←  Советская Россия

Исторический форум: история России, всемирная история

»

В.Г. Болдырев – первый ГлавКоВерх российск...

Фотография Марк Марк 17.05 2019

Нет. В.Г. Болдырев получил должность верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами России несколькими днями ранее.  

 

Тихо сам с собою я веду беседу...  :lol:  Я еще 14-го числа признал, что отмеченная мной дата назначения Болдырева на пост Главковерха 28-м сентября 1918 г. - неверна. Что вероятно просто "опечатался". Но имярек, словно не видит и продолжает по прежнему  "доказывать" мне, что я не прав. Вот ведь чудак-человек.  :D

Ответить

Фотография Стефан Стефан 17.05 2019

Тихо сам с собою я веду беседу...

Может быть, именно поэтому смогли ответить на очень простой вопрос лишь тогда, когда он был задан в пятый раз.

 

Я еще 14-го числа признал

Да. Помню:

 

Мне непонятно, какое назначение получил В.Г. Болдырев 28 сентября 1918 г.

 

Мне тоже.

 

А ранее:

 

Болдырев получил назначение 28 сентября.

 

Чудак ещё и переводит в мой адрес стрелки.

Ответить

Фотография Марк Марк 21.05 2019

Может быть, именно поэтому смогли ответить на очень простой вопрос лишь тогда, когда он был задан в пятый раз.

 

Отвечать на вопросы, ответ на который легко найти даже в Википедии - нужды нет.


А ранее:

 

См. выше. 

Ответить

Фотография Стефан Стефан 26.05 2019

По-настоящему талантливых и опытных военачальников и штабистов у белых на Восточном фронте было крайне мало. Наиболее яркие имена можно пересчитать буквально по пальцам: генералы В.Г. Болдырев, В.О. Каппель, С.Н. Войцеховский, М.К. Дитерихс, С.А. Щепихин, А.Н. Пепеляев, И.Г. Акулинин, В.М. Молчанов. Вот, пожалуй, весь список тех, кого можно было бы сходу отнести именно к талантливым военным деятелям высшего звена. Но даже эти более чем скромные кадровые ресурсы использовались белым командованием крайне нерационально. Например, приход к власти Колчака лишил белых такого талантливого военного руководителя, как прежний главком Генштаба генерал-лейтенант Болдырев. Именно о нём советский главком И.И. Вацетис написал в своих мемуарах: «С появлением ген. Болдырева на горизонте Сибири мы должны были считаться особо»6. {64}

 

 

6. РГВА. Ф. 39348. Оп. 1. Д. 1. Л. 752. {74}

 

Ганин А. Враздробь, или Почему Колчак не дошел до Волги? // Родина. Российский исторический журнал. 2008. № 3. С. 64, 74.

 

 

Отвечать на вопросы, ответ на который легко найти даже в Википедии - нужды нет.

 

Особым значимым явлением стала свободная Э. «Википедия» («Wikipedia»), создаваемая самым широким кругом участников по технологии краудсорсинг (crowdsourcing), отличающаяся быстротой актуализации информации, зачастую в ущерб достоверности.

http://bigenc.ru/lit...re/text/4936349

 

Случай с падением Сызрани – лишнее тому подтверждение.

 

См. выше.

Сами см. выше.

Ответить

Фотография SiriusEye SiriusEye 27.05 2019

Колчак такой чудной. Политической борьбой заниматься не хотел (и вообще в политику лезть), но "власть принял". Военная власть в гражданской войне и уничтожении собственного народа? Ну да, действительно, при чём тут политика. "Дайте мне в большевиков пострелять!"

Ответить

Фотография Стефан Стефан 27.05 2019

Колчак такой чудной.

А. Колчаку посвящена другая ветка.

Ответить

Фотография Стефан Стефан 27.05 2019

Попов А.В. Загадка генерала Болдырева: новые документы по истории белой Сибири // История белой Сибири. Тезисы третьей научной конференции, 2‒3 февраля 1999 года, Кемерово / Отв. ред. С.П. Звягин. Кемерово: Кузбассвузиздат, 1999.

http://nature.web.ru...tml?mid=1185895

Ответить

Фотография Стефан Стефан 30.05 2019

VII.

 

Первые шаги Директории. Назначение верховного главнокомандующего. Положение на фронте.

 

Первые шаги Директории были чрезвычайно трудны. У ней не было ни делового аппарата, ни надежной вооруженной силы. Она ютилась пока в той же Большой Сибирской гостинице, в городе, густо насыщенном враждебностью и интригами.

 

Весьма слабой была даже внешняя спайка между ее составом, в котором в сущности были только два настоящих члена ‒ Авксентьев и я; остальные являлись заместителями.

 

Из всей заседавшей в первый раз пятерки я лично довольно хорошо познакомился только с Н.Д. Авксентьевым, раз или два случайно видел В.М. Зензинова, никогда раньше не встречал В.А. Виноградова и только на заседаниях согласительной комиссии раза два-три обмолвился несколькими словами с В.В. Сапожниковым.

 

Мы были об’единены несомненным, общим для всех нас, желанием добра своей стране и народу, связаны созданной для нас конституцией, на верность которой мы дали торжественную клятву.

 

В сущности же мы являлись представителями и адвокатами пославших нас группировок, глубоко разноречивых и даже враждебных в своих политических и социальных устремлениях, при которых было трудно образовать определенное и твердое большинство даже в нашей пятерке.

 

Предрешался нудный, изматывающий, медлительный сговор. Для окончательного решения два голоса ‒ Авксентьева и Зензинова ‒ всегда нуждались в поддержке моей или Виноградова. В.В. Сапожников, как член Административного совета, волей-неволей принужден был считаться с указаниями Омска.

 

Среди нормальных условий любой конституционной страны, в которой налаженный годами деловой аппарат не очень тормозится трениями верхов, положение, конечно, не было бы особенно угрожающим. Но в пылающей в революционном пожаре России, среди хаоса и разрушений разрастающейся гражданской войны, положение Директории было безгранично трудным.

 

Наиболее слабым местом Директории была ее оторванность от широких масс. Она была порождением интеллигенции, декларировала общие красивые принципы и оперировала немыми отвлеченными лозунгами: «Родина», «народ» и ничем не соприкасалась с живой жизнью. Она оставалась в {54} стороне от подлинного крестьянина, рабочего, даже мелкого ремесленника, в стороне от тех жгучих, мучительно близких для них вопросов, так глубоко затронутых по ту сторону фронта гражданской войны.

 

Директория должна была звать к общему об’единению, порядку, жертвам, к продолжению ненавистной и непонятной борьбы на внешнем фронте.

 

Группировки, создававшие Директорию, продолжали свои интеллигентские споры, враждовали, интриговали, создавали обстановку, в которой каждый честолюбивый министр, как это мы видели в Омске, безнаказанно творил свою политику, маленькие атаманы чинили суд и расправу, пороли, жгли, облагали население поборами за свой личный страх, оставаясь безнаказанными.

 

Они были нужны ‒ эти современные ландскнехты, они были готовой для найма реальной силой, им особенно покровительствовали в чисто мексиканской атмосфере Омска.

 

Директория пока была бессильна защитить от них население. Они прекрасно сознавали это и своими действиями безнаказанно топили ее престиж в широких массах, разбуженных революцией.

 

В этих условиях естественным стремлением Директории было оформление своих отношений ко всем имевшимся тогда вооруженным силам. Их надо было об’единить и подчинить своей власти. Об’единенное руководство требовалось и общим положением фронта, становившимся с каждым днем все более и более угрожающим.

 

На первом же заседании Н.Д. Авксентьев был избран временным председателем Временного Всероссийского Правительства, как официально именовалась Директория. Управление делами было поручено А.Н. Кругликову, одинаково приемлемому всеми членами Директории, с которыми у него установились одинаково добрые отношения. Эсер по партийной принадлежности, Кругликов, тем не менее, деловые вопросы всегда ставил выше программных. В нем делец преобладал над политиком.

 

Мне было вручено верховное главнокомандование всеми российскими вооруженными силами ‒ задача по тем временам крайне сложная.

 

Вооруженные силы, находившиеся тогда к востоку от Волги, состояли из слабой по боевому составу, в массе своей демократически настроенной Народной армии, групп Оренбургского и Уральского казачьих войск, Башкирских частей и Сибирской армии и чехов.

 

Везде были свои главнокомандующие, командующие фронтами, армиями, огромные штабы и вообще организационные излишества старой царской армии, без достаточных материальных и боевых средств, с далеко неодинаковой идеологией, а кое-где и с открытой взаимной враждой (волжане и сибиряки).

 

Чехи, фактически руководившие боевыми операциями на Волжском фронте, считались уже иностранной армией и в сущности были реальным проявлением интервенции, как и отряды из бывших военнопленных других {55} национальностей ‒ сербов, поляков, итальянцев, румын и проч., разбросанных по различным пунктам, вдоль сибирской железно-дорожной магистрали.

 

Все эти иноземные отряды, во главе с чехо-словаками, пользовались особым покровительством Франции и руководились имевшимся в Сибири военным представительством этой страны.

 

Наиболее организованную силу представляли чехо-словаки, командное руководство которыми было сосредоточено в руках генерала Сырового, политическое ‒ у особого национального совета, во главе с Богданом Павлу.

 

Фактически чехи являлись хозяевами положения и в Сибири и на Волге. Широко снабжаемые союзниками, во главе с Францией, они, как и другие иноземные отряды, вместе с тем широко пользовались и местными средствами. Население страдало от поборов и насилий. В нем накоплялась злоба против чужеземцев-насильников.

 

Взаимоотношения всех этих вооруженных сил, и русских и иноземных, также оставляли желать лучшего. Сибирская армия, в лице ее штаба, была крайне враждебна чехам, находившимся в достаточно добрых отношениях с Народной армией, а эта последняя еле терпелась сибиряками.

 

Казаки, в лице их общего руководителя Дутова, по симпатиям склонялись к более реакционным группировкам Сибири, по материальной же зависимости и боевому фронту примыкали к Народной армии.

 

Были уже и независимые военные организации ‒ атаманщина, в Сибири ‒ красильниковцы и анненковцы, с лозунгами: «С нами бог и атаман», с явно монархическим уклоном и претензиями буйной вольницы.

 

В отношении Дальнего Востока сведения были весьма смутные, там только еще начиналась карьера атаманов Семенова 48), Калмыкова 49) и др.

 

Атаманы эти пока были еще скромны, и, по крайней мере, Забайкалье, как это выяснилось потом, выказывало все признаки подчинения, если не Директории, то во всяком случае ее верховному главнокомандованию.

 

В действительности, конечно, события на Дальнем Востоке текли своим особым порядком, завися в гораздо большей степени от интервентов, чем от той или иной русской власти.

 

Наибольшим осложнением в вопросе об’единения вооруженных сил было подчинение чехов русскому верховному главнокомандованию. Я уже имел случай отметить, что вопросу этому мною было уделено специальное внимание еще во время Уфимского совещания. Почва была достаточно подготовлена.

 

Командовавший чехо-словацкими войсками генерал Сыровой ждал лишь приезда председателя национального совета Богдана Павлу.

 

Решительное совещание по этому поводу состоялось в моей квартире, в присутствии прибывшего в Уфу генерала Дитерихса.

 

Раньше я не встречался с Дитерихсом. Я знал, что он командовал русскими войсками, переброшенными на салоникский фронт, для содействия союзникам, во время мировой войны. Прибытию его в Уфу предшествовали слухи о {56} его больших связях с французами и о возможности его кандидатуры на высшее командное положение в Сибири.

 

Дитерихс перед этим руководил чешскими войсками при ликвидации большевиков в Приморье, а потому пользовался известным значением и среди чешского командования, находившегося на Урале и в западной Сибири.

 

Директория твердо стала на точку зрения абсолютной недопустимости возглавления русских войск иноземцами или даже русскими генералами, являвшимися ставленниками союзников.

 

Я предлагал Дитерихсу принять то или иное участие в работе. Он отказался, заявив, что не хотел бы отрываться от чехов.

 

За время нашего совещания Дитерихс усиленно подчеркивал свою близость к чехам. Подчеркивание это было настолько ярким, что вызвало даже мой невольный вопрос: считает ли он себя русским генералом, на что Дитерихс ответил: «я прежде всего чешский доброволец».

 

На это указывала и чешская нашивка на его рукаве.

 

Вопрос о подчинении был улажен. Генерал Сыровой, подчиняясь русскому верховному главнокомандованию, сохранял за собой руководство чешскими и русскими войсками в центре и на правом фланге общего фронта (Волжская и Екатеринбургская группы). Все казачьи войска, составлявшие левое крыло, об’единявшиеся общим командованием атамана Дутова, находились в непосредственном подчинении Главковерха. В таком же подчинении были Семиреченская группа и Сибирская армия, находившаяся пока в тылу.

 

Генерал Дитерихс согласился принять должность начальника штаба у Сырового.

 

По тем временам это была большая победа. Подчинение чехов состоялось без особых соглашений с французами. Их военный представитель, обиженный тем, что не был приглашен на совещание, заявил, что чехи в их подчинении. Это, конечно, не изменило принятого решения.

 

Отмеченная схема командования фронтом, естественно, потребовала ряда коренных изменений и, прежде всего, смещения целого ряда лиц с занятых ими революционным порядком высоких постов главнокомандующих, командующих фронтами, армиями, упразднения целого ряда учреждении с громкими наименованиями главных, генеральных и других штабов.

 

Если в первичный период борьбы был целесообразен всякий смелый порыв, действующий за свой личный страх и достигающий им самим намеченные цели, то теперь, с созданием единой центральной власти, надо было собрать, об’единить все эти разрозненные усилия и направить их энергию уже для достижения задач, поставленных Верховной властью.

 

Насколько велики были организационные увлечения в одной Народной армии, достаточно привести следующий факт.

 

Представлявшийся мне молодой капитан доложил, что он является начальником одного из главных управлений армии.

 

«Какой же у вас штат?» ‒ поинтересовался я. ‒ «67 человек». «А имущество?» ‒ «Да никакого почти», ‒ последовал ответ.

 

«Вот и отлично, ‒ вы с двумя дельными помощниками останетесь хранителями вашего имущества и будете ядром будущего формирования; остальных всех ‒ в строй». {57}

 

В связи с начавшимися неудачами на фронте, оказалось много начальников и отрядных штабов без войск. Все они жаждали назначений. Многих тянуло в тыл, отдохнуть от передряг и лишений фронта.

 

Приходилось все чаще и чаще подмечать среди старого офицерства воспитанную поколениями склонность и укоренившуюся привычку служить лицу, а не идее. Исчезла «служба государю» ‒ образовалась пустота. Служение «народу» звучало хорошо, но не было привычным.

 

Генерал в составе штатской Директории, да еще с социалистами, тоже вселял некоторое смущение.

 

Кое-кто искренне думал, что это только так, на время, а потом…

 

Были предложения по созданию «надежнейшей» части, которая была бы в непосредственном распоряжении Главковерха.

 

Жажда диктатора, и непременно диктатора военного, росла все шире и шире. Пример юга, где властвовал Деникин, казался весьма многим идеалом. Эти настроения поддерживались и тем беженским элементом, среди которого вращалось не занятое борьбой на фронте офицерство и который довольно обильно просачивался за Урал и, как в будущей цитадели, осел потом в столице западной Сибири ‒ Омске.

 

При таком идейном разброде, при значительной утрате общей дисциплины, удовлетворить всех не представлялось возможным. Явились, конечно, недовольные, непонимавшие, или нежелавшие учесть необходимости столь крутой ломки. Одним казалось, что новое главнокомандование забирает вправо, другие видели крупные уступки «Учредилке» и социалистам. Недовольным широко открывались двери в омские группировки, оппозиционно настроенные к Директории.

 

Так, одна из очень активных групп, руководимая весьма энергичным капитаном Степановым, имя которого было связано с захватом Казани и затем поражением под ней, была чрезвычайно обижена отказом от предложенных ею услуг.

 

Приказание отправиться в один из тыловых городов для переформирования и немедленного затем возвращения на фронт было принято, как обида.

 

Группа эта, оказавшаяся затем в Сибири, после падения Директории, когда я возвращался из Челябинска в Омск, добровольно явилась в распоряжение Колчака для борьбы со мной.

 

Чрезвычайно сложным оказался вопрос и с формированием моего штаба. Старых опытных работников, сотрудников по мировой войне, под рукой не было.

 

При существовавшей вражде между Народной и Сибирской армиями, брать людей из их состава ‒ это значило бы только еще больше усилить их рознь. Нужны были нейтральные работники.

 

Пришлось остановиться на небольшой группе молодежи, главным образом, из состава бывшей академии Генерального штаба. Но и здесь было «но» ‒ академия только что была пленена в Казани; до этого времени она работала с Красной армией и расценивалась «большевистской» 50). Особенной нетерпимостью в отношении академии был одержим штаб Сибирской армии, грозившей расстрелом «ученых большевиков». Начальнику академии {58} ген. Андогскому, энергичному дельцу и недурному организатору, пришлось долго «каяться», чтобы очистить себе дорогу к положению, которое он занял потом в Омске.

 

Вскоре в Уфу прибыл прорвавшийся через фронт генерал Розанов. Я знал его по мировой войне, как весьма дельного и решительного строевого начальника. Политическая его физиономия была мне почти неизвестна; говорили, что он оказался слишком черным даже для Национального центра.

 

Розанов был начитан, хорошо владел языками; я знал о его склонности к «вековым устоям», но не допускал совершенно, чтобы он мог сделаться тем Розановым, которым он оказался в бытность его в Красноярске, а затем и на Дальнем Востоке.

 

Выбирать было не из кого и некогда. Розанов был назначен начальником моего штаба. Мне передавали неудовольствие Комуча ‒ кажется, даже пришлось поговорить по этому поводу, если не ошибаюсь, с В.К. Вольским, ‒ но решение осталось неизменным.

 

Положение на фронте было весьма сложно. Красная армия, видимо, реорганизовалась. ‒ Это стало заметным и в области высшего управления и в области тактики. Меня особенно поразили донесения о боях, происходивших в районе Вольска и на Сызрано-Самарском направлении.

 

Красные широко и умело начали применять тактический охват, обламывали крылья противника и угрозой обхода вынуждали к спешному и беспорядочному отходу. Положение Самары делалось чрезвычайно тревожным.

 

Слухи о немецком руководстве крепли все более и более. Во всяком случае, чувствовалось, что вожди-любители получили значительную прослойку толкового и опытного руководства.

 

В общем, нажим красных особенно энергично обнаруживался в четырех главных направлениях:

 

а) Саратов ‒ Уральск, б) Сызрань ‒ Самара, в) Казань ‒ Бугульма и г) Пермь ‒ Екатеринбург.

 

Довольно сильный отряд красных действовал вдоль Оренбург-Ташкентской железной дороги, со стороны Актюбинска. Постепенно возникал и, так называемый, Семиреченский фронт, с главнейшим направлением Копал ‒ Семипалатинск.

 

Тяжесть положения Народной армии, Оренбургских и Уральских казаков и чехов значительно усиливалась отсутствием прочных резервов и хроническим недостатком боевых припасов. Сибирская армия все еще формировалась и была отделена огромным расстоянием от боевого фронта.

 

Скудность железнодорожной сети вдоль левого берега Волги крайне затрудняла маневрирование и взаимную поддержку. Каждая отдельная группа в сущности предоставлялась своим собственным силам, при чем каждая из них должна была сама справляться и с тем крайне изменчивым в условиях гражданской войны настроением, которое создавалось среди населения 51).

 

Правильно налаженной агитационной работы у антибольшевистских группировок не было; она не создалась в должной мере и потом. В этом отношении Красная армия всегда была в значительно более выгодном положении. {59}

 

В этот начальный организационный период, конечно, нечего было и думать о широких стратегических заданиях. Важно было только наметить предельный рубеж, на котором можно было бы задержать красных и выиграть столь необходимое время для переформирований, перегруппировок и ‒ что самое важное ‒ для подхода резервов из Сибири.

 

Не исключалась возможность отхода до перевалов через Уральский хребет. Это ставило в очень тяжелое положение Уральское казачье войско и значительно затруднило бы связь с южной добровольческой армией.

 

Туда было послано извещение о создании в Уфе Всероссийской власти, о заместительстве меня Алексеевым в Директории.

 

Претензии юга в то время были еще очень велики. Я предполагал, что извещение Директории там будет встречено без особого энтузиазма. Так оно, конечно, и было.

 

Но это не представляло особой важности. Разрыв между фронтом юга и Поволжья был слишком велик. Надо было, прежде всего, сойтись поближе.

 

В то время связь была возможна лишь через небольшой казачий отряд, занимавший Гурьев, затем через Каспий и северный Кавказ, откуда только что было получено сведение, что оперирующий там отряд Бичерахова приветствует Директорию и просит руководящих указаний.

 

Это облегчило связь и с южной добровольческой армией. Более короткое направление для связи могло быть через Царицын, но оно не было надежным. Отсутствие радио чувствовалось весьма сильно. Красная армия и в этом отношении имела значительные преимущества.

 

При большем единстве, при отсутствии сепаратизма у южан наиболее выгодным представлялось добиваться непосредственной боевой связи с южной добровольческой армией, т.е. направлять все усилия и главный удар в юго-западном направлении, примерно, на фронт Саратов ‒ Царицын.

 

При успехе операции в этом направлении, получилась бы огромная охватывающая красных дуга, сжимание концов которой сулило самые решительные результаты. Москва, кроме того, лишилась бы запасов богатого юга, лишилась бы угля и столь необходимого ей жидкого топлива.

 

Но эта сложная операция была, конечно, не по силам Народной армии, обратившейся в тонкую паутинку, которая начала легко рваться под напором красных. Надо было быстро привести в готовность только что мобилизованные силы Сибири и бросить их за Урал.

 

Этого из Уфы было сделать нельзя. Условное подчинение Сибири подкрепить там было нечем. Руководящие круги в Омске были заняты другими делами: они готовились к тому, что произошло затем 18 ноября.

 

Предоставленная самой себе Народная армия постепенно теряла столь необходимый плацдарм на правом берегу Волги, теряла важнейшие переправы и постепенно отжималась красными к Уралу.

 

Сепаратизм и идеологическая отчужденность юга, страх опоздать с торжественным в’ездом в покоренную Москву продолжались еще долго и потом, когда Директорию сменило уже единодержавие Колчака. Эта отчужденность, как уже отмечалось, особенно чувствовалась в отношении Директории. {60}

 

Наоборот, с севера из Архангельска, где образовалось свое правительство, с членом Директории Н.В. Чайковским во главе, получилось не только признание Директории, как Центральной Всероссийской власти, но и горячее стремление к возможно скорейшему установлению связи.

 

Это направление имело также свои выгоды: при успехе оно предоставляло в распоряжение главнокомандования железнодорожный путь к Котласу, где имелись некоторые запасы, и далее по Двине вело к связи с Архангельском, с богатым источником боевого снабжения, столь необходимого в то время.

 

Бывший главнокомандующий иностранными силами на севере, генерал Пуль, вскоре прислал подробную ориентировку о положении дел в районе Архангельска.

 

Эти обстоятельства, в связи с большей возможностью усиления Екатеринбургской группы сибиряками и подходящими с генералом Гайдой чехами теми именно чешскими частями, которые оперировали в Восточной Сибири, ‒ все это указывало на целесообразность пожертвовать более выгодным южным направлением в пользу северного.

 

План этот сохранился затем и при Колчаке. С принятием его, башкиры, Уральские и Оренбургские казаки предоставлялись их собственным силам.

 

Я не имел возможности лично осмотреть войска и детально ознакомиться с положением на фронте, что ставилось и ставится мне многими в вину. Это было бы вполне справедливо, если бы откинуть некоторые обстоятельства, прежде всего ‒ мое присутствие необходимо было в Директории ‒ она решала вопрос о резиденции и об отношениях к Сибири, кроме того, надо было возможно скорее осуществить вопрос о выдвижении на фронт сибиряков, которым необходимо было хотя бы показаться, и, наконец, непосредственное руководство фронтом было в достаточно прочных руках ген. Сырового, Дитерихса и нескольких других старых и опытных русских генералов и офицеров.

 

Более крупной ошибкой с моей стороны было предоставление формирования особой бригады с артиллерией и конницей начальнику моего штаба генералу Розанову. Эта бригада должна была составить личную охрану Директории ‒ ее ближайшую вооруженную силу, которая должна была предшествовать переезду в избранную Директорией резиденцию. По тем временам это было необходимо, и я, к сожалению, несколько поздно понял, что достигнутое в Уфе соглашение надо было немедленно закреплять штыками, и что ближайший и более опасный враг был не на фронте, ввиде Красной армии, а рядом, под боком и в тылу ‒ в том идейном разброде, анархичности всевозможных группировок, особенно военных, утративших всякое представление об общей дисциплине, необходимой жертвенности в бесконечно трудный в тех условиях первый организационный период.

 

Я положил в основу моей деятельности доверие. Действительность показала, что нужны были другие, более суровые меры.

 

Начальником формирующейся бригады был назначен лично мне известный по мировой войне полковник Г. Тогда очень храбрый и энергичный, он, {61} видимо, утратил эти качества в непривычных суровых условиях революции. 700 отличных офицеров и солдат, казалось, были бы достаточно прочным кадром, и, тем не менее, дело подвигалось плохо. Розанов, если пока определенно не мешал формированию, то, во всяком случае, не оказывал необходимого содействия.

 

Он, как оказалось потом, сразу же попал в орбиту влияния сторонников диктатуры и двоился между требованиями долга и мечтой о восстановлении порядка, сметенного революционной бурей.

 

Во всяком случае, состоявшийся затем переезд Директории в Омск охранялся лишь небольшим личным конвоем; бригада была в процессе формирования. {62}            

 

 

48) Семенов ‒ заурядный есаул забайкальского казачьего войска. В империалистической войне он командовал на кавказском фронте сотней Верхнеудинского полка, входившего в состав Забайкальской казачьей дивизии. Вместе с Дутовым принимал после февральской революции участие во Всероссийском казачьем с’езде. Во время предпарламента Керенский делегировал Семенова на Дальний Восток для формировки казачьих антибольшевистских отрядов. В Харбине, где Семенов обосновался и откуда он послал приветствия Потанину и Сиб. Областн. Думе, его и застала Октябрьская революция. «Возродители» России, среди которых был и агент французского правительства П. Буржуа, снабдили после Октябрьской революции {519} Семенова средствами, на которые он и организовал свой «особый манчжурский отряд», выступавший в марте 1918 года против сибирских Советов. Несмотря на значительную поддержку средствами и людьми, которую Семенов получил от французов и особенно от японцев, советские войска, предводительствуемые энергичным Лазо, наносили отрядам Семенова чувствительные удары, а в июле даже загнали эти отряды на Китайскую территорию. Положение Семенова спасли чехо-словаки, наступавшие с запада. Лишь в сентябре, после того, как Лазо увел свои войска в сопки, ослабленные в упорных боях с чехо-словаками и семеновскими отрядами, произошло об’единение Семенова с чехо-словаками.

 

После свержения Советов на Дальнем Востоке появилось много претендентов на власть. Одним из таких претендентов стал и Семенов, которого под свое покровительство взяли японцы, сразу заметившие, что при участливом содействии Семенова им удастся выполнить на Дальнем Востоке свои хищнические намерения и империалистические планы. Когда же англичане, вопреки желаниям японцев, посадили на сибирский диктаторский трон своего ставленника Колчака, враждебно относившегося к японцам, то японцы сделали окончательную ставку на Семенова и пользовались им, как орудием для борьбы с Колчаком, против английского влияния. Этим обменяется упорное нежелание Семенова признать власть Колчака. Как Колчак ни старался, но сломить этого упорства ему не удалось. В конце-концов Колчак счел себя вынужденным передать Семенову свои «верховные» полномочия (см. прим. № 36). Получив по телеграфу эти полномочия. Семенов, действительно, возомнил себя «великим человеком», которому судьбой предназначено стать избавителем России.

 

Советской власти пришлось, после крушения колчаковщины, в течение чуть-ли не 3-х лет вести вооруженную и дипломатическую войну, пока ей удалось ликвидировать на Дальнем Востоке семеновщину.

 

Деятельность Семенова на Дальнем Востоке ознаменована неимоверными хищениями государственного имущества и драгоценного добра, многочисленными грабежами и жестокими расправами с населением. За усердную борьбу против советской власти, иерусалимский патриарх Дамиан провозгласил Семенову «кавалером святого гроба господня» и наградил его «большим золотым крестом на александровской ленте с подлинной (?!) частицей животворящего древа господня». Дальневосточное же население называет Семенова не иначе, как «Кровавым».

 

49) Калмыков ‒ тоже один из тех, которых Керенский делегировал на Дальний Восток для организации борьбы с большевиками. Но Калмыков ‒ сошка более мелкая, чем Семенов. Калмыков присвоил себе титул «атамана Уссурийского казачества» и занимался исключительно грабежом населения и кровавыми расправами с большевиками, которые перед смертью подвергались жесточайшим пыткам и мучительнейшим истязаниям.

 

50) Когда под угрозой, что немцы прорвут русский фронт, эвакуировали Петроград, то Военную Академию перевезли в Екатеринбург.

 

Во время же чехо-словацкого мятежа часть слушателей во главе с начальником Академии Андогским была переведена в Казань, где она охотно сдалась в плен к белым. Тем не менее белые третировали их, как «большевиков».

 

Что касается всего имущества Академии: библиотеки, карт, учебных пособий и т.д., то его захватили белые, когда заняли Екатеринбург. Белые сконцентрировали всю Академию в Томске. Когда же в 1919 году белым пришлось очистить Томск, то они эвакуировали Академию на Дальний Восток и обосновали ее на Русском Острове.

 

За время своего пребывания в Сибири вся деятельность Академии выразилась только в издании первого тома «Воспоминаний генерала-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина», который вышел в Томске в 1919 г. под редакцией Г.Г. Христиани. {520}

 

Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Воспоминания (Из цикла «Шесть лет» 1917‒1922 гг.) / Под ред., с предисл. и прим. В.Д. Вегмана. Новониколаевск: Сибкрайиздат, 1925. С. 54‒62, 519‒520.

 

Ответить

Фотография Стефан Стефан 07.08 2019

XIII.

 

Мой от’езд на фронт.

 

К середине ноября положение на фронте сделалось чрезвычайно напряженным. По оперативной сводке ставки, к 16 ноября оно рисовалось в следующем виде:

 

Фронт красных составляли 5 армий. Крайняя лево-фланговая армия, III-я Берзина (40.500 чел.) ‒ против Екатеринбурга, правее ее ‒ армия 11-я Зорина (31.000 чел.), далее V-я армия Славина (21.500 чел.), затем 1-я армия Энгельгардта (24.000 чел.) и на крайнем правом фланге против Уральска ‒ IV-я армия Ржевского. Передовые части этих армий достигали линии Верхотурье, Кунгур, Бугульма, ст. Абдулино (Самаролатоустской ж. д.), ст. Сороки (Оренбургской жел. дор.), Новоузенск, с двумя большими, со стороны белых, выступами к западу от Верхотурья и на территории Воткинского и Ижевского заводов, упорно защищавшейся сорганизовавшимися в войсковые части рабочими этих заводов110).

 

Со стороны белых ‒ фронт ген. Сырового, общим протяжением около 850 верст, на правом фланге которого находилась екатеринбургская группа ген. Гайда (19.600 штыков, 2.300 сабель), затем группы Люпова (8800 штык., 825 сабель, 22 ор.) и Войцеховского (14.500 шт. и 1500 сабель), и затем самостоятельная Южная группа Дутова (10.500 штыков, 5000 сабель, 169 пул., 35 орудий), подчиняющаяся непосредственно Главковерху и дравшаяся на запад ‒ против армии Ржевского и на юг ‒ против Туркестанского фронта красных, передовые части которого достигали линии Орск Мартук (ст. Оренбургск. жел. дор.).

 

По грубому подсчету, не считая войск IV армии Ржевского и Туркестанского фронта, красные имели двойное превосходство в числе и значительно лучшее обеспечение боевыми припасами, в которых у белых, особенно в патронах, был острый недостаток.

 

Кроме частного успеха под Бугульмой, белые почти на всем фронте теснились красными. Воткинцы и Ижевцы111) боролись, окруженные с трех сторон. Наиболее угрожающим было положение вдоль Самаро-Златоустской жел. дор.; стоявшая здесь одна чешская дивизия покинула фронт. Русские части были сильно утомлены.

 

Сюда верховным главнокомандованием решено было бросить 3-й Уральский корпус из Челябинска. К Екатеринбургу должны были сосредоточиваться неприбывшие еще части Средне-сибирского корпуса. {103}

 

Семиреченский фронт оставался попрежнему довольно стойким. Намеченный там удар требовал больших работ по созданию специального обоза (на верблюдах).

 

Сложность обстановки под Бугульмой и у Бирска побудили меня лично проехать в районы этих пунктов. Кроме того, в связи с чрезвычайно напряженным состоянием политической обстановки, ввиду назревающей возможности осложнений в Омске, надо было выяснить настроение фронта и, опираясь на него, принимать те или иные решения в отношении тыла.

 

В Омске Директория располагала только что сформированным батальоном ставки, а так как реальная помощь, в виде чехов, попрежнему сознательно исключалась, преимущество в силах было на стороне враждебных Директории группировок Омска.

 

Несмотря на то, что государственная охрана все же была возглавлена эсером Роговским, ему не удалось создать за столь краткий срок надежной полицейской силы. Эсеровская же партия в лице ее центрального комитета, так неосторожно выпустившая скомпрометировавшую ее прокламацию, в действительности тоже ничего не сделала. Довольно сильная рабочая группа Омска осталась без всякого на нее воздействия и одинаково была озлоблена, как против только что упраздненного, но фактически оставшегося, ввиде совета министров Административного совета, так и против Директории, не сумевшей защитить ее от суровых кар в связи с забастовкой112).

 

Высший командный состав в Омске, начиная с начальника штаба ставки Розанова, неизменно опровергавшего в своих докладах серьезность положения, двоился и осторожно нащупывал, на чьей стороне будет победа.

 

Это чрезвычайно ярко выявилось в поведении временно командующего Сибирской армией ген. Матковского, командира Степного корпуса, штаб которого находился в Омске.

 

13-го ноября на банкете в честь прибывших в Омск французских офицеров находившиеся там русские офицеры не только потребовали исполнения старого русского гимна «Боже, царя храни», но и начали подпевать. Создалась неловкость. Бывшие в числе гостей французский высокий комиссар Реньо, французский и американский консулы не встали. Не встал и находившийся на банкете представитель Управления делами Директории. Начался скандал.

 

Старший из русских военных начальников ген. Матковский не принял никаких мер даже в отношении особенно разошедшегося полковника, который оказался атаманом Красильниковым, заявившим, между прочим, что «мы всегда по первому зову пойдем за Михайловым и Вологодским».

 

Иностранные представители нашли, что «это в конце-концов довольно скучная история ‒ возвращение к старому» и уехали с банкета.

 

Я на другой день узнал об этой истории и по телефону спросил Матковского ‒ арестовал ли он виновных. Матковский ответил, что он все еще выясняет таковых, а затем спросил: «а если среди виновных окажется сам Красильников, ‒ и его арестовать»?

 

Это спрашивал командующий армией ‒ старый, казалось, опытный генерал.

 

«Конечно, арестовать, вы заставляете меня учить вас вашим обязанностям». {104}

 

Я уехал на фронт. Красильников, как я потом узнал, так и не был арестован Матковским, зато в его отряде с раздражением говорили, что Главковерх приказал арестовать их атамана.

 

А через три дня Красильников, на глазах бездействовавшего Матковского, арестовывал членов Директории.

 

Возвращаюсь к дневнику.

 

На пути в Челябинск. 15 ноября.

 

От’езд в Челябинск. В вагон прибыли Розанов и Матковский. Я им сообщил сущность доклада Роговского о готовящемся перевороте, который только что был заслушан нами в кабинете Вологодского в здании Совета министров.

 

Матковский заверил в полном спокойствии. Я поручил им обоим заехать к Авксентьеву и переговорить по этому вопросу. Меня просил не уезжать. Ставка будто бы имела сведения тревожного характера. Опасность указывалась и справа и слева, включительно до покушения на поезд.

 

Выехал в 21/2 часа ночи. Сопровождали ген. К…, 50 чел. из офицерской роты и 8 каз.

 

Поезд. 16 ноября.

 

За окнами вагона вьюга, поэтому еще уютнее в купэ и в салоне; несмотря на недомогание, я все же чувствую здесь отдых от последних дней, полных забот и тревоги.

 

Навстречу шел поезд англичан (Уорд) с вагоном Колчака. Приказал последнему обождать меня в Петропавловске, если прибудет раньше… Колчак возвращался из Екатеринбурга. Он явился в мой вагон, высказал, что очень доволен поездкой, духом и бодростью войск. Принимал парад на чешском торжестве, выезжал на броневике на фронт и пр.

 

Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей.

 

Из длинного разговора с Колчаком я еще более убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Мое поведение в связи с выходкой Гайды, видимо, резко изменило то настроение, с которым он вошел в мой вагон. Он уже соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он ‒ или очень впечатлителен или хитрит.

 

Колчак опять заговорил о необходимости расширения его прав, как военного министра. Я лично набросал перечень всего, что находил возможным сделать в этом направлении. Передал ему записку для Реньо об общем положении и о желательных совместных с союзниками мероприятиях, а также и ответ японскому генералу Муто но вопросу о присылке войск на Уральский фронт.

 

Колчак обедал у меня в вагоне. Присутствовала сестра моей жены, врач местной детской колонии Н.В. Ш-г. В Петропавловске я задержался на целых семь часов.

 

Позволил себе редкое удовольствие ‒ читал Оскара Уайльда. {105}

 

Челябинск. 17 ноября.

 

В 9 ч. 30 мин. прибыли в Челябинск. Почетный караул: рота стрелков 1-го горного полка и взвод сербов. Стрелки с знаменами и оркестром. Поздравил сербов с освобождением их родины.

 

Вошли в вагон. Слушал доклад командира 3-го Уральского корпуса ген. Ханжина, начальника его штаба полк. С. и ген. Трегубова, помощника Дитерихса при штабе Главнокомандующего Западным фронтом.

 

Последнего, ввиду отсутствия ген. Сырового и Дитерихса, я спросил: прибыл ли он по наряду или по собственной инициативе? Трегубов отвечал: «Да, по собственной инициативе».

 

При только что происшедшем инциденте с Гайдой отсутствие Сырового мне показалось знаменательным. Но сейчас же выяснилось, что это недоразумение.

 

Едва вышел ген. Трегубов, как в вагон вошел взволнованный Дитерихс, который доложил, что ему непонятно, почему Ставка не уведомила их о моем приезде. Как оказалось потом, и генерала Ханжина предупредил по личной инициативе мой ад’ютант Гуковский. Не знаю, была ли эта рассеянность бестолкового, захваченного политикой Розанова, или ставка сделала это умышленно по каким-нибудь особым соображениям ‒ это предстояло выяснить.

 

«Мы стараемся наладить добрые отношения, а ставка, как нарочно, их портит», докладывал с трудно-скрываемым раздражением Дитерихс. Оказалось, что и Сыровой уже в коридоре вагона и ждет приема. Мое прибытие инкогнито он об’яснил было моим нежеланием видеться с ним после случая с Гайдой.

 

Сыровой сообщил, что Гайда должен был бы ехать в Омск вместе с бывшей уже у меня делегацией Национального Совета, принесшей мне извинение, но был задержан начавшимся наступлением на фронте.

 

Я сказал, что Гайда должен это сделать при моем возвращении из Уфы.

 

«Да, конечно, мы это устроим», ‒ ответил Сыровой. Был вызван чешский почетный караул. Вскоре прибыл командир квартировавшего в Челябинске сербского полка, просил посетить их парад, по случаю их национального праздника.

 

Сыровой, Дитерихс и их ад’ютанты завтракали у меня в вагоне.

 

Приехал французский военный представитель, подполковник Пишон, как всегда очень любезный и внимательный. В беседе указал на полную несостоятельность командования Гайды, ‒ «мечется во все стороны и дерется растопыренными пальцами, вместо кулака, ‒ хороший батальонный командир»…

 

После завтрака вместе с Сыровым и его штабом поехали на парад сербов. Сюда же прибыли представители Франции и Японии. Площадь полна народу. Представлялись чехи, сербы, наши стрелки-пластуны и оренбуржцы.

 

Еще раз поздравил сербов и поцеловал ближайшего ко мне стоявшего в строю их солдата ‒ это, кажется, имело наибольший успех.

 

На обратном пути население устроило овацию. В 3 часа был на банкете сербов. Там читал лекцию проф. Малевич о «Великой Сербии». Затем легкая закуска с чудным хором сербских офицеров. В честь России и меня исполнили «Многая лета». {106}

 

Прекрасную речь произнес Пишон, указавший, что «Россия первая выступила на защиту Сербии, а Франция всегда с Россией». Речь имела бурный успех. Шумно приветствовались и мои слова в ответ Пишону: «Если Россия первая пошла на поддержку гибнущей Сербии, то теперь Франция первая шлет свои доблестные батальоны на наш боевой фронт».

 

Проводили с банкета овацией.

 

В вагоне принимал продовольственную комиссию Приуралья, городских представителей Челябинска, представителя министерства продовольствия, вице-директора общей канцелярии министерства финансов и др. Говорили о необходимости поднятия авторитета гражданской власти, о заготовке хлеба (до 200.000 пуд.) для отправления на помощь Европейской России вслед за продвижением армии к Волге.

 

Послал телеграмму Дутову о возвращении милиции Челябинского и др. уездов в распоряжение гражданских властей.

 

Послал директиву о возвращении из Екатеринбурга 7-й Уральской дивизии на Уфимский фронт к своему корпусу, о переброске бригады 61-ой дивизии этого корпуса к Уфе по железной дороге и другой бригады на повозках ‒ к Оренбургу.

 

В 11 часов выехал дальше в Уфу.

 

Уфа. 18-го ноября113).

 

Прибыл в Уфу. На вокзале почетный караул: рога чехов и наш ординарческий взвод с трубачами. Слушал доклады: особоуполномоченного Знаменского, ген. Войцеховского ‒ командующего Уфимской группой войск, и членов Совета уполномоченных.

 

Обедал в штабе группы, где присутствовал и весь Совет уполномоченных ведомствами. Откровенно говоря, эта комбинация несколько стесняла меня, и я был очень сдержан в беседе.

 

Среди обеда меня вызвали к прямому проводу из Челябинска: члены чешского Национального Совета, доктор Патейдо и Свобода, сообщили:

 

«Сегодня получили телеграмму из Омска от нашего уполномоченного, что ночью 18/XI арестованы члены Директории Авксентьев, Зензинов и помощник министра внутренних дел Роговский офицерами отряда Красильникова, который сам отрицает издание этого приказа. Добавляем, что, по слухам, говорится в Омске о военной диктатуре».

 

Они интересовались моим мнением, как Главковерха и члена Директории. Я наскоро ответил, что решение одно ‒ немедленно освободить арестованных, разоружить Красильникова и предать суду виновных. Точно я не знал еще, какова в этих событиях роль Колчака, Матковского и Розанова.

 

Приказав вызвать к аппарату Розанова, я вернулся к обедавшим. Ничего никому не сказал и с тревогой в душе принужден был вести любезную беседу и благодарить хозяев. Обед был простой, солдатский. Настроение ‒ трудно-скрываемая тревога. На большинстве лиц я читал готовность к борьбе и поддержке, но… не бросил искры в этот готовый к вспышке костер.

 

Вошел в аппаратную. Со мной хотел говорить уполномоченный Чехо-Совета ‒ д-р Влашек (из Челябинска). Он сообщил, что события в Омске стали известны им от их омского уполномоченного и от адмирала Колчака, который имел уже разговор с ген. Сыровым и с ним ‒ Влашеком, при чем сообщим обоим, что никак не может войти в связь со мной*). {107}

 

Вместе с тем он предложил Сыровому принять некоторые политические меры внутреннего характера**), на что Сыровой ответил, что не считает себя вправе принимать такие меры, т.к. пока положение на фронте не осложняется внутренними партийными распрями, и что, во всяком случае, в отношении тех или иных внутренних мер должен считаться с мнением других союзников.

 

Влашек от себя добавлял, что «революционный путь, которым прошло перестроение центральной правительственной власти, создает на нашем союзном фронте чрезвычайно трудную обстановку, о чем я буду считать себя обязанным сообщить в Омск, так как затрудняюсь нести дальше мои функции в современных союзных рядах, если какими-либо путями в Омске не будет установлено соглашение с союзниками»…

 

У аппарата (из Омска) ждал ген. Матковский. На мой вопрос, каким образом были допущены аресты и «почему о столь важных событиях мне не было доложено в течение полутора суток» ‒ Матковский сообщил:

 

«Сегодня в половине четвертого Наштаверх ген. Розанов сообщил мне но телефону, что по переданным ему сведениям арестован министр Авксентьев, Зензинов и тов. министра Роговский. По проверке этих сведений подтвердилось, что эти лица были арестованы, но где ‒ неизвестно. На квартире Авксентьева был произведен обыск, но его самого в квартире не оказалось»…

 

«Совет министров, собравшись в 8 часов после долгого обсуждения создавшегося положения, постановил, что вся власть перешла к Совету министров, а последний, ввиду тяжелого положения страны, временно передал осуществление власти адмиралу Колчаку»***).

 

Матковский добавил, что «для розыска арестованных выслана контрразведка, арест произведен неизвестными лицами в военной форме»114).

 

Два дня тому назад перед моим от’ездом Матковский уверял, что в Омске все будет спокойно, имел поручение лично переговорить по вопросу о безопасности с Н.Д. Авксентьевым. Он и теперь на мое приказание принять меры к розыску арестованных и виновников ареста, а также пригласить к аппарату Розанова, Колчака и Вологодского ответил: «сейчас будет исполнено» ‒ ждал, за кем останется победа****). {108}

 

Подошедший к аппарату Розанов в общем повторил сообщение Матковским, только в более определенной форме, добавив, что «Директория признана ликвидированной, в городе спокойно, в войсках тоже».

 

Я задал вопрос Розанову: «Какое мнение председателя Совета министров (Вологодского) и члена правительства Виноградова? Они тоже признали постановление Совета министров? Какое мнение союзных представителей по поводу совершившихся событий?».

 

Розанов ответил: «Оба члена правительства признали принятий выход неизбежным. П.В. Вологодский остался председателем Совета министров. О В.А. Виноградове вопрос остался открытым, так как, признавая неизбежность факта, он считает для себя невозможным оставаться в Директории. Вопрос о союзниках открыт ‒ еще не было возможности его разрешить».

 

Доклад Розанова был сух, касался только официальных сведений, он даже предупредил, что «все частные телеграммы запрещены и подробности доложу лично».

 

Мой ближайший сотрудник, облегченный полным моим доверием, говорил уже от имени другой власти: он выполнял поручения Колчака. Стало совершенно ясным, что и Розанов впутан в игру и в значительной степени предал меня и Директорию.

 

Лучше всех, конечно, поступил П.В. Вологодский: он длительно предавал Директорию, санкционировал насилие группы офицеров над своими сочленами и… остался на своем прежнем посту председателя Совета министров. Он даже для приличия не сделал перерыва в своей «работе» и поощрил Колчака производством в полные адмиралы! Впрочем, мне говорили, что он плакал, отказывался, хотел уйти.

 

Я вызвал ген. Дитерихса, который сообщил, что чехи (исключая Гайды) и их Национальный Совет против переворота и поддерживать новую власть не будут. Он подтвердил сообщенное мне Влашеком, что вновь произведенный в полные адмиралы Колчак предложил Сыровому выполнить некоторые меры внутренней политики в отношении эсеров.

 

Иллюзий больше не оставалось. Война или уход от власти ‒ других путей не было.

 

Я послал телеграмму Каппелю, поздравил его генералом. Это исключение в отношении чинов я обеспечил согласием Правительства ‒ и с горечью должен был отказаться от поездки в его отряд, где меня так ждали.

 

Надо было ехать в Челябинск. Без предварительного переговора с чехами (Сыровой и Нац. Совет) я в тех условиях не мог принять крайних мер, т.-е. об’явить себя единственной, законной властью и бунтовщиками Колчака и омский Совет министров. Для меня было совершенно ясно содействие Колчаку со стороны англичан (Нокс, Родзянко, Уорд) и благожелательное сочувствие французов. Осуществленная Омском идея военной диктатуры пользовалась сочувствием большинства офицеров, буржуазии и даже части сильно поправевших демократических групп. {109}

 

Активная часть омского гарнизона, тесно связанная с Михайловым, конечно, была подготовлена. Академики, руководимые Андогским, подготовили почву в самой ставке, глава которой, ген. Розанов, повис между двух стульев.

 

В сложившихся условиях восстановление прав пострадавших Авксентьева и Зензинова силой не было бы популярным, оно невольно связывало бы меня и с Черновской группой, к которой я сам лично относился отрицательно.

 

Как ни ничтожны были по моральному весу группы, совершившие переворот, они требовали определенной вооруженной силы для их ликвидации и за время моего продвижения к Омску могли значительно окрепнуть, просто, подгоняемые чувством самосохранения.

 

Таким образом, для похода на Омск надо было снять войска с фронта и тем самым ослабить важнейшее Уфимское направление, или взять таковые из Челябинска, но там были войска из состава Сибирской армии с начальниками, тесно связанными с Омском.

 

В 9 час. веч. ко мне прибыл особоуполномоченный Директории в Уфе ‒ Знаменский. Он знал уже о случившемся и, вместе с Советом управляющих ведомствами, не только был в оппозиции совершившемуся, но и приступил к немедленной, правда, пока словесной, борьбе. Он просил меня приехать на заседание Совета и высказать свое решение.

 

Я не дал окончательного ответа ‒ меня тревожили возможные осложнения на фронте, тем более, что предварительный разговор мой на эту тему с генералом Войцеховским убедил меня, что большая часть офицерства встретила весть о диктатуре сочувственно. Солдаты, конечно, нет. Малейшей неосторожностью я мог бы разделить офицеров и солдат и вновь, как год тому назад, поставить их друг против друга.

 

Я слишком много думал, вместо того, чтобы действовать. Время уходило. Решил не ослаблять фронта. В 10 час. вечера с глубокой тоской и тревогой выехал в Челябинск.

 

Челябинск. 19 ноября.

 

В 2 ч. пополудни поезд подошел к Челябинску. На перроне почетный караул: рота стрелков. Командир корпуса ген. Ханжин очень удручен свершившимся и, вместе с начальником штаба, решил подавать в отставку.

 

«Раньше, требуя всего от солдат, говорили, что делается все во имя Учредительного Собрания, теперь это рухнуло, и почва выбита из-под ног», ‒ жаловался Ханжин.

 

«В городе сразу стало меньше песен», ‒ добавил начальник его штаба С., убежденный противник, вернее, враг Авксентьева и вообще эсеров. Затем прибыл комиссар Приуралья Кириенко «за приказаниями», так как они, представители местной демократии, решили исполнять только отданные мной приказания и об’явили об этом населению.

 

Местный председатель союза «Возрождение России» приехал просить на раут в честь ехавших на фронт французов (батальон аннамитов), где будут все представители общественности, и добавил при этом, что все с нетерпением ждут моего выступления. {110}

 

Роли переменились. Пошел в вагон к Сыровому. Национальный Чехо-Совет и Сыровой резко против переворота, при этом Сыровой добавил, что и Жанен и Стефанек (военный министр Чехо-Словакии), с которыми он говорил по аппарату (с Владивостоком, где они оба находились), запретили чехам вмешиваться в наши внутренние дела и указали на необходимость прочно держать фронт. Исходя из этих соображений и имея двух верховных главнокомандующих ‒ меня и Колчака, ‒ Сыровой отдал приказ ‒ ничьих распоряжений, кроме его, не исполнять.

 

Создавалось нелепое положение. Колчак фактически не мог управлять фронтом: начальники, получившие его приказы, не могли исполнять их, имея в виду приказ непосредственного начальника, генерала Сырового.

 

Представители Чехо-Совета не без яду напомнили мне, что в октябре я был против главного «зла» (Михайлова) в Омске, «вот теперь и расхлебывайте кашу».

 

Выяснилось к тому времени и настроение моей ставки. Там сочувствовали перевороту, работа продолжалась, все на местах.

 

Чехи в Омске держатся нейтрально. Авксентьев и другие живы. Переворот без крови.

 

Зашел генерал Дитерихс, сообщил суть его переговоров с Колчаком. Он, считая диктатуру желательной, находит ее несвоевременной и проведенной революционным порядком, а не путем эволюции. Осуждает Колчака за принятие на себя звания верховного главнокомандующего. Вообще Дитерихс возмущен происходящим и хочет бросить работу. Вечером предстояла крайне тяжелая необходимость поехать на банкет в честь проезжавших французов. Настроение подавленное. Человеческая подлость не ослабляется даже тяжелыми политическими тревогами. Каждому важно, как то или иное обстоятельство отразится на его личных интересах. Я еще сидел на первом месте среди присутствующих, но чувствовал, что для многих Колчак и переворот ‒ двойной повод к торжеству, праздник на их улице. Этим торжеством особенно сиял сидевший наискось, заросший густой бородой челябинский купец Лаптев.

 

Никаких политических заявлений, конечно, я не сделал; этого, кажется, больше всего опасался сидевший рядом со мной французский майор Пишон.

 

Перед от’ездом я переговорил с бывшими на банкете военными. Чувствовалось, что и их ухо приятно ласкала диктатура. Не знаю, может быть, из вежливости все делали вид, что было бы лучше, если бы диктатором был я. Тепло простились; уезжая, я думал о предстоящих испытаниях. Вечером говорил по аппарату с Колчаком. Привожу разговор полностью:

 

«У аппарата Верховный Главнокомандующий генерал Болдырев».

 

«У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату».

 

«Здравствуйте, адмирал. Я просил Вас к аппарату, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие и Омске, а равно и те распоряжения, о которых я косвенно слышал и которые касаются вопроса о русском Верховном Главнокомандующем». {111}

 

«Рассказывать все по проводу невозможно. События в Омске произошли неожиданно для меня в Совете министров. Когда выяснился вопрос о Директории, и Вологодский с Виноградовым признали невозможным ее дальнейшее существование, Совет министров в полном составе с председателем Вологодским принял всю полноту Верховной власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно. Тогда был поднят вопрос об образовании Верховной власти двух или трех лиц. Это было признано тоже неприемлемым. Тогда вопрос свелся к единоличной Верховной власти и было суждение о двух лицах. Я указывал на Вас, считая, что для осуществления единоличного Верховного управления достаточно передать Верховному Главнокомандующему полномочия по гражданской части. Вопрос, таким образом, разрешается наиболее просто. Суждение об этом было и происходило в моем отсутствии. Я оставил зал заседания, высказав свое мнение. Совет министров постановил, чтобы я принял на себя всю полноту Верховной власти, указав на тяжесть переживаемого момента, недопустимость отказа. Я принял этот тяжелый крест, как необходимость и как долг перед родиной. Вот все».

 

Ген. Болдырев: «Таким образом, ни со стороны Вашей, как военного министра, ни со стороны Командарма Сибири, ни со стороны Совета министров не было принято никаких мер к восстановлению прав потерпевших и к ликвидации преступных деяний по отношению членов Всероссийского Правительства. Кроме того, наличность третьего члена Директории, хотя и находившегося в отсутствии по делам службы, создавала кворум, и право Директории ‒ распорядиться своей судьбой; и здесь и на фронте я уже видел гибельность последствий переворота, одним ударом разрушившего все, что было с таким великим трудом создано за последний месяц. Я никак не могу стать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти, хотя, может быть, и несовершенной, но имевшей в своем основании признак народного избрания. Я не получил от Вас ответа в отношении вопроса о Верховном Главнокомандовании и должен Вас предупредить, что, судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, и в этом отношении нанесен непоправимый удар идее суверенности народа, ввиде того уважения, которое в моем лице упрочилось за титулом Верховного Главнокомандования и со стороны войск русских и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что Ваших распоряжений, как Верховного Главнокомандующего, слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова, ни устно, ни письменно, не обращался к войскам и все ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен Вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и др. и сложение Вами Ваших полномочий. Я считал долгом чести высказать мое глубокое убеждение и надеюсь, что Вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно. Я не допускаю мысли, чтобы в сколько-нибудь правовом государстве были допущены такие приемы, какие были допущены по отношению к членам Правительства, и чтобы представители власти, находившиеся на месте, могли спокойно относиться к этому событию и только констатировать его, как совершившийся факт. Прошу это мое мнение довести до сведения Совета министров. Я кончил».

 

Адмирал Колчак: «Я не понимаю выражения Ваших чувств в смысле спокойствия или неспокойствия правительства и нахожу неприличным Ваше замечание о принятии тех или иных мер в отношении совершившихся событий. Я передаю, возможно, кратко факты и прошу говорить о них, а не о своем отношении к ним. Директория вела страну к гражданской войне в тылу, разлагая в лице Авксентьева и Зензинова все то, что было создано до их вступления на пост Верховной власти. Совершившийся факт ареста их, конечно, акт преступный, и виновные мною преданы полевому суду, но Директория и помимо этого не могла бы существовать долее, возбудив против себя все общественные круги и военные в особенности.

 

Присутствующие члены Директории Вологодский и Виноградов признали невозможным дальнейшее ее существование. Положение создавало анархию и требовало немедленного твердого решения, так как рассуждать в области отвлеченных {112} представлений о кворуме Директории, из которой два члена были неизвестно где,*) два признавали невозможным ее дальнейшее существование и пятый в Вашем лице находился за тысячу верст. Решение было принято единогласно, и Верховная власть военного командования и гражданского управления была возложена на меня. Я ее принял и осуществил так, как этого требует положение страны. Вот все».

 

Генерал Болдырев: «До свиданья».

 

Адмирал Колчак: «Всего доброго».

 

Разговор этот, конечно, совершенно определенно обрисовывал мою позицию. Тем не менее, меня терзали сомнения, хорошо ли я делаю, уступая власть захватчикам.

 

Беседа с чехами ставила меня, по крайней мере, в первое время в изолированное положение. В связи с указанием, полученным Сыровым от Жанена и Стефанека, я мог встретить с их стороны затруднения с переброской войск к Омску.

 

В моем положении надо было иметь все 100 шансов на успех, иначе это была бы лишняя, осложняющая положение, авантюра.

 

Колчак после нашего разговора начал нажимать. Полковник Щербаков принес мне его телеграмму:

 

«Приказываю Вам немедленно прибыть Омск. Неисполнение моего приказа буду считать, как акт неповиновения мне и постановлению Всероссийского Правительства».

 

Я оставил эту телеграмму без ответа. Одновременно мне доставили копию телеграммы от 19 ноября Уфимского Совета управляющих ведомствами, адресованной: Вологодскому, копия Колчаку, С’езду членов Учредительного Собрания (находившемуся в Екатеринбурге), Чехо-Совету, Оренбургскому и Уральскому войсковым кругам и их правительствам, правительствам Башкирии и Алаш-орды, пока еще сохранявшим свои полномочия:

 

«Узнав о государственном перевороте в Омске, Совет управляющих ведомствами заявляет: узурпаторская власть, посягнувшая на Всероссийское правительство и Учредительное Собрание, им никогда не будет признана. Против реакционных банд Красильникова и Анненкова Совет готов выслать свои добровольческие части. Не желая создавать нового фронта междуусобной войны, Совет управляющих ведомствами предлагает Вам немедленно освободить арестованных членов Правительства, об‘явить врагами Родины и заключить под стражу виновников переворота, об’явить населению и армии о восстановлении прав Всероссийского Правительства. Если наше предложение не будет принято, Совет управляющих ведомствами об’явит Вас врагом народа, доведет об этом до сведения союзных правительств, предложит всем областным правительствам активно выступить против реакционной диктатуры в защиту Учредительного Собрания, выделив необходимые сипы для подавления преступного мятежа»

 

Конечно, Вологодский, которому адресовался этот «ультиматум», даже при желании не мог выполнить и сотой доли того, что от него требовалось.

 

Другой телеграммой Совет управляющих ведомствами заявил, что он берет на себя всю полноту власти на территории Учредительного Собрания (т.-е. до границ Сибири). Доставлен был и плакат, гласивший:

 

«В Омске совершен государственный переворот. Арестованы… становитесь все в ряды русско-чешских полков имени Учредительного Собрания, в ряды отряда {113} Фортунатова и добровольческих полков Народной армии. Не медлите ни часа. В промедлении ‒ смерть демократии. А вместе с ней ‒ и смерть начавшей возрождаться Великой России. К оружию, все за Учредительное Собрание!»

 

Учитывая все те настроения, которые сложились за последнее время против всего, что связано как со С’ездом членов Учредительного Собрания, так и вообще с партией эсеров, можно было смело утверждать, что в тех слоях, которые проявляли то или иное активное участие в борьбе, воззвания эти почвы иметь не будут. Массы же подготовлены не были.

 

Выиграют и выиграют крупно от всей затеянной Омском и возглавленной Колчаком авантюры только большевики.

 

Говорил по аппарату с командиром корпуса, ген. Люповым. На его фронте главный нажим. Он в отчаянии: одновременно получены и распоряжения Колчака и упомянутая выше телеграмма Совета Управляющих ведомствами. Просил передать глубокую благодарность доблестному А-му офицерскому отряду. 3 часа ночи. Тяжело.

 

Челябинск. 20-го ноября.

 

Продолжается мучительная работа мозга. «Что делать»? ‒ вопрос этот отнюдь не потерял своей остроты.

 

Дольше оставаться в Челябинске не было смысла, если не подымать фронта против Омска.

 

Голос благоразумия все настойчивее убеждал временно уйти, не делать новых осложнений в армии. У каждого политического деятеля и свое время и своя судьба.

 

Донесся слух, что Авксентьев и Зензинов выселяются заграницу. Возможно, что и мне придется создать себе каникулы, с 14-го года я в страшном водовороте ‒ пора и отдохнуть.

 

Выл генерал Сыровой, весьма резко отозвался об омцах. Он хорошо их знал еще по борьбе в районе Омска, за время майско-июньского восстания чехов.

 

Явились новые предложения борьбы с Омском. Представители местной демократии заявили, что на первое время есть даже и деньги. Вырисовывались некоторые шансы на успех, но они должны были вызвать большие осложнения, а вместе с тем и создать ореол мученичества Колчаку и его сотрудникам, если бы они, не показав себя, принуждены были уйти от власти. Пусть покажут.

 

Как странно! Там, где, казалось, должно было быть наиболее яркое выражение воли к борьбе, наоборот, настроение далеко не боевое. Заходивший ко мне И. высказал даже некоторую склонность покончить дело миром. Что это, благоразумие или то отвращение, которое начинает захватывать и меня? Отвращение к повсеместному мелкому предательству, к нарушению элементарного понятия о чести, к циничному отказу от обязательств, принятых на себя в столь, казалось бы, грозный час общей опасности. {114}

 

Негодование к Омску очень сильно. Заявляют, что, если суждено погибнуть, то предпочтут гибель от красной руки большевизма, нежели от черной руки реакционного Омска. Чувствуется, что многие уйдут к привычной работе из подполья.

 

Был начальник штаба Уральского корпуса ген. С., говорит, что и он не прочь встряхнуть граждан из Омска. Но я как-то не доверяю ему, может быть, и несправедливо. Мое молчание смущает Омск, хочется, чтобы я заговорил, С. вызывает на разговоры.

 

Только что разорвал проект приказа и обращения к населению. Еду в Омск. {115}

 

 

XIV.

 

Обратно в Омск. Новая власть.

 

Омск. 21 ноября.

 

По дороге в поезде разговор о том же. Меня, конечно, гнетет пассивность решения и тревога, что, не начав борьбы с переворотчиками, я этим самым, может быть, создаю новые тяжелые испытания для будущего России.

 

Среди общих разговоров остановились и на личной судьбе. Представлялась возможность ареста, но это стоило бы большой крови ‒ 52 офицера с пулеметами были при мне в поезде и поклялись, что даром не умрут.

 

В 31/2 часов вечера прибыли в Омск. Встретил штаб-офицер ставки и доложил, что адмирал очень просит меня к нему заехать.

 

Он занимает кабинет Розанова, теперь всюду охрана. В кабинете солдатская кровать, на которой спит адмирал, видимо, боясь ночлегов на квартире.

 

Колчак скоро пришел в кабинет, слегка волновался. Он в новых адмиральских погонах. Друзья позаботились. Мое запрещение производства*) ликвидировано, и адмирал сразу получил новый чин «за заслуги».

 

Я спокойно заявил, что при создавшихся условиях ни работать, ни оставаться на территории Сибири не желаю. Это было большой ошибкой с моей стороны. Я дал выход Колчаку. Он горячо схватился за эту мысль, как временную меру, и называл даже Японию или Шанхай.

 

Колчак очень встревожен враждебными действиями Семенова. Тому хотелось видеть диктатором Хорвата, Деникина, или даже Дутова.

 

В дальнейшем разговор коснулся трудности общего положения; я заметил Колчаку, что так и должно быть. «Вы подписали чужой вексель, да еще фальшивый, расплата по нему может погубить не только вас, но и дело, начатое в Сибири».

 

Адмирал вспыхнул, но сдержался. Расстались любезно. Теперь все пути отрезаны ‒ итак, отдых.

 

Омск. 22-го ноября.

 

Утром послал письмо Колчаку, которым подтвердил мое решение уехать из Сибири.

 

При письме ‒ коротенькое прощальное обращение к армии115). Гуковский передал это письмо лично Колчаку, который сейчас же отдал необходимые распоряжения. {116}

 

Лебедев, доселе малоизвестный офицер Генштаба, который в политической суматохе из полковников проскочил в наштаверхи, передал Гуковскому, что все желания генерала (т.-е. мои) будут немедленно исполнены. Обрадовались.

 

Розанов проиграл ‒ его уволили в «отпуск».

 

Заходили кое-кто из бывших моих подчиненных, многих из них начинают гнать.

 

Отравляют существование извращением истины две газеты: «Правительственный Вестник» и «Русская Армия».

 

Омск. 23 ноября.

 

Заходил Розанов. Он очень смущен, острит, что убежденный монархист был приемлем у социалистов, но оказался не у дел при сторонниках единовластия. История о двух стульях. Полковник Церетелли говорит, что его также не считают удобным оставить на прежней должности генерала для поручений.

 

Фонды «сотрудника» по перевороту начальника Академии Генштаба Андогского то падают, то повышаются.

 

Каждый день просьбы офицеров и чиновников взять с собой ‒ приходится отказывать.

 

Омск. 24 ноября.

 

Сегодня по телефону Колчак просил меня заехать к нему. Из ставки116) сначала не хотели было прислать автомобиля; Гуковский дал им хороший урок.

 

Опять отменная вежливость. Колчак просил сообщить ему: к кому и с какими задачами посланы были заграницу Савинков и Лебедев? Я, по возможности, удовлетворил его естественное любопытство.

 

Гуковский уверяет, что из разговоров в ставке он убедился, что меня хотели оставить или Верховным Главнокомандующим, или военным министром, но после моего разговора с Колчаком, это сделалось невозможным.

 

В ставке бродит ежедневно хитрый маклер и царедворец Андогский, с виду весел117), метит в начальники штаба к Колчаку. {117}

 

 

*) Колчак, как выяснилось потом, действительно искал связи со мною, желая сохранить за мной пост Верховного Главнокомандующего; все попытки в этом направлении были ликвидированы моим последовавшим разговором с ним.

 

**) Включительно до ареста и уничтожения всех эсеров.

 

***) Все приводимые разговоры ‒ выписки из подлинных телеграфных лент.

 

****) К этому были некоторые основания. Полк. Уорд, весьма причастный ко всем этим событиям, в своей книге «Союзная интервенция в Сибири 1918‒1919 г.», Госиздат, Москва, 1923, ‒ пишет: «Болдырев, как я уже отметил, находился на Уфимском фронте, когда Колчак принял верховную власть. Он пребывал там в совещаниях с Чешским Национальным Советом и с членами бывшего Учредительного Собрания около пяти или шести дней, ни одним словом не выражая своих намерений. Это было критическим положением дли Колчака, который не знал, что он делает или намеревается делать». Стр. 92.

 

Уорд проливает некоторый свет и на обстановку ареста Авксентьева и др., которые, по его заключению, не были «приколоты штыками в ту же ночь только потому, что страх его соотечественников перед диктатурой сделал бы тогда невозможным признание Колчака английским правительством». Аресты ‒ дело рук офицерской карательной организации, которая, по словам Уорда, «поклялась убить как раз столько же большевиков-революционеров, сколько офицеров было убито людьми вроде Троцкого и Авксентьева»… {108}

 

*) Не знать, где находились арестованные Авксентьев и др., Колчак не мог уже даже потому, что это знал его ближайший сотрудник, английский полк. Уорд: «мои собственные агенты раскрыли место, где находились арестованные»… См. книгу Уорда ‒ «Союзная интервенция в Сибири 1918‒1919 г.». Стр. 88. {113}

 

*) Исключение было сделано только в отношении Каппеля. {116}

 

110) Болдырев преувеличивает численный размер красных частей и не принимает во внимание качественную сторону. Болдырев совсем не принимает в расчет, что в рядах белых стояли офицеры, прапорщики и опытные командиры, и упускает из вида, что среди командного состава Красной армии находились такие командиры, главным образом, военные из бывшей царской армии, которые играли на руку белым. {529}

 

111) Воткинцы и ижевцы ‒ так называются белые военные части, составившиеся из распропагандированных эсэрами рабочих Воткинского и Ижевского заводов. Эти отряды были хорошо вооружены и составляли мощные боевые единицы, храбро сражавшиеся под командой Каппеля, с которым и совершили отступление на Дальний Восток, где впоследствии почти все раскаялись и предались советской власти.

 

112) Болдырев упрекает Директорию, тогда как в действительности он сам стоял за то, чтобы применены были к забастовщикам суровые меры.

 

113) Хотя часть дневника ‒ от 18 ноября по 27 ноября включительно ‒ носит в книге характер поденной записи, но в действительности, как это видно из особой отметки на дневнике, эта часть была написана автором позднее, когда он уже находился в Токио.

 

114) Эти «неизвестные лица в военной форме» были красильниковские головорезы-офицеры, которые шли под командой войскового старшины Волкова. Арест произошел в воскресенье 17 ноября на квартире Роговского, которая помещалась в здании ведомства государственной охраны. Это здание обычно охранялось усиленными патрулями отряда Роговского, уверявшего, что его воинская часть, вернее, его полиция, состоит из людей «верных» и «преданных» Директории, из людей, на которых Директория может надеяться, как на «каменную гору». Тем не менее эти «храбрые» патрули сложили оружие и разбежались при первом появлении и по первому требованию красильниковцев. Насколько эти части были преданы Директории, видно из следующего факта: на следующий день к ним в казарму явился сам Красильников, сообщил им о свержении Директории и назначении Колчака диктатором и сказал: «Кто хочет служить Колчаку ‒ пусть останется, кто не хочет ‒ пусть уйдет». Во всем отряде нашелся только один, преданный Директории, который и ушел, а все остальные пошли служить Колчаку.

 

Войдя в квартиру Роговского, красильниковцы застали там Роговского, Авксентьева, Зензинова, а также прибывшую из Архангельска делегацию северного правительства ‒ трех эсэров: Я.Т. Дедусенко, С.С. Маслова и М.А. Лихача.

 

Как видно, эсэровские фракции ‒ Северного правительства и Директории ‒ информировали друг друга о положении дел.

 

Не интересуясь приезжими, красильниковцы ограничились только арестом Авксентьева, Зензинова и Роговского. Арестованные были выведены на улицу, где, по словам Авксентьева, их «ждало около 300 вооруженных человек, часть из которых сидела верхами на лошадях». Арестованных силой посадили в грузовой автомобиль и отвезли в штаб казачьего атамана Красильникова. В штабе арестованный Аргунов уже поджидал своих товарищей по несчастью.

 

Во вторник к арестованным пришел от имени правительства начальник штаба Красильникова, капитан Герке, который сообщил им о колчаковском перевороте и предложил на выбор: арест или изгнание заграницу. Пока арестованные обдумывали, на что решиться, к ним пришел министр юстиции Старынкевич, который, извинившись за причиненное беспокойство, сказал, что весь арест недоразумение, что арестованные совершенно свободны. Всех арестованных доставили на квартиру Авксентьева, поставив «для безопасности» около дома усиленную охрану.

 

На следующий день на квартиру Авксентьева пришел в сопровождении офицеров Старынкевич, который заявил, что, по распоряжению Колчака, они снова арестованы и если они не желают находиться в тюрьме, то могут быть высланы заграницу. В последнем случае они должны быть готовы к от’езду немедленно.

 

Вскоре к арестованным явились товарищ военного министра Хорошихин и управляющий министерством иностранных дел Ключников, которые, как утверждает Авксентьев, «по приказанию Колчака», потребовали от арестованных «подписать следующие обязательства»:

 

«1) Будучи высланы заграницу, мы обязуемся не возвращаться в Россию, пока не будет образовано Всероссийское правительство и пока Россия не будет очищена от большевизма.

 

2) Мы обязуемся не заниматься никакой политической деятельностью.

 

3) Мы обязуемся не вести заграницей никакой агитации против Колчака».

 

Не добившись подписей, Хорошихин и Ключников ушли, но вскоре «вернулись, заявив, что все это было недоразумение, что не требуется никаких подписей, но что через два часа все будут высланы заграницу». {530}

 

«Нас посадили в автомобиль, ‒ рассказывал потом Авксентьев одному американскому журналисту, ‒ окружили отрядом конных, отвезли на железн.-дор. вокзал и поместили в поезд. Нашу охрану составляли: 15 офицеров отряда Красильникова, около 30 солдат, отряд пулеметной команды и 12 английских солдат с офицером. Последние были присоединены к отряду, так как мы настаивали на международных гарантиях нашей безопасности. Когда поезд тронулся, офицер ‒ начальник конвоя ‒ показал нам инструкцию Колчака, в которой говорилось, что мы должны содержаться под строжайшим арестом и не иметь никаких сношений с внешним миром. В случае попытки к побегу или при попытке освободить нас извне, мы должны быть расстреляны на месте. Через шесть дней мы достигли китайской границы и были выпущены на свободу».

 

В заключение нам остается только добавить, что по распоряжению Колчака каждому из высланных были выданы на расходы 50 тысяч рублей, а Аргунову, обремененному семьей, 75 тысяч рублей.

 

115) Вот точный текст письма к Колчаку и приказа войскам по оригиналам, которые хранятся в Сибархиве:

 

«Ваше высокопревосходительство

милостивый государь

Александр Васильевич!

 

Не считая возможным при сложившихся обстоятельствах находиться более на территории Сибири, я решил в самом непродолжительном времени выехать заграницу и затем на Украину. В виду сего прошу распоряжения:

 

1) О передаче по телеграфу прилагаемого при сем прощального обращения моего к войскам и опубликования его в печати. Обращение это об’яснит бывшее до сих пор молчание с моей стороны, имевшее целью сохранение спокойствия на фронте.

 

2) О выдаче мне и сопровождающим меня лицам: секретарю Г. Шмелинг, ад’ютантам ротмистру Гуковскому, штабс-капитану Баевскому и обер-офицеру, для поручений корнету Тюмянцеву заграничных паспортов.

 

3) О выдаче причитающегося мне и лицам, меня сопровождающим, содержания за ноябрь месяц и двухмесячного содержания, применительно к закону для лиц, оставляющих службу.

 

Если бы вы пожелали выслушать мою более подробную характеристику положений на фронте и оценку настроений политических кругов в прифронтовой полосе в связи с происшедшими событиями, я охотно это исполню.

 

Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности.

 

Омск 21.XI 18

 

Готовый к услугам В. Болдырев.

 

«Главкозап. Генералу Дутову, Командарм Сиб.

 

Уходя из рядов доблестной армии, завещаю помнить, что будущее России на фронте и в создании единой сильной, боеспособной армии. Будет прочен фронт и крепка духом армия ‒ будет обеспечено и воссоздание великой России.

 

Прошу передать всем офицерам, солдатам и казачеству мою признательность за их доблестные и великие труды.

 

Главнокомандующего генерала Сырового прошу передать мой братский привет доблестным чехо-словакам за их незабываемую помощь России.

 

21 ноября, Омск.

 

Генерал-Лейтенант Болдырев».

 

116) Точная запись дневника: «Хамье из ставки».

 

117) Точная запись дневника: «Рожа веселая». {531}

 

Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Воспоминания (Из цикла «Шесть лет» 1917‒1922 гг.) / Под ред., с предисл. и прим. В.Д. Вегмана. Новониколаевск: Сибкрайиздат, 1925. С. 103‒117, 529‒531.

Ответить