←  Происхождение и развитие языков

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Чуть ли не самый странный язык на планете

Фотография ddd ddd 18.11 2015

Чуть ли не самый странный язык на планете

wc6hWFx-tpw.jpg

 

Носители английского, как, впрочем, и люди, для которых он не родной, знают, что этот язык весьма странный. Мы без всяких вопросов принимаем одну из его странностей — правописание. Настоящий ад. В не англоязычных странах попросту не существует такого соревнования, как «Spelling Bee» (конкурс произношения слов по буквам —прим. Newочём). В обычных языках правописание хотя бы притворяется, что существует какая-то связь между ним и произношением слова. Но английский — не обычный язык.  

Правописание, конечно же, тесно связано с письменностью, тогда как язык по большому счету завязан на общении. Устная речь появилась задолго до письменной, мы говорим куда больше: тысячи языков со всего мира, за исключением пары сотен, редко или же никогда не использовались на письме. Но даже разговорный английский — странный язык. И упустить эти странности довольно легко, особенно учитывая, что носители языка в США и Великобритании не особо-то и горят желанием изучать другие. Приверженность этой тенденции делает нас похожими на рыбу из пословицы: она и знать не знает, что мокрая. Наш язык кажется абсолютно «нормальным» ровно до той поры, пока не поймешь, что представляет собой нормальный язык.  

Так, к примеру, нет ни одного языка, который был бы настолько похож на английский, чтобы безо всяких тренировок мы могли понимать хотя бы половину из того, что говорят люди, а остальное — приложив скромные усилия. Такими языками можно назвать немецкий с голландским, как и испанский с португальским, и тайский с лаосским. Единственный среди этих запутанных североевропейских языков, что англичанин может понять, это фризский: если вы знаете, что tsiis — сыр, а Frysk — фризский, то не составит труда и понять следующее: Brea, bûter, en griene tsiis is goed Ingelsk en goed Frysk.  
Предложение, конечно, специально подготовлено и, в целом, принято считать, что фризский больше похож на немецкий — это куда ближе к правде.  

Мы считаем, будто то, что европейские языки указывают пол существительным без видимой на то причины — к примеру, во французском луна женского рода, лодка — мужского и так далее — жуть как неудобно. На деле же проблема в нас: большинство европейских языков принадлежат к одной семье — индоевропейской — и среди них лишь английский не указывает пол таким способом.  

Еще больше странностей? Без проблем. На всей Земле существует лишь один язык, настоящее время которого требует особое окончание для третьего лица единственного числа. И я на нем пишу. I talk, you talk, he/she talk-s — почему так? В других языках у глаголов в настоящем времени либо нет окончаний вообще либо есть целая куча разных (Испанский: hablo, hablas, habla). Попробуйте вспомнить хотя бы еще один язык, где нужно вставлять do в предложения, чтобы сформулировать отрицание либо задать вопрос. Что, сложновато? Если только вы не из Уэльса, Ирландии или же севера Франции, то, скорей всего, да.  

Почему же наш язык настолько необычен? На чем мы вообще говорим и что же его сделало именно таким?  

В принципе, сперва английский был похож скорее на немецкий. Древнеанглийский так сильно отличается от его современного варианта, что кажется, будто утверждение, что это один и тот же язык, притянуто за уши. «Hwæt, we gardena in geardagum þeodcyninga þrym gefrunon» — это на самом деле «So, we Spear-Danes have heard of the tribe-kings’ glory in days of yore» (Итак, мы, датчане, слышали о славе племенных королей в былые дни — прим. Newочём). Исландцы спустя тысячу лет все еще могут читать истории на древнескандинавском — предке их современного языка возрастом в 1000 лет — но вот неподготовленный читатель «Беовульфа» вполне может подумать, что тот написан на турецком.  

Одним из первых факторов, которые сделали ситуацию такой, какая она есть сейчас, стало то, что англы, саксы и юты (а также фризы) принесли с собой в Англию свои языки, острова уже тогда были населены людьми, говорящими на разных наречиях. Они говорили на кельтских языках, сейчас это валлийский, ирландский и бретонские языки, распространенные у Ла-Манша во Франции. Кельтов покорили, но они выжили. Германских захватчиков было всего около 250 тысяч — население какого-нибудь скромного городишки вроде Джерси-Сити — вскоре большинством людей, говорящих на древнеанглийском, стали кельты.  

Важно подчеркнуть, что эти языки были вовсе не похожи на английский. Начнем с того, что глагол в предложении шел первым («came first the verb» — «шел первым глагол» — прим. Newочём). К тому же, они использовали странные конструкции с глаголом do: использовали его для вопросов, отрицания или же попросту, чтобы подчеркнуть глагол после него. Do you walk? I do not walk. I do walk. Сейчас это выглядит уже привычно: кельты стали делать так в своей трактовке английского. Раньше же подобные предложения могли показаться просто дикими для носителей английского языка, как, впрочем, кажутся сейчас для носителей других языков, кроме английского и кельтского. Задумайтесь: подробнее изучить это странное использование do — все равно, что осознать, что в тебе есть что-то странное, будто бы прийти к полному осознанию того, что в твоем рту постоянно находится язык.  

Сейчас на Земле нет ни одного языка, кроме кельтского и английского, который использовал бы do таким образом. Так, странности английского языка начались с изменений в речи людей, которым было куда удобней общаться на абсолютно разных языках. И мы до сих пор общаемся, как они, даже не замечая этого. Говоря «eeny, meeny, miny, moe» (популярное начало детских считалок — прим. Newочём),чувствовали ли вы когда-нибудь, будто считаете? Да, вы на самом деле это делаете — на кельтском. Хоть цифры и изменились со временем, но их все еще можно узнать; англичане пользовались ими при счете животных и в играх. «Hickory, dickory, dock» , — да что вообще это должно значить? Что же, вот вам подсказка: hovera, dovera, dick — это восемь, девять и десять на кельтском.  

Вторым фактором стало то, что, еще больше людей, говорящих на германском языке, пришло морем с серьезными намерениями. Эта волна началась в IX веке, и тогда захватчики говорили на другом германском языке, древнескандинавском. Но они не насаждали свой язык. Вместо этого они женились на местных женщинах и стали учить английский. Однако они были уже взрослыми людьми, а, как правило, взрослым нелегко осваивать новые языки, особенно в бесписьменном обществе. Тогда не было школ и СМИ. Чтобы выучить новый язык, надо было усердно слушать и стараться изо всех сил. Мы можем только представить, на каком языке мы бы говорили, если бы нам пришлось учить его без опоры на письменную форму, при том, что у нас были бы проблемы поважнее (забой скота, убийства врагов и так далее), чем просто работа над своим акцентом.  

До тех пор, пока захватчики могли объяснить, что они хотят сказать, проблем не возникало. Но это можно сделать на очень отдаленной версии языка — разборчивость фризского предложения, которое вы только что прочли, вполне доказывает это. Поэтому скандинавы делали то, что мы бы могли от них ожидать: они говорили на плохом древнеанглийском. Их дети в равной степени слышали как этот язык, так и настоящий древнеанглийский. Жизнь продолжалась, и довольно скоро их плохой древнеанглийский стал настоящим английским, и вот как это произошло: скандинавы упростили английский язык.  

Тут я должен сделать оговорку. В лингвистических кругах говорить, что один язык «проще» другого — дело рисковое, поскольку не существует единого критерия, по которому можно объективно ранжировать языки. Но даже если нельзя провести четкую линию между днем и ночью, мы бы не стали притворяться, что нет разницы между жизнью в 10 утра и в 10 вечера. Подобным образом, у некоторых языков больше излишеств, чем у других. Если бы кому-нибудь сказали, что у него есть год, чтобы выучить русский или иврит настолько хорошо, насколько это возможно, при том, что ему бы выдирали ноготь за каждую ошибку, совершенную во время трехминутного теста на знание языка, только мазохист выбрал бы русский (за исключением случаев, когда человек уже знает родственный ему язык). В этом смысле английский «проще» других германских языков благодаря тем викингам.  

В древнеанглийском были безумные рода, ожидаемые от нормального европейского языка, но скандинавы не стали с ними возиться, поэтому теперь у нас их нет — еще одна странность английского языка. Кроме того, викинги изменили одну часть некогда стройной системы спряжения: отсюда одинокое окончание третьего лица единственного числа –s, выглядящее как мертвый жук на лобовом стекле. Этим и другими способами они сглаживали сложности языка.  

Они также последовали примеру кельтов, воспроизводя язык любым казавшимся им наиболее естественным способом. Документально подтверждено, что они привнесли в английский тысячи новых слов, включая те, которые кажутся непосредственно «нашими»: спойте старую песню «Get Happy» — слова в названии песни древнескандинавского происхождения. Иногда кажется, что они хотели застолбить язык знаками «Мы тоже здесь живем», противопоставляя нашим исконным словам эквиваленты из древнескандинавского, оставив дублеты вроде:dike (у них) — ditch (у нас), scatter (у них) — shatter (у нас) и ship (наш «корабль») — skipper (в древнескандинавском корабль назывался skip, поэтому skipper (шкипер) — это по-нашему shipper (корабельщик)).  

 

KIEuyhafu5A.jpg

Но слова были только началом. Скандинавы оставили след и в английской грамматике. К счастью, теперь редко учат, что неправильно говорить Which town do you come from?, заканчивая фразу предлогом, вместо того, чтобы втиснуть его перед словом на –whFrom which town do you come? В английском предложения со «свободными предлогами» совершенно естественны, понятны и не причиняют никому вреда. Тем не менее, с ними есть одна проблема: в нормальных языках так вольно с предлогами не обращаются. Испаноговорящие отмечают, что говорить El hombre quien yo llegué con («The man whom I came with») для них также естественно, как носить штаны наизнанку. Иногда язык такое позволяет: так может сказать какой-нибудь оригинал в Мексике, еще один в Либерии, но на этом всё. В целом это отклонение от нормы. Тем не менее, именно это допускал древнескандинавский (что сохранилось в датском).  

Мы можем продемонстрировать все странные скандинавские влияния на одном предложении That’s the man you walk in with. Оно является странным, потому что, во-первых, у артикля the нет формы мужского лица для словаman, во-вторых, у walk нет окончания, и в-третьих, мы не говорим «in with whom you walk». Мы можем наблюдать эти странности из-за того, что скандинавские викинги в свое время сделали со старым добрым английским языком.  

Наконец, как будто всего этого было недостаточно, в английский язык пришло много слов и из других языков. После древнескандинавского был французский. Норманны, происходящие от тех же самых викингов, завоевали Англию и правили ею несколько веков, за которые английский заимствовал 10 000 новых слов. Затем, начиная с XVI века, образованные англичане стали думать, что английский — это средство для утонченного письма, поэтому стало модно выборочно заимствовать слова из латыни, чтобы язык стал звучать более возвышенно.  

Именно благодаря этому влиянию французского и латыни (зачастую довольно тяжело определить, из какого языка изначально было заимствовано слово) в английском появились такие слова, как crucified (распятый), fundamental(фундаментальный), definition (определение) и conclusion (заключение). Эти слова кажутся нам сейчас полноправно английскими, но когда они были новыми, многие словесники в 1500 году (и позднее) считали их раздражающе-претенциозными и чуждыми языку. (Вспомните о том, как в наше время французы-педанты воротят нос от потока английских слов, идущего в их язык.) Были даже те, кто предлагал заменить эти возвышенные латинизмы исконно английскими словами, и в некоторых случаях трудно этого не захотеть: вместо crucified, fundamental, definition и conclusion предлагалось crossed, groundwrought, saywhat и endsay.  

Но языку свойственно не делать того, что мы от него хотим. Дело было сделано: теперь в английском тысячи новых слов конкурировали с уже существовавшими и означавшими то же самое. Результатом этого, помимо прочего, стали триплеты, позволившие нам выражать идеи с разной степенью официальности: help (помощь) — это английское слово, aid — французское, assist — латинское. Или, например, kingly (королевский) — английское слово, royal — французское, regal — латинское. Заметьте, как можно представить улучшение положения с каждым уровнем: kingly звучит почти как насмешка, regal — величественно, достойно монарха, royal где-то посередине — достойный, но не чуждый ошибок правитель.  

Кроме этого, есть дублеты. Они не так выразительны, как триплеты, но не менее интересны: например, англо-французские пары begin и commence или want и desire. Особенно заслуживают внимания кулинарные преобразования: мы убиваем cow (корова) и pig (свинья) — английские слова, чтобы получить beef (говядина) иpork (свинина) — французские слова. Почему? В основном, в нормандской Англии англоговорящие разнорабочие убивали животных для богатых людей, говорящих по-французски. Мясо называли по-разному в зависимости от места человека в иерархии, и эти классовые различия пришли к нам в устоявшейся форме.  
Однако caveat lector (лат. «читатель должен быть осторожен» — прим. Newочём): в традиционных представлениях об английском языке зачастую преувеличена значимость этих заимствованных стилистических уровней в словарном составе нашего языка. Иногда утверждают, что только благодаря им лексика английского языка так богата. Роберт Маккрам, Уильям Крэн и Роберт Макнил заявляют в своей книге «История английского языка» (1986), что благодаря первой группе заимствованных латинских слов у говорящих на древнеанглийском появилась способность выражать абстрактные мысли. Но никто никогда не измерял богатство или абстрактность в таком смысле (что это за люди, у которых вне зависимости от уровня развития нет ни одной абстрактной мысли или даже способности выразить ее?), и нет ни одного задокументированного языка, в котором есть только одно слово для какого-либо понятия. В языках, как и в человеческом сознании, слишком много нюансов и беспорядка, чтобы они были настолько простыми. Даже у бесписьменных языков есть стилистические регистры. Более того, официальный стиль можно передавать с помощью выражений-заменителей: в английском языке для обозначения жизни есть простое слово life и более сложное слово existence, но в языке зуни — племени коренных американцев — более сложный способ сказать «жизнь» — это «a breathing into» (дыхание).  

Даже в английском родные корни играют бóльшее значение, чем мы всегда считали. Мы уже не узнаем ничего нового о богатстве древнеанглийской лексики, потому что количество сохранившихся письменных источников ограничено. Легко сказать, что благодаря французскому comprehend у нас появился новый более официальный способ говорить understand, но раньше в древнеанглийском были слова, которые при передаче современным английским выглядели бы как «forstand», «underget» и «undergrasp». Они все обозначали «understand», но, несомненно, у них были разные коннотации, и вполне возможно, что эти различия включали в себя разделение по стилистическим регистрам.  

И все же латинское вторжение дало нашему языку действительно интересные особенности. Например, именно отсюда пошло представление, что длинные слова умнее и красивее. В большинстве языков мира нет особой связи между длиной слова и его принадлежностью к высокому стилю или более узким значением. На суахили«Tumtazame mbwa atakavyofanya» означает просто «Давай посмотрим, что сделает собака». Если бы официальный стиль требовал еще более длинных слов, то для того, чтобы говорить на суахили, требовались бы нечеловеческие навыки контроля дыхания. Английское представление о красоте длинных слов объясняется тем, что французские и особенно латинские слова обычно длиннее, чем древнеанглийские — сравните end и conclusionwalk и ambulate.  

Многочисленные примеси иностранной лексики также отчасти объясняют тот поразительный факт, что английские слова могут происходить из множества источников — зачастую по несколько на одно предложение. Сама идея о том, что этимология — это шведский стол из языков, где у каждого слова есть увлекательная история его путешествий, кажется нам обычной. Но корни множества языков куда скучнее. Слово обычно происходит, в общем-то, от более ранней версии того же слова, вот и все. Изучение этимологии не особо интересно, например, для говорящих на арабском.  

Справедливости ради, лексическая мешанина в языках мира — не редкость, но гибридность английского по сравнению с большинством европейских языков очень высока. В предыдущем предложении («To be fair, mongrel vocabularies are hardly uncommon worldwide, but English’s hybridity is high on the scale compared with most European languages»), например, намешаны слова из древнеанглийского, древнескандинавского, французского и латыни. Еще один компонент — греческий: в альтернативной вселенной, мы бы называли фотографии «lightwriting»(светопись). В XIX веке было модно использовать в науке термины на греческом языке. Отсюда наши непонятные названия химических веществ: почему мы зовем глутамат натрия monosodium glutamate, а не «односолевая глутаминовая кислота»? Уже поздно спрашивать. Но эта странная лексика в том числе и отдаляет английский от его ближайших лингвистических соседей.  

И наконец, из-за этого потока заимствований мы, англоговорящие, вынуждены по-разному ставить ударения. Прицепите суффикс к слову wonder, и получите wonderful. Но если прикрепить суффикс к слову modern, он утащит за собой ударение: MO-dern, однако mo-DERN-ity, а не MO-dern-ity. Это не случается с WON-der и WON-der-ful, или сCHEER-y и CHEER-i-ly. Зато происходит с PER-sonal и person-AL-ity.  

В чем разница? В том, что -ful и -ly — германские суффиксы, а -ity пришел из французского. Французские и латинские суффиксы притягивают ударение ближе к себе — TEM-pesttem-PEST-uous — а германские его не трогают. Этого никогда не замечают, но это одна из причин, по которым наш «простой» язык на самом деле не так прост.  

Поэтому история английского с тех пор, как он появился на берегах Британии 1600 лет назад, по сегодняшний день — это история того, как язык становился удивительно причудливым. За это время с ним произошло больше всего, чем с его родственниками и с большинством языков Земли. Вот пример древнескандинавского языка X века нашей эры, первые строки песни Старшей Эдды под названием «Песнь о Трюме». Эти строки переводятся как «Зол был Винг-Тор/Проснулся он», то есть он был в гневе, когда проснулся. Вот как они выглядят в древнескандинавском:  

Vreiðr vas Ving-Þórr / es vaknaði.  

Те же самые строки в современном исландском выглядят так:  

Reiður var þá Vingþórr / er hann vaknaði.  

Не нужно знать исландский, чтобы увидеть, что язык не сильно изменился. Слово «гневный» раньше имело видvreiðr; нынешнее reiður — то же самое слово с отпавшей начальной v и немного изменившимся окончанием. В древнескандинавском слово «был» выглядело как vas, теперь это var — пустяки.  

В древнеанглийском, однако, предложение «Винг-Тор был в гневе, когда проснулся» выглядело бы так: «Wraþmod wæs Ving-Þórr/he áwæcnede». Конечно, если постараться, можно узнать в этом что-то английское, но мы явно ушли дальше от Беовульфа, чем нынешние жители Рейкьявика — от Винг-Тора.  

Поэтому английский — и правда странный язык, и орфография — лишь начало странностей. В популярной книге «Глобиш. Как английский язык стал языком всего мира» Маккрам гордо называет английский «живучим», «слишком крепким, чтобы его сокрушили» норманны-завоеватели. Также он, находясь под впечатлением от смешанной лексики языка, превозносит английский за его «гибкость» и «адаптивность». Маккрам просто следует традиции хвалебного хвастовства, напоминающего мнение русских, что их язык — «великий и могучий», как его назвал писатель XIX века Иван Тургенев, или мнение французов, что их язык уникален в своей «ясности» (Ce qui n’est pas clair n’est pas français, то есть «все, что не ясно, — то не французский»).  

Однако нам вряд ли хочется определять, какие же именно языки не являются «могучими», особенно учитывая, что малоизвестные языки с малым числом носителей, как правило, грандиозно сложны. Распространенное мнение, будто английский покорил мир в силу своей «гибкости», подразумевает, что были такие языки, которые не распространились за пределами говорящих на них племен, поскольку были необъяснимо косными. Я не знаю ни об одном подобном языке.  

Что есть у английского, и чего нет у других языков — так это множество особенностей в плане структуры. И особенности эти появились в результате перипетий и капризов поразительной истории этого языка.  

Ответить

Фотография Sumi Sumi 19.11 2015

I need an interpreter In England in order to assist me, I can't understand 50% of what they are talking about. Cockney is totally foreign language, damn it. 

God bless America!

Ответить

Фотография ddd ddd 19.11 2015

:)
Ответить

Фотография Sumi Sumi 20.11 2015

Ага. Сколько латинизмов в моей фразе?

Ответить

Фотография ddd ddd 20.11 2015

Это скорее к марселлусу вопрос.
Он у нас латынь знает.
Думаю
Interpreter
Assist
Order
Totally
Language
God
Bless

Не уверен про:
America (от итальянского)
Damn
Ответить

Фотография Sumi Sumi 20.11 2015

Это скорее к марселлусу вопрос.
Он у нас латынь знает.
Думаю
Interpreter
Assist
Order
Totally
Language
God
Bless

Не уверен про:
America (от итальянского)
Damn

God - германизм, а остальное, кроме Америки, точно, латинизмы. Вот такой интересный язык, я его всё ещё не знаю во всех проявлениях, а их много на разных социальных и региональных уровнях. Владею только стандартным разговорным и литературным, жаргонов не знаю, не общаюсь в тех кругах. 

Ответить

Фотография RedFox RedFox 20.11 2015

 В английском предложения со «свободными предлогами» совершенно естественны, понятны и не причиняют никому вреда. Тем не менее, с ними есть одна проблема: в нормальных языках так вольно с предлогами не обращаются.

А в немецком как: когда предлог, управляющий глаголом, ставится в самом конце предложения, замыкая конструкцию?

Ответить