa 675 B.C.E.), and PANTICAPAEUM (late 600s B.C.E.).
But the city with the grandest destiny was BYZANTIUM,
founded circa 667 B.C.E. by colonists from MEGARA (1).
Among the assets of the Black Sea region were the boundless
wheatfields of the Ukraine and the metals trade of
Asia Minor.
Circa 730 B.C.E. the Corinthians established CORCYRA
(modern Corfu) on the northwestern coast of GREECE, 80
miles across the Adriatic from the “heel” of Italy.

Corcyra (Greek: Kerkyra) This major Greek city of
the Adriatic coast is located on the lush and attractive
inshore island now known as Corfu. The city was situated
on a peninsula on the island’s east coast, opposite
the Greek mainland region called EPIRUS. Corcyra was
one of the earliest Greek colonies, founded around 734
B.C.E. by settlers from CORINTH.
Located only 80 miles across the Adriatic from the
Italian “heel,” Corcyra provided a vital anchorage on the
coastal TRADE route from Greece to ITALY and SICILY. Corcyra
also enjoyed local trade with the Illyrians, a non-
Greek people who supplied SILVER ore, TIMBER, SLAVES, tin

(for BRONZE making), and wildflowers (for perfume-making).

Agriculturally, the island was (and is) known for
dense growths of olive trees.
Unlike most Greek colonies, Corcyra rebelled violently
against its mother city. In 664 B.C.E., as mentioned
by the Athenian historian THUCYDIDES (1), Corcyra and
Corinth fought the first sea battle on record; Thucydides
neglects to state who won.

Corinth (Greek: Korinthos) This major city of the
northeastern PELOPONNESE was known in antiquity for its
manufacturing and seaborne TRADE. Located on the narrow
isthmus that connects southern and central Greece,
Corinth prospered in large part because of its geography.
It guarded the land route along the isthmus, and it controlled
harbors on both shores: eastward on the Saronic
Gulf and westward on the aptly named Corinthian Gulf.
In addition, the city’s lofty ACROPOLIS—the “Acrocorinth,”
a limestone mountain standing just outside the
lower town—gave Corinth a nearly impregnable citadel.
It was also on top of this peak that the sanctuary to the
city’s patron goddess, APHRODITE, was located.
The area of ancient Corinth was occupied continuously
from the Late Neolithic period through the Bronze
and Iron Ages, but no architectural remains from those
periods have been discovered. ... After the fall

of the MYCENAEAN CIVILIZATION, around 1100–1000
B.C.E., the region was inhabited by the DORIAN GREEKS.
Later MYTHS connect the Dorian conquest of Corinth with
that of ARGOS, farther south.
By the 700s B.C.E., the Dorian city eventually became
governed as an ARISTOCRACY, dominated by an endogamous
clan called the Bacchiads. It was these rulers,
around 700 B.C.E., who commissioned the first Temple of
APOLLO at Corinth, one of the earliest Greek buildings to
be roofed with terra-cotta tiles. ... Under the Bacchiads, Corinth was the foremost

Greek port and manufacturing center, known to HOMER
and other poets by the epithet aphneios, “wealthy.”
Corinthian shipbuilding was renowned. Imports included
textiles, worked metal, and carved ivory from the non-
Greek kingdoms of western Asia. Exports included POTTERY
in the beautiful painted styles now known as
Protocorinthian and Corinthian. This pottery dominated
all markets from about 700 to 550 B.C.E., when it gradually
became superseded by Athenian black-figure ware.
Corinth’s exports traveled beyond the Greek world.
One avid market was the powerful non-Greek people
called the ETRUSCANS, in northern and central ITALY.
Excavations at Etruscan sites have revealed immense
troves of Corinthian pottery; such remains surely indicate
the presence of other export goods that have not survived
in the archaeological record, such as perfumes, textiles,
and metalwork.
To provide anchorages and local depots along the
western trade route, Corinth founded two colonies
around 734 B.C.E., both destined to become great cities in
their own right: SYRACUSE, on the southeast coast of
SICILY, and CORCYRA, on an Adriatic island off the west
coast of Greece.

council Evidence in HOMER’s epic poems and in the
LINEAR B tablets indicates that a council (boul¯e) of king’s
advisers was an important facet of government in primitive
Greek societies (around 1600–1000 B.C.E.). As the
age of kings gave way to the age of ARISTOCRACY (around
1000–600 B.C.E.), a Greek city-state’s council more or less
became the government, combining legislative, executive,
and judiciary powers. In this era ATHENS was governed
by an aristocratic council called the AREOPAGOS, whose
several hundred members, probably serving for life, were
drawn exclusively from the city’s narrow circle of noble
families.

Crete The largest and southernmost island of the
AEGEAN SEA, Crete is long and thin in shape—about 160
miles long and 30–40 miles wide—and on a map it
extends horizontally east-west. The island’s western shore
lies only about 65 miles southeast of the mainland Greek
PELOPONNESE and about 200 miles northeast of the
Libyan coast. Crete’s eastern shore is 130 miles from the
coast of ASIA MINOR. ...

In around 1000 B.C.E. a new people occupied the

island. These were the DORIAN GREEKS, who had previously
invaded southward through mainland Greece, overrunning
the Peloponnese and continuing their conquests
by sea. For the rest of antiquity, Crete remained a Dorian-
Greek island, with governmental and social institutions
that resembled those at SPARTA.
Dorian Crete was divided into city-states governed as
military aristocracies. The chief of these were Knossos,
CORTYN (in the south-central island), and, later, Kydonia
(modern Khania, on the western north coast). As was the
case at Sparta, Dorian-Greek nobles ruled over a population
of rural serfs—probably the descendants of the subjugated
non-Dorians.
The island was active in the seaborne expansion of
the Greek world in the later 700s and 600s B.C.E. Cretan
colonists helped to found the city of GELA, in southeastern
SICILY, and Cretan workshops exported an admired

Geometric-style POTTERY and contributed to the style of

statuary now known as Daedalic. But gradually the Cretan
cities withdrew into isolation, and Crete declined
amid internal conflicts, mainly between Knossos and
Gortyn.

Croton (Greek: Kroton; modern Crotone) This
important Greek city is situated on the southern rim of
the Gulf of Taranto, on the “sole” of south ITALY.
Located high above a small double harbor, near fertile
farmland, Croton was founded by colonists from
ACHAEA, probably around 710 B.C.E. The city carved out
a sizable domain at the expense of the local Italian
inhabitants, the Brutii.

Cumae (Greek: Kume) This ancient Greek city of
Campania, on the west coast of ITALY, is located just
north of the Bay of Naples, 10 miles west of modern-day
Naples.
Cumae was one of the earliest datable Greek colonies,
established by Euboean Greeks who moved ashore from
their nearby island holding of PITHECUSAE around 750
B.C.E. One story claims that the new city included eastern
Greek settlers who named it for their native CYM¯E, in ASIA
MINOR.
The founding of Italian Cumae marks an early milestone
in Greek COLONIZATION, namely the decision by a
band of Greeks to make a first landing on the Italian
coast. Possibly they went ashore at the invitation of the
ETRUSCANS, a powerful Italian people who were avid consumers
of Greek goods and who had a stronghold at
nearby Capua.
Cumae thrived, supplying the Etruscans with
Corinthian painted POTTERY, Euboean worked BRONZE,
and other wares. It sent out colonists of its own, founding
ZANCL¯E (modern Messina, in SICILY, around 725 B.C.E.)
and Neapolis (“new city,” modern Naples, around 600
B.C.E.), among other settlements. As a northern outpost
of Greek culture in Italy, Cumae played a crucial role in
the hellenization of the Etruscans.
But Cumae’s relations with the Etruscans eventually
worsened...

Throughout antiquity Cumae was known for its oracle,

told by a priestess called the Sibyl.
The Sibyl of Cumae was a beautiful mortal woman
who obtained her oracular powers after the god APOLLO
became attracted to her and offered to grant any wish if
she would spend a night with him. She asked that she
might live for as many years as grains of sand she could
squeeze into her hand. Apollo agreed, but Sibyl reneged
and rejected his advances. She was therefore cursed with
the literal fulfillment of her wish—eternal life but not
eternal youth. She got older and older, eventually shriveling
into a tiny, frail body that was confined in a jar or a
cage. She did not need to eat or to drink, since she could
not die of hunger or of thirst. She hung from the branch

of a tree at the mouth of a cave and stayed there, uttering

occasional oracles to those who approached. The Romans
kept a sacred collection of her prophecies in their primary
temple, the Capitolium.

Cyclades This group of islands in the AEGEAN SEA
roughly forms a circle, kuklos, around the holy isle of
DELOS. Aside from Delos, the major Cyclades were Naxos
(1), Paros, Andros, Keos, THERA, and MELOS. All the
islands are mountainous and arid, with little good agricultural
land. Only Naxos and Melos have enough pasture
area to produce and export sheep and goat milk
cheeses. Some of the Cyclades (Santorini, Melos) are volcanic
in origin. Most of them had an economy based on
seafaring and trade. They provided convenient ports of
call for ships en route from Greece to Asia Minor, and
major trading harbors emerged at islands such as Delos
and Syros.
Naxos, the largest and most fertile of the Cyclades,
was known in antiquity for its WINE and its associated
worship of the god DIONYSUS. It also was home to an
important school of SCULPTURE from the Archaic period
onward. In its marble quarries, archaeologists have found
several colossal male statues (kouroi), unfinished and
abandoned. Paros was even more famous for its highquality
marble, prized in the 500s and 400s B.C.E. as a
material for sculpture due to its fine grain. Melos is perhaps
best known today as the spot where the Louvre
Museum’s statue of APHRODITE (the Venus de Milo) was
found. In antiquity, this volcanic island was an important
source of obsidian, desired for making blades and other
cutting tools as early as 2000 B.C.E. ...

Before 1000 B.C.E. most of the Cyclades were occupied

by migrating IONIAN GREEKS. For the main centuries
of Greek history, the Cyclades were inhabited by ethnic
Ionian Greeks; of the principal islands, only Melos and
Thera were settled by DORIAN GREEKS.

Cyprus This large eastern Mediterranean island, 140

miles long, was an eastern frontier of the Greek world.
Located 60 miles off the coast of northern Syria and 50
miles south of ASIA MINOR’s southern coast, Cyprus
played a vital role in TRADE warfare between East and
West. The island’s Oriental contacts and remoteness from
mainland Greece gave rise to a distinctive, sometimes
peculiar, Greek culture. ...

In the 800s B.C.E. the seafaring Phoenicians, seeking
copper and shipping stations, established a stronghold in
southeast Cyprus: Kart Hadasht, “new city,” called Kition
by the Greeks and Kittim in the Bible. The Phoenicians,
in steady conflict with the Greeks, remained a powerful
presence and later served as puppets of the Persian overlords.
Meanwhile Cyprus became a place where Greeks

could observe and imitate Phoenician shipbuilding, trade

techniques, and religious beliefs. The Phoenician cult of
ADONIS may have reached Greece by way of Cyprus, as
probably did a more important religious borrowing from
the Near East—the cult of the goddess APHRODITE.
The Cypriot Greeks became expert seafarers. By 700
B.C.E. their population was centered in eight cities,
roughly ringing the island’s east-south-west perimeter.
Each city had its own king; foremost of these Greek cities
was Salamis (often called Cypriot Salamis, to distinguish
it from the island near ATHENS). Located on a hospitable
bay on Cyprus’s east coast, site of modern Famagusta,
Salamis commanded the shipping run to north Syria. The
ninth city of Cyprus was Phoenician Citium; in later centuries
it became partially Greek.

Cyzicus (Greek: Kyzikos) This Greek seaport of
northwestern ASIA MINOR is situated on the south coast
of the SEA OF MARMARA, about 60 miles east of the
HELLESPONT. Lying in the territory of the non-Greek
Mysians, Cyzicus was founded by Greeks from MILETUS,
around 675 B.C.E. According to legend, the city was
named for an ancient native King Cyzicus, who had been
killed in a mishap involving the Greek hero JASON (1)
and his Argonauts.
Cyzicus was located on the southern tip of an
inshore island called Arctonnessus (“bear island,” now a
peninsula of the Turkish mainland). The site commanded
a double harbor, formed by the narrow channel between
island and shore; this superior anchorage became an
important station along the Greek shipping route to the
BLACK SEA. Cyzicus thrived from TRADE by sea and by the
land routes from interior Asia Minor; it also enjoyed rich
local fisheries.

Dark Age This term is sometimes used by modern historians
to describe the time period from approximately
1100 to 800 B.C.E. on mainland Greece, after the fall of
the MYCENAEAN CIVILIZATION. The era is called “dark”
because of its grimness—archaeological evidence creates
a picture of widespread destruction, depopulation, and
impoverishment. The literate and artistic culture of the
Mycenaeans seems to have disappeared, and the population
shifted from cosmopolitan palace sites into small,
isolated villages. Trade with other civilizations of the
Mediterranean ceased. This period was named in imitation
of the Dark Ages of medieval Europe (around
476–1000 C.E.), which similarly saw chaos after the fall
of a dominant civilization, the Roman Empire.
The Greek “Dark Age” also makes reference to modern
ignorance of the events of these years, since the
amount of material culture that survives from this period
is very slight. This fact, however, is gradually starting to
change as archaeologists are beginning to learn more

about the era, and many scholars now prefer to use the

term “Iron Age” to describe this period in Greek history.
See also DORIAN GREEKS; IRON; GREEK LANGUAGE;
LEFKANDI.
Further reading: Vincent Robin d’Arba Desborough,
The Greek Dark Ages (London: Benn, 1972).

Delos This island in the AEGEAN SEA is situated in the
center of the CYCLADES group. Inhabited by pre-Greek
peoples in the third millennium B.C.E., Delos was occupied
around 1050 B.C.E. by IONIAN GREEKS from the
mainland. As the mythical birthplace of the divine
APOLLO and ARTEMIS, Delos eventually became the second-
greatest sanctuary of Apollo, after DELPHI. By the
700s B.C.E., Delos was the scene of a yearly Aegean festival
in the god’s honor.
The island’s scant two-square-mile area contained
temples and monuments, including a famous artificial
lake with swans and geese sacred to Apollo. Much of
ancient Delos can be seen today, thanks to more than a
century of French ARCHAEOLOGY on the site.

Delphi A sanctuary of the god APOLLO in central
Greece, Delphi was the most influential of all ancient
Greek shrines and contained the most famous of the
Greek world’s oracles, or priestly soothsayers. The Delphic
oracle was a priestess, the Pythia, who would go
into a trance or seizure to speak Apollo’s answers to
suppliants’ questions. During Delphi’s busy heyday, in
the 500s B.C.E., as many as three Pythias held the office
at once.
Located about 2,000 feet above sea level, Delphi sits
on a southern spur of Mt. Parnassus, north of the central
Corinthian Gulf, in the region once known as PHOCIS.
The name Delphi may commemorate Apollo’s cult title
Delphinios (meaning dolphin or porpoise). The site, terraced
into the mountainside, was thought to be the center
of the world, and one of Delphi’s relics was a carved
“navel stone” (omphalos) symbolizing this geographic
position. Delphi served as a meeting place for the AMPHICTYONIC
LEAGUE, a powerful coalition of central Greek
states. Because of its oracle and its sports competition
held every four years, the PYTHIAN GAMES, Delphi
attracted religious pilgrims and other visitors from all
over the Greek world.
Delphi’s buildings were ruined by an earthquake
and scavengers in late antiquity but have been excavated
and partly reconstructed by French archaeologists
since the end of the 19th century C.E. They now comprise
the single most spectacular collection of surviving
Greek monuments.
Long before the first Greek invaders arrived around
2100 B.C.E., Delphi was a holy place of the pre-Greek
inhabitants. Modern ARCHAEOLOGY at Delphi has uncovered
traces of these people’s religious sacrifices but do not
reveal what kind of deity was worshipped. Perhaps in
those early days Delphi was the seat of a non-Greek oracular
priestess. According to Greek tradition, the shrine’s
original name was Pytho. Greek MYTH tells how the
young Apollo took over Pytho after slaying its protector,
the serpent Python. In the Greek historical era (700s
B.C.E.), a sacred serpent was part of Apollo’s cult there.
Also, a second god, DIONYSUS, was said to inhabit Delphi
during the winter months, when Apollo was absent.
It is not known when the earliest temple to Apollo
was built at Delphi but it is known that the building was
replaced twice during historical times. A stone temple,
dating from the 600s B.C.E., burned down in 548 B.C.E.
and was replaced by an elaborate Doric-style building,
completed in about 510 B.C.E. with the help of the powerful
Alcmaeonid clan of ATHENS. ...

The site’s secondary

structures eventually included colonnades, meeting
halls, a theater where the Pythian Games’ musical
and dramatic contests were held, and a dozen or so
“treasuries” (small, elegant stone buildings erected by
various Greek states to hold statuary, relics, and other
precious offerings to the god). ...

Within the temple was the holy sanctum where the

Pythia gave Apollo’s prophecies. After a ritual purification,
a suppliant (males only) could enter the Pythia’s
presence and hand over his written question for the god.
Some suppliants might seek guidance on personal matters—
MARRIAGE, business, and the like—while others
would be representing city governments on questions of

public importance. The Pythia would go into a trance or

fit (it is possible that she inhaled some sort of narcotic
vapor) and would then deliver the god’s answer in sometimes
unintelligible exclamations, which an attending
priest would render into hexameter verse.
The facts behind this soothsaying cannot be fully
explained. Clearly some pious fraud was involved. Like
the medieval Vatican, Delphi was a rich, opportunistic
organization, with widespread eyes and ears. The suppliants
tended to be wealthy men, whose dealings and affiliations
might be well known. The priesthood could learn
about upcoming questions while individual suppliants or
their messengers made the long and public pilgrimage to
Delphi. Nor were the god’s answers often clear; of the 75
Delphic responses that are reliably recorded by ancient
historians or inscriptions, most are either vague, commonsensical,
or nonsensical. ...

Delphi reached its peak of power early in Greek history.

The shrine became important amid the great movement
of overseas Greek COLONIZATION, beginning in the
mid-700s B.C.E. Apollo was the god of colonists, and by
skillful politicking, the priests at Delphi were able to
position “their” Apollo as the official sanction for all
Greek colonizing expeditions. Delphi’s prestige was further
enhanced around 582 B.C.E., when a reorganization
of the Pythian Games made them into a major event of
the Greek world. ...

The site of Delphi began to be investigated by French

travelers, architects, and archaeologists in the 19th century
C.E. Intensive excavations began in 1892, revealing
and restoring its spectacular ruins and publishing numerous
excavation reports and guidebooks. Today, Delphi is
one of the most popular tourist destinations in Greece (as
it was in antiquity), and most of the finds from the site
are displayed in the local museum.
See also ALCMAEONIDS; CELTS; PHILIP II; PROPHECY
AND DIVINATION; RELIGION.
Further reading: T. Dempsey, The Delphic Oracle: Its
Early History, Influence, and Fall (New York: B. Blom,
1972); Petros Themelis, Delphi: The Archaeological Site
and the Museum (Athens, Ekdotike Athenon, 1983);
Catherine Morgan, Athens and Oracles: The Transformation
of Olympia and Delphi in the Eighth Century B.C.
(New York: Cambridge University Press, 1990); Elena
Partida, The Treasuries at Delphi: An Architectural Study
(Göteborg, Sweden: Paul Aströms Förlag, 2000); Manoles
Andronikos, Delphi, translated by Brian de Jongh, 2d ed.
(Athens: Ekdotike Athenon, 1993).

Dodona This famous sanctuary and oracle of the god
ZEUS is located in a region of northwest Greece called
EPIRUS. Although purely Greek in origin, the sanctuary
was very ancient, and it retained primitive aspects in historical
times. It lay mainly out in the open, and its central
feature was an ancient oak tree, sacred to Zeus. In
response to an applicant’s questions, the god spoke in the
oak leaves’ rustlings, which were then interpreted by the
priests; a sacred dove may also have been part of the cult.
HOMER’s epic poem The Iliad (written down around 750
B.C.E.) describes Zeus’s priests at Dodona “sleeping on the
ground, with unwashed feet.” By the time of the historian
HERODOTUS (ca. 435 B.C.E.), three priestesses had somehow
replaced the male priests. These priestesses called
themselves “doves” (peleiades).
Although never as influential as the oracle of the god
APOLLO at DELPHI, Dodona was the religious-political
center of northwest Greece. There is evidence of cult
activity at Dodona as early as the eighth century B.C.E.

Dorian Greeks This term refers to one of the three
main ethnic branches of the ancient Greek people; the
other two were the IONIAN and AEOLIAN GREEKS. Archaeological
evidence, combined with a cautious reading of
Greek MYTH, indicates that Dorian invaders overran mainland
GREECE around 1100–1000 B.C.E., in the last wave of

violent, prehistoric Greek immigration. Emerging (probably)

from the northwestern Greek region called EPIRUS,
the Dorians descended southward, battling their fellow
Greeks for possession of desired sites. They bypassed central
Greece but occupied much of the PELOPONNESE and
the isthmus and Megarid. Taking to ships, the Dorians
then conquered eastward across the southern AEGEAN SEA
and won a small area of southwestern ASIA MINOR. The
Dorian invasion obviously was associated with the collapse
of MYCENAEAN CIVILIZATION, but recent scholarship
considers the invasion to be an effect, rather than a cause,
of the Mycenaeans’ downfall. Similarly, some historians
have believed that the Dorians’ success was due to their
possession of IRON weapons—superior to the defenders’
BRONZE—but it seems equally likely that all Greeks
acquired iron-forging only after the Dorian conquest.
The word Dorian (Greek: Dorieus) may be related to
the Greek word doru, “spear.” Ancient legend also connected
the name of the hero Dorus, son of HELL¯EN. A
small Dorian region called Doris, in the mountains of
central Greece, was erroneously thought to be the people’s
original homeland. ...

Dorian states were distinguished by their dialect
(called Doric) and by their peculiar social institutions,
including a tripartite tribal division and the brutal practice—
at Sparta, Crete, Syracuse and elsewhere—of maintaining
an underclass of serfs, or HELOTS. Due largely to
the superior armies of Sparta, the Dorians were considered
the best soldiers in Greece, until the 300s B.C.E. saw
the emergence of non-Dorian BOEOTIA.
Although Dorian cities such as Corinth were at the
forefront of Greek TRADE and culture in the 700s and
600s B.C.E. by the following centuries the Dorians had
acquired the reputation for being crude and violent (at
least in the eyes of the Athenians and other Ionian
Greeks).

Egypt Located in northeast Africa, Egypt was (and is)
a non-Greek land situated approximately 600 miles
southeast of mainland Greece. Its territory includes
about 700 miles of land along the lower Nile River, with
coastlines along the Mediterranean Sea and the Red Sea. ... It is very
probable that the “Sea Peoples” who ravaged Egypt’s
Mediterranean coast around 1100 B.C.E. included groups
of displaced Mycenaeans fleeing from social collapse in
Greece.
For several centuries in the first millennium B.C.E.,
Greek merchants were banned by the Egyptian pharaohs.
As a result, Egypt never influenced the ripening Archaic
Greek culture of the 700s B.C.E. as strongly as did another
Near Eastern civilization, PHOENICIA. Around 650 B.C.E.,
however, the termination of this policy allowed Greek
traders to set up an emporium in the Nile delta. At this
site, called NAUKRATIS, the Greeks offered SILVER ORE and
SLAVES in exchange for Egyptian grain and luxury goods
such as carved ivory.

Ephesos This Greek city of IONIA, on the central west
coast of ASIA MINOR, was known for its TRADE and its
elaborate cult of the goddess ARTEMIS. Founded around
1050 B.C.E. by IONIAN GREEKS from mainland Greece,
Ephesos lay at the mouth of the Cayster River, at a site
that commanded the coastal farming plain, the riverine
route inland, and the sea passage to the nearby Greek
island of SAMOS.
Archaeological research at Ephesos was begun in
1863 by an English architect, John Turtle Wood, who was
looking for the site of the famous Artemision. He discovered
its marble platform finally in 1869. Investigations by
the Austrians began in 1895 and have continued to the
present day, only interrupted by the two world wars.
Today, excavation is combined with programs of conservation
and restoration to further enrich visitors’ understanding
of the site; approximately 2 million tourists
walk among the ruins each year.
Further reading: Recep Meriç, Ephesus: Archaeological
Guide (Izmir, Turkey: Ticaret Matbaacilik, 1971); S.
Erdemgil, et al., The Terrace Houses in Ephesus (Istanbul:
Hitit Color, 1987); Ephesus Museum Catalogue (Istanbul:
Hitit Color, 1989); Sabahattin Türkoglu, The Story of Ephesus,
translated by Bahar Atlamaz (Istanbul: Arkeoloji ve
Sanat Yayinlari, 1995); Peter Scherrer, ed., Ephesus: The
New Guide (Istanbul: Ege Yayinlari, 2000).

epic poetry The earliest and greatest works of extant
Greek literature are the two long narrative poems titled
the Iliad and Odyssey, ascribed to the poet HOMER.
Employing dactylic hexameter verse and a distinctive,
elevated vocabulary, the Iliad and Odyssey typify the
Greek literary genre called epik¯e (from epos, “word”).
Today most scholars recognize that the Iliad and
Odyssey—written down around 750 B.C.E., soon after the
invention of the Greek ALPHABET—represent the final
stage in a prior tradition of unwritten verse composition,
stretching back some 500 years to the second millennium
B.C.E. This unwritten poetry-making is today known as
oral composition. The foremost geographic region for this
poetic tradition was the eastern Greek area called IONIA.
In preliterate cultures, poetry serves a mnemonic
purpose: The rhyme and rhythm of a poem or song make
the words easier to remember. Many preliterate societies
have used poetry (in unwritten forms) for the memorization
and recital of legends and folktales. In the early
Greek world, oral poetry typically recounted tales from
Greek MYTH—tales of olden-day heroes and their interactions
with the gods.
These stories were preserved and retold by a professional
class of bards or minstrels known as aoidoi or rhapsoidoi
(rhapsodes, “song-stitchers”). The skill of these
bards lay in their knowledge of the vast mythological
material and in their ability to select and shape episodes
for public recitation. This oral poetry was sung or recited
in the flowing rhythm of dactylic hexameter. (Greek
poetry did not employ rhyme; the GREEK LANGUAGE had
too many natural rhymes for this to be considered beautiful.)
An idea of the bard’s function is communicated in
book 8 of the Odyssey, where the blind minstrel Demodocus
recites to his own accompaniment on the lyre at a
royal feast. The technique by which a bard might draw on
familiar subject matter while composing individual lines
spontaneously from a mental trove of formulaic expressions
has been illuminated in modern times by Milman
Parry’s studies of oral composition in Serbia and Croatia
in the 1930s C.E.
The second well-known Greek epic poet is HESIOD
(ca. 700 B.C.E.). The rural, middle-class Hesiod was an
individualist in the art: In his Works and Days he fitted
the epic verse form to a most unusual content, a moralizing
farming calendar.
But the main epic tradition is exemplified by Homer’s
poems of aristocratic war and voyaging. We know that,
by about 550 B.C.E., there existed about 10 other epic
poems—written down after the Iliad and Odyssey, shorter
than they, and probably inspired by them. Known collectively
as the epic cycle (epikos kuklos), these poems taken
together recounted a loose mythical world history from
the Creation to the aftermath of the TROJAN WAR. Among
the non-Homeric epics were the Oedipodia, the Thebaïd,
and the Epigoni, recounting the tragic history of the ruling
house of the city of THEBES (including the tales of
OEDIPUS and of the SEVEN AGAINST THEBES). But most of
the epic cycle described episodes of the Trojan War not
recounted in Homer; these poems included the Cypria,
Little Iliad, Destruction of Troy, and Homecomings.
Today the non-Homeric epics exist only in fragments
quoted by later writers. But many of the legends
that they described have been preserved for us—in Athenian
stage tragedy (400s B.C.E.), in the prose works of
ancient scholars, and in such later epics as the Roman
Ovid’s Metamorphoses.
By the mid-500s B.C.E., epic composition had died
out in favor of newer forms, such as LYRIC POETRY and
then THEATER. Epic was revived in a more self-conscious,
literary form in the mid-200s B.C.E. by the Alexandrian
poet APOLLONIUS. The Alexandrian epic tradition strongly
affected Roman literature, culminating in the Roman poet
Vergil’s patriotic masterpiece, the Aeneid (ca. 20 B.C.E.).
See also ACHILLES; JASON (1); MUSIC; ODYSSEUS.
Further reading: G. B. Nussbaum, Homer’s Metre: A
Practical Guide for Reading Greek Hexameter Poetry (Bristol,
U.K.: Bristol Classical Press, 1986); Chet A. Van
Duzer, Duality and Structure in the Iliad and the Odyssey
(New York: P. Lang, 1996); Barbara Graziosi, Inventing
Homer: The Early Reception of Epic (New York: Cambridge
University Press, 2002).

Epirus (Greek: epeiros, “the mainland”) This northwest
region of mainland Greece is bordered on the west
by the Adriatic Sea and on the east by the Pindus mountain
range. Epirus was a humid and forested region,
inhabited by 14 tribes or clans, some of Dorian-Greek
descent and others of non-Greek, Illyrian blood. The ruling
clan, the Molossians, claimed to be descended from
the hero NEOPTOLEMOS.
Epirus contained two primitive but important religious
sanctuaries: the ancient oracle of ZEUS at DODONA;
and an oracle of the dead, situated along the River
Acheron, where an entrance to the Underworld was
believed to be.

Eretria This city is located on the large island of
EUBOEA, in east-central Greece. Located midway along
the island’s west coast, Eretria was established around
800 B.C.E., apparently by Ionian-Greek refugees from the
nearby site now called LEFKANDI. Eretria allied itself with
its important neighbor, CHALCIS, and together these cities
were among the most prominent in the Greek world during
the early era of TRADE and COLONIZATION (ca. mid-
800s to mid-600s B.C.E.). The Eretrians and Chalcidians
set up trading depots on the coasts of Syria and ITALY, and
founded the first Greek colonies in Italy and SICILY. Later
these two cities warred over the fertile Lelantine plain,
which lay between them; Eretria seems to have fared
somewhat the worse in this LELANTINE WAR (around
720–680 B.C.E.), and soon both Euboean cities had been
surpassed by CORINTH and ATHENS.

Etruscans This powerful non-Greek people occupied
the region of northwest ITALY now known as Tuscany. By
the 700s B.C.E. they controlled a domain extending south
to Campania, on the Bay of Naples. When the first Greek
traders began arriving at the Campanian coast after 775
B.C.E., it was probably the Etruscans, as overlords of the
region, who invited the newcomers to make a permanent
colony at CUMAE.
The Etruscans’ significance for Greek history is
twofold: (1) as avid consumers of Greek goods, they provided
an important overseas market for the Greeks in the
700s–500s B.C.E.; and (2) having imbibed Greek material
culture and RELIGION, they then transmitted aspects of
this to their non-Etruscans subject cities, including the
Latin town of ROME. The Etruscans were a crucial early
link between the Greek and Roman worlds.
The Greeks called the Etruscans Tursenoi and
believed, perhaps rightly, that they had emigrated from
ASIA MINOR. The Etruscans were able seafarers, with a reputation
for piracy. Their craving for Greek goods has been
proven by ARCHAEOLOGY. Excavations in Tuscany since the
early 1800s C.E. have unearthed vast troves of Corinthian
POTTERY. This surviving pottery is a clear sign of a muchlarger
TRADE in goods that have not survived, such as textiles,
metalwork, and WINE. The importance of this foreign
market for CORINTH can be seen in the systematic founding
of Corinthian western colonies—CORCYRA, AMBRACIA,
and others (mid-700s to 600 B.C.E.)—to serve as anchorages
on the coastal route to Italy.
The alphabet is another aspect of the Etruscan civilization
that was strongly influenced by the Greeks.
Through interactions with the Greek colonists at Cumae
and at PITHECUSAE in the early and mid-700s B.C.E., the
Etruscans adopted and adapted Greek letters to create
their own writing system. The earliest complete Etruscan
inscription appears on a proto-Corinthian vase found at
Tarquinia, dated to about 700 B.C.E. Earlier than this,
however, are some spindle whorls that have been discovered,
marked with the single letter alpha, which date to
about 720–710 B.C.E. It appears, therefore, that the transmission
of the alphabet from the Greek colonists to the
Etruscan educated classes probably occurred around 725
B.C.E., and the new style of communication spread
rapidly around Italy. Most Etruscan inscriptions are written
from right to left, and there is little or no punctuation.
Writing seems to have been used primarily for
dedications, proprietary inscriptions, economic transactions,
and funerary epitaphs; there may also have been
extensive Etruscan literature, but none has survived.
Further reading: Mario Torelli, Etruria, 2d ed. (Rome:
Laterza, 1982); Larissa Bonfante, ed., Etruscan Life and
Afterlife: A Handbook of Etruscan Studies (Detroit: Wayne
State University Press, 1986): Anette Rathje, The Etruscans:
700 Years of History and Culture, translated by Judith Green
(Rome: Edizioni daga, 1989); Paula Kay Lazrus, Discovering
the Etruscans (Rome: L’Erma di Bretschneider, 1990);
Nigel Spivey and Simon Stoddart, Etruscan Italy (London:
Batsford, 1990); Ellen Macnamara, The Etruscans (London:
British Museum Publications, 1990; Gösta Säflund, Etruscan
Imagery: Symbol and Meaning, translated by Peter
Fraser (Göteborg, Sweden: P. Astroms Forlag, 1993);
Sybille Haynes, Etruscan Civilization: A Cultural History
(Los Angeles: J. Paul Getty Museum, 2000).

Euboea This large inshore Greek island, nearly 100
miles long, runs parallel to the east coast of central
Greece, alongside the regions of LOCRIS, BOEOTIA, and
ATTICA. Euboea lies closest to the mainland at a narrow
channel called the Euripus. There lay the most important
Euboean city, CHALCIS. Close to Chalcis in locale and
importance was ERETRIA; the other significant town was
Karystos, on the island’s southern coast.
The island’s name means something like “rich in cattle.”
It emerged from the DARK AGE around 900 B.C.E. as an
Ionian-Greek region. Chalcis and Eretria soon became the
two foremost cities of early Greece, both in TRADE and in
COLONIZATION. Eventually, however, the two cities fought
for possession of the fertile Lelantine plain, which
stretched between them; this LELANTINE WAR (ca. 720–680
B.C.E.) was remembered as the first major conflict in Greek
history.

Eurypontid clan The Eurypontids (eurupontidai)
were the junior royal family at SPARTA, a city that had an
unusual government insofar as it was ruled simultaneously
by two kings. The Eurypontids traced their ancestry
back to a legendary King Eurypontis, one of the sons
of HERAKLES.
Eurypontid kings took second place in protocol to
their partners, the Agiad kings, but they tended to share
power equally.

farming. ... The social upheavals of the DARK AGE and years following
(around 1100–700 B.C.E.) saw the emergence of
smaller holdings, owned by nobles, yeomen, or poor subsistence
farmers. Developments in metallurgy brought an
improved plowshare, tipped with IRON rather than
BRONZE (ca. 1050 B.C.E.). By the start of the historical era
(750 B.C.E.), Mycenaean-style ranches survived mainly on
the plains of THESSALY; elsewhere, a more efficient use of
the land arose in the raising of crops.
Information on Greek farming in this epoch comes
from the Boeotian poet HESIOD’s verse calendar Works and
Days (ca. 700 B.C.E.) and from agricultural writers of later
years. Details are added by archaeological evidence, ranging
from farming scenes on vase paintings to recovered
ancient pollen spores. The primary Greek farm crops were
grain, olives, grapes (mainly for winemaking); other fruits
such as apples, pears, figs, and pomegranates; and beans
and other greens. Barley was the most common grain
grown in mainland Greece, but by the 400s B.C.E. imports
of Ukrainian and Sicilian wheat were displacing barley on
the market at many cities. Millet was grown for fodder.
Flax was grown for weaving into linen. The ancient
Greeks knew about cotton, which was cultivated in EGYPT
but could not be grown easily on Greek terrain. However,
North American–type corn (maize) was unknown to the
Greeks, as were tomatoes and potatoes.
Crucial to the ancient Greek economy was olive cultivation,
which in the Aegean dates back at least to the
Minoan era (ca. 2000 B.C.E.). Eventually the Greeks had
more than 25 varieties of olive; they used olive oil for
cooking, washing, lamp fuel, religious devotions, and as a
treatment for athletes. Olive oil was a principal export of
the city of ATHENS, where the olive tree was honored in
MYTH as the goddess ATHENA’s gift to the city.
Early Greek farmers had to let a field lie fallow every
other year (or sometimes two years for each one cultivated),
so the soil could replenish its nutrients. But by
around 400 B.C.E. the Greeks had discovered the much
more productive method of raising different crops in
annual rotation on the same land. The Greeks did their
plowing and grain-sowing in October, at the start of the
rainy season. In order to plow a field, a farmer would
guide a wooden rig behind a pair of yoked oxen. (Ancient
Greek horse breeds were too small for draft, aside from
pulling CHARIOTS.) Plowing was hard work. Unlike the
much-improved plowshare of medieval northern Europe,
the ancient Greek tool did not turn the soil but only
scratched the surface, and the plowman had to keep
pushing the blade into the earth as he proceeded.
Grain grew through the relatively mild Greek winter
and was harvested in May. During the parching Greek summer
the crop was winnowed and stored. September brought
a second harvest—of grapes, olives, and other fruit.
Further reading: Victor Davis Hanson, Warfare and
Agriculture in Classical Greece (Pisa, Italy: Giardini,
1983); Signe Isager and Jens Erik Skydsgaard, Ancient
Greek Agriculture: An Introduction (London: Routledge,
1992); B. Wells, ed., Agriculture in Ancient Greece: Proceedings
of the Seventh International Symposium at the
Swedish Institute at Athens, 16–17 May, 1990 (Stockholm:
Svenska Institutet i Athen, 1992); Alison Burford, Land
and Labor in the Greek World (Baltimore: Johns Hopkins
University Press, 1993); Maria S. Marsilio, Farming and
Poetry in Hesiod’s Works and Days (Lanham, Md.: University
Press of America, 2000).

food and meals The people of ancient Greece enjoyed
a flavorsome and extremely varied diet. All around the
hilly countryside, olives, grapes, and figs were harvested,
and in some of the more fertile plains, grains such as
wheat, barley, and millet were grown as well. The olives
were manufactured into olive oil and the grapes into wine.
Herds of goats ranged everywhere and provided milk and
cheese. People also raised chickens and ate eggs frequently.
Fish and other kinds of seafood (squid, octopus,
shrimp, and the like) were an extremely important part of
the Greek diet. Other types of meat were sometimes available
in the markets of the larger city-states; only the flesh
of animals that had been hunted in the wild was eaten—
never domesticated animals. In general, meat was eaten
rarely and was primarily reserved for religious sacrifices.
The importance of the olive and olive oil in the
ancient Greek diet and economy is illustrated by a MYTH
about the goddess ATHENA. She and POSEIDON were argu-
ing over which deity would be the patron of the city of
ATHENS. ZEUS decreed that the winner would be the one
who gave the more valuable gift to the city. Poseidon
struck the ground with his trident, and a salt-water spring
erupted out of the earth. Then Athena produced the olive
tree. Her gift was immediately judged to be the better one,
and Athens was hers. To this day, olive oil remains one of
Greece’s most important agricultural products and exports.
In HOMER’s epics, the Greeks ate their meals while
sitting, but by the Classical period diners regularly
reclined on couches called klinai. When WOMEN were
allowed to be present for meals (only in the home, with
the family), they sat upright while the men reclined.
Women depicted in Greek art as reclining at a meal are
meant to be PROSTITUTES (“hetairai”).
The ancient Greeks did not use knives or forks, eating
primarily with their fingers. They did occasionally
use a spoon or a piece of hollowed-out bread for eating
soups and other liquids. They also used pieces of bread to
wipe their hands after eating (the bread was then given to
dogs); not until the Roman era were napkins used.
See also FARMING.
Further reading: William J. Slater, ed., Dining in a
Classical Context (Ann Arbor: University of Michigan
Press, 1991); John Wilkins, David Harvey, and Mike Dobson,
eds., Food in Antiquity (Exeter, U.K.: University of
Exeter Press, 1995); Andrew Dalby, Siren Feasts: A History
of Food and Gastronomy in Greece (London: Routledge,
1996); Peter Garnsey, Food and Society in Classical Antiquity
(New York: Cambridge University Press, 1999).

funeral customs Despite the cremation of slain heroes
described in HOMER’s epic poems, the Greeks outside of
the DARK AGE (around 1100–900 B.C.E.) generally buried
their dead. ... The
Greeks of historical times, after about 750 B.C.E., had
their own burial customs.

Gela This Greek city is situated on the southeastern
coast of SICILY, near the mouth of the river Gelas.
Founded in about 688 B.C.E. by DORIAN GREEKS from
CRETE and RHODES, Gela was a small city on a fertile
plain that enjoyed prosperity.

Gortyn This city of central CRETE was settled by the
DORIAN GREEKS after about 1000 B.C.E. By 500 B.C.E. it
was a flourishing city, the largest on the island.

Greece, geography of ... Threatened by famine, Greek cities fought desperate
wars over farmland. The first fully remembered conflict
in Greek history was the LELANTINE WAR, fought for control
of the plain lying between the central Greek cities of
CHALCIS and ERETRIA (ca. 720–680 B.C.E.). In the south,
the rising state of SPARTA waged a series of wars to annex
the plain of MESSENIA (mid-700s–600 B.C.E.).
Cities unable to retain or capture farmland might take
to shipping—for Greece comprises a large, ragged peninsula
that juts into the northeastern Mediterranean, and
many Greek cities lie near the sea. After acquiring seafaring
skills from the prehellenic inhabitants of the land (second
millennium B.C.E.), and after copying the technologies
and trade routes of the brilliant Phoenicians (around
900–800 B.C.E.), the Greeks emerged as a great seagoing
people. The vast enlargement of the Greek world through
overseas TRADE and COLONIZATION (around 800–500
B.C.E.) was in part due to individual states using seafaring
to solve their problems of lack of food supply and employment.

Greek language The ancient Greek language was one
of the Indo-European family of languages that now
includes English, German, Russian, Persian, and such
Latin-derived romance languages as French, Italian, and
Spanish. These tongues show certain resemblances in
grammar and vocabulary (e.g., English “father,” ancient
Greek patr, ancient Latin pater). According to modern linguistic
theory, the prototype of all these languages was
spoken by a group of people living in the Caucasus
region (now in southern Russia) in the third millennium
B.C.E. At some later date, this people—or, at least, their
language—begun to spread outward, presumably by
migration and conquest.
...
The final stage of development for the ancient Greek
language came with the end of the Mycenaean civilization,
soon after 1200 B.C.E. As this society fell, Greece
became subject to a new immigration of Greeks—the
DORIAN GREEKS, speaking their own dialect of the language.
The story of what happened in the following centuries
has been pieced together by ARCHAEOLOGY,
philology, MYTH, and a few precious references by later
Greek authors.
Entering central Greece from the northwest around
1100 B.C.E., the Dorians failed to capture the territory of
ATHENS. Farther south, however, they overran almost all
of the PELOPONNESE (although mountainous ARCADIA
held out), and they continued conquering by sea across a
band of the southern AEGEAN SEA, to CRETE and southwestern
ASIA MINOR. In historical times, this swath of territory
was distinctive for the Dorian culture and Doric
dialect shared by its various inhabitants. The best-known
Dorian city was SPARTA. Modern linguists tend to group
the Doric dialect into a larger category known as West
Greek, which includes the language of the ancient Greeks
around the western Corinthian Gulf.
Meanwhile, around 1000 B.C.E., other migrations
from mainland Greece were taking place. The AEOLIAN
GREEKS of BOEOTIA and THESSALY, buffeted by the invading
Dorians, sent refugees fleeing eastward across the
Aegean to the island of LESBOS and beyond, to northwestern
Asia Minor. These disparate areas became known by
their shared Aeolic dialect.
The most fateful migration, however, was of those
Ionian-ethnic Greeks whom the Dorians had chased from
the Peloponnese. These Ionians emigrated across the
Aegean to the central west coast of Asia Minor, where they
eventually flourished as the rich and advanced society of
IONIA. Athens and the CYCLADES islands remained Ionian
territory, all distinguished by their Ionic dialect. The Athenian
language developed as a subcategory of Ionic, called
Attic (after the Athenian home territory of ATTICA).
Such were the three main divisions of Greek language
and culture, although other regional categories
existed as well. The highlanders of Arcadia spoke a very
old form of Greek that retained aspects of ancient Mycenaean
speech and that resembled the speech of another,
but very distant, Greek enclave on the island of CYPRUS.
Modern scholars call this shared dialect Arcado-Cyprian.
See also ALPHABET; EPIC POETRY; IONIAN GREEKS;
LABYRINTH; LYRIC POETRY; MYCENAE; RELIGION; SHIPS AND
SEAFARING; TIRYNS; WRITING.
Further reading: P. S. Costas, An Outline of the History
of the Greek Language with Particular Emphasis on the
Koine and Subsequent Periods (Chicago: Ares, 1979);
Leonard R. Palmer, The Greek Language, 2d ed. (Norman:
University of Oklahoma Press, 1996); G. Horrocks,
Greek: A History of the Language and Its Speakers (London:
Longman, 1997).

Halicarnassus This Greek seaport of southwestern
ASIA MINOR is situated in the non-Greek territory known
as Caria. Founded around 900 B.C.E. by DORIAN GREEKS
from Troezen (in the eastern PELOPONNESE), Halicarnassus
lay at the northern shore of what is now called the
Bay of Gökova, in Turkey. As a gateway to and from the
southeastern AEGEAN SEA, the city had a lively commercial
culture, combining Carian and Dorian-Greek elements.
Halicarnassus was part of the local Dorian
federation, centered at nearby KNIDOS.

Helen of Troy. ... At SPARTA Helen was worshipped as a goddess associated
with TREES and nature. This divine Helen was proba-
bly a survival of a pre-Greek goddess—one of many who
infiltrated Greek RELIGION in various guises.
See also EURIPIDES; GORGIAS.
Further reading: Jack Lindsay, Helen of Troy: Woman
and Goddess (London: Constable, 1974); George A.
Kennedy, The Story of Helen: Myth and Rhetoric (St. Louis,
Mo.: Washington University Press, 1987); Robert Meagher,
Helen: Myth, Legend, and the Culture of Misogyny (New
York: Continuum Publishing Co., 1995); Robert Meagher,
The Meaning of Helen: In Search of an Ancient Icon (Wauconda,
Ill.: Bolchazy-Carducci, 2002).

Hesiod (ca. 700 B.C.E.) Greek epic poet, one of the earliest
whose verses have survived
Together with HOMER, who lived perhaps 50 years earlier,
Hesiod is often considered a pioneer of early Greek literature.
Two major works by him are extant. One is his
Theogony, or Birth of the Gods, which describes the
world’s creation and the origins of the Olympian gods
and lesser deities. The other is called Works and Days, a
kind of farmer’s almanac laced with practical advice on
how to live a good life through honest work. For modern
readers, Theogony is a treasury of information for Greek
MYTH, while Works and Days provides a unique picture of
early Greek rural society, as well as evidence for Greek
astronomy and timekeeping. In addition to these two
works, we also have preserved the first few lines of a
third poem, The Shield of HERAKLES.
Hesiod’s two surviving poems give some autobiographical
details. He lived in the central Greek region of
BOEOTIA, in a town called Ascra (“bad in winter, worse in
summer, not good anytime,” as he describes it in Works
and Days). His father had abandoned a seafaring life and
moved there from CYME, in ASIA MINOR. In Theogony,
Hesiod says that he received the gift of song from the
MUSES when he was tending sheep on Mt. Helicon as a
boy. Later he won a prize in a poetry contest during
funeral games at nearby CHALCIS. Hesiod quarreled with
his brother Perses, who had apparently stolen part of
Hesiod’s inheritance, and Works and Days was written
partly as an instructional rebuke to Perses. The poet’s personality,
as conveyed in the poems, is surly, practical, and
conservative—an old-fashioned Greek yeoman farmer
who happens to have a poetic gift.
Hesiod’s Theogony is a major source for ancient
Greek beliefs about the creation of the world and the origins
of the Greek pantheon. It tells how only Chaos and
Earth existed in the beginning, and how all the gods are
descended from them. Hesiod divides time into five
major epochs: the Golden Age (under CRONUS), the Silver
Age (under ZEUS), the Bronze Age (a period of
upheaval and war), the Heroic Age (the time of the Trojan
War), and the Iron Age (his own time, the imperfect
present). In addition to providing facts and genealogies
about the gods, Theogony also supplies evidence of Near
Eastern influence on the formative Greek culture of the
700s and 600s B.C.E., for a number of Hesiod’s myths
closely resemble certain older legends from Mesopotamia.
This influence occurred from Greek TRADE with the Near
East via Phoenician middlemen.
See also CRONUS; EPIC POETRY; PHOENICIA.
Further reading: Robert Lamberton, Hesiod (New
Haven, Conn.: Yale University Press, 1988); Friedrich
Solmsen, Hesiod and Aeschylus (Ithaca, N.Y.: Cornell University
Press, 1995); Carlo Odo Pavese and Paolo Venti, A
Complete Formular Analysis of the Hesiodic Poems: Introduction
and Formular Edition (Amsterdam: A. M. Hakkert,
2000); Richard Gotshalk, Homer and Hesiod: Myth and
Philosophy (Lanham, Md.: University Press of America,
2000); Jenny Strauss Clay, Hesiod’s Cosmos (New York:
Cambridge University Press, 2003).

Homer (Greek: Homeros) According to tradition,
Homer was the earliest and greatest Greek poet. Two epic
poems were attributed to him: the Iliad and the Odyssey,
which present certain events of the mythical TROJAN WAR
and its aftermath. These two works, totaling about 27,800
lines in dactylic hexameter verse, were fundamental references
for MYTH in ancient Greece. Greeks of subsequent
centuries looked to them for insight into the gods’ nature,
for answers to moral questions, and for inspiration for
new literature. The Athenian playwright AESCHYLUS (ca.
460 B.C.E.) described his own tragedies as “crumbs from
the banquet of Homer.” It is token of the Greeks’ reverence
for the Iliad and the Odyssey that both these long
poems survived antiquity. Each poem’s division into 24
“books,” still used in modern editions, was made long
after Homer’s time by editors at ALEXANDRIA (1) in the
early 100s B.C.E.
Despite a few legends, nothing is known about the
life of Homer, whose name in ancient Greek may mean
“hostage.” Although the Greeks definitely believed that
Homer was a real person, this is less strongly accepted by
modern scholars. It is not impossible, in fact that the Iliad
and the Odyssey were each composed by a different person,
since the two poems differ in tone and narrative
style. The Odyssey, which relies far more than the Iliad on
fable and folktale, may have been written much later than
the Iliad. Furthermore, given the collaborative nature of
preliterate Greek EPIC POETRY, either poem or both could
have been created by a group of poets, rather than by a
single author. Assuming that Homer did exist, it is not
even known that “he” was a man, except that the ancient
Greek world’s social structure makes it likely.
If there was a historical figure named Homer, he may
have lived sometime between 850 and 750 B.C.E. The
Iliad and the Odyssey were probably first written down
around 750 B.C.E., after the invention of the Greek ALPHABET,
but evidently both poems were fully composed
before that date. They were probably created by the oral
techniques of preliterate Greek epic poetry—that is, by a
centuries-old method of using memorized verses, stock
phrases, and spontaneous elaboration, without WRITING.
Assuming that Homer did exist, it is not known if he
wrote the poems down (or dictated them to scribes) in
the mid-700s B.C.E., or whether he was long dead when
others wrote down his verses, preserved by oral retelling.
He may have been a bard who performed at the court of
some Greek noble or king—much like the character
Demodocus in book 8 of the Odyssey, who earns his
livelihood singing traditional tales to entertain upperclass
men and women.
The Iliad and the Odyssey reveal no autobiographical
information. A single supposed autobiographical item is
found in the Hymn to Delian Apollo, one of 34 choral
songs to the gods that the ancient Greeks ascribed to
Homer. In the hymn, the unnamed poet describes himself
with these words: “If anyone should ask you whose song
is sweetest, say: ‘Blind is the man, and he lives in rocky
CHIOS.’” Many ancient Greeks believed this to be a true
description of the mysterious Homer, although modern
scholars are wary of accepting it. Several cities claimed to
be Homer’s birthplace, and later writers believed variously
that he was from Chios, Smyrna, ATHENS, EGYPT, or
ROME. That Homer lived in the Greek region called
IONIA, on the west coast of ASIA MINOR is suggested by
the mainly Ionic dialect of his poems and by the fact that
Ionia was at that time the most culturally advanced part
of the Greek world. In later centuries Chios was home to
a guild of bards who called themselves the Homeridae
(sons of Homer).
More important than the poet’s identity are the values
and traditions on which his poetry is based. Homer
and other bards of his day sang about an idealized ancestral
society that was 500 years in the past. Homer’s audience
imagined this bygone era as an Age of Heroes, when
men of superior strength, courage, and wealth lived in
communion with the gods. Homer’s aristocratic protagonists—
ACHILLES in the Iliad and ODYSSEUS in the
Odyssey—live by a code of honor that shapes all their
actions. For them, disgrace was the worst possible fate—
far worse than death. If a man’s honor was slighted, then
the man was obliged to seek extreme or violent redress.
Although Homer’s poems purport to depict the
ancient Greek society that scholars now call the Bronze
Age—the era of the MYCENAEAN CIVILIZATION, they are
actually better illustrations of Homer’s own time. The
institutions of the Greek POLIS that appear in the epic
poems, for example, are those that existed in the 700s
B.C.E., not in the 1200s. On the other hand, the poet does
demonstrate some knowledge of actual Bronze Age practices
and artifacts; the boar’s tusk helmet worn by the
Greek warriors resembles actual helmets found in Mycenaean
tombs depicted on Mycenaean wall paintings and
POTTERY.
Greek MYTH contains hundreds of stories from the
Age of Heroes. Homer’s genius lay in selecting certain
tales and imposing order on the material, to fashion (in
each epic poem) a cohesive, suspenseful narrative, with
vivid character portraits. Contrary to some popular belief,
the Iliad does not describe the entire Trojan War and fall
of TROY. It rather focuses on certain episodes involving
the Greek champion Achilles during the tenth and final
year of the siege; the action of the poem takes place over
a period of only seven weeks. It tells of the “anger of
Achilles”—that is, his quarrel with the Greek commander
AGAMEMNON, after Agamemnon had needlessly slighted
Achilles’ honor. Achilles’ withdrawal from the battlefield
causes difficulty for the Greeks, culminating in the death
of Achilles’ friend PATROKLOS at the hands of the Trojan
prince HECTOR. At the story’s climax (book 22), Achilles
slays Hector in single combat, even though he knows that
this act is ordained by FATE to seal his own doom. The
Iliad ends not with Achilles’ death or Troy’s fall—those
events are still in the future—but with Hector’s funeral,
after Achilles finally allowed the Trojans to ransom back
the corpse.
The Odyssey, although it stands on its own merits,
provides a loose sequel to the Iliad. In this story, the war
has finally ended, Troy having fallen to the Greeks. The
wily and resourceful Greek hero Odysseus, king of
ITHACA, is making his way home to his kingdom amid
supernatural adventures, both violent and kexual. Like
the Iliad, the Odyssey displays narrative skill in maintaining
suspense. Daringly not introducing the protagonist
until book 4, the poem opens with the scenes at the disrupted
kingdom of Ithaca, where more than 100 arrogant
suitors (assuming Odysseus to be dead) have taken over
the palace and are individually wooing his intelligent and
gracious wife, PENELOPE, while threatening his oldest
son, TELEMACHOS. The reader or listener thus observes
the consequences of Odysseus’s absence and shares in his
family’s longing for his return. We then meet Odysseus,
who is nearing the end of his journey. Aided by the goddess
ATHENA, he returns to Ithaca in disguise (book 14)
and scouts out the dangerous situation at the palace
before revealing his identity, slaying the suitors, and
reclaiming his wife and kingdom (book 22–23). The suspense
that precedes this violent climax is remarkably
modern in tone and explains why Homer’s epics have
remained so popular for so many centuries.
See also GREEK LANGUAGE; WARFARE, LAND.
Further reading: Roberto Salinas Price, Atlas of
Homeric Geography (San Antonio, Tex.: Scylax Press,
1992); Albert B. Lord, Stephen Mitchell, and Gregory
Nagy, eds., The Singer of Tales, 2d ed. (Cambridge, Mass.:
Harvard University Press, 2000); Ione Mylonas Shear,
Tales of Heroes: The Origins of the Homeric Texts (New
York: A. D. Caratzas, 2000); Barbara Graziosi, Inventing
Homer: The Early Reception of Epic (New York: Cambridge
University Press, 2002); Martin L. West, ed. and trans.,
Homeric Hymns, Homeric Apocrypha, Lives of Homer
(Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003).

homokexuality. ... Modern scholars have found no homokexual content in the
poetry of HOMER (ca. 750 B.C.E.), HESIOD (ca. 700 B.C.E.),
or ARCHILOCHOS (ca. 660 B.C.E.).

hubris (sometimes written as hybris) This term refers
to human arrogance or excessive pride, which usually
leads to disaster. Implicit in much of Greek MYTH, the
concept of hubris received its full expression in Greek
tragedy. Typically, a tragic hero would undergo a series of
emotional/psychological stages, including koros (excess,
overindulgence), hubris (pride, arrogance), and ate (ruin,
destruction). A prime example of hubris is AGAMEMNON’s
decision to tread on the purple tapestry in AESCHYLUS’s
tragedy Agamemnon—a wanton desecration of expensive
finery that called down upon Agamemnon the wrath of
the gods. Extreme examples of hubris include mythical
villains such as IXION of SISYPHUS, who betrayed the
friendship of the gods.
In Athenian legal parlance, hubris had a second
meaning: assault against an Athenian citizen. The term
was used in the sense of statutory rape or any kind of violence.
As in the primary definition of hubris, the concept
involved an unacceptable flouting of boundaries.
See also AJAX (2); TANTALUS; THEATER; XERXES.
Further reading: N. R. E. Fisher, “The Law of
‘Hubris’ in Athens,” in Nomos. Essays in Athenian Law,
Politics, and Society, edited by Paul Cartledge, Paul Millett,
and Stephen Todd (New York: Cambridge University
Press, 1990), 123–138; D. Cohen, “kexuality, Violence,
and the Athenian Law of ‘Hubris’,” Greece and Rome 38
(1991): 171–188; N. R. E. Fisher, Hybris: A Study in the
Values of Honour and Shame in Ancient Greece (Warminster,
U.K.: Aris and Philips, 1992); D. L. Cairns, “Hybris,
Dishonour, and Thinking Big,” Journal of Hellenic Studies
116 (1996): 1–32; J. M. J. Murphy, “‘Hubris’ and ‘Superbia’:
Differing Greek and Roman Attitudes Concerning
Arrogant Pride,” Ancient World 28 (1997): 73–81.

Hyacinthos (Greek: Huakinthos) In Greek MYTH,
Hyacinthos was a handsome Spartan youth loved by the
god APOLLO. While Apollo was teaching him how to
throw the discus one day, the jealous West Wind god,
Zephyros, sent the discus flying back into the young
man’s skull. Hyacinthos lay dying, and from his blood
there sprang the type of scarlet flower that the Greeks
called the hyacinth (perhaps our iris or anemone, but not
what is called the hyacinth now).
Hyacinthos was honored in a three-day early-summer
festival throughout the Spartan countryside. His
tomb was displayed at Apollo’s shrine at Amyclae, near
SPARTA. One ancient writer noted that Hyacinthos’s statue
at Amyclae showed a bearded, mature man, not a youth.
The name Hyacinthos is pre-Greek in origin, as indicated
by its distinctive nth sound. Modern scholars
believe that Hyacinthos’s cult dates back to pre-Greek
times and that he was originally a local non-Greek god,
associated with a local flower but not imagined as a
young man and not yet associated with the Greek god
Apollo. Sometime in the second millennium B.C.E.,
Hyacinthos was adapted to the RELIGION of the conquering
Greeks and was made into a human follower of
Apollo. The element of romantic love between them may
have been added later, after 600 B.C.E.
See also GREEK LANGUAGE; HOMOkexUALITY.
Further reading: Machteld Mellink, Hyakinthos
(Utrecht: Kemink, 1943); B. C. Dietrich, “The Dorian
Hyacinthia. A Survival from the Bronze Age,” Kadmos 14
(1975): 133–142; L. Bruit, “The Meal at the Hyakinthia.
Ritual Consumption and Offering,” in Sympotica. A Symposium
on the Symposium, Oxford, 4–8 September 1984,
edited by Oswyn Murray (New York: Oxford University
Press, 1990), 162–174.

История Древней Греции, Составитель К.В. ПАНЕВИН, 1999:

Глава III
РАННИЕ ГРЕЧЕСКИЕ ПОСЕЛЕНИЯ
НА БАЛКАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ
И В МАЛОЙ АЗИИ
ПЕРЕСЕЛЕНИЯ ПЛЕМЕН В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ
II ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДО Н. Э.
В XIII—XII вв. до н. э. на Балканском полуострове и в Малой Азии происходят
крупные передвижения племен, в ходе которых подверглись разгрому
Микенское и Критское царства, была разрушена Троя и произошли глубокие
социально-экономические и культурные изменения в бассейне Эгейского моря.
Результаты этих передвижений племен сказались и за пределами крито-микен-
ского мира. Они ускорили распад Хеттского царства, окончательно подорвали господство
фараонов XX династии в Палестине и Финикии и привели к предполагаемому
многими учеными переселению этрусков из Малой Азии на Апеннинский полуостров,
переселению, которое имело столь значительные последствия для
древней Италии.
Перемещение племен в бассейне Эгейского моря, принявшее столь значительные
масштабы во второй половине II тысячелетия до н. э., следует рассматривать
как вполне закономерное явление, обусловленное неравномерностью социальноэкономического
развития различных областей.
Основным толчком к этим передвижениям послужило переселение дорийских
племен, обитавших первоначально на северной периферии эгейского мира и двинувшихся
отсюда на юг, тесня ахейцев и критян. Причиной этого миграционного
движения был рост производительных сил, вызвавший первое крупное общественное
разделение труда и в результате его социальное расслоение, появление
частной собственности и стремление к захвату земель, рабов, скота и другого
имущества.
Таким образом, массовое передвижение дорийских племен происходило в обстановке
разложения в их среде первобытно-общинного строя, когда стали неизбежными
захватнические войны. Войны, которые раньше велись только для того,
чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы расширить территорию, ставшую
недостаточной, теперь ведутся только ради грабежа и стали постоянным промыслом.

АНТИЧНАЯ ТРАДИЦИЯ О ПЕРЕСЕЛЕНИИ ПЛЕМЕН
В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ II ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДО Н. Э.
О переселении дорян сообщают античные авторы,
использовавшие главным образом мифы и легенды о
древних героях и отчасти данные топонимики. Само
собой разумеется, мы должны очень осторожно пользоваться
этими сведениями и подвергать их тщательной
критике. Однако общее направление переселения
и его основные этапы сомнений не вызывают. Что
касается датировки этих переселений, то древние авторы
приурочивали их к окончанию Троянской войны.
«Даже и после Троянской войны,— замечает Фукидид,—
в Элладе все еще происходили перемещения
жителей и новые заселения, так что страна не
знала покоя и потому не преуспевала» (I,12, 1). Античная
традиция сохранила отчетливое воспоминание
о переселении фессалийцев из Эпира в область,
которая получила от них свое название (Геродот, VII,
176; Фукидид, I, 123). Затем вытесненные ими бео-
тяне вторглись в Кадмейскую землю, овладели ею и,
в свою очередь, назвали Беотией.
Все эти события, по вычислениям Фукидида, произошли
через 60 лет после падения Илиона, т. е., принимая
во внимание традиционную дату Троянской войны
(1194—1184 гг. до н. э.)1, уже в конце XII в. до н. э.
Тогда же, по данным античной традиции, начинается
еще более грандиозное движение — переселения
дорян. Фукидид датирует захват дорянами Пелопоннеса
80-м годом после падения Илиона, то
есть 1104-м годом. Исократ и Эфор дают более позднюю
дату — 1069 г. В обоих случаях эти традиционные
даты следует рассматривать лишь как весьма
приблизительные хронологические вехи. Существуют
упоминавшиеся выше веские основания
думать, что переселение дорян на самом деле приходится
на конец XIII в. По-видимому, оно было связано
с вышеупомянутыми передвижениями фессалийцев
и беотян.
Античная традиция объясняет эти массовые переселения
борьбой могущественных героев, предъявляющих
свои наследственные права на те или иные
якобы ранее им принадлежавшие земли. В частности,
предания о нашествии дорян на Пелопоннес тесно
переплетались с рассказами о так называемом
возвращении Гераклидов, в которых повествуется о
1 Более раннюю дату (1334 г. до н. э.) давал в III в. сицилийский
историк Тимей.
том, как Геракл боролся за обладание Пелопоннесом
и как его потомки Гераклиды стали во главе
вторгшейся в Пелопоннес группировки греческих
племен — дорян. Социальная подоплека этих мифологических
повествований вполне ясна. Басилеи
Аргоса, Спарты и Мессении стремились поднять
свой авторитет и обосновать свои права на захваченные
территории ссылкой на права своих божественных
предков. И вот была создана сложная и
искусственная генеалогия, возводящая царский род
к обоготворенному Гераклу, о подвигах которого
сложено было столько мифов. Характерно, что античная
традиция проводит строгое различие между
дорянами и Гераклидами. Геракл выступает как ахейский
герой из рода Персея. Он вступает в союз с
Эгимием, сыном Дора, родоначальником дорийских
племен, и получает от него третью часть царства.
Сын Геракла Гилл, изгнанный после смерти своего
отца из Пелопоннеса, удаляется на север к дорянам
и делит власть с сыновьями Эгимия — Памфилом и
Диманом. Потомки Гилла получают название гил-
леев, а два других дорийских племени — диманы и
памфилы — оказываются названными в честь своих
предков, сыновей Эгимия.
Этими искусственными генеалогиями дорийские
вожди стремились во что бы то ни стало доказать
свое ахейское происхождение. Даже много столетий
спустя, когда дорийское переселение стало делом далекого,
легендарного прошлого, спартанский царь
Клеомен I гордо заявляет афинской жрице: «Не до-
рянин я, но ахеец» (Геродот, V, 72). Конечно, вполне
возможно, что доряне принимали в свою среду некоторые
ахейские роды. Даже само название племени
памфилов интерпретируется некоторыми исследователями
как «люди всех племен». Но интересно
то, что именно басилеи стремились возводить свой
род не к завоевателям, а к побежденным племенам.
В этом, может быггь, сказались воспоминания о более
высокой ахейской культуре микенского времени.
Миф о Гераклидах, заявляющих свои права на наследие
предков — Геракла и Персея, — казался большинству
греческих авторов вполне убедительным
объяснением вторжения дорян в Пелопоннес. Только
Фукидид стремился вскрыть более глубокие и реальные
причини этого события. Он пишет, что до
Троянской войны, а также долгое время и после раз
рушения Трои в Элладе не было прочной оседлости.
«По-видимому, страна, именуемая ныне Элладою,
прочно заселена не с давних пор. Раньше происходили
в ней переселения, и каждый народ легко покидал
свою землю, будучи тесним каким-либо другим,
всякий раз более многочисленным народом» (I, 2, 1).
Эти столкновения между племенами Фукидид объясняет
чисто экономическими причинами. «Стремление
к наживе вело к тому, что более слабые находились
в рабстве у более сильных, тогда как более могущественные,
опираясь на свои богатства, подчиняли
себе меньшие города» (I, 8, 3). Однако Фукидид отмечает
и другие случаи, когда области, более развитые
в экономическом отношении, подвергались нападениям
своих более отсталых соседей. «Если, благодаря
плодородию почвы,— пишет он,— могущество
некоторых племен и возрастало, то, порождая внутренние
распри, ведшие их к гибели, оно вместе с тем
еще скорее вызывало посягательство на себя со стороны
иноплеменников» (I, 2, 4).
Таким образом, Фукидид подметил неравномерность
социально-экономического развития различных
частей Греции и обратил внимание на то, что социальная
борьба («внутренние распри») в недрах более
развитого общества облегчала вторжение более
отсталых племен.
ВОПРОС О ПЕРВОНАЧАЛЬНОМ ПОСЕЛЕНИИ ДОРЯН
Вопрос о первоначальной родине дорийских пле-
мен является весьма сложным и запутанным. Антич-
ные авторы называют различные горные местности
Северной Греции в качестве их древнейшего поселе-
ния, причем подчеркивают отсутствие у дорян прочной
оседлости.
Так, согласно Геродоту (I, 56), они занимали в незапамятные
времена («при царе Девкалионе» — мифическом
современнике всемирного потопа) Фтиоти-
ду, на южной окраине Фессалии, затем передвинулись
на север, в Гистиэотиду (у подножия Оссы и
Олимпа), а отсюда были вытеснены кадмеянами и поселились
на Пинде.
Эти сведения частично подтверждаются другими
авторами. Пиндар, пользовавшийся древними источниками
(например, поэмой Геосида «Эгимий»), также
ищет родину дорян в районе Пиндского хребта.
Диодор Сицилийский гораздо подробнее, чем Геродот,
освещает пребывание дорян в Гистиэотиде, используя
всевозможные предания.
Однако все эти местности не были исконным местопребыванием
интересующих нас племен, и показательно,
что гомеровская география, в частности интересный
обзор участников Троянской войны во второй
песне «Илиады», полностью игнорирует весь
цикл легенд, использованный перечисленными авторами,
хотя само название «доряне» было уже известно
творцам гомеровского эпоса.
Как это ни странно, древнейшее упоминание до-
рян связывается с островом Критом. В девятнадцатой
песне «Одиссеи» (172—177) мы читаем:
Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный,
Тучный, отвсюду объятыш водами, людьми изобильный,
Разные слышатся там языки: там находишь ахеян,
С первоплеменной породой воинственных критян;
кидоны
Там обитают, доряне кудрявые, племя пеласгов,
В городе Кноссе живущих.
Таким образом, по «Одиссее» получается, что
еще во времена глубокой древности, когда в главном
центре острова — Кноссе еще прочно сидели догре-
ческие обитатели — пеласги, на остров уже проникают
доряне, которые позднее вытеснили прежних
обитателей или с ними ассимилировались.
Некоторые исследователи полагают, что первые
дорийские поселенцы заняли восточную часть Крита.
На это указывают и археологические данные (находки
мечей северного типа в этой части острова) и
географическая номенклатура. Города Гиерапитна и
Дия в данном районе соответствуют Дии и Пинде в
Южной Македонии, по соседству с Гистиэотидой.
Возможно, что именно здесь, в Южной Македонии,
следует искать первоначальную родину дорян.
Сторонники этой гипотезы (Вейд-Джери и др.)
указывают на то, что она прекрасно объясняет отсутствие
упоминания о дорянах во второй песне
«Илиады».
Наличие племен, живших на север от Олимпа и
на запад от Фракии, не принималось во внимание, ибо
они не примкнули ни к ахейцам, ни к троянцам.
НАПРАВЛЕНИЕ И ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ
ДОРИЙСКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ
Передовые отряды дорийских переселенцев, по-видимому,
двинулись на юг морским путем. Усеянное островами
Эгейское море не представляло особых препятствий
для их передвижения, даже если учитывать
примитивность тогдашних судов. Может быть, не случайно
первые сведения о дорянах в гомеровских поэмах
связаны именно с островами Критом и Родосом.
Во второй песне «Илиады», хотя доряне там прямо
и не упомянуты, имеется интересный рассказ об их вожде
Тлеполеме, сыне Гаракла, который совершил убийство
своего двоюродного деда и, опасаясь мести остальных
родственников, покинул родину «с великою собранной
ратью», отправившись странствовать по морям.
Прибыл в Родос наконец он, скиталец, беды
претерпевший,
Там поселились пришельцы тремя племенами и были
Зевсом любимы, владыкой богов и отцом человеков.
(«Илиада», II, 667—669)
Существующее на Родосе характерное дорийское
деление на три филы и принадлежность вождей к
роду Гераклидов подтверждают это эпическое свидетельство,
тем более что и в более поздние времена
население этого острова было дорийским.
Таким образом, можно наметить, конечно лишь в
предположительной форме, первые этапы дорийского
переселения: из Южной Македонии одни из дорян
двинулись по морю на острова Крит и Родос, а другие
— сухопутным путем в Фессалию и Эпир. Пройдя
Фермопильское ущелье, они занимают Дриопиду
и переименовывают ее в Дориду.
Белох, подвергая ожесточенной критике античную
традицию, утверждает, что мы имеем здесь дело
со случайным созвучием, давшим повод к созданию
легенды о северном происхождении пелопоннесских
дорян. Он особенно подчеркивает незначительность
территории и бедность Дориды, считая, что здесь не
могли поместиться и найти пропитание многочисленные
племена. Однако против подобной аргументации
немецкого исследователя были сделаны весьма
веские возражения отечественным историком
Р. В. Шмидт. Она обратила внимание, во-первых, на
то, что границы Дориды не всегда были такими, как в
классическую эпоху. В древности эта область могла
быть гораздо обширнее. С другой стороны, число до-
рян в XII в. до н. э. нельзя себе представлять особенно
значительным. Дорида и позднее оставалась дорийской,
и спартанцы официально признавали ее
своей метрополией и считали своим долгом оказывать
ей военную помощь в борьбе с соседями (Фукидид,
I, 107, 2; III, 92, 4).
Можно думать, что пребывание дорийских племен
в Дориде вряд ли было длительным. Эта область для
большинства переселенцев была лишь местом кратковременной
стоянки на пути в Пелопоннес, и только
меньшинство их обосновалось здесь прочно.
Очевидно, из Дориды остальные доряне направились
в Пелопоннес. Согласно аркадской традиции,
они пытались сперва пробиться на этот полуостров
сухим путем через Истм, но потерпели неудачу.
Много веков спустя, во времена греко-персидских
войн, тегейцы с гордостью вспоминали подвиг своего
вождя Эхема, убившего на поединке Гилла, героя-
эпонима одного из дорийских племен (Геродот, IX,
26). По сказанию, после первой неудачи завоеватели
избрали морской путь и на этот раз имели полный
успех. При помощи локров, изменивших ахейцам,
они переправились через Крисейский (Коринфский)
залив из Навпакта к мысу Рий и двинулись в
глубь полуострова (Полибий, XII, 127; ср.: Павса-
ний, V, 3, 5 и X, 38, 10). Они прошли не останавливаясь
Ахайю и Аркадию (Павсаний, V, 4, 1) и заняли
наиболее плодородные и густонаселенные части Пелопоннеса:
Арголиду, Лаконию, Мессению, а также
Истмийский перешеек.
Завоевание происходило постепенно, шаг за
шагом. Сухопутное нападение поддерживалось кораблями,
крейсеровавшими в Эгейском море. Так,
нападение на Коринф началось с высадки в Соли-
гее, на берегу Сардонического залива (Фукидид, IV,
42, 4), а при захвате Аргоса опорным пунктом до-
рян был приморский город Темений (Павсаний, II,
38, 1). Мегара была завоевана значительно позже
Коринфа и заселена дорийскими (или доризирован-
ными) переселенцами, Арголида была освоена до-
рянами также постепенно. Местное население сохранило
гражданские права и образовало добавочные
филы, присоединявшиеся к трем дорийским.
Мирным путем были присоединены Флиунт (Пав-
саний, II, 38,1), Трезен (там же, 30, 10) и Сикион
(там же, 6, 5); жители этих городов поделились
своими земельными владениями с пришельцами, а
впоследствии совершенно слились с ними. В других
случаях ахейцы выселялись со своей родины,
как, например, произошло в Эпидавре (Павсаний,
II, 26,1—2).
Во всяком случае, после захвата Аргоса значительного
сопротивления в северо-восточной части
Пелопоннеса доряне не встретили. Гораздо медленнее
и с преодолением больших трудностей проходило
освоение Лаконии.
В западной части Пелопоннеса доряне заселили
Мессению. Об этих событиях мы имеем мало надежных
сведений, ибо мессенская традиция сильно искажена
позднейшими наслоениями, относящимися ко
времени войн со Спартой и даже к периоду после
восстановления независимости Мессении (370 г. до
н. э.). В этой традиции имеется указание об образовании
на мессенской территории отдельного дорийского
полиса (Стениклара), игравшего такую же
роль, как Спарта в Лаконике. Возможно, что утверждение
дорян в Мессении произошло только после завоевания
ее спартанцами (XI в. до н. э.).
За пределами Пелопоннеса доряне заселили ряд
островов (Крит, Эгину, Феру, Родос и др.) и юго-западное
побережье Малой Азии (города Книд, Галикарнас
и др.). На Крит и Родос они проникли, как мы
видели, очень рано, но лишь последующая колонизация
из Пелопоннеса утвердила их господство на
этих островах.
Дорийское переселение в основном определило
на долгое время размещение греческих племен. Ахейцы
сохранились как обособленная этническая группа
только в Аркадии, горной области, не имевшей
выхода к морю («Илиада», II, 614) и поэтому, наиболее
изолированной в Южной Греции. Здесь продолжал
звучать ахейский диалект.
Основная масса местного населения Пелопоннеса,
как мы видели, полностью ассимилировалась до-
рянами. Часть ахейцев выселилась в Аттику (Павса-
ний, II, 26, 2), на остров Крит («Одиссея», XIX, 177)
и остров Кипр, но лишь на последнем они сохранили
свое наречие.
Во время дорийского нашествия окончательно
обособилась ионийская группа племен, сыгравшая
позднее такую значительную роль в истории античной
Греции. Древнейшее местопребывание ее зафик
сировано традицией в Аттике («Илиада», XIII, 685)
и Ахайе, причем из последней они были вытеснены
ахейцами (Геродот, I, 145), которых в свою очередь
теснили доряне. Приток соплеменников из Пелопоннеса
ускорил заселение ионянами Аттики (где первоначально
проживало немало пеласгов), в дальнейшем
же ионяне заселили почти все острова Эгейского
моря и часть Малоазийского побережья.
Четвертая крупная группа греческих племен — эолийская
— еще до дорийского переселения заняла
Фессалию и Беотию, а позднее колонизировала Лесбос
и Эолиду.
Территория северо-западной группы племен существенно
не изменилась. Только в приморских местностях
кое-где обосновались дорийские (коринфские) колонисты,
оттеснив местных обитателей.
ГРЕКИ И НАРОДЫ МАЛОЙ АЗИИ
Еще до описанного выше массового передвижения
племен ахейцы успели поселиться в Малой Азии, и,
по-видимому, уже тогда ими был основан Милет,
ставший позднее ионийским. Уже в XIV в. до н. э.
ахейцы упоминаются в хеттских документах как западные
соседи Хеттского царства. В начале XIII в. до
н .э. хеттский царь Дудхалия ведет успешную войну
с ахейцем Аттаршияшем.
Греческие мифы, в свою очередь, также рассказывают
о частых переселениях из Греции в Малую Азию
и в обратном направлении, происходивших еще в
глубокой древности. Так, например, мифический герой
Беллерофонт переселяется из Коринфа в Малую
Азию и становится соправителем ликетского царя
Иобата. Он до конца своей жизни остается на новом
месте. Однако даже внук его Главк помнит о своем
ахейском происхождении («Илиада», VI, 150—210).
Аркадский герой Телеф также переселяется в Малую
Азию и становится царем Мисии). Сын его Еврипид
упоминается в «Одиссее» (XI, 520) в качестве царя
кетеян (вероятно, хеттов; показательно, что имя Те-
леф, по мнению некоторых исследователей, соответствует
хеттскому имени Телепин).
После распада Хеттской державы греки поддерживали
тесные связи с существовавшими позднее на ее
территории Фригией и Лидией. По крайней мере, об
этом говорят мифы о Силене и фригийском царе Ми-
дасе, о Тантале и Ниобе, о Пелопсе и др. Даже бог
виноделия Дионис в одном из мифов объявляет, что
он пришел из Меонии (Лидии). По-видимому, в сокровищницу
греческой мифологии были включены и сюжеты,
воспринятые из эпоса малоазийских племен.
Существуют основания предполагать, что греческие
племена совместно с малоазийскими совершают
походы в Палестину и Египет. Известно, например,
что около 1250 г. до н. э. в Египет вторгаются
акаваша (ахейцы), туруша (этруски, родиной которых,
по утверждению Геродота, была Лидия), шар-
дана (свардены, предки лидийцев) и др.
Нападения на Египет северных, морских народов
повторялись и в начале XII в. до н. э. при Рамсесе
IV. На этот раз наряду с ахейцами (названными дени-
ена, т. е. данаи) выступили «пелесет» и «дзакара»,
т. е. пеласги и карийцы. Таким образом, и эти догре-
ческие племена Эгейского бассейна под давлением до-
рян устремляются за море — в Египет и Палестину.
Часть их осела на палестинском побережье1. В долине
же Нила им не удалось добиться успеха: победные
надписи Мернептаха и Рамсеса IV говорят об их
полном разгроме и на это же намекает один из рассказов,
приведенный в «Одиссее» (XIV, 252—287).
В нем повествуется о неудачном морском нашествии

1 Филистимяне — на юг от Яффы, дзакара-критяне — несколько
севернее, в районе города Дора.

критян на Египет и весьма откровенно подчеркивается
грабительский характер этого похода:
Вдруг загорелось в них [критянах] дикое буйство, они,
обезумев,
Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта
Бросились, начали жен похищать и детей малолетних,
Зверски мужей убивая,— тревога до жителей града
Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася Рать.
Далее подробно описытается разгром критян этой
ратью, во главе которой стоит сам фараон.
Таким образом, восточные документы полностью
согласуются с греческой традицией о массовом передвижении
населения в восточной половине Средиземноморья
в XIII—XII вв. до н. э. Троянская война
и дорийское переселение, колонизация Малой
Азии и нападения «морских народов» на Египет и
Палестину были отдельными этапами этих массовых
миграций.
Историю Греции рассматриваемого периода нельзя
оторвать от истории Малой Азии. В греческую
мифологию проникло много хеттских, лидийских и
фригийских сюжетов. В греческом искусстве прослеживается
немало восточных элементов. В частности,
изображение сфинкса в форме крылатого льва с женским
лицом восходит к хеттскому прообразу, отличающемуся
от египетского. Знаменитая фригийская
шапка является типичным хеттским головным убором.
Таким образом, взаимодействие с восточными
культурами (малоазийскими, финикийскими и египетскими)
наложило некоторый отпечаток на последующее
развитие греческой культуры.

Глава IV
ГОМЕРОВСКАЯ ГРЕЦИЯ
C тем же периодом, к которому относятся крупные передвижения греческих
племен, связано и появление замечательных памятников эпического
творчества древних греков — «Илиады» и «Одиссеи».
Сами древние греки, как известно, приписывали создание этих произведений
поэтическому творчеству слепого старца Гомера. Уверенность в исторической реальности
Гомера была у них настолько велика, что ряд греческих городов в уже
относительно хорошо известное нам время спорили друг с другом за честь называться
его родиной1. В современной науке вопрос о происхождении обеих поэм и
их сюжетных, исторических и конструктивных особенностях породил огромную
литературу, исчисляемую в сотни и тысячи томов ученых исследований. При всем
разнообразии высказанных по так называемому гомеровскому вопросу мнений все,
однако, сейчас сходятся на том, что обе поэмы складывались постепенно и в течение
длительного времени. Вероятно, отдельные греческие песни бытовали среди
населения европейской Греции еще в микенское время. Однако сложившиеся на
основе этих песен эпические поэмы, судя по их языку — в основе своей ионийскому,
но с примесью некоторых эолийских и ахейских форм, — были связаны своим
происхождением с западным побережьем Малой Азии.
Длительное время складывавшиеся поэмы, передаваясь от поколения к поколению,
существовали в устной традиции и лишь с развитием письменности были записаны.
В результате в содержании обеих поэм удается различать наслоения различных
эпох. Отдельные излагаемые в них былинные эпизоды, безусловно, запечатлели
еще отношения и быт, характерные для микенской эпохи, тогда как в
1 Античность не сберегла конкретных сведений о жизни поэта, что породило ряд легенд и
противоречивых гипотез о нем. Большинство греков верили в реальность Гомера, считали его
учителем поколений. За право именоваться родиной Гомера спорили семь городов: Смирна,
Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины. Египетский царь Птолемей Филопатор велел
соорудить в Александрии храм поэта, в центре которого стояла его статуя, окруженная аллегорическими
изображениями упомянутых городов. Согласно традиции, впервые греков познакомил
с поэмами Гомера спартанский царь Ликург, а при афинском тиране Писистрате их записали
и окончательно отредактировали.
большей части других эпизодов нашел отражение так
называемый «гомеровский» период; обыино его приурочивают
примерно к XII—IX вв. до н. э.
Наконец, в поэмах нашел известное отражение и
еще более поздний периода VIII—VI вв. до н. э., —
непосредственно предшествовавший или уже совпадающий
с временем их первой записи. Большую роль
в изучении этих разновременных
напластований сыграл материал
археологии. Занимавшиеся этим
вопросом ученые давно уже обратили
внимание на то, что памятники
микенской эпохи неизменно находят
в таких местах, которые
упоминаются в эпосе, тогда как в
местах, эпосу незнакомых, они,
как правило, не встречаются. В
других случаях фигурирующие в
поэмах вещи, такие, например, как
упоминаемый в «Илиаде» кубок
Нестора (XI, 632—635) или шлем
с клыками вепря (X, 261—265) и
ряд других, прямо подтверждаются
находками вещей и раскопками
памятников микенской эпохи.
Правда, далеко не все гомеровские
описания находят себе археологическое
подтверждение и некоторые
из них (например, упоминаемые
в «Илиаде», XIV, 180; «Одиссее», XVIII, 292 фибулы
— застежки, описания причесок, женских
головных уборов и т. д.) явно относятся к значительно
более позднему времени — уже к VIII—VI вв. до
н. э. В этой связи Лоример, автор вышедшего в Лондоне
в 1950 г. труда, специально посвященного сопоставлениям
гомеровского эпоса с археологическим
материалом, не без оснований предостерегает от
чрезмерного увлечения поисками в эпосе черт бронзовой
эпохи, считая, что их значительно меньше, чем
раньше предполагалось1.
Можно совершенно не сомневаться в том, что дешифровка
микенской письменности внесет очень много
нового не только в наши представления о микенской,
но и о так называемой гомеровской эпохе. Однако
тут (пока изучение линейного письма Б еще
далеко от своего завершения, и не все трудности на
пути к его полной дешифровке преодолены) следует
быть весьма осторожным. Многие из уже намечаю1
N. Z. Lorimer. Homer and the monuments. L., 1950, 452.
щихся выводов пока представляются преждевременными.
Хотя ряд топонимических названий и имен богов
эпоса совпал с надписями, гомеровские описания
хозяйств Алкиноя и Одиссея, в которых многие видят
типичные реминисценции микенской эпохи, вряд
ли могут быть признаны полностью совпадающими с
хозяйством Пилосского дворца, отраженным в надписях.
Например, если в первом
случае мы встречаемся с еще очень
ограниченным использованием
труда рабов, число которых не
превышает 50, может быть, 100, то
во втором — перед нами сложная
и развитая хозяйственная система,
связанная с эксплуатацией труда
многих сотен рабов, зависимых и
ремесленников. И может быть, не
случайно термин souloz — «раб»,
по-видимому соответствующий
близкому ему по звучанию термину
«до-е-ро» пилосских надписей,
почти выпадает из языка гомеровской
эпохи, потом возрождаясь и
вновь получая распространение
лишь в пору развитых рабовладельческих
отношений уже классической
эпохи. Несовпадение эпоса
с надписями даже в тех случаях, в
которых у нас существуют основания
предполагать в содержании поэм реминесценции
микенской эпохи, вряд ли может быть признано случайным.
Не следует упускать из виду, что основное содержание
поэм, согласно прочно утвердившемуся в
науке и пока еще непоколебленному взгляду, сложилось
уже в эпоху железа и в основном отражает
XI—IX вв. до н. э. В это время микенские дворцы
уже давно лежали в развалинах и многие из социально-
экономических особенностей предшествующей
эпохи были начисто сметены дорийским вторжением;
о них в народной памяти сохранились лишь
смутные воспоминания. Поэтому, хотя обе поэмы
сознательно выдержаны в тоне повествования о давно
прошедшем времени, поэт взывает к музам, «Кро-
нида великого дщерям» («Илиада», II, 491), чтобы
они помогли ему воскресить в памяти далекое прошлое,
мы вправе предположить, что не всегда это
ему удавалось, и вольно или невольно, оперируя
давними воспоминаниями, он часто интерпретировал
их в понятиях и категориях своего времени. Так,
давно уже было замечено, что, последовательно
упоминая, когда в повествовании речь идет о металле,
бронзу, а не железо, поэт не выдерживает этой
последовательности в своих метафорах и поговорках.
У него встречается, например, выражение «железная
душа» или поговорка «железо само зовет к
себе мужей» (в смысле толкает их взяться за оружие),
т. е. выражения, безусловно свидетельствующие
о том, что в век, когда окончательно оформлялось
содержание этих поэм, железо прочно вошло
в народный быт.
При всех этих условиях гомеровский эпос представляет
собой важнейший источник, отражающий
историческую жизнь Греции не столько микенского,
сколько послемикенского периода с характерным для
нее преобладанием черт еще родового строя.
ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ СТРОЙ И СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА
ГОМЕРОВСКОГО ОБЩЕСТВА
Раздробленность Греции
В «Илиаде» и в «Одиссее», если, конечно, иметь
в виду не микенские реминесценции, но основное их
содержание, Греция выступает в еще более раздробленном
и разобщенном состоянии, чем в более
позднюю эпоху. Каждая небольшая община, состоящая
из группы родов, живет своей обособленной
жизнью; каждая имеет свои органы управления: правителя
(басилея), совет старейшин, народное собрание;
каждая имеет свою территорию, состоящую из
полей, лугов и виноградников, свой «полис», под которым
следует, однако, разуметь не государство-город
в более позднем понимании этого термина, но
всего лишь поселок, по-видимому далеко не всегда
обнесенный стенами. Только время от времени отдельные
родовые общины объединяют свои силы для
совместных военных предприятий — подобный случай
и положен в основу повествования «Илиады».
Но и под стенами Трои предводители отдельных отрядов,
вошедших в состав объединенного ополчения,
ревниво продолжают оберегать свою самостоятельность.
Власть Агамемнона, получившего командование
над всем ахейским войском, не отличается ни
широтой полномочий, ни особым авторитетом. Все
важные вопросы, связанные с ведением войны, решаются
им не единолично, а на собрании «ахейских сынов
кудреглавых», и то только после совета с «благородными
» и «скиптроносными» старейшинами,
такими же басилеями, как к сам Агамемнон. Характерно,
что на одном из таких собраний Ахилл считает
возможным говорить с Агамемноном в присутствии
воинов такими словами: «О, винопийца, со
взорами пса, но с душою оленя!» («Илиада», I, 225),
«Царь — пожиратель народа!» («Илиада», I, 231).
Обособленность отдельных воинских отрядов сказывается
и на общей организации объединенного ахейского
ополчения. Отсутствует общевойсковая казна.
Военная добыча немедленно распределяется между
предводителями отрядов или попадает непосредственно
в руки того, кто одержал победу над врагом.
Среди рядовых воинов сохраняются присущие им
племенные подразделения. «Воинов, Атрид,— говорит
Агамемнону Нестор, служащий у Гомера олицетворением
древней мудрости,— раздели ты на их
племена и колена. Пусть помогает колено колену и
племени племя» («Илиада», II, 362). Таким образом,
даже при осуществлении совместного военного предприятия
сепаратизм, свойственный общинам в мирном
быту, продолжает существовать, и отдельные
части ахейского ополчения не сливаются в единое целое.
Даже в тех случаях, когда в общественной и хозяйственной
жизни общин гомеровского времени начинают
намечаться предпосылки, ведущие к
образованию объединений более широкого характера
— объединений территориальных и политических,
— внутри этих объединений нового типа роды, фратрии
и племена все же еще вполне сохраняют свою
самостоятельность. Таким образом, род, фратрия как
объединение нескольких родов, фила как объединение
нескольких фратрий, сохранившиеся в виде пережитков
во многих греческих полисах более позднего
времени, в век Гомера являются еще основным
общественным делением.
Роль родовой организации
Родо-племенной характер социального строя гомеровской
Греции сказывается во всех областях общественной
жизни. Так, например, человек, утративший
по каким-либо причинам связь со своей родовой
организацией и вынужденный искать пристанища на
чужой стороне, оказывался на положении всеми презираемого
Metanasthz — безродного скитальца. Оскорбленный
Агамемноном, Ахилл говорит ему:
Сердце мое раздирается гневом, лишь вспомню о том я,
Как обесчестил меня перед целым народом ахейским
Царь Агамемнон, как будто бы быыл я скиталец
презренный!
(«Илиада», IX, 646—648; ср. XVI, 59)
С другой стороны, самый факт появления таких
стоящих вне рода «скитальцев» свидетельствует о
начале социальной дифференциации, о возникновении
наряду с родовыми новых общественных отношений.
Защиту интересов своих сочленов перед «внешним
миром» осуществляет фратрия. Никаких других
органов, выполняющих ту же функцию в более широких
пределах, выходящих за грани родовой организации,
гомеровская Греция не знает. Поэтому «ме-
танаст» (так в поэмах называются люди, порвавшие
со своим родом и фратрией) оказывается лишенным
общественной защиты, и всякий может безнаказанно
посягнуть на его жизнь, честь и имущество. Но и
жизнь человека, сохранявшего связь с родовой организацией,
защищалась прежде всего не общественными
органами, а его ближайшими родственниками,
мстившими убийце по принципу «кровь за кровь». В
последней песне «Одиссеи» родичи убшых Одиссеем
женихов, «облачившись в крепкие, медноблестящие
брони» («Одиссея», XXIV, 467), собрались за
городом, чтобы общими силами расправиться с убийцей.
Один из них, Евпейт, обратился к взволнованным
происшествием жителям Итаки со следующим
призывом отомстить Одиссею:
Братья, молю вас — пока из Итаки не скрылся он в
Пилос или не спасся в Элиду, священную землю элеян —
Выйти со мной на губителя; иначе стыд нас покроет;
Мы о себе и потомству оставим поносную память,
Если за ближних своих, за родных сыновей их убийцам
Здесь не отмстим...
(«Одиссея», XXIV, 430—435)
Таким образом, инициатива мести принадлежала
прямым кровным родственникам, и только потом
уже, по их призыву, за убитого вступались его соплеменники.
Естественно, что убийца, опасаясь мести
со стороны членов филы или фратрии, часто предпочитал
покинуть свою родину:
Если когда и один кто убит кем бывает, и мало
Близких друзей и родных за убитого мстить остается —
Все ж, избегая беды, покидает отчизну убийца.
(«Одиссея», XXIII, 118—120)
Наряду с кровной местью у Гомера встречаются
упоминания и о выкупе, выплачиваемом убийцей родственникам
убитого:
...Брат за убитого брата,
Даже за сыша убитого пеню отец принимает:
Самый убийца в народе живет, отплатившись богатством.
(«Илиада», IX, 632)
Спор из-за выкупа описан в одной из сцен, изображенных
на щите Ахилла («Илиада», XVIII,
497 сл.). Упоминания и о выкупе, и об обычае родовой
мести позволяют предполагать, что оба эти
института существовали одновременно. Это раскрывает
одну из типичных черт гомеровской эпохи:
ее переходный характер. Конечно, во многих случаях
упоминания о чрезвычайно еще примитивных
формах социальных взаимоотношений наряду с гораздо
более сложными и развитыми должны рассматриваться
как результат разновременных напластований
— плод длительного образования обеих поэм,
но в других случаях эти их особенности, несомненно,
отражают реальные исторические черты описываемого
времени.
Социально-имущественное расслоение.
Появление аристократии
Хотя в гомеровской Греции родовая структура
еще лежала в основе общественной организации и в
жизни общества продолжали бытовать многие древние
установления, но в целом «гомеровская» эпоха,
безусловно, была уже временем интенсивного разложения
первобытно-общинных отношений. Некогда
однородная среда свободных общинников в рассматриваемое
время уже подверглась значительному расслоению.
Выделилась родовая аристократия, обладающая
«местом почетным и мясом, и полной на пиршествах
чашей...» («Илиада», XII, 311).
Различие между родовой знатью и остальным населением
поэт стремится подчеркнуть на каждом
шагу. В описанных в поэмах сражениях знатные воины
на колесницах, запряженных «густогривыми конями
», или в пешем строю бьются с врагом впереди
своих дружин. Тела их защищены медной, «изукрашенной
златом» бронею, голова — шлемом с конской
гривой и с белыми клыками вепря1. Ножны мечей
сделаны из чистого серебра. И в мирное время
знатный человек образом своей жизни резко отличался
от остальных. Он носил хитон из ткани тонкой,
«как пленка, с головки сушеного снятая лука»; поверх
хитона надевал дорогой пурпурный шерстяной
плащ с золотой застежкой искусной работы.
Поэт не жалеет красок при описании домов, в которых
жили знатные люди:
Медные стены во внутренность шли от порога и были
Сверху увенчаны светлым карнизом лазоревой стали2.
Вход затворен был дверями, литыми из чистого злата;
Притолки их из сребра утверждались на медном пороге;
Также косяк их серебряный был, а кольцо золотое.
Две — золотая с серебряной — справа и слева стояли
Хитрой работы искусного бога Гефеста собаки.
(«Одиссея», VII, 86 сл.)
1 Такие шлемы, как о том свидетельствуют погребения, носили
богатые воины еще микенского времени. В погребениях
раннежелезного периода аналогичных находок не встречается.
Следовательно, в данном случае это явная реминисценция.
2 В данном месте перевод неточный, так как в поэме подразумевается
украшение из обожженной глины, покрытое, по-
видимому, стеклянной пастой, имитирующей лапис-лазурь.
За домом находится сад, «обведенный высокой оградой
». В саду:
Много дерев плодоносных, ветвистых, широковершинных,
Яблонь, и груш, и гранат, плодами обильных.
(«Одиссея», VII, 114 сл.)
Далее следовал виноградник и огород, с которого
«овощ и вкусная зелень весь год собирались обильно
» (там же, 128). Таких роскошных домов и угодий
гомеровская эпоха, конечно, не знает. Таким образом,
в данном случае, как и при описании оружия, поэт,
желая подчеркнуть сказочную, с точки зрения его времени,
роскошь образа жизни своих героев, очевидно,
воспользовался для этого образами прошлой эпохи,
сохраненными народной памятью.
Естественно, что он подчеркивает различия в социальном
положении действующих в поэмах лиц и в
их обращении друг с другом. Об Одиссее, например,
в «Илиаде» рассказывается:
Если ж кого-либо шумного он находил меж народа,
Скиптром его поражал и обуздывал грозною речью:
«Смолкни, несчастный, воссядь и других совещания
слушай...
Значащим ты никогда не бывал ни в боях, ни в советах».
(«Илиада», II, 198 сл.)
А встречая знатных воинов, Одиссей подходил к
каждому и говорил:
«Муж знаменитый, тебе ли, как робкому, страху
вдаваться.
Сядь, успокойся и сам, успокой и других меж народа».
(«Илиада», II, 190 сл.)
Можно было бы привести много других аналогичных
мест, разбросанных по тексту обеих поэм, которые
свидетельствуют о присущей гомеровскому эпосу
тенденции идеализировать родовую аристократию,
выдвигать ее на передний план в поэтическом повествовании.
Эта тенденция находит себе объяснение
в экономике «гомеровской» эпохи.
Скотоводство и земледелие
Основу экономической жизни гомеровского общества
составляли скотоводство и земледелие. В поэмах
часто встречаются упоминания о «тучных» овцах и
козах, о «круторогих» волах, «блестящих жиром»
свиньях, о конях и «тучных младых кобылицах, жеребятами
резвыми гордых». Упоминаются ослы и
мулы, которыми пользуются для пахоты. О важной
роли скотоводства в экономике гомеровской Греции
свидетельствует и то обстоятельство, что скот служил
мерилом ценности, заменяя не существовавшие
тогда деньги. Так, огромный медный котел на треноге
оценивался в 12 волов, «пленная дева» — в 4 вола,
золотой доспех — 100 тельцов, медный — в 9 и т. д.
Не меньшее значение имело и земледелие. В качестве
основных зерновых культур упоминаются пшеница,
ячмень, полба. Обработка поля производилась
при помощи волов и мулов. Плуг, как и в более позднее
время, был деревянный, довольно примитивный.
Он поднимал небольшой пласт земли, поэтому
таким плугом приходилось производить троекратную
вспашку. Практиковалось удобрение навозом.
Жатва в сцене, изображенной на щите Ахилла, в
«Илиаде» описана так:
Жали наемники, острыми в дланях серпами блистая.
Здесь полосой беспрерывною падают горстни густые,
Там перевязчики их в снопы перевязлами вяжут.
Три перевязчика ходят за жнущими; сзади их дети,
Горстая быстро колосья, один за другими в охапках
Вяжущим их подают.
(«Илиада», XVIII, 551 сл.)
Молотили на гумне, пользуясь для этой цели волами.
Затем зерно просеивалось по ветру и размалывалось
на ручных мельницах.
Кроме зернового хозяйства развиты были виноградарство,
культура оливы, садоводство и огородничество.
О существовании нескольких сортов винограда
говорят эпитеты «светлое», «темное», применяемые
для характеристики вина. Вино хранилось в
объемистых глиняных бочках-пифосах, а транспортировалось
в мехах или в амфорах. В садах разводились
яблони, груши, гранаты, смоковницы, маслины.
Население также было хорошо знакомо с рыболовством
и охотой.
Однако самое главное заключалось в том, что гомеровское
общество было уже знакомо с железом,
что открывало широкие перспективы для дальнейшего
развития производительных сил. Как уже указывалось,
поэт был верен своим приемам архаизирования
описываемой им действительности и, по-видимому,
вполне сознательно избегал упоминать о железе,
предпочитая вместо него назвать бронзу. Тем не менее
в тексте «Илиады» встречается до 23, а в тексте
«Одиссеи» — до 25 отдельных упоминаний о железе
и, как упоминалось выше, в форме метафор («железная
душа», «железное терпение», «железное небо»).
Бытование таких метафор, несомненно, свидетельствует
об уже достаточно широком распространении
железа. Это в полной мере сейчас подтверждается и
археологическими данными в виде находок железного
оружия и железных орудий труда в погребениях
рассматриваемого времени. Наиболее древняя находка
железного меча датируется по совокупности археологических
признаков XI в. до н. э. Но находок
железныгх предметов Х и особенно IX в. до н. э., притом,
безусловно, местной работы, теперь известно
уже достаточно много.
Таким образом, хозяйство гомеровского времени
далеко ушло от того примитивного уровня, который
характерен для хозяйства первобытно-общинного
строя. Развитие производительных сил достигло
уровня, допускавшего накопление значительных богатств
в руках немногих. Эпитеты «знатный» и «богатый
» в поэмах почти всегда стоят рядом. Размер
богатства главным образом характеризуется количеством
скота, обширными кладовыми, полными всяких
припасов и добра, убранством дома, числом слуг, качеством
оружия и одежды и т. п.; интересно, что в
поэмах при этом редко упоминается о сосредоточении
в руках богатого человека земельных угодий.
Так, например, свинопас Евмей, рассказывающий вернувшемуся
на родину Одиссею о богачах Итаки, не
упоминает о земле, ограничиваясь лишь перечислением
принадлежащих им стад.
Несмотря на то, что в гомеровских поэмах неоднократно
упоминается о земле и приводятся сцены
из сельскохозяйственной жизни, характер аграрного
строя эпохи не вполне ясен. С одной стороны, земли,
принадлежащие гомеровским басилеям, именуются
«теменами», т. е. тем самым термином, с каким мы
встречаемся в пилосских надписях; в них же этим
термином обозначаются и земли, полученные «от народа
» царем («ванака») и воеводой («равакета»). Следует
думать, что и гомеровские басилеи пользовались
по отношению к этой земле значительно большими
правами, чем рядовые люди. Возделываемые последними
земли обозначаются словом «клер» — надел (в
буквальном переводе klhroz — «жребий»), земельный
участок, который, как показывает сам термин, предоставлялся
по жребию. В тексте «Одиссеи», например,
содержится и прямое указание на раздел земли:
вождь феакиян Навситой «разделил их поля на участки
» (VI, 10). В «Илиаде» упоминаются случаи получения
отдельными лицами пашен и виноградников,
т. е. таких земель, которые до получения их новым
владельцем подвергались обработке («Илиада», VI,
193—195; XX, 184). Все эти данные заставляют предполагать
существование сельской общины, в которой
производились систематические переделы земли. Но
с другой стороны, община начинает уже обнаруживать
признаки разложения. Наделы становятся, по-
видимому, неравными. Это вызывает ссоры и распри.
В «Илиаде», например, имеется такое место:
...Два человека, соседи, за межи раздорят,
Оба с саженью в руках на смежном стоящие поле.
Узким пространством делимые, шумно за равенство
спорят.
(«Илиада», XII, 421 сл.)
Одновременно появляются «многонадельные»
люди, умевшие получить в пользование сразу несколько
участков, а с другой стороны — «люди без-
надельные», лишенные наделов (aklhroz). С превращением
царской власти в наследственную басилеи
стремятся получить свои наделы — теменосы — в частную
собственность и свободно ею распоряжаться.
Отсюда можно прийти к заключению, что если в
гомеровском обществе еще не утвердился окончательно
институт частной собственности на землю, то,
во всяком случае, различные формы отношения к земле
и неравномерность ее распределения уже налицо,
а имея в виду конец этого периода, по-видимому,
можно уже говорить и о частной собственности на
землю. В этом отношении интересно описание изображенной
на щите Ахилла сцены, в которой общинная
пашня противопоставляется теменосу. В первом
случае:
...Землепашцы
Гонят яремных волов, и назад и вперед обращаясь,
И всегда, как обратно к концу приближаются нивы,
Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце,
Муж подает.
(«Илиада», XVIII, 542)
Во втором случае дается описание жатвы. Жнут
наемники под присмотром самого «властелина» (ба-
силея), который «между ними, безмолвно, с палицей
в длани, стоит на бразде и душой веселится» («Илиада
», XVIII, 550—560).
Свободные люди, вследствие неблагоприятных
обстоятельств лишившиеся земли и потому вынужденные
искать заработок на чужбине, известны в поэмах
под терминами «эрит» (eriuoz) и «фет» (uhz).
Последний термин, имеющий более широкое значение,
применяется не только к наемнику, но вообще к
человеку, лишившемуся своей земли. Условия оплаты
труда таких наемников выясняются из следующего
места «Одиссеи» — разговора явившегося домой
в образе нищего Одиссея с одним из женихов Пенелопы:
Странник, ты верно поденщиком будешь согласен
наняться
В службу мою, чтоб работать за плату хорошую в поле,
Рвать для забора терновник, деревья сажать молодые;
Круглый бы год получал от меня ты обильную пищу,
Всякое нужное платье, для ног надлежащую обувь.
(«Одиссея», XVIII, 357 сл.)
Таким образом, на крупных земельных участках
применяли уже наемный труд. Плата за работу была
натуральной и состояла прежде всего в прокорме нанятого
на работу и снабжении его одеждой и обувью.
Положение наемника было нелегким. Покинув в поисках
работы родину, он оказывался совершенно беззащитным,
чем широко мог пользоваться наниматель.
Вот характерное место из «Илиады», где в споре Посейдона
с Аполлоном описан произвол хозяина, присвоившего
заработную плату наемника и выгнавшего
его из своего дома:
...Лаомедону гордому мы, за условную плату,
Целый работали год, и сурово он властвовал нами
Но, когда нам условленной платы желанные Горы
Срок принесли, Лаомедон жестокий насильно присвоил
Должную плату и нас из пределов с угрозами выслал.
Лютый, тебе он грозил оковать и руки и ноги
И продать, как раба, на остров чужой и далекий.
Нам похвалился обоим отсечь в поругание уши.
(«Илиада», XXI, 444 сл.)
Фактические условия жизни и работы наемника
ставили его в беззащитное положение, иногда мало
отличавшееся от положения раба. Как в приведенном
примере, хозяин мог совершенно безнаказанно сковать
ему руки и ноги и путем продажи в рабство навсегда
лишить свободы. В одном месте «Одиссеи» (IV,
642) рабы и феты вместе противопоставляются свободным.
Однако такое противопоставление свидетельствует
не только о приниженном положении фетов,
но и об отсутствии столь характерной для более
позднего периода резкой грани между рабами и
свободными.
Рабство
Рабство «гомеровского» периода существенно
отличается от рабства более позднего времени. В
этом отношении весьма показательны термины, служившие
для обозначения рабов. В поэмах рабы обычно
называются 5цае^ часто oi%ne<^ (домочадцы) и
очень редко dichez тогда как в эпоху развитого рабства
классического времени термин Sou^oi становится
наиболее распространенным1. Наименование
oi%ne<^ представляется не случайным, так как в гомеровское
время рабы фактически входили в состав семьи
своего хозяина и наравне с прочими ее членами
участвовали в общей хозяйственной деятельности.
Иными словами, рабство носило еще патриархальный
характер. Впрочем, такая характеристика была
бы односторонней, если не отметить упоминаемых в
гомеровском эпосе случаев иного отношения к рабам.
В «Одиссее», например, подробно описывается жестокая
расправа с рабынями, уличенными в потворстве
женихам, сватавшимся за Пенелопу: все они были
повешены на корабельном канате. Не менее суровая
расправа постигла и козовода Мелантия:
Медью нещадною вырвали ноздри, обрезали уши,
Руки и ноги отсекли ему; и потом, изрубивши
В крохи, его на съедение бросили жадным собакам.
(«Одиссея», XXII, 475 сл.)
В «Одиссее» содержится еще интересное указание,
представляющее собой общую оценку труда рабов:
Раб нерадив: не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу он сам не возмется охотой:
Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет.
(«Одиссея», XVII, 320 сл.)
Здесь слышатся уже совсем другие ноты, далекие
от патриархальной идиллии, предвещающие приближение
того времени, когда жестокая эксплуатация
труда несвободных станет краеугольным камнем системы
античного хозяйства. Таким образом, содержащиеся
в гомеровских поэмах данные о положении рабов
раскрывают все те же характерные черты двойственности
— двойственности переходной эпохи. В
целом гомеровский век должен быть признан только
1 Наряду с термином SouXoq в классическое время использовались
для обозначения раба также термины avSpanoSov и
oiKEuq.
начальным этапом в том сложном процессе, который
в конечном счете приводит античную Грецию к развитой
системе эксплуатации несвободного труда.
Главным источником рабства в гомеровское время
служит не внутренняя дифференциация общества,
а война и плен. В этом отношении очень характерен
уже упоминавшийся термин S|J.raq, происходящий
от глагола Sa^a^ra, что значит покорять,
укрощать. Палатки Агамемнона, Ахилла и других
ахейских вождей под стенами Трои были наполнены
добычей и в особенности пленницами, захваченными
в ходе военных действий. Во время войн обращение
в рабство оставшихся в живых врагов было правилом,
не допускавшим, по-видимому, исключений. Андромаха,
оплакивая смерть Гектора, горестно восклицает:
Ты, боронитель и града защитник и жен и младенцев!
Скоро в неволю они на судах повлекутся глубоких;
С ними и я неизбежно; и ты, мое бедное чадо,
Вместе со мною; и там, изнуряясь в работах позорных,
Будешь служить властелину суровому; или данаец
За руку схватит тебя и с башни ударит о землю».
(«Илиада», XXIV, 729 сл.)
Очевидно, захват рабов являлся одной из главных
целей войны. Для этого же предпринимались и специальные
набеги с моря на жителей побережья, как,
например, в случае с Одиссеем, когда он со своими
спутниками пристал к берегам Египта и
Вдруг загорелось в них дикое буйство; они, обезумев,
Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта
Бросились, начали жен похищать и детей малолетних,
Зверски мужей убивая.
(«Одиссея», XIV, 262)
Попадая в руки победителя, раб делался его собственностью.
Раба можно было подарить, выменять
или наградить им победителя на играх.
Эксплуатация рабов, по данным поэм, связана
прежде всего с использованием их в домах богатых
людей. У Алкиноя, например:
Жили в пространном дворце пятьдесят рукодельных
невольниц:
Рожь золотую мололи одни жерновами ручными,
Нити сучили другие и ткали, сидя за станками...
(«Одиссея», VII, 103 сл.)
Столько же рабынь трудились в доме Одиссея.
Часть их была занята перемалыванием зерна, другие
носили воду из источника и были заняты иными хозяйственными
работами по дому. Во время пиров
рабы прислуживали своим господам и их гостям.
Было в обычае предоставлять гостю рабынь для омовения
после дороги и умащения тела благовониями.
Впрочем, заниматься таким делом не считали для себя
унизительным и свободные женщины. Неоднократно
упоминаются в поэмах и случаи использования рабынь
в качестве наложниц. Родившиеся от таких рабынь
сыновья могли оставаться свободными. «... А я
от рабыни купленной им родился, — рассказывает о
себе Одиссей в вымышленной им повести, — но в семействе
почтен, как законный сын, был отцом благородным
» («Одиссея», XIV, 202 сл.).
Труд рабов применялся и в сельском хозяйстве,
и в скотоводстве. В «Одиссее» встречаются упоминания
о пастухах, свинопасах, значительно реже о
рабах, занятых на полевых работах и в саду. Главная
роль в хозяйственной деятельности, однако, еще полностью
принадлежала свободным.
Выяснение удельного веса труда несвободных в
общественном производстве, так же как и установление
численности рабов в отдельных хозяйствах,
наталкивается на непреодолимые трудности. В поэмах
ничего определенного об этом не говорится;
когда же в них приводится число рабов, неизменно
фигурирует одна и та же цифра 50, причем она относится
только к рабам, непосредственно используемым
в самом доме. И в «Илиаде», и в «Одиссее» о рабах
упоминается сравнительно редко. На этом основании
можно думать, что рабство в гомеровской Греции еще
не достигло большого развития.
Это подтверждается общим строем хозяйственной
жизни, носящим ярко выраженный натуральный характер.
Каждое отдельное хозяйство обслуживало
себя почти целиком собственными силами, не нуждаясь
в систематическом обмене с другими хозяйствами.
Труд каждого отдельного земледельца еще не
был в гомеровское время направлен на производство
товаров, но преследовал более скромную цель —
прокормить себя и свою семью. В крупном хозяйстве
басилея, использующего рабов и наемников, продукты,
добываемые на полях, также шли прежде всего
на удовлетворение нужд самого хозяина, его многочисленных
гостей, домочадцев, рабочих и дворни.
Трудом, впоследствии считавшимся уделом рабов
и черни, в век Гомера занимались все слои общества,
начиная с высших. Ахилл и Патрокл сами приготовляют
для своих гостей пищу и питье («Илиада»,
IX, 205 сл.), хотя в других случаях этим делом заняты
рабы и рабыни. Молодые, «бессмертным подобные
» братья царевны Навсикаи распрягают из ее колесницы
мулов, ранее запряженных туда рабами
(«Одиссея», VII, 5 сл.; VI, 71 сл.). Сама «видом подобная
богине», Навсикая вместе со своими рабынями
стирает белье, а потом купается и играет с ними
в мяч. Прядением в богатых домах занимались рабыни,
но за этой работой мы застаем и супругу царя
Одиссея Пенелопу. Не менее знакомо это искусство
и супруге Гектора Андромахе. Хозяин роскошного
дома Лаэрт работает вместе со своими рабами в саду
и огороде, а Одиссей сам ходит за плугом. Одиссею
хорошо знакомы и другие виды труда. Он сам делает
себе кровать и обнаруживает незаурядное умение и
опыт при сооружении плота («Одиссея», V, 243 сл.).
Участвуя в общей работе плечом к плечу со свободными,
раб гомеровского времени, очевидно, не мог
быть существом, по определению Аристотеля, «настолько
лишь причастным к разуму, чтобы понимать
разумное, но не настолько, чтобы самому обладать
разумом». Подобного, столь характерного для времени
Аристотеля, отношения к рабам в гомеровском
эпосе нельзя обнаружить и следа. Наоборот, в образе
раба-свинопаса Евмея в поэме выведен мудрый советник
и друг Одиссея. Он пользуется неограниченным
доверием своего господина; его попечению вверены
стада и имущество, которыми он распоряжается
в достаточной мере самостоятельно. Так, например,
«не спросясь ни царицы, ни старца Лаэрта» («Одиссея
», XIV, 8), он строит дом и также без согласования
со своими хозяевами покупает себе раба. Когда
же к Евмею в образе странника приходит Одиссей,
он не останавливается перед тем, чтобы зарезать для
своего гостя лучшую свинью из хозяйского стада и
вместе с ним насладиться едой («Одиссея», XIV, 414
сл.). При встрече со своим господином Евмей целует
его в лоб. Подобным же образом поступают и другие
рабы при встрече Одиссея у ворот его дома.
Роль обмена
Производство продуктов, специально предназначаемых
для продажи, в гомеровском обществе было
развито весьма слабо. Правда, в поэмах содержатся
упоминания об отдельных случаях обмена: так, например,
говорится об обмене пленников на быков,
оружие или вино. Предметом обмена обычно являлась
военная добыча. Естественно, что при таких условиях
обмен носил эпизодический характер. В этом
отношении весьма показательно отсутствие в хозяйственном
обиходе гомеровского общества денег как
постоянного средства обмена.
Внешняя торговля также была развита еще очень
слабо. Это подтверждается и данными археологических
исследований, констатирующими почти полное
отсутствие на территории Греции вещей импортного
происхождения вплоть до VIII в. до н. э. Если отдельные
вещи и ввозились, то они представляли собой
преимущественно предметы роскоши, предназначавшиеся
для удовлетворения потребностей узкого
круга знати. В одном месте «Одиссеи» описывается
прибытие заморских купцов с товарами:
Прибыли хитрые гости морей, финикийские люди,
Мелочи всякой привезши в своем корабле чернобоком.
(«Одиссея», XV, 415—416)
В число этих «мелочей» входили, например, такие
предметы, как ожерелье, «золото в нем и янтарь
чудесный друг друга сменяли» («Одиссея», XV, 460).
В «Илиаде» в качестве предметов ввоза указываются
«пышно-узорные ризы, жен сидонских работы»,
«славные чаши, сидонян искусных изящное дело»,
которые, «по мглистому плавая морю, в Лемнос продать
привезли» финикияне («Илиада», XXIII, 743).
Так как Крит к этому времени уже не играл роли
торгового посредника, то ввоз осуществлялся главным
образом финикийскими купцами. Последние не
создавали постоянных торговых факторий, ограничиваясь
выгрузкой товара на берегу или продажей его
прямо с кораблей. Долго финикийские купцы на местах
своей торговли не задерживались. В случае, упоминаемом
в «Одиссее» (XV, 455), пребывание финикийских
купцов длилось около года, в течение которого
они «прилежно свой крутобокий корабль
нагружали, торгуя товаром». Нередко, покидая место
стоянки, финикийские купцы грабили местное население,
увозили с собой для продажи в рабство женщин
и детей. Вообще, торговля того времени еще
была тесно связана с разбоем и войной, и финикийские
купцы не пользовались симпатиями населения.
Вот характерное в этом отношении место из «Одиссеи
»:
Прибыл в Египет тогда финикиец, обманщик коварный,
Злой кознодей, от которого много людей пострадало...
В Ливию с ним в корабле, облетателе моря, меня он
Плыть пригласил, говоря, что товар свой там выгодно
сбудем,
Сам же, напротив, меня, не товар наш, продать там
замыслил.
(«Одиссея», XIV, 288 сл.)
Жертвой коварного замысла финикийца в этом
случае оказался грек, получивший в наследство незначительный
участок земли и поэтому решившийся
попытать счастья на поприще торговли. Занятие торговлей
среди гомеровских греков вообще было еще
очень мало распространено и не пользовалось популярностью.
Так, один из представителей феакийской
знати — Евриал обращается к Одиссею, желая его
обидеть, с такой «колкой насмешкой»:
Странник, я вижу, что ты не подобишься людям, искусным
В играх, одним лишь могучим атлетам приличных;
конечно,
Ты из числа промышленных людей, обтекающих море
В многовесельных своих кораблях для торговли,
о том лишь
Мысля, чтобы, сбыв свой товар и опять корабли
нагрузивши,
Боле нажить барыша: но с атлетом ты вовсе несходен.
(«Одиссея», VIII, 158—164)
Ремесло
Господство натурального хозяйства и относительно
небольшой удельный вес обмена в системе экономических
взаимоотношений гомеровской Греции
отразились и на состоянии ремесла. В условиях, ког
да каждое отдельное хозяйство
обслуживало себя собственными
средствами, ремесленная деятельность
не могла получить
благоприятных условий для
развития. Гомеровская Греция в
отличие от микенской эпохи
знает лишь очень немногие
виды ремесла. В поэмах упоминаются
лишь гончары, плотники,
кожевники, кузнецы-оружейники.
Разделение труда
внутри отдельной отрасли ремесла
почти полностью отсутствует.
Так, кузнецы занимались
одновременно и изготовлением
изделий из золота и
серебра, а плотники производили
все работы, начиная от заготовки
леса и кончая постройкой
дома или производством мебели
и других предметов. Отсутствие
детальной специализации
имело место и в работе кожевников.
Упоминания о существовании
мастерских встречаются
в эпосе только в виде исключения,
например говорится о
кузнице бога Гефеста, покровителя
ремесла, выковавшего
оружие для Ахилла. Как правило, ремесленники ходили
из одного дома в другой и производили работы
из материала своих заказчиков. При этом они стояли
в одном ряду с гадателями, врачами и певцами:
«...Приглашает ли кто человека
чужого
В дом свой без нужды? Лишь тех
приглашают, кто нужен на дело.
Или гадателей, или врачей, иль
искусников зодчих,
Или певцов, утешающих душу
божественным словом...».
(«Одиссея», XVII, 382 сл.)
Однако, изготовляя изделия из
материала заказчика, ремесленники
пользовались своим собственным
инструментом. По крайней
мере, в рассказе «Одиссеи» о при-
быггии к Нестору золотых дел мастера
упоминается, что все орудия
своего производства он принес
с собой («Одиссея», III, 432).
Отдельные искусные ремесленники
пользовались в гомеровской
Греции большой известностью.
Например, в «Илиаде» рассказывается
о беотийском мастере Тихий.
Когда саламинскому правителю
Аяксу понадобилось сделать
щит, он специально заказывает его
у этого знаменитого мастера
(«Илиада», VII, 220 сл.). В общем,
ремесленный труд в Греции
гомеровской эпохи расценивался
ниже труда земледельцев, а сами ремесленники, выходившие
преимущественно из числа фетов и мета-
настов, находились на низших ступенях социальной
лестницы.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ ГОМЕРОВСКОГО ОБЩЕСТВА
Цари-басилеи
Социально-экономическое развитие греческого общества
гомеровского времени, возникшего на развалинах
раннеклассового микенского общества, еще не
дошло до государственности. Однако в каждой из многочисленных
общин, о которых идет речь в поэмах,
налицо уже элементы общественного устройства, восходящие
к глубокой древности и вместе с тем представляющие
собой зачатки государственных органов.
В каждой общине существуют царь (басилей), совет
старейшин (геронтов) и народное собрание.
Цари в «гомеровскую» эпоху были вождями отдельных
племен, предводителями своих соплеменников
на войне. Наибольшей властью царь пользовался
в период военных действий. Организация военного
дела в это время уже достигла известной высоты.
Знатные воины были вооружены мечами и копьями и
защищены от ударов врага шлемами, панцирями, поножами
и щитами. В бой выезжали на колесницах,
запряженных породистыми лошадьми. Ополченцы из
народа, напротив, были вооружены плохо — только
метательными копьями и пращами. В первом описанном
в «Илиаде» (III, 1 сл.) сражении под Троей оба
враждебные войска устремляются навстречу друг другу:
троянцы с криком, ахейцы молча, соблюдая строй.
В дальнейшем ахейцы разбивают свой лагерь на равнине
между морем и осажденным городом. Лагерь окружается
рвами, валами и башнями. Для выхода войск
и выезда боевых колесниц сооружаются ворота. Для
всего этого необходима была известная организованность,
что оправдывало сосредоточение власти в руках
предводителей отдельных ополчений, представителей
богатой родовой знати. Последние могли требовать
от простых воинов беспрекословного
повиновения, угрожая нарушителям дисциплины суровым
наказанием.
Повышению авторитета царей способствовали
также особенности боевой тактики того времени.
Сражение обычно начиналось с поединка вождей-ба-
силеев, устремлявшихся в бой на своих колесницах.
Вслед за ними вступали в сражение их друзья и пешие
рядовые воины. Завязывалась рукопашная схватка,
в которой пускались в ход копья, мечи, тяжелые
камни. С убитых врагов немедленно же снимались
доспехи, считавшиеся трофеем победителя. Нередко
разгорались схватки и из-за тел убитых. Каждая из
сторон стремилась захватить труп себе: одна — чтобы
предать его погребению, другая — чтобы подвергнуть
поруганию или получить выкуп. Цари своим
личным мужеством должны были показывать пример
дружине и рядовым бойцам.
Само собой, однако, разумеется, что искусство
владеть дорогостоящим оружием и особенно боевыми
конями, недоступное для рядовых воинов, было
уделом не только царей, но и других представителей
богатой родовой знати, также игравших весьма видную
роль в сражениях. Гомеровские цари были тесно
связаны с этой знатью — в ее среде они были только
первыми среди равных.
В этом отношении весьма показательно, что в
пределах отдельных, упоминаемых в поэмах территорий
в ряде случаев существовало по нескольку царей.
Так, на острове Схерии кроме Алкиноя упоминается
еще двенадцать басилеев, в Аргосе их трое, в
Элиде — четверо. Даже во время военных действий
некоторые племена выступают под предводительством
нескольких царей. Термин «басилей», таким образом,
имел широкое применение. В одних случаях
эти басилеи действительно располагали властью племенных
вождей, в других, по-видимому, являлись
только советниками царя или членами его дружины.
Уже одно это показывает, что даже военная власть
царя была далеко не безусловной. В этом отношении
очень характерна описанная в «Илиаде» (II, 50—399)
сцена военной сходки. На этой сходке некий Ферсит,
по всем признакам рядовой воин, «с криком пронзительным
» поносит царя Агамемнона, упрекая его в
том, что он вовлек ахейцев в неисчислимые беды.
Правда, большинство второстепенных басилеев заступились
за Агамемнона, «вождя и владыку народов
», в частности, Одиссей «обуздал» Ферсита бранью,
угрозами и ударами. Однако самый факт такого
выступления показывает, что гомеровские цари далеко
не всегда пользовались безоговорочным авторитетом.
При этих условиях лишь пожеланием, далеким
от реальной действительности, или, может быть, реминисценцией
микенской эпохи звучат слова Одиссея
о вреде многовластия и необходимости сосредоточения
власти в руках одного скипетроносца: «Царь
нам да будет единый, которому Зевс прозорливый
скиптр даровал и законы, чтобы царствовал он над
другими» («Илиада», II, 205—206).
Естественно, что полномочия царя в мирное время
были еще более скромными. Главная его функция
сводилась к участию в суде. Правосудию в гомеровском
эпосе придается большое значение. Если
«повелитель могучий»
«Правду творит... в его областях изобильно родится
Рожь и ячмень и пшено, тяготеют плодами деревья,
Множится скот на полях и кипят многорыбием воды».
(«Одиссея», XIX, 111 сл.)
Само собой разумеется, что в рассматриваемое
время еще не успели сложиться сколько-нибудь развитые
правовые нормы. Такие преступления, как, например,
убийство, рассматривались только в плос-
кости ущерба, нанесенного убийцей частному лицу
и группе его родственников. В связи с этим суд приобретал
значение третейского разбирательства между
тяжущимися. На щите Ахилла дано изображение
такой тяжбы:
...спорили два человека о пене,
Мзде за убийство...
Граждане вкруг их кричат, своему доброхотствуя каждый;
Вестники шумный их крик укрощают, а старцы градские
Молча на тесаных камнях сидят средь священного круга,
Скипетры в руки приемлют от вестников звонкоголосых,
С ними встают и один за другим свой суд произносят.
(«Илиада», XVIII, 498 сл.)
Как видно из этого описания, в гомеровскую эпоху
суд происходил в присутствии народа и решение
выносилось старейшинами. Около них лежали два
таланта золота. Этот залог, который вносили и истец,
и ответчик при начале дела. Поражает непомерно
большая сумма этого залога. Видимо, в данном
случае мы встречаемся с обычной для эпической поэзии
гиперболой, ибо трудно предположить, что залоги
такой величины могли часто встречаться в реальной
действительности того времени.
В случае выигрыша дела истец получал свой залог
обратно вместе с залогом ответчика, в противном случае
он его терял и залог доставался ответчику. Роль
царя во время этого разбирательства, очевидно, была
столь незначительной, что в описанной на щите Ахилла
сцене он даже не упоминается. На основании других
указаний обеих поэм можно заключить, что в подавляющем
большинстве случаев царь разделял свои
судебные функции с советом старейшин.
Кроме судебных и военных функций царь выполнял
обязанности жреца, посредника между племенем
и богами; возможно, что и эти функции он разделял
с советом родовых старейшин.
Вопрос о преемственности царской власти, на основании
данных эпоса, не ясен. По-видимому, власть
после смерти царя или в случае его неспособности
выполнять свои обязанности иногда переходила к его
сыну и другим родственникам, но она могла перейти
и к другому роду. При этом существенную роль играли
и личные достоинства кандидата. Характерно,
что во время продолжительного отсутствия Одиссея
на Итаке его сын Телемах, равно как и отец Одиссея
Лаэрт, не считались царями, Итака обходилась вообще
без царя, женихи же, претендовавшие на руку Пенелопы,
явно рассчитывали таким путем овладеть не
только имуществом Одиссея, но и властью царя. Когда
встал вопрос о новом царе, сын отсутствующего
Одиссея Телемах сказал женихам:
...меж ахейцами волнообъятой Итаки найдется
Много достойнейших власти и старых и юных; меж ними
Вы изберите, когда уж не стало царя Одиссея.
(«Одиссея», 1, 390 сл.)
Отсюда можно было бы заключить, что в гомеровской
Греции наследственность царской власти не установилась
еще окончательно. Важнейшей привилегией
царя являлось пользование теменосом, лучшим участком
земли, выделенным из состава общественного фонда.
Эксплуатация этого участка покрывала личные расходы
царя и те затраты, которые он нес, угощая членов
совета за своим столом. Дополнительные источники
дохода басилея заключались в различных подарках от
народа и в львиной доле военной добычи.
Совет старейшин
Совет старейшин гомеровского времени в действительности
уже не представляет органа, состоящего из
самых пожилых и уважаемых людей племени. В этот
совет входят прежде всего представители наиболее
знатных и богатых родов, вне зависимости от их возраста.
Нередко, как уже указывалось, члены совета
также называются басилеями, обычно же они имену
ются геронтами. Царь по всем важнейшим вопросам
совещается с советом и без его участия, по-видимому,
не решает ни одного важного дела. Совещания эти
происходили обычно во время пира в доме басилея или
на открытом воздухе в присутствии народа. Выяснить
более подробно характер взаимоотношений между
цартм и советом старейшин вряд ли возможно.
Народное собрание
Народное собрание в гомеровское время пртдстав-
ляло собой совокупность всех свободных общинников.
Созывалось оно обычно цартм по различным поводам,
например в «Одиссее» — в связи с жалобой
Телемаха на самоуправство женихов в его доме, в
«Илиаде» — для решения вопроса о продолжении
войны и о причинах моровой язвы, постигшей войско
под Троей. На народном собрании могли обсуждаться
также всякого рода предложения «о пользе народной
» («Одиссея», II, 32). Созыв собрания осущт-
ствлялся при помощи вестников, и в мирное время
оно происходило обычно вблизи царского дома, на
площади или в других людных местах. Однако в народном
собрании гомеровского времени уже отсут-
ствутт равноправие всех его участников: фактически
решения выносятся советом старейшин и царем. Даже
в том случае, когда Телемах обратился к народному
собранию за помощью, ища защиты от произвола женихов,
собравшиеся не смогли вынести какое-либо
определенное решение и разошлись, запуганные угрозами
женихов. Собрание ахейцев, созванное под
Троей, также оказалось не в силах прекратить возникшую
между вождями распрю. Главенствовали в
собрании, навязывая народу свои решения, предста-
виттли знати. Свот отношение к мнениям геронтов и
царя народ выражал лишь криками одобрения или
неодобрения. Никаких упоминаний о голосовании в
народном собрании в поэмах не содержится. На Итаке
в связи с отсутствием Одиссея народное собрание
не созывалось в течение многих лет. Все это указывает
на понижение удельного веса народного собрания
за счет расширения компетенции совета старейшин.
Впрочем, вопрос о взаимоотношениях всех тртх
органов общественного управления при отсутствии
писаных законов и более или менее твердо разработанных
правовых норм решался фактически в зависимости
от реального соотношения сил в каждом
конкретном случае. Одно несомненно: и народное
собрание, и совет старейшин, и царь в гомеровское
время остаются еще теснейшим образом связанными
друг с другом. Царь не может обойтись без советов
геронтов, а геронты по всем важнейшим вопросам заседают
в присутствии народа. Народное собрание,
таким образом, несмотря на усиление знати, еще не
утратило своего древнего авторитета; с ним тщ т продолжают
считаться и царь, и геронты.
Семья
Семейный уклад в гомеровское время характери-
зуттся существованием тщт патриархальной стмьи.
Число членов таких стмтй достигало иногда значительной
величины; так, напримтр, стмья царя Приама
насчитывала 50 сыновей с их жтнами и 12 дочерей
с мужьями. В других упоминаемых в поэмах случаях
стмьи бывали значительно мтньшт. Переход
главенства к мужу и отцу не успел еще привести к
порабощению женщины. Она продолжает пользоваться
влиянием в стмьт и уважением в обществе. Сфт-
рой приложения женского труда являлось домашнее
хозяйство, в котором жена как хозяйка дома,
пользовалась самостоятельностью.
В целом социально-экономический строй гомеровской
Греции, таким образом, характеризуется чертами,
типичными для переходной эпохи. В ходт развития
производительных сил древние, восходящие к
первобытно-общинному строю отношения постепенно
сменяются в гомеровском обществе новым типом
общтствтнных отношений. Окончательная победа и
утверждение этих новых отношений, однако, уже
связаны с последующим периодом в исторической
жизни Древней Греции.

Глава V
СПАРТА, КРИТ, ФЕССАЛИЯ И БЕОТИЯ
в IX—начале V в. до н. э.
СПАРТА

Лаконика и Мессения в никенскую
и гомеровскую эпохи
Археологические исследования в Лаконской долине
обнаружили остатки сооружений древнейшей
эпохи. К ним следует отнести так называемый Мене-
лайон (XIV—XI вв. до н. э.), представляющий собой
остатки довольно массивного здания из тесаных камней,
состоявшего из 4—5 отдельных помещений с
коридором, общей площадью всего раскопа около
300 кв. м. Менелайон находился невдалеке от территории
позднейшей Спарты, на склонах долины и
не был укреплен.
К этому же периоду относится и другой центр до-
дорийской Лаконики, обнаруженный на месте позднейшего
спартанского поселения Амиклы. Амиклы
микенского периода были, по-видимому, культовым
центром. Другие поселения микенского периода в
Лаконской долине почти не сохранились.
Мессения — территория древнего Пилоса — в
микенскую эпоху была, судя по археологическим
данным, заселена гораздо плотнее, чем Лаконика. В
конце XIII и XII в. до н. э. Пилос, Микены и другие
микенские поселения в Лаконике и Мессении разрушаются
и впадают в запустение. Микенская эпоха заканчивается.
Наступает новая, «гомеровская» эпоха,
уже непосредственно связанная с последующей историей
Эллады. Начало «гомеровской» эпохи совпадает
с последним крупным передвижением племенных
группировок на Балканском полуострове. Память
об этих передвижениях сохранилась в
позднейшей греческой литературе в виде предания о
борьбе героя Геракла за обладание Пелопоннесом и
о захвате полуострова потомками Геракла Геракли-
дами, которые, как упоминалось, стали во главе
вторгшейся в Пелопоннес группировки греческих
племен, называвшихся дорянами. В этом предании
впервые упоминается о разделении древнегреческого
народа на языковые и племенные группировки до-
рян, ионян, эолян и др., на которые древние греки делились
и в позднейшие времена.
Но об этом позднейшем разделении эллинских племен
в поэмах Гомера почти не упоминается, точно так
же, как и о дорийском вторжении в Пелопоннес.
Самые названия Спарта и Лакедемон встречаются
и в «Илиаде», и в «Одиссее», но под ними имеются
в виду не город и не область, а лишь сказочный
дворец царя Менелая, описываемый в четвертой песне
«Одиссеи». Никаких сведений об окружающих
этот дворец поселениях в этом описании не содержится,
хотя обычно при рассказе о других резиденциях
басилеев (например, Пилоса, Итаки, дворца
Алкиноя в Схерии) они изображаются как центры той
или иной области. Таким образом, упоминание о
Спарте в «Одиссее» лишено реальности. Это впечатление
усиливается, если обратить внимание на описание
путешествия Телемаха из Пилоса в Спарту; это
описание тоже совершенно нереально: гладкая и прямая
дорога приводит путников в Спарту; никакого
упоминания о горных твердынях Тайгета и его предгорий,
которые отделяли «песчаный» Пилос от Спарты;
вместе с тем совершенно не видно, чтобы путь
Телемаха шел в обход горных перевалов, по берегу
моря; но и в этом последнем случае трудно представить
себе, чтобы грандиозные горные пейзажи и трудности
пути не остановили на себе внимания поэта.
Таким образом, Спарта в поэмах Гомера нереальна
и совершенно не похожа на позднейшую, исторически
известную Спарту, предания о которой передают
нам Геродот и другие древнегреческие историки.
Значит ли это, что Спарты в «гомеровскую» эпоху
не существовало? Раскопки на месте позднейшей
Спарты показали, что поселение здесь возникло в
IX в. до н. э.; найденные при раскопках предметы керамического
производства (главным образом в виде
обломков), украшения (особенно фигурки из слоновой
кости) характерны для «гомеровской» эпохи и
других районов Эллады. Особенно интересно близкое
сходство так называемой геометрической керамики
Спарты с посудой, найденной при раскопках в
Дельфах, древнейшем общегреческом культовом центре,
игравшем крупную роль в религиозной и политической
жизни Греции. Обращает на себя внимание,
что Дельфы потом были особенно тесно связаны с исторически
известной позднейшей Спартой. Однако
никаких следов крупных зданий дворцового типа раскопки
не обнаружили. Таким образом, весьма еще
неполные пока данные археологии позволяют предположить,
что самый центр Спартанского государства
возник в позднегомеровскую эпоху и ничего общего
со Спартой, изображаемой в поэмах Гомера, не
имел.
Дорийское вторжение и возникновение
Спартанского государства
Возникновение Спартанского государства, как
уже говорилось, тесно связано с передвижением
дорийских племен. Данные развития греческого языка
показывают, что ахейцы были наиболее древним и
широко расселившимся греческим племенем. В Пелопоннесе,
в частности на территории позднейшего
Спартанского государства, до его возникновения говорили
на ахейском языке, родственном ионийскому.
Захватившие Пелопоннес дорийские племена частью
уничтожили местное ахейское население, частью его
поработили, частью с ним ассимилировались.
Сведения, какими мы располагаем у античных авторов
о возникновении Спартанского государства,
как уже указывалось, исключительно скудны и отрывочны.
Наиболее ценные данные сообщает Геродот. Он
приводит длинный поименный список спартанских
царей, начиная от их мифического предка — полубога
Геракла и его сына Гилла и вплоть до своего времени
(V в. до н. э.). Есть основания думать, что часть
этого списка спартанских царей от V до VIII—IX вв.
до н. э. основывалась на более или менее достоверном
историческом предании. Этот список дает некоторую
возможность установить последовательность
отдельных событий спартанской истории. При
этом необходимо пользоваться сведениями и из других,
позднейших греческих историков, поскольку они
могли передавать исторические предания, не включенные
Геродотом в свой труд. Так, например, историк
второй половины IV в. до н. э. Эфор, давший в
своей «Всемирной истории» первую связную, но, конечно,
легендарную историю древнейшей Спарты,
сообщает, что доряне первоначально укрепились в
верхней части долины Еврота, в округе, позднее называвшемся
Айгитис. На основании этого сообщения
можно составить общее представление о направлении
передвижения вторгшихся в Лаконику дорян;
очевидно, это передвижение осуществлялось с севера
на юг. Передвигаясь значительной массой, доря-
не постепенно захватывали долину Еврота — Лаконику
и прилегавшие к ней с востока территории.
Судя по разбросанным в античной литературе данным,
продвижение это не сопровождалось поголовным
порабощением местного населения. Об этом
же говорит и подтверждаемый археологическим материалом
факт возникновения самого политического
центра Спарты только в IX в. до н. э., тогда как
дорийское вторжение в Пелопоннес началось по
крайней мере в VIII в. Геродот и Фукидид, сообщающие
наиболее достоверные данные о Спарте, пишут
о длительном периоде внутренней и внешней
борьбы, сопровождавшей захват дорянами Лаконики.
Согласно Фукидиду, от вторжения дорян в Пелопоннес
и до образования прочного государственного
строя в Спарте прошло не менее 100 лет. Именно
в ходе этой длительной борьбы в Лаконике
совершился переход к классовому обществу и сформировался
аппарат господствующего класса — Спартанское
государство.
В IX в. до н. э. дорийские завоеватели, уже контролировавшие
всю территорию Лаконики, сосредоточились
в стратегически удобном месте долины Ев-
рота и осели здесь пятью поселениями. Эти поселения,
именовавшиеся «деревнями», и образовали
главный центр, получивший название Спарта.
В таком типичном для Эллады возникновении политического
центра ясно сказывалась прочность па
триархально-родовых устоев в общественно-политической
жизни дорийских завоевателей.
Осев в Спарте, доряне, делившиеся ранее на три
родовые филы — Памфилов, Гиллеев и Диманов, дополнительно
разделились на пять групп, получивших
топографические названия Питаны, Мессой, Димны,
Киносура, Лимны. В тесной связи с этим подразделением
находилось и распределение территории Лаконики
по округам (обам); число этих об и их организация
неизвестны. Это новое деление основывалось
уже не на родовых отношениях, а было
определено нуждами военно-политической организации,
порабощением земледельческого ахейского населения
и возникновением государства.
Дорийское вторжение должно было резко обострить
дальнейшее развитие процесса социальной дифференциации
в ахейском обществе. Весьма вероятно,
что ахейская знать частично вошла в состав вновь образовавшегося
господствующего класса дорийских
завоевателей. Геродот, хорошо знакомый с историческими
преданиями, рассказывает, как спартанский
царь Клеомен I на вопрос о том, кто он, ответил жрице
богини Афины, что он ахеец, а не дорянин. Следовательно,
для Геродота одна из двух династий
спартанских царей была ахейского происхождения.
В другом месте Геродот (IV, 145—150) подробно излагает
предание о миниях, которые переселились с
острова Лемноса в Лаконику и вошли в состав спартанского
гражданства. Это событие вызвало в дальнейшем
в Спарте социально-политическую борьбу,
закончившуюся выселением побежденных на остров
Феру. Сопоставляя рассказ Геродота с данными Пав-
сания, можно прийти к выводу, что рассматриваемые
события происходили за восемь поколений до первой
Мессенской войны, т. е. в конце XI в. до н. э.
Можно думать, что предание о миниях характеризует
древнейший период борьбы дорян за овладение
Лаконикой. Смешанное происхождение господствующего
в Спарте класса, таким образом, осознавалось
еще во времена Геродота. Историческая достоверность
этого сообщения Геродота в известной мере
подтверждается упомянутыми данными Павсания (III,
15), а также двумя архаическими надписями с острова
Феры (1. G., XII, 584,1440).
He менее существен вопрос, когда, при каких обстоятельствах
и в какой форме произошло порабощение
широких слоев населения Лаконики господствующим
классом. Своеобразие положения илотов
интересовало и древнегреческих историков. Судя по
их данным, в частности данным Эфора, первоначально
илоты порабощены не были. Начало порабощению
илотов положил царь Агис, принадлежавший
ко второму по счету поколению после вторжения
дорян в Лаконику. По данным других историков,
илоты были порабощены при третьем поколении
царей.
Исторические предания связывают порабощение
илотов с периодом исключительного обострения социальной
борьбы, продолжавшейся в течение пяти
поколений. Отсюда ясно, что порабощение земледельческой
массы населения потребовало максимального
напряжения сил поработителей. Можно думать,
что именно в этих условиях и произошло сближение
ахейской знати с дорянами. Уцелевшая часть ахейской
знати, по-видимому, была включена в состав дорийских
фил: победители, таким образом, объединились
вместе с частью господствующего слоя побежденных
в единую военно-политическую организацию.
Судя по данным последних археологических исследований,
Спарта до так называемой Второй Мессен-
ской войны вообще мало чем отличалась от других
современных ей греческих общин. Присущие же ей
характерные особенности, отличавшие ее от окружающих
общин, возникают позже. По-видимому, только
позднее это объединение получило название
«общины равных» или общины спартиатов. Именно
этот военно-организованный коллектив распределил
земли долины Еврота между отдельными семьями на
равные наделы — клеры, поступившие в наследственное
пользование каждой семьи. Права верховного
собственника, однако, сохранились за общиной спар-
тиатов, осуществлявшей постоянный и реальный контроль
над владельцами наделов.
Покоренное спартанцами земледельческое население,
получившее название илотов, было прикреплено
к клерам, на территории которых ему надлежало
под контролем специально уполномоченных
государством лиц вести хозяйство. Самим спартанцам
длительное пребывание на их клерах было запрещено.
О первоначальном положении илотов нам известно
весьма мало. По-видимому, лишь в следующем,
VII в. до н. э. положение порабощенных илотов приблизилось
к положению рабов. Однако в отношениях
к илотам и рабам наблюдаются коренные различия.
Илоты не только не представляли собой частной
собственности спартиатов, но и не эксплуатировались
ими непосредственно, поскольку спартиаты не
могли жить на своих клерах и, следовательно, не могли
непосредственно вести свое хозяйство; илоты, таким
образом, самостоятельно вели хозяйство на клере
и в порядке государственной повинности должны
были отдавать спартиатам определенную часть урожая.
Только государство обладало властью над жизнью
и смертью илотов. Это выражалось в существовании
государственного обычая криптий (см.
ниже), а также в том, что эфоры при вступлении в
должность совершали обряд объявления войны илотам.
Нельзя назвать илотов в полном смысле слова
и государственными рабами, так как продажа илотов
государством фактически была невозможна. Наряду
с илотами в Спарте существовали и рабы в буквальном
смысле этого слова. Позднегреческий
писатель Поллукс, автор своего рода толкового словаря,
так определяет илотов: «Среднее положение
между рабами и свободными занимали лакедемонские
илоты, фессалийские пенесты и критские клароты и
мноиты».
Третьим составным элементом слагавшегося
Спартанского государства были автономные общины
периойков, обитавших в крупных поселениях, частью
торгово-ремесленного характера, на морском побережье
и по западным склонам Парнона, а также в области
Скиритис — в северной части Лаконской долины.
Земли периойков были резко отграничены от
земель, захваченных спартиатами и населенных илотами.
Упомянутый уже греческий историк Эфор пишет,
что периойки были первоначально совершенно
равноправными со спартиатами и что только царь
Агис сделал их данниками Спарты и лишил политических
прав. Эфор рассказывает далее, что периойка-
ми стали не прежние неравноправные со спартиатами
ахейцы, а чужеземцы, водворившиеся в покинутых
ахейцами поселениях (FHG, I, 237; Страбон, VIII, 5,
4). Основываясь на этих данных, можно думать, что
периойки не сразу были включены в Спартанское государство,
а сначала их общины, особенно приморские,
были на положении союзников спартанской военной
общины, которая позднее подчинила их себе.
Позднейшие греческие географы и историки сообщают,
что в Спарте существовало сто периойкских поселений,
многие из которых были весьма древними.
Таким образом, область, занятая периойками, была
густо заселена и имела важное значение в последующем
развитии Спартанского государства.
Спартанское государство IX—VIII вв. до н. э.
представляло собой, как уже говорилось, прежде всего
военную организацию. Эта организация возглавлялась
двумя царями — басилеями — из династии
Агиадов и династии Еврипонтидов. Два басилея
стояли во главе спартиатской общины как верховные
военачальники. Однако их власть была реальной
только во время военных походов против внешнего
врага. Во внутренней жизни государства они играли
незначительную роль. Оба басилея входили в состав
герусии — совета старейшин (геронтов). Одновременно
они являлись жрецами двух различных культов
Зевса.
На обязанности басилеев лежало также наблюдение
за правильностью распределения и использования
земельных наделов в спартанском коллективе.
Эта функция, естественно, должна была вытекать из
положения басилеев, возглавлявших этот военно-организованный
коллектив. В позднейшее время, как
сообщает Геродот, спартанские басилеи распоряжались
и выдачей замуж девушек, ставших наследницами
родовых клеров.
Власть басилеев, как уже отмечалось, была тесно
связана с герусией, состоявшей из 28 старцев не
моложе 60 лет, которые в исторически известное нам
время были выборными. Вместе с входившими в нее
басилеями герусия ведала делами спартанской общины.
Она была верховным судом и военным советом.
В этой последней роли герусия являлась органом
лишь совещательным. В представлениях позднейших
греческих историков герусия была неотъемлемой частью
спартанского строя, созданного легендарным
законодателем Ликургом, что указывает на древность
ее происхождения.
Верховным органом Спартанского государства
было народное собрание — апелла, — состоявшее
из всех полноправных спартиатов, достигших совершеннолетия.
Фактически роль апеллы в политической
жизни Спарты была невелика, так как она не располагала
законодательной инициативой. Выступали
на этом собрании только басилеи и высшие должностные
лица. Собравшиеся реагировали на выступления
выкриками. Большинство признавалось за той
стороной, которая кричала громче. Даже Аристотель,
весьма симпатизировавший государственному
строю Спарты, называл такой способ ведения народного
собрания «детским». Следует думать, что апел-
ла в IX—VIII вв. до н. э. вряд ли являлась более совершенным
и развитым политическим органом, чем
во времена Аристотеля. Однако весьма вероятно, что
в период становления Спартанского государства
апелла играла значительно большую политическую
роль, чем впоследствии.
Особенностью спартанского государственного
строя было существование коллегии пяти эфоров.
Позднейшие греческие историки больше всего колебались
в оценке этого органа и в определении времени
его происхождения. Одни из них рассматривали
его как основной устой спартанского строя,
другие, наоборот, считали введение коллегии эфоров
позднейшим добавлением к ранее сложившейся государственной
организации. При этом, по мнению одних
авторов, коллегия эфоров являлась органом, спасительным
для государства, тогда как другие
рассматривали ее как учреждение вредное и несоответствующее
основным принципам спартанского
строя. Эта дискуссия в античной исторической и
политической литературе носила отнюдь не академический
характер, но была порождена острой борьбой
между сторонниками олигархии и демократии в
Греции IV—III вв. до н. э.
Уже одно это отношение к эфорату позволяет думать,
что он играл очень существенную роль в политической
жизни Спарты. Однако эфорат, по-видимому,
не сразу приобрел влияние в Спартанском государстве.
В древнейших спартанских исторических
преданиях на первом плане выступают не эфоры, а
басилеи. Эфорат, очевидно, возник как орган представителей
пяти «деревень» — поселений, на которые
делилась Спарта.
В дальнейшем коллегия эфоров быыла в достаточной
мере независимой и от герусии, и от басилеев.
Больше того, эфоры даже формально были противопоставлены
этим властям: при вступлении в должность
они заключали своего рода договор с басилея-
ми, гарантируя им власть, если они будут соблюдать
законы. На эту особенность спартанской государственной
организации, придававшей ей черты известной
двойственности, обратил внимание еще Аристотель.
В своей «Политике» (V, 9, 1) он пишет:
«...царская власть там была поделена между двумя
лицами... Феопомп сократил в свою очередь прерогативы
царской власти различными мерами, в том числе
учреждением эфории».
Таким образом, коллегия эфоров являлась одним
из основных органов Спартанского государства. Наряду
с функциями контроля главная задача эфората
заключалась в том, чтобы держать в подчинении спартанской
общины подвластную ей массу илотов и неполноправных
периойков. С этой целью в Спарте
практиковались такие меры, как регулярное объявление
криптий, во время которых спартанские воины
расходились по сельским местностям и ночью совершали
нападения на илотские поселения, где, по выражению
одного из древних писателей, они «убивали
самыгх сильныгх из них».Такими зверскими методами
Спартанское государство стремилось предотвратить
восстания илотов. Тем не менее эти восстания
постоянно вспыхивали, иногда разрастаясь до таких
размеров, что спартанская община без помощи других
пелопоннесских городов, своих союзников, была
не в состоянии их подавить.
Небольшая община спартиатов разрешала задачу
господства над подавляющим большинством лакон-
ского населения (над бесправными илотами и неполноправными
периойками) ценой постоянного военного
напряжения, постоянной военной готовности граждан.
Это обстоятельство наложило свой отпечаток на
весь быт спартанской общины, особенностью которого
был его ярко выраженный военный характер.
Военный характер спартанского господства способствовал
сохранению в среде спартиатов пережитков
доклассовых отношений. Таким пережитком
была значительная обобществленность быта спарти-
атов, связанная с их полным устранением от хозяйственной
деятельности и со столь же полным превращением
их в военный господствующий класс.
Таким образом, к VIII в. до н. э. на базе весьма
примитивных форм эксплуатации порабощенного
земледельческого населения сформировалось спартанское
рабовладельческое государство. Политический
строй этого государства во многих отношениях,
как мы видим, был достаточно примитивен. В основе
его лежало, с одной стороны, использование в
целях классового господства ряда институтов, возникших
еще в пору разложения первобытно-общинного
строя. Органы, возникшие позднее, например
эфорат, явились порождением уже новых условий и
с родовым строем связаны не были.
Государственный строй Спарты для своего времени,
времени зарождения древнегреческих государств,
был определенным шагом вперед, ибо он являлся
формой государственной организации господствующего
коллектива. Главное место в этой организации
занимало военно-политическое воспитание граждан.
Эта черта спартанского строя привлекла к себе большое
внимание идеологов рабовладельческой знати.
Жизнь каждого спартиата с момента рождения находилась
под неослабным наблюдением государства. До
8-летнего возраста мальчики жили в семье. Далее они
объединялись в группы — агелы (буквально — «стада
»), находившиеся в ведении выкокоответственнык
должностных лиц — пайдономов — государственных
воспитателей, которые стремились путем суровой
муштры сделать из мальчиков первоклассных воинов.
Помимо военно-гимнастической тренировки мальчиков
подвергали лишениям (голод, холод) и поощряли
их попытки любыми средствами добывать себе
пищу, не нарушая формально дисциплины. С 12 лет
суровость воспитания усиливалась; развивалось умение
кратчайшим образом излагать свои мысли (создавалась
ставшая нарицательной «лаконическая» речь);
мальчиков подвергали разного рода истязаниям, чтобы
приучить легко переносить физические страдания.
В 18 лет воспитание спартиатов заканчивалось. В 21
год юноша становился воином-спартиатом и сам должен
был участвовать в тренировке младшего поколения.
Общее образование занимало в этой системе воспитания
весьма незначительное место; спартиаты не
только не были знакомы с достижениями древнегреческой
культуры, но вообще были полуграмотными.
В этом сходятся все древнегреческие писатели. Но
тем выше были, по уверениям лаконофилов, военные
качества спартиатов и спартанского войска.
Описанный строй Спартанского государства был
создан, согласно противоречивым преданиям, великим
законодателем и мудрецом Ликургом. Ликург
якобы умиротворил раздираемую внутренней борьбой
Спарту, введя «идеальный» государственный
строй, который сохранялся во все последующие времена
существования Спарты. В какой мере достоверно
это предание о Ликурге? Плутарх написал большую
биографию Ликурга, но сам он признает, несмотря
на свою весьма малую склонность к исторической
критике, что традиция о Ликурге весьма запутанна.
Для современной науки несомненно, что образ Ли-
курга — образ легендарный, лишенный всякой
исторической реальности. Тем не менее не исключено,
что такие меры, как раздел завоеванной спартиа-
тами территории на клеры, реорганизация древнего
совета старейшин в герусию, установление эфората,
были проведены одновременно. Все эти основные законы
Спартанского государства могли явиться результатом
деятельности крупного организатора, имя
которого впоследствии было обожествлено: в Спарте
потом существовал особый культ Ликурга как божества
света.
В быту спартанцев сохранилось много обычаев,
восходивших к глубокой древности, например союзы
по возрастным группам, представлявшие, по всей
вероятности, своего рода дружины, имевшие места
постоянных собраний (лесхи), где происходили общие
трапезы, устраивались развлечения и где молодежь
и зрелые воины проводили большую часть времени
не только днем, но и ночью. Женщины не допускались
в эти организации, но вместе с тем являлись
полными хозяйками в семейном быту, который,
в противоположность построенному на общинных
началах быту мужчин, был весьма замкнутым.
О пережитках доклассовых отношений говорят
также многие обычаи в семейной жизни спартиатов;
спартанский обряд заключения брака состоял в похищении
девушки-невесты; семья была моногамная,
но вместе с тем допускалась свобода внебрачных отношений
и для мужа, и для жены (Ксенофонт. Государство
лакедемонян. I, 7).
Как указывалось выше, в древнейшую эпоху в
процессе напряженной борьбы за захваченную территорию
сложился спартанский военный строй. Все
спартиаты в возрасте от 20 до 60 лет были воинами.
Войско подразделялось на пять основных боевых соединений
— лохов, по одному от каждой из пяти «деревень
», на которые был разделен центр Спартанского
государства. Лох составлялся из «сплоченных
клятвой дружин» — эномотий, участники которых и
в мирной обстановке вели совместный образ жизни,
образуя своего рода «братства сотрапезников», так
называемые сисситии. Этот военный строй был еще
далек от той стройности и законченности, о которой
пишет Фукидид в конце V в. Отмеченные выше пережитки
родо-племенных отношений отразились на характере
спартанской военной организации. Эномо-
тии могли проявить чрезмерную самостоятельность
в боевой обстановке, что ставило под угрозу единство
дисциплины. Подобного рода случай упоминает
еще Геродот, описывая битву при Платеях в 479 г.
Поэтому в борьбе со своими соседями Спарта в эту
эпоху, т. е. в IX—VII вв. до н. э. часто испытывала
неудачи.
Опиравшееся на примитивную социально-экономическую
базу, раздираемое постоянной внутренней
борьбой, Спартанское государство вынуждено было
уже очень рано высылать колонистов. В передаваемом
Геродотом предании о миниях и колонизации
спартанцами острова Феры ярко обрисована обстановка,
сопутствовавшая этим событиям. Приводимые
Геродотом сведения в настоящее время нашли себе
новые археологические и эпиграфические подтверждения.
Фукидид сообщает о колонизации спартанцами
Киферы, точно так же сопровождавшейся острыми
столкновениями Спарты с другими городами. В этом
отношении очень интересен рассказ Геродота о длительной
и неудачной войне Спарты с Тегеей — одним
из городов Аркадии.
Другим, более опасным противником Спарты был
Аргос, главный политический центр Арголиды, наиболее
полно сохранивший культурное наследство
микенской эпохи. Особого расцвета Аргос достиг в
правление тирана Фидона, по преданию подчинившего
своему влиянию и власти весь Северо-Восточный
Пелопоннес.
Третьим и самым главным противником Спарты
была Мессения. В микенскую эпоху в прибрежных
районах Мессении, особенно на западном побережье,
как установили археологические открытия,
были расположены многие центры, тесно связанные
с Критом. Внутренние равнинные области Мессении
в этом отношении были развиты гораздо слабее.
Согласно историческим преданиям, широко использованным
в греческой литературе, в Мессению,
так же как и в Лаконику, вторглись доряне; прямой
потомок Геракла, кровный родственник спартанских
царей Кресфонт основал в Мессении династию царей,
названную по имени его сына Эпита — Эпитидами.
Привлекая к истолкованию этих преданий археологический
материал, а также данные по истории и диалектологии
греческого языка, можно прийти к выводу,
что дорийское вторжение распространилось и
на Мессению. Здесь также были уничтожены крупные
центры микенской культуры, но ахейское население,
по-видимому, порабощено не было. Очевидно,
и на мессенской территории, отличавшейся плодородием,
имело место частичное размежевание и
слияние ахейцев и дорян. Гомеровские поэмы упоминают
о Мессении как о политически объединенной
территории. То же говорится о Мессении и в исторических
преданиях, использованных в позднейшей
переработке Павсанием. Сохранившиеся во фрагментах
Гиппия из Элиды списки победителей на олимпийских
состязаниях содержат имена мессенцев
вплоть до середины VIII в. до н. э., что свидетельствует
не только о политической независимости Мес-
сении, но и об относительно высоком уровне развития
ее культуры. Наконец, Еврипид в своей дошедшей
до нас лишь во фрагментах трагедии «Кресфонт»
также пишет о Мессении как о свободной и независимой
стране.
Однако ни ахейских, ни дорийских государственных
образований, способных отстаивать дальнейшее
самостоятельное существование Мессении, в ней не
возникло. Военные возможности Мессении были
ниже, чем Спарты, так же, впрочем, как и остальных
районов Пелопоннеса.
Во второй половине VIII в. до н. э. Спарта приступила
к завоеванию Мессении. Подробные, но легендарные
сведения об этой войне сообщает Павса-
ний (IV, 4 сл.). Гораздо более достоверный материал
— воспоминания об отчаянных боях в течение
20-летней войны — нашел отражение в стихах
(сохранились отрывки) греческого поэта VII в. Тир-
тея, жившего два поколения спустя после войны.
Как сообщает другой источник, в самом конце
войны с Мессенией в Спарте восстали так называемые
парфении — незаконнорожденные сыновья, принадлежавшие
к лишенной прав группе населения.
Восстание это было подавлено. Повстанцы были
принуждены покинуть Спарту и переселиться на южное
побережье Италии, где ими была основана колония
Тарент.
После ряда поражений сопротивление мессенцев
сосредоточилось в пограничном с Аркадией горном
районе; здесь они были разбиты, и Мессения подчинилась
Спарте на условиях уплаты дани в размере
половины урожая. По-видимому, теперь мессен-
цы были поставлены в такое же положение, в каком
были тогда и илоты в Лаконике. Победа над Мессе-
нией, однако, существенно положения Спарты не
улучшила. Спартанцы должны были затрачивать
значительные силы, чтобы держать Мессению в покорности.
В это же время отношения Спарты с Аргосом, где
утвердилась тирания Фейдона, резко ухудшились.
Создавалась угроза нового серьезного военного
столкновения также с Тегеей и другими пелопоннесскими
городами.
В этих условиях и сложился окончательно спартанский
общественно-политический строй. По-видимому,
именно в это время была проведена реформа,
закрепившая имущественное равенство спартиатов.
Для этого Спартанское государство должно было по
возможности отгородиться от влияния быстро развивавшихся
торгово-денежных отношений путем ряда
мер: запрета хранить драгоценные металлы, запрета
иноземцам появляться на территории города
Спарты, а может быть и всего Спартанского государства
в целом. Возможно, тогда же было узаконено
исключительное употребление архаических железных
денег, анекдотический рассказ о которых
передает Плутарх в своей знаменитой биографии Ли-
курга. Любопытно отметить, что распространившаяся
по всему Пелопоннесу система мер и весов
Фидона из Аргоса не была принята в Спарте. Было
резко проведено разделение между окончательно
включенными в Спартанское государство землями
периойков и государственной территорией,
распределенной по клерам между спартиатами. Эти
меры имели целью задержать развитие производства,
о состоянии которого свидетельствуют тысячи
археологических находок на территории древнейшего
святилища Спарты — храма Артемиды Орфии и в
других частях города.
Спартанскому государству вскоре пришлось выдержать
еще одну тяжелую для него войну с восставшей
во второй половине VII в. до н. э. Мессенией.
Восстание началось в северной части Мессенской
равнины, в районе Андании. Восставшие, во главе которых
стоял царь Аристомен из рода Эпитидов, были
в союзе с Аркадией, Элидой и Аргосом.
В течение первых лет войны спартанцы терпели
поражения. Стихи участвовавшего в этой войне спартанского
поэта Тиртея передают крайнее напряжение
сил Спарты. Война отразилась и в народном творчестве
Мессении. Именно в это время там были сложены
героические песни, позднее использованные авторами,
подражавшими Гомеру. Мессенцы держались
героически, но союзники, особенно аркадский царь
Аристократ, изменили, и спартанцы начали одерживать
верх. В решительной битве у «Большого рва»
на девятом году войны мессенцы были разбиты. Однако
сопротивление продолжалось; мессенцы укрепились
на пограничной с Аркадией горе Эйра, где и
держались 11 лет. Они сдались на условиях свободного
ухода в Аркадию и другие области Эллады. Оставшиеся
были превращены в илотов и со своими земельными
участками распределены между спартиата-
ми. Таким образом, в конце VII в. до н. э. система
эксплуатации илотов в основном уже сложилась.
Очевидно, именно в это время был введен упоминавшийся
выше зверский обычай криптий. Как пишет
Фукидид, все внимание спартанских властей теперь
было направлено на подавление илотов.
Иногда восстания илотов вспыхивали с такой силой,
что Спартанское государство было не в состоянии
подавить их самостоятельно. В таких случаях
Спарта обращалась к соседним общинам Пелопоннеса
за помощью. На этой почве у Спарты возникло
стремление вступить в более тесные взаимоотношения
с рядом пелопоннесских городов. В свою очередь эти
города также были заинтересованы в сближении со
Спартой, поскольку к этому времени за ней уже прочно
закрепилась репутация одного из самых сильных в
военном отношении государств Греции. В результате
к середине VI в. до н. э. в Пелопоннесе складывается
союз, вошедший в историю под именем Пелопоннесского.
Хотя Спарта и возглавила этот союз, но члены
его продолжали сохранять свою независимость; Спарта
мало вмешивалась в их внутренние дела.
КРИТ
Легенда передает, будто Ликург до издания связанных
с его именем законов, во время своих путешествий,
с целью изучить конституции других государств
посетил также Крит. В основе этой легенды
лежит, несомненно, тот исторический факт, что
между государственными организациями Спарты и
Крита наблюдаются многочисленные черты сходства.
Исторически это сходство объясняется тем, что и в
Спарте, и на Крите в I тысячелетии до н. э. господствовавшей
этнической группой были доряне, властвовавшие
над покоренным ими населением, состоявшим
из ахейцев, этеокритян («исконных критян») и др.
Однако сходство между Спартой и Критом наблюдается
скорее в их социально-бытовых, чем в государственных
учреждениях. Для знакомства с теми и
другими кроме небольшого количества литературных
источников особенно важна большая надпись, найденная
в расположенной на южном берегу Крита Гор-
тине — городе, игравшем наряду с Кноссом крупную
роль в истории острова. Хотя эта надпись, называю-
Изображение корабля, всадника и колесниц
на глиняном сосуде геометрического стиля
щаяся иногда «Гортинской правдой», была вырезана
на стене одного общественного здания уже в середи-
нт V в. до н. э., она представляет кодификацию критского
законодательства, относящегося к значительно
более раннему времени.
Упомянутыт источники позволяют составить нт-
которое представление о социальном строе критского
общества. Население Крита распадалось на две
основные группы — свободных и несвободных. Сво-
бодныт состояли: из полноправные граждан дорийского
плтмтни; из так называемых «подданных», соответствовавших
спартанским птриойкам, сохранявших
личную свободу, но не пользовавшихся
политичтскими правами; из вольноотпущенников,
которых по закону никто не мог лишить свободы, и
из проживающих на Критт чужтзтмцтв. Граждане объединялись
в гетерии (товарищества). Кроме того, наряду
с тремя филами, на которые делилось дорийское
население, в некоторых критских городах со смешанным
населением были и другие филы (например, Ай-
фалеев). Каждая из этих фил представляла собой
расширенную родовую общину. Подобные филы су-
щтствовали и у «подданных». Гтттрии образовались
из содружества юношей (агел), принадлежавших к
господствующему сословию (в гетерии, следовательно,
не могли входить «подданные», вольноотпущенники
и чужеземцы — все они признавались «стоящими
вне гетерий»). Гетерии возглавлял архонт. Для
разбора тяжб между «стоящими вне гетерий» (афе-
терами) и членами гетерии назначались особые судьи.
Так как члены благородных родов при распртдт-
лении по гетериям стремились не порывать родовых
связей, то гетерии большей частью совпадали с филами.
Подразделением филы был кларос. Из филы
выделялся военный кларос, нтсший особые обязанности;
из членов этого клароса выбирались космы
(стратеги), имевшие высшую военную власть в госу-
дарствт. «Подданные» составляли стльскит общины,
также делившиеся на филы. Наряду с зтмлтдтлитм
были развиты ремесло и торговля. Для вольноотпущенников
в каждом из критских городов был отведен
особый квартал. Наконец, для управления и наблюдения
за проживающими на Крите иноземцами существовало
особое должностное лицо.
Подобно спартанским сисситиям, на Крите существовали
общественные трапезы, называвшиеся «трапезами
мужтй» (андрии). По одним известиям, эти
трапезы устраивались на взносы кларотов. По другим
— само государство ассигновало на общественные
трапезы часть государственных доходов (Ари-
стоттль, Политика, II, 7, 4). Каждая из траптз находилась
под надзором так называемого птдонома. При
трапезах присутствовали мальчики, получавшие половинную
порцию пищи. Когда им исполнялось 17
лет, они зачислялись в агелы и должны были посещать
гимнасии, где главное внимание обращалось на
физическую тренировку, гораздо меньшее — на умст-
втннот образование; существенное место отводилось
заучиванию положенных на стихи законов. По окончании
агтлы, гдт юноши оставались, вероятно, в течение
10 лтт, они вступали в гтттрии. Члены каждого
выпуска обязаны были одновременно вступать в брак,
но жена входила в дом мужа только тогда, когда она
быта в состоянии управлять хозяйством. Брак считался
священным, и нарушение его строго каралось.
Несвободное население Крита распадалось на обремененных
тяжелыми повинностями земледельцев
(мноитов), живших на государственных землях. Может
быть, в этих мноитах следует видеть потомков
дртвнтго населения минойского Крита. Далтт, на
Крите существовали рабы, принадлежавшие частным
лицам. Этих рабов можно подразделить на двт катт-
гории. Одни из них, правовое положение которых
соответствовало положению спартанских илотов,
обрабатывали участки (клеры) своих господ и должны
были доставлять им часть продуктов. Такит прикрепленные
к клерам рабы назывались афамиотами
или кларотами. Клароты могли обзаводиться семьей
и дажт иногда вступать в брак со свободными женщинами;
они имели свой домашний скот и могли приобретать
домашний инвентарь. В домашних работах
использовались покупные рабы.
Особенности социального строя Крита обусловили
значительное своеобразие государственного устройства
46 критских полисов. Конституции этих полисов
имеют одну общую черту: в каждом полисе
правящими должностными лицами были упомянутые
выше космы. Аристотель («Политика», II, 7, 5—8)
относится с неодобрением к этому государственному
порядку и считает его худшим видом олигархии:
дело в том, что космы у критян были облечены верховной
властью только формально, в действительности
же они «были подчинены тирании представителей
знатных родов, имевших право смещать правящих
космов. Такое засилие знати и вообще «властных
лиц, которые не желают подчиниться приговору ко-
смов,— пишет Аристотель,— ведет к анархии, к постоянным
распрям и междоусобной борьбе, так что
критский строй имеет только кое-какое подобие государственного
строя» (II, 7, 7). При коллегии кос-
мов состояли секретарь и другие должностные лица,
в том числе и ведавшие финансами. Судебная власть
находилась также в ведении космов и подчиненных
им судей. Ниже космов стоял совет старейшин, пополнявшийся
из космов, отбывших свою должность;
они были пожизненными членами совета, представлявшего
высшую правительственную и судебную инстанцию,
имевшего почти неограниченные полномочия
и управлявшего демосом по своему усмотрению
(по выражению Аристотеля, «самовластно, а не на
основании писаных законов»). Число членов совета
доходило до 28 или 30.
Народное собрание занимало второстепенное место,
обладая лишь формальным правом утверждать
решения, вынесенные советом или космами. Лишь в
середине III в. до н. э. народное собрание получило
большое значение. При прошедшей тогда демократизации
государственного строя Крита наряду с советом
старейшин образовался еще совет «молодых»,
обладавший особыми полномочиями, а также отправлявший
судебные функции.
Народное собрание происходило на площади (агора),
где находился особый камень, с которого произносили
свои речи ораторы. Народное собрание было
правомочно выносить решения лишь при наличии в
нем не менее 500 членов.
«Гортинская правда» содержит также ряд статей,
связанных с делами о наследствах, долгах, нарушениях
общественных правил и пр. Делопроизводство
на Крите велось устно в присутствии свидетелей, дававших
свои показания под присягой.
Из истории Крита в доэллинистический период
сохранились лишь отдельные факты, не имеющие
значения для общегреческой истории. Так, известно,
что во время греко-персидских войн граждане критских
городов отправили посольство в Дельфы, но в
самих войнах участия не принимали. В возникший в
V в. Первый Афинский морской союз не входил ни
один из критских городов.
ФЕССАЛИЯ
Общественные отношения и государственное устройство
Фессалии представляют особый интерес, так
как здесь до V в. до н. э. сохранился без больших изменений
тот общественный строй, который до некоторой
степени напоминает гомеровскую Грецию.
Фессалия представляет обширную, самую большую
в Элладе, низменность, ограниченную со всех
сторон холмами и горными хребтами: на севере —
Олимпом, на западе — Пидном, на востоке — Оссой
и Пелионом, на юге — Ахайским хребтом, а вслед
за ним хребтом Этой, тянущимся параллельно Ахай-
скому. Фессалийская равнина орошается самой большой
из рек Эллады — Пенеем. Эта равнина очень
плодородна и удобна как для хлебопашества, так и
для скотоводства и коневодства (вплоть до эллинистического
периода Фессалия владела лучшей конницей
в Греции).
Из Фессалии вывозились в большом количестве
хлеб и мясо. Значительная часть фессалийской равнины
была в древнейшие времена покрыта лесом;
характерно, что еще в V в. до н. э. старинные должностные
лица, уже утратившие власть и ставшие только
«эпонимными» (по ним датировался год), назывались
«лесными надзирателями». Между Ахайским
хребтом и Этой лежала другая, небольшая и не столь
плодородная равнина, орошаемая рекой Сперхеем.
Удобные, защищенные от ветра гавани Иолк и лежавшие
рядом Пагасы располагались на юге страны, в
Пагассейском заливе.
Язык фессалийцев, как и беотийцев, в классическое
время представлял смесь двух элементов: дорийского
и эолийского. Смешанный характер языка подтверждает
историческую традицию, по которой Фессалия
была в микенскую эпоху населена эолийскими
племенами. Тогда она была одной из ведущих культурных
стран европейской Греции, как показывают и
данные раскопок, и та роль, которую играет фессалийский
герой Ахилл в «Илиаде».
В эпоху дорийского завоевания переселенцы, как
и всюду, захватили наиболее плодородные низменные
места. Прежнее эолийское население — пенес-
ты, — хотя и сохранило частично свои территории
и свое племенное устройство, но лишилось свободы
и стало зависимым от победителей, поставляя контингенты
в их войска и платя им дань.
Население собственно Фессалии делилось на четыре
группы. Первую группу составляли «динас-
ты» — члены немногих знатных родов, владельцы
больших земельных территорий, фактически сосредоточившие
в своих руках власть. Ко второй группе
относились средние и мелкие свободные землевладельцы,
бывшие клиентами одного из «династов».
Они служили в войске, в зависимости от своего имущества,
всадниками или гоплитами. Эта группа населения
не должна была заниматься торговлей или
ремеслами под угрозой лишения гражданских прав.
Даже на народные собрания они собирались не на
рыночной площади, как в других греческих полисах,
а на особой «свободной агоре», где всякого рода торговля
была запрещена. Третью группу составляли ремесленники
и торговцы, представлявшие лично свободную,
но политически бесправную группу. Положение
основной массы производителей, пенестов,
входивших в четвертую группу, мало чем отличалось
от положения спартанских илотов в VII—VI вв. до
н. э. Пенест, как и илот, сидел на отведенном ему участке
земли, владел домом и движимостью; он не мог
уйти со своего участка, обязан был отдавать
определенную часть урожая землевладельцу и
беспрекословно исполнять его приказания, но владелец
не мог ни убить пенеста, ни продать его за границы
своего участка. Восстания пенестов, как и восстания
илотов, были обычным явлением.
Все эти особенности социальной структуры Фессалии
напоминали общественный строй гомеровской
Греции. Земля поделена была на участки (клеры). Однако
эти клеры не имели ничего общего с мелкими
крестьянскими наделами, носившими то же название
в Аттике и Беотии. В случае войны каждый фессалийский
клер должен был выставить 40 всадников и 80
гоплитов. Чтобы выставить подобное ополчение,
каждый клер должен был занимать площадь примерно
в 1600—1800 га; ясно, что такие клеры принадлежали
лишь крупным землевладельцам и их могло
быть во всей Фессалии только около 200. По отношению
к этим землевладельцам все остальное
свободное население стояло на положении зависимых
людей, получая от них для обработки участки
земли. В мирное время каждый знатный род (наиболее
могущественными из них были Алевады в Ларисе
и Скопады в Фарсале) со своими клиентами
представлял политически обособленную единицу.
Фессалийская знать строила для защиты своих
владений укрепления. Однако опасность восстаний
зависимых племен, а также вторжения врагов заставили
фессалийских династов уже в раннее время создать
общефессалийскую военную организацию. Как
греческие басилеи во время похода на Трою составляли
общее войско под руководством микенского ба-
силея Агамемнона, так и фессалийские таги в случае
войны избирали общефессалийского тага. В этих случаях
функционировало (как для избрания тага, так и
для других надобностей) общефессалийское народное
собрание, состоявшее из всех свободных фессалийцев;
в мирное же время оно почти не собиралось,
и страна распадалась на отдельные родовые объединения.
Четыре (или три) филы представляли в древнейшее
время в греческих государствах не только родовые,
но и территориальные деления: все граждане одной
и той же филы селились вместе, имели своего
филобасилея и в войске составляли особый отряд.
Так было в Аттике, а судя по словам героя «Илиады
» Нестора, и в гомеровском войске. Так же обстояло
дело и в Фессалии. Кроме того, Фессалия делилась
на четыре тетрархии: Фессалиотиду, Пеласгио-
тиду, Гестиэотиду и Фтиохиду. Во главе каждой
тетрархии стоял полемарх (военачальник) — это показывает,
что тетрархии были не только административными,
но и военными единицами.
История Фессалии в начале I тысячелетия до н. э.
не известна. В греческой традиции сохранилась легенда
о том, что фессалийцы пытались захватить земли,
лежавшие на юг от их территории; однако, по
преданию, фокидцы преградили каменной стеной Фермопильский
проход и таким образом воспрепятствовали
дальнейшему продвижению фессалийцев. Остатки
этой стены сохранились, но, по мнению ученых,
они относятся к более позднему времени (к VII—
VI вв. до н. э.).
В VI в. до н. э. фессалийцы были одним из могущественнейших
племен и играли большую роль в общегреческой
политике. Это сказалось в войне из-за
Дельфийского святилища Аполлона, принадлежавшего
в это время Фокиде. Фокидцы решили взимать пошлину
с паломников, прибывающих в дельфийскую гавань
Крису. Это вызвало протест греческих государств;
началась так называемая «Священная война»,
в которой приняли участие сикионцы, афиняне и др.
Ведущая роль в ней принадлежала фессалийцам. В результате
войны Дельфийское святилище было отобрано
у фокидцев, Криса разрушена, фессалийцы с подвластными
им племенами получили большинство
голосов в совете Дельфийской амфиктионии.
Точно так же фессалийцы сыграли решающую роль
и в Лелантской войне. Это была война между двумя
торговыми коалициями: на одной стороне стояли Самос
и Халкида, на другой — Милет и Эретрия. Фессалийцы
присоединились к Халкиде, и благодаря фессалийской
коннице была одержана победа над противником.
Однако вскоре после этого фессалийцы были
разбиты беотийцами и фокидцами. В начале V в. до
н. э. фессалийцы сражались на стороне персов. Вследствие
этого они в течение V в. до н. э. не имели сколько-
нибудь значительного политического влияния. Новый
подъем Фессалии начинается лишь в IV в. до н. э.
БЕОТИЯ
При археологическом исследовании Беотии на ее
территории, особенно в районе Копаидского озера и
на месте города Орхомена, было открыто значительное
количество памятников микенской культуры,
а под ними обнаружен неолитический слой, относящийся
к III тысячелетию до н. э. Мифы, связанные
с Беотией, упоминают в числе древнейших
племен, населявших Беотию, миниев. В VIII в. до н. э.
беотийцы выступают как один народ, говорящий на
беотийском наречии.
Из поселений на первых порах наибольшее значение
имел Орхомен, где предание помещает упомянутых
миниев, и Фивы, о которых в гомеровском эпосе
говорится как о значительном центре, подчинившем
позднее Орхомен. По свидетельству Фукидида,
население Беотии пришло из Фессалии, хотя он и
оговаривается, что часть беотийцев уже раньше обитала
в этой области. Очевидно, переселение из Фессалии,
если оно и имело место в исторической действительности,
мало отразилось на внутреннем развитии
Беотии.
Социально-экономический строй Беотии
В Беотии не происходило тех социальных
переворотов, какие характерны для развитых греческих
городов VII—VI вв. до н. э. Причиной этого являлось,
конечно, не «тупоумие беотийских свиней», как
презрительно называли беотийцев их соседи-афиняне,
а своеобразие экономического развития области.
В плодородной Беотии даже при изменившихся в
большей части греческого мира экономических условиях
основой хозяйства продолжало оставаться земледелие,
с преобладанием в нем зерновых культур.
В Беотии земледелец, владевший даже небольшим земельным
участком, при относительно интенсивном
ведении хозяйства мог существовать. Развито было
в Беотии и скотоводство, в особенности коневодство.
На Копаидском озере и на морском побережье
значительное развитие получило рыболовство. В
торговый оборот поступали лишь сельскохозяйственные
излишки, так как ремесло было мало развито.
Конечно, и в Беотии социальное расслоение внутри
общины и рост имущественного неравенства тяжело
отразились на положении крестьянского хозяйства.
Для сохранения крестьянских наделов ранние
законодательства предусматривали чрезвычайные
меры. Как сообщает Аристотель, фиванский законодатель
начала VII в. до н. э. Филолай установил, что
если в семье рождалось больше детей, чем имелось
в ее распоряжении земельных участков, отец обязан
был, под угрозой смертной казни, не воспитывать сам
дитя, а передать его другому, тому, кто даст за него
хотя бы маленькую плату; эта символическая уплата
была рудиментом существовавшей когда-то продажи
в рабство.
От Фукидида мы знаем, что до греко-персидских
войн власть в беотийских городах была в руках небольшой
группы аристократов, принадлежавших к
пяти знатным родам: предки четырех из этих родов
назывались «спарты» (дословно—«посеянные»), так
как, по преданию о мифологическом основателе Фив
герое-полубоге Кадме, они выросли из посеянных
Кадмом зубов дракона; предок пятого рода считался
состоящим в родстве со спартами.
В связи с постепенным, хотя и запоздалым, развитием
обмена значение в государстве стали приобретать
богатые люди, не принадлежавшие к родовой
аристократии. Кроме того, наряду с аристократами-
землевладельцами появились зажиточные крестьяне,
прошедшие суровую жизненную школу и сумевшие
разбогатеть благодаря более интенсивному ведению
хозяйства. Характерное для всей Греции VIII—
VII вв. до н. э. развитие морской торговли не могло
не оказать некоторого воздействия на экономику
Беотии.
Беотийский поэт Гесиод, поэма которого «Труды
и дни» появилась на рубеже VIII и VII вв. до н. э.,
осуждает занятие морской торговлей, увлечение которой,
по его словам, охватило всех. Однако он
дает советы, при каких условиях можно торговать,
подвергаясь наименьшему риску. Все это изложено
у Гесиода в виде советов его брату Персу; здесь же
он сообщает интересные факты из жизни своего
отца, который пытался разбогатеть на морской торговле.
Отец Гесиода раньше жил в эолийской Киме
и занимался торговлей, но в конце концов разорился,
покинул Киму и переселился в Беотию. Там он,
«бежавший от злой нищеты», смог приобрести только
небольшой участок «в бедном селении Аскра».
Тем не менее он скоро убедился, что даже этот маленький
участок в плодородной Беотии дает ему более
обеспеченное существование, чем морская торговля.
Для поднятия доходности крестьянского хозяйства
Гесиод рекомендует следующие средства:
обрабатывать поля руками своей семьи, сократить
деторождение, неустанно работать с утра до вечера
и т. д.
Поэма Гесиода, таким образом, является весьма
важным источником, отражающим социальную и хозяйственную
жизнь современной ему Беотии. Основная
масса населения в этой области состояла из кре-
стьян-земледельцев, в значительной своей части находившихся
в зависимости от землевладельческой
родовой аристократии. Гесиод символически изображает
эту зависимость крестьян от произвола аристократов
в басне о соловье и ястребе. Ястреб держит
соловья в когтях и говорит ему следующее:
Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя
я сильнее!
Как ты не пой, а тебя унесу я, куда мне угодно,
И пообедать тобой я могу, и пустить на свободу.
Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильнейшим:
Не победит он его, — к унижению лишь горе прибавит!
(ст. 207—211)
Землевладельческая аристократия значительно
дольше, чем в других областях Греции, например чем
в соседней Аттике, сохранила в Беотии свое политическое
преобладание. Черты отсталости сказались и
в беотийских законах. В этом отношении весьма характерны
беотийские законы о должниках: если должник
не возвращал долга, его выводили на рыночную
площадь, сажали на установленное место и ставили
перед ним корзину; он должен был сидеть так до тех
пор, пока брошенная в его корзину милостыня не
окажется достаточной для того, чтобы укротить гнев
кредитора. Граждане, подвергавшиеся такой процедуре,
лишались гражданских прав. Приводила ли задолженность
в Беотии к кабале и рабству, за неимением
достоверных данных, сказать нельзя.
Беотийский союз
Политическая жизнь Беотии характеризуется давним
возникновением там союза беотийских полисов,
главенствующую роль в котором играли Фивы — самый
крупный беотийский город. Фукидид (III, 62, 3)
устами фиванцев так характеризует государственный
строй Фив в начале греко-персидских войн: «У нас в
то время государственное устройство не было ни
олигархией, опирающейся на законы, одинаковые для
всех, ни демократией. Власть в государстве находилась
в руках немногих лиц, что более всего противно
законам и разумному государственному строю, а
ближе всего стоит к тирании». Впрочем, как мы знаем
из Геродота, эта власть в начале греко-персидских
войн уже встречала организованное сопротивление.
Это объяснялось не столько социально-экономическими
противоречиями в самой Беотии, сколько
внешними неудачами Беотийского союза.
Существование Беотийского союза уже в VI в. до
н. э. является важным фактором в истории Греции вообще.
В Беотии существовала амфиктиония, т. е.
союз соседних полисов для защиты общих святилищ,
группировавшийся сначала вокруг храма Посейдона,
затем вокруг храма Афины Итонии. Основными функциями
этой амфиктионии была забота о беотийских
святилищах, о происходивших там празднествах,
бывших в то же время ярмарками, где могли без страха
встречаться торговцы из различных частей Беотии,
где, наконец, происходило решение споров (в
особенности споров о границах) между отдельными
беотийскими полисами. Органы ам-
фиктионии обладали карательными
функциями в отношении членов, захватывающих
территорию храма,
нарушающих безопасность священнодействия
и тем самым свободу
торговли или вообще не подчиняющихся
решению совета амфиктио-
нов. Все они в течение долгого времени
оставались главными функциями
Беотийского союза и его
органов, которые наряду с этим
имели еще и другие обязанности.
Плодородная почва Беотии была
предметом постоянных вожделений
соседей, и Беотия подвергалась
нападениям со всех сторон. Вероятно,
уже в первой половине VI в.
до н. э. северные соседи Беотии
фессалийцы пытались подчинить ее
себе и вторглись в Беотию, но в
происшедшей битве были разбиты
наголову. В то же время Беотийскому
союзу пришлось выдержать
трудную и длительную борьбу с
Орхоменом, бывшим в то время одним
из могущественных государств
Средней Греции, обладавшим также
плодородными землями и сильным
войском. Беотийскому союзу удалось отобрать у
Орхомена один за другим принадлежавшие ему города,
и в начале VI в. до н. э. Орхомен был вынужден,
выговорив себе известные привилегии, присоединиться
к Беотийскому союзу. Менее удачной была
длительная борьба с южным соседом — Афинами.
Беотийцы лишились сначала города Элевфер со старинным
святилищем Диониса, а затем и всей области
к югу от реки Асопа с городом Платеями во главе,
а также приморского города Оропа.
Ведение всех этих войн возможно было только
при наличии единой армии, сильного руководства и
возможности принудительно требовать от членов союза
выставления контингентов в союзное войско. Эти
широкие задачи и полномочия, чуждые обычным ам-
фиктиониям, обусловили превращение Беотийского
союза полисов в древнейшее союзное государство,
уже в значительной степени централизованное. Самым
сильным членом союза были Фивы, они, естественно,
играли руководящую роль на войне; это сделало
их и политическим руководителем союза, повело
к их финансовой гегемонии, а
вместе с тем и к ущемлению независимости
малых полисов. Однако в
Беотии не произошло синойкизма
по образцу Афин, не возникло единое
централизованное Фиванское
государство. Отчасти это объясняется
относительной отсталостью
Беотии, отчасти же тем, что амфи-
ктиония препятствовала Фивам установить
свою гегемонию над остальными
городами, входившими в
состав Беотийского союза.
Все члены Беотийского союза
были обязаны выставлять свои
контингенты в союзное войско. Численность
этих контингентов устанавливалась
органами союза по особой
разверстке, соответственно
силам каждого полиса. Принадлежность
к союзу не являлась уже добровольным
делом каждого его члена:
за нарушение воинского долга,
а тем более за отпадение от союза
органы союза сурово карали, отбирая
территории, выселяя жителей и
т. д. Так как общесоюзных земель не
существовало, отобранные земли
становились территорией Фив, которые
благодаря этому делались все более могущественными.
Право сношений с небеотийскими полисами также
было отнято у отдельных беотийских государств,
и вся международная политика была сосредоточена в
руках союза. Право чеканки монеты отдельные беотийские
государства сохранили до времени греко-персидских
войн, но они обязаны были помещать на своих
монетах общебеотийский герб — щит богини Афины
Итонии; только Орхомен сохранил право чеканить
монету с собственным гербом — хлебным колосом.
До греко-персидских войн каждое беотийское государство
сохраняло свои установления: во главе
большинства государств был архонт; во главе Фес-
пий стояла старинная аристократическая коллегия из
семи демухов или басилеев, выбиравшихся из нескольких
знатных родов; во главе Оропа стоял жрец
бога Амфиарая. Только после 446 г. государственный
строй отдельных беотийских полисов подвергся принудительной
нивелировке.
Организация общественных учреждений стала известна
довольно подробно из обрывка трактата неизвестного
автора, за которым утвердилось название
Оксиринхского. В этом отрывке описан строй, существовавший
в Беотии с 446 г. Есть все основания предполагать,
что конституция 446 г. в основном была
восстановлением конституции, действовавшей до
греко-персидских войн. Сущность ее такова: во главе
стояли беотархи — правительство союза. Их было
(по крайней мере с 446 г.) одиннадцать; более значительные
члены союза выбирали по два беотарха; выборы
производились раз в три года. Наряду с беотар-
хами функционировал союзный совет; каждое беотийское
государство выбирало по 60 депутатов на одного
беотарха и оплачивало расходы на содержание
этих депутатов. По такому же принципу составлялся
и союзный суд, а также войско (1000 гоплитов и
100 всадников на каждого беотарха).
Знать, стоявшая в конце VI в. во главе Фив, не
только притесняла народные массы города, но угнетала
и другие беотийские полисы. Это вызвало отпадение
Элевфер и Платей и переход их на сторону
Афин. Спартанский третейский суд, разбиравший
этот конфликт, признал независимость Платей от союза,
так как Спарта старалась препятствовать всякому
объединению. Политика Фив вызывала в Беотии
сильную оппозицию против господства фиванской
знати, побудившую последнюю искать поддержки
даже у персов. Таково было положение в Беотии к
началу V в. до н. э.